ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
подъ редакціей и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
ТОМЪ ПЕРВЫЙ.
Приложеніе къ журналу ‘Нива’ за 1904 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1904.
Сила, слабость и неразуміе.
Въ одномъ город жила барыня. Звали ее Татьяной Даниловной Слпневой. Городишка былъ бдный, маленькій, съ конца въ конецъ рукой подать, а барыня была богатая, важная. Веселыхъ, каменныхъ домовъ, что мечутся въ глаза своимъ просторомъ, большими окнами и яркими красками, встрчалось въ городишк немного, и то на одной главной Дворянской улиц, гд по сторонамъ дорожки для пшеходовъ были выложены изъ кирпичей. Тянулись въ немъ безконечные заборы, мстами коломъ подпертые, мстами совсмъ развалившіеся, и торчали между ними, согнувшись на бокъ, словно пришибленныя, срыя деревянныя лачуги, въ которыхъ и собак жить было бы не особеннымъ счастіемъ. Перебивались въ этихъ лачугахъ со дня на день, едва сводя концы съ концами, жалкіе, безграмотные мщане и обтерханные, изморившіеся чиновники, высматривавшіе, не идетъ ли кто изъ мщанъ по длу въ присутственное мсто, не несетъ ли имъ завалившагося рубля ребятишкамъ на молочишко. Только этими рублями они и жили… Изрдка назжали въ городъ помщики изъ ближнихъ деревень съ тяжелыми длами, только какъ они понадутъ, тогда въ город и праздникъ: и у мщанъ работа, и у чиновниковъ прибыль и — что грха таить — въ кабак больше косушекъ выходитъ. Въ другіе же дни съ утра до вечера, бывало, тишина стоитъ въ город, не кипитъ въ немъ бойкая жизнь со своими ловкими шугаями, трудовымъ шумомъ и большими ожиданіями, не снуютъ люди съ веселыми лицами и зоркими глазами въ надежд что-нибудь продать или купить и зашибить крупную прибыль, вс, точно мухи въ осеннее время, когда на нихъ холодомъ пахнетъ, едва ползаютъ и, глядя на ихъ вялую поступь, кажется, видишь, какъ не трудъ долголтній, не страсти кипучія, а одна нужда-горе налегла на ихъ плечи тяжелою ношею, спутала ихъ ноги и руки сильныя и такъ ихъ умаяла, что хоть въ могилу лечь, такъ и то было бы для нихъ благомъ. Вечеръ настанетъ, еще тише сдлается на улицахъ, не гремятъ колеса, не дутъ знакомые другъ къ другу о длахъ общихъ потолковать, посудить о томъ, что на свт длается, и ршить: такъ ли оно длается? не нужно ли какихъ перемнъ?… Ничего этого нтъ въ город, радъ каждый, что въ неб стемнло, что уснуть можно и хоть нсколько часовъ не видать лохмотьевъ и заплатъ своей бдности. Беззвучно идетъ ночь, только иногда гд-нибудь собака завоетъ съ голода, а, можетъ-быть, и передъ покойникомъ,— кто ее знаетъ! А кругомъ города тянутся поля кочковатыя, безплодныя, мняясь: съ топкими болотами, въ сторон лсъ неприглядный виднется съ кривыми березами, съ приземистыми елками и чернется избитая дорога. Не много считалось счастливыхъ людей въ город, которымъ удалось прокатиться по ней до другихъ большихъ городовъ, посмотрть на другую жизнь, иные и представить-то себ не могли, что такіе же точно люди, какъ и они сами, умли устроить для себя другую жизнь… Говорится, что на безлюдьи и ома дворянинъ,— такимъ-то дворяниномъ была и барыня. И въ церкви она милостыню нищимъ подаетъ, и духовенство въ праздникъ молебенъ отслужить пригласитъ, и чиновникамъ какую-нибудь бумагу настрочить прикажетъ, и когда кто-нибудь захвораетъ, да лкаря не можетъ позвать, то и идетъ къ барын, у нея тамъ лкарства разныя, нальетъ она чего-то пять-шесть капель въ пузырекъ съ водою,— ну, бдному человку и полегчаетъ. Вотъ за нее весь городъ и молятся, въ церкви ей первое мсто, посл обдни ей первой несётъ священникъ просфору, детъ она по улиц — ей вс въ поясъ кланяются, даже мимо ея окошекъ идутъ, такъ шапки снимаютъ. Ей и хорошо, и весело и, кажется, калачомъ бы ее не выманить въ богатый и большой городъ изъ этого бднаго городишка, на который свжему человку со стороны смотрть было бы тошно, потому что хоть чужое горе и не свое, а все-таки какой ни на-есть человкъ счастливый, но если онъ ничего вокругъ себя не видитъ, кром горя, да горя, такъ и у него сердце сожмется и, кажется, бжалъ бы онъ безъ оглядки, долго бжалъ бы, только бы встртить веселое лицо и услышать звонкій смхъ беззаботнаго счастья. Ну, а барыня привыкла, присмотрлась къ этому городишку, полюбила его, не скучала. И то сказать: скучать-то ей было некогда. Такимъ, какъ она, добродтельнымъ людямъ и то скуку разгоняетъ и великую радость приноситъ, что они благодтельствовать могутъ, а у нея, кром того, и своихъ заботъ было много.
Мщане и чиновники отъ бездлья пропадали, а барын своихъ двухъ рукъ иногда на дло недоставало. Въ праздникъ утромъ спшитъ она обдъ заказать, чтобы принять старшихъ изъ чиновниковъ, да угостить кого-либо изъ монашествующихъ лицъ, странниковъ или юродивыхъ, потомъ къ обдн детъ, почетомъ пользуется, тамъ обдомъ распоряжается, гостей разсаживаетъ, вечеромъ въ карты поиграетъ, разсказовъ о Святой Земл и разныхъ обителяхъ послушаетъ, а сама уже думаетъ, что завтра надо начать ягоды чистить, варенье варить, капусту рубить или огурцы солить. Подойдетъ поздняя осень,— барыня съ приказчикомъ изъ деревни возится, провряетъ его, оброки считаетъ. Около Рождества смотритъ, хороши ли въ деревн холсты выткали бабы, много ли къ полотенцамъ кружевъ деревенскихъ наплели, жирныхъ ли гусей накололи. Сама все смотритъ, все провряетъ, въ голов же вертятся мысли о томъ, что бы такое сдлать съ дряннымъ мужичонкой омкой, за которымъ каждый годъ недоимки? Пишетъ она письмо къ одному изъ старшихъ чиновниковъ, зоветъ его на совтъ.
— Такъ и такъ,— объясняетъ ему:— житья мн нтъ отъ этого дрянного мужичонки омки, въ гробъ онъ меня сведетъ, каналья!
— Ну, стоитъ ли, матушка, вамъ изъ-за него себя убивать?— утшаетъ ее чиновникъ.— Вотъ рекрутчина будетъ, такъ мы ему лобъ забреемъ, чтобы и онъ, и другіе знали, каково свою барыню, мать родную, не слушать.
— А я вамъ гусей отобрала,— молвитъ барыня.— Хорошіе нынче гуси.
— Много вамъ обязанъ, благодтельница наша,— цлуетъ ручку у барыни чиновникъ.— Хотла жена васъ еще одной просьбицей утруждать, да у меня и языкъ не поворачивается, такъ много вы насъ одолжаете.
— Говорите, что такое?
— Право, совстно мн…
— Ну, вотъ еще! Могу — сдлаю, не могу — такъ на нтъ и суда нтъ.
— Такъ-то оно такъ, только пусть ужъ лучше жена сама скажетъ.
