Сицилийские рассказы, Пиранделло Луиджи, Год: 1910 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 24 минут(ы)

Сицилійскіе разсказы.

Луиджи Пиранделло.

Перев. съ итальянскаго О. Кобылянской.

I. Красная книжка.

Низія. Людный поселокъ на узкой береговой полос африканскаго моря.

Родиться не въ добрый часъ — не исключительная привилегія людей. Селеніе тоже возникаетъ не по собственной вол и усмотрнію, а въ силу естественной необходимости, диктуемой жизнью. И если такая необходимость заставляетъ слишкомъ много людей тсниться на одномъ клочк земли и слишкомъ много людей тамъ родится,— судьба такого селенія, поневол, незавидная.

Дома въ Низіи нависли одинъ надъ другимъ по рыхлымъ склонамъ известковой скалы. Дальше, за поселкомъ, скала эта круто обрывается въ море. Наверху, на широкомъ плоскогоріи много простора и было бы гд размститься, да отъ пристани далеко, а внизъ, на пристань зоветъ жизнь.

Наверху жители Низіи устроили кладбище. Привольно тамъ — покойникамъ.

— Наверху мы вздохнемъ свободно, — говорятъ жители Низіи.

Они такъ говорятъ оттого, что внизу, на пристани дышать нечмъ: тамъ въ пыльной сутолок грузятъ сру, уголь, лсъ, зерно и соленую рыбу, — и нечмъ дышать. Кто жаждетъ воздуха, долженъ идти наверхъ. Они попадаютъ туда посл смерти и воображаютъ, что посл смерти свободно вздохнутъ.

Этимъ утшаются.

* * *

Надо очень снисходительно судить жителей Низіи, ибо нелегко быть честнымъ, когда живется плохо.

Въ этихъ низкихъ конурахъ, напоминающихъ скоре берлоги, чмъ обиталища людей, царитъ сырой удушливый смрадъ и добродтели нтъ мста. Вытсненію добродтели, то есть усиленію смрада, способствуютъ еще куры и поросенокъ, нердко тутъ же лягается осликъ. Дымъ не находитъ себ выхода и осдаетъ въ этихъ берлогахъ, покрывая сажей потолокъ и стны, а грубо разрисованные лики святыхъ угодниковъ брезгливо морщатся подъ густымъ слоемъ копоти.

Мужчины мене страдаютъ отъ неприглядности жилья: измученные и оглушенные, они весь день толкутся на пристани и на баржахъ. Страдаютъ женщины и злоба душитъ ихъ, и, словно облегчая этимъ свою злобу, он безпрестанно рожаютъ. Сколько у каждой дтей! Двнадцать, четырнадцать, шестнадцать… Правда, выживаютъ лишь трое, четверо, не больше. Но т, которыя умираютъ въ пеленкахъ, способствуютъ тмъ самымъ выращиванію остающихся въ живыхъ, боле счастливыхъ, а быть можетъ, какъ знать, и боле несчастныхъ. Дло въ томъ, что каждая мать, у которой умираетъ ребенокъ, тотчасъ же спшитъ въ пріютъ подкидышей, гд ей выдаютъ питомца и красную книжку, обезпечивающую шесть лиръ мсячнаго дохода въ продолженіе нсколькихъ лтъ.

Вс продавцы полотна и иныхъ матерій въ Низіи — мальтійцы. Попадаются и сицилійскіе уроженцы, но и ихъ заодно называютъ мальтійцами. ‘Идти къ мальтійцу’ въ Низіи означаетъ — идти за полотномъ. Мальтійцы въ Низіи наживаются: они скупаютъ красныя книжки, даютъ за каждую товару на двсти лиръ — приданое невст. Вс двушки въ Низіи такъ выходятъ замужъ, на красныя книжки подкидышей, которыхъ матери взамнъ обязуются вскормить молокомъ.

Любопытно видть, въ конц каждаго мсяца, процессію откормленныхъ, угрюмыхъ мальтійцевъ. Въ вышитыхъ туфляхъ, черныхъ шелковыхъ шапочкахъ, съ огромнымъ синимъ платкомъ въ одной рук и костяной или серебряной табакеркою въ другой,— они направляются въ зданіе муниципалитета. У каждаго семь, десять, пятнадцать такихъ книжекъ. Они усаживаются чинно въ рядъ на длинной скамь запыленнаго корридора, ведущаго въ контору счетовода, и ждутъ очереди, степенно нюхая табакъ и отгоняя потихоньку мухъ. Передача жалованья кормилицъ мальтійцамъ въ Низіи сдлалась традиціей.

— Маренго Роза,— вызываетъ счетоводъ.

— Здсь,— отвчаетъ мальтіецъ.

* **

Маренго Роза де Николаи въ муниципалитет Низіи своего рода знаменитость.. Двадцать слишкомъ лтъ она расплачивается съ мальтійцами почти непрерывающейся серіей красныхъ книжекъ.:

Сколько дтей она похоронила въ пеленкахъ? Она сама, имъ счетъ потеряла. Выходила она четырехъ, все двушки. Три уже замужемъ. Теперь четвертая невста.

Сама она боле похожа на выжатую тряпку, нежели на человческое существо. Поэтому мальтійцы, снабдившіе ее приданымъ для старшихъ дочерей, на этотъ разъ на-отрзъ отказались имть съ нею дло.

— Ньора Розилла, вамъ это не по силамъ.

— Мн! Не по силамъ мн!

Она, столько, лтъ исправно выполнявшая функцію молочной скотины, почувствовала свое рода профессіональное оскорбленіе. Но съ хмурыми мальтійцами не разговоришься и она долго голосила на улиц передъ лавками.

Если ей пріютъ довряетъ подкидыша, значитъ, признаетъ же ее въ состояніи выкормить его?

Но на это мальтійцы въ тни за прилавкомъ лишь улыбались себ подъ носъ, покачивая головами.

Можно подумать, что мальтійцы не питаютъ доврія къ врачу и къ члену управы, которымъ порученъ надзоръ за пріютскими дтьми. Но дло не въ этомъ: мальтійцы знаютъ, что для врача и для члена управы положеніе матери, у которой дочь на возраст и нтъ иныхъ средствъ, кром красной книжки, заслуживаетъ гораздо больше вниманія, нежели судьба подкидыша, если онъ и умретъ, не бда, а если поголодаетъ, кому до этого дло?

Какъ равнять родную дочь съ подкидышемъ? А если дочь не выйдетъ замужъ, чего добраго, и она будетъ способствовать увеличенію числа подкидышей, заботиться о которыхъ обязанъ муниципалитетъ.

Изъ этого слдуетъ, что для муниципалитета смерть подкидыша даже выгодна, но для мальтійца это — прямой убытокъ, даже когда ему удается получить обратно выданный товаръ. Вотъ почему нердко, въ опредленные часы дня, мальтійцы, подъ предлогомъ прогулки, совершаютъ обходъ грязныхъ переулковъ, гд голые ребятишки валяются вперемежку съ курами и запачканными поросятами, а на порог перекликаются, а чаще переругиваются, собственницы красныхъ книжекъ.

Мальтійцы заботятся о подкидышахъ такъ же, какъ бабы о поросятахъ.

Иной мальтіецъ, въ минуту отчаянія, доходилъ до того, что заставлялъ собственную жену разъ въ день кормить грудью хирвшаго подкидыша.

Какъ бы то ни было, Роза Маренго все же нашла мальтійца второразряднаго, новичка мальтійца, который обязался выдать ей товару, не на двсти лиръ, какъ полагается, а всего на сто пятьдесятъ. Женихъ дочери и его родные на это согласились и назначенъ былъ день свадьбы.

Теперь младенецъ съ утра до вечера оретъ въ своеобразномъ мшк, подвшенномъ на двухъ веревкахъ въ углу хижины, а Туцца, дочь Розы Маренго, блаженствуетъ, шьетъ свое приданое и порою тянетъ за веревку упрощенную колыбель и раскачиваетъ ее.

— А-о, а-о! Мать Святая, что за ‘ретикъ’ этотъ питомецъ!

‘Ретикъ’ происходитъ отъ слова еретикъ и, въ данномъ случа, должно обозначать — безпокойный, плаксивый, надодливый. Конечно, для доброй христіанки такое снисходительное представленіе о еретикахъ непохвально. Дайте крошк немного молока, и онъ сразу превратится въ христіанина! Но у мамы Розы молока такъ, мало…

Туцц приходится покорно терпть этотъ отчаянный крикъ въ ожиданіи свадьбы. Еслибы ей не предстояло идти подъ внецъ, мама Роза на этотъ разъ, вроятно, посовстилась бы взять пріютскаго ребенка. Ради дочери она это сдлала, ради нея плачетъ младенецъ, чтобы дать ей возможность любить. А любовь такъ могуча, что заглушаетъ стоны голодающаго.

Что касается жениха, онъ пароходный грузчикъ и приходитъ только по вечерамъ, когда работа въ порту окончена, и, если погода благопріятствуетъ, мать, дочь и женихъ отправляются наверхъ полюбоваться на луну, а подкидышъ одинъ продолжаетъ орать въ своей люльк, въ темнот душной хижины. Его жалобный плачъ слышенъ сосдямъ и вс въ одинъ голосъ желаютъ ему скорой смерти. Душу щемитъ этотъ нескончаемый плачъ.

Даже поросенокъ безпокоится и возится, хрюкая, и кудахчутъ промежъ себя подъ печкою куры.

Иная изъ куръ уже была насдкою и знаетъ, какъ безпокоится материнское сердце, когда издали зоветъ затерявшійся цыпленокъ. Она тогда билась крыльями и кидалась во вс стороны, пока не находила его. Что же мать этого малыша, который, наврное, тоже потерялся, не спшитъ на его отчаянный зовъ?

Куры такъ глупы, что высиживают даже чужія яйца и, когда выходятъ на свтъ цыплята, он неспособны отличить своихъ отъ чужихъ, одинаково всхъ любятъ и одинаково о нихъ заботятся. Затмъ он не знаютъ, что человческимъ цыплятамъ недостаточно одного тепла, а нужно еще молоко. Про то знаетъ поросенокъ, который тоже нуждался въ молок и получалъ его много, очень много, ибо его мать, хоть и свинья, а молока давала ему вдоволь, днемъ и ночью, сколько бы онъ ни пожелалъ. Поэтому и онъ не въ состояніи понять, что можно плакать изъ-за недостатка молока, и онъ нетерпливо возится въ темнот и сытымъ хрюканьемъ протестуетъ противъ докучнаго младенца въ люльк, котораго и онъ, вроятно, считаетъ ‘ретикомъ’.

Эй, маленькій, не буди жирнаго поросенка, которому спать хочется, не буди также куръ и сосдей. Поврь, дала бы теб мама Роза молока, да вдь нтъ у нея. Ужь если не пожалла тебя твоя настоящая мать, неизвстная,— какъ же ты хочешь, чтобы она тебя жалла, когда у нея есть своя дочь? Дай ей подышать немного наверху посл цлаго дня тяжкихъ заботъ! Дай ей насладиться счастьемъ влюбленной дочки, которая прохаживается при лунномъ свт подъ руку съ женихомъ. Еслибъ ты зналъ, какой роскошный покровъ, сотканный изъ росинокъ и звучащій серебристыми трелями, стелетъ тамъ луна надъ землею! Такая благодать пробуждаетъ лучшія чувства души: Туцца растрогана и даетъ себ слово сдлаться любящей матерью для своихъ будущихъ крошекъ.

Эй, маленькій, сунь въ ротъ пальчикъ, соси его и усни! Что за пальчикъ! О, Боже! Что ты съ нимъ сдлалъ? Большой палецъ лвой руки у тебя такой громадный, что почти не входитъ въ ротъ! Безобразно торчитъ онъ на худенькой, скрюченной ледяной ручк, на всемъ исхудаломъ тльц. Черезъ этотъ палецъ ты высосалъ изъ себя вс соки, осталась одна кожа на маленькомъ скелет. Откуда у тебя еще берется сила такъ кричать?

* * *

Чудеса. Распростившись съ луннымъ сіяніемъ, мать, дочь и женихъ застаютъ въ хижин глубокую тишину.

— Не шумите, ради Христа, — проситъ мать молодую парочку, которая не прочь бы еще поболтать у входа.

Какъ тутъ не шумть! Туцца то и дло взвизгиваетъ, а женихъ что то шепчетъ ей на ухо. Шепчетъ или цлуетъ — въ темнот не разберешь.

Мама Роза входитъ въ лачугу, приближается къ люльк и прислушивается. Тишина. Лучъ свта таинственно стелется по полу отъ двери подъ самую печку, гд пріютились куры. Одна изъ нихъ пробуждается и потихоньку кудахчетъ. Чортъ бы ее побралъ! И его бы заодно, стараго мужа, который возвращается пьяный, по обыкновенію, и спотыкается на порог, толкая влюбленныхъ.

Да гд тамъ! Младенецъ упорно не просыпается. А вдь у него сонъ такой легкій, что, бывало, онъ слышитъ, если муха пролетитъ. Мама Роза встревожена, зажигаетъ огонь, смотритъ въ люльку, осторожно щупаетъ рукою лобъ ребенка и вскрикиваетъ.

Прибгаетъ Туцца, женихъ, озабоченный, стоитъ на порог, не двигаясь. Чего хочетъ отъ него мама Роза? Чтобы онъ поскоре отвязалъ веревку, на которой виситъ люлька? Зачмъ это? Да скоре же! Скоре! Она, мама Роза, знаетъ, зачмъ. Но парень, словно подавленный неизмннымъ молчаніемъ ребенка, стоитъ, какъ прикованный, у входа и продолжаетъ глядть исподлобья. Тогда мама Роза, не дожидаясь прихода сосдокъ, вскакиваетъ на стулъ, отрываетъ веревку и кричитъ Туцц подхватить младенца.

Что за несчастье! Что за несчастье! Веревка порвалась неизвстно какъ! Порвалась и младенецъ выпалъ изъ люльки и, убился! Его нашли на земл уже мертвымъ, похолодвшимъ. Что за несчастье! Что за несчастье!

Всю ночь, даже когда сбжавшіяся на крикъ ея сосдки вс до единой разбрелись по домамъ спать, она продолжаетъ вопить и причитывать, а, едва наступаетъ утро, она снова принимается разсказывать про случившееся несчастіе всмъ, проходящимъ мимо.

Но какимъ образомъ онъ выпалъ? Не видать слдовъ ушиба, ни одного синяка нтъ на трупик. Только худоба ужасающая, да на лвой ручк этотъ палецъ, такой огромный.

Полицейскій врачъ уходитъ посл осмотра, морщась и пожимая плечами. Весь околотокъ единодушно свидтельствуетъ, что ребенокъ умеръ съ голоду. А женихъ, хоть и знаетъ, какъ Туцца волнуется, не показывается. Приходятъ вмсто него его мать и замужняя сестра, такія холодныя и надутыя, и присутствуютъ при томъ, какъ мальтіецъ, тотъ самый новичокъ мальтіецъ, разъяренный врывается въ хижину и требуетъ обратно выданный имъ товаръ. Мама Роза неистовствуетъ, рветъ на себ волосы, бьетъ себя по лицу и грудямъ, обнажаетъ груди, чтобы показать, что у нея есть молоко, и молитъ о пощад и состраданіи, ради дочери-невсты, пусть ей дадутъ отсрочку, пусть дадутъ ей только время сбгать къ синдаку, къ ассессору и къ пріютскому врачу, ради Христа! Ради Христа! И она убгаетъ съ крикомъ, вся растрепанная, а за нею вслдъ со свистомъ и визгомъ гонятся мальчишки.

Весь околотокъ въ броженіи, вс толпятся на порог вокругъ мальтійца, который стоитъ неподвижно и сторожитъ свое добро. Тутъ же, у входа, женихова мать и сестры, желающія узнать, чмъ кончится дло. Находится сердобольная сосдка, которая приходитъ на помощь рыдающей Туцц и вмст съ нею обмываетъ и убираетъ покойничка.

Проходитъ много времени, сосдкамъ надодаетъ ждать, устаютъ также родственницы жениха и вс расходятся по домамъ. Только мальтіецъ продолжаетъ стоять на дозор, не трогаясь съ мста.

Къ вечеру опять вс тснятся у входа, когда подъзжаетъ погребальная колесница, посланная изъ муниципалитета, чтобы отвезти младенца на кладбище.

Уже заколоченъ маленькій сосновый гробикъ, уже его переносятъ и собираются установить на колесниц, какъ вдругъ поднимается шумъ, раздаются крики, возгласы удивленія, — и передъ толпою предстаетъ торжествующая, сіяющая Роза Маренго съ новымъ питомцемъ на рукахъ.

— Есть! есть!— кричитъ она издали улыбающейся сквозь слезы дочери, между тмъ какъ погребальная колесница медленно движется по направленію къ кладбищу.

II. Упраздненная лига.

Въ кафе, гд Нзулу Буммулу проводилъ весь день, не снимая красной турецкой фески съ курчавой головы, величественно облокотившись одною рукою о мраморный столикъ, другой — упираясь въ бокъ, широко разставивъ ноги и разглядывая всхъ по очереди безъ надменности, но съ какимъ-то особеннымъ, значительнымъ видомъ, точно говоря:— счеты, государи мои, сами знаете, здсь со мною сводить надобно,— въ это кафе приходили одинъ за другимъ вс землевладльцы не только Монтелузы, но и другихъ окрестныхъ мстностей, крестьянское населеніе которыхъ признавало неоспоримую власть Буммулу. Приходили почтительные — и дряхлый маркизъ, донъ Николино Нигрелли, который всегда упирался вытянутою губою о серебряную ручку тросточки изъ чернаго дерева и на ходу раскачивался во вс стороны, какъ музыкантъ, играющій, на флейт, и баронъ, донъ Мауро Рагона, и баронъ Тавелла… да-съ, вс со шляпою въ рук подходили:

— Донъ Нзули, окажите милость…

При такомъ явномъ изъявленіи смиренія, Буммулу — это надо отмтить — вскакивалъ съ мста, срывалъ съ головы феску, весь обращался въ слухъ и, высоко поднявъ голову и опустивъ глаза, отвчалъ:

— Что прикажете, эччеленца!

Начинались обычныя жалобы и обычныя просьбы. У Нигрелли съ луга пропало четыре головы скота, восемь у Рагоны съ загона, пять у Тавеллы со двора. Одинъ сообщалъ, что нашли привязаннымъ къ дереву поставленнаго для надзора сторожа, другой — что у него увели даже корову, только что отелившуюся, о, Мадонна, а теленокъ несомннно, погибнетъ, лишенный корма.

Нзулу Буммулу прежде всего неизмнно выражалъ сочувствіе пострадавшей сторон восклицаніемъ:

— О! мошенники!

Потомъ складывалъ руки и потрясалъ ими въ воздух:

— Но, государи мои, государи… мы говоримъ: мошенники! А по совсти, если перевернуть страницу, сколько получаютъ въ день эти мошенники? Три ‘тара’ получаютъ! А что такое три ‘тара’? Въ настоящее время, если человкъ, дитя Божье, крещеная плоть, какъ и ваша милость — я нтъ, я турокъ, да, синьоръ, турокъ… сами видите — (при этомъ онъ указывалъ на красную феску) — и такъ, мы говорили, если человкъ съ утра до вечера съ заступомъ въ рук надрывается въ пот лица, не знаетъ отдыха, едва присядетъ въ полдень, чтобы проглотить ломоть хлба со слюною на закуску, и возвращается на работу, не довъ послдняго куска, по-моему, баринъ, платить ему три ‘тара’, по совсти, не гршно ли? Возьмите, донъ Козимо Лопесъ! Съ тхъ поръ, какъ онъ ршился платить батракамъ три лиры въ день, какія у него заботы? Никто не сметъ у него тронуть… да что я говорю? (при этомъ онъ ловкимъ движеніемъ вырывалъ изъ головы одинъ волосъ и преподносилъ собесднику).— Вы видите волосъ? И волоса не смютъ тронуть! Три лиры, синьоръ миленькій, три лиры — дло справедливое. Сдлайте, какъ я говорю, и, если завтра кто либо передъ вами провинится, передъ вами, или передъ скотиною, придите мн плюнуть въ лицо: я всегда здсь.

Въ заключеніе, мняя тонъ и голосъ, вопрошалъ:

— Сколько вы сказали? Четыре? Предоставьте мн. Иду сдлать.

И онъ притворялся, будто отправляется на розыски, и втеченіе двухъ, трехъ дней объзжалъ поля, даже ночью, въ дождь и при звздномъ сіяніи. Никто этому не врилъ, да и онъ не предполагалъ, что другіе могутъ поврить. А, когда, по истеченіи трехъ дней, онъ являлся въ домъ къ маркизу Нигрелли, къ Рагон или къ другимъ и его встрчали привычнымъ восклицаніемъ: ‘Бдный донъ Буммулу, кто знаетъ, какъ вы трудились!’ — онъ ршительнымъ жестомъ руки прерывалъ изліянія и, закрывъ глаза, дловито заявлялъ.

— Будетъ! Потрудился, да нашелъ! И, во-первыхъ, сообщаю вамъ въ утшеніе, что у скотины есть и кормъ, и присмотръ. Ей тамъ, гд она сейчасъ, хорошо. ‘Парни’ не злые. Зла нужда. И поврьте, не будь нужды, при скудномъ заработк… Но довольно объ этомъ. Они готовы вернуть скотъ, но, какъ водится, ваша милость меня понимаетъ… Черезъ меня можете поладить, безъ лишнихъ препирательствъ: сколько пожелаете, какъ вамъ сердце подскажетъ, мелочь какую-нибудь. И будьте спокойны, сегодня же ночью, непремнно, весь скотъ будетъ доставленъ на пастбище въ лучшемъ вид.

Онъ почелъ бы за оскорбленіе какъ для себя, такъ и для собственника, хотя бы намекомъ выразить опасеніе, что эти славные ‘парни’ могутъ ночью встртить засаду полиціи или карабинеровъ. Если обратились къ нему, значитъ, знаютъ безполезность обращенія къ властямъ. Никакихъ результатовъ не добились бы, это несомннно. А такъ, цною небольшой суммы, да при посредничеств Изулу Буммулу о предательств не могло быть рчи.

И Нзулу Буммулу получалъ деньги, пятьдесятъ, сто, сто пятьдесятъ, двсти лиръ, смотря по количеству уведеннаго скота, и еженедльно, въ субботу вечеромъ, передавалъ всю сумму сполна крестьянамъ Лиги, собиравшимся въ условленномъ мст на вершинахъ Санъ-Джерландо.

Здсьтворилась ‘справедливость’. То-есть каждому крестьянину, работавшему втеченіе недли за три ‘тара’ (1,25 лиры) въ день, присуждались три лиры и выплачивалась разница. Т, которые не по своей вин ‘сидли’, то-есть, не нашли работы, получали семь лиръ, въ недлю, по одной въ день. Но прежде всего неизмнно отчислялась пенсія, выплачиваемая семьямъ трехъ членовъ Лиги, Тодиско, Баррера и Принчипе, которые однажды ночью были случайно арестованы объзжавшимъ мстность патрулемъ и, присужденные къ тремъ годамъ тюрьмы, умли хранить молчаніе. Кром того, нкоторая доля полагалась на взятки стражникамъ и пастухамъ, добровольно дававшимъ себя вязать, а излишекъ, если оставался, шелъ въ основной капиталъ.

Нзулу Буммулу для себя не бралъ ни сантима, т.-е. буквально ни сантима. Все, что передавали на его счетъ въ Монтелуз, была клевета, наглая клевета. Да онъ и не нуждался въ деньгахъ. Во-первыхъ, онъ много лтъ жилъ на Восток и тамъ пріобрлъ состояніе. Какъ и гд, — въ точности никто не зналъ, но несомннно было, что на Восток онъ пріобрлъ состояніе и не сталъ бы гоняться за деньгами, полученными такимъ путемъ. Объ этомъ свидтельствовали и его красная феска, и выраженіе лица, и независимый тонъ рчей, и свойственное ему нчто чужеземное, восточное, можетъ быть, восточный оттнокъ сообщалъ ему турецкій табакъ, доставлявшійся контрабандою съ кораблей, приходившихъ въ сосдній портъ. По мннію многихъ, Буммулу имлъ какія-то таинственныя сношенія съ этими кораблями, ибо нердко по утрамъ видли, какъ онъ часами въ своей огненно-красной феск всматривался, точно ожидая чего-то, въ далекую синеву моря, пока за Пунта Біанка не показывался блый парусъ. Кром всего этого, его жена была изъ рода Димино, самыхъ зажиточныхъ мстныхъ землевладльцевъ, то были люди почтенные, изъ прежнихъ, у которыхъ земли было столько, что пшкомъ въ три дня не обойдешь. И дядя Лишіаннару Димино съ женою, не смотря на то, что дочь ихъ умерла на четвертомъ году посл свадьбы, души въ немъ не чаяли и отдали бы для него послднюю рубаху.

Словомъ, все это была сплошная клевета. Онъ былъ апостолъ. Творилъ правосудіе. Конечно, вс знаютъ, какое въ Сициліи правосудіе! Даже господа не придавали ему значенія! Тамъ, на вершинахъ Санъ-Джерландо, правосудіе творилъ онъ, настоящее, единственно возможное при данныхъ условіяхъ жизни (дрянныхъ, говорилъ Буммулу) и мстныхъ нравахъ. Господа землевладльцы упорно продолжали платить три ‘тара’за рабочій день? Значитъ, слдовало брать у нихъ силою то, чего не давали добромъ. Однако, мирно, хоть и силою. Везъ кровопролитія и насилія. И съ должнымъ уваженіемъ къ скотин.

У Нзулу Буммулу была книга записей, точь-въ-точь, какъ въ податномъ управленіи, гд рядомъ съ каждымъ именемъ значилось имущество, земля и количество крупнаго и мелкаго скота. Онъ раскрывалъ книгу, призывалъ къ совщанію боле дльныхъ членовъ лиги и сообща съ ними ршалъ, кому изъ господъ слдовало на будущей недл ‘платить налогъ’. Выбирались крестьяне боле пригодные, вслдствіе знанія мстности или дружбы со сторожами, или же боле отважные, и имъ поручалось увести скотъ. Всякій разъ Буммулу наказывалъ дйствовать осмотрительно и разумно:

— Во всемъ нужна мра!

Это было одно изъ любимыхъ его изреченій. Онъ становился страшнымъ, глаза его — безъ преувеличенія — наливались кровью и пна закипала у рта, если онъ замчалъ или доводилось стороною узнать, что кто-либо изъ членовъ лиги затялъ — какъ онъ выражался — учинить подлость, то есть уклонялся отъ работы. Онъ бросался на провинившагося, хваталъ его за грудь, впивался ему въ лицо ногтями и трясъ его съ такою силою, что у несчастнаго шапка валилась на земь и рубаха вылзала изъ штановъ.

— Разбойникъ!— рычалъ онъ на него.— Я кто? за кого ты хочешь, чтобы меня принимали? да кто же я, по твоему? защитникъ воровъ, бездльниковъ, что-ли? У насъ кровью надо трудиться, подлецъ!… кровью, кровавымъ потомъ! Вс вы должны приходить по субботамъ сюда съ ноющими отъ усталости костями! Или же здсь гнздо мошенниковъ, разбойниковъ! Я теб рожу исковеркаю, если не будешь работать, ногами истопчу, какъ виноградъ! Трудъ, трудъ есть законъ! Только трудъ даетъ вамъ право войти въ чужой хлвъ, увести за рога скотину и заявить хозяину: она останется у меня до тхъ поръ, пока ты мн не заплатишь по совсти за мой трудъ кровавый!

И страшенъ же бывалъ онъ въ такія минуты. Вс, словно тни безмолвныя, внимали его словамъ въ темномъ ущель, устремивъ глаза на мигающее пламя свчного огарка, прилипшаго къ грязному столу, какъ сра. А посл такого бурнаго наступленія слышно было, какъ глубоко дышала могучая грудь и, точно въ отвтъ, изъ холоднаго мрака сосдней пещеры угрюмо-размренно падали тяжелыя капли зеленоватой мутной воды въ липкій резервуаръ, откуда порою доносилось кваканье лягушки.

И, если кто дерзалъ въ такія минуты поднять очи, то видлъ, какъ посл гнвной вспышки въ глазахъ Нзулу Буммулу блестли слезы, настоящія слезы. Онъ чрезвычайно дорожилъ единодушнымъ признаніемъ самихъ же землевладльцевъ, заявлявшихъ, что никогда прежде крестьяне не трудились столь добросовстно и покорно. Эти заявленія оправдывали, освящали его дятельность на пользу крестьянъ. И, когда на его глазахъ топталось правое дло, которому онъ служилъ убжденно, всмъ сердцемъ, когда осквернялось его апостольство, его честь, честь всхъ по вин одного,— онъ чувствовалъ всю тяжесть возложенной имъ на себя отвтственности. Чувство отвращенія къ собственному длу и горькой обиды охватывало его, когда онъ видлъ, что крестьяне не въ достаточной мр цнятъ достигнутые имъ результаты: установленіе поденной платы въ три лиры, къ которой, благодаря его неутомимой работ, вынуждены были переходить самые скупые хозяева.

Для него они становились неприкосновенными и того же онъ требовалъ отъ всхъ членовъ Лиги по отношенію къ хозяевамъ, согласившимся платить исправно. Если денегъ не хватало и по книги записей не находилось, съ кого въ данную недлю ‘получить налогъ’, а совтники осмливались назвать одного изъ платившихъ правильно, — Нзулу Буммулу выходилъ изъ себя, блднлъ отъ негодованія, этихъ нельзя было трогать! Это было немыслимо.

— Какъ же быть въ такомъ случа?

— Въ такомъ случа,— горячился Нзулу Буммулу, швыряя на-земь записи,— въ такомъ случа, давайте нагремъ моего тестя!

И двумъ, тремъ крестьянамъ поручалось отправиться ночью въ Терра ли Луна, къ морю, и захватить шесть, семь головъ крупнаго скота у дяди Лишіаннару Димино, не взирая на то, что онъ одинъ изъ первыхъ согласился платить три лиры въ день.

Этого одного, кажется, было достаточно, чтобы зажать ротъ клеветникамъ. Нагрвая тестя, Нзулу Буммулу обиралъ самого себя: единственнымъ наслдникомъ старика Димино былъ его же сынишка. Но онъ предпочиталъ свое отдать, нежели нарушить справедливость.

А какъ обидно для него было, когда старый тесть, носившій по-старинному короткіе шаровары, черную вязаную шапочку и крупныя серьги въ вид замочковъ, приходилъ къ нему изъ Терра ли Луна, опираясь о свою длинную палку, и говорилъ:

— Что же это значитъ, Нзули, Нзулидду мой, какъ же такъ? Такъ-то они тебя уважаютъ? А ты кто же, въ такомъ случа, глупый? Кто ты?

— Плюнь мн въ лицо, — отвчалъ Буммулу, закрывая глаза, и терпливо сносилъ всю горечь заслуженнаго упрека.— Въ лицо мн плюнь! Ничего не могу подлать!

Онъ ждалъ и не могъ дождаться того дня, когда члены Лиги Тодиско, Принчипе и Баррера должны были выйти изъ тюрьмы, чтобы окончательно упразднить Лигу, ставшую для него источникомъ мученій.

Въ день ихъ освобожденія устроили большой праздникъ въ укромномъ мст, наверху, на Санъ Джерландо, пили тамъ и плясали. Потомъ Нзулу Буммулу, сіяющій, сказалъ заключительную рчь. Онъ перечислилъ предпріятія и восплъ побду, долженствовавшую быть достойной наградою для пострадавшихъ. Въ заключеніе онъ заявилъ, что считаетъ свое дло оконченнымъ и отнын удаляется на покой. И вс смялись, когда онъ сказалъ, что сегодня же отошлетъ тестю свою красную феску, бывшую всегда предметомъ огорченія для старика. Вмст съ фескою онъ слагалъ съ себя власть и объявлялъ Лигу закрытою.

Не прошло и двухъ недль, какъ, раскачиваясь по обыкновенію направо и налво, упираясь вытянутою губою о серебряную ручку тросточки изъ чернаго дерева,— въ кафе предсталъ маркизъ, донъ Николино Нигрелли.

— Донъ Нзули, окажите милость…

Буммулу сдлался бле мрамора сосдняго столика и такъ страшно вытаращилъ глаза на бднаго маркиза, что тотъ весь затрясся отъ испуга и, отступивъ назадъ, безсильно упалъ на стулъ между тмъ, какъ Буммулу, наступая на него, рычалъ сквозь зубы:

— Опять!

Близкій къ обмороку, но все же силясь улыбнуться, маркизъ показалъ ему четыре пальца дрожащей тонкой руки и сказалъ:

— Ну, да. Четыре. По обыкновенію. Что же тутъ новаго?

Вмсто отвта Нзулу Буммулу сорвалъ съ головы новую мягкую шляпу и, сунувъ ее въ ротъ, началъ рвать ее зубами. Весь дрожащій отъ гнва, задыхающійся, онъ завозился между столиками, опрокидывая стулья, потомъ обратился къ маркизу, все еще сидвшему среди оторопвшихъ постителей, и крикнулъ ему:

— Ни сантима не давайте, именемъ Мадонны! Не смйте давать ни сантима! Мое дло!

Ясно было, что эта тройка, Тодиско, Принятіе и Баррера, не могла удовольствоваться одной ‘заслуженной наградою’ о которой Буммулу толковалъ имъ на заключительномъ собраніи. Вдь самъ Буммулу въ послднее время разршилъ нагрть своего тестя, который одинъ изъ первыхъ согласился платить батракамъ три лиры въ день. Почему же имъ не позволить себ изъ любви къ правосудію трогать прочихъ собственниковъ?

Когда къ вечеру Буммулу, тщетно гнавшійся за ними весь день, засталъ ихъ на верху, на Санъ-Джерландо, онъ набросился на нихъ, какъ тигръ. Они дали себя бить, кусать, истязать и даже сказали ему, что онъ властенъ убить ихъ, если пожелаетъ, они противъ него защищаться не станутъ, ибо слишкомъ уважаютъ и любятъ его. Но это будетъ несправедливо. Они ни о чемъ не знаютъ. Невинны, какъ вода! Лига? Какая Лига? Лиги нтъ больше! Вдь онъ самъ ее распустилъ! Какъ, онъ грозитъ ихъ выдать? За что, за прошлое? Ладно, всхъ заберутъ, его перваго, какъ главаря. За новую пропажу у маркиза Нигрелли? Да вдь имъ ничего не было извстно! Если ему хотлось, они могли разспросить ‘парней’, отправиться на розыски, именно! какъ онъ самъ раньше длалъ: на два, три дня, будутъ здить днемъ и ночью, въ дождь и при сіяніи звздъ.

И, слушая ихъ, Буммулу грызъ въ досад руки. Онъ заявилъ, что даетъ имъ три дня на размышленіе. Если по истеченіи трехъ дней весь пропавшій скотъ не будетъ возвращенъ маркизу Нигрелли безъ всякаго вознагражденія, то…— Что же онъ тогда сдлаетъ? Онъ еще не ршилъ!

Но что же могъ сдлать Нзулу Буммулу? Сами собственники, и маркизъ Нигрелли, и баронъ Рагона, и прочіе вс доказывали ему, что не въ его власти что-либо сдлать. Да и при чемъ тутъ онъ? Онъ никогда ни въ чемъ не былъ замшанъ. Вдь онъ всегда дйствовалъ безкорыстно. А нынче что же новаго? Почему онъ не хочетъ больше заступаться? Обратиться къ властямъ? Да вдь это безполезно! Кто этого не знаетъ? Ни скотины не найдешь, ни виноватыхъ. Надяться, что такъ вернутъ скотину, изъ благородства, безъ вознагражденія — что за наивность! Собственники сами такъ говорили. Что-нибудь надо дать. Да, какъ всегда… безъ излишнихъ препирательствъ, при его, Нзулу Буммулу, посредничеств!

И по тону ихъ рчей Нзулу Буммулу понималъ, что они все это считали комедіей: не врили въ его негодованіе, какъ прежде не врили въ его любовь къ крестьянамъ.

Еще нсколько времени онъ продолжалъ убждать ихъ, чтобы они, по крайней мр, снова начали платить три тара въ день, три тара, три тара, чтобы ему сдлать одолженіе. Большаго они не заслуживали, честное слово. И трехъ таръ не заслуживали, воры безстыжіе! собачьи дти! каторжники! Нтъ? Непремнно хотятъ, чтобы у него внутри желчный пузырь лопнулъ?

— Прочь! тьфу! гнилой край!

И, отправивъ въ Терра-ди-Луна сынишку, онъ веллъ передать тестю, что сейчасъ же требуетъ обратно свою красную феску. Опять намренъ туркомъ сдлаться, да, именно туркомъ.

А еще черезъ два дня, собравъ свои пожитки, онъ спустился въ ближайшій портъ и на греческомъ бриг уплылъ обратно на Востокъ.

III. Разбитый чанъ.

Великолпенъ урожай въ ныншнемъ году.

И масличныя деревья, давшія прошлой осенью такой прекрасный сборъ, Снова стоятъ обсыпанныя ягодами, не смотря на туманы, выпавшіе въ пору цвтенія.

Донъ Жирафа, у котораго въ Примосол большія масличныя рощи, предусмотрительно ршилъ, что пяти эмалированныхъ чановъ, находившихся у него въ погреб, не хватитъ для всего масла новаго сбора, поэтому онъ заблаговременно заказалъ новый чанъ, еще большихъ размровъ, въ Санто-Стефано-ди-Камастро, гд главное ихъ производство. Новый чанъ по плечо рослому мужчин, пузатый и величественный, всмъ чанамъ на диво.

Разумется, по этому случаю не обошлось безъ препирательствъ съ гончаромъ. Съ кмъ только ни спорилъ донъ Лолло Жирафа? По поводу малйшаго пустяка, камня, свалившагося съ ограды, соломенки, онъ кипятился, приказывалъ сдлать мула и спшилъ въ городъ для составленія протокола. Такимъ путемъ онъ растратилъ на гербовую бумагу и адвокатскіе гонорары уйму денегъ, безпрестанно тягался со всми, уплачивалъ всегда судебныя издержки и усплъ уже промотать половину состоянія.

Разсказывали, что его повренному по дламъ такъ надоли его безконечныя посщенія, что онъ, желая отдлаться отъ докучнаго кліента, подарилъ ему маленькую драгоцнную книжечку, величиною съ молитвенникъ — сводъ законовъ,— и посовтовалъ ему впредь самостоятельно подыскивать юридическое обоснованіе при затваемыхъ имъ спорахъ.

До этого, бывало, противники, когда хотли досадить ему, кричали!— ‘сдлайте мула’! Теперь же поговаривали: ‘ну-ка, загляните въ словарникъ’!.

На что донъ Лолло огрызался:

— Такъ и сдлаю, и изведу васъ, собачьи дти!

Новый чанъ, за который было уплочено четыре онзы {Онза (onza) — старинная сицилійская монета = 12,75 лиры. (Прим. перев.).} звонкой монетой, временно, до отведенія ему мста въ погреб, поставили въ чуланъ. Жаль было видть его въ такомъ неподходящемъ помщеніи, пропитанномъ сыростью и запахомъ молодого вина, безъ воздуха и свта. Какъ бы не случилось бды, говорили вс. На подобныя замчанія донъ Лолло лишь пожималъ плечами.

Третій ужь день сбивали маслины съ деревьевъ и донъ Лолло находился въ крайнемъ возбужденіи, не зналъ, куда раньше спшить. Одновременно прибыла партія муловъ съ навозомъ, который надобно было разбросать по косогору для новаго посва. Донъ Лолло хотлъ самолично присутствовать при разгрузк обоза, а нельзя было оставить безъ присмотра людей, сбивавшихъ маслины. И онъ бранился, какъ турокъ, грозилъ всхъ уничтожить, если пропадетъ одна единая ягода, — словно онъ предварительно сосчиталъ ягоды на деревьяхъ,— и кричалъ, чтобы навозъ клали непремнно ровными пластами. Въ громадной блой шляп, безъ пиджака, съ обнаженною грудью, весь красный и обливающійся потомъ, онъ кидался во вс стороны, поводя своими волчьими глазами и гнвно теребя плохо выбритыя щеки.

Случилось такъ, что къ концу третьяго дня трое крестьянъ, занятыхъ сборомъ маслинъ, зашли въ чуланъ поставить лстницы и шесты, да такъ и обомлли: великолпный новый чанъ былъ расколотъ на двое. Большой кусокъ цликомъ отвалился, точно отрубленный однимъ взмахомъ топора.

— Погибаю! погибаю!— завопилъ сдавленнымъ голосомъ одинъ, ударяя себя въ грудь рукою.

— Кто это сдлалъ?— спросилъ другой.

А третій:

— Мать моя! Что теперь донъ Лолло скажетъ? Какъ ему передать? По совсти, новый чанъ! Какая жалость!

Первый, наиболе растерявшійся, предложилъ поскоре притворить дверь, оставить снаружи у стны лстницы и шесты и потихоньку уйти. Второй воспротивился.

— Вы съ ума сошли? Съ такимъ человкомъ! Да онъ способенъ ршить, что мы это сдлали. Ни съ мста!

Вышелъ на лужайку и, свернувъ ладонь въ трубку, позвалъ:

— Донъ Лолло! Эй, донъ Лолло-о-о!

Донъ Лолло внизу, подъ косогоромъ, принималъ навозъ и, по обыкновенію,.яростно размахивалъ руками. По временамъ онъ привычнымъ жестомъ ударялъ себя по шапк съ такою энергіей, что шапка все плотне приставала къ затылку и лишь путемъ неимоврныхъ усилій удавалось потомъ отодрать ее. На неб уже гасли послдніе лучи заката, вечернія тни и пріятная прохлада ложились на землю и среди надвигавшейся тишины еще рзче казались движенія этого вчно суетившагося человка.

— Донъ Лолло! Эй донъ Лолло-о-о!

Когда онъ пришелъ и увидлъ, что случилось, онъ словно разума лишился. Кинулся на батраковъ, схватилъ одного за горло и, прижавъ его къ стн, заоралъ:

— Кровью Мадонны! вы мн за это отвтите!

Въ свою очередь остальные двое съ искаженными, озврлыми лицами набросились на него. Это его невольно отрезвило. Тогда онъ противъ себя направилъ ярость: кинулъ шапку на-земь, сталъ бить себя по щекамъ и голов и завылъ, точно оплакивая покойника:

— Новый чанъ! Четыре онзы чистоганомъ! Еще не бывшій въ употребленіи!

Онъ хотлъ узнать, какъ это случилось! Самъ разбился? Какъ бы не такъ, наврное кто-то это сдлалъ по злоб, изъ зависти.. Но когда? Какъ? Не видно слдовъ рукъ. Разв изъ мастерской съ изъяномъ прислали? Быть не можетъ! Какъ колоколъ, гудлъ!

Увидавъ, что онъ приходитъ въ себя, рабочіе тоже стали его успокаивать и утшать. Дло, поправимое. Нуженъ опытный мастеръ. Вонъ дядя Дима Ликази такой замчательный клей изобрлъ, составъ ему одному извстенъ, такой клей, что и молотомъ потомъ не расшибешь! Врное слово! Пусть только донъ Лолло прикажетъ, и завтра, на зар, дядя Дима придетъ и, какъ дважды-два — четыре, чанъ будетъ точно новый.

Донъ Лолло на вс увщанія отвчалъ отрицательно: все безполезно, спасенія нтъ. Наконецъ, онъ сдался и на утро, чуть свтъ, въ Примосолъ явился дядя Дима съ ящикомъ за спиною.

Кривоглазый и кривобокій, старикъ походилъ на корявый пень. Слова лишняго отъ него добиться было невозможно. И не только недовольство судьбою, сдлавшей его калкою, выражала эта мрачная молчаливость, но и горькое чувство по отношенію къ людямъ, неспособнымъ оцнить его талантъ изобртателя. Пускай на дл убдятся, разсуждалъ про себя дядя Дима Ликази. Помимо всего, его всегда безпокоило опасеніе, какъ бы кто не провдалъ тайну приготовленія чудодйственнаго клея.

— Покажите клей,— привтствовалъ его донъ Лолло, недоврчиво измривъ его взглядомъ..

Дядя Дима съ достоинствомъ покачалъ головою.

— На дл увидите.

— А будетъ прочно?

Дядя Дима поставилъ ящикъ на землю, вытащилъ оттуда большущій полинялый, дырявый платокъ и принялся медленно разворачивать его. Кругомъ вс съ любопытствомъ слдили за его движеніями. Въ платк оказались очки въ сломанной оправ, перевязанной шнуркомъ. Онъ вздохнулъ, а прочіе разсмялись. Дядя Дима не обратилъ на нихъ никакого вниманія, надлъ очки и занялся осмотромъ чана, вынесеннаго на лугъ.

— Хорошо будетъ,— сказалъ онъ.

— Однако одного клея мало, — замтилъ Жирафа — я этимъ не удовлетворюсь. Нужно, сверхъ того, укрпить проволокою.

— Тогда я ухожу, — ршительно заявилъ дядя Дима и поднялъ ящикъ на плечи.

Донъ Лолло схватилъ его за рукавъ.

— Куда вы! Важный какой, подумаешь! Словно Карлъ Великій! Калка ты жалкій, починщикъ старый, и слушаться обязанъ! Мн въ чанъ надо масло лить, масло, а оно просачивается, болванъ! Такая трещина, да однимъ клеемъ! Проволоку клади! Клей и проволоку! Я хозяинъ!

Дядя Дима закрылъ глаза, стиснулъ зубы и покачалъ головою. Вс одинаковы. Никто не дастъ сдлать работу какъ слдуетъ, по всмъ правиламъ искусства, нтъ возможности доказать высокія качества изобртеннаго имъ клея.

— Если — началъ онъ — чанъ не будетъ гудть, какъ колоколъ…

— Нтъ, нтъ, — перебилъ донъ Лолло.— Проволоку! Плачу за клей и за проволоку. Сколько вмст?

— Если однимъ клеемъ…

— Что за голова!— воскликнулъ донъ Лолло.— Я про что говорю? Говорю, хочу проволоку. Посл сочтемся. Некогда мн тутъ съ вами время терять.

И ушелъ къ рабочимъ.

Дядя Дима взялся за работу, кипя гнвомъ и негодованіемъ. Онъ сверлилъ буравомъ отверстія для проведенія проволоки и, чмъ дальше сверлилъ, тмъ больше усиливались его гнвъ и негодованіе. Работа сопровождалась все боле явственнымъ и продолжительнымъ кряхтніемъ, а лицо старика зеленло и глаза его становились все остре И наливались кровью. Кончивъ сверлить, онъ сердито кинулъ буравъ въ ящикъ, измрилъ разстояніе между отверстіями, отрзалъ щипцами нужное количество проволоки, потомъ позвалъ на помощь одного изъ мужиковъ, занятыхъ сборомъ маслинъ.

— Не убивайтесь, дядя Дима,— сказалъ тотъ при вид его взволнованнаго лица.

Дядя Дима сердито махнулъ рукою. Онъ открылъ жестяную коробку, вмщавшую клей и, тряхнувъ ею, высоко приподнялъ надъ головою, словно предлагая Богу то, чего люди не могли оцнить.

Вымазавъ кругомъ обломанные края и отвалившійся кусокъ, онъ взялъ щипцы и приготовленные отрзки проволоки и залзъ внутрь чана.

— Какъ? Изнутри?— удивился крестьянинъ, державшій отвалившійся обломокъ.

Отвта не было. Дядя Дима знакомъ веллъ приложить обломокъ къ чану и остался въ немъ.

— Тяни,— приказалъ онъ плачущимъ голосомъ, передъ тмъ, какъ вводить проволоку.— Тяни изо всхъ силъ! Видишь, какъ держится. Пусть погибнетъ, кто этому не вритъ! Теперь стучи. Слышишь, что за звукъ, при мн вдобавокъ? Пойди, доложи своему милому хозяину!

— Кто выше, тотъ приказываетъ, — вздохнулъ крестьянинъ — а кто ниже, терпитъ! Кладите проволоку, непремнно.

И дядя Дима началъ вводить проволоку и концы загибалъ щипцами. На эту операцію понадобился цлый часъ. Потъ съ него струями лился въ чанъ. Во все время работы онъ жаловался на свою несчастную судьбу. Крестьянинъ снаружи утшалъ его.

— Теперь помоги мн выбраться,— сказалъ по окончаніи дядя Дима.

Но чанъ былъ широкъ въ основаніи, а вверху значительно суживался. Недаромъ крестьянинъ изумился, когда дядя Дима туда ползъ, а дядя Дима въ сердцахъ объ этомъ не подумалъ. Теперь, какъ ни старайся, выйти не было возможности. А крестьянинъ, чмъ бы помочь, со смху по трав катался. Вотъ такъ штука, самъ себя заперъ, въ чан, имъ же починенномъ! А теперь, чтобы выйти, надо’ломать чанъ, и больше ужь никакъ не починишь.

На смхъ, крики прибжалъ донъ Лолло. Дядя Дима въ чан извивался, какъ взбсившійся котъ.

— Выпустите меня!— кричалъ онъ.— Пропади вы вс, я выйти хочу! Сейчасъ-же! помогите!

Донъ Лолло даже не сообразилъ сразу, въ чемъ дло, до того изумился.

— Что такое? Остался въ чан? Самъ себя заперъ!?

И давай кричать на старика:

— Помочь? Какъ же вамъ помочь? дурень старый! Какъ же теперь быть? Ну-ка, попробуйте! вверхъ руку… такъ! Теперь голову… осторожно! Нтъ, нтъ!.. опустите… такъ! стойте! нтъ! опустите, опустите… Что вы сдлали! какъ быть! Успокойтесь! Успокойтесь! Успокойтесь!— закричалъ онъ на собравшихся, хотя больше всхъ волновался онъ самъ.— У меня голова кругомъ пошла! Успокойтесь! Случай совсмъ небывалый! Эй! сдлайте мула!

Ударилъ по чану пальцемъ. Дйствительно, гудитъ, точно колоколъ.

— Чудесно! совсмъ какъ новый! Стойте!— обратился онъ къ узнику.— Сдлать ступай — приказалъ крестьянину, потомъ, почесывая всей пятернею лобъ, продолжалъ про себя:— Что за притча! Не чанъ, а дьявольское навожденіе! Тише, тише, не двигайся!

И бросился поддержать чанъ, въ которомъ разсвирпвшій дядя Дима кидался, какъ пойманный зврь.

— Случай небывалый, мой милый, надо съ адвокатомъ посовтоваться! На себя не полагаюсь. Гд мулъ? Живе! Сейчасъ обратно буду! Для васъ же лучше! Пока что… тише!, Не волнуйтесь! Я по совсти! Прежде всего разсчитаемся. Получайте за работу, за весь день плачу. Три лиры. Довольны?

— Ничего мн не надо,— кричалъ дядя Дима — я выйти желаю.

— И выйдете! А пока получайте деньги! Вотъ вамъ три лиры!— онъ бросилъ деньги въ чанъ, потомъ спросилъ заботливо — вы завтракали? Дайте ему хлба и прочаго! Не желаете? Собакамъ бросите! Я свое дло сдлалъ.

Распорядился принести ду, слъ на мула и ускакалъ въ городъ. Встрчные ршали, что онъ самого себя везетъ въ сумасшедшій домъ, до того у него былъ странный видъ.

У адвоката ему повезло: не пришлось ждать очереди. За то долго пришлось ждать, пока адвокатъ пересталъ смяться, услышавъ, по какому онъ длу. Смхъ этотъ его наконецъ разсердилъ.

— Что же тутъ смшного, по-вашему? Вамъ, баринъ, все равно. Извстно, мой чанъ!

Но адвокатъ продолжалъ заливаться, просилъ еще разъ разсказать, какъ дло было, и снова смялся. ‘Въ чан остался! Самъ себя заключилъ! А онъ, донъ Лолло, чего же хочетъ? За… задержать его тамъ… ха, ха, ха… хо, хо, хо… задержать, чтобы не ломать чана?’

— А что же, мн его портить, что-ли?— спросилъ донъ Лолло, сжимая кулаки.— Себ въ убытокъ и посрамленье!

— Да знаете-ли вы, что вы длаете?— спросилъ, наконецъ, адвокатъ.— Вдь это насиліе надъ личностью!

— Какое же насиліе? Кто же его насильно тамъ посадилъ? Самъ себя засадилъ!— воскликнулъ Жирафа.— При чемъ я тутъ?

Адвокатъ разъяснилъ ему, что возможно двоякое разсмотрніе дла: онъ, донъ-Лолло, обязанъ тотчасъ же выпустить узника, дабы не отвчать за насиліе надъ личностью, а гончаръ отвчаетъ за убытки, причиненные его необдуманностью.

— А!— облегченно вздохнулъ Жирафа,— онъ мн деньги за чанъ вернуть долженъ?

— Не торопитесь, — замтилъ адвокатъ — но какъ за новый, имйте въ виду!

— Отчего же нтъ?

— Оттого, что чанъ былъ сломанъ, ясное дло!

— Сломанъ? Нтъ, синьоръ! Теперь онъ цлъ. Лучше прежняго. Онъ самъ такъ говоритъ. А теперь, если его сломать, кончено. Совсмъ пропадетъ, синьоръ адвокатъ!

Адвокатъ объяснилъ ему, что это будетъ принято во вниманіе.

— Вотъ что,— посовтовалъ адвокатъ — пусть онъ самъ предварительно оцнитъ стоимость чана.

— Цлую ручки, — сказалъ донъ-Лолло и поскакалъ домой.

Когда онъ вернулся, уже смеркалось. Крестьяне толпились кругомъ чана. Во всеобщемъ весель принималъ участіе и сторожевой песъ, прыгая и лая тутъ же. Дядя Дима успокоился и вмст съ прочими смялся горькимъ смхомъ неудачника.

Жирафа всхъ отстранилъ и заглянулъ въ чанъ.

— Ну-съ. Теб, я вижу, недурно?

— И вовсе хорошо! Прохладно!— отвтилъ вопрошаемый.— Лучше, чмъ дома.

— Весьма радъ. Однако я долженъ тебя предупредить, что этотъ чанъ новый стоилъ четыре унціи. Какая, по-твоему, ему теперь цна?

— Со мною вмст?— сострилъ дядя Дима.

Мужики загоготали.

— Молчать!— крикнулъ Жирафа.— Одно изъ двухъ: либо твой клей годится, либо не годится, если онъ негоденъ, ты обманщикъ, а если годенъ, то чанъ и теперь иметъ свою цну. Сколько, по-твоему?

Дядя Дима подумалъ и сказалъ:,

— Вотъ мой отвтъ. Еслибы вы мн дали починить его. однимъ клеемъ, какъ я хотлъ, то и меня бы теперь здсь не было, и чанъ стоилъ бы, приблизительно, какъ новый. А теперь, со всми этими дырками, которыя вы меня заставили сдлать, какая ему цна! Треть прежней, что ли?

— Треть?— переспросилъ донъ-Лолло.— Это ты сказалъ и плати семнадцать лиръ.

— Что?— сказалъ дядя Дима, словно не разслышавъ.

— Я чанъ сломаю, чтобы тебя выпустить, — пояснилъ донъ-Лолло — а ты — говоритъ адвокатъ — долженъ заплатить мн его стоимость.

— Я! платить!— усмхнулся дядя Дима.— Вы, баринъ, шутите? Лучше я здсь сгнію!

И, вытащивъ съ дланной развязностью трубку изъ кармана, онъ закурилъ, выпуская дымъ въ горлышко чана.

Донъ-Лолло опшилъ. Такого оборота дла, что дядя Дима откажется покинуть чанъ, ни онъ, ни адвокатъ не предусмотрли. Какъ теперь быть? Онъ чуть было не крикнулъ снова:— сдлать!— но во время спохватился, что поздно.

— Вотъ ты какъ?— сказалъ онъ.— Ты хочешь оставаться въ моемъ чан? Вс вы свидтели! Онъ отказывается выходить, чтобы не платить, а я готовъ ломать чанъ. Пока же, въ виду твоего отказа выйти, я завтра подаю на тебя жалобу въ судъ за самовольное проживаніе въ чужомъ помщеніи и за то, что ты мн мшаешь пользоваться чаномъ.

Дядя Дима сначала выпустилъ клубъ дыма, потомъ невозмутимо отвтилъ.

— Нтъ, синьоръ! Ни въ чемъ я вамъ не мшаю. Разв я здсь ради удовольствія сижу? Выпустите меня и я васъ благодарить буду. А платить я не стану ни за что на свт, синьоръ!

Донъ-Лолло въ бшенств занесъ ногу и чуть было не послалъ чанъ къ чорту, но опомнился. Охвативъ чанъ обими руками, онъ яростно сталъ трясти его, задыхаясь отъ гнва.

— Каторжникъ!— взревлъ онъ,— чья вина? Моя или твоя! И мн, что ли, убытки терпть! Съ голоду околвай здсь! Увидимъ, чья возьметъ.

И ушелъ, забывъ о трехъ лирахъ, брошенныхъ имъ утромъ въ чанъ.

На эти деньги дядя Дима прежде всего ршилъ выпить вмст съ крестьянами, которые по случаю необычайнаго приключенія запоздали идти по домамъ и ночевали въ пол. Снарядили одного за покупками въ ближайшій трактиръ. Какъ нарочно, луна свтила во-всю.

Ночью донъ-Лолло былъ разбуженъ адскимъ шумомъ. Онъ выглянулъ въ окно и увидалъ чертей, прыгавшихъ на лугу, залитомъ луннымъ свтомъ: то были пьяные крестьяне, которые, взявшись за руки, плясали вокругъ чана. Дядя Дима внутри плъ во все горло.

Не стерплъ на этотъ разъ донъ-Лолло. Какъ разъяренный быкъ, онъ бросился на лугъ и, прежде чмъ его успли удержать, онъ изо всхъ силъ толкнулъ чанъ внизъ съ горы. Чанъ покатился, подъ пьяный смхъ окружающихъ, и разбился о масличное дерево.

А побдителемъ остался дядя Дима.

‘Русское Богатство’, No 11, 1913

Сицилійскіе разсказы.

Луиджи Пиранделло.

I. Красная книжка.

II. Упраздненная лига.

III. Разбитый чанъ.

Читайте также: