Михаил Плотников
Михаил Плотников
ШУНГУР
ШУНГУР
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Шунгур, Плотников Михаил Павлови, Год: 1915
Время на прочтение: 5 минут(ы)
‘Колдовской цветок: Фантастика Серебряного века. Том IX’: Salamandra P.V.V., 2018
Тайга смеялась…
Уже давно черной птицей в ночной темноте летала невидимая смерть. Шунгур слышал, как хлопали ее большие крылья, слышал ее крик, щелканье зубов и чувствовал, что не один раз она вилась над его бедной юрточкой.
Паул {Паул — вогульское селение (Здесь и далее прим. авт ). // В рассказе Божьи олени (см. выше) автор передает это слово как ‘пауль’ (Прим. сост.).} разбежался.
В тайге распространилась заразная болезнь, наступили кошмарные дни, и беззащитные люди, спасаясь от невидимого врага, покинули свои паулы и разбежались в разные концы огромной тайги, разнося с собою заразу и страшную смерть.
Так из паула в паул перебегали в паническом страхе толпы вогулов и умирали без стонов, но с ужасом в глазах.
Покинутый семьей и родными, больной, Шунгур уже несколько долгих дней и ночей лежал и ждал конца. ‘Все равно умрет старик, — порешили родные, — куда тащить старого, когда тайга хоронит молодых. Пусть лучше умрет в своей юрте’. И, оставив ему немного сушеной рыбы и поот {Поот — туяс, бурак.} воды, двинулись в сердце тайги, — к Большим горам, — искать спасения, а старый Шунгур остался умирать в покинутом пауле. Шунгуру не раз казалось, что среди глубокой ночи, когда только поют свои унылые песни седые сосны да ели, кто-то подходил к дверям юрты, стучал ногами о землю и хрипло шептал:
— Минэй {Минэй — идем, пойдем.}, Шунгур! Минэй, Шунгур!
Тогда Шунгур ложился вниз лицом и с замиранием ждал: вот-вот скрипнет дверь, влетит смерть и поднимет свой ржавый от крови соарб {Соарб — топор.} над седой головою старого Шунгура.
Нет, она уходила, а Шунгур, затаив дыхание, лежал в темном углу и прислушивался к ее удаляющимся шагам…
‘Умереть бы! Почему она ушла?’ — думал он, но острый ужас неизбежного конца охватывал душу старого вогула и на морщинистом лбу выступал холодный пот.
Шунгур не хотел умирать, ему хотелось хотя бы дожить до весны и в последний раз взглянуть на пробудившуюся тайгу.
Он хорошо знал, что нет спасения, нет и слабого луча надежды, и готов был мириться со своей участью.
Ему вспомнилось: давно, еще мальчиком, он заблудился в горах. Напрасно старался он найти выход, напрасно метался в разные стороны, — везде его встречали высокие горы, поросшие хмурыми елями. Он начал кричать, молить о помощи, а эхо повторяло его слова, передразнивало и уносило куда-то далеко, далеко.
Маленький Шунгур не знал чуткого эха, не верил в него и старый Шунгур. Это злой Мейк {Мейк — злой бог вогулов.} дразнит человека и смеется над его слезами.
Обессиленный напрасными поисками выхода, мальчик приготовился умирать, и слезы отчаяния полились из его глаз, а кругом, казалось, кто-то говорил и хохотал над его бессилием.
Сжалились боги, не дали умереть маленькому Шунгуру и вывели его из заколдованного круга гор. Хотя его нашел и вывел не бог, а его же отец, но Шунгур не сомневался, что это сделано по воле добрых богов.
Так и сейчас, искал узкого прохода покинутый старик и хотел еще пожить.
— Почему меня покинули? — плакался он. — Зачем бросили умирать одного? Разве я не заработал за все? Забыли старого Шунгура.
Из-под покрасневших век старика катились одна за другою бессильные, горькие слезы.
— Но когда-то давно… Когда молодой Шунгур бил шубного отца {Шубный отец — ласковое название медведя.}, кхонна {Кхонна — олень.}, много кхонна, белку, лису-черношерстку, соболя и другого зверя, тогда Шунгура надо было. Тогда любили его и как амба глядели ему в глаза…
А разве даром жил теперь старый Шунгур? Разве не ловил он недавно толстобрюхих налимов, усатого осетра и не силил глухаря и зверя?
Так жаловался и плакался Шунгур, пока не засыпал в своем углу.
Никто не слышал его жалоб, и даже волки не выли у дверей его юрточки.
Ни один вздох, ни один стон не вылетал на волю, это была маленькая, очень маленькая тюрьма, без каменных стен и железных решеток…
Шунгур видел сон.
Солнце начало всходить. Оно наполнило тайгу розовато-золотистым светом и заиграло радугой на покрытой алмазными каплями росы траве. Золотистая пыль столбами поднялась до самых верхушек сосен и светло-желтыми пятнами легла на траву.
Костер потух и только утренний ветерок заставлял перебегать красивыми змейками по рыхлому налету серого пепла еще непотухшие огоньки.
Молодой Шунгур сидел и караулил кхонна. Затрещал валежник и из-под навеса густых ветвей выглянула фигура громадного оленя. Это был не простой кхонна, которых Шунгур перебил столько, сколько длинных иголок на верхушке молодой сосенки, а кхонна с золотыми рогами.
Шунгур натянул лук и готовился пустить стрелу, но кхонна исчез, и только треск сухого валежника говорил, что олень учуял врага к пустился в бегство.
Когда тайга жила другой жизнью, когда тайга думала, что она — целый мир, а дальше, за тайгой, живут боги, тогда у всех кхонна были золотые рога.
Но вдруг из-за гор явились чужие люди… Заплакала тайга, застонали сосны, а кхонны с золотыми рогами бежали в царство Мейка, последнего бога, который жил на земле.
Мейк живет в ссоре с богами и хумом {Хум — человек.}. Он не забыл, как великий шаман Ропса продал за железный нож все сокровища и даже чудесные глаза самого бога. Днем эти глаза были зелеными, как тайга, а ночью горели красным огнем и были похожи на алую кровь еще трепещущей жертвы. Мейк хотел убить жадного Ропсу, но великий Нум {Нум — верховное божество в вогульской мифологии.} спрятал его под землей.
Тише и тише бежит усталый кхонна. Вот уже он совсем близко… Шунгур натягивает лук и вкладывает стрелу, но… кхонна снова исчез, теперь не трещит и валежник.
Запечалился Шунгур.
Вдруг захрустели ветки, закачались верхушки сосен и в чаще загремел голос страшного Мейка: ‘Кто смел бежать за моим кхонна! Какая старая баба натянула лук? Довольно с вас! Вы и так продали мои лучшие глаза и вставили никуда не годные камни. А теперь осмелились гоняться за моими кхонна. Я не знаю вас, вы, старые бабы с толстобрюхим Нумом!’
Шунгур проснулся. Долго не мог прийти в себя и, только увидев знакомые стены юрточки, удостоверился, что это был сон.
Он обрадовался…
Несчастный, забытый всеми старик хотел жить и, возможно, что только жажда жизни поддерживала его угасающий дух.
Его все еще охватывала смутная надежда: вот придет сын, родные, наступит зима, он снова будет ставить самоловы и вытаскивать из-подо льда больших, неуклюжих налимов.
В такие минуты старый вогул был счастлив. Он знал, твердо знал, что не может этого быть, но все-таки хотел верить и верил так же, как и сомневался.
Однако чаще и чаще слышались шаги, и шепот смерти становился более грозным и настойчивым. Холодный ветер шумел над тайгой, осенний дождь без конца моросил из грязно-серых туч, которые задернули небо и солнце. Птицы снялись из родных лесов и болот, стаями потянули к югу, посылая последнее благословение родным гнездам.
Шунгур умирал… Он примирился, не жаловался и притих.
Шунгур не боялся смерти, он хотел бы только смело встретить ее лицом к лицу, как страшного зверя, и побороться с ней.
Смерть для него была зверем, и иначе он не мог представить ее себе.
Шунгуру казалось, что смерть — большая птица с громадными голыми крыльями, как у исполинской летучей мыши, с медвежьей мордой и длинными черными когтями…
— Вот она… вот, летит, — шептал он.
Двери юрты с шумом распахнулись и в закопченных косяках дверей, как в раме, вырисовалась группа сосен, освещенных грустным, осенним солнцем.
— Это ветер, не она, — успокоился Шунгур.
А это что зеленеет? Это сосны… тайга…
Что-то проснулось и забилось, как попавшая в силки птица, внутри старого таежника.
— Пойду, пойду, — прошептал он, не отрываясь от зеленого кусочка тайги.
Выбрался из юрты и уполз в тайгу, которая кормила и наказывала его.
Шунгур родился и умер под шепот тайги, под стволами лохматых елей. Кругом его боязливо бродили волки, они не тронули Шунгура до тех пор, пока последний вздох не вылетел из слабой груди старика.
Когда в тайгу спустилась белокрылая тэли {Тэли — зима.} и запел холодный сиверко {Сиверко — северный ветер.}, возвратился пым {Пым — сын.} и родные Шунгура, но они не нашли его в юрте.
Он ушел туда, откуда никто не приходит.
Видно, замерз где-нибудь, а может, и волки слопали — спокойно порешили родные. Только маленькая ючо {Ючо — внучка.} Зипь продолжала верить, что дед не умер, а живет где-то далеко-далеко и ловит налимов.
Впервые: Новый журнал для всех. 1915. No 5, май.