— Экой несговорчивый!
— Ей-Богу, совстно!
— Что это вы первый день, что ли, меня знаете. Дура я разв, что не понимаю, каково моимъ ближнимъ-то жить, или я пересмшница какая, что надъ чужой нуждой насмюсь?
— Да будь я зврь безчувственный, такъ и то не надумалъ бы этого, матушка, дла ваши святыя видя.
— Такъ и говорите!
— Охъ, ужъ куда ни шло! Бльецо, вотъ видите ли, у ребятишекъ обносилось, тряпье-тряпьемъ стало, узлами связываетъ, а достатки наши…
— Э,— перебиваетъ барыня:— холста, врно, надо? Такъ бы и сказали! Вотъ я завтра разберусь, такъ съ Петрушкой пришлю къ вамъ.
Глядишь, на другой день Петрушка кряхтитъ, еле тащится съ холстами къ чиновнику. Впрочемъ, и годы-то Петрушки были не малые, за седьмой десятокъ перевалило. Вообще не любила барыня молодыхъ вертопраховъ. Вс ея слуги, и Анютка-ключница, и Глашка-кухарка, и Оля-горничная, и Матюшка-кучеръ больше пятидесяти лтъ на свт прожили. Да и не только что въ прислуг, а и въ знакомыхъ не любила барыня этой глупой молодежи, потому что ужъ какой ни родись человкъ хорошій, а въ молодые годы все-таки у него втеръ въ голов ходитъ. ‘Вс они богоотступники!’ говорила барыня про молодыхъ, и, бывало, такъ и возрадуется, если надъ ними какое-нибудь несчастіе стрясется. ‘Это, говоритъ,— испытанье, это ихъ гордыню сломитъ, пусть горе узнаютъ, тогда и на путь истинный возворотятся!’ И не пустая это злоба была, не дьявольское напущеніе, вотъ какъ у иного молокососа на старыхъ злоба бываетъ, а горькое чувство, купленное долгими годами и тяжелымъ опытомъ.
Были у барыни два сына. Еще они едва говорить умли, когда она стала о нихъ неусыпно заботиться, чтобы ихъ въ казенное училище пристроить, здила она и въ Москву, и въ Петербургъ по этому длу, хоть и горько было материнскому сердцу дтей однихъ на чужія руки оставлять, только одно ее и утшало, что это для нихъ же въ пользу. ‘Не приходится мн капиталъ на ихъ ученье тратить,— думала она.— Что имъ за радость будетъ, если учеными голяками вырастутъ? Потомъ, пожалуй, и службы не найдутъ, а тутъ будетъ имъ и мсто готовое, и деньги на черный день останутся’. Отдала она ихъ — когда одному пошелъ девятый, а другому десятый годъ — въ ученье, далеко отдала, за тысячу верстъ отдала. ‘Вруйте въ Бога,— сказала, она имъ на прощаньи:— уважайте старшихъ, учитесь хорошо и будете счастливы’. Дти ухали, стали учиться, барыня стала попрежнему хозяйничать, имніе устраивать, больныхъ лчить, въ церковь ходить. Бывало, кладетъ земной поклонъ и думаетъ: ‘Это за дтей!’ Привезутъ ей изъ деревни холстовъ:— ‘Это дтямъ!’ говорить она, отбирая въ кладовую лучшіе куски. Начнетъ тяжбу съ сосдомъ, выиграетъ прибавку къ своей земл,— пишетъ дтямъ: ‘Вы у меня богатые будете, я вамъ еще землицы пріобрла’. Материнское-то сердце заботливо, везд его лобовь скажется, только дти-то ее плохо чувствуютъ. Что хлопотъ было у барыни, когда подошло время ея сыновьямъ въ офицеры выходить! И комнаты она для нихъ приготовляетъ, и двушекъ заставляетъ блье шить, и ночью вскакиваетъ въ окно поглядть, какъ услышитъ, что мимо дома бубенцы прозвенятъ… Пріхали сыновья. Старшій — коренастый такой, приземистый, съ суровыми бровями, исподлобья смотритъ, неразговорчивый. Меньшой — худенькій, на боль въ спин жалуется, а ничего — веселый. Мать ихъ цлуетъ, не наглядится на нихъ, вареньями угощаетъ, но видитъ, что нтъ въ дтяхъ особенной ласки и точно они въ чужой домъ пріхали, дичатся, а все-таки по материнской доброт своей думаетъ: ‘это они съ дороги устали!’ Время въ разговорахъ скоро летитъ, съ десяти часовъ, когда они пріхали, просидла семья до двухъ ночи. Сыновья спать пошли, а барын не до сна. Стала она обдъ къ слдующему дню заказывать, отбирать лучшую птицу къ жаркому, хлопочетъ, бгаетъ, а тутъ и заря стала заниматься…. Пошла барыня сыновей будить, чтобы къ обдн хать.
— Я усталъ,— промолвилъ старшій сынъ:— мн отдохнуть хочется..
— Посл отдохнешь,— отвтила мать:— а теперь долгъ христіанскій исполнить надо.
— Да, что же это за молитва будетъ, если я буду стоять я думать, какъ бы уйти поскоре?
— Ну, ужъ ты мн этихъ рчей не говори, это тебя демонъ смущаетъ.
— Какой демонъ! просто здравый разсудокъ говорить.
— Вотъ, онъ-то и есть демонъ… Да я и толковать объ этихъ вещахъ съ тобой не стану, молодъ ты для этого, а состаришься, такъ и самъ поймешь то, что я теперь понимаю. Подемъ.
Похали. Посл обдни на дому подобенъ отслужили, позвала барыня всхъ знакомыхъ чиновниковъ къ обду, духовенство, случились тутъ дв странницы и одинъ юродивый. Всмъ-то барыня на радости хочетъ своихъ сыновей показать, похвастать ими… Старшій сынъ молчитъ, хмурится, если же и скажетъ какое слово, такъ точно ножомъ по тарелк проведетъ. Услыхалъ онъ, что о нуждахъ чиновниковъ жалть стали, и говоритъ:
— Ну, такъ не служили бы, если жалованья мало, разв ихъ держать?
— А чмъ же жить-то тогда они будутъ?— спросили его.
— Пусть дло какое-нибудь длаютъ.
— Какое же?
— Мало ли длъ? Пусть сапоги тачаютъ, платье шьютъ, дтей учатъ, торговлей занимаются или частныхъ мстъ ищутъ.
— Да разв они чему-нибудь обучались? Кто имъ частное мсто дастъ?
— Ну, а не обучались, частныхъ мстъ достать не могутъ, такъ пусть и не жалуются. У мужика еще меньше достатки, а онъ еще и оброки господамъ платитъ.
— Такъ онъ мужикъ.
— Э, вс мужики, кто себя въ дворяне произвести не можетъ.
— Полно ты мужика-то жалть,— обидлась мать на неразумныя рчи.— Молодъ ты, не видалъ еще мужика, а былъ бы умне и посмотрлъ бы на него, такъ и не то бы заплъ. Пьяница мужикъ!
— Что жъ мужику и длать въ свободное время, какъ не пить? Мы, грамотные, газеты и книжки читаемъ, у насъ есть чмъ заняться и о чемъ поговорить. А о чемъ онъ говорить станетъ? О своемъ жить-быть? Такъ онъ не дуракъ, изъ этого пользы никакой не видитъ, горе же и безъ разговоровъ о немъ надоло. Нашъ братъ насидится за писаніемъ бумагъ, такъ и поплясать радъ, а трезвому мужику плясать не подъ силу, онъ за плугомъ довольно по полю находился. Вотъ вы бы придумали, что ему длать во время отдыха?
— Такъ, по-твоему, онъ и хорошо длаетъ, что пьетъ.
— Не хорошо, а все-таки другого выхода нтъ. Да что вы мужика за пьянство ругаете? Прочли бы, сколько дорогихъ винъ въ городахъ выходитъ, тогда бы и увидали, что не онъ одинъ пьетъ. Пьютъ и т, кому нужды въ пить нтъ.
— Не приходится мн читать эти глупости, и ты-то глупо длалъ, что книгъ зачитался. Умъ за разумъ у тебя отъ нихъ зашелъ!
Сли обдать. Меньшой сынъ сталъ подшучивать за обдомъ надъ странницами, виномъ ихъ потчуетъ, заставляетъ про Іерусалимъ разсказывать, да, смясь, говоритъ, что он все это врутъ. Откушали супъ, на грхъ юродивый, по своей глупости, и плюнулъ на тарелку, обтеръ ее салфеткой и хотлъ говядины взять.
— Свинья!— крикнулъ старшій сынъ.— Убирайся изъ-за стола!
— Что ты это, Вася?— сказала мать.— Онъ Божій человкъ, не стыдно ли притснять слабыхъ!
— Онъ свинья, а не Божій человкъ. Я сть теперь не могу. Почему я знаю, что онъ не плевалъ и на эту тарелку, что мн подана?— сказалъ суровый сынъ и вышелъ изъ-за стола.
— Врно, сть не очень хочется,— вспылила барыня:— такъ и дуришь!
Гости всполошились-было. Юродивый началъ хныкать, хотлъ уйти изъ комнаты, но барыня сказала ему:
— Сиди, Митя!
— Что-жъ онъ лается? Онъ Митю прибьетъ?
— Не прибьетъ!
— Ой ли? Мать за Митю заступится? А? А онъ и мать прибьетъ?
— Ну, это посмотримъ еще,— нахмурилась барыня.
Кольнуло ее въ самое сердце простое слово неразумнаго человка.
Прошелъ обдъ. Начали гости разговаривать между собою, другіе за карты сли, третьи меньшого сына про столицу разспрашивать начали, да все какъ-то не клеилось, каждому будто что-то мшало. Мшало то, что главнаго гостя въ комнат не было. Вотъ такъ-то иногда можетъ человкъ мшать людямъ даже и тмъ, что его нтъ между ними! Кончился день, никого онъ не веселилъ, только одинъ меньшой сынъ и смялся, точно онъ и не замтилъ, что такое случилось. Хорошо жить на свт такимъ веселымъ людямъ, и смотрть на нихъ отрадно… На другое утро пришелъ меньшой сынъ къ матери, сталъ чай пить. Видитъ мать, что ему какъ-то неловко и не смется онъ, какъ смялся все время съ самаго прізда.
— Гд Василій?— спросила она.
— Онъ вещи собираетъ.
— Какія вещи?
— Свои, хать въ полкъ хочетъ.
— Что онъ — съ ума сошелъ? Кто ему позволитъ?
— Вы его не знаете!— промолвилъ меньшой сынъ, боязливо озираясь, будто боясь, что братъ услышитъ его слова.
— Вотъ мило! Своего-то сына не знаю! Да кто же его на свтъ родилъ, чье молоко онъ сосалъ? И ты-то глупишь тоже. Пустыя рчи говорить научился!
Прошло минутъ десять. Вошелъ сынъ Василій, совсмъ готовый къ отъзду.
— Прощайте, матушка,— промолвилъ онъ ровнымъ и покойнымъ голосомъ, какъ будто онъ гулять на пять минутъ шелъ.
— Куда ты?
— Въ полкъ.
— Глупости, оставайся! Что ты меня срамить на весь городъ вздумалъ? Третьяго дня пріхалъ, а сегодня узжаешь. Что посторонніе-то скажутъ?
— Довольно минуту съ людьми побыть, чтобы узнать, можно ли съ ними вкъ прожить.
— Ну, такъ что же?
— Ну, я и узналъ, что я съ вами не могу жить, а ссориться и съ чужими не хочу, съ матерью же и еще того меньше.
— Да разв сметъ сынъ съ матерью ссориться? Въ ум ли ты? Ты, врно, въ дорог горячку схватилъ? Я тебя полчу.
— Что намъ изъ пустого въ порожнее переливать. Я ду — вотъ и все. Вы для меня своей жизни не перемните, а я для васъ своей не перемню.
— Ужъ я думаю, что не подъ лта мн перемнять жизнь. Я къ ней въ пятьдесятъ-то лтъ привыкла, а ты въ двадцать два года не очень привыкъ и могъ бы перемняться.
— Такъ-то оно такъ, но если вы перемните свою жизнь, то помучитесь съ новой лтъ двадцать, а если я вздумаю перемнить свою, такъ, пожалуй, и пятьдесятъ придется мучиться. Значитъ, мн меньше выгодъ къ перемн, чмъ вамъ.
— Да какъ ты смешь разсуждать? Оставайся, я теб приказываю, вотъ и весь сказъ!
— Вы сами не знаете, что говорите. Я не за позволеніемъ сюда пришелъ. Позволеніе я только у своего разсудка прошу. Я просто хотлъ сказать, что я ду, проститься хотлъ.
— Нечего и прощаться, потому что ты не подешь. Ступай, разднься и приходи чай пить. Только время у меня отнялъ своею дурью, вонъ и самоваръ заглохъ.
Сынъ покойно пожалъ плечами и вышелъ своей ровной и твердой поступью, изъ комнаты. Черезъ четверть часа къ дому подъхалъ ямщикъ. Барыня подошла къ окну, глядитъ: сынъ уложилъ чемоданъ въ телгу, поправилъ и приловчилъ подушку для сиднья, слъ и попробовалъ, плотно ли фуражка надта, ямщикъ подобралъ вожжи, тряхнулъ головой и свистнулъ…
— Стой!— не своимъ голосомъ крикнула барыня, такъ что окна задрожали, и въ то же время, какъ застучали лошадиныя подковы и телжныя колеса, въ комнат раздался тяжелый звукъ отъ упавшаго человческаго тла. Меньшой сынъ обернулся, глядитъ: его мать лежитъ на полу… Говорятъ, что Татьяна Даниловна никогда до этого доя не падала въ обморокъ…
— Ты только одинъ у меня, ненаглядный, остался,— говорила барыня меньшому сыну, когда ее привели нь чувство.— Вотъ ты такой веселый, а въ томъ словно дьяволъ поселился, наложилъ на него печать свою страшную. Смотрла я на него: онъ мое сердце разрывалъ на-двое, а у самого ни одна жилка не дрогнула! И отчего это у одной матери дти разныя вышли? Объ обоихъ я поровну заботилась, за обоихъ поровну молилась?
— Эхъ,— промолвилъ меньшой сынъ: — не тужите о немъ! Его и въ корпус волчонкомъ звали. Ни друзей, ни пріятелей у него не было, сидлъ онъ съ своими книгами, да къ одному господину въ гости ходилъ. Тотъ только всмъ и твердилъ: ‘А не кланяйтесь никому — люди равны, не нужно другихъ тяготить собою и не нужно, чтобы насъ другіе тяготили’…
— Проклятыя книги и вс эти вольнодумцы. Да будетъ надъ ними мое проклятіе!— говорила барыня.— Губятъ они міръ и доведутъ до того, что людямъ жить нельзя будетъ, что братъ на брата возстанетъ и сынъ на отца… Теб-то, Ваня, я думаю, тяжко такого брата имть!
