ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ.
Отрывки изъ воспоминаній.
1852—1863.
——
——
——
——
——
В. Авсенко.
‘Историческій встник’, No 4, 1881
Школьные годы, Авсеенко Василий Григорьевич, Год: 1881
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Пропускаю впечатлнія моего ранняго дтства, хотя изъ нихъ очень многое сохранилось въ моей памяти. Пропускаю ихъ потому, что они касаются моего собственнаго внутренняго міра и моей семьи, и не могутъ интересовать читателя. Въ этихъ бглыхъ наброскахъ я имю намреніе какъ можно мене заниматься своей личной судьбой, и представить вниманію публики лишь то, чему мн привелось быть свидтелемъ, что заключаетъ въ себ интересъ помимо моего личнаго участія.
Въ август 1852 года, меня отдали въ первую петербургскую гимназію. Преобразованная изъ бывшаго благороднаго пансіона при петербургскомъ университет, она оставалась закрытымъ заведеніемъ и въ нкоторыхъ отношеніяхъ сохраняла еще прежній характеръ привиллегированной школы. Въ нее принимались только дти потомственныхъ дворянъ, въ обстановк воспитанія замчалось стремленіе къ чему то боле порядочному, чмъ въ другихъ гимназическихъ пансіонахъ, кажется и плата за воспитанниковъ въ ней была положена значительно высшая.
Я былъ недурно подготовленъ дома, и кром того доступъ въ учебныя заведенія тогда былъ очень легокъ. Начальство находило нужнымъ такъ сказать заманивать учениковъ, во всякомъ случа встрчало ихъ съ распростертыми объятіями. Меня проэкзаменовали шутя и предложили принять во второй классъ, но отецъ мой, большой любитель порядка и послдовательности, предпочелъ помстить меня въ первый классъ — чтобъ ужъ непремнно съ начала до конца, систематически, пройти весь курсъ.
Выросшій дома, среди соотвтствовавшей возрасту свободы, я съ большимъ трудомъ входилъ въ условія пансіонской жизни. Меня стсняла не дисциплина этой жизни, а невозможность остаться хотя на минуту одному съ самимъ собою. Дома я привыкъ читать, въ гимназіи это было почти немыслимо. Имть свои книги не разршалось, а изъ казенной библіотеки давали нчто совсмъ несообразное — въ род напримръ допотопнаго путешествія Дюмонъ-Дюрвиля, да и то очень неохотно, какъ бы только во исполненіе воли высшаго начальства. Библіотекой завдывалъ инспекторъ, Василій Степановичъ Бардовскій — человкъ, обладавшій замчательною способностью ‘идти наравн съ вкомъ’, только въ самомъ невыгодномъ смысл. Мн говорили, что въ 60-хъ годахъ, будучи уже директоромъ, онъ страшно распустилъ гимназію, что и было причиною нареканій на это заведеніе, но въ мое время онъ обнаруживалъ во всей неприкосновенности закалъ педагога-бурсака, и раздлялъ вс увлеченія тогдашняго обскурантизма. Розга въ четырехъ младшихъ классахъ царствовала неограниченно, и лишь немногіе изъ моихъ товарищей избгли вмст со мною знакомства съ этимъ спорнымъ орудіемъ воспитанія. Скли, главнымъ образомъ, за единицы. Каждую пятницу вечеромъ дежурный гувернеръ выписывалъ изъ журналовъ всхъ получившихъ на недл единицы или нули, а каждую субботу, на первомъ урок, Василій Степановичъ являлся въ классъ и кивкомъ головы вызывалъ попавшихъ въ черный списокъ. Товарищи провожали ихъ умиленными глазами… Надо впрочемъ сказать, что учиться было не тяжело, и избгать единицъ не представляло большихъ трудностей.
