Швея
Швея
Рассказ Франсуа Коппе
—————————————————————
Швея, Коппе Франсуа, Год: 1891
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Проснувшись в серенькое, скучное ноябрьское утро, хорошенькая мадам Клада чувствовала себя настроенною меланхолически и романически, с неопределенною тоскою в сердце.
Муж ее,— хозяин фирмы Клада, Мастон и Ко, торговля перьями и цветами, — уехал на охоту, и отправившись вечером спать очень рано, она до рассвета почти читала модный роман. Сюжет был самый современный и излюбленный публикой: любовные интриги замужней женщины, меняющей своих любовников как перчатки. Само собою разумеется, что все действующие лица принадлежали к высшему свету, так как именно этот класс общества наиболее интересен для буржуазных читателей. Мадам Клада сильно увлекалась подобным нездоровым чтением, возбуждавшим в ней подчас нездоровые мысли и желания. Однако пока она еще не могла упрекнуть себя ни в одном преступном поступке. Она родилась в одной из тех старинных буржуазных семей Парижа, где еще не утрачено понятие о чести и где девушки получают порядочное воспитание. К счастью, хорошие привычки, приобретенные в детстве, трудно искоренить сразу. Тем не менее, молодая женщина, имевшая скучного и старого мужа, скучала до невозможности, а известно, что скука есть опаснейший враг добродетели. Когда за обедом мосье Клада повествовал своим гостям, таким же тяжеловесным и скучным, как он сам, о своих охотничьих подвигах или рассуждал о торговых делах, мадам Клада очень часто прикрывала маленькой ручкой свой розовый ротик, чтобы скрыть мучительную зевоту. Еще хуже было то, что наконец она созналась самой себе, что самыми приятными днями для нее были дни, когда муж ее по делам уезжал на продолжительный срок в соседний город. Но наиболее тревожный симптом заключался в полном равнодушии мадам Клада к модным магазинам.
Словом, приходится сознаться, что она завела маленький, пока еще совсем невинный, ‘флерт’.
У одной из своих подруг с литературными претензиями, приглашавшей на чашку чая писателей и художников, она встретила юного поэта из декадентов, Альфреда О’Гага. Высокий, тонкий и белокурый, он выдавал себя за ирландца, о чем свидетельствовал его псевдоним, но в действительности его звали Исидор Лепифр и его отец, выдававший ему порядочное содержание, был сахарозаводчиком в Пикардии. Провозглашенный великим талантом в своем кафе и в одном из мелких журнальчиков, Исидор считался не стоящим выеденного яйца на отцовском заводе и в других журналах. Стихи его были нескладны и нелепы, он занимался черной магией и предавался морфинизму. Несмотря на болезненную бледность, он был недурен собою и пленил бедняжку мадам Клада, умиравшую от скуки и безделья и потому воображавшую себя очень интересной женщиной. Сначала менаду ними велись исключительно эстетические беседы. О’Гага сообщил молодой буржуазке об открытии, недавно сделанном им в искусстве поэзии, и снисходительно разъяснил ей теорию ароматичности согласных букв. По его уверению, буква Г ощутительно пахла розой, а буква С — гелиотропом. Мадам Клада не поняла ровно ничего, но нашла, что у поэта прекрасные глаза. Он понял это и посвятил ей короткую поэму, в которой изобразил ее, — благодаря ее темным кудрявым волосам в образе Саломеи, влюбляющейся в отрубленную главу Иоанна Крестителя и напечатлевающей поцелуй на ее бледном лбу, вследствие чего он, О’Гага, иначе Исидор Лепифр, выражал зависть к участи страдальца.
Это стихотворение произвело потрясающее впечатление не на сердце мадам Клада, остававшееся в сущности добрым, честным сердечком, но на ее воображение. Польщенный своим успехом декадент повел правильную осаду, и окончательный штурм крепости был назначен именно в это ноябрьское утро, когда мадам Клада проснулась в таком расстройстве.
Горничная принесла утренний шоколад, и вместе с ним письмо и телеграмму.
Телеграмма была от мужа, извещавшего, что по случаю еще не окончившейся охоты он отложил возвращение домой до послезавтра. Что касается письма, то один взгляд на конверт заставил забиться сердце мадам Клада. Писал его Исидор, а оно было уже не первым: целая пачка писем поэта хранилась в конторке. Но это послание имело особый решительный характер.
Покинув временно высокопарный слог, О’Гага просто напоминал ей о ее обещании встретиться с ним сегодня в Луврском музее, перед фресками Джотто: чтобы окончательно вскружить голову романической буржуазке, лукавец завел ее в невылазный лабиринт всевозможных искусств, и для достижения своей цели злоупотребил даже старыми мастерами.
Несмотря на все это, мадам Клада еще не совсем свихнулась. Она отлично понимала, что суть не только в том, что она будет слушать вздорную болтовню перед плохо нарисованными человечками на золотом фоне, а в том, что она впервые пойдет на свидание с влюбленным в нее молодым человеком, дело казалось ей серьезным, и представьте: она начала колебаться, эта буржуазка!
Свидание назначено было в два часа. Она не знала, на что решиться, и в глубине души у нее шевелилось сильное отвращение к этому поступку. Что делать? Нельзя безнаказанно прожить до самого замужества среди безукоризненно честных людей. Однако, на вопрос горничной: — Какое платье прикажете подать, сударыня? — мадам Клада томно отвечала: ‘Серый городской костюм’, — что было дурным знаком. Также, пока ее причесывали, она повторяла себе и убеждала себя, что посещение музея будет просто только любопытством, неосторожностью, пожалуй, легкомыслием, что оно ни к чему не обязывает, что маркизы и графини в романах пускаются и не на такие проделки, и что ей весьма простительно позволить себе такое маленькое развлечение, после семилетней одуряющей скуки.
— Завтрак подан, сударыня.
Уже пора завтракать, она все еще колеблется, и с озабоченным видом входит в столовую, где на столе накрыт для нее одинокий прибор.
— Здравствуйте, сударыня! — раздается из амбразуры окна робкий и нежный голосок.
— А! Это вы, Крошка, здравствуйте!
Крошка — смиренная белошвейка, раз в неделю приходящая работать к мадам Клада. Кличка ее как раз ей по шерсти: это маленькая, худенькая, бледненькая фигурка, сгорбленная над шитьем едва заметна в просторной комнате, у высокого окна, Сколько ей лет? О, она уже не молода и уже увяла. Тридцать лет — почти старость для простолюдинки. Но ее профиль изящен и чист, черное платье опрятно и аккуратно, лицо дышит умом и скромностью, и придает Крошке моложавость. Два года тому назад ее рекомендовали мадам Клада как девушку безукоризненную и достойную всякого участия. Но богатая, хорошенькая молодая женщина, давая ей работу, едва ли сказала ей десять слов. Сегодня, в виде исключения, Крошку посадили в столовой, так как в девичьей, выходящей окнами на двор, слишком темно в это мрачное ноябрьское утро, и она не могла бы работать там.
Смущенная мыслью о свидании, мадам Клада не может ничего есть и с трудом заставляет себя выпить чашку чая. На часах стрелка показывает три четверти первого. Уже!
— Все равно, отправлюсь в Лувр! — думает она.— Это не преступление… Муж так часто оставляет меня одну… (Заметьте, что когда он с нею, она находит его невыносимым). Однако, этот юноша? Разве я люблю его? О, как я жалка!..
Но в тот момент, когда она мысленно произносит последние слова, взгляд ее падает на Крошку, поглощенную работой, оробевшую от присутствия хозяйки дома и съежившуюся в своем уголке. Вопреки своему тщеславию и легкомыслию, мадам Клада еще сохранила сердечную теплоту, и ей внезапно приходит мысль, что и эта бедная Крошка также не особенно счастлива. Конечно, ее горести, если они у нее есть, низшего разряда, вульгарные, несравнимые с горестями великосветских дам из романов, примеры которых до того заразительны и увлекательны, что мадам Клада в подражание им готова также совершить непоправимую глупость. Но все-таки, Крошка — женщина, и как кажется, женщина страдавшая. Мадам Клада, в последнее время достаточно жалевшая самое себя, с удовольствием пожалела бы и кого-нибудь другого и охотно выслушала бы признание, в котором могла бы найти отголосок — и оправдание — того, что происходит в ее собственном сердце.
— Сколько вам лет, Крошка? — внезапно спросила она швею.
— В мае мне исполнится тридцать лет, — несколько удивленно отвечала та.
— Тридцать! Я дала бы вам не больше двадцати двух или трех. Вы еще… вы наверное были хорошенькая?
— О, нет, сударыня… я была молода, вот и все. Но всегда я была бледна и болезненна… У меня такое плохое здоровье!
— В самом деле, бедная Крошка!
И они принялись болтать. Мадам Клада говорила с такою добротою и участием, что Крошка совсем растерялась. Рассказывайте же, Крошка! Мадам Клада хочет знать, почему вы не замужем, любили ли вы когда-нибудь. Ведь все женщины, даже поденщицы-белошвейки, должны иметь роман в жизни. Мадам Клада хочет непременно узнать ваш роман! Ободритесь же, бедная Крошка, и расскажите ей свою историю.
— Право, сударыня, моя история вовсе не веселая! С тех пор, как я помню себя, я помню и мою мать — колористку литографии — постоянно кашлявшую и в изнеможении падавшую в наше единственное кресло, она обнимала меня и смотрела на меня, огромными, грустными глазами. Тотчас после моего рождения, у нее открылась чахотка и она прохворала семь лет. Отец, хороший работник в типографии, также был не крепкого здоровья и пережил мать только на несколько месяцев. Кажется, он заразился ее болезнью, ухаживая за нею. Тогда меня поместили в приют, где добрые сестры выучили меня моему ремеслу. Но я часто болела, доктор меня выслушивал, делал гримасу и постоянно прописывал тресковый жир. В то время меня и прозвали Крошкой. Как только я научилась размышлять, я сказала себе, что наверное у меня та же болезнь, что была у моих родителей и что я не доживу до старости. Меня это нисколько не испугало — я была ведь так одинока в мире! Однако, полгода спустя, когда я поступила в большой белошвейный магазин к мадам Гамель, я встретила родственника, племянника отца, который только что отбыл воинскую повинность. Виктор был хороший малый, зарабатывал довольно своим ремеслом, он был токарь, и так как я ему понравилась, то он предложил мне жениться… О, мне он очень нравился! Но подумайте, как я могла выйти за него, такая слабая и болезненная? Я только постоянно огорчала бы его своею хворостью, пожалуй заразила бы и его, и наши дети остались бы также больными сиротами, как я после моих родителей! Как он ни упрашивал меня, я стояла на своем: — Нет, Виктор, это было бы безрассудно, — говорила я ему. Тогда, быть может с досады, он стал ухаживать за Розалией, одной из моих подруг по мастерской, и только, когда я увидела это, я поняла, что люблю Виктора гораздо сильнее, чем думала. Все-таки, я не потеряла мужества. Я сказала себе: Так лучше, и сама отчасти устроила их свадьбу. О, как я ошиблась! Розалия оказалась дурной женою, кокеткой, жадной, расточительной. Через четыре года она бросила бедного Виктора с двумя мальчиками. Это было ужасно! Сначала, бедняга, принялся пить, но я пристыдила его, и он смирился перед своей судьбою. Тогда я поселилась в одном доме с ним и помогаю ему воспитывать малюток. Теперь им девять и десять лет, и я молю Бога только о том, чтобы дожить до тех пор, пока они поступят в ученье. Видите, сударыня, я правду сказала, что моя история невеселая. Но все-таки, никогда не нужно жаловаться. Этот бедняга уважает меня точно я святая, а дети вышли чудесные, нисколько не похожие на мать. Если бы видели, как они бросаются мне на шею, как только завидят меня! Пока все идет прекрасно. У меня работы вдоволь и прошлою зимою я не страдала бронхитом… А как поглядишь, сколько бедноты и горя кругом!.. Нет, нет, я не имею права считать себя несчастной!
Она не имеет права считать себя несчастной!
Слышали ли вы и поняли ли вы это, моя красавица? Крошка не несчастна! А вся ее жизнь есть цепь самоотречения, обязанностей, труда, болезни, страданий, самопожертвования. Если Крошка не жалка, то кого же жалеть! Не тех ли великосветских дам в романах, что изысканно и жеманно терзаются, бросая одного любовника и заменяя его другим? Или не вас ли, скучающую буржуазку, готовую завести интрижку с молодым дураком только по той причине, что ваш муж стар и надоел вам?
Задавала ли себе эти вопросы мадам Клада, неизвестно, но когда Крошка окончила свой незатейливый рассказ, она посмотрела на нее влажными от слез глазами и ласково сказала: — Мне хочется сделать что-нибудь для ваших приемных детей… Пойдемте сегодня за ними в школу. Крошка, и сведем их в кондитерскую полакомиться, хотите?
Но взгляните на часы! Половина третьего!
А в Лувре, уже с полчаса декадент переминается с ноги на ногу перед фресками и поминутно нетерпеливо посматривает, который час. Вернись домой, юный Исидор! Без всякого предвзятого намерения, бедная Крошка показала мадам Клада частицу настоящего несчастия, истинного горя, а это самое лучшее лекарство от дурных мыслей и нечистых желаний.
Нужно однако сознаться, что мосье Клада отбоярился от беды очень удачно в этот памятный день, когда он гонялся за последним зайцем в округе… Честь его спасена… на этот раз!
Источник текста: журнал ‘Вестник моды’, 1891, No 50. С. 499—500.