— Что мн онъ! Онъ меня не любилъ никогда, вчно ругалъ, что я веселъ, что у меня на душ свтло. ‘Ты, говоритъ, смешься тамъ, гд плакать нужно. Это не смшно, что люди заблуждаются и гадости длаютъ, это должно здоровье наше губить, жизнь нашу отравлять…’ А какая мн прибыль изъ-за другихъ себя убивать?
— О себ-то убивался бы онъ, а ужъ другихъ-то оставилъ бы въ поко. Заблуждаются! Понимаетъ онъ, молокососъ, что такое заблужденіе значитъ.
Зажилъ меньшой сынъ со своею матерью, понялъ онъ, какъ хорошо дтямъ подъ крыломъ матери въ родномъ гнзд жить. Бывало, спитъ до одиннадцати часовъ, вс въ дом на цыпочкахъ ходятъ. Въ одиннадцать часовъ придетъ Петрушка будить барина, а тотъ лежитъ и не спитъ, смотритъ, какъ Божій день свтитъ въ его горенку, по полу лучами играетъ, его, какъ ребенка, гретъ. Нжитъ баринъ свое молодое тло, лежитъ, разбросавшись на постели, подложивъ руки подъ курчавую голову, раскрывъ алыя губы, простыни въ ноги сбиты.
— Что, Петрушка, есть у насъ въ деревн хорошія бабенки?— спрашиваетъ онъ, не поднимая головы.
— Какъ не быть, батюшка, Иванъ Петровичъ! Этого добра везд много.
— И блыя, грудастыя такія есть?
— Есть, батюшка, и такія. Всякія есть.
— Вотъ тамъ бы пожить!
— Къ кофею васъ, баринъ, ждутъ.
— Эхъ, не кофей мн теперь нуженъ! — говоритъ баринъ.— Ну, а, впрочемъ, если зовутъ, такъ и кофею выпьемъ. Натяни на меня носки.
Натягиваетъ Петрушка носочки на блыя, молодыя барскія ножки.
— Дай другую рубашку,— приказываетъ баринъ, снимая ночную сорочку. Петрушка держитъ передъ нимъ рубашку.— Видишь, грудь какая блая?— любуется своею блою грудью молодой баринъ.— Вотъ къ ней бы прижать красную двицу.
— Охъ, вы, шутникъ, ей-Богу!— говоритъ Петрушка, надвая на барина сорочку, и силится застегнуть ему пуговки старыми и неловкими руками.
— Убирайся къ чорту, свинья! Ничего не умешь ты сдлать! Руку ущипнулъ своими ногтями,— сердится баринъ.— Видишь, руки-то у тебя точно желзныя!
— Съ работы, батюшка, съ работы.
— Ну, разсказывай сказки! Давай мыться!
Плещется, моется, весь полъ ульетъ водою, только подтирай посл него, и весело ему освжить ключевою водою свое горячее лицо. Натянетъ на него Петрушка сапоги, панталоны и остальную одежду, поругаетъ онъ неумлаго олуха Петрушку, потшитъ себя и пойдетъ кофей пить. Мать не нарадуется, слыша его молодой голосъ и смхъ звонкій. Кажется, птица въ весеннее время, и та не бываетъ такъ весела, какъ веселъ молодой баринъ, Иванъ Петровичъ. Только иногда доставалось ему отъ матери, что онъ странницъ дразнитъ и въ церковь рдко ходитъ. И то не сильно журила его за это мать, зная, что у него спинныя кости болятъ и отъ долгаго стоянія точно кто плечи давитъ и давитъ. Болзнь такая есть, съ чего она начинается, не знаю… Только и этого счастья было ему мало, похалъ онъ деревню осмотрть. Живетъ тамъ недлю, дв. Барыня спрашиваетъ у приказчика, что ея сынъ длаетъ.
— Да что, матушка-барыня, сказать-то боюсь!
— Говори, что такое? Захворалъ онъ, что ли?
— Нтъ-съ, слава Богу, здоровы…
— Такъ что же?
— Мужики очень ропщутъ…
— Съ чего имъ роптать, взбсились они?
— Бабамъ, говорятъ, проходу нтъ.
— О, дуракъ!— разсердилась барыня.— Я думала, и Богъ знаетъ что такое! Извстно, молодой человкъ, кровь не родилась.
Между тмъ задумалась она. Видитъ, что, и въ самомъ дл, сына женить надо. Выписала его изъ деревни, потолковала съ нимъ и отправила его въ полкъ.
— Тамъ городъ большой,— сказала она ему: — можетъ-быть, ты и судьбу свою найдешь.
Похалъ сынъ. Годъ прошелъ — сынъ денегъ проситъ. Послала мать денегъ. Другой годъ прошелъ — сынъ опять денегъ проситъ. Опять мать послала. На третій проситъ сынъ дв тысячи и пишетъ, что его въ тюрьму могутъ посадить и изъ службы выгнать, если ему не пришлютъ денегъ. Послала мать денегъ и пожурила его не на шутку. Вдругъ получаетъ письмо, что сынъ женится на бдной двушк, изъ института она вышла, поетъ хорошо и собой красавица. ‘За тебя съ приданымъ двушку отдадутъ,— написала мать сыну,— а не только что такая голь выйдетъ. Любовь — глупость, вы не любовью, а деньгами жить будете. Что теб въ ея псняхъ и въ красот? Красотой не торговать, а пснями хлба не добудешь. Я не желаю этого брака’. Ну, а сынъ, не дождавшись этого письма, и женился. Горько поразило мать это извстіе. Перестала она сыну писать. ‘Онъ меня, старуху, не послушался, такъ и я могу его, молодого, не слушать, когда онъ меня о чемъ-нибудь просить станетъ’, говорила она. Слышала она, что онъ бьется съ женою въ нужд, что у нихъ сынишка родился, и все-таки не написала имъ ни одного слова. ‘Пусть узнаютъ горе,— говорила она: — а потомъ и счастье слаще будетъ. Погибнуть имъ я не дамъ. Они думаютъ, мн легко было сберечь капиталъ?’ Случись же такое несчастіе, что сынъ въ это время умеръ. Мать и не думала, что она переживетъ это горе, такъ ей было тяжко, такъ горячо она сына родного любила. Чужіе люди, гляди на ея горе, плакали. Пожертвовала она денегъ на поминовеніе его души въ монастырь и выписала невстку съ внукомъ. Пріхала невстка, барыня такъ и ахнула.
— Да неужели ему пять лтъ?— всплеснула она руками, глядя на ребенка.— У насъ двухгодовалые больше. Впрочемъ, чему и удивляться: у васъ у самихъ въ чемъ душа держится!
Въ самомъ дл, невстка была маленькая, слабая, каждая жилка у ней видна, точно она изъ сахару сдлала.
— Я бы васъ и не выписала,— сказала барыня.— Мн внукъ былъ нуженъ, я его при себ воспитывать хочу, онъ мой наслдникъ, да только мн не хотлось мать съ сыномъ разлучить.
Невстка заплакала.
— Что вы, ребенокъ, что ли, что плачете? Это дтямъ позволительно. Ну, поди сюда, поздоровайся со мною,— сказала барыня, глядя на внука и съ сожалніемъ качая головой.
Сердце у ней сжималось отъ его тщедушности.
— Онъ боится чужихъ людей,— промолвила невстка.
— Пусть боится чужихъ,— усмхнулась барыня:— а я-то ему не чужая. Иди сюда!
Ребенокъ не шелъ.
— Видно, въ дядю волчонкомъ родился,— разсердилась барыня.— Ну, да мы тебя исправимъ.
