СИЛА КРОВИ.
(Повсть Мигеля Сервантеса.)
Съ испанскаго К. ТИМКОВСКІЙ.
‘Отечественныя Записки’, No 1, 1839
Сила крови, Сервантес Мигель Де, Год: 1839
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Въ одну изъ теплыхъ лтнихъ ночей возвращался въ Толедо, съ прогулки по рк, старый гидальго {Переводчикъ старался соблюдать съ возможною точностію всю оригинальность и вс оттнки слога подлинника, не дозволяя себ въ то же время никакихъ измненій въ содержаніи. Повсти великаго Сервантеса, запечатлнныя тмъ же могучимъ талантомъ, который создалъ ‘Донъ Кихота’ и замчательныя всегда по нравственной цли своей, не должны подвергаться тмъ сокращеніямъ и урзкамъ, которыя терпитъ произведеніе какого-нибудь безнравственнаго французскаго разскащика. Ред.} съ своею женой, съ маленькимъ сыномъ, шестнадцатилтнею дочерью и служанкою. Ночь была свтлая, часъ двнадцатый, дорога опустлая, и они шли медленно чтобъ вполн наслаждаться прелестными окрестностями Толедо. Совершенно полагаясь на бдительность полиціи и на добродушіе жителей этого города, безпечно шелъ добрый гидальго съ своимъ почтеннымъ семействомъ, вовсе не думая ни о какомъ несчастіи, которое бы могло съ ними случиться, но, такъ какъ бда, по большой части, приходитъ неожиданно, съ ними случилось такое происшествіе, которое разстроило ихъ прогулку, и имъ стало на нсколько лтъ о чемъ поплакать. Въ этомъ же город жилъ одинъ вельможа лтъ около двадцати-двухъ отроду, его богатство, знатность происхожденія, дурныя наклонности, вольность въ обхожденіи и неудачный выборъ товарищей наводили его на такія дла и дерзкія покушенія, которыя унижали его достоинство, и дерзость его вошла въ пословицу. Этотъ вельможа,— о настоящемъ имени котораго мы, покуда, умолчимъ по важнымъ причинамъ, и назовемъ его просто Родольфомъ,— съ четырьмя другими своими пріятелями, все холостою молодежью, весельчаками и повсами, спускался по тому же берегу, по которому подымался нашъ гидальго. Встртились оба стада — овцы съ волками, Родольфъ и его товарищи, съ безстыдною наглостію, закрывъ свои лица, посмотрли на мать, на дочь и служанку. Старикъ смутился, и сталъ упрекать ихъ въ дерзости, они отвчали ему хохотомъ и насмшками, и, не покушаясь ни на что боле, прошли мимо. Но необыкновенная красота лица, которое увидлъ Родольфъ, лица Леокадіи (пусть такъ называется дочь стараго гидальго) произвела такое сильное впечатлніе на его умъ, что, вопреки разсудку, возникло въ немъ желаніе имть ее въ своей власти, не смотря ни на какія непріятности, которыя онъ могъ бы на себя навлечь этимъ. Въ ту же минуту онъ сообщилъ эту мысль своимъ товарищамъ, а въ слдующую они уже ршились воротиться и похитить двушку, чтобъ услужить Родольфу, потому-что всегда люди богатые, если еще притомъ они щедры, найдутъ себ поклонниковъ, которые станутъ прославлять ихъ невоздержность и называть добрыми ихъ дурныя наклонности. Такимъ-то образомъ родиться злой мысли, сообщить ее другимъ, ршиться похитить Леокадію и похитить — было дломъ одной минуты. Они обвязали себ лица платками, и, обнаживъ шпаги, воротились, еще нсколько шаговъ, и они догнали тхъ, которые не переставали еще благодарить Бога за то, что онъ избавилъ ихъ отъ этихъ, дерзкихъ повсъ. Родольфъ бросился на Леокадію и, схвативъ ее на руки, пустился бжать, у нея не достало силъ сопротивляться, испугъ лишилъ ее голоса, свтъ потемнлъ въ глазахъ ея, въ изнеможеніи и безъ чувствъ она не видла ни того, кто несъ ее, ни куда несли ее. Отецъ громкимъ голосомъ призывалъ на помощь, мать кричала, маленькій братъ плакалъ, служанка царапалась, но ни голосъ не былъ услышанъ, ни крики не были внятны, ни плачь не возбудилъ состраданія, ни царапанья не принесли никакой пользы, потому-что все это было покрыто и заглушено уединенностію мста, мертвымъ молчаніемъ ночи и жестокосердіемъ похитителей. Однимъ словомъ, одни ушли въ радости,— въ печали остались другіе. Родольфъ дошелъ до своего дома безъ всякаго препятствія, а родители Леокадіи возвратились къ себ измученные, съ горестію и отчаяніемъ въ сердц, подобные слпцамъ, ибо не видли очей своей дочери, которая была свтомъ ихъ очей,— одинокіе, потому-что Леокадія была душою и утшеніемъ ихъ домашняго круга,— смущенные, ибо не знали, благоразумно ли будетъ объявить полиціи о своемъ несчастіи и боялись сами по своей вол разгласить о своемъ безчестіи. Какъ бдные дворяне, они нуждались въ покровительств, и не знали на кого жаловаться, разв только на свой горькій жребій. Родольфъ между-тмь, хитрый и догадливый, держалъ уже въ своемъ дом и въ своей комнат Леокадію, и былъ такъ остороженъ во время похищенія, что, видя ее безъ чувствъ на своихъ рукахъ, закрылъ ей глаза платкомъ, чтобъ она не видла ни улицъ, по которымъ ее несли, ни дома, ни комнаты, въ которой она находилась. Здсь уже, никмъ не замченный,— потому-что у него была особенная квартира въ дом его отца и ключь отъ его комнаты былъ всегда при немъ,— прежде чмъ Леокадія пришла въ себя, Родольфъ исполнилъ злое свое намреніе. Но какъ страсти большею частію не переживаютъ минуты ихъ удовлетворенія, Родольфъ желалъ бы тотъ же часъ избавитъся отъ Леокадіи, и ему пришло на мысль вынести ее на улицу, въ томъ же безчувственномъ положеніи, въ которомъ она находилась, онъ приступилъ уже къ исполненію своего намренія, какъ вдругъ она стала приходить въ себя, говоря: ‘Гд я злополучная? Что значитъ эта темнота? Какой мракъ меня окружаетъ? Ужь не въ аду ли я за мои грхи? Боже! кто здсь?.. Слышишь ли ты меня, матушка и госпожа моя? внимаешь ли ты мн, мой отецъ возлюбленный? О, я несчастная! я вижу, что родители мои не слышатъ меня, а враги мои прикасаются ко мн. Счастлива была бы я, еслибъ этотъ мракъ продолжался вчно, пусть глаза мои не увидятъ боле свта божьяго, и пусть это мсто, гд я теперь, коково бы оно ни было, будетъ навсегда могилою моей чести, лучше безчестіе, если оно никому неизвстно, нежели честь, которая основана только на мнніи людей. Такъ, я начинаю припоминать… О, еслибъ я могла никогда не вспомнить объ этомъ!… Я шла недавно вмст съ моими родителями, такъ, я помню, меня схватили, и я уже думаю, я вижу, что не хороша мн показываться на глаза людямъ…. О ты, кто бы ты ни былъ, ты, который сидишь здсь подл меня (она протянула руки къ Родольфу), если душа твоя доступна моленіямъ, умоляю тебя: если ты уже разбилъ доброе имя мое, какъ игрушку, разбей также и жизнь мою, лиши меня ея теперь же, кчему сохранять жизнь той, которая не сохранила своей чести? Подумай, что жестокость обиды, которую ты нанесъ мн, загладится тмъ великодушіемъ, которое ты окажешь мн, умертвивъ меня, такъ, въ одно и то же время, ты будешь и жестокимъ и великодушнымъ!’
