Штрихи из прошлого
Штрихи из прошлого
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Штрихи из прошлого, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1938
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
Главная из особенностей многочисленных русских городов, раскинутых по бесконечной России, описанных многими даровитыми писателями, была скука жизни и быта. Но особенность, о которой я хочу сказать, несколько иная. В городах этих были театры.
Театры были потребностью жизни. И если в этих театрах не всегда были гастролеры и приезжающие труппы оперного или драматического состава, то находились в этих городах любители, которые справлялись с трудными задачами исполнения, и проходили прекрасные любительские спектакли.
Это не так просто. Значит, находились люди, относившиеся с любовью к искусству, что говорит о душевных намерениях высшего порядка.
Великий Гоголь родился в украинской глухой провинции и восхищенно написал свои чудные произведения.
А вот Ф.И. Шаляпин — величайший русский артист из города Вятки — провел свою юность в Казани, в суконной слободе, и сохранил в себе сердце с великой любовью к искусству.
Не потому ли, что у нас в каждом городе был театр? Не будь его — не было бы Шаляпина. И остался бы он типом суконной слободы.
Какое надо иметь постижение и какими законами воли или чуда артист этот в совершенстве овладел созданием образов, подаренных нам великими композиторами земли русской!
Русский народ любил театр и восхищался исполнениями произведений иностранных и своих авторов. ‘Кина’, ‘Кориолана’ смотрели в Иркутске и в Ростове.
‘Лес’ Островского знали во всех городах. Аркашку и монолог Несчастливцева: ‘Я говорю и думаю, как Шиллер, а не как подьячий’ — знали все и восхищались.
Театр воспитывал и возвышал душу. Встречая артистов смолоду, я всегда восхищался ими, почитая этих особенных людей. Часто чудаков, но большей частью незаурядных.
Странно — они были как бы вне жизни, и странно, что они почти всегда подсмеивались над собой. Были невзыскательны в жизни. Мирились со всякими обстоятельствами и не роптали.
Романы этих людей были особенными и не всегда удачными. В душе их было какое-то одиночество.
Их любили слушать в театре, восхищались талантом, а в жизни они были непонимаемы и осуждаемы.
Было время, когда артисты были все же простаком не понимаемы, но все же они были.
Нужны, но с ними поступали строго. За пустяшный проступок сажали в карцер. А вот Волкова похоронили с почетом на Волковом кладбище. Может быть, и кладбище названо его именем.
Любили в России артистов, и у них всегда было много друзей. И у Шаляпина были друзья и поклонники. Шаляпина любили за прекрасное исполнение и за голос. Но характер Ф.И. имел своенравный. Московский театрал Бахрушин, страстный поклонник артисток и артистов, создавший в своем доме в Москве театральный музей, огорчился и плакал, говоря:
— Что же это такое! Мне, когда бенефис Ленского, Садовского, Барцала, Южина, сами билет-то на дом привозят, а Шаляпин! Что же это такое! У кассы в хвосте стоять должен. Послал в кассу, так не дают. Не записан, говорят. Что это такое! Так ведь и не дали. У барышника ложу-то насилу достали. А ведь в гостях у меня был. На ‘ты’ выпили! Вот он какой. Невиданное дело. Всех под себя гнет. Уж всегда я ужинаю после бенефиса, ‘Эрмитажный’ зал берем или ‘Яр’ забираем. А тут и знать не знает. Заважничал — ‘кто я!’.
Именитые купцы недолюбливали Шаляпина.
— В Сандуновских встретили его, здорово парится,— говорит Бахрушин. — Слез с полки, ну, его банщик из шайки обливает. Рядом сел. Не узнает. Голову ему мылят, поливают из шайки. Глядит на меня. А я виду не даю, что знаю. Он на меня смотрит.
— Ты что ж, Бахрушин,— говорит,— меня голого не узнаешь? (Значит, обиделся, что я первый ему не поклонился.)
— Не узнал,— говорю.
— Врешь,— говорит,— нельзя меня не узнать. И ушел в предбанник.
Значит, я тоже сажусь на диван в предбаннике ногти стричь. Ему тоже стригут. Банщик ему веник принес.
— С легким паром,— говорит,— Федор Иваныч.
— Видишь, меня банщик знает, а ты меня не узнаешь.
— Постой,— сказал он банщику,— ты меня в театре-то не слыхал?
— Где ж,— говорит,— Федор Иваныч нам слышать вас.
— Да вот эти-то слушают меня,— показал он на Бахрушина.
И Федор Иваныч из своего сюртука вынул книжечку и написал: ‘Выдать в кассе театра ложу Макару Васильеву. Ложу 3-го яруса’.
— Вот тебе — послушаешь.
— Э… — думает Бахрушин,— к народу подвертывается.
И говорит Шаляпину:
— Зря это ты, Федор Иваныч, чего он поймет. Дал бы лучше трешницу.
После бани Шаляпин ехал домой. Заезжал к Филиппову и покупал баранки, калачи, а у Белова два фунта икры салфеточной. Сидел за чаем в халате. Калачи, баранки клал на конфорку самовара, пил чай, выпивал весь самовар и съедал всю икру.
Мы с Серовым удивлялись, как это он мог съесть один два фунта икры.
— Знаешь ли что, люблю я баню. Ты бы, Константин, сделал бы мне проект бани. Я бы здесь построил в саду. Полок нужно высокий. В Сандуновских банях не жарко. В Казани были бани, у Веревкина. Деревянные, понимаешь. Там, бывало, как поддашь, так пар-то во всю баню, так прямо жжет. А здесь и пару нет. Люблю я баню. Замечательная штука. Все из тебя выходит. И вино, и всякая тяжесть. Ведь как себя чувствуешь легко. Во всем какая-то лень отрадная. Если б я не пел, то пошел бы в банщики.
Шаляпин и здесь, в Париже, говорил мне:
— Вот хочу у себя в доме здесь, на дворе, баню сделать. Да как? Здесь ведь бревен-то нету, а надо деревянную. Каменная — это не баня. Нет сосны-то нашей.
— Можно из Латвии привезти,— сказал я.
— Привезти, а что это будет стоить? Нет уж, должно быть, без бани придется жить, а баня ведь необходима. Здесь ведь вино очень хорошо. Постой, вот сейчас попробуй.
И Федор Иванович вынул из кармана ключик и принес две бутылки красного вина. Бутылки были старые, покрытые пылью времени.
— Вот постой, узнаешь ли.
И он откупорил бутылку, налил мне стакан. Откупорив другую — налил другой стакан. Налил и себе.
— Пей это сначала.
Я попробовал вино — вино было замечательное.
— Попробуй второе.
А второе было тоже замечательное.
И он, выпив вино, как-то задумался и озабоченно сказал:
— Постой, я что-то перепутал.
Встал из-за стола и ушел.
Вернулся он с каким-то солидным человеком средних лет, с большими карими глазами, бритым, с торчащими вперед усами.
Шаляпин сел, поставил перед ним стакан и налил немного вина. Человек с усами поднял стакан и, попробовав, сказал:
— Бордо 1883 года, Шато Лароз.
Шаляпин, вынув из кармана бумажку, следил по ней и сказал:
— Верно. Это же черт знает что такое. Я понимаешь ли, вот уж второй месяц, как его хочу поймать на вине. Я покупаю в разных магазинах самые дорогие бутылки. С паспортами. А вот он взял каплю в рот и сразу определяет год и землю. Вот и возьми его. Ты пил вино — какое лучше?
— По-моему, вторая бутылка лучше,— говорю.
— Вот и неверно. Первая стоит 400, а вторая 250 франков. Я, брат, себе погреб составил. Погоди, через два года брошу петь и буду на удочку с тобой ловить рыбу, где-нибудь река, и вот винцо это захватывать с собой.
А вот и не пришлось.
Штрихи из прошлого — Впервые: Иллюстрированная Россия. 1938. 4 июня. Входит в издание ‘Константин Коровин вспоминает…’. Рассказ имеет подзаголовок: О Шаляпине. Печатается по журнальному тексту.
…Гоголь родился в украинской… провинции… — Н.В. Гоголь (1809-1852) родился в местечке Великие Сорочинцы Миргородского уезда Полтавской губернии.
‘Лес’ — драма А.Н. Островского (1870).
‘Я говорю и думаю, как Шиллер, а не как подьячий’ — фраза из монолога Несчастливцева (пьеса ‘Лес’) звучит иначе: ‘Я чувствую и говорю, как Шиллер, а ты — как подьячий’.
…Волкова похоронили с почетом на Волковом кладбище — актер, театральный деятель и основатель первого русского театра Федор Григорьевич Волков (1729-1763) на самом деле был похоронен не на Волковом кладбище в Петербурге, а в Спасо-Андрониковом монастыре в Москве.