Невстк отвели одну комнату, внуку другую. Пришло время завтрака. Татьяна Даниловна сла, указала на мсто невстк. Та хотла подвинуть стулъ для своего сына, но барыня не позволила ей сдлать это.
— Погодите,— сказала она.— Вы избаловали мальчика, а мн приходится исправлять.
Начали сть. Ребенокъ сталъ просить кушать. Мать хотла дать ему ды, но барыня остановила ее.
— Подойди ко мн, такъ я дамъ,— сказала она.
Ребенокъ не подошелъ и сталъ плакать.
— Я не могу сть!— воскликнула въ волненіи невстка.
— Глупости! шьте. Я не такихъ капризныхъ выучивала. Или вы хотите на свою шею негодяя вырастить? Гд у васъ любовь-то материнская? Молоды вы, какъ я на васъ погляжу, вамъ бы въ куклы играть, а не замужъ выходить, не дтей воспитывать. Погубить родное дтище хотите баловствомъ. Стыдитесь!
Кончился завтракъ. Убрали кушанье. Прошло съ часъ времени. Ребенокъ запросилъ кушать. Барыня показала ему ду.
— Подойди ко мн, такъ я теб дамъ кушать.
Ребенокъ тихо, понуривъ голову, подошелъ.
— Вотъ теб кусочекъ булочки.
Ребенокъ сълъ и попросилъ еще.
— Поцлуй меня, я теб дамъ булочки съ говядиной.
Ребенокъ поцловалъ барыню.
— Вотъ видите, и сталъ умне,— сказала барыня.— Дитя не игрушка, о немъ заботиться надо, его воспитать надо. Отъ нашихъ заботъ о немъ зависитъ вся его жизнь. Это каждая мать должна помнить.
Такъ пошли дни за днями. Барыня по хозяйству хлопочетъ, невстка вышиваетъ рукавчики и воротнички себ, внукъ играетъ въ своей комнат и сказки старой няньки слушаетъ, такъ какъ барыня не велла невстк съ сыномъ сидть, чтобы онъ не баловался. ‘Мальчику не подъ материнской юбкой сидть’,— говорила она. Находится барыня по дому, нахлопочется, устанетъ и придетъ заглянуть, что невстка длаетъ, а та либо, пригорюнившись, въ окно на пустую улицу смотритъ, либо воротнички кисейные вышиваетъ, либо плачетъ надъ портретомъ покойнаго мужа. Тошно сдлалось барын смотрть на эту слезливую праздность.
— Неужели вы и съ мужемъ-то такую жизнь вели?— спрашиваетъ она.— Да какъ вы ему. не надоли? Видно, вы его своимъ бездльемъ и въ гробъ свели. Ну, чего ни смотрите по цлымъ часамъ на пустую улицу? Дло-то разв въ это время само сдлается? Вы взгляните на меня: я всегда въ работ, все въ моихъ рукахъ кипитъ. А за что ваши воротнички годятся? Для кого вы рядиться въ нихъ будете? Или ужъ не жениха ли вы высматриваете? Такъ въ такомъ случа и плакать надъ портретомъ мужа нечего, и въ моемъ дом жить стыдно, если ужъ мой сынъ вамъ постылымъ сдлался.
— Что же мн длать?
— Какъ что? Мало разв дла? Разв вы не видите, что я убиваюсь, вожусь и съ приказчикомъ, и съ прислугой, и по хозяйству, и съ больными?
— Если хотите, я буду вамъ помогать.
— Если хотите! Да вы и безъ моего хотнья должны бы знать, что я не кухарка ваша, что я не обязана для васъ биться. Это здравый смыслъ говорить. Стыдитесь! Дтей нажили, а не понимаете жизни. Чему вы сына-то учить будете? Эхъ, Ольга Васильевна, не стала бы я вамъ этого и говорить, если бы мы не родныя были. Вдь жаль мн, что чужіе люди будутъ васъ осуждать. Вотъ, скажугь, молодая и здоровая женщина заставляетъ за себя старуху бгать и заботиться, да еще даромъ.
Слабая невстка расплачется и, чмъ бы бросить свою лнь, она только охаетъ и думаетъ: ‘хоть бы съ сыномъ раздлить горе!’ А какое горе? Вдь живетъ же барыня безъ горя, не напускаетъ на себя слабости и малодушія?
Придетъ ночь, невстка на цыпочкахъ въ блой юбк и блой кофт проберется къ своему сыну, сядетъ близъ него и тихо плачетъ, цлуя его и обливая горючими слезами. Ребенокъ робко откроетъ глаза и задрожитъ, потомъ натянетъ на себя одяльце и лежитъ, не шевелясь, пока на уйдетъ мать. На другой день невстка попробуетъ помочь свекрови въ ея хлопотахъ, да неумлая она такая, начнетъ счетъ писать — разобрать нельзя, начнетъ холсты разсматривать — дыры проглядитъ и въ счет аршинъ спутается, больныхъ лчить станетъ — еще того хуже выйдетъ.
Разъ пришла къ Татьян Даниловн баба за лкарствомъ. Руку она зашибла, думала, что пройдетъ, работать стала, потому что не приходится же, въ самомъ дл, какой-нибудь баб съ рукой няньчиться, а рука какъ на грхъ начала пухнуть. Баба постнымъ масломъ ее потерла — рука все больше пухнетъ, попробовала баба къ ней тертой моркови приложить — еще хуже, глядитъ — рана сдлалась. Пришлось идти съ барын-благодтельниц.
— Посмотрите, что у нея такъ,— сказала барыня невстк, когда пришла больная.
Невстка вышла къ баб въ переднюю.
— Что у тебя?
— Рука, матушка, рука.
— Что же съ ней такое случилось?
— Охъ, ужъ и не знаю, кормилица. Зашибла.
— Покажи.
Извстно, баба глупая, безчувственная, размотала она грязныя тряпицы и показываетъ руку: словно это и не ея рука, а такъ какое-нибудь полно.
— Вонъ смотри. Ишь! какъ ее разнесло!
— Господи!— воскликнула Ольга Васильевна, взглянувъ на руку, и залилась слезами, закрывъ лицо рукою.
Баба поглядла-поглядла и на нее, и на свою руку, и спросила, вздыхая:
— Что длать-то съ ней велишь?
— Ахъ, несчастная, несчастная!.. Я смотрть не могу…
— Ничаво, значитъ пройдетъ?— спросила баба, поглядывая на руку.
— Не знаю… Нтъ… Но я не могу, никакъ не могу…
— Охъ, ужъ ты полчи. Работа стоитъ, вишь время-то какое…
— Ну, что у нея?— спросила барыня, возвращаясь въ переднюю.
— Ужасно, ужасно! я видть этого не могу. У нея рана.
— Ну, такъ что же, что рана? Обмыли вы ее?
— Нтъ.
— Такъ что же вы тутъ стояли съ нею полчаса? Э, да вы, кажется, расплакались!— замтила барыня, взглянувъ на лицо невстки.— О чемъ это?
— Да это просто ужасно… Страдалица!..
— Страдалица!— усмхнулась барыня.— Легче ей, что ли, стало отъ вашихъ причитаній? Уйдите ужъ лучше въ комнату, а то смотрть на васъ тошно. Тутъ помощь нужна, а вы хнычете. Вы не ее жалете, а просто брезгаете бднымъ человкомъ, своей блажи потакаете. Подите! Покажи руку,— обратилась барыня къ баб и начала обмывать рану, баба только вздыхала, поглядывая на руку.
Перевязала барыня руку.
— Ну, ступай теперь. Перемняй примочку, а какъ вся выйдетъ, приди опять.