Слова Леокадіи привели Родольфа въ смущеніе, и, какъ неопытный юноша, онъ не зналъ что отвчать ей, что длать. Его молчаніе все боле и боле удивляло Леокадію, и она простирала руки, пытаясь увриться осязаніемъ, не было ли то тнь или призракъ, но когда она почувствовала, что это былъ дйствительно человкъ и вспомнила о нападеніи, сдланномъ на нее во время ея прогулки съ родителями, истина представилась ей во всей нагот своей. При этой мысли новыя жалобы, часто прерываемыя вздохами и рыданіями, полились изъ устъ ея. ‘Дерзкій юноша (судя по твоему безразсудству, я должна полагать, что ты еще очень молодъ)! Я прощаю теб обиду, которую ты мн нанесъ, но общай мн и поклянись, что точно такъ же, какъ ты покрылъ ее этимъ мракомъ, ты покроешь ее вчнымъ молчаніемъ. Не говори о ней никому: не большой награды прошу я у тебя за ужасное оскорбленіе, но боле этой я не хочу просить у тебя, и ты не можешь дать мн. Замть еще, что я никогда не видла твоего лица,— и не желаю видть его, потому-что хотя я и буду помнить объ обид, однако не хочу ни вспоминать объ обидчик, ни сохранять въ своей памяти образъ того, кто былъ виновникомъ моего позора, между мною и небомъ прольются мои слезы: ихъ не увидитъ свтъ, который судитъ о вещахъ, не соображаясь съ обстоятельствами, но по собственному своему понятію…. Не знаю, откуда берутся у меня эти истины, говорятъ, он извлекаются только опытностію изъ многихъ несчастій и многихъ лтъ, а мои годы еще не перешли за семнадцать. Поэтому мн кажется, что горесть равно связываетъ и развязываетъ языкъ огорченному, иногда онъ преувеличиваетъ свою скорбь, чтобъ ей боле врили, а иногда молчитъ о ней, потому-что невозможно ей помочь. Какъ бы то ни было, стану ли я молчать или говорить, я надюсь довести тебя до того, что ты повришь мн или поможешь мн,— хотя, впрочемъ, не врить мн было бы безразсудно, а помощь твоя немного облегчитъ мои страданія. Но я не хочу отчаиваться: теб не трудно исполнить мою просьбу, вотъ она: не жди, не надйся, чтобъ время смягчило справедливый гнвъ мой противъ тебя, и берегись возобновлять и тмъ еще боле усиливать оскорбленіе. Думай, что какъ-будто обидлъ меня нечаянно,— а я буду жить, какъ-будто-бы еще не родилась на свтъ, а если и родилась, то на горе. Веди меня сей же часъ на улицу, или по-крайней-мр къ соборной церкви: оттуда я уже найду дорогу до своего дома. Поклянись мн также не слдовать за мною, не узнавать отъ другихъ, и не спрашивать меня объ имени моихъ родителей, ни о моемъ, ни объ имени родственниковъ которые, будучи столь же богаты сколько и благородны, не должны страдать за меня. Отвчай мн на это. А если ты боишься, чтобъ я не узнала тебя по голосу, будь увренъ, что кром отца моего и моего духовника, я не разговаривала ни съ однимъ мужчиной во всю жизнь мою, и никто не обращался со мной такъ коротко, чтобъ я могла узнавать его по звуку его голоса.’