Забота о развитіи молодого ума, о воспитаніи благородныхъ инстинктовъ, какъ-то не вяжется съ розгой. И дйствительно, о такихъ вещахъ заботились мало. О жалкомъ состав гувернеровъ я скажу дальше, самъ инспекторъ, духъ и руку котораго мы ощущали ежеминутно, хлопоталъ только о водвореніи порядка и страха и объ искорененіи свободомыслія. Поощрять охоту къ чтенію, къ труду не по указк, не входило въ его программу, и на просьбу о выдач книги изъ библіотеки большинство учениковъ получало неизмнный, иногда оскорбительный отказъ. ‘Занимайся лучше уроками! единицы имешь! Да, такъ-съ!’ отвчалъ обыкновенно Василій Степановичъ, повертывая между пальцами серебряную табатерку. ‘Да, такъ-съ’ прекращало всякіе разговоры. Не знаю, самъ ли инспекторъ руководилъ покупкою книгъ для библіотеки, но помню что составъ ея былъ удивительный. Она помщалась въ пріемной комнат, и бывая тамъ я усердно разглядывалъ надписи на корешкахъ книгъ, но постоянно видлъ одни и т-же ‘Сочиненія Нахимова’. Съ тхъ поръ я долго не могъ отдлаться отъ представленія о Нахимов, какъ о величайшемъ русскомъ писател… Достать книгу по собственному желанію было невозможно. Помню, что я долго искалъ, какъ клада, томъ лирическихъ стихотвореній Пушкина. Въ то время Пушкина не было въ продаж: смирдинское изданіе (плохое, не полное, на срой бумаг) уже исчерпалось, а анненковское еще не появилось, въ моей домашней библіотек недоставало почему-то одного тома, съ мелкими лирическими пьесами, и я зналъ нкоторыя изъ нихъ только по хрестоматіи Галахова. Проблъ этотъ просто мучилъ меня, и я нсколько разъ, рискуя навлечь на себя гнвъ В. С-ча, приставалъ къ нему съ просьбой выдать мн изъ библіотеки этотъ заколдованный томъ, но инспекторъ, находя такое стремленіе къ поэзіи предосудительнымъ, отказывалъ наотрзъ. Уже года черезъ два, учитель русскаго языка Сергевъ — не блестящая, но добрйшая, славная личность — выхлопоталъ Пушкина для себя, и подъ величайшимъ секретомъ передалъ его на одинъ день мн. Это былъ, можетъ быть, одинъ изъ счастливйшихъ дней моего дтства.
Литературные взгляды начальства выражались между прочимъ въ выбор книгъ, раздаваемыхъ въ награду лучшимъ ученикамъ при переход изъ одного класса въ другой. Мн разъ дали какой-то ‘Дтскій театръ’, состоящій изъ малограмотныхъ переводныхъ комедій, въ другой разъ ‘Очеркъ похода Наполеона I противъ Пруссіи въ 1806 году’, въ третій одинъ томъ словаря Рейфа, и т. д.
Но самую печальную сторону управленія В. С-ча составляла его склонность примшивать къ педагогическому длу политическій элементъ. Эта была, впрочемъ, общая черта времени. Воспитательныя заведенія чрезвычайно узко понимали задачу искорененія въ молодыхъ умахъ зловредныхъ идей. Могу удостоврить, что ни у кого изъ моихъ товарищей никакихъ зловредныхъ идей не было, напротивъ, въ эпоху крымской войны, патріотическое воодушевленіе обнаружилось весьма сильно, и многіе изъ воспитанниковъ нашей гимназіи прямо со школьной скамьи отправились умирать на дымящихся бастіонахъ Севастополя. Тмъ не мене, мы вс постоянно чувствовали себя подъ какимъ то тягостнымъ давленіемъ политической подозрительности. Обыкновенныя дтскія шалости, можетъ быть и предосудительныя, но объясняемыя условіями закрытаго воспитанія, духомъ товарищества, нердко разсматривались именно съ этой подозрительной quasi-политической стороны. Припоминаю случай лично со мной. Подружившись съ однимъ изъ товарищей, я въ рекреаціонные часы часто ходилъ съ нимъ по корридору, и наши разговоры казались намъ занимательне обычныхъ игръ въ общей зал. Но гувернеръ Б-ни, усвоившій себ инквизиторскія воззрнія на самыя обыкновенныя вещи, запретилъ намъ оставаться вдвоемъ, объяснивъ откровенно, что подозрваетъ нашу политическую благонадежность, и что наше отдаленіе отъ товарищей вызываетъ въ его воображеніи классическія фигуры Брута и Кассія… Привожу этотъ неважный случай, чтобъ показать до какой степени односторонне и несвободно относились тогдашніе педагоги къ этой несомннно важной задач общественнаго воспитанія. Надо прибавить, что исканіе политической подкладки въ незначительныхъ явленіяхъ, вытекающихъ прямо изъ условій пансіонской жизни, приводило къ результатамъ почти противоположнымъ: мы чуть не съ десятилтняго возраста получали неестественный интересъ къ политическимъ вопросамъ, и конечно гораздо больше толковали о нихъ, чмъ ныншніе мальчики. Но, повторяю, относиться враждебно къ основамъ нашего государственнаго быта никому изъ насъ и въ голову не приходило. Такъ называемое свободомысліе скоре направлялось въ сферу религіозную — явленіе, какъ извстно, общее тогда всмъ закрытымъ учебнымъ заведеніямъ.