— Теперь полегчаетъ?
— Разумется, полегчаетъ. Ты тамъ разной дрянью со пачкала, оттого и распухла.
— То-то. Спасибо. А то вонъ молодуха-то твоя говоритъ, что не полегчаетъ.
— Много она смыслитъ, полоумная,— разсмялась барыня.
— Ишь ты! Я и думаю: съ чего ей не полегчать? А вонъ она говоритъ: не полегчаетъ,— разсуждала баба, качая головой и выходя отъ барыни.
Другой разъ стала невстка лкарства отпускать — банки перепутала.
— Что это вы, ужъ лучше бы не брались за дло. Шили бы свои воротнички. Вы отравите людей-то. Вотъ то-то и есть, что Богу вы худо молитесь, такъ и о людяхъ не думаете. Вамъ ничего отравить ближняго.
— Я, ей-Богу, не хотла дурного сдлать,— заплакала Ольга Васильевна.
— Не хотли, а сдлали. Это одно и то же. А все оттого, что вы себя только любите, а о людяхъ не научились заботиться. Вамъ жизнь ближняго ничего не значитъ. А еще рюмите цлыми днями, точно и Богъ-всть какое нжное сердце имете.
Видитъ сана невстка, что она такая неумлая, незаботливая.
— Простите, говоритъ,— меня, я такая глупая, слабая.
— Что прощенье? Изъ него не шубу шить. Этакъ вы убьете человка, да прощенья попросите и подумаете, что вы правы? А мы дла добрыя длайте! Съ меня примръ берите. Я всю жизнь работаю, я васъ кормлю, внука держу. Ваши родители, небось, не взяли васъ.
— Они бдны…
— Бдны! Что вы нищаетесь! Разв можетъ здоровый человкъ быть бднымъ? Чай, руки-то у него есть? Каждый на хлбъ достанетъ. Лнивые — вотъ отчего и бдные! Этакъ всякому бы нужно было имніе имть, наслдство получить, чтобы съ голоду не умереть. Тогда вс бы господами были, а кто же работать-то сталъ бы тогда? Ну, вы мн скажите, Ольга Васильевна, кто бы тогда работалъ?
Послушаетъ невстка умныхъ рчей и опять ночью плачетъ надъ сыномъ, убивается, что у нея силы нтъ, что она слабая, что сильный не понимаетъ слабаго, а сынъ опять тихо проснется и натянетъ на себя одяльце… Шли годы. Росъ мальчикъ. Страдный, чудной онъ былъ такой. Мать любитъ, ласкаетъ ее безъ бабки, а при бабк не подойдетъ къ ней. Скажутъ ему: погуляй въ саду,— онъ погуляетъ. Не бжитъ на траву, а по дорожкамъ гуляетъ. Увидитъ цвтокъ,— понюхаетъ, а не сорветъ цвтка. Запоетъ птица,— онъ остановятся и съ мста не сойдетъ, пока, птица не перестанетъ нтъ. Ползетъ по дорог букашка,— онъ ее обойдетъ, раздавить боится. По часамъ сидитъ онъ въ темномъ саду надъ прудомъ, глядитъ, какъ ива купаетъ втви въ вод, какъ дрожатъ ея листья отъ втра, какъ изъ пруда какія-нибудь, букашки выскакиваютъ на поверхностъ воды. Придетъ мать его въ комнату вести, а онъ говорить ей таинственнымъ шопотомъ:
— Тише, тише, тише!
Махаетъ онъ при этомъ едва замтно руками.
— Что такое?— спрашиваетъ матъ.
— Вонъ он разговариваютъ!
— Кто он?
— Ивы.
— Полно дружокъ,— скажетъ мать:— ива не уметъ говоритъ. Говорятъ только тотъ, кто думать уметъ.
— И она думаетъ.
— Нтъ.
— Кто теб сказалъ?
— Я сама это знаю.
— Ха, ха, ха,— смется онъ глупымъ смхомъ.— Ничего ты не знаешь. Ива живая, ива воду любитъ, на ив листья растутъ, а ты говоришь, что она не думаетъ!
— Это не она сама по себ, это ей Богъ веллъ тутъ расти,— затрудняется мать объяснить глупому сыну его заблужденіе.
— И людямъ Богъ веллъ на земл жить, а люди говорятъ,— задумчиво говоритъ сынъ, качая головой.— Ничего ты не знаешь!
Начали его учить, дьяконъ ходитъ къ нему. Учится онъ, уроки знаетъ отъ доски до доски, спросятъ его: что ты училъ сегодня?— онъ начнетъ говорить урокъ сначала.
— Да ты скажи, о чемъ это ты училъ?— спросятъ его.
— Не знаю,— отвчаетъ онъ.
— Да ты же сейчасъ отвчалъ урокъ?
— Отвчалъ.
— Ну, о чемъ же ты говорилъ?
— Объ урок.
Такъ, бывало, и махнуть рукою. Упрямство это, должно-быть, было. Вотъ тоже и память у него была странная: прочтутъ ему длинную-предлинную исторію — онъ ее всю разскажетъ, ничего не забудетъ, а велятъ имя какое-нибудь коротенькое запомнить — не запомнитъ. Много ему наказаніе за это упрямство доставалось. Совсмъ онъ глупый былъ и на человка не похожъ: худой, блдный, высокій, съ длинными волосами, съ темными большими глазами. Только и свтятся, бывало, они, когда кто-нибудь его матери обидное слово скажетъ. Смолчитъ онъ, а какъ мать останется съ нимъ одна, онъ и подойдетъ къ ней.
— Ты не плачь, мама,— говорить онъ.— Ко мн ночью приходитъ богиня, блая вся, блая съ темными волосами… Она цлуетъ меня и говоритъ мн: ‘не плачь и матери своей скажи, чтобы она не плакала. Я за вами смотрю, я за всми людьми смотрю!’ говоритъ онъ это, и глаза блестятъ, какъ огонь блестятъ, точно онъ умный, точно онъ сильный.
— Это не богиня,— рыдаетъ мать:— а я прихожу къ теб.
— Неправда, неправда!— крикнетъ онъ, сверкая глазами.— Зачмъ ты ей не вришь? Она мн сама говорила. Слышишь — сама, сама говорила!
Мать еще больше расплачется и уже не идетъ къ нему въ слдующую ночь, а онъ проснется поутру хмурымъ, еще больше противъ прежняго слабымъ и блднымъ и упрекаетъ мать за то, что она разсердила его богиню. Матери станетъ его жалко, и придетъ она къ нему снова ночью. Повеселетъ ребенокъ, и силъ у него прибавится, и уроки ему легче учить. Такъ-то росъ онъ до одиннадцати лтъ, высокій вытянулся, а разума не прибавилось. Часто не спала его мать ночей, мучась думою, что выйдетъ изъ ея неразумнаго сына. А иногда материнское сердце и обманываетъ ее: ‘Да какой же онъ неразумный? Разв онъ длаетъ вредъ кому-нибудь другому или себ? Онъ вонъ и комара жалетъ убить, когда тотъ надъ нимъ въ лтнюю пору носится. Разв онъ не такъ же, какъ другіе, пьетъ, стъ, играетъ и учится? Разв не больше въ немъ, чмъ въ другихъ, горячей любви? Слабъ онъ тломъ, отецъ по своей болзни падучею его наградилъ, но разв не могучій духъ свтится въ его глазахъ, когда онъ чутко замчаетъ, какъ обижаютъ его мать? И ты сама, умная, иногда не замтила бы обиды, если бы не увидала, что у сына искрятся и блестятъ гнвомъ черныя очи…’ И обманетъ мать свое сердце и называетъ она сына своего умнымъ, а онъ говорить:
— Я не умный! умные злые, я глупый, глупый, слышишь ты, мана: я глупый!