Вмсто отвта на эти кроткія слова печальной Леокадіи, Родольфъ бросился снова обнимать ее. Леокадія, съ большею силою, чмъ сколько можно было ожидать отъ ея нжнаго возраста, стала защищаться руками, ногами, зубами и языкомъ, говоря: ‘Не забудь, вроломный и бездушный человкъ — кто бы ты ни былъ — что ты восторжествовалъ не надо мною, а надъ трупомъ или безчувственнымъ камнемъ, и торжество это обратится теб же въ стыдъ и поношеніе! Но то, на что ты теперь покушаешься, не удастся теб иначе, какъ съ моей смертію: безчувственную ты попралъ меня и погубилъ,— но теперь, когда я въ полной памяти, скорй убьешь меня, чмъ побдишь. Еслибъ теперь еще, когда мои силы возвратились, я согласилась на твое намреніе, ты могъ бы вообразить себ, что безпамятство мое было притворно въ то время, когда ты принесъ меня сюда!’ — Однимъ словомъ, такъ храбро и упорно сопротивлялась Леокадія, что силы Родольфа истощились, порывъ страсти прошелъ. Родольфь, не говоря ни слова, оставилъ Леокадію въ своей комнат, и, замкнувъ дверь, пошелъ отъискивать своихъ товарищей, чтобъ посовтоваться съ ними о томъ, что ему длать. Леокадія почувствовала, что осталась одна запертою, и, вставъ съ постели, прошла по всей комнат, ощупывая руками стны, чтобъ найдти какую-нибудь дверь, чрезъ которую бы выйдти, или окно, въ которое бы выскочить. Она нашла дверь, но та была замкнута, ощупала окно, которое открыла, въ него вошелъ свтъ луны столь ясный, что Леокадія могла различать цвта шелковыхъ обоевъ, украшавшихъ комнату, увидла, что кровать была вызолоченная и такъ роскошно отдлана, что скоре можно было бы принять ее за постель какого-нибудь принца, нежели частнаго вельможи, сосчитала стулья и столы, и хотя замтила развшанныя по стнамъ картины, но не могла разобрать, что он изображали. Окно было большое, украшенное и защищаемое толстою ршоткою, оно было обращено въ садъ, также окруженный толстыми стнами: вотъ преграды, которыя мшали намренію ея выскочить изъ него на улицу. Все, что она видла и замтила изъ богатыхъ украшеній этой комнаты, заставляло ее заключать, что владлецъ ея долженъ быть богатый и знатный вельможа. На одномъ письменномъ столик, подл окна, увидла она маленькое распятіе изъ чистаго серебра, она взяла его и спрятала за рукавъ своего платья, не изъ набожности или какъ покражу, но движимая особеннымъ, ей только извстнымъ намреніемъ. Сдлавъ это, она затворила окно и возвратилась на постель, ожидая, какой будетъ конецъ этому приключенію, котораго начало было столь для нея пагубно.
Не прошло еще, по мннію ея, получаса, какъ вдругъ дверь комнаты отворилась, къ ней подошелъ кто-то, и, не говоря ни слова, платкомъ завязалъ ей глаза, и, взявъ ее за руку, вывелъ изъ комнаты, и она чувствовала, какъ онъ обернулся, чтобъ запереть дверь. Этотъ кто-то былъ Родольфъ, который хотя пошелъ-было съ тмъ, чтобъ искать своихъ товарищей, но не желалъ встртиться съ ними: ему не хотлось длать ихъ свидтелями того, что происходило между имъ и этою двушкою,— и онъ ршился лучше сказать имъ, что, раскаявшись въ своемъ дурномъ поступк и тронутый ея слезами, оставилъ ее на половин дороги. Съ этой-то цлію онъ воротился такъ поспшно, чтобъ провести Леокадію, по просьб ея, къ соборной церкви прежде, чмъ станетъ разсвтать и день помшаетъ ему выпроводить ее, принудивъ продержать ее въ своей комнат до слдующей ночи, а впродолженіе этого времени ему не хотлось бы ни снова прибгать къ насильственнымъ мрамъ, ни подвергаться опасности быть узнаннымъ. Онъ довелъ ее до площади, называемой Думною (de Ayuntamiento), и тамъ, перемнивъ свой голосъ, полу-португальскимъ, полу-кастильскимъ языкомъ сказалъ ей, что она можетъ безопасно идти домой, потому-что за ней не будутъ слдовать, и прежде чмъ она успла развязать платокъ, онъ стоялъ уже на такомъ мст, гд не могъ быть замченъ.
Леокадія осталась одна, она сняла съ глазъ повязку, узнала мсто, гд ее оставили, осмотрлась во вс стороны и никого не примтила, но, подозрвая, что за ней идутъ издали, она останавливалась на каждомъ шагу по дорог къ своему дому, который былъ уже недалеко, и чтобъ обмануть шпіоновъ, которые, можетъ быть, за ней слдовали, вошла въ какой-то домъ, который нашла отпертымъ, и, пробывъ тамъ немного, отправилась къ себ. Тутъ она нашла своихъ родителей въ глубокой горести: они еще не раздвались и нисколько не помышляли объ успокоеніи. Увидвъ ее, они побжали къ ней на встрчу съ распростертыми объятіями и приняли ее со слезами на глазахъ. Леокадія, встревоженная и смущенная, попросила своихъ родителей выйдти съ нею въ другую комнату, когда они это исполнили, она разсказала имъ въ короткихъ словахъ все свое бдственное приключеніе, со всми его подробностями, прибавивъ что не иметъ никакихъ свдній о похитител. Она сказала имъ обо всемъ, что замтила на томъ театр, гд разъигрывалась драма ея злополучія: окно, садъ, желзная ршетка, столы, постель, обои — ничто не было забыто, и, взаключеніе, показала имъ распятіе, которое унесла. Передъ этимъ изображеніемъ полились новыя слезы и новыя молитвы, отъ него выпрашивала она мщенія. Она говорила также, что хотя сама не желаетъ знать имени того, кто оскорбилъ ее — но, если родителямъ ея покажется нужнымъ узнать его, это изображеніе можетъ помочь имъ: стоитъ только, чтобъ священники объявили на каедрахъ во всхъ приходскихъ церквахъ, что тотъ, у кого пропало распятіе, получитъ его отъ такого-то священника, и тогда уже, зная кому принадлежитъ распятіе, легко будетъ найти домъ и самого ея губителя. На это отвчалъ отецъ: ‘хорошо ты придумала, дочь моя, еслибы только хитрость людская не уничтожила твоей замысловатой выдумки. Ясно, что этого распятія не нашли сегодня въ комнат, о которой ты говоришь, и владлецъ его долженъ полагать наврное, что та особа, которая была тамъ вмст съ нимъ, унесла его, а если еще дойдетъ до него, что оно хранится у какого-то священника, это послужитъ скоре къ тому, чтобъ открыть хозяину этого изображенія имя похитителя, а не намъ имя хозяина, и еще можетъ случиться, что придетъ за нимъ кто-нибудь другой, кому хозяинъ разскажетъ примты, а будь это такъ, это скоре насъ запутаетъ, нежели объяснитъ намъ что-нибудь, хотя и мы могли бы употребить ту же самую хитрость, поручивъ его священнику черезъ третье лицо. Всего лучше, дочь моя, оставь его у себя, и положись на небо: оно было свидтелемъ твоего злоключенія, оно же пошлетъ теб судью, который воздастъ теб по справедливости. Замть еще, дочь, что несравненно тягостне одна унція публичнаго, нежели цлая арроба {Испанская мра тяжести, заключающая въ себ около четырехъ нашихъ пудовъ.} тайнаго безчестія, а такъ какъ ты можешь жить себ съ Богомъ, пользуясь уваженіемъ публичнымъ,— не заботься о томъ, что ты посрамлена передъ самой собою втайн. Истинное безчестіе заключается въ грх, а истинная честь въ добродтели: словомъ, дломъ, желаніемъ оскорбляется Божество, но ты ни словомъ, ни дломъ ни мыслію не оскорбила его: такъ имй же должное уваженіе къ самой-себ, потому-что и я буду уважать тебя, и смотрть на тебя всегда съ нжностію, какъ истинный отецъ. Этимъ мудрымъ разсужденіемъ отецъ утшалъ Леокадію, мать обняла ее и также старалась утшить, она снова плакала и вздыхала, и наконецъ, какъ говорится, повсивъ голову, ршилась жить въ уединеніи, подъ кровомъ своихъ родителей, одваясь хотя бдно, но скромно и прилично.
Родольфъ, между-тмъ, по возвращеніи домой, не находя распятія, догадывался, кто могъ унести его,— но никому не сказалъ объ этомъ, и, какъ человкъ богатый, не тужилъ о потер. Родители его также не спрашивали о ней даже тогда, какъ, черезъ три дня посл этого происшествія, отправляясь въ Италію, онъ сдалъ счетомъ горничной своей матери все, что оставлялъ въ своей комнат. Давно уже Родольфъ имлъ намреніе постить Италію, и отецъ его, бывавшій тамъ, подстрекалъ его, говоря, что тотъ плохой вельможа, кто уметъ жить только въ своемъ отечеств, и что ему должно умть показать себя и въ чужихъ земляхъ. По этимъ другимъ причинамъ Родольфъ согласился исполнить волю отца своего, который далъ ему множество векселей на Барселону Геную, Римъ и Неаполь. Онъ вскор отправился съ двумя изъ своихъ товарищей, заране наслаждаясь тмъ, что слышалъ отъ разныхъ солдатъ объ изобиліи гостинницъ въ Италіи и Франціи. Пріятно щекотала слухъ его: Ecco li buoni pollastri, piecioni, presciutto е salsiccie {Вотъ хорошіе цыплята, голуби, окорока и сосиски.}, и другія имена въ этомъ же род, о которыхъ солдаты любятъ вспоминать, возвращаясь на родину, терпя недостатки и всякія неудобства въ госпиталяхъ и корчмахъ Испаніи. Словомъ, онъ ухалъ, такъ мало думая о происшествіи съ Леокадіею, какъ будто-бы между ними ничего и не было.
Она, между-тмъ, въ дом своихъ родителей вела жизнь совершенно-уединенную, никому не показываясь, изъ опасенія, чтобъ на лиц ея не прочли ея безчестія. Чрезъ нсколько мсяцевъ она увидла себя вынужденною длать по необходимости то, что прежде длала по доброй вол. Уединеніе и тайна сдлались для нея еще нужне, она чувствовала себя беременною, и при этомъ открытіи слезы, на нкоторое время забытыя, стали снова навертываться на глазахъ ея, вздохи и рыданія опять возобновились, и заботливость, съ которою добрая мать старалась ее утшать, не приносила никакой пользы. Время летло, наступилъ часъ родовъ, тайна хранилась такъ свято, что не смли доврить ее повивальной бабк, должность ея мать приняла на себя, и на свтъ явился мальчикъ, прелестнйшій ребенокъ, какого только можно вообразить. Съ тою же осторожностію и таинственностію, какъ при рожденіи, отнесли его въ деревню, гд онъ жилъ до четырехъ лтъ. По истеченіи этого времени, подъ именемъ племянника, онъ былъ взятъ въ домъ своего ддушки, гд и воспитывался, если не въ роскоши, зато въ добродтели. Этотъ ребенокъ, названный Люнсико въ честь ддушки, прелестнйшій лицомъ, былъ кроткаго характера, остраго ума, и во всхъ длахъ и поступкахъ, свойственныхъ его нжному возрасту, видно было, что онъ рожденъ отъ благороднаго отца, и его ловкость, красота и кротость до того восхищали его ддушку и бабушку, что они благословляли несчастіе своей дочери, которая подарила ихъ такимъ милымъ внукомъ. Когда онъ ходилъ гулять, тысячи благословеній сыпались на него со всхъ сторонъ: одинъ превозносилъ его красоту, другой мать, которая произвела его на свтъ, тотъ выхвалялъ отца этого милаго малютки, а нкоторые воспитателя, который такъ хорошо его воспитывалъ. Напутствуемый этими похвалами отъ знакомыхъ и незнакомыхъ, достигъ малютка семилтняго возраста, онъ умлъ уже читать по-латин и по-романски, и писалъ довольно чисто, ддушка хотлъ сдлать изъ него добродтельнаго и образованнаго человка, не въ состояніи будучи надлить его богатствомъ: какъ-будто добродтель и образованность не есть истинное богатство, котораго не похитятъ ни воры, ни то, что мы называемъ несчастіемъ.