Я былъ бы очень радъ сказать что нибудь лучшее о покойномъ В С-ч. Лично я находился съ нимъ въ самыхъ благополучныхъ отношеніяхъ, и кажется даже пользовался особымъ его расположеніемъ. Я думаю, что это былъ вовсе не злой и не дурной, а только очень обыкновенный человкъ, всегда подчинявшійся малйшему давленію сверху и не выработавшій въ свою долговременную практику никакого собственнаго взгляда. Въ первой половин 50-хъ годовъ, сверху требовали строгости, допускали и жестокость, В. С-чъ не только удовлетворялъ этому требованію, но и самъ несомннно раздлялъ понятія и взгляды господствовавшаго въ то время обскурантизма. Для него, человка ординарнаго, это было тмъ извинительне, что при пассивной роли директора, на немъ лежали весь трудъ и вся отвтственность. Къ чести его здсь необходимо прибавить, что при всей практиковавшейся въ гимназіи строгости, у насъ почти совсмъ не прибгали къ исключенію воспитанниковъ. Тогдашнія учебныя заведенія вообще держались правила, что дти даны имъ счетомъ, и счетомъ должны быть возвращены родителямъ и обществу. За вс четыре года моего нахожденія въ первой гимназіи, я знаю только одинъ случай изгнанія воспитанника изъ стнъ заведенія — именно нкоего Ч., пойманнаго en flagrant dlit въ проступк положительно безнравственномъ.
Директоромъ гимназіи при мн былъ Викентій Васильевичъ Игнатовичъ. Кажется онъ былъ хорошо образованный человкъ, но мы видали его чрезвычайно рдко, и наврядъ ли онъ принималъ дятельное участіе въ длахъ заведенія. Толстый, благодушный, съ очень благообразнымъ и умнымъ лицомъ, онъ производилъ впечатлніе пріятнаго барина, неохотника до черной работы. Онъ любилъ впрочемъ показать, что занимался спеціально исторіей, иногда заходилъ на уроки г. Лыткина и самъ спрашивалъ учениковъ, именно тхъ, которые желали поправить передъ субботой полученную на недл единицу. Но всего превосходне онъ былъ въ смысл декоративномъ: такого директора можно было выставить куда угодно. Помню его какъ сейчасъ въ двухъ торжественныхъ случаяхъ. Въ март 1855 года гимназія праздновала свой 25-лтній юбилей. Были министръ народнаго просвщенія А. С. Норовъ и попечитель округа. Воспитанникамъ дали завтракъ, съ бокалами какого-то похожаго на шампанское напитка. В. В. Игнатовичъ, въ мундир и во всхъ регаліяхъ, былъ представителенъ до помраченія, онъ ршительно затмвалъ весь сановный персоналъ, постившій нашу столовую, и когда онъ, обратясь съ поднятымъ бокаломъ къ министру, произнесъ нсколько краткихъ словъ, упомянувъ въ нихъ и о какомъ-то орден, ‘незадолго передъ симъ украсившемъ вашу достойную грудь’ — то вс, даже самые маленькіе между нами, почувствовали какъ это хорошо было сказано… Въ другой разъ припоминается мн почтенный В. В. Игнатовичъ, какъ онъ, въ разгар восточной войны, вошелъ разъ къ намъ въ репетиціонную залу, и поздоровавшись необычайно ласково съ учениками, провозгласилъ: ‘Дти, любите ли вы Россію?’ Мы отвчали что любимъ. Тогда директоръ, указавъ на производящійся повсемстно сборъ пожертвованій на военныя нужды, пригласилъ насъ открыть между собою подписку. Мы отозвались съ полною готовностью.
Я не могу судить, насколько вообще дятельность В. В. Игнатовича была плодотворна для гимназіи, но долженъ сказать, что это былъ несомннно умный и добрый человкъ, и что наврное ни одинъ изъ его воспитанниковъ не имлъ съ нимъ непріятнаго столкновенія и не сохранилъ къ нему враждебнаго чувства. Если нельзя утверждать, чтобъ у насъ выразилась серьозная любовь къ нему, то только потому, что мы мало его видли.