И опять мать заплачетъ, и снова ей тяжко… Пришло время отдать его въ ученье. Отвезли ею въ большой городъ по близости отъ маленькаго городишка. Спрашивали его, что онъ знаетъ изъ разныхъ наукъ,— отвтилъ. И молитвы отвтилъ, и священную исторію разсказалъ, и задачи разныя ршилъ, и написалъ не хуже другихъ.
— О, это прилежный ребенокъ!— говорили учителя.
Приняли его. Сначала надъ нимъ смялись бойкіе мальчуганы, досталось на его долю и побоевъ не мало, но онъ ни словомъ не выдалъ, что ему больно, только еще блдне сдлался. Учителя его любили за прилежаніе и жалли, видя его неразуміе. Онъ сидлъ цлыми днями за книгами и, кажется, не жилъ, ожидая только одного: великихъ праздниковъ, когда настанетъ время отъзда домой. Каждый праздникъ мать замчала, что сынъ сколько ни учится, а умнй не становится. Почти не слышно было его рчей при бабк, онъ въ это время все книги читалъ, безъ бабки же у ногъ матери сядетъ и сказки ей разсказываетъ про далекіе края, либо говорить, какъ тамъ люди живутъ.
— Я поду и открою островъ,— говоритъ онъ:— и привезу тебя туда. Мы будемъ тамъ жить, и хорошо жить. Тамъ высокія-высокія деревья растутъ съ золотыми плодами, вьютъ на нихъ себ гнзда пестрыя птицы съ яркими перьями и качаются на втвяхъ обезьяны, няньча своихъ дтей, перебрасывая орхи. Ярко тамъ небо и еще ярче море, сладко оно шумитъ и холодны его волны. Далеко-далеко идутъ корабли съ людьми, и люди не будутъ знать, что на этомъ остров хорошо жить намъ съ тобою на вол.
— Другъ мой, полно мечтать! Это ты только воображаешь, этого не можетъ быть!— говоритъ мать.
— Не можетъ быть! Почему не можетъ быть?
— Такъ,— возражаетъ мать, не зная, какъ объяснитъ сыну правду.— Ты не найдешь такого острова, до него и дохать трудно, и жить вдвоемъ намъ нельзя, мы съ голоду умремъ.
— Ха, ха, ха,— звонкимъ и глупымъ смхомъ смется сынъ.— А ты и забыла про плоды-то на деревьяхъ, ихъ тамъ много, много.
— Нтъ, Паня, все-таки это невозможно.
— А что же возможно?
— То вотъ, что ты выйдешь изъ гимназіи, поступишь въ университетъ, гд много студентовъ, выучишься всмъ наукамъ и поступишь на службу.
— Не хочу, не хочу!— кричать сынъ, топая ногой.— Меня ругать будутъ на служб, не хочу, теб жить будетъ нечмъ, ты у бабки опять жить будешь.
— Зачмъ у нея? Я съ тобой жить буду.
— Неправда, неправда! Мы съ голоду умремъ, какъ ты съ папой умирала съ голоду!
— Ты будешь богатый, теб бабка отдастъ имніе.
— Не хочу, не хочу! Я хочу, чтобы бабка одна умерла, съ имніемъ умерла, чтобы никто никогда не жилъ у нея, не ходилъ къ ней, не писалъ къ ней, какъ ко мн въ гимназію не ходилъ бы никто, чтобы одна она была, какъ и я одинъ въ гимназіи.
— Ты не одинъ тамъ.
— Одинъ, одинъ, я одинъ!
— Тамъ и другія дти…
— Другія и есть другія, а я одинъ! Ты меня дразнишь? Пусть и бабка будетъ одна, пусть къ ней ходятъ чиновники, больные, приказчики, а она пусть все-таки будетъ одна. Понимаешь ты, пусть она будетъ одна! Чего же ты не понимаешь?— почти плача, воскликнулъ онъ.
— Другъ мой, я этого не могу понять.
— Охъ, ты, Господи! зачмъ же ты такая глупая! Пойми ты меня: я говорю, пусть къ ней вс ходятъ, весь міръ ходитъ, и пусть она будетъ все-таки одна! Ну, поняла ли ты меня?
— Поняла, поняла, Паня!— успокоиваетъ его мать, зная, что за приливомъ слишкомъ сильнаго волненія иногда у него слдовалъ припадокъ падучей болзни.
Глупый сынъ хлопаетъ въ ладоши и доволенъ понятливостью матери.
Не легко было матери слушать такія рчи отъ любимаго сына, а все-таки ей хотлось видть его каждый праздникъ, и какъ ни тяжела была ей жизнь въ дом свекрови, однако жила она, зная, что только въ этомъ дом можетъ она увидать сына, пробыть съ нимъ нсколько дней въ году. Не меньше Ольги Васильевны измучилась и Татьяна Даниловна, стараясь наставить на путь истинный внука. И лаской, и строгостью, всмъ пробовала она его образумить, слдила за каждымъ его шагомъ, стыдила при чужихъ людяхъ, но въ немъ даже стыда-то не было. Начнетъ она его стыдить, а онъ стоитъ, блдный, опустивъ и склонивъ на бокъ курчавую голову и засунувъ подъ жилетъ руку. Даже не краснетъ онъ и, когда кончитъ свои умныя рчи бабка, тихо выйдетъ изъ комнаты въ садъ, слушаетъ, какъ птицы поютъ, любуется, какъ около сада рчка катитъ свои свтлыя волны, или станетъ купаться, ловко проносясь по вод, точно его и не стыдили, точно въ комнат говорили про кого-то другого. Часто думала его мать, слушая выговоры свекрови: ‘Нтъ, не стану я больше здсь жить, переду въ тотъ городъ, гд сынъ учится, буду работать, буду его брать къ себ, не дозволю свекрови увозить его въ этотъ домъ. Можетъ-быть, онъ у меня и поумнетъ. Ему ласка нужна’. И сладка была ей эта дума, а черезъ минуту она разсуждала: ‘Вотъ и я не умне своего сына, и я такая же глупая! Разв я могу наработать настолько, чтобы платить за него въ гимназію? Разв я могу не умереть съ голоду, если жить трудомъ? И чему меня учили, что я знаю, кто развилъ мои силы? Нтъ у меня силъ! Чмъ глупе мечты моего сына о жизни на пустомъ остров моихъ глупыхъ надеждъ?’ Она хваталась за голову, проклинала свое воспитаніе, свои природныя силы, дворянское званіе, мшавшее идти въ горничныя, и въ одинъ изъ такихъ дней ршила: ‘А если я стану собой торговать?’ и съ этою мыслью подошла къ зеркалу, но съ ужасомъ отскочила отъ него въ ту же минуту: ея лицо было сухо и желто, щеки ввалились, лобъ былъ покрытъ морщинистой кожей, вки у глазъ красны, волосы рдки… Она опустила руки и поникла головою, даже слезъ не нашлось у нея въ эту минуту… Потекла жизнь опять попрежнему, никто не зналъ и не думалъ о томъ, что за мысли огонькомъ вспыхнули, и какъ он потухли въ ея голов. Такъ-то иногда человкъ перестрадаетъ въ душ за минуту то, чего не перестрадалъ онъ въ годы, а люди, видвшіе его передъ этой минутой и увидавшіе посл, даже и не подумаютъ, что передъ ними стоитъ новый, другой человкъ, что за минуту у него были и надежды, и возможность мечтать, планы разные строить, а теперь не оставалось ничего, кром никому не нужной жизни, да такого безъисходнаго горя, что и до могилы не изжить его. Время шло своимъ чередомъ. Попробовала барыня испытать послднее средство образумить неразумнаго внука. Ршилась она не баловать его и не потакать его настойчивости!
— Покуда ты будешь дурить и прикидываться дуракомъ, я не возьму тебя домой,— сказала она ему, отпуская его осенью въ гимназію.— Такъ на свт жить, какъ ты живешь, не приходится. Пора и за умъ взяться.
Ухалъ внукъ. Дорогой цной покупалъ онъ свое прилежаніе. Что иной ребенокъ въ десять минутъ выучитъ, то Паня едва въ часъ запомнить и то если уши руками заткнетъ и глазъ отъ книги не отрываетъ, иначе каждая драка ребятишекъ въ комнат, каждый крикъ на улиц уносятъ за собою его мысли глупыя. Посл острастки стало ему еще трудне учиться. Съ самаго прізда въ гимназію началъ онъ задумываться о томъ, что его могутъ не взять домой на Рождество, и чмъ бы ума набраться, сдлаться на людей похожимъ, сталъ онъ тосковать прежде времени. Сядетъ Паня урокъ учить, а самъ горюетъ, мысли далеко вихремъ несутся, черныя картины рисуютъ передъ нимъ,— наука-то въ голову и не идетъ. Глядишь,— учитель придетъ, спроситъ Паню урокъ,— Паня не знаетъ ни слова, ничего не приготовилъ, учитель его бранитъ, попрекаетъ, что онъ и можетъ учиться, да не учится. Пришло время отпусковъ, барыня запросъ сдлала, поумнлъ ли ея внукъ. Пишутъ ей, что не поумнлъ онъ и, къ тому же, еще лниться началъ. Велла она его оставитъ на праздники въ гимназіи. Когда ему сказали объ этомъ, такъ онъ, словно листъ подъ осеннимъ втромъ, задрожалъ, такъ что не думали, что онъ и на ногахъ устоитъ. Разъхались дти по домамъ, опустли школьныя большія комнаты. Тихо въ нихъ, какъ въ могил, сдлалось, только солдатъ-дядька гд-нибудь всхрапываетъ, сидя на окн въ коридор, только водокачалка постукиваетъ, накачивая воду, да большіе стнные часы маятникомъ ровно выбиваютъ ‘такъ-такъ, тикъ-такъ’, и кажется неразумному Пан, что они выговариваютъ: ‘Праздникъ близко! Праздникъ близко!’ Настанетъ вечеръ, на двор вьюга шумитъ, въ трубахъ втеръ воетъ, тьма на всемъ лежитъ страшная, и, точно въ подземель, горитъ въ длинномъ коридор одинокій ночникъ. Въ спальн холодно, кровати пусты, не слышно веселыхъ дтскихъ голосовъ. Пришелъ канунъ Рождества. Засновали по улицамъ пшеходы, заскрипли по снгу сани и возы тяжелые. Люди провизію покупаютъ, мужикъ елки продаетъ, кругомъ собираются толпы оборванныхъ ребятишекъ и жадно они глазютъ на елки, постукивая леденющими ножонками, глядятъ, какъ господскіе слуги покупаютъ эти елки и тащатъ на плечахъ въ каменные дома на потху богатымъ, счастливымъ дтямъ. Одинъ мальчуганъ нашелъ втку еловую, такъ и той обрадовался, домой побжалъ съ нею въ прискочку… Начало темнть, смотритъ неразумный Паня на улицу, точно къ мсту приросъ, тяжело ему, тошно. Невольныя слезы, что жемчугъ съ оборванной нитки, катятся, падаютъ одна за другою,— и вдругъ на другой сторон улицы въ бдномъ, почернвшемъ и согнувшемся на бокъ домик мдника засвтился, промелькнулъ по комнат огонекъ, за нимъ другой-третій — и загорлась десятками огней рождественская елка, забгали, засновали вокругъ нея грязныя дти мдника и, кажется, черезъ улицу слышно было, какъ они радостно хлопаютъ въ ладоши, глядя на золоченые орхи, да на затйливыхъ пряничныхъ лошадокъ и птушковъ… Въ школьномъ коридор раздался глухой, костяной стукъ… Вскочилъ дремавшій сторожъ, глядитъ: на полу лежитъ безъ дыханья неразумный Паня и каплетъ изъ-подъ его разсыпавшихся волосъ алая кровь. Сбжалась прислуга, директоръ пришелъ, который только-что хотлъ позвать Паню къ себ на елку, подняли бднаго, понесли въ лазаретъ. Чего-чего ни длали съ нимъ, чтобы привести его въ чувство. Только къ вечеру другого дня очнулся онъ и сталъ бредить, горячка у него сдлалась. Дали знать бабк и матери. Пріхала мать (она, было, пшкомъ уйти хотла къ нему), не узнаетъ ее сынъ, бредитъ. Дни и ночи она надъ нимъ сидла, все нтъ ему облегченья. Прошла почти недля. Новый годъ наступаетъ. Вотъ наканун Новаго года сидитъ надъ нимъ мать, прислушивается къ его дыханью и видитъ, что онъ открылъ глаза, и ясны они, какъ Божій день.
— Легче ли теб, Паня?— спрашиваетъ она.
— Легко!— говоритъ онъ, глядя на нее блестящими глазами.— Богиня опять приходила ко мн… Давно она не приходила!..
Мать заплакала.
— Не плачь! слышишь, богиня опять приходила ко мн. ‘Не плачь,— сказала она,— я съ тобою! И матери скажи, чтобы она не плакала: я съ тобою! Я прокляла твою бабку, она одна будетъ,— я ее прокляла. А теб приготовила елку, и матери твоей приготовила елку,— а ее я прокляла’. Слышишь ли ты?— крикнулъ онъ могучимъ и яснымъ голосомъ, вскакивая съ кровати, и, вытянувшись во весь ростъ, протянулъ руки, сверкая глазами.— ‘Я ее прокляла, и будетъ она проклята!..’
Мать подбжала къ нему и, какъ малаго ребенка, взяла его на руки и уложила въ постель.
— Успокойся, Паня!— говорила она.— Успокойся! спи, голубчикъ мой, дитя мое, теб легче будетъ, ненаглядной мой, милый! Спи, твоя мама съ тобою, не отойдетъ она отъ тебя…
А Паня и точно уснулъ, тихо уснулъ, навкъ уснулъ! И когда пробился въ окно утренній, бловатый свтъ, то лицо Пани было такое прекрасное, спокойное, улыбающееся, чистое, точно и для него насталъ Новый годъ, съ новою жизнью. Не врила мать, что этотъ красавецъ съ густыми кудрями уже не человкъ, но ея сынъ, а мертвое тло, кусокъ земли… Богато хоронила его барыня, много пвчихъ, монаховъ и священниковъ пригласила она на отпваніе. Раздала денегъ на поминовеніе его души, памятникъ мраморный поставила надъ его могилой, лампаду неугасимую затеплила, а мать купила внокъ изъ цвтовъ и положила на краю сыновней могилы, не было у нея денегъ для другого украшенія этой могилы…
— Что же вы здсь, что ли, остаться хотите?— спросила барыня, когда прошелъ двадцатый день.— Пора и домой хать.
— Да я и собираюсь хать,— отвтила невстка:— мн мои родители вчера на дорогу прислали, я попутчиковъ жду.
— И со мной можете дохать, въ тарантас за двоихъ мста хватитъ.