Случилось однажды, что, будучи посланъ бабушкою къ одной изъ ея родственницъ, онъ проходилъ по улиц, гд была конская скачка. Онъ остановился посмотрть, и, выбирая мсто получше, переходилъ съ одной стороны бга на другую въ ту самую минуту, какъ лошади были уже пущены, одинъ изъ всадниковъ не могъ сдержать своей, она сбила съ ногъ ребенка и проскакала черезъ него, оставивъ его замертво на земл, кровь лилась ручьями изъ головы его. Лишь только это случилось, какъ одинъ пожилой кавалеръ, также смотрвшій на скачку, съ неимоврной легкостію спрыгнулъ съ лошади, подошелъ къ ребенку, взялъ его на руки и, не смотря на свои сдые волосы и на свою знатность, скорыми шагами понесъ его къ себ въ домъ, приказавъ своимъ служителямъ оставить его и бжать за врачомъ. Многіе кавалеры послдовали за нимъ, опечаленные несчастіемъ прекраснаго малютки, потому-что ужь пронесся слухъ, что раненый былъ Люисико, племянникъ такого то кавалера, при чемъ называли его ддушку. Этотъ слухъ переходилъ отъ одного къ другому и дошелъ до его неизвстной матери и ея родителей. Вс они вмст, уврившись въ истин происшествія, бросились отъискивать своего любимца, и такъ какъ знатность и имя кавалера, который взялъ къ себ ребенка, были извстны всему городу, имъ указали его домъ, куда они и прибжали въ ту самую минуту, когда малютка былъ уже на рукахъ доктора. Кавалеръ и жена его, хозяева дома, просили ихъ не плакать и не жаловаться на судьбу, потому-что это не принесетъ никакой, пользы ребенку. Докторъ, славившійся своимъ знаніемъ, перевязавъ рану со всевозможнымъ стараніемъ и искусствомъ, объявилъ, что она не такъ опасна, какъ показалась ему сначала. Въ половин перевязки Люисико пришелъ въ память и обрадовался, увидвъ своихъ родныхъ. Они спросили у него со слезами, каково онъ себя чувствуетъ? Онъ отвчалъ имъ, что хорошо, но что у него сильная боль въ тл и въ голов. Докторъ попросилъ ихъ не разговаривать съ нимъ, но дать ему отдохнуть, они исполнили это, и ддушка сталъ благодарить хозяина дома за попеченія и заботливость, которыя онъ оказывалъ его племяннику. На это отвчалъ кавалеръ, что его не-за-что благодарить, потому-что едва только увидлъ онъ ребенка, упавшаго и раздавленнаго,— ему показалось, что онъ увидлъ лицо собственнаго своего сына, котораго любитъ со всею горячностію, и это самое побудило его взять ребенка на руки и отнести къ себ въ домъ, гд онъ намренъ оставить его до совершеннаго излеченія, заботясь о немъ со всею нжностію, какой требуетъ его положеніе. Жена его, столь же благородная дама, подтвердила слова его, и наговорила множество еще боле лестныхъ общаній.
Родители Леокадіи молчали, изумленные такимъ великодушіемъ, но боле всхъ изумлена была она сама, потому-что, успокоившись нсколько посл увреній доктора, она стала со вниманіемъ разсматривать комнату, гд лежалъ ея сынъ, и ясно увидла, по нкоторымъ признакамъ, что эта была та самая, въ которой начались ея страданія, и хотя прежніе шелковые обои были уже сняты, ей было знакомо расположеніе комнаты: она увидла окно съ ршоткой, обращенное въ садъ. Но какъ оно было закрыто, чтобъ больному было спокойне лежать, то она спросила: не выходитъ ли это окно въ какой-нибудь садъ? Ей отвчали: да. Столъ тотъ самый, съ котораго она взяла распятіе, стоялъ на томъ же мст. Справедливость всхъ ея подозрній еще была подтверждалась лстницею, потому-что она сосчитала вс ступеньки сверху донизу въ то время, когда ее выводили изъ комнаты съ завязанными глазами. Теперь, простившись съ сыномъ и возвращаясь домой, она снова принялась считать ихъ, и нашла счетъ свой врнымъ. Сличивъ такимъ образомъ одни признаки съ другими во всхъ отношеніяхъ, уврилась въ истин своихъ предположеній, обо всемъ этомъ она подробно разсказала своей матери, а та уже, съ свойственной ей осторожностью, освдомилась: нтъ ли, или не было ли какого-нибудь сына у кавалера, который взялъ къ себ ея племянника. Ей сказали, что есть, и именно тотъ, котораго мы назвали Родольфомъ, и что онъ теперь въ Италіи. Расчисливъ, по собраннымъ ею свдніямъ, время отъзда его изъ Испаніи, она нашла, что съ-тхъ-поръ прошло семь лтъ, то-есть ровно столько, сколько было Люисику отроду. Она сообщила объ этомъ своему мужу, и оба они, вмст съ дочерью, ршились ожидать того, что будетъ угодно Богу. Больной, между-тмъ, черезъ пятнадцать дней былъ уже вн опасности, а черезъ тридцать всталъ съ постели. Во все это время часто посщали его мать и бабушка, а владтели дома пеклись о немъ, какъ о собственномъ сын. Иногда, бесдуя съ Леокадіею, донья Эстефанія — такъ называлась жена кавалера — говаривала ей, что этотъ малютка такъ похожъ на сына ея, который въ Италіи, что всегда почти, когда она смотритъ на него, ей кажется, будто она видитъ передъ собой своего сына.
