В.В. Розанов
В.В. Розанов
Школьные течения наших дней
Школьные течения наших дней
Школьные течения наших дней, Розанов Василий Васильевич, Год: 1910
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Отчего скучна жизнь? Между прочим, оттого, что ужасно мало нового. Бродишь-бродишь, читаешь-читаешь и видишь, что в разных книгах и в разных кружках собственно движется некоторое небольшое количество идей, чувств и желаний, ставших ‘общепризнанными’ и ‘культурными’. Наконец-то они победили, эти идеи. Но мне от этого не менее тошно. ‘Л.Н., великий старец и слава Русской земли’, ‘Горький увял, но теперь живет на Капри’, ‘Л. Андреев пишет новую вещь, — опять Фауста, в одиннадцатом переодевании’, ‘правительство никуда не годно’, ‘общество исстрадалось’, ‘много повешенных и самоубийств’, но ‘вероятно, все пройдет и будет новый подъем, так как русский человек есть первый человек в мире’, а потому ‘будем страдать, но надеяться’. Кроме того, в газетах постоянно появляются ‘новые кометы’, Семен Венгеров издает Пушкина с картинами, на Востоке или на Западе грозит война, дипломаты никуда не годны, и выходит все новыми изданиями ‘отвратительная книга ‘Вехи’.
И все это же и это же, куда ни пойдешь и что ни откроешь. Я ценю ‘Вехи’ и даже писал о книге в положительном смысле, но когда сегодня увидел в газете 33-й фельетон о ‘Вехах’, достал с полки эту книжку и буквально разбил об угол полок… Они сделались мне противны, как ‘Герцен, великий публицист’, ‘Бокль, глубокомысленный писатель’ и ‘Толстой, великий старец’. Как 101-я рюмка водки или 101-я ложечка варенья…
И вот, скучая старцами, кометами и грозящими войнами, — я забрел на ‘старое пепелище’, каковым не могу не считать для себя педагогический мирок. ‘Но тут избавлюсь от банального… Детский мир — до того не наш мир, — сама природа так отгородила его от нас непереступимою стеною неведения, неопытности, невинности, — первого взгляда на мир и на людей, — что, конечно, наши схемы сюда непреложны. Заходя в детский мир, мы как бы странствуем в отдаленные периоды еще невинной истории или в девственные страны, не затоптанные сапогом культурного человека. Отдыхаем, освежаемся и многому учимся’.
И я пошел на одно из многочисленных в Петербурге ‘родительских собраний’. Они повсюду теперь устраиваются, не только при гимназиях, но и при училищах всех степеней и ярусов, наконец, устраиваются разными общественными организациями. По идее такие собрания прекрасны: что может быть чище, благотворнее и деловитее этих встреч и собеседований педагогов, специалистов ученья, как техники, с родителями если педагогически и неопытными, то знающими зато детей во всей их ‘подноготной’. И я пошел с большим интересом и ожиданием…
Два слова о школе наших дней, — именно о начальной и средней. Шум политики, речи в Г. Думе, ‘кометы’ и ‘война’ совершенно отодвинули в тыл школьный мир. Положим (по моему убеждению), ему и следует быть вечно в тени, в некотором безгласии и безвидности. Заметьте, до чего ребенок (или отрок, юноша) портится, когда о нем при нем много говорят или много им занимаются… Он начинает ‘ломаться’ и ‘кобениться’ — непереносимое в невинном ребенке зрелище. Итак, о школе стали мало говорить, -почти к лучшему: но все-таки, хоть полуголосом, следует заметить, что здесь, в школе, идет и уже совершается более прочное культурное завоевание, чем какое происходит у нас из борьбы партий снаружи. Уже не первый год приходится и видеть, и слышать, что тип учения радикально всюду изменился, что, начиная от низов и обнимая всю среднюю школу, выступил и работает огромный контингент и наставников и наставниц, самозабвенно и с большим искусством отдающихся делу, — и о прежнем черством и формальном отношении к ученикам нет более ни речи, ни воспоминания. Если это даже и оазисы пока (а они-то уже несомненно есть), то это все-таки хорошая русская заря. Весь досуг детей вполне занят, ученики и ученицы вовлекаются в предметы и через 2-3 года начинают сами с энтузиазмом заниматься ими: явление неслыханное в старой школе! Учение скорее трудно, чем легко: но оно активно трудно, а не пассивно тяжело, и один этот переход учеников от пассивности в занятиях к активности кладет пропасть между прежнею школою и новою. Именно, чем страдала старая школа, — это тем, что учеников все семь лет тащили, или — гнали, но ни к чему решительно учебному, ученическому, впору детскому и впору юношескому, они не шли! ‘Сами шли’ только к куренью, выпивке (изредка) и, затем, разделяясь с VI-VII класса, — или в веселые дома, или ‘в обновление России нашими руками, меланхолией и гением’… Из первых выходили ‘службисты’, из вторых — революционеры. Но дальше этого и ни на какой третий путь ‘сами’ не шли. Помню это и как ученик, и как учитель.
Слава Богу: все переменилось. Дети остаются детьми, юноши юношами: любят песни, любят игры, любят их учебный маленький спорт, без грубости и азарта. Любят свежий воздух. И при всем том много и охотно читают. И разбираются в читаемом.
Все это наскоро накидываю, потому что здесь хорошая и большая русская заря. Но вернусь к частному делу — родительским кружкам. И им вполне я сочувствую: насколько это здоровее, чем карты, флирт и гульба по гостиному двору! Но самое сочувствие влечет к критике. И я скажу ее в тех несколько жестких тонах, к каким привык.
Прежде всего впечатление в родительских кружках не всегда бывает таким печальным, с каким, вернувшись домой, я сел на этот раз за бумагу. После резкой критики убийственного детского журнала ‘Задушевное Слово’, с эффектными рассказами г-жи Чарской, одна из педагогичек предложила вниманию родителей доклад о выработке типа ‘идеального детского журнала’, — так сказать, о схеме наилучшего здесь. После доклада, по обычаю, были прения. Говорили почти исключительно матери семейств, — но именно маленьких детей, так как само собрание было устроено кружком дошкольного воспитания. Таким образом, говорилось о журнале не для юношества и даже не для отрочества, — но именно о детском журнале как первой пище для чтения после обучения грамотности. ‘Что детям нужно? Что для них желательно?’ Каждый видит, до чего в самом деле интересно, чего ‘родители желают своим детям’. Отмечу прежде всего, что докладчице в первую голову возражала другая учительница, — именно русского языка, отринувшая вовсе нужду детского журнала, даже идеального. ‘Пусть будет литература детских книг, пусть дети читают книги. А журнала, ни худого, ни даже хорошего, — им вовсе не нужно’. Докладчица возражала тем, что журнал объединяет чтение, возбуждает в детях разговоры и споры об одних предметах и на одни темы, так сказать, фиксирует интерес их. Наконец, самою периодичностью своего появления, постоянством в появлении — журнал тоже приносит пользу. Книга — случайна: сегодня есть, завтра — нет, одни дети ее прочли, другие прочли совсем другую. Все это вносит беспорядок, анархию и случайность в чтение, устранить которые желательно, и журнал это устраняет. Скажу два слова критики.
Докладчица, — жена умершего известного писателя, — сама деятельная и талантливая наставница, увлекалась, по-видимому, мыслью охватить всю душу ребенка… Едва ли, в данном случае, в ней не говорила более мать, нежели педагог, и притом мать ребенка именно дошкольного возраста. ‘Ни одна мысль его, ни одно душевное движение не выйдет из-под моего контроля, все, что будет происходить в его душе, должно — заметно или незаметно — но быть внушено мною. Я родила его тело, но хочу родить и его душу’. Мне кажется, таков был невысказанный мотив, вдохновлявший докладчицу. Хочется, однако, ей сказать следующее: да, мать родила ребенка. Но он — не кусок ее существа, а новая тварь, новое создание, пришедшее в мир с новым лицом. Школа не только не может, но, наконец, и не должна быть всеохватывающею. Некоторые уголки души и вообще существа ребенка, некоторые частицы ребенка будут развиваться и должны развиваться, и не ‘по матери’, и не ‘по отцу’, а по себе, как оригинальные и самостоятельные. И, собственно, они ценнее черт, ‘повторяющих’ родителей, — просто как новые: ведь история есть творчество. Школа, положим ‘идеальная’, или чтение — тоже ‘идеальное’ -тогда только будут в самом деле, а не по-видимому лишь, идеальными, если они преднамеренно и сознательно оставят некоторые частицы души ребенка ‘дикими’, как бы ‘запущенный старый сад’, очень немногие частицы, соглашаюсь, но все-таки, чтобы они были, чтобы они остались не зачерпнутыми ‘универсальною педагогикою’… Нужно, чтобы другие стороны ребенка слагались благородно и рассудительно, — дабы эти ‘дикие’, растя с ними в гармонии, не выросли в бурьян и порок, не выросли в прямой и решительный вред ему и обществу. Но доля (не более, чем доля) воображения, фантазии, мыслей, вкусов пусть растет совершенно в тени, без контроля даже и родителей. Журнал своей схемой, своим ‘готовеньким’, — своим ‘предложением’ раньше ‘спроса’ и, наконец, ‘всесторонне обдуманною программою’ (особенно ею!) не может не задавить в ребенке очень рано всякой оригинальности, ‘своего лица’, задавить очень мягко, бархатистою лапою — но все-таки задавить. Ведь даже и взрослые с трудом одолевают влияние журнала, с трудом сохраняют ‘свой образ мыслей’, свое оригинальное, характерное в чувствах, мыслях, пожеланиях. Даже больших, образованных людей, ‘граждан’ журнал и газета обезличивают. Чего же вы хотите от ребенка?! какого сопротивления? А задавить лицо в ребенке, так рано задавить в человеке лицо — не будет ли это ужасом? Мне представляется так.
Впервые опубликовано: Новое Время. 1910. 27 февр. No 12200.