ШУРОЧКА.
ШУРОЧКА.
Эскизъ.
I.
II.
III.
IV.
Шурочка, Гуревич Любовь Яковлевна, Год: 1893
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Темнло. Свжій апрльскій воздухъ волнами врывался въ открытыя окна гостиной. Въ переднихъ комнатахъ, убранныхъ для предстоящаго вечера, было все тихо. Только изъ кухни доносилось звяканье тарелокъ, приказанія Марьи Ильинишны и задорный голосъ кухарки. Часы пробили восемь.
— Ахъ, батюшки!— заговорила Марья Ильинишна, — я вдь и забыла! Поди, поди-ка, Маша, посмотри, что Шурочка. Она мн сказала давеча, что соснетъ передъ вечеромъ… Скажи: одваться пора, девятый часъ… Я ужъ сама посмотрю за кремомъ…
Марья вышла изъ кухни, прошла, осторожно ступая босыми ногами по натертому полу, черезъ столовую и гостиную, и отворила дверь въ маленькую комнату окнами на дворъ. Шура спала не раздваясь, на своей полудтской кровати тмъ свтлымъ чуткимъ сномъ, который возможенъ только въ ранней молодости, въ теплыя весеннія сумерки, въ ожиданіи какого-нибудь радостнаго многообщающаго событія.
Услышавъ скрипъ двери, она моментально проснулась, вскочила, засмялась своей поспшности и попросила Марью принести свчи. Потомъ скинула старое гимназическое платьице и подошла къ зеркалу причесываться. Полутьма сумерекъ сглаживала главный недостатокъ ея лица — маленькія рябинки, оставленныя оспой и долго составлявшія ея больное мсто. Каріе глаза ея блестли задорно и весело. Она причесалась, подошла къ окну, увидла присланный раннимъ утромъ букетъ изъ розъ и ландышей, и радостный румянецъ залилъ ея щеки. Она вспомнила умоляюще-сконфуженный взглядъ Шульца, когда онъ поздравлялъ ее съ днемъ рожденія, а мамаша вдругъ брякпула ему о букет… И потомъ — эти глаза его, когда онъ, прощаясь съ ней вчера посл.урока музыки, подавалъ ей руку… Сердце у ней билось очень сильно при мысли объ этомъ. Вотъ ужъ не думала то она!.. Она вспомнила, какъ четыре года тому назадъ, будучи еще гимназисткой 4-го класса, она встртила его въ дом своей подруги Лели Петровской. Онъ прізжалъ тогда въ ихъ городъ на каникулы изъ московской консерваторіи, а имъ съ Лелей было по 13-ти лтъ. Он тогда об влюбились въ него и однажды до трехъ часовъ ночи не могли заснуть, изливаясь другъ передъ другомъ къ своимъ радужныхъ романтическихъ мечтаніяхъ и совсмъ позабывъ въ пылу восторга, что он были соперницами въ этихъ самыхъ мечтаніяхъ… Шура засмялась. Тогда она, конечно, и не думала надяться, а потомъ все у нея прошло — и духу не было. Уже вторую зиму онъ былъ ея учителемъ музыки, а ей до вчерашняго дня и въ голову не впадало… Опять утренняя сцена объясненія по поводу букета вспомнилась ей, и чувство радостной гордости опять точно ужалило ея сердце.
Марья принесла свчи. Шура надла свое новенькое блое платье и снова подошла къ зеркалу. Марья хотла посвтить ей и поставила свчу передъ зеркаломъ.
— Нтъ, нтъ! оставь тамъ! Мн не надо!..— воскликнула Шура: при яркомъ свт, отраженномъ въ зеркал, ея рябинки рзнули ей глаза и какимъ-то диссонансомъ отозвались въ ея радужномъ настроеніи.
— Ну, вотъ еще! въ потьмамъ-то небойсь видне!.. Экъ вдь — выдумаютъ тоже… заворчала Марья.
— Нтъ, Марья, ты поди теперь, — мн больше ничего не надо… Поди, зажги свчи въ зал… Ну, пойди, пойди-же скоре… Она вдругъ почувствовала слезы въ горл и въ глазахъ.
— Ой, что это я!— подумала она.— Передъ вечеромъ-то плакать! глаза красные будутъ… Она подобралась и взглянула на себя въ зеркало издали: не замтно-ли ужъ и такъ? ‘Глупость какая! Чего это я вдругъ!’ подумала она: издали она была сегодня прелесть какъ мила. Блое платье, въ первый разъ ею самою выбранное и заказанное, очень шло къ ней. Только чего-то не хватало. Она примрила нсколько цвтныхъ бантиковъ — все ничего не выходило. Вдругъ блестящая дерзкая мысли мелькнула въ ея голов: она подошла къ букету Шульца, вытянула розу и пучекъ ландышей и приколола на плеч. Такъ было совсмъ хорошо — чудо, какъ хорошо! Точно на картинк! подумала она, и сердце у ней забилось радостно и тревожно. Ей захотлось, чтобы и онъ, и вс, любовались ею, ухаживали за ней, говорили ей что-нибудь пріятное, лестное, веселое. Ей показалось, что такъ это и будетъ сегодня, и она чуть не запрыгала отъ радостнаго нетерпнія.
Часы пробили половину девятаго,— сейчасъ могли придти гости. Шурочка выглянула въ гостиную, многочисленныя свчи отражались въ зеркал и блестли въ паркет. Все было тихо. Только изъ кухни по прежнему доносился звонъ посуды и голосъ Марьи.
Вдругъ сильный звонокъ раздался въ передней. Шура вздрогнула, хотла, было, по обыкновенію сама отворить парадную, но вдругъ испугалась чего-то и убжала въ свою комнату, хлопнувъ дверью.
Въ зал раздался шумъ, проворные шаги, дверь отворилась, и Лиза влетла въ комнату. На ней было яркое голубое платье съ неуклюжей таліей. Черные, короткіе, непослушные волосы вихраы топорщились изъ-подъ голубой ленты.
— Ахъ, Шурочка, душка!— затараторила она.— Какъ я на твоего папашу наскочила! Я вхожу, а онъ… Ахъ, да какой букетъ! Откуда это? Ахъ, да и ты въ цвтахъ! А у меня нту… Ай, да тамъ звонятъ! Это Леля, Леля… Я дверь то заперла… Я ихъ видла съ братомъ… Они идутъ съ другой стороны, а я какъ побгу — чтобы первой!.. А откуда букетъ? Ахъ, да какой хорошенькій! Шурочка душка, кто это теб? Петровскій?.. Скажи правду… Ахъ, опять звонятъ! Да скажи, чтобъ отворили… И съ этими словами она бросилась цловать Шурочку, звонко смясь, сама не зная чему и весело блестя своими бдовыми черными глазами.
— Да ну, Шурка! Чего-жъ ты молчишь!.. Ахъ, идутъ, идутъ!.. Это Леля!
— Можно?— Раздался тихій голосъ въ дверахъ, причемъ по лицу Лизы скользнула кислая гримаса. При вид этой блокурой, худой, золотушной двушки она быстро отскочила отъ Шуры. Бережно обнявъ Шуру, Леля поздравляла ее съ днемъ рожденія и желала всего хорошаго.
— Ахъ! А я вдь и не поздравила тебя! Вотъ дура!— вскрикнула Лиза, опять бросаясь цловать Шуру.— Прости, Шурочка… Здравствуйте, Леля… Вы, кажется, съ братомъ… Шурочка, чего-же ты? Тамъ гости!..
Однимъ прыжкомъ она очутилась у двери, стукнулась объ ручку, расхохоталась и вылетла въ гостиную.
— Постой, Шура, — сказала Леля, удерживая подругу за руку.— Я теб цвты поправлю… А у тебя живые! Откуда ты достала? Приблизивъ близорукіе голубые глаза къ плечу подруги, она не замчала ни букета, ни лихорадочнаго блеска глазъ и румянца Шуры.
— Пойдемъ-же, Леля! Тамъ еще идутъ.
Она схватила Лелю за руку и вышла въ залу, гд Лиза, стоя посреди комнаты, занимала брата Лели, молодого чиновника съ льняными волосами и неловкой улыбкой на золотушно-блдномъ лиц. Лиза дразнила его, предполагая, что это онъ прислалъ букетъ предмету своего робкаго обожанія, и, видя его замшательство, закатывалась звонкимъ хохотомъ, отъ котораго сгибалась чуть по до полу. У фортепіано уже сидла таперша — некрасивая, гладко причесанная двушка, въ черномъ кашемировомъ плать съ самодльнымъ fichu изъ грубыхъ блыхъ кружевъ и лентъ.
Въ передней слышался шумъ раздвающихся, а изъ двери напротивъ выходилъ на встрчу гостямъ хозяинъ дома — Петръ Герасимовичъ. Разбуженный всего 5 минутъ тому назадъ, онъ все еще щурился отъ сильнаго свта, и быстро приглаживалъ одной рукой остатки выцвтшихъ рыжеватыхъ волосъ на темени.
Изъ передней выходили дв худенькія, чопорныя, немножко затянутыя барышни въ сопровожденіи отца — начальника отдленія, гд служилъ Петръ Герасимовичъ. Затмъ — дирижеръ предстоящаго вечера — судейскій чиновникъ, коренастый человкъ съ широкимъ краснымъ лицомъ и черными, какъ смоль, бакенбардами. Громко расшаркиваясь передъ хозяевами, онъ представлялъ приведеннаго по ихъ просьб кавалера — купеческаго сынка, недавно вышедшаго изъ столичнаго пансіона, съ брилліантовой булавкой въ галстух, съ томной походкой и сладкимъ взглядомъ.
Шурочка, взволнованная и даже нсколько растерявшаяся съ непривычки среди нсколькихъ полузнакомыхъ лицъ, не зная, что длать со всми ними, продолжала стоять среди комнаты, и, принимая поздравленія, не умла отвтить ли единымъ путнымъ словомъ.
Изъ передней, дверь которой оставалась открытой, продолжали выходить гости. Нсколько сослуживцевъ отца Шурочки — чиновники съ однообразными потертыми лицами, откланивались передъ молодой хозяйкой и проходили дальше, въ столовую, куда была перенесена на этотъ вечеръ мебель гостиной и гд стояли зеленые столы. Немножко замшкавшись въ передней за поправкой платья и причесокъ, показывались и жены ихъ: одн — растолствшія, расплывшіяся въ сытомъ бездль, другія — сухенькія, плохенькія, въ конецъ истощенныя отъ мелочныхъ хлопотъ и дрязгъ семейной жизни. Молодая вдовушка-акушерка, кругленькая какъ куропатка, румяная, въ пышномъ шуршащемъ коричневомъ плать, вылетла изъ двери, съ хохотомъ протолкалась между другими къ Шурочк и звучно расцловала ее въ щечки, сыпля комплиментами. Въ маленькой зал уже начинало становиться немножко тсно, немножко душно, что предвщало, по мннію дирижера, особенно веселый вечеръ…
— Александра Петровна! Александра Петровна! Можно начинать?— кричалъ онъ на всю залу, хлопая въ ладоши и пуская въ ходъ вс силы своего сочнаго раскатистаго голоса.— Кажется, вс танцующіе въ сбор!
— Д-да… почти…— сказала Шурочка: Шульца еще не было. Но въ эту минуту изъ дверей показался маленькій блокурый гимназистъ — братъ Шульца, и нсколько дрогнувшимъ, звенящимъ голосомъ Шурочка звонко закричала: — да, да, начинайте, Николай Игнатьевичъ!
Гости раздались къ стнамъ, таперша заиграла вальсъ. Николай Игнатьевичъ рьяно подлетлъ къ хозяйк, шаркая и притопывая каблуками, и, крпко обхвативъ ее, умчалъ въ быстромъ вихр… Быстро вертясь, упоенная уже съ первыхъ тактовъ любимаго танца, Шурочка вдругъ почувствовала устремленный на нее по направленію отъ двери передней взглядъ голубыхъ глазъ Шульца. Кровь прилила у нея къ лицу, голова закружилась еще больше. Сладостное забытье туманило ея мысли, а сердце замирало въ предчувствіи чего-то необычайнаго, жуткаго, но желаннаго.
Она сидла на стул, на которомъ оставилъ ее кавалеръ, и, не смя обернуться, чувствовала, что онъ сейчасъ подойдетъ къ ней.
— Александра Петровна!..— сказалъ онъ, и замолчалъ отъ волненія, узнавъ цвты, приколотые къ ея плечу.
Его бло-розовое лицо съ густыми желтовато-блокурыми волосами и бородой раскраснлось, глаза искрились, руки дрожали. Шурочка молча подняла голову, не зная, что сказать ему, и отъ его горячаго вопрошающаго взгляда морозъ пробжалъ у нея по голов.
— Пойдемте!— глухо сказалъ онъ, обнимая ея талію для вальса. Онъ хотлъ что-то сказать ей и не могъ. Онъ тяжело дышалъ, кружась съ ней по зал, крпко прижимая ее къ себ въ минуты, когда приходилось лавировать между другими парами. А ей становилось почти душно, точно гроза скоплялась въ воздух. Онъ остановился, посадилъ ее и слъ рядомъ.
— Отчего вы такъ поздно?— скороговоркой сказала она, не глядя на него.
— Боже мой, да я…
Но въ эту минуту вальсъ смнился полькой, и отъ ея задорныхъ звуковъ она засмялась, сама не зная чему.
— Какой глупый танецъ!— сказала она.— Пойдемте танцевать!
— Нтъ, я польки не танцую!
Ему хотлось смотрть на нее, говорить съ ней, не отходя, не отводя глазъ отъ ея свтящихся, то смющихся, то смущенно вспыхивающихъ глазъ. Утренній разговоръ по поводу букета, его и ея замшательство въ присутствіи ея родителей — все это вдругъ, въ одну минуту измнило ихъ отношенія. Онъ чувствовалъ, что онъ для нея теперь уже не учитель, не старшій, какъ это было еще недлю тому назадъ, что ея прежняя ясность и простота въ обращеніи съ нимъ пропали. Онъ видлъ, что все ея существо было полно сегодня какой-то новой, особенной тревогой, которой до сихъ поръ онъ никогда не замчалъ у нея, даже въ т минуты, когда, разыгрывая для нея пьесы своихъ любимыхъ авторовъ, старался вылить передъ ней въ звукахъ все то, что накипало въ его груди за послднее время. Это смущеніе, эта веселость ея кружили ему голову. Въ душ его шевелились какія-то невроятныя надежды. Ему необходимо было видть ее, говорить съ нею… А она танцовала съ другими, раскраснвшаяся, смющаяся, шаловливо отбивая каблучками тактъ польки, переходя отъ одного кавалера къ другому, подолгу кружась au rebour съ лихимъ, неистовымъ дирижеромъ.
Вдругъ она быстро подбжала къ нему.
— Семенъ Адольфовичъ! приглашайте даму! Скоре! сейчасъ кадриль! Что-же вы не танцуете, кавалеровъ мало!.. Пригласите Лизу, скоре, скоре, она остается…
— А вы?
— О! я! я танцую!..
Дйствительно она танцовала больше всхъ.
Семенъ Адольфовичъ хотлъ пригласить Шурочку на слдующій танецъ или даже на котильонъ, но она уже убжала. Пугаясь мысли, что весь вечеръ не останется съ ней наедин, онъ послушно пошелъ приглашать Лизу. Лиза такъ и сіяла удовольствіемъ. Короткая талія ея голубого платья взъхала ей чуть не подъ мышки, непокорные короткіе вихры безобразно торчали во вс стороны, но глаза такъ и сіяли весельемъ. Схвативъ руку Шульца, она разсказывала ему, заливаясь хохотомъ, про этого дурака Петровскаго, который будто-бы прислалъ Шурочк букетъ, а теперь отрекается, а самъ весь размякъ отъ восторга и ни съ кмъ кром нея танцовать не хочетъ… Она безъ умолку трещала, а онъ, сконфуженный ея разсказомъ, не смлъ поднять своихъ глазъ на Шурочку, чтобы не выдать своего чувства.
— Посмотрите-ка!— воскликнула вдругъ Лиза.— Шурочка-то какая сегодня душка! Вс къ ней пристали теперь!.. Вотъ такъ!..
Шурочка дйствительно стояла посреди комнаты, окруженная кавалерами, и говорила что-то звонкимъ голосомъ, смясь и убждая. Звучный, какъ труба, голосъ дирижера съ смоляными бакенбардами перебивалъ ее. Размахивая руками, онъ взывалъ ко всмъ собравшимся кавалерамъ:
— Да будьте свидтелями, господа! Гд это видано! Всегда хозяйка танцуетъ котильонъ съ дирижеромъ!
— Да когда я не могу! Понимаете — не могу! Вдь онъ-же давно пригласилъ меня…
— Можно узнать, кто?— пвучимъ голосомъ спрашивалъ купеческій сынокъ, съ сладкими глазами и томностью въ движеніяхъ.
— Да господинъ Шульцъ!— закричалъ дирижеръ, пуская въ ходъ, безъ всякой нужды, вс свои могучія голосовыя средства.— Господинъ Шульцъ! Да что это вы тамъ притаились? Тутъ ваше преступленіе судятъ! Я не могу допустить, господа!.. Вс вы можете засвидтельствовать, господа: дирижеръ всегда танцуетъ съ хозяйкой…
Семенъ Адольфовичъ слушалъ и ушамъ своимъ не врилъ: вдь онъ-же не усплъ пригласить ее! Неужели она сама? Неужели она… У него голова пошла кругомъ.
— Да я не могу-же, Николай Игнатьевичъ! Ну, я съ вами что-нибудь другое… мазурку… А на котильонъ васъ кто-нибудь другой… Хотите дамы сами будутъ приглашать кавалеровъ на котильонъ?..
Вс закричали, захохотали, захлопали въ ладоши. Неистовый дирижеръ, покрывая поднявшійся шумъ своимъ голосомъ, восхвалялъ Шурочкину находчивость.
— Да начинайте-же кадриль! Дамы сидятъ!— раздался опять звонкій голосъ Шурочки, спохватившейся о своихъ гостяхъ.
Николай Игнатьевичъ защелкалъ каблуками, командуя кадриль таперш, схватилъ подъ руку свою даму, и черезъ секунду вся комната задрожала отъ его отчаянныхъ криковъ, сливавшихся съ развеселой музыкой, шарканьемъ ногъ и подавленнымъ хохотомъ танцующихъ. Шульцъ чувствовалъ себя уносимымъ какимъ-то бурнымъ потокомъ. Никогда не испытывалъ онъ ничего подобнаго. Въ вискахъ у него стучало, розовый паръ застилалъ всю комнату. Въ отуманенномъ мозгу его мелькала только одна мысль: Шурочка, сама избравшая его на котильонъ… Онъ не замчалъ, что говорилъ со своей дамой, не помнилъ, какъ кончилась кадриль. Онъ подбжалъ къ ней въ ту минуту, когда она хотла проскользнуть въ дверь своей комнаты.
— Александра Петровна!— заговорилъ онъ взволнованно.— Неужели я такъ счастливъ… я не ослышался?..
— Что?— спросила она, странно прозвенвшимъ, сорвавшимся голосомъ, глядя на него совсмъ близко блестящими, горящими глазами: онъ совсмъ прижалъ ее къ двери своимъ неожиданнымъ натискомъ.
— На котильонъ… я не ослышался?..
— Что такое? Дамы сами выбираютъ кавалеровъ на котильонъ!..
Она засмялась такъ, что слезы навернулись ей на глаза, и.выскользнула въ свою комнату…
Онъ ушелъ въ гостиную, гд играли въ карты, чтобы остаться на минуту одному, чтобы собраться съ мыслями. Его вызвали: полька такъ и заливалась звонкими подпрыгивающими раскатами, дирижеръ сзывалъ недостающихъ кавалеровъ. Семенъ Адольфовичъ вышелъ и, не помня себя, пошелъ плясать нелюбимый танецъ, не ясно сознавая, кого онъ приглашалъ, едва различая, какъ въ чаду, мелькающія, прыгающія головы, разноцвтные рукава, толстыя и тоненькія таліи, обхватываемыя кавалерами. Онъ ничего не помнилъ въ ожиданіи котильона. Вечеръ былъ въ полномъ разгар. На танцующихъ лицъ не было отъ жары, усталости и удовольствія. Часы пробили три. Сквозь опущенныя шторы уже начиналъ пробиваться голубоватый свтъ наступающаго утра.
— Котильонъ!— закричалъ дирижеръ, прорывая краткій отдыхъ, во время котораго пары ходили по комнат, наполняя ее жужжаніемъ.
— Котильонъ, господа! Les dames… дамы приглашаютъ кавалеровъ!
Въ зал началось радостное смятеніе. Кавалеры безпокойно озирались, дамы подходили къ нимъ съ вызывающими или застнчивыми улыбками, находя особенное наслажденіе въ этомъ непривычномъ порядк вещей, такъ смло измышленномъ шалуньей Шурочкой. Почтенные люди, кончившіе партію картъ, столпились у дверей посмотрть на вечеръ, вспыхнувшій съ новымъ оживленіемъ.
Только Шурочка вдругъ какъ-то притихла. Ей стало страшно. Прислонившись спиной къ роялю, она опустила голову и смотрла на кончики своихъ ботинокъ. Грудь поднималась и опускалась, сердце у нея билось, билось и замирало…
Семенъ Адольфовичъ притащилъ стулья и поставилъ ихъ въ полукругломъ вырз рояля, заглушавшаго голоса шумнымъ ритурнелемъ. Сердце билось у него такъ сильно, что онъ едва держался на ногахъ: что-то стягивало и дрожало у него подъ колнами.
Николай Игнатьевичъ неистовствовалъ больше прежняго. Вытирая платкомъ крупныя капли пота, онъ метался въ дикомъ, путанномъ танц изъ импровизируемыхъ фигуръ, заставлявшихъ взвизгивать отъ хохота танцовавшую съ нимъ Лизу.
— Changez vos daines! Changez vos dames!— кричалъ онъ каждую минуту.
— Господи! что это за мука!— шепталъ Шульцъ, пользуясь секундой, когда Шурочка кружилась съ нимъ вмст…— Ни минутки не поговорить…
Ему надо было говорить съ ней во что-бы то ни стало, сегодня-же, теперь-же. Слова стояли у него въ горл, а переполненное сердце разрывалось отъ боли.
— Changez vos dames!— кричалъ дирижеръ, и все прыгало въ глазахъ Шульца, и самъ онъ носился, какъ угорлый, а сердце его колотилось въ груди.
— Господи! Да что это онъ длаетъ!— шепталъ онъ, опять поймавъ Шурочку.— Вдь это силъ нтъ!..
— Valse gnrale!— закричалъ дирижеръ.
Шульцъ вертлся съ Шурочкой.
— Дв пары! Дв пары! остальные занимаютъ дамъ…
Вальсъ вздыхалъ двумя глубокими вздохами, потомъ развивался пвучей мелодіей, сладкой, томной, щемящей… Шурочка и Шульцъ сидли, наконецъ, на своихъ мстахъ — у рояля. Струны глухо рокотали подл нихъ, подъ приподнятой крышкой, и онъ чувствовалъ, что можетъ, наконецъ, говорить съ ней, что ихъ никто не слушалъ, что они одни. Но какая-то съумасшедшая жила такъ билась въ его горл, что онъ не находилъ голоса. Онъ молча устремилъ на нее глаза, ища ея взгляда, но она какъ-то странно, разсянно глядла, сощуривъ рсницы, на танцующихъ, съ поблднвшимъ лицомъ, съ сжатыми губами… Какой-то огонь сталъ переходить съ него на нее, и поднимаясь снизу кверху, заливалъ жаромъ грудь, горло, щеки, голову. Онъ вдругъ понялъ ея состояніе, и не слушая себя, пугаясь самыхъ звуковъ своего голоса, хрипло проговорилъ:
— Александра Петровна… Вы вдь сами знаете… Мн сказать вамъ надо…
Голосъ его оскся.
Она испугалась до отчаянія.
— Ой нтъ, не надо!.. Семенъ Адольфовичъ, пожалуйста, ради Бога, не надо…— прошептала она, съ трудомъ глотая что-то.
— Не надо? Такъ вы знаете, что я хотлъ сказать, и вы говорите… Вы знаете?
— Да.— Она сказала это неестественно громко, не своимъ голосомъ.
— Вы хотите, чтобы я… Вамъ непріятно это? Да? Вы меня… я вамъ… не нравлюсь?
— Ой нтъ! Семенъ Адольфичъ, милый, что вы это!— Слезы поднимались у нея въ горл: ей стало вдругъ такъ грустно, такъ больно за него, ей стало такъ нестерпимо жалко его за это слово: ‘не нравлюсь’, что сердце ея загорлось какимъ-то новымъ огнемъ. Ей захотлось утшить его, успокоить, сказать ему хорошее слово. Ей захотлось обнять его и заплакать и сказать ему что-нибудь такое, отъ чего ему стало-бы хорошо…
А онъ шепталъ едва слышно, глухо, низко наклонившись къ своимъ колнямъ:
— Такъ какъ же, Шурочка, родная… простите, что я васъ, такъ… Скажите же, ради Бога, е.сли-бы вы знали, какъ мн тяжело… Не любите?
— Не знаю!— сказала она такимъ мягкимъ, серьезнымъ и горячимъ шепотомъ, что у него сердце дрогнуло отъ счастья, отъ надежды на счастье.
— Какъ не знаете?.. Кто-же знаетъ!.. Скажите, вдь вы же знаете!..
— Ей Богу не знаю!..— сказала она тмъ-же тономъ и засмялась, а слезы выступили у ней на глазахъ. Онъ вспыхнулъ, засмялся, весь засіялъ, а самъ все глубже заглядывалъ ей въ глаза, говоря умоляющимъ голосомъ:
— Шурочка… дорогая… скажите, что… любите… Господи! Какое счастье! Неужели любите?
Онъ помолчалъ, дожидаясь ея отвта.
— Шурочка… да скажите-же…
Она отвчала едва слышно:
— Ну… да.
И вдругъ поблднла такъ, что даже губы поблли.
Онъ едва поврилъ своимъ ушамъ.
— Господи! что вы такое сказали!.. Неужели правда? Да вдь этакъ съума можно сойти отъ счастья!.. Шурочка, что съ вами? Отчего вы такая грустная?.. Шурочка, милая, неужели любите?
— Да.
— На-всегда?
— Ой, не спрашивайте: я заплачу…
— Вамъ! Вамъ — танцуйте же! Г-нъ Шульцъ!
Онъ робко взялъ ее за талію, стыдясь и стсняясь при всхъ прижать ее къ себ посл того, что произошло между ними. Она сама почувствовала это, но сердце ея было полно такой нжностью, что она доврчиво прильнула къ нему, ощущая сладкую жгучую неловкость, которой никогда не испытывала въ танцахъ и отъ которой ей все больше и больше хотлось плакать. Онъ танцовалъ съ ней, потомъ мнялся съ кмъ-то дамой, потомъ она возвращалась къ нему и, кружась, онъ быстро шепталъ ей нжныя слова, наполнявшія ее непривычнымъ смущеніемъ…
— Ужинать пожалуйте!— сказала Марья Ильинишна громкимъ, звучнымъ голосомъ, появляясь въ дверяхъ и махая рукой дирижеру.— Ужинать! Николай Игнатьевичъ, ужинъ готовъ!
— Полонезъ!— закричалъ дирижеръ, радостно кивая головой въ отвтъ на это приглашеніе.
Шульцъ пошелъ за руку съ Шурочкой.
— Шурочка!— заговорилъ онъ быстро, вполголоса.— Я еще не все сказалъ, вы сами знаете… успокойте меня, я такъ измучился, скажите скорй… Шурочка… согласитесь… моей женой?..
Онъ все крпче сжималъ ея руку. Она шевельнула свою руку въ его, и сама не зная какъ, пугаясь своего поступка, тихонько сжала его пальцы.
— Такъ я завтра приду къ вашимъ роднымъ, завтра-же… Да? Вотъ счастье…
Гости весело спшили ужинать подъ звуки полонеза, а голубой свтъ утра уже смшивался съ свтомъ догорающихъ свчей. Вечеръ на-диво удался!
Шурочка сидла одна за роялемъ въ гостиной. Старики спали обычнымъ, долгимъ послобденнымъ сномъ. Шурочка ждала жениха, бывавшаго каждый вечеръ. Она разучивала пьесу въ четыре руки, чтобы съиграть съ нимъ вмст, но дло не шло на ладъ: пальцы лниво скользили сегодня съ рояля, какое-то утомленье чувствовалось во всхъ членахъ. Она захлопнула крышку рояля… Что-то безпокоило ее внутри, — она сама не знала что. Она пошла въ свою комнату и сла у раскрытаго окна. Воздухъ, свжій и влажный отъ только-что прошедшаго дождя, чуть-чуть колебался легкимъ втромъ. Въ сосднемъ саду листья молодыхъ тополей тихо лепетали. По свтло-срому небу быстро неслись грязноватыя разорванныя облака. Опершись о подоконникъ локтями, Шурочка смотрла на эти облака. Что-то все безпокоило ее внутри. Ей хотлось сдлать что-нибудь для того, чтобы заморить это глупое безпокойство, но она ршительно не знала, что бы такое можно было сдлать съ собой. Никогда не было ей еще такъ не по себ, такъ скучно… ‘Что за глупость?— думала она.— Просто дваться куда не знаешь!.. Хоть-бы вечеръ скорй насталъ… Семенъ Адольфовичъ бы пришелъ’… Она представила себ приходъ Семена Адольфовича, и вдругъ ей показалось, что ей даже и этого какъ-будто не совсмъ хочется… Она вспомнила ихъ вчерашній разговоръ: сидя съ ней въ сумерки въ гостиной, онъ сталъ просить ее говорить ему ‘ты’. Она покраснла и молчала. Онъ спросилъ:
— Что-же, Шурочка?
Она отвчала съ усиліемъ, страшно сконфуженная:
— Да я не знаю, право, Семенъ Адольфовичъ! Не выходитъ какъ-то… Лучше не надо…
Онъ сказалъ: ‘ну, какъ угодно’, но видимо огорчился и скоро ушелъ, отговорившись головной болью. Ей было очень жалко его за то, что онъ огорчился, и какъ-то стыдно за него. Вотъ ужъ мсяцъ, какъ она невста, а все привыкнуть никакъ не можетъ! Другія вдь какія счастливыя, когда невсты — имъ не по чемъ! Даже улыбаются, радуются! А ей все — какъ-то неловко, все не по себ, стыдно, даже тяжело… такъ что за неловкостью и счастья какъ будто совсмъ не чувствуется. Вотъ вдь какой глупый характеръ.
Въ передней раздался звонокъ. Шурочка встала, но не пошла сама открыть дверь, какъ иногда длала, а только вышла встртить жениха въ гостиную. Увидвъ его, она опять сконфузилась: сегодня онъ былъ совсмъ не похожъ на себя: онъ коротко постригъ волоса и бороду и былъ одтъ въ новый длинный сюртукъ. Онъ выглядлъ такъ чуждо и жалко въ этомъ непривычномъ вид, что Шурочка, почти растерялась.
— Здравствуйте, Шурочка!— сказалъ онъ весело, не замчая произведеннаго впечатлнія и забывъ даже о вчерашнемъ разговор.— Что я вамъ скажу-то! Вотъ прочтите это письмо… Леля просила, чтобы я вамъ еще вчера сказалъ, да я хотлъ сегодня-же — въ род сюрприза. Вдь это по нашей съ вами части!
Шурочка, ничего не понимая, разорвала пестренькій конвертикъ Лели и съ радостнымъ изумленіемъ прочла приглашеніе на сегодняшній музыкальный вечеръ.
— Какая это Варвара Николаевна у нихъ играетъ?— спросила она, нсколько даже взволнованная извстіемъ о предстоящемъ удовольствіи.— Леля мн что-то разсказывала, да я забыла…
— Да Зарудина! Она товарка по консерваторіи съ madame Петровской, старинная ея подруга.
— Такъ откуда-же она здсь-то взялась?
— Да она проздомъ. На два дня кажется. Вчера утромъ пріхала, а сегодня будетъ играть… Она чудно играетъ. Я еще почти мальчикомъ былъ въ консерваторіи, когда она кончала. Да вдь какъ кончала!.. Да что говорить, вотъ вы сами услышите. Ахъ, Шурочка! вотъ радость-то намъ съ вами! Вдь этого въ нашемъ город другой разъ и не услышишь… А тутъ еще вмст съ вами прослушать любимыхъ авторовъ… Да что вы сегодня какая-то блдная? Вы меня безпокоите. Здоровы-ли вы?
— Да нтъ, Семенъ Адольфовичъ, что вы! Когда же я бываю нездорова!— отвчала она, опять красня, сама не зная чего. Теперь вдь скоро идти, я мамаш скажу. И одваться… Вы подождите тутъ.
Она заторопилась и ушла въ комнату матери, откуда черезъ столовую послышалось сонное бормотанье. Заспанный Петръ Герасимовичъ вышелъ занимать будущаго зятя, а Марья Ильинишна захлопотала съ Шурочкинымъ туалетомъ.
Когда Шульцъ и Шурочка вышли изъ дома, уже смеркалось. Шульцъ хотлъ взять ее подъ руку. Она опять почувствовала неловкость и, пристально всматриваясь въ дощатую панель, проговорила:
— Да нтъ, не безпокойтесь, — я вдь привыкла одна…
— Полноте, Шурочка, какое-же безпокойство!— отвчалъ онъ, опять огорченный.— Какой у васъ характеръ гордый!
— Да нтъ, Семенъ Адольфовичъ, — какой-же гордый! Право, я привыкла одна!..
Онъ молчалъ. Она не ршалась взглянуть на него, потому что его слишкомъ коротко подстриженный затылокъ и борода рзали ей глаза. Ей даже казалось, что это какъ будто не совсмъ онъ.
Боже мой!— думала Шурочка, — онъ говоритъ: гордый характеръ! Какой-же гордый! Глупый какой-то характеръ: все неловко — отъ всякаго пустяка, другой разъ сама не знаешь отчего… Вотъ онъ теперь опять обидлся…
— Семенъ Адольфычъ!— тихо позвала она.
— Что, Шурочка?
— Вы все сердитесь… Вы меня извините,— я, право, не… отъ гордости.
— Ну, полноте, Шурочка! Что тамъ толковать, забудемъ это!..— отвчалъ онъ, тронутый ласковостью ея голоса.— Что намъ сердиться въ такой хорошій день! Я, право, такъ доволенъ, что мы съ вами послушаемъ хорошей музыки. Я ужъ сколько лтъ не слыхалъ. Да и вы то, я думаю, тоже…
— Да вотъ вы недавно играли.
— Я? Ну, что я!.. Да неужели вы, кром меня, никого не слыхали?
— Нтъ: кого-же больше! сами знаете!
— Ахъ, Шурочка, дорогая! Это еще лучше! Какъ я радъ, что вы въ первый разъ при мн услышите настоящее исполненіе… Воображаю, какое впечатлніе! Да это для меня двойное удовольствіе — просто блаженство. Ахъ, Шурочка! я такъ счастливъ… Я сегодня цлую ночь спать не могъ, все думалъ…
— Что?
— О чемъ-же больше, какъ не о васъ! сами знаете… У меня вся душа вами переполнена. Мн такъ живо представляется…— Онъ замолчалъ.
— Что представляется?— сама не зная для чего, спросила Шурочка.
— Счастье наше будущее, Шурочка! Что можетъ быть лучше этого скромнаго счастья! Семейный очагъ — вотъ въ чемъ настоящая жизнь для сердца. А мишуры, шума, блеска — намъ съ вами не нужно.
Она слушала его слова, какъ будто какую-то сказку и ршительно ничего не находила сказать ему въ отвтъ.
— Помните Шиллеровскій колоколъ?— продолжалъ Шульцъ свои размышленія.
— Какой колоколъ?
— Шиллеровскій! Вы разв не читали?
— Нтъ! Вдь у насъ въ гимназіи не проходили иностранной литературы. Только въ теоріи словесности немножко — такъ это всего нсколько стихотвореній. А больше-то откуда же мн знать!
— Ахъ, Шурочка! Какое вы мн наслажденіе общаете: вдь мы, значитъ, вмст съ вами Шиллера прочитаемъ. Для васъ это все ново!.. Право не знаешь просто, какъ благословлять судьбу за такое счастье! Думалъ ли я когда-нибудь…
Онъ взглянулъ на нее. Каріе глаза ея разсянно смотрли куда-то вдаль, красивый профиль, испорченный только рябинками, выглядлъ недоумвающе. Онъ остановилъ на ея лиц пристальный влюбленный взоръ. Она покраснла подъ этимъ взглядомъ. ‘Гордая, а какая скромная!’ восторженно думалъ Шульцъ, чувствуя, какъ сердце его трепещетъ отъ избытка нжности при вид этой краски, разливающейся по ея лицу.
Черезъ пять минутъ они входили въ гостиную Петровскихъ. Шурочка замшкалась было въ передней, чтобы не входить вмст съ женихомъ, но онъ, не понимая, чего она хотла, подождалъ въ дверяхъ, и они вошли вмст. Высокая, блдная худая блондинка — мать Лели Петровской — пошла на встрчу своей любимиц Шурочк и повела ее за руку представить своей консерваторской подруг.
Шурочка, взволнованная, подошла вмст съ Петровской къ музыкантш, сидвшей въ дальнемъ боле темномъ углу комнаты.
— Вотъ моя названная племянница — Шурочка, о которой я теб говорила, — сказала Петровская.
Зарудина молча протянула свою твердую руку, и вскинула на двушку свои большіе черные глаза съ тмъ выраженіемъ, съ какимъ смотрятъ обыкновенно на людей, о которыхъ уже наслышаны. Шурочк стало лестно отъ словъ Петровской и отъ этого взгляда, хотя она ршительно не могла себ представить, что могли говорить о ней: это былъ вовсе не тотъ взглядъ, какимъ ее окидывали, какъ только-что объявленную невсту.
— Ну вотъ, Варя, я теб ее оставлю, вы познакомитесь. А у меня дла еще много.
Она ушла, и Шурочк стало страшно. Ей никогда не приходилось оставаться одной съ чужими, а эта высокая, сутуловатая, некрасивая женщина съ большими строгими глазами на блдномъ лиц, о которой она слышала, какъ о замчательной музыкантш, внушала ей какое-то особенное, неиспытанное еще чувство робкаго уваженія.
— Я слышала, что вы музыкантша?— сказала Зарудина низкимъ груднымъ голосомъ, очевидно ища, съ чего бы начать разговоръ съ молодой двушкой.
— Нтъ, я только учусь!— отвчала Шурочка, очень растерявшись.
— Да я и не предполагаю въ васъ законченнаго музыкальнаго образованія, вы слишкомъ молоды для этого,— я хотла сказать, что… какъ бы это вамъ выразить… что вы серьезно любите музыку?
— Да, я очень…
Въ эту минуту къ нимъ подошелъ Шульцъ. Поздоровавшись съ Зарудиной, онъ слъ на кресло совсмъ подл Шурочки. Шурочка покраснла до такой степени, что виски и верхняя губа ея стала влажны. И до его прихода она чувствовала себя стсненной въ разговор съ извстной музыкантшей, но ей было лестно говорить съ ней, и она смутно надялась разговориться и понравиться ей. Теперь же, когда Шульцъ опять подошелъ къ ней совсмъ какъ къ своей невст, и, когда растерянно оглянувшись, она поймала нсколько улыбающихся взглядовъ по ихъ адресу, она почувствовала, что не сможетъ уже сказать ни одного путнаго слова. Ей вдругъ показалось, что она уже произвела на Зарудину впечатлніе дурочки, у ней промелькнула даже мысль, что эта странная женщина успла уже прочесть въ ея душ глупую надежду понравиться ей и смется надъ нею за это. Ей захотлось убжать отсюда, отъ всхъ этихъ взглядовъ, и отъ Шульца и Зарудиной, и даже отъ музыки. Въ голов у нея стало какъ-то смутно. Она, какъ сквозь сонъ, слышала, что Шульцъ заговорилъ что-то о путешествіи Варвары Николаевны, о цли ея поздки, о ея сын, упрекалъ ее за ея упрямое нежеланіе давать концерты,— а самъ все взглядывалъ на Шурочку недоумвающими, но все-таки влюбленными глазами… Шурочк стало досадно на него: зачмъ онъ оттснилъ ее отъ разговора съ Варварой Николаевной?! Онъ могъ бы и посл, а съ ней она теперь ужъ больше не заговоритъ. Но встать она не ршалась, боясь обратить на себя вниманіе, и продолжала сидть съ непривычной злой грустью въ душ.
Молодой Петровскій, тайный обожатель ея, подошелъ раскланяться съ нею, не глядя ей въ глаза.
— Гд Леля?— тихо спросила она его..
— У папаши,— отвчалъ молодой человкъ съ нсколько растеряннымъ видомъ.— Мамаша просила ее уговорить его какъ-нибудь сойти къ гостямъ. А то онъ опять разсердился, знаете! Говоритъ: зачмъ сегодня вечеръ, когда завтра рано на службу. Сначала-то ничего, а потомъ, сегодня — не въ дух, кричалъ ужасно, даже голова разболлась. Къ гостямъ не идетъ, а безъ него нельзя начинать музыку!.. Гостей-то наприглашали, а теперь…
Въ этомъ дом все шло не такъ, какъ въ ея дом. Все здсь было особенное — какъ будто бы и богаче, и красиве, и умне, такъ что иногда она готова была завидовать Лел. Но какіе-то странные нелады, таинственные попреки, слезы Елены Сергевны и Лели пугали и смущали ее, пріоткрывая для ея ясной души темную бездну неизвданныхъ, непонятныхъ ей страданій, тоски, тяжелыхъ будничныхъ столкновеній, глубокихъ душевныхъ драмъ, въ которыхъ она ничего не понимала и о которыхъ боялась заговорить даже съ подругой…
Шурочка взглянула на Елену Сергевну, которую очень любила. Та стояла посреди комнаты, говоря съ гостями, но лицо у нея было такое измученное и даже виноватое, что Шурочка совсмъ позабыла свою собственную злую грусть. Мысль, что старикъ Петровскій еще и теперь не допуститъ вечера, пришла ей въ голову, и ей стало нестерпимо страшно за такой скандалъ… Но въ эту минуту торопливо вошла Леля съ красными отъ слезъ глазами и тихо сказала что-то матери.
— Извините, господа, — сказала Елена Сергевна какъ можно громче.— Порфирій Петровичъ нездоровъ и просилъ безъ него начинать музыку…
У Шурочки отлегло отъ сердца.
— Варя дорогая, — тихо сказала Елена Сергевна, подходя къ своей подруг, — начни пожалуйста. Слава Богу, что хоть такъ кончилось…
Зарудина ничего не сказала, только вскинула на нее глазами, встала и направилась къ роялю. Гости загудли и стали разсаживаться.
— Леля! Леля!— тихо окликнула Шурочка. Та подошла и поцловала Шурочку съ измученнымъ взглядомъ близорукихъ глазъ.
— Леля, милая, ты гд сидишь? Я съ тобой, пожалуйста…
— А я вонъ тамъ, въ уголочк…
Шурочка пошла за нею: ей хотлось быть съ Лелей, а не съ Шульцемъ. Но Шульцъ отправился за ней и слъ почти рядомъ съ ней. Господи! опять вс смотрятъ! промелькнуло у нея въ голов. Но въ эту минуту Зарудина взяла нсколько сильныхъ отрывочныхъ аккордовъ прелюдіи. Нсколько мужчинъ прокашлялись, нсколько дамъ, сгруппировавшихся у гостиной мебели, обмнялись словами и взглядами, кто-то со скрипомъ передвинулъ стулъ, чтобы удобне слушать музыку. Шурочка затаила дыханье… Все ея прошедшее и настоящее вдругъ отхлынуло куда-то. Музыка — властная, тревожная, мятежная, охватила все ея существо. Такой музыки она никогда не знала, никогда не слыхала до сихъ поръ. Какой-то новый міръ сразу надвинулся на нее, какъ странный, таинственный, пестрый сонъ, въ которомъ звуки и краски сплетались вмст, волшебные серебристые узоры разсыпались по темному фону, и что-то гудло, и что-то рыдало, и что-то щемило за сердце. Знакомый мотивъ любимаго ноктюрна, сотни разъ играннаго Шульцемъ, вдругъ отчетливо выплылъ среди мудреныхъ рисунковъ новыхъ, никогда не слыханныхъ вещей. Шурочка вздрогнула, она едва узнала его. Боже мой, да то-ли это?.. Два голоса боролись среди этихъ звуковъ: одинъ боле энергичный, боле суровый, боле однообразный, игравшій на немногихъ низкихъ нотахъ, другой — женственный, мягкій, пвучій, полный горячей нжной поэзіи. То возвышался низкій голосъ и требовалъ чего-то, упираясь постоянно на одну и ту же ноту, повторяя ее громко, твердо. То верхнія ноты вдругъ вздрагивали, порывисто перебивали басовые звуки, и пли, пли такъ сладко и такъ нжно, разливаясь на полъ-клавіатуры… Потомъ опять выступалъ суровый голосъ, стараясь заглушить мягкія высокія ноты. А он все лились изъ-подъ суровой мелодіи, какъ родникъ изъ-подъ тяжелаго камня… Все глубже, все громче становилась верхняя мелодія, она молила себ мсто и право съ такой силою, что низкій голосъ смягчался понемногу: онъ уже не перебивалъ, не заглушалъ ее. Она пла свободно, пла еще нжне, еще лучше, она неслась вверхъ и замерла въ высочайшихъ нотахъ — жгуче-грустныхъ и сладкихъ… Ноктюрнъ конченъ, кто-то поапплодировалъ неумстными жидкими апплодисментами. Зарудина даже не повернула своего суроваго профиля, не шевельнулась, переходя къ другимъ мелодіямъ, къ новымъ чуждымъ, страннымъ звукамъ и узорамъ…
‘Боже мой, какъ хорошо!— думала Шурочка.— Какое счастье эта музыка! Какъ больно и какъ хорошо отъ нея. Господи, какъ хорошо! Только отчего такъ щемитъ за сердце? И какъ странно, что никогда онъ не игралъ такъ этой вещи, никогда… Какъ странно’.
— Александра Петровна! Шурочка!— услышала она тихій шопотъ и, обернувшись, увидла Шульца, тянувшагося къ ней за спинкой Лелинаго стула.— Она слегка вздрогнула.
— Узнали знакомую вещь?.. Леля загораживала ему лицо Шурочки, а ему такъ хотлось взглянуть на впечатлніе, производимое на нее музыкой, что онъ не выдержалъ и ршился окликнуть ее.
Шурочка кивнула ему головой съ разстроеннымъ безпокойнымъ лицомъ и боязливо взглянула на танистку: не замтила ли она? А та уже замтила, какая-то тнь скользнула по ея лицу, и, окончивъ балладу Шопена, она промолвила въ полъ-голоса: ‘Ну, довольно Шопена’ и, съигравъ блестящій, бравурный свадебный маршъ Мендельсона, встала. Въ зал раздался громъ аплодиментовъ, грохотъ передвигаемыхъ стульевъ, жужжанье похвалъ. Зарудина сухо поклонилась и подошла къ Петровской.
— Разв ты не съиграешь намъ еще?— спросила Елена Сергевна.
— Да, Елена, посл. А теперь ты бы спла намъ что-нибудь. Я давно тебя не слыхала. Да и незачмъ теб зарывать себя.
— ‘Ахъ пожалуйста! Пожалуйста’!— подумала Шурочка, не ршаясь просить вслухъ и пугаясь мысли, что музыка можетъ прекратиться хоть на минуту.
— Елена Сергевна, пожалуйста! Спойте намъ что-нибудь!— заговорили со всхъ сторонъ гости.
— Да я вдь давно не пою — сказала Елена Сергевна. Но ей видимо хотлось спть: музыка ея подруги перенесла ее въ прежнее лучшее время… Глаза ея безпокойно скользнули по потолку.
— Елена Сергевна!— вырвалось у Шурочки умоляющимъ голосомъ. Елена Сергевна улыбнулась.
— Хорошо, Шурочка!— сказала она.— Вотъ попросите Семена Адольфовича мн аккомпанировать. Варя пусть отдохнетъ.
— Помилуйте, да когда же я отказываюсь!— воскликнулъ Шульцъ, вскакивая и подходя къ роялю. Елена Сергевна положила на пюпитръ нсколько романсовъ.
— Вотъ это!— сказалъ Шульцъ, раскрывая Frhlingsnacht Шумана.— Прелесть!— Глаза его сіяли счастьемъ и восторгомъ.
Шурочка не поднимала глазъ, ей не хотлось видть ничего окружающаго. Боже мой, какъ все прошедшее, все живое, окружающее было непохоже на эту музыку, и какъ хочется все слушать и слушать эту музыку и ни о чемъ не думать, кром нея…
Быстрые, мягкіе аккорды посыпались на клавиши, какъ благовонный дождь черемуховыхъ лепестковъ при порыв теплаго весенняго вихря. Сильный глубокій меццо-сопрано отвчалъ имъ, какъ крикъ, переполненный нгой и счастьемъ человческой души. Шурочка вздрогнула. Елена Сергевна стояла у рояля выпрямившись, съ слегка закинутой головой, съ раскрытыми глазами. Шурочка почти не узнавала ее. Въ этотъ вечеръ со всми, видно, творилось что-то странное — и съ Шурочкой, и съ Еленой Сергевной. Казалось весь этотъ мрачный, грустный домъ трепеталъ отъ страстныхъ, юныхъ, чарующихъ звуковъ голоса, утопающаго въ быстрыхъ, тревожныхъ аккордахъ аккомпанемента. Весеннія грёзы и грозы проносились въ этихъ звукахъ, а Шурочка чувствовала, какъ въ горл у нея закипаютъ и поднимаются слезы… Нтъ, этого счастья, о которомъ пла эта псня, Шурочка никогда еще не испытала: оно еще ждало ее впереди — нжное, душистое, тревожное, какъ весенняя ночь…
Шурочка взялась руками за загорвшіяся щеки, не замчая восторженныхъ влюбленныхъ взглядовъ Шульца, не видя лукавыхъ улыбокъ гостей по ея адресу.
Елена Сергевна захлопнула ноты.
— Ну, и все тутъ!— сказала она.
Апплодисменты посыпались со всхъ сторонъ еще оживленне, чмъ посл игры гостьи. Тонкій румянецъ разлился по желтовато-блдному лицу Елены Сергевны, потускнвшіе срые глаза ея свтились непривычнымъ огнемъ, она наклонила голову съ привтливой граціозной улыбкой и бросила нжный быстрый взглядъ Шурочк.
— Елена Сергевна! еще, еще! пожалуйста!
— Нтъ, не могу, господа. Вы сегодня еще услышите музыку, а я должна распорядиться о ча.
Въ зал поднялся оживленный говоръ. Шульцъ всталъ изъ-за рояля и пошелъ по направленію къ своей невст. Леля хотла уступить ему свое мсто.
— Леля! Леля! куда-же ты?— прошептала Шурочка, удерживая ее за платье.
Шульцъ слъ на свое прежнее мсто.
— Какъ она сегодня пла!— проговорилъ онъ, наклоняясь къ Шурочк.— Жаль, что такъ рдко приходится! А Варвара Николаевна-то — посмотрите: сидитъ себ одна въ углу. Вотъ характеръ!
— Вы-бы пошли къ ней!— отвчала Шурочка скороговоркой.
Шульцъ обратилъ на нее недоумвающій взглядъ, по лицу его разлилось огорченіе. Леля вскочила и ушла подъ предлогомъ занимать гостей.
— За что вы меня гоните отъ себя? не гршно-ли?— Я такъ счастливъ сегодня… Шурочка дорогая, какая вы сегодня…
— Да я ей Богу не для того! Семенъ Адольфычъ, милый, зачмъ вы все такъ принимаете, я просто…
— Ну, простите меня. Вы не сердитесь, что я такой мнительный. Это отъ любви, право отъ любви. Вы не думайте, Шурочка: я не буду такой тогда… знаете!
Имъ подали чаю, они оба отказались, вызывая улыбки гостей. Шурочка замтила это и растерялась. Шульцъ только улыбнулся и еще ближе придвинулся къ ней.
— Вы не смущайтесь, Шурочка, что они улыбаются. Вдь они намъ завидуютъ… право!
Но у нея безпокойное чувство, возбужденное всеобщимъ вниманіемъ, не проходило. Она не знала, куда ей глядть, какъ положить руки.
‘Какая скромная!’ — восторженно думалъ Шульцъ, — ‘вотъ истинная женщина!’
— А какъ вамъ понравилась музыка?— спросилъ онъ.
— Да.
— Постойте! то-ли еще будетъ! Вотъ она намъ еще серьезныя вещи сыграетъ, когда будетъ поменьше народу.
Многіе изъ гостей, напившись чаю, дйствительно собирались по домамъ. Въ зал становилось просторне. Свжій воздухъ врывался черезъ открытыя на время антракта окна.
Елена Сергевна, проводивъ уходившихъ гостей, подошла къ своей подруг съ просьбой продолжать музыку. Зарудина сла за рояль.
— Ну, теперь это для васъ съ тобой, — тихо сказала она.— Молодежи можетъ быть скучно будетъ?..
— Только не для насъ съ Александрой Петровной, — громко отвтилъ Шульцъ.
У Шурочки душа сжалась холодомъ и тоскою. Зачмъ она… такъ? И онъ… зачмъ?..
Тяжелый низкій аккордъ упалъ на клавіатуру, какъ комъ земли на крышку гроба. Еще такой-же, еще такой-же. Отъ знакомыхъ звуковъ похороннаго марша у Шурочки вдругъ кровь отлила отъ сердца. И опять та-же самая мысль: да что-же это? То-ли? Такъ похоже и такъ… странно, такъ страшно… Аккорды мрно гудли, нкоторые звуки, столь-же низкіе, столь-же неспшные, точно отскакивали отъ нихъ, падали между ними, связывая ихъ въ торжественную мелодію, величественную, строгую, спокойную, какъ лицо покойника… И вдругъ нить высокихъ жемчужныхъ звуковъ пробгаетъ черезъ этотъ торжественный гулъ, и сердце вдругъ вздрагиваетъ, какъ отъ острой боли — отъ боли живого, свтлаго воспоминанія о дорогомъ умершемъ, и мелодическая струя высокихъ слабо-звенящихъ звуковъ льется, какъ благодатный источникъ слезъ, смнившихъ безстрастное отупніе подавляющаго горя. Но торжественные низкіе аккорды опять раздаются громче, полне, опять глухой гулъ басовыхъ струнъ туманомъ стелется надъ ними, и давящее спокойствіе, гнетущая покорность охватываютъ душу… Потомъ быстрые звуки посыпались на клавиши, забгали, заметались по всему роялю, быстро, быстро, едва задвая струны, безпорядочно смняя другъ друга. Никакой мелодіи, никакой гармоніи, — страшная томительная пустота: пустота души посл похоронъ любимаго существа, безпокойная, мечущаяся пустота, ищущая и нигд не находящая успокоенія…
Музыка затихаетъ на мгновеніе. Никто не шевелится. Шурочка сидитъ, закрывъ глаза, сжавъ руки. Знакомые звуки освщаются для нея сегодня неяснымъ дотол смысломъ, что-то шевелится и растетъ въ голов, въ груди. Въ дивныхъ музыкальныхъ образахъ раскрываются передъ ней страницы чужой человческой жизни… Слабое дуновеніе втра проносится по комнат изъ открытаго окна. Мертвая тишина царитъ въ спящемъ город. Піанистка снова кладетъ руки на клавиши.
Рояль поетъ, какъ низкій глубокій голосъ. Мощные, величественные, потрясающіе звуки возростаютъ и падаютъ черезъ каждые два такта: глубокіе гармоническіе аккорды звучатъ все напряженне и срываются на кварт. Это рыданіе великой души, мужественной и прекрасной, склонившейся въ своемъ одинокомъ и гордомъ страдань передъ лицомъ одного только Бога. Ни одной жалобы — ни одной слабой высокой ноты нтъ въ этой мелодіи. Звуки все возростаютъ, полнютъ, крпнутъ, дисгармонія исчезаетъ изъ дивной мелодіи, поющей вдохновенную молитву: это молитва, въ которой нтъ прошенія, нтъ ни единаго земного помышленія, но мощный порывъ духа къ глубокимъ спокойнымъ небесамъ.
Варвара Николаевна кончила и встала. На этотъ разъ никто не подумалъ апплодировать ей. Нсколько секундъ вс молчали. Потомъ тихій гулъ голосовъ поднялся въ комнат, гости зашевелились, задвигали стульями. Елена Сергевна встала и подошла поблагодарить музыкантшу. Взглядъ ея упалъ на Шурочку. Шурочка сидла неподвижно, широко раскрывъ глаза. Елена Сергевна взяла за руку своего друга и указала ей глазами на молодую двушку. Ласковая улыбка скользнула по лицу Варвары Николаевны. Гости зашумли.
— Шурочка!— восторженно шепталъ Шульцъ, заглядывая въ лицо своей невсты.
— А?— сказала она разсянно, упавшимъ голосомъ. И вдругъ опомнилась, вспыхнула, слезы пересохли въ загорвшихся глазахъ.
— Дорогая моя, какая вы впечатлительная…
— Да нтъ, вдь она такъ играетъ!
Голосъ у нея былъ неровенъ, ее охватывала лихорадочная дрожь. Она вскочила, сама не зная зачмъ.
— Шурочка, куда вы?— окликнулъ Шульцъ.
— Да вдь она больше не будетъ играть. Пойдемте домой… Пойдемте пожалуйста…
— А ужинать вы не останетесь?
— Ужинать?!
— Да… Да нтъ, Шурочка, это вдь я… мн вдь все равно: какъ вы! Пойдемте пожалуй, только я думаю, не обидлась-бы Елена Сергевна.
— Нтъ, она не обидится. Пойдемте пожалуйста.
Они подошли проститься съ Еленой Сергевной.
— Не останетесь?— спросила та, удерживая Шурочкину руку.
— Нтъ, Елена Сергевна, ужъ лучше не надо.
— Ну, какъ хотите, милочка!— сказала она ласково.
Шурочка подошла проститься съ Варварой Николаевной, хотла какъ будто что-то сказать ей, но только взглянула ей въ глаза и не нашлась.
Черезъ пять минутъ они были уже на улиц. Спящій городъ былъ залитъ луннымъ свтомъ. Воздухъ, освженный недавнимъ дождемъ, чуть-чуть шевелился. Смолистый запахъ тополей и березъ доносился порой въ слабыхъ ласкающихъ волнахъ теплаго втерка. Деревья то тихо шептали, то неподвижно замирали, зачарованныя силою голубыхъ магнетическихъ лучей.
Шурочка быстро шла, охваченная лихорадочнымъ волненіемъ. Звуки наполняли ее, звуки поднимались со всхъ сторонъ, изъ всхъ темнющихъ угловъ улицы, носились въ воздух. Слышанныя мелодіи звучали въ душ ея, обрывались, вытсняемыя другими, и снова возвращались и пли всей полнотой аккордовъ.
— Шурочка!— говорилъ Шульцъ, — да куда-же вы такъ! Я за вами не поспваю!..
Она послушно умрила шаги.
— Не спшите, Шурочка… Посмотрите, какая ночь!
— А?.. Да.
— Ахъ, Шурочка! Если-бы вы знали, что у меня въ душ! Дорогая моя, я право и не зналъ, что вы такая впечатлительная!.. Я на васъ глядлъ, а вы и не замтили… А Елена Сергевна вдь про насъ съ вами пла. Другихъ такихъ двухъ счастливыхъ людей я думаю теперь и во всемъ мір не найдется…
Онъ поймалъ и удержалъ ея руку. Холодная маленькая рука слегка вздрагивала въ его горячей влажной рук. Но она не отнимала ее: ей не хотлось шевелиться, ей хотлось все слушать и слушать эту музыку, раздававшуюся въ ея ушахъ. Аккорды величественно поднимаются, звучатъ все глубже, все напряженне и срываются на кварт… Легкое дуновеніе пронеслось въ воздух, жесткіе листья тополей и осинъ задрожали, залепетали, ударяясь другъ о друга. А въ отвтъ имъ въ душ Шурочки уже поетъ голосъ Елены Сергевны: ‘вдь она твоя, твоя!..’
Шульцъ сжимаетъ ея руку, идя совсмъ подл нея. Ей длается чего-то страшно, но опять все изчезаетъ передъ звуками дивной молитвы, и ей самой хочется только склонить голову и молиться… Все тихо въ город. Маленькіе деревянные домики спятъ съ закрытыми ставнями, съ одной стороны залитые луннымъ сіяніемъ, съ другой погруженные въ чернющую тнь. Но опять поднимаются откуда-то и растутъ прекрасные, мощные, рыдающіе аккорды. И вдругъ черезъ нихъ пробгаетъ серебристая, мелодическая нить высокихъ звуковъ, и звенитъ среди ночной тишины, хватая за сердце…