Штабс-капитанская сласть, Черный Саша, Год: 1931
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Из сборника ‘Солдатские сказки’
—————————————————————————
Черный Саша. Собрание сочинений в пяти томах. М.: Эллис Лак, 1996.
Том 3, стр. 308 — 316.
Электронная версия: В. Есаулов, 23 декабря 2005 г.
—————————————————————————
Проживал в Полтавской губернии, в Роменском уезде, штабс-капитан
Овчинников. Человек еще не старый, голосом целое поле покрывал, чин не
генеральский, — служить бы ему да служить. Однако ж, пришлось ему в запас
на покой податься, потому пил без всякой пропорции: одну неделю он ротой
командует, другую — водка им командует.
В хутор свой, как в винный монастырь, забрался, чересполосицу
монопольную бросил, кажный день стал прикладываться. Русская водочка
дешевая, огурцы свои, дела не спешные, — хочешь умывайся, не хочешь и так
ходи. Утром в тужурку влезет, по зальцу походит, — в одном углу столик с
рябиновой, в другом с полынной… Так в прослойку и пил, а уж как очень с
лица побуреет, подойдет к окну да по стеклу зорю начнет выбивать, пока
пальцы не вспухнут.
Компании себе никакой, однако, не составил. Батюшка по соседству
трезвенный оказался, даже отворачивался, когда мимо проезжал, потому на
всех подоконниках у господина Овчинникова наливки так и играли. Прочие тоже
опасались, — штабс-капитан пил беглым маршем, интервалы короткие. Который
гость отстанет, догонять должен, а не то коленом в мякоть, — поди подавай
рапорт румынскому королю.
Сидит это он как-то летом один, скворца хромого пьяным хлебом кормит,
— оммакнет в рюмку, да птичке и поднесет. Все же веселее, будто и не один
пьешь. Скворец у него крепкий оказался, гусей пьяными вишнями споил, —
облопались, в одночасье подохли… Собака благородной масти, Штопор по
прозванию, сбежала. Кажный сбежит, не только благородный, ежели ему в
глотку чистый спирт без закуски капать.
Сидит это господин Овчинников, а время около полуночи было. Сам с
собой в зеркале чокается: ‘Будь здоров, сукин племянник! — Покорнейше
благодарю!’ и рюмку на лоб… Вгонит ее в нутро, будто карасином давится, а
сам новую цедит. Уж и зорю по стеклу не выбивал, пальцы набрякли. Только
нацелился по двенадцатой, а может, и по шешнадцатой пройтись, глядь, из
бутылки малиновая жилка ползет. Жилка за жилкой, сустав за суставом, все на
свое место встали, — цельная погань на край горлышка села, на
штабс-капитана смотрит, хвостом в носу ковыряет. Как есть бесенок, масть
вот только неподходящая: обнакновенно они в черноту ударяют, а спиртная
нечисть в зелень.
Штабс-капитан ничего, — не удивляется. Даже обрадовался, не с мухами
же тихий разговор вести.
— Наконец, — говорит, — заявились. Давно вас заждался! Почему ж ты,
однако, ммалиновый?
Соскочил бес поближе, на чернильницу сел, потягивается.
— Потому, — отвечает, — форму у нас переменили. Которые по купечеству
приставлены, по запойной, значит, части, — обмундирование у них,
действительно, старое оставлено, зеленое. А какие к военным
прикомандированы, особливо к запасным, — те теперь малиновые.
Пондравилось штабс-капитану, что такое к военным внимание. Ус пожевал,
рюмку об штанину вытер, наточил водки, гостю подвигает.
— Пей, адъютант. Экой ты мозгляк, однако… Поди, водка из тебя так в
чистом виде с исподу и вытечет…
— Не извольте беспокоиться. Не пью-с.
Ну, господин Овчинников не таковский, чтоб в своем доме такие слова
слышать.
— А я тебе приказываю. Пей, клоп малиновый! Не то туфлей по головизне
тюкну, и икнуть не успеешь.
Бес копытцем мух отогнал и дерзким голосом выражает:
— Не пью. Пять раз вам повторять. Службы не понимаете, а еще военный.
Ежели бы бесы, которые к пьяницам приставлены, сами пить стали, что бы это
было…
Обиделся штабс-капитан, пальцем с амбицией помахал:
— Обалдуй ты корявый, разницы не знаешь. Пьяницы это из нижних чинов,
а из офицерского звания — алкоголики.
— Хочь алкоголик, хочь католик, — мне без надобности. Своего не
упустим…
— А ты при мне бессменно, что ли?
— Само собой. Когда спите, я отдыхаю. Не взвод же к вам приставлять.
Жирно будет.
— Давно при мне?
— Как вы еще в подпрапорщиках состояли, с той самой поры… Скучно мне
с вами, господин Овчинников, не приведи черт!
— Какого же хрена тебе от меня надо? Чтоб я вокруг дома со шваброй
промеж ног ползал?
— Зачем же-с. При вашем чине неподходяще. Пьете вы скучно. Ни
веселости, ни поступков. При кузнеце я раньше болтался, так тот хоть с
фантазией был. Напьется, я ему в глаза с потолка плюну, а он лестницу
возьмет, да по ней задом наперед начнет лезть, пока в портках не
запутается. Свалится, из носа клюква течет, а сам песни поет, собачка
подтягивает… Интересно.
Фукнул штабс-капитан. Рюмку отставил, усы сапожной щеткой расчесал и
говорит:
_ Дурак ты серый. Тебе повышение дали, ко мне назначили, а ты об
кузнеце вспомнил. Плюнь-ка в меня, попробуй, я тебя, гниду, вместе с домом
спалю!
— Зачем же мне в вас плевать-то? Тоже я разницу понимаю. А дом
спалите, сами и сгорите. Преждевременно это, потому разворот вашей судьбы
еще не определился.
— Какой-такой мой разворот?
— Не могу знать. Это от водки да от старших чертей зависит.
— А ты-то сам из каких будешь? Какие еще там у вас старшие?
— Как же. Примерно, как у вас, военных. Сатана вроде полного генерала.
Дьяволы да обер-черти на манер полковников. Прочие черти, глядя по
должности: однако все на офицерских вакансиях состоят. Ну, а мы — легкие
бесы, крупа на посылках. Наш чин — головой об тын…
Взъерепенился тут штабс-капитан, как индюк на лягушку. Как вскочит,
как загремит, аж вьюшки задребезжали:
— Так ты, шпингалет, стало быть, вроде нижнего чина?! Да как же ты,
глиста малиновая, при мне сидеть насмелился! Встать по форме, копыта
вместе!..
И словами его натуральными покрыл вдоль и поперек до того круто, что
стряпуха на кухне с перепугу с топчана свалилась.
Однако бес не сробел. Не то, чтоб встать, лег на край стола, языком,
будто жалом тонким, поиграл и господина Овчинникова с позиции так и срезал:
— Первое дело, как вы есть в запасе, не извольте и фасониться. Где
гром, там и молния, а вы, можно сказать, при одном голом громе остались.
Второе дело: не я вам, а вы мне, хочь я и рядового звания, подчинены…
Счастливо оставаться, ваше высокородие, а ежели не сытно, дохлым тараканом
закусите, — здорово на зубах хрустит…
Да с этим напутствием под стол скользнул, будто уж в подполье.
Крякнул хозяин, бутылку-матушку, чтоб обиду запить, перевернул, — ан в
бутылке одно лунное сияние. В сухом виде предмет бесполезный.
* * *
Чуть вторая полночь из сада сквозь окна глянула, бес тут как тут. А уж
Овчинников испугался было, не обиделся ли нечистый, — алкогольная моль, —
за вчерашнее.
Вылез бес из бутылки, над лампой малиновые лапки посушил, спирт так
болотным языком и вспыхнул.
— Ну, что ж, — спрашивает, — опять филимониться будете, либо
умственный разговор поведем честь честью?
— Черт с тобой! Трезвый я б тебе морду хреном натер, а в натуральном
своем виде не могу без разговора. Зовут-то тебя как?
— Имени еще у меня нету. Очередь не дошла. Который черт у нас черные
святцы составляет, седьмой год болен лежит, — ведьма ему за прыткий
характер хвост с корнем вырвала. А фамилия моя Овчинников.
— Как Овчинников?! Ах ты, козел беспаспортный! Да это ж моя
прирожденная фамилия…
— Так точно. Ваша и есть, — не ворона, не улетит. Мы завсегда по своим
выпивающим для удобства фамилии носим. А ежели вам обидно, буду я рапорта
Овчинниковым-Младшим подмахивать…
— Рапорта подаешь?
— А как же. Да вы не тревожьтесь. Я честно. Вы вот счет путаете. Я
рюмки лишней не прибавлю. Однако ж, у вас послужной список подмок густо…
— Что так?
— Животных спаиваете. Да и не я вас подбивал, — хочь и бес, а до такой
азиатчины не дошел… Позавчерась невинной козе картофельную шелуху
перцовкой вспрыснули… А у нее дите. Нехорошо, сударь, поступаете. Лучше
уж дохлых мух на табачке настаивать, да в гитару с ложечки лить. Оченно
против пьяной одури развлекает.
Нахмурился штабс-капитан, засопел. Ишь ты, сволота, еще и нотации
читает… Губернантка безмордая.
Видит бес, что разговор в землю уходит, а ему тоже скучно за зеркалом
с пауком в прятки играть. Перевел он стрелку, невинным голосом выражается:
— Извините, господин, давно я спросить вас собирался. Что энто за
круглая снасть на главном подоконнике у вас стоит?
Штабс-капитан мутным глазом окно обшарил, перегар проглотил и
обстоятельно бесу отвечает:
— Энто, друг, не снасть, а ‘штабс-капитанская сласть’. Когда, стало
быть, арбуз дойдет, в руках хрустит и хвостик у него вялым стручком
завьется, — чичас я дырочку в нем проколупаю и скрозь воронку спирта волью,
сколько влезет. Дырочку воском залеплю да глиной кругом арбуз густо и
обмажу. Недели три его на солнышке на окне выдержу, спирт всю медовую
мякоть съест, сахар в себя впитает… А потом, душечка ты моя, глину я
оскробу, пробочку восковую к черту и сок, стало быть, скрозь чистый носок
процежу… Так аромат по всей комнате и завьется. Деликатная вещь — другая
попадья хлебнет, так вся шиповником и зарозовеет. Однако ж, я только на
именины свои и потребляю, потому меня это дамское пойло не берет… Я,
брат, теперь на перцовку с полынной окончательно перешел, да и то слабо.
Хочь на колючей проволоке настаивай…
Заинтересовался бес до чрезвычайности. Да как же он рукоделие энто
овчинниковское проморгал? Пристал, как денщик к мамке, скулит-умоляет: дай
ему хоть с полчашечки ‘штабс-капитанской сласти’ попробовать. И про устав
свой забыл, до того губы зачесались.
Ан хозяин уперся. Повеселел даже, глаза заиграли. Ишь, ржавчина,
честной водки не пьет, подай ему сладенькую! Сложил четыре шиша, бесу
поднес и для уверенности восковой свечой глину на арбузе крест-накрест со
всех сторон закапал. Будто печать к денежному ящику приложил… Расколупай
теперь. Гитарку взял: трень-брень, словно никакого беса и в глаза не видал.
— Угобзился, — говорит бес, — оченно вас за угощение благодарим. Уж
когда вы, господин, на теплую фатеру в преисподнюю в особое отделение
попадете, угощу и я вас тогда! Будьте благонадежны.
Удивился штабс-капитан, даже тужурку застебнул.
— А разве… там… для нас особое отделенье есть?
— Как не быть. Ублаготворят вас по самые ушки…
Ну, тут уж хозяин взмолился: расскажи да расскажи, какое там
обзаведение… Само собой, интересно, — душа своя, некупленная. Как ей там,
голубушке, опохмеляться придется.
Однако и бес язык узелком завязал.
— Не скажу, лучше, господин, и не мыльтесь. Присягу через вас не
нарушу… Давно ли у вас арбуз-то на окне стоит?
— Недели две с гаком. Поди, совсем настоялся. Да ты брось про
арбуз-то.
— Зачем бросать, подымать некому… А вот ежели вы, господин, завтра о
полночь печать с арбуза снимете, так и быть, нонче душу из вас в сонном
естестве выну и на часок ее т у д а контрабандой доставлю. Насчет энтого
присяги не принимал. По рукам, что ли?
А сам на арбуз косится, кишка в нем главная, наскрозь видно, так и
играет…
— По рукам, — говорит штабс-капитан. — Погоди, последнюю для храбрости
пропущу…
Минуты не прошло, отвалился Овчинников от бутылки, на пол сполз. Лампа
погасла. Поковырялся бес около поднадзорного своего, в лапе чтой-то зажал —
вроде паутинки голубенькой, — спиртом так от нее и шибануло… Вихрем на
копытце закружился и скрозь пол угрем ушел. Только половицы заскрипели.
* * *
Очухалась штабс-капитанская душа в алкогольном отделении, в самом
пекле, притулилась в угол, во все бестелесные глаза смотрит. В пару да в
дыму ее не видать, народу прорва, словно блох в цыганской кибитке…
Грешник тут один навстречу попался: штопор каленый в него ввинчен был
по самую ручку, из пупка кончик торчал.
— А что здесь, — спрашивает Овчинников, — и военный отдел есть, либо
все вперемешку?
— Ох, есть, — говорит грешник. — Новичок вы, надо полагать. Сейчас
вами займутся…
Испужался Овчинников, руками замахал.
— Да мне не к спеху! Не извольте беспокоиться… А вы сами из каких
будете?
— Акцизный чиновник. На земле в пьяном виде подрался, пробочник в меня
собутыльник и всадил. Вот теперь он во мне наскрозь и пророс, мочи моей
нет… Плюньте на кончик, остудите хочь малость, слюнка у вас еще свежая.
Плюнул Овчинников, зашипел штопор, грешник пот со лба вытер.
— Ох, спасибо! Ежели интересуетесь, пройдите вона туда за русскую
печь, там военных мучат. Дела по горло, черти с копыт сбились, авось вас не
скоро приметят.
— А нижние чины, извините, отдельно или с офицерским составом вместе?
— Ох, не могу знать… Матросы, кажись, есть. А солдаты не очень-то
прикладывались, в казарме не загуляешь… Однако ж, не ручаюсь… Ох, ирод
мой ко мне направляется, мочи моей нет.
Так от него Овчинников и прыснул. Обогнул русскую печь, видит,
бильярды понаставлены, черти заместо шаров головы катают. Эва! Признал. Вон
подполковник Сидоров, капитан Кончаковский… Страсти-то какие! Оба в
запрошлую масленицу в бильярдной скончались, — на пари друг дружку
перепивали…
Дальше — больше. Из водки пруд налит, берега шкаликовые, — голые
моряки руками в лодках гребут, языками до водки дотягиваются… А она,
матушка, от них так и уходит, так и отшатывается… Мука-то какая!
За прудом в беседочке агромадная бутыль стоит, ведер, поди, на сто,
вся как есть спиртом налита… А в спирту знакомые кавалеристы
настаиваются: которые ротмистры, которые чином повыше. Одни совсем готовы —
ручки-ножки макаронами пораспустили, другие еще переворачиваются, пузыри