Однажды, когда он были одн, ей представился случай сказать донь Эстефаніи то, что, съ согласія своихъ родителей, она ршилась открыть ей. ‘Въ тотъ день, сеньйора,’ говорила она, ‘когда мои родители услышали о несчастномъ случа съ ихъ племянникомъ, они думали и полагали, что небо отступилось отъ нихъ и весь міръ обрушился на ихъ голову, имъ представилось, что они лишились свта очей своихъ и опоры своей старости, потерявъ этого племянника, котораго они любили съ такою нжностью, что она далеко превышала любовь многихъ отцовъ къ своимъ дтямъ, но, какъ говорится, Богъ посылаетъ болзнь онъ же посылаетъ и лекарство: малютка нашелъ его въ вашемъ дом, въ вашемъ же дом и я нашла такія воспоминанія, которыхъ я не могу забыть, докол бьется во мн жизнь. Во мн течетъ благородная кровь, сеньйора, потому-что родители мои благородны, такъ же какъ и вс мои предки, которые, при посредственномъ состояніи, достойно поддерживали свою честь, гд они ни жили.’ — Поражена и изумлена была донья Эстефанія, внимая словамъ Леокадіи,— и, хотя видла, не могла врить, чтобъ столько благоразумія могло заключаться въ столь юномъ возраст, потому-что она полагала ей лтъ около двадцати,— немного боле или немного мене. Не произнося ни слова, не прерывая ее, она слушала со вниманіемъ все, что та ей говорила, и та разсказала ей о распутств ея сына, о своемъ похищеніи, о томъ, какъ ей завязали глаза и внесли въ эту комнату, и о примтахъ, по которымъ она узнала, что это та самая комната. Въ подтвержденіе всего, она сняла съ груди своей изображеніе распятія, которое похитила, и, обращаясь къ нему, сказала: ‘Ты, Господи, былъ свидтелемъ моего бдствія: будь судьею возмездія, которое я должна получить! Съ этого стола я унесла твое изображеніе съ тмъ намреніемъ, чтобъ вчно напоминать теб объ этой обид — не для того, чтобъ просить тебя о мщеніи,— я не ищу его,— но чтобъ молить тебя, да ниспошлешь ты мн силы нести крестъ мой съ терпніемъ. Этотъ ребенокъ, сеньйора, которому вы оказали такъ много великодушія, есть истинный вашъ внукъ, благодать неба дозволила ему быть ушибеннымъ для того, чтобъ вы ввели его въ свой домъ, и чтобъ и я нашла здсь, какъ я надюсь, если не исцленіе отъ моихъ страданій, въ которомъ нуждаюсь, по-крайней-мр, помощь, которая бы подкрпила меня для перенесенія ихъ.’ — Сказавъ эти слова, она прижала крестъ къ груди своей и упала безъ чувствъ въ объятія Эстефаніи, которая, какъ женщина, и женщина благородная, въ сердц которой жалость и состраданіе столь же естественны, сколько жестокость въ сердц мужчины,— едва увидла Леокадію въ безпамятств, какъ склонилась лицомъ къ ея лицу, проливая надъ ней слезы столь обильныя, что не нужно было спрыскивать Леокадію никакой другой водою, чтобъ привести ее въ чувство.
Об он оставались еще въ этомъ положеніи, когда вошелъ кавалеръ, мужъ Эстефаніи, ведя Люисика за руку, увидвъ слезы Эстефаніи и обморокъ Леокадіи, заботливо просилъ онъ, чтобъ ему сказали, что это значитъ. Малютка обнималъ свою мать, называя ее сестрой, и свою бабушку, думая, что обнимаетъ только свою благодтельницу, и также спрашивалъ о чемъ он плачутъ. ‘Важную новость должна я сообщить вамъ, сеньйоръ’ отвчала Эстефанія мужу своему: ‘а заключеніемъ моего разсказа будетъ то, что я скажу вамъ: эта двушка дочь ваша, а этотъ ребенокъ вашъ внукъ! Истину, которую я говорю вамъ, сказала мн эта молоденькая двушка, а подтверждаетъ ее и ручается за нее лицо этого ребенка, въ которомъ оба мы узнали лицо нашего сына.’ — Если вы не выразитесь ясне, я не пойму васъ, сеньйора, отвчалъ кавалеръ.— Въ эту минуту Леокадія пришла въ себя, и, обнимая распятіе, проливала горячія слезы. Все это приводило кавалера еще въ большее замшательство, изъ котораго онъ вышелъ только тогда, какъ жена разсказала ему все, что ей разсказывала Леокадія, и онъ поврилъ всему, по особенной благости Божіей, какъ будто-бы все это было доказано многими, непреложными свидтельствами. Онъ утшалъ и обнималъ Леокадію, цаловалъ своего внучка, и въ тотъ же день они отправили нарочнаго въ Неаполь, приглашая своего сына поспшить назадъ, потому-что они все уже уладили, чтобъ женить его на одной женщин необыкновенной красоты и достойной его во всхъ отношеніяхъ. Они не согласились, чтобъ Леокадія возвратилась въ домъ своихъ родителей, а т, радуясь успху дочери, возсылали за нее теплыя благодаренія небу.
Посланный достигъ Неаполя, и Родольфъ, сгарая нетерпніемъ обнять поскоре такую прелестную жену, какую описывалъ ему отецъ, черезъ два дня по полученіи письма, узнавъ, что четыре галеры готовы отплыть въ Испанію, отправился на нихъ съ обоими своими товарищами, которые были съ нимъ неразлучны. Черезъ двнадцать дней онъ благополучно достигъ Барселоны, а оттуда на почтовыхъ въ семь дней пріхалъ въ Толедо, и вошелъ въ домъ отца. Родители его радовались здоровью и прізду сына, Леокадія скрылась, смотря на него издали, чтобъ не разрушить плановъ и намреній, о которыхъ сообщила ей донья Эстефанія. Товарищи Родольфя хотли тотъ же часъ отправиться по домамъ, но донья Эстефанія не соглашалась отпустить ихъ, имя въ нихъ нужду. Вечеръ склонялся къ ночи, когда вошелъ Родольфъ. Покуда приготовляли ужинъ, Эстефанія отвела въ сторону товарищей своего сына, полагая наврное, что они были изъ числа тхъ трехъ, о которыхъ говорила Леокадія, что они помогали Родольфу въ ту ночь, когда ее похитили. Она просила и умоляла ихъ сказать ей, если они помнятъ, не похищалъ ли сынъ ея какую-то женщину, въ такую-то ночь, столько-то лтъ тому назадъ,— потому-что для чести и спокойствія всхъ ея родныхъ необходимо знать истину. Она упрашивала ихъ съ настойчивостію, и умла уврить ихъ, что обнаруженіе этого похищенія не сдлаетъ имъ никакого вреда,— и они разсудили за благо признаться, что точно, въ одну лтнюю ночь, оба и еще третій товарищъ, вмст съ Родольфомъ, именно въ ту самую ночь, о которой она говорила, похитили какую-то двушку, что Родольфъ пошелъ, съ нею, а они покуда оставались на одномъ мст, удерживая ея семейство, которое думало помочь ей крикомъ, что на другой день Родольфъ сказалъ имъ, будто онъ принесъ ее къ себ въ домъ. Кром этого они не могли ничего боле отвчать на вопросы Эстефаніи. Признаніе этихъ двухъ товарищей уничтожило вс сомннія, которыя въ подобномъ случа могли представиться, и такимъ образомъ она ршилась исполнить свое доброе намреніе. Это намреніе состояло въ слдующемъ: за нсколько времени до ужина, она вошла въ особенную комнату съ Родольфомъ и, подавая ему портретъ, сказала: ‘Я хочу, мой Родольфъ, сдлать для тебя ужинъ веселымъ, показавъ теб твою невсту, вотъ ея портретъ, онъ очень похожъ. Но должно предупредить тебя, что, если можно замтить нкоторые недостатки въ ея красот, они замняются въ ней добродтелью: она благородна, образованна и довольно богата, и когда твой отецъ и я избрали ее для тебя, ты можешь быть увренъ, что она тебя достойна.’ — Родольфъ со вниманіемъ разсмотрлъ портретъ, и сказалъ: ‘Если живописцы, которые обыкновенно имютъ привычку придавать боле красоты лицамъ, списываемымъ ими, то же сдлали и съ этимъ, я полагаю, что оригиналъ долженъ быть олицетворенное безобразіе. По чести, матушка, хорошо и справедливо, чтобъ дти повиновались своимъ родителямъ во всемъ, чего они потребуютъ, но также прилично и то, чтобъ родители предоставляли дтямъ длать выборъ, какой они пожелаютъ. Если бракъ есть узелъ, который развязывается только смертію, надо, чтобъ снурки его были равны и свиты изъ однхъ и тхъ же нитей. Добродтель, благородство, образованность и богатство могутъ плнить умъ того, кому он достались въ удлъ вмст съ женою, но чтобъ безобразіе жены прельщало глаза мужа — это кажется мн невозможнымъ. Я не женатъ, но очень хорошо понимаю, что со святостію брачнаго союза сопряжено также и наслажденіе, которымъ пользуются женатые: не будь этого — и бракъ не удался, и не исполнено его двойное назначеніе, слдовательно, предполагать, чтобъ безобразное лицо, которое мы осуждены каждую минуту видть предъ глазами въ гостиной, за обдомъ, везд — могло прельщать насъ и тшить, — опять повторяю, я считаю это невозможнымъ. Ради жизни вашей, моя добрая матушка, дайте мн подругу, которая бы веселила мое сердце, а не была бы мн въ тягость, тогда только, не уклоняясь ни въ ту, ни въ другую сторону отъ прямаго пути, мы оба равно понесемъ свое иго, куда бы насъ ни бросила судьба. Если эта сеньйора благородна, образованна и богата, какъ вы говорите,— она найдетъ себ жениха не съ такимъ образомъ мыслей, какъ я: одинъ ищетъ благородства, другой ума, иные богатства, а нкоторые красоты. Я изъ числа сихъ послднихъ, благородство, благодаря Богу, моимъ предкамъ и моимъ родителямъ, досталось мн по наслдству, ума — всякая женщина, если она не совершенно безумная или дурочка, иметъ достаточно: умй только она вести себя и не гоняйся за остроуміемъ, богатство, которое я также получилъ отъ моихъ отцовъ, не позволяетъ мн бояться нищеты. Красоты ищу я, красоты я желаю безъ всякаго другаго приданаго, кром честности и благороднаго характера: если это найду я въ моей невст, съ радостію стану служить Богу, и счастливую старостъ подготовлю моимъ родителямъ.’
Эти сужденія Родольфа много радовали мать его, он предвщали ей, что намреніе ея будетъ имть счастливый успхъ. Она отвчала, что постарается женить его сообразно съ его желаніемъ, что въ этомъ нтъ никакого затрудненія, что это можно еще перемнить. Родольфъ поблагодарилъ ее. Наступило время ужина, они пошли къ столу, и когда уже сидли за нимъ отецъ и мать, Родольфъ и его товарищи,— донья Эстефанія сказала какъ-будто въ забывчивости: ‘Ахъ, Боже мой! каково же я поступаю съ моей гостьей! Бги скоре, сказала она слуг: ‘скажи сеньйор донь Леокадіи, чтобъ она отложила въ сторону свою излишнюю скромность и почтила бы своимъ присутствіемъ нашъ ужинъ, скажи, что здсь только мои сыновья, и вс они къ ея услугамъ.’ — Все это было устроено заране, и Леокадія была предварена обо всемъ, что ей длать.
Леокадія недолго заставила ждать себя: она явилась неожиданно, какъ прелестнйшій образецъ природной и искусственной красавицы: она была одта, прилично зимнему времени, въ черное бархатное платье со шлейфомъ, унизанное золотыми пуговками и жемчугомъ, въ брилльянтовомъ пояс и ожерель, природные волоса ея, длинные и русые, служили ей украшеніемъ и головнымъ уборомъ: то переплетаясь косичками, то ниспадая локонами, они вились, перемшиваясь съ брилльянтами, которые блескомъ своимъ ослпляли глаза. Леокадія была стройна и ловко сложена, она вела за руку сына, а впереди ея шли дв двицы съ двумя восковыми свчами въ серебряныхъ подсвчникахъ. Вс встали, чтобъ поклониться ей, какъ-бы нкоему духу небесному, внезапно-спустившемуся на землю. Никто изъ присутствующихъ не могъ произнести ни слова, казалось, удивленіе сковало вс уста. Леокадія, съ воздушной легкостью и утонченной учтивостью, поклонилась всмъ и подала руку Эстефаніи, которая и посадила ее подл себя напротивъ Родольфа. Ребенка посадили подл его ддушки. Родольфъ, разсматривая теперь вблизи несравненную красоту Леокадіи, говорилъ самому-себ: ‘Еслибъ половину этой красоты нашелъ я въ той, которую матушка выбрала мн женою, я считалъ бы себя счастливйшимъ человкомъ въ мір. Боже Всемогущій! Ужь не ангелъ ли это небесный, облеченный въ тло женщины?’ — Такимъ-то образомъ, напечатлвшись въ глазахъ его, совершенно овладлъ его душою прелестный образъ Леокадіи. Она съ своей стороны, во все продолженіе ужина, видя себя столь близко отъ того, кого она любила уже боле свта дневнаго, иногда посматривая на него украдкой, стала припоминать все, что случилось между ею и Родольфомъ: мало-по-малу въ душ ея стала ослабвать надежда, которую подала ей мать его быть его женою, она размышляла, какъ близка была къ счастію или къ несчастію цлой своей жизни, и размышленія до того поглотили все ея вниманіе, и мысли ея клубились въ такомъ безпорядк, что сердце ея сжалось, крупныя капли стали выступать на чел ея, она поблднла и, чтобъ не упасть, должна была склонить голову на грудь доньи Эстефаніи, которая приняла ее, встревоженная, въ свои объятія. Вс испугались и, вскочивъ изъ-за-стола, бросились помогать ей, но боле всхъ оказывалъ ей участіе Родольфъ, который, спша подойти къ ней, два раза спотыкался и падалъ. Ей распустили платье, брызгали въ лицо холодной водою, но она не приходила въ чувство, а высоко-поднявшаяся грудь ея и остановившійся пульсъ обнаруживали явные признаки смерти, лакеи и служанки, сами не понимая что длаютъ, кричали и объявили ее мертвою. Это горестное извстіе достигло до слуха родителей Леокадіи, которыхъ донья Эстефанія пригласила для другаго, боле веселаго зрлища. Они вмст съ приходскимъ священникомъ, который былъ тутъ же, нарушивъ распоряженія Эстефаніи вбжали въ залу. Священникъ выдвинулся впередъ, думая не увидитъ ли какихъ-нибудь признаковъ раскаянія Леокадіи въ грхахъ, и готовясь отпустить ихъ, но онъ ожидалъ найдти въ обморок одну только ее, нашелъ еще и другаго, потому-что Родольфъ лежалъ, склонивъ лицо на грудь Леокадіи. Мать его позволила ему подойдти къ Леокадіи, зная, что она должна принадлежать ему, но когда увидла, что и онъ лишился чувствъ, донья Эстефанія готова была, сама упасть въ обморокъ, и упала бы, еслибъ не увидла, что Родольфъ приходитъ въ себя. Когда онъ опомнился, краска выступила на лиц его при мысли о крайностяхъ, которымъ онъ предался при постороннихъ свидтеляхъ. Но мать его, угадавъ, что въ немъ происходило, сказала ему: ‘Не стыдись, сынъ мой, своей чувствительности, но стыдись тхъ крайностей, которымъ бы ты не предавался, еслибъ зналъ тайну. Я не хочу боле скрывать ее отъ тебя, хотя и желала бы сохранить ее до боле-радостнаго случая. Знай же, дитя моего сердца, что та, которая лежитъ безъ чувствъ на рукахъ моихъ,— настоящая твоя невста. Я говорю ‘настоящая’, потому-что я и твой отецъ избрали ее для тебя, а та, которой ты видлъ портретъ, была вымышленная.’ Когда услышалъ это Родольфъ, увлеченный любовью и пыломъ страсти, отбросивъ приличіе, сколько позволяли благопристойность и мсто, бросился къ Леокадіи и, прильнувъ устами къ ея устамъ, какъ-бы ожидалъ, что душа ея отдлится отъ тла, чтобъ принять ее въ свою душу. Но въ ту минуту, какъ вс присутствующіе заливались слезами горести, когда вопли усилились, когда отецъ и мать Леокадіи рвали на себ волосы, и крикъ, маленькаго ея сына, казалось, доходилъ до небесъ,— Леокадія пришла въ себя, и когда она опомнилась, радость и довольство возвратились въ сердца всхъ окружающихъ. Леокадія, чувствуя себя въ объятіяхъ Родольфа, старалась высвободиться изъ нихъ, но онъ сказалъ ей: ‘Нтъ, сеньйора, этого не будетъ, не прилично вамъ вырываться изъ объятій того, у кого вы живете въ сердц.’ Эти слова боле и боле возвращали въ чувство Леокадію, и донья Эстефанія ршилась не отлагать доле исполненія своего намренія: она велла священнику тотчасъ же обвнчать сына ея съ Леокадіей. Такъ какъ въ т времена, для заключенія брачнаго союза, довольно было одного согласія договаривающихся сторонъ, безъ всякихъ церковныхъ или гражданскихъ предосторожностей,— то они и были обвнчаны безъ затрудненія. Обрядъ конченъ, и я предоставляю другому перу, боле моего искусному, описать общую радость всхъ присутствовавшихъ, поцалуи, которыми родители Леокадіи осыпали Родольфа, благодаренія, которыя они возсылали къ небу, взаимные обты молодыхъ, и удивленіе товарищей Родольфа, которые такъ неожиданно въ первую ночь ихъ прізда были свидтелями такой прекрасной свадьбы. Удивленіе ихъ еще боле увеличилось, когда донья Эстефанія разсказала при всхъ, что Леокадія была та двица, которую Родольфъ похитилъ съ ихъ помощію. Не мене ихъ пораженъ былъ Родольфъ этимъ открытіемъ, и, чтобъ боле увриться въ истин, онъ просилъ Леокадію представить какое-нибудь доказательство, которое бы совершенно убдило его въ томъ, въ чемъ онъ не сомнвался, зная, что родители его все это изслдовали. Она отвчала: ‘когда я опомнилась и пришла въ чувство посл тогдашняго моего обморока, Сеньоръ, я увидла себя въ вашихъ объятіяхъ,— но сегодня я была опять въ объятіяхъ того же человка, и честь моя мн возвращена. Если мало этого доказательства, я готова дать еще другое: это распятіе, котораго никто не могъ похитить у васъ, кром меня. Не оно ли пропало въ тотъ день изъ вашей комнаты, и не оно ли теперь въ рукахъ сеньйоры, вашей матушки? Вы господинъ моего сердца, и останетесь имъ до конца моей жизни, вы мое единственное благо!’ Они снова обнялись, и снова посыпались на нихъ благословенія.
Пришли музыканты, которые были приглашены на этотъ случай. Родольфъ увидлъ себя, какъ въ зеркал, въ лиц своего сына, ддушки и бабушки плакали отъ радости, не было ни одного уголка во всемъ дом, гд бы не веселились и не радовались. И хотя ночь летла на своихъ легкихъ и черныхъ крыльяхъ, Родольфу казалось, что она тащилась на мулахъ. Наконецъ вс отправились спать, весь домъ погруженъ былъ въ забвеніе, которое однакожъ, мы надемся, не постигнетъ эту повсть, потому-что этого не допустятъ многочисленныя дти и знаменитое потомство, которое оставили по себ въ Толедо эти счастливые супруги.