Игнатий Потапенко
Игнатий Потапенко
Швейцарская должность
Швейцарская должность
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
—————————————————-
Швейцарская должность, Потапенко Игнатий Николаевич, Год: 1911
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Владелец дома, в котором на парадной лестнице должность швейцара в течение тридцати лет бессменно исполнял Андрей Торопов, уже года два тому отошел в вечность, а дочери его, которым достался дом, большую часть года жили заграницей, а когда приезжали в Питер, останавливались в другом своем доме и этот был им в тягость. Поэтому они продали его.
Купил дом инженер Листовкин, Павел Петрович, много лет где-то в отдаленных местах строивший дороги и мосты, наживший большие деньги и решивший бросить всякое строительство, поселиться в столице и жить в удовольствие.
Вместе с домом ему достался и швейцар Андрей Торопов.
Дом был небольшой, четырехэтажный, парадная лестница с довольно дорогими квартирами в нем была только одна. Но в обширном дворе стоял флигель, который при хорошем управлении мог давать большой доход.
Сам инженер с семейством поселился в бельэтаже, призвал к себе всех служащих и заявил им, что все они остаются на своих местах, расспросил, сколько кто получает жалованья, удивился незначительным цифрам и всем назначил прибавки.
Но этого мало. Осмотрел помещения для служащих и, найдя их сырыми и тесными, расширил, сделал ремонт, перестроил печи.
Служащие признали его чудаком, хотя с удовольствием приняли его чудачество. Он же просто хотел видеть вокруг себя довольные лица, чтобы после многотрудной и долголетней возни с дорогами и мостами, отдыхать по-настоящему.
Выпали льготы и улучшения и на долю швейцара Андрея Торопова. Ему даже вышло лучше всех. Новый хозяин принял в расчет его тридцатилетнюю службу, хотя Торопов служил не ему, и в особенности его необыкновенно почтенный, а в торжественных случаях даже величественный вид.
За все это и прибавка Андрею Торопову была назначена солидная. Вместо прежних пятнадцати он вдруг стал получать двадцать пять в месяц.
Когда же дело коснулось его квартиры, которую нужно было ремонтировать, то оказалось, что это была не более, как огороженная со всех сторон стенками дыра под лестницей. Там стояли кровать, круглый столик и один стул. К одной из стен были прикреплены две полки, на которых помещалась посуда и красовался самовар…
В жилище можно было войти, но немедленно же сесть на кровать или на стул, так как свободного пространства в нем совсем не было…
И если сказать, что в этой квартире Андрей Торопов наслаждался семейным счастьем, вскормил и взрастил двух дочерей, то можно составить высокое понятие о его удивительном искусстве жить, получая при этом от жизни несомненное удовольствие.
Теперь, правда, он свой роскошный замок занимал один, так как жены лишился уже несколько лет тому назад, а дочерей обеих выдал замуж, и он находил, что квартира у него для одного человека просторная, и что вообще жить на свете совсем не так уж плохо, как говорят.
Ему было шестьдесят четыре года, но на вид, пожалуй, можно было дать больше, — хоть и все семьдесят. Такое впечатление происходило собственно от его бакенбард, совершенно белых, и такого же цвета остатков волос, в виде бахромы окаймлявших его совершенно голый череп.
Но сам он был необычайно бодр и подвижен. Ноги его, привыкшие за всю жизнь много стоять и бегать, были крепки, он и теперь мог простаивать часы у парадной двери, подстерегая приезд хозяина или жильцов, или каких-нибудь гостей, а, в случае надобности, птицей взлетать в четвертый этаж и мячом катиться оттуда вниз.
Когда домовладелец-инженер, осмотрев его квартиру под лестницей, нашел, что в таком жалком помещении, где даже для кошки мало воздуха, человеку жить нельзя, Андрей Торопов искренно удивился. Как же нельзя, когда он живет тут уже тридцать лет, из которых двадцать три с женой и дочерями…
Тем не менее ему была отведена целая комната в первом этаже, тут же рядом с вестибюлем, так что ему не трудно было из неё выходить прямо к парадной двери, когда это было нужно.
Комната была длинная, но не широкая, с одним окном, выходившим во двор. Она составляла часть большой квартиры нижнего этажа и была в квартире совершенно лишней, так что отвоевать ее у жильцов, уменьшив за это квартирную плату, было нетрудно. Новый же домовладелец, по-видимому, не гонялся за платой. У него были принципы, и один из них гласил, что слуги только тогда бывают верны, когда они довольны. И он хотел, чтобы все служащие при доме были довольны и верны.
Что же касается Андрея Торопова, то для переселения его в комнату были еще другие соображения: уж очень не подходила для парадной лестницы порядочного дома отгороженная под нею швейцарская конура с низенькой и узкой дверью. Не говоря уж о том, что оттуда по всей лестнице распространялись разные съестные запахи, — помещение это придавало всей картине какой-то жалкий нищенский вид.
Поэтому, как только Торопов переселился в комнату, сейчас же пришли мастера, разобрали перегородку, вычистили, выкрасили, и швейцарского жилища как не бывало. Даже странным казалось, что там оно могло быть, — никакого места не оказывалось, — так, полутемный закоулок какой-то. И просто нельзя было представить себе, что тут было человеческое жилище, где тридцать леи обитала целая семья.
Устроиться в новой квартире для Торопова не составляло большого труда. Кровать, столик, стул и две полки… Все это принесли дворники и поставили, и когда Торопов окинул взором свое жилище, то у него получилось такое впечатление, что оно пустое.
Да, совсем пустое. Кровать заняла небольшое пространство около стены, столик поместился около окна, а стул рядом с ним. Что же касается полок, то их здесь как-то неловко было прибивать на стенке. Там, под лестницей, это было очень кстати, потому что не было другого места для посуды и самовара, и там была дощатая перегородка. А тут настоящие стены с обоями, которые были совсем новенькие. Да и странно как-то было бы этим полкам торчать на стенке в настоящей комнате. И полки пока лежали на полу, а посуда и самовар на подоконнике.
И оказывалось, что почти вся комната ничем не занята. Странно было ему это ощущение после того, как тридцать лет он прожил в битком набитой швейцарской, где не было места, чтобы повернуться. Там ему казалось, что у него пропасть мебели, хоть отбавляй, а тут — ну, просто ничего нет.
Уж подлинно, если хотят бедному человеку воочию показать его жалкое существование, то пусть дадут ему прожить один денек в роскошном замке. Там он убедится, что у него ровно ничего нет.
Но не это было самое главное в душевном состоянии Андрея Торопова, а то, что он никак не мог помириться с пустотой его комнаты. Она казалась ему сараем. В ней было ему чуждо и неуютно.
В швейцарской, например, он сидел обыкновенно на кровати, потому что другого положения нельзя было там занимать. А здесь ему это казалось странным. Тут это уже был беспорядок. А главное, главное — целых две голых стены, около них ничего не стоит, свободного места в комнате столько, что можно прогуливаться и хоть на велосипеде ездить.
И он не знал, что ему делать с этим местом. Оно резало ему глаза, оно пугало его.
Днем он был всецело занять у парадной двери и не особенно замечал это, но после полуночи, когда, по обычаю дома, парадная дверь запиралась, и он пришел в свою комнату и зажег лампу, да при том еще электрическую, так как инженер-домовладелец, по соображениям безопасности и чистоты, нигде в доме не допускал другого освещения, а прежде под лестницей у него горел коптящий керосин, — то ему стало жутко. Он мог бы уже лечь спать — спокойные жильцы парадной лестницы очень редко возвращались домой после полуночи, но ему как-то страшно было раздеться и лечь в постель. Было такое ощущение, как будто он по ошибке попал в чужую квартиру и не знал, как ему с этим быть.
Не привык он также и к тому, чтобы в комнате было окно, которое вело прямо во двор. Сквозь него, хотя оно и было солидно устроено, он чувствовал уличный холод, и ему казалось, что он точно и сам не в комнате, а на улице. И он не мог уснуть долго, долго, пока утомление целого дня не победило это новое, никогда еще неиспытанное им, ощущение.
И потом, когда прошел день и другой и третий, он все не мог свыкнуться с своим жилищем. Не дома он, не у себя, а где- то на вокзале, на почтовой станции, на постоялом дворе. В шестьдесят четыре года человек любит, чтобы его окружало все знакомое, с чем он сроднился, что сделалось неотъемлемой частью его существа. И чем ему теснее среди этих предметов, тем лучше. И тут уж нет плохого и хорошего, а есть только свое — милое, и чужое — безразличное, а иногда и враждебное.
А эта новая комната до такой степени была ему чужая, что даже и его собственные вещи, — кровать, стол, стул, самовар, посуда, здесь, среди этих чистеньких стен, оклеенных новыми обоями, казались не теми, какими-то подмененными.
Hо было нечто ужасное, особенно когда это произошло в первый раз: на другой день, после переселения, утром, около семи часов, когда он вышел, чтобы отпереть парадную дверь. Еще в белье, накинув на плечи старую, уже давно вышедшую в отставку, длинную ливрею, он вышел в вестибюль и, дойдя до лестницы, остановился, как вкопанный.
Что такое произошло? Он как будто попал в чужой дом. Или что-то здесь так изменилось, что не узнать. Странно: стены те же, и потолок, и пол, и лестница, и ковер на ней, все то же самое, и в то же время все изменилось. И это произошло оттого, что под лестницей нет больше маленькой двери с круглым окошечком, через которое проходил свет, нет стенки и нет швейцарской, которая неизменно находилась здесь тридцать лет. И то полутемное пространство, что образовалось на месте её, показалось ему какой-то бездонной пропастью.
Он, конечно, знал, что вчера тут снимали перегородку и чистили и красили, видел это своими глазами, но как-то не представлял себе то, что из этого выйдет.
Дрожащими руками отпирал он парадную дверь и вернулся в свою комнату растерянный и подавленный. Ощущение было такое, как будто вместе с перегородкой убрали и унесли куда-то всю его прошлую жизнь и её у него как бы и не было, на её месте — темное пространство.
Потом это смягчилось, глаз привык к тому, что приходилось видеть ему в течение дня чуть не каждую минуту. Но окончательно отделаться от тягостного ощущения он не мог.
Как-то зашел к нему хозяин, осмотрел комнату.
— Ну, что, Андрей, доволен ли ты помещением?
Андрей Торопов низко поклонился.
— Чувствительно благодарен вам, Павел Петрович. Вполне доволен-с… Как же это можно-с, чтобы я был недоволен!..
— Ну, конечно, нельзя же и сравнивать. Удивительно, как прежние хозяева могли держать людей в какой-то темной щели. Да, да, здесь довольно светло и, кажется, сухо…
— Сухо, Павел Петрович… Окончательно сухо-с… Никакой сырости нет.
И у Андрея Торопова было умиленно-благодарное лицо, а сам он все кланялся хозяину и выражал полное удовольствие. И это не значит, что он лгал хозяину, нет, просто для обращения с хозяином у него в распоряжении не было другого тона, других жестов, другого выражения лица.
Хозяин, ведь это же был вершитель его жизни. Он его держит на службе, платит жалованье, дает жилье. Ведь, это же все, что необходимо человеку, чтобы жить. А если он вздумает отказать ему, где он, старый человек, найдет себе место? Разве это легко? Ну, может быть, и найдется. Есть такие домохозяева, которые любят, чтобы швейцар на парадной лестнице был старый, почтенный, с седыми баками, они находят это живописным и красивым, но пока сыщется такое место, намаешься и наплачешься.
Поэтому у него раз навсегда выработался по отношению к хозяину тон умиления, благодарности и довольства всем, что ему дают.
Инженеру Листовкину очень нравился Торопов. Он, правда, для деятельной роли был староват, не в том смысле, однако, чтобы он сам считал какие-нибудь обязанности для себя трудными и отказывался от них. Напротив, усердие он проявлял необыкновенное, за все брался и ни от чего не отлынивал.
А уж что касается прямых своих обязанностей, то в этом отношении он был безупречен. С утра до полуночи стоял у двери, принимая от почтальонов газеты и письма, и тотчас же, не задерживая ни минуты, разносил их по этажам. А завидя подъезжавший экипаж или пешехода из своих, немедленно распахивал дверь, выскакивал на улицу, отстегивал полость саней, отворял дверцу кареты, и вообще оказывал предупредительную услужливость. Вестибюль и лестницу содержал в образцовом порядке, — словом представлял собой примерного швейцара.
Но главное, что ценил в нем домовладелец, это — стиль старого верного почтенного слуги, умеющего все делать как-то мягко, незаметно, без резкостей, без углов, так, как будто у него все само собой делалось. На такого слугу всегда можно положиться и, кроме того, такой слуга придает тон порядочности са-мому дому.
Но в то же время домохозяину неловко было смотреть на то, что этот старый и почтенный человек несет непрерывно такую непосильную работу. С утра до вечера на ногах, несколько раз приходится подыматься по лестнице — в шестьдесят четыре года, это как будто и не по силам. И, так как инженер твердо стоял на том, чтобы вокруг него все делалось гуманно и чтобы никто из людей, от него зависящих, не мог жаловаться на гнет, то это его беспокоило.
Однажды он, в то время, когда Торопов подавал ему шубу и калоши, сказал ему:
— Устаешь ты, Андрей, я думаю, а? В твои годы… Все-таки…
Андрей мягко, но энергично возразил:
— Не извольте беспокоиться, Павел Петрович, не устаю-с. Даже ни капельки. Я привык к своему делу-с.
Инженер только покачал головой. Он очень хорошо видел, что Торопов бодрится и говорит это из деликатности.
Торопов же вопрос домовладельца объяснил несколько иначе. ‘В возрасте, говорит… Гм… Да… В этаком возрасте обыкновенно от должности отказывают. Только пошатнись, покажи слабость, так сейчас же тебя, как негодного для дела, и отставят. Только Андрей Торопов не скоро еще сдаст. Эка важность, шестьдесят четыре года! А мы и до восьмидесятого на ногах стоять будем. Вот какие мы’.
Но инженер ему не поверил и решил совершить некоторую гуманную реформу. Он призвал к себе Андрея Торопова.
— Вот что, мой милый, я очень ценю тебя и хочу сохранить тебя, как можно подольше. Я знаю, ты храбришься, и, может быть, сам себя уверяешь, что тебе все, как с гуся вода. Но я-то прекрасно понимаю, что для человека твоих лет нужен иногда и отдых. Скажи, разве при прежних хозяевах тебе не полагалось отдыха?
— Отдыха? — с некоторым даже непониманием переспросил Андрей. — Какой же в нашей швейцарской должности может быть отдых? Нет, такого, чтобы отдыхать, никогда не полагалось.
— Ну, я смотрю на дело несколько иначе. Я думаю, что в какой бы ни было должности, в генеральской или в швейцарской, безразлично, человек имеет право на отдых. И тебе, Андрей, я хочу предоставить отдых — два раза в год недели по две каждый раз.
— Покорно вас благодарю, Павел Петрович, а только как же должность-то? Кто же ее будет исправлять?
— Как-нибудь устроим. У нас, например, два подручных дворника, и у них не Бог знает сколько работы. Две недели один может постоять у парадной двери.
— Справится ли он, Павел Петрович?
— Ну, разумеется, не будет большого порядка, но мы не будем строги… Одним словом, это я устрою. И первый отпуск я тебе предоставляю с следующего первого числа, — на две недели.
Много хотел бы возразить Андрей Торопов, но не посмел. Хозяин так хочет. Ну, что ж, на то он и хозяин, чтобы хотеть, а он, Андрей Торопов, слуга, чтобы исполнять. Ему оставалось только отвесить низкий поклон и еще раз сказать обычное: ‘покорнейше вас благодарю, Павел Петрович’.
По существу, впрочем, он ничего не имел против нового распоряжения инженера. Что же, отдохнуть приятно. Отчего же не отдохнуть. В самом деле, нельзя же этак-то уж целый день на ногах из года в год. Вот уже тридцать первый годок, и чтобы никакой передышки. Все-таки он, Павел Петрович, хотя и барин и домохозяин, а, видно, добрый человек. Так что для себя лично он это одобрял.
Но вот для дела, для швейцарской службы, — тут он встречал множество возражений. Ну, где же таки подручному дворнику справиться с такой деликатной должностью, как швейцарская? Подручный дворник, он привык возиться с дровами, с кухарками, с черными лестницами, с флигельными жильцами. Он груб,
неотесан, — как же он может понимать обращение с господами, — что кому ответить, как о чем доложить. И какой же это будет вид, ежели при парадной лестнице будет находиться мужлан неотесанный?
И до такой степени его занимала эта сторона дела, что он попробовал, было, даже принять свои меры. До первого числа оставалось еще с неделю. Он улучил минуту и сбегал в дворницкую, чтобы поговорить со старшим касательно предстоящей реформы. Старшему он рассказал, в чем дело, и тот удивился.
— Отпуск? Чудеса! Прямо что-то небывалое. Пятнадцать лет мы с вами вместе служим тут, а об отпусках что-то не слыхали. И чтобы еще хозяин сам предложил, не по просьбе, значит, а от себя, так этого, я думаю, и нигде на свете не бывает. Нет, все ж таки он, хоть видно, и добрый человек, наш новый-то, а в голове у него какое-то повреждение. Ей, ей! А, впрочем, для вас, Андрей Степанович, это хорошо. Ну, что ж, назначим Федьку, он все же показистее будет. Иван, тот больно уж сиволап.
Федька был молодой парень, недавно поступивший на городскую службу из деревни. Его призвал старший и объяснил, что ему предстоит. Тот сомнительно покачал головой. Не представлял он себе, что из этого может выйти. Швейцарская должность на парадной лестнице рисовалась ему чем-то недоступным. Парадная лестница, господа в дорогих шубах и постоянное общение с ними, это в его глазах был другой, какой-то высший мир.
— Так вот, — сказал ему Андрей: — ты бы понаведался туда ко мне, да подучился бы. За неделю все ж таки кой что втямишь.
Федор махнул рукой.
— Что ж учиться-то! Прикажут, буду стоять. Мне ведь все одно, за каким делом. Меня на всякое дело нанимали, ежели прикажут. А учиться — чему тут научишься!..
И не пошел он к Андрею, ни разу не заглянул на парадную лестницу.
Прошла неделя. Старший дворник получил приказание от-командировать одного из подручных для несения швейцарской службы в продолжение двух недель, и во исполнение приказа велел Федору с завтрашнего утра стать у парадной двери.
А Андрей Торопов начал готовиться к отдыху. Он старался составить себе некоторую программу действий.
‘Вот, стало быть, дочку младшую навещу. Все-таки ей удовольствие будет. Она уже семь лет в замужестве, а я ни разу не навестил ее. Ко мне приходила с мужем как-то, чай пили… А я вот не удосужился… А потом… Ну, уж, что-нибудь найдется’…
Таким образом, программа двухнедельного отпуска у него оборвалась после первого же пункта. Если бы старшая дочь его жила в столице, то посещение её, несомненно, было бы вторым номером, но она с мужем проживала где-то в Костроме, а это было слишком далеко для посещения.
‘В церковь схожу’, подумал Андрей, а потом прибавил: в баню’… Но это было неудачно, так как и в церковь и в баню ходить ему и раньше не возбранялось, и он делал и то, и другое — в баню по субботам, а в церковь по воскресеньям — в ближайшую, на полчасика, так как считал, что при швейцарской службе и этого достаточно.
Был на редкость хороший день ранней петроградской весны, когда солнцу, после долгих усилий, наконец, удалось рассеять крепко сплотившиеся над столицей серые облака и растопить остаток снега на мостовых и крышах. Весна засияла как-то вдруг и обдала теплом землю. В этот день начался отпуск Андрея Торопова.
Проснулся он вскоре после шести часов утра и сейчас же вспомнил, что у него отпуск, и сказал себе,
— Нынче я могу спать хоть до полудня. Нынче у меня нет никаких обязанностей.
И, сказав это себе, сбросил одеяло и поднялся. Произошло это уж как-то само собою, помимо всяких мыслей. Старое швей-царское тело, за много лет службы, стало как бы машиной и в известный час совершало известные, раз навсегда установленные, действия. Да и зачем ему было бы лежать, когда сон мгновенно отлетел от него.
Поднялся с постели и сейчас же накинул на плечи старую ливрею, чтобы пойти и отпереть дверь, но вспомнил, что сегодня это не лежит на его обязанности, и что даже один из двух ключей с вечера он передал старшему дворнику, а тот — Федору.
Потоптался по комнате некоторое время, а потом все-таки пошел к парадной двери — не отпирать — он в отпуску, — а поглядеть, отпер ли Федор, ну, и, конечно, дверь была заперта и ни-кто не думал отпирать ее.
На минуту расстроился он, но потом махнул рукой. ‘Что же, я за это не ответствен’. И пошел в свою комнату, затопил печь, поставил туда чайник с водой и вообще замялся своими личными делами.
Раздался трезвон. Пришлось ему выбежать. Оказалось, что почтальон принес письма и газеты, а дверь все стояла запертой. Хотя у Андрея и был свой ключ, но он все-таки побежал задним ходом во двор, произвел тревогу, разыскал Федьку, который преспокойно возился на дровяном дворе, и все-таки в конце концов ему самому пришлось отпереть парадную дверь и принять почту.
Но кой-как это наладилось. Старший припугнул Федьку и тот сталь около парадной двери, — конечно, с улицы, как стоял он на дежурстве у ворот, так как он ни за что не решался войти в святилище вестибюля.
А Андрей Торопов надел серый пиджак, который, редко употребляемый, служил ему уже бесконечное множество лет, голову же, за отсутствием партикулярной шляпы, прикрыл зеленой фуражкой от ливреи и вышел на улицу.
Он решил нанести визит дочке Феклуше. Она служила в богатом, хотя и не родовитом, доме какого-то коммерсанта. Муж её Осип был лакеем, а она горничной. Место было хорошее, чистое, зарабатывали они на нем изрядно и, оба аккуратные и бережливые, откладывали и потому дорожили местом и крепко держались его.
Идти Андрею пришлось с Николаевской улицы на Сергиевскую и, так как времени у него было много: хоть целый день (понятно, человек в отпуску), то он не сел в трамвай, а воспользовался своими крепкими ногами.
Солнце грело и было тепло. Улицы были полны народа, и это несколько расстраивало его нервы, — просто с непривычки. Шел минут сорок и, наконец, достиг большого пятиэтажного дома. Вошел во двор и по черной лестнице поднялся во второй этаж.
Просторная кухня. Повар в белом переднике, поваренок, судомойка, необычайное обилие всевозможных фасонов медной посуды, все это подавило Андрея не своим величием, а как бы отражением в себе важности того дома, в котором служат Феклуша и Осип.
Их в кухне не было, пришлось подождать. Прибежал Осип в форменном пиджачке, в белых перчатках, при белом жилете, с подносом в руках. Он как раз в это время, около одиннадцати часов, служил за чайным столом.
— Ах, тятенька… Андрей Степанович! Очень вам рады. Только извините, в самый разгар попали, — я за столом, а Феклуша барыню одевает. Однако же, пожалуйте, в нашу комнату.
У них была отдельная комната, — маленькая, но чистая и уютная. Сюда Осип засадил Андрея Торопова, а сам убежал с подносом, и Андрей сидел тут и ждал. Прибежала на минуту Феклуша, поцеловалась с ним, но сейчас же раздался звон, и она убежала. Так они являлись от времени до времени, но едва успевали сказать пару слов, как их требовали то одного, то другого, то обо их вместе.
Просидел у них в комнате Андрей часа два, а в сущности не успел ни о чем поговорить толком, даже о том, как им живется, и какие у них господа.
‘Ну, служба, — думал Андрей, — не даром им достается жалованье. Целый день как в котле кипят’.
Скучно было ему сидеть в одиночестве и надоело это. Уловил он момент, когда оба пришли, и стал прощаться.
— Да вы, тятенька, что же, место потеряли, или так? — спросила его Феклуша.
— Нет, зачем терять! Это я в отпуску. Хозяин новый, так вот и выдумал, — отпуск дал на две недели.
— Так заходите еще к нам, тятенька. Нам очень приятно.
Обратно пошел тоже пешком, но на полдороге вдруг почувствовал, что у него и колени дрожат, и поясницу ломит, и во всем теле усталость.
‘Экое удивительное дело, — размышлял он, сильно замедлив шаги, — при своем деле с утра до ночи на ногах, по лестнице бегаешь, и ничего, а тут вот сразу сдал. Вот оно, что значит — при своем постоянном деле’.
И правда, прогулка на свежем воздухе, на полной воле, совершенно разбила его, так что он, когда пришел домой, залег на постели и пролежал до вечера. Лень было ему даже думать о том, что делается в вестибюле, как там справляется Федька
Но на другой день он окреп, встал немного позже, почтальон его не тревожил, так как Федор, после внушения со стороны старшего, своевременно отпер парадную дверь и торчал на месте. Но, когда Андрей в пиджаке и фуражке вышел из своей комнаты часов в девять, — газеты и почта оказались лежащими в куче на столике. Федор не знал, что с ними делать. Вообще, он понимал свою временную должность, как бессменное торчание у парадной двери на улице.
Но Андрей почтой не занялся, а только дал указания Федору, как с нею поступить. ‘Уж отпуск, так отпуск. Пущай сам и управляется’.
Вышел на улицу, и тут понял, что, в сущности, ему нечего делать. Нет никакой цели. Стал прохаживаться неподалеку от своего дома. Ходил с полчаса. Видел, как подъехал в коляске жилец третьего этажа, и Федор даже не сдвинулся с места. Жильцу пришлось самому выкатываться из экипажа, собственноручно отворять дверь.
‘Вот так швейцар, — подумал Андрей. — И зачем только его поставили!’
Пошел к себе, но ему сейчас же стало нестерпимо скучно. Он как-то совсем не знал, что может делать человек, находящийся в отпуску. Все его интересы были там, в вестибюле, а в комнате ничего не было.
Посидел, глядя через окно во двор. Опять вышел, постоял, прошелся. Но когда к подъезду подкатила карета самого инженера-домовладельца, и Федор остался совершенно безучастен к этому обстоятельству, Андрей не выдержал, бегом пустился к двери, влетел в вестибюль и, видя, что Инженер сам снимает с себя калоши и пытается пристроить на вешалке пальто, начал хлопотать около него, выполняя швейцарские обязанности.
— Что же ты, Андрей, не отдыхаешь? — спросил инженер. — Ведь, тебе дан отпуск.
— Отдыхаю-с, Павел Петрович. Как же-с. А только нельзя же так, чтобы вам самим… Да оно и не трудно. Пожалуйте.
Еще день и другой. Случился праздник. Андрей пошел в церковь и отстоял всю обедню, от начала до конца. Это доставило ему большое удовольствие. Но после этого пошли будни, и снова он не знал, куда девать себя. Выходил на улицу, стоял или прохаживался у подъезда, и глупо это выходило, что он, в сущности, был здесь, но обязанностей швейцара не исполнял, потому что в от-пуску. Заходил к себе в комнату, бесцельно сидел на стуле и смотрел в окно, И все это, как ненужное и бесполезное, утомляло его гораздо, больше, чем работа.
А ночью, перед тем, как лечь в постель, он испытывал какое-то горестное чувство неудовлетворенности от бесплодности своего существования.
И, конечно, рано или поздно должен был разыграться кризис, и это не заставило себя ждать. Когда прошла неделя отпуска, случился день чьих-то именин в квартире третьего этажа. Андрей, конечно, знал в точности все именины и другие семейные праздники всех жильцов парадной лестницы. В такой день приносили цветы и разные свертки, приезжали поздравители, а вечером съезжались гости. И он с утра должен был приготовиться — мыл и чистил лестницу и вестибюль, озабочивался, чтобы было должное количество вешалок, сам принаряжался, подтягивался, это были для него доходные дни, так как все давали швейцару на чай, и он такими днями дорожил.
И когда утром в этот день он проснулся, то на него напала нестерпимая тоска. Безделье до смерти надоело ему, от него он чувствовал себя почти больным, а мысль, что гости будет приезжать, а он в это время будет сидеть тут в двух шагах или прохаживаться на улице неподалеку от подъезда, казалось ему просто оскорбительной.
Вышел он в вестибюль и произвел настоящий скандал. Действительно, было из-за чего. В этакий день Федор и не подумал вымыть лестницу, вычистить ковер, и даже в углах вестибюля и под лестницей за эту неделю завелась пыль и пауки свили свою паутину. Он притащил сюда Федора и безжалостно тыкал его носом во все углы, показывая ему на недочеты.
В это время по лестнице спускался сам инженер. Когда он сошел вниз, Андрей, конечно, сейчас же замолк, но лицо у него было до такой степени взволнованное, что инженер заметил это и спросил, в чем дело.
— Да уж и не знаю… — взволнованным голосом объяснил Андрей: — уж я осмеливаюсь просить вас, Павел Петрович, либо рассчитать меня окончательно, либо уволить от этих самых отпусков… Никаких отпусков мне не надо.
— Как? Ты недоволен отпуском?
— Недоволен-с… Уж извините-с, нисколько не доволен, Павел Петрович… Как могу я быть доволен, когда — извольте сами посмотреть, до чего у него лестница загажена-с… Вот пыль… Вот тут паутина засела. Не метено, не мыто… А нынче в пятом номере, у господ Ракитовых, ангел-с, так, стало быть, господа будут приезжать, так разве прилично господам парадный ход показать в этаком виде? И я уж, извините, Павел Петрович, прямо осмеливаюсь сказать, что для меня это прямое страдание. Или я швейцар и отвечаю, или… уж как вашей милости будет угодно.
Домохозяин, видя такой странный эффект своей гуманной реформы, не решился настаивать на ней.
— Ну, хорошо, — сказал он, — насильно не могу тебе навязать отдыха. Пусть будет так, как ты хочешь.
— Покорнейше вас благодарю, Павел Петрович, — с глубоким почтением и с самой нелицемерной благодарностью промолвил Андрей Торопов и отвесил хозяину низкий поклон.
Проводив хозяина на улицу и усадив его в экипаж, Андрей мигом сбегал в свою комнату, снял пиджак, надел свой белый фартук, вооружился щеткой, метелкой, ведром и принялся чистить и мыть запущенный вестибюль, бегал по лестнице, чистил ковер, возился с дверными ручками, которые после его работы начали неистово блестеть.
И был неутомим, колени его не дрожали, поясницу не ломило, свое привычное дело влило в него энергию и бодрость.
В какие-нибудь полчаса он привел в порядок все свои владения, нарядился в ливрею, расчесал свои роскошные белые бакенбарды и вступил в отправление швейцарских обязанностей, ожидая гостей в квартиру номер пятый с таким нетерпением, как будто он сам был именинник и это были его гости.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.