Не знаю, насколько слдуетъ приписать вин директора неудачный выборъ своихъ помощниковъ по воспитательной части, но надо сознаться, что составъ гувернеровъ былъ изъ рукъ вонъ плохъ. Все это были иностранцы — въ расчет на практику въ новыхъ языкахъ — и почти поголовно люди безъ всякаго образованія. Крайнимъ невжествомъ поражали въ особенности французы. Одинъ изъ нихъ, бывшій барабанщикъ великой арміи, раненый казацкою пикой, преподавалъ въ первомъ класс французскій языкъ и не могъ поправлять ошибокъ въ диктовк, не заглядывая въ книгу. Другой былъ до того старъ, что почти не стоялъ на ногахъ, третій, совсмъ глупый и безнравственный человкъ, ршительно не годился къ педагогическому длу. Надо впрочемъ сказать, что французы были вс очень добрые люди и мы съ ними отлично уживались, за то удивительнымъ злопамятствомъ и тупымъ педантизмомъ отличались нмцы. Это были наши присные враги, съ которыми мы вели непрерывную войну… Не знаю, къ какой національности принадлежалъ упомянутый выше Б-ни, фамилія у него была итальянская, но онъ отлично говорилъ по-русски, а по характеру напоминалъ австрійскаго полиціанта меттерниховскихъ временъ. Надо было изумляться ловкости, съ какою онъ накрывалъ шалуновъ, и доходящей до благородства горячности, съ какою онъ умлъ самый пустой случай раздуть до степени чуть не политическаго дла. Австрійскій чиновникъ, обрусвшій въ тогдашнемъ Петербург и совмстившій въ себ оба букета, бывалъ иногда истиннымъ виртуозомъ своего дла.
Время, въ которое я поступилъ въ гимназію — считается переходнымъ въ исторіи нашихъ среднихъ учебныхъ заведеній. Классическая система, водворенная гр. Уваровымъ, въ конц 40-хъ годовъ была заподозрна и нарушена. Греческій языкъ сохранился только въ нкоторыхъ гимназіяхъ, предназначенныхъ приготовлять учениковъ въ поступленію на историко-филологическіе факультеты, преподаваніе латинскаго ршено начинать только съ четвертаго класса, взамнъ того введено съ перваго класса преподаваніе естествознанія и увеличено число уроковъ по математик. Приготовляющіе себя къ поступленію прямо изъ гимназіи на государственную службу обязывались слушать законовдніе. Этотъ новый учебный планъ вводился съ 1852 года, т. е. какъ разъ со времени моего поступленія. Со стороны теоретической, реформа очевидно не выдерживала ни малйшей критики и была ничмъ инымъ, какъ дломъ бюрократическаго невжества. Тмъ не мене, припоминая свои школьные годы, я не могу не сказать, что у насъ учились недурно, и что получаемое нами образованіе достигало важнйшей цли — давало ученикамъ и умственное развитіе, и охоту къ дальнйшему научному труду. Безъ сомннія, этимъ благопріятнымъ результатомъ гимназія была обязана не программамъ, представлявшимъ нелпый винигретъ какихъ-то клочковъ и обрывковъ, а выдающемуся таланту нкоторыхъ преподавателей и хорошему составу учениковъ.
Преподаватели были разные, молодые и старые, годные и негодные, но вс они были гуманные, въ большинств очень симпатичные люди, и я не сомнваюсь, что изъ моихъ товарищей никто не сохранилъ ни къ одному изъ нихъ никакого недобраго чувства. Они стояли ршительно вн общаго направленія и скоре сами подвергались его давленію, чмъ давили насъ. Иначе, впрочемъ, и быть не могло. Образованные люди тогда еще глядли на вещи одинаково, и не было той розни, которая въ настоящее время раздляетъ и разъдаетъ наши культурныя силы. Университетская наука заключала въ себ подразумваемый протестъ противъ духа реакціи, царившаго вн ея. Наши учителя были по большей части люди 40-хъ годовъ, вынесшіе изъ стнъ университетовъ т гуманныя идеи, которыми впослдствіи характеризовали цлое поколніе. Я припоминаю, что мы еще въ низшихъ классахъ понимали этихъ людей, и что никогда въ нашихъ отношеніяхъ къ нимъ, въ нашихъ подчасъ очень глупыхъ шалостяхъ, не обнаруживалось ничего оскорбительнаго для нихъ. Устраивая разныя, иногда очень дерзкія непріятности гувернерамъ, эконому, учителямъ-иностранцамъ, мы всегда относились съ безусловнымъ и весьма замчательнымъ уваженіемъ къ русскимъ учителямъ, въ которыхъ чувствовали людей иного, лучшаго склада.
Въ почтенномъ персонал нашихъ преподавателей первое мсто занималъ Василій Ивановичъ Водовозовъ. Я пользовался его уроками только одинъ годъ, но могъ вполн оцнить и его дарованія, и его въ высшей степени достойную уваженія личность. Трудолюбивый, серьозный, искренно любящій свое дло, искренно убжденный, что на скромномъ пост учителя русской словесности ему возможно принести много несомннной пользы, онъ отдавался своимъ обязанностямъ если не съ увлеченіемъ, то съ горячимъ личнымъ интересомъ, который передавался ученикамъ. Характеръ его преподаванія былъ чисто практическій: мы писали сочиненія на заданныя тэмы, потомъ эти сочиненія раздлялись между нами для грамматическаго и критическаго разбора, такъ что мы должны были находить другъ у друга ошибки, неврныя или неудачно выраженныя мысли и т. д. Потомъ и сочиненія, и замчанія на нихъ, читались въ класс въ присутствіи учителя, который и являлся судьею авторскихъ пререканій, судьею неизмнно дльнымъ, строгимъ и безпристрастнымъ. Въ другіе часы мы занимались церковно-славянской грамматикой, чтеніемъ классическихъ произведеній русской и иностранной (въ поэтическихъ переводахъ) литературы, сопровождавшимся бесдами подъ руководствомъ Василія Ивановича и т. д. Въ трехъ старшихъ классахъ устраивались кром того литературные вечера, на которыхъ лучшіе воспитанники прочитывали въ присутствіи педагогическаго совта сочиненія боле значительнаго объема и лучше обработанныя, чмъ классныя упражненія. Благодаря такому характеру преподаванія, русская словесность была для насъ всхъ самымъ любимымъ предметомъ, и мы ждали урока Василія Ивановича, какъ праздника. Почтенный преподаватель былъ безъ сомннія душою всего учебнаго дла, онъ боле всхъ заставлялъ насъ понимать привлекательную сторону умственнаго труда, боле всхъ сдлалъ для нашего воспитанія. Правда, матеріалъ съ которымъ пришлось имть дло В. И. Водовозову, былъ очень благодарный. Отчасти вслдствіе нсколько исключительнаго положенія нашей гимназіи, въ которую принимались только дти изъ самаго образованнаго въ Россіи сословія, получавшія уже въ своихъ семействахъ боле или мене развитые культурные инстинкты, отчасти вслдствіе традицій заведенія, гд русская словесность всегда составляла какъ бы центръ преподаванія, отчасти наконецъ благодаря общимъ условіямъ и общему направленію времени — между нами, начиная съ самыхъ младшихъ классовъ, всегда находилось не мало очень умныхъ и даровитыхъ мальчиковъ, съ раннимъ и опредленнымъ расположеніемъ къ литературному труду, а еще боле такихъ, которые, не обнаруживая выдающагося личнаго дарованія, тмъ не мене до крайности любили все относящееся до литературы, и своимъ сочувствіемъ поддерживали боле даровитыхъ товарищей. Большинство изъ насъ не только училось въ исполненіе долга, но испытывало потребность сдлать нчто большее, заглянуть повыше казенной черти, войти въ живую связь съ тми, кто зналъ больше насъ, кто мыслилъ лучше насъ, существовало несомннно какое-то особое вяніе, сообщавшее нашимъ школьнымъ годамъ трудно-опредляемую привлекательность. Многіе между моими товарищами очень рано обнаружили серьозное литературное дарованіе. Изъ воспитанниковъ, съ которыми мн привелось особенно сблизиться, назову В. В. Крестовскаго, какъ пріобрвшаго впослдствіе наиболе громкое литературное имя. Онъ былъ на два класса старше меня, но одинаковые вкусы, одинаковая потребность искать чего-то за казенной чертой пансіоннаго воспитанія, а всего боле рдкія личныя свойства симпатичной натуры Крестовскаго, сблизили насъ такъ тсно, что завязавшаяся въ гимназическихъ стнахъ дружба осталась для насъ обоихъ одною изъ самыхъ серьозныхъ привязанностей. Романтикъ по природ, Крестовскій еще въ младшихъ классахъ отличался самыми рзкими антипатіями къ безобразіямъ нашего пансіонскаго быта и потребностью создать среди этого быта свою собственную жизнь, онъ еще мальчикомъ писалъ красивые, звучные стихи, и въ гимназической куртк волновался всми интересами, занимавшими тогдашнюю, еще очень тсную семью культурныхъ людей.
Несомннное поэтическое дарованіе обнаруживалъ другой мой товарищъ, Аполлонъ Кусковъ, братъ извстнаго впослдствіи поэта, переводчика Шескспира. Самъ онъ, кажется, никогда ничего не печаталъ, я рано потерялъ его изъ виду, и не знаю какія причины помшали развиться его таланту, общавшему очень много. Онъ прекрасно владлъ также карандашомъ и красками и несомннно могъ сдлать замтную артистическую карьеру. Извстно, впрочемъ, что никто такъ часто не обманываетъ ожиданій, какъ многообщающіе русскіе мальчики.
Я не могу не вспомнить здсь также одного изъ очень даровитыхъ моихъ товарищей, Куницкаго. Онъ умеръ кажется еще до окончанія курса гимназіи. Бойкій, дятельный, съ большимъ воображеніемъ и съ сатирическимъ, язвительнымъ складомъ ума, онъ весь былъ преданъ двумъ страстямъ — къ театру и ко всему французскому. Объ его способностяхъ можно судить по тому факту, что когда онъ былъ гимназистомъ третьяго и четвертаго класса, книгопродавецъ Вольфъ охотно покупалъ для изданія составляемыя имъ дтскія книги, преимущественно пьесы для дтскаго театра. Можетъ быть гимназистамъ и не слдуетъ сочинять книги, но во всякомъ случа фактъ этотъ, мн кажется, свидтельствуетъ не противъ заведенія, къ которому принадлежалъ Куницкій… Страсть его къ театру, и особенно къ французскому, не знала границъ. По средамъ или по четвергамъ — не помню какіе тогда были абонементные дни — онъ почти всегда ухитрялся непостижимыми путями отпроситься домой, и засдалъ въ Михайловскомъ театр, несмотря на строгость полицейскаго и педагогическаго надзора. Въ четвертомъ класс онъ былъ редакторомъ рукописнаго журнала, безконечно насъ интересовавшаго. Начальство знало о существованіи этого журнала, но находя его занимательнымъ даже для себя, смотрло сквозь пальцы…
При такомъ состав учениковъ, учителямъ, умвшимъ не вооружать насъ противъ себя, не трудно было вести свое дло. Не вс, конечно, обладали тми же способностями и такимъ же серьознымъ отношеніемъ къ своимъ обязанностямъ, какъ В. И. Водовозовъ, но замчательно, что у насъ учились хорошо даже у преподавателей, такъ сказать, ‘невозможныхъ’ съ ныншней точки зрнія. Такъ было, напримръ, съ латинскимъ языкомъ. Преподаватель этого предмета, З-онъ, былъ удивительнйшій чудакъ. Недурной знатокъ своего предмета и человкъ подчасъ очень взыскательный, онъ съ этою взыскательностью соединялъ что-то безконечно распущенное и шутовское. У него была страсть къ скабрезнымъ анекдотамъ, и онъ требовалъ, чтобъ къ каждому уроку одинъ изъ воспитанниковъ приготовилъ такой анекдотъ, но непремнно имъ самимъ сочиненный, и остроумный. Какъ только войдетъ З-онъ въ классъ, одинъ изъ насъ тотчасъ выходитъ къ доск и начинаетъ разсказъ… Если анекдотъ недуренъ, З-онъ хохочетъ, мы тоже, если не понравится — скажетъ: ‘ну, это глупо’ — и непремнно будетъ гораздо строже ставить балы. Казалось бы, такой учитель долженъ былъ имть самое разлагающее вліяніе. на мальчиковъ, а на поврку выходило, что изъ латинскаго языка большинство училось очень недурно, и притомъ я никогда ни отъ кого изъ товарищей не слыхалъ, чтобъ этотъ предметъ считался труднымъ.
Другой учитель, Л-онъ, старикъ, преподававшій географію, любилъ самъ разсказывать анекдоты, и по большей части не совсмъ приличные. Въ такихъ разсказахъ сплошь и рядомъ проходилъ цлый урокъ.
Въ 1855 году, съ моимъ отцомъ приключился ударъ. Чрезвычайно крпкій отъ природы, регулярный во всхъ своихъ привычкахъ, онъ разстроилъ здоровье чрезмрнымъ трудомъ. Посл удара отъ него потребовали не только оставленія службы, но и перезда въ теплый климатъ. По этой причин мы въ 1856 году перехали въ Кіевъ, и я перевелся въ кіевскую первую гимназію.
Три года, проведенные въ этомъ заведеніи, принадлежатъ къ самымъ скучнымъ годамъ моей жизни. Мн было очень трудно привыкнуть къ совершенно иному тону, царившему въ провинціальной гимназіи. По составу преподавателей она считалась лучшею въ округ, и въ этомъ отношеніи перемна была не особенно чувствительна. Но совсмъ другимъ характеромъ отличался составъ воспитанниковъ. На нихъ на всхъ лежала тусклая печать провинціальности, тотъ срый, подавляющій колоритъ обывательской ординарности, съ которымъ мн впервые приходилось знакомиться. Артистическая даровитость, отличавшая моихъ петербургскихъ товарищей, значительный уровень ихъ умственнаго развитія, ихъ раннее, можетъ быть даже слишкомъ преждевременное, знакомство съ интересами значительно высшаго порядка — ничего этого въ кіевской гимназіи я не встртилъ.
Единственнымъ отраднымъ воспоминаніемъ за эти три года я обязанъ покойному учителю русской словесности, А. П. Иноземцеву. Это была очень даровитая личность, къ сожалнію рано унесенная смертью. Отличный знатокъ русскаго языка, человкъ съ правильнымъ и тонкимъ литературнымъ вкусомъ, А. П-чъ былъ совсмъ не на мст въ гимназіи, гд воспитанники состояли изъ поляковъ и малороссовъ, не только не умвшихъ правильно говорить по-русски, но даже неспособныхъ отдлаться отъ не русскаго акцента. Бывало онъ чуть не плакалъ съ досады, когда, напримръ, ученикъ скажетъ: ‘помочу перо’, и въ цломъ класс не найдется ни одного, кто бы могъ его поправить. Мн сдается, что самая смерть Иноземцева — отъ разлитія желчи — была подготовлена скукой провинціальнаго прозябанія и возни съ поголовною добропорядочною бездарностью. Ю. Э. Янсонъ, заступившій его мсто, человкъ очень образованный и талантливый, но еще очень молодой, не догадался принять въ разсчетъ умственный уровень учениковъ, но скоро убдился, что классъ только хлопаетъ на него глазами — и тоже огорчился. Впрочемъ, это случалось съ каждымъ учителемъ, который пытался хоть чуточку приподнять уровень преподаванія. Мн было очень скучно, я учился гораздо хуже чмъ въ Петербург, и хотя окончилъ курсъ хорошо, но безъ медали.
Въ университетъ я поступилъ въ сентябр 1859 года. Въ то время историко-филологическій факультетъ въ Кіев считался блистательнымъ. Его украшали В. Я. Шульгинъ, П. В. Павловъ, Н. X. Бунге, число студентовъ на немъ было очень значительно, благодаря главнымъ образомъ тому, что въ кіевскомъ университет вообще было много поляковъ, сыновей мстныхъ помщиковъ, а польское дворянство всегда отличалось склонностью къ словеснымъ наукамъ.
Я не намренъ останавливаться на своихъ личныхъ впечатлніяхъ, у всякаго очень свжихъ и памятныхъ за эту пору первой зрлости, первыхъ серьезныхъ думъ, первыхъ заботъ и наслажденій. Я хочу только набросать силуэты профессоровъ и отмтить особенныя черты, отличавшія университетскую жизнь въ знаменательное для края и для всего русскаго общества время 1859—1863 годовъ.
Начну съ печальнаго сознанія, что печать провинціальности лежала на университет въ той же мр какъ и на гимназіи. Она выражалась и въ отсутствіи людей съ широкими взглядами, и въ слабой связи большинства профессоровъ съ литературными и общественными интересами, занимавшими Петербургъ, и въ подавляющемъ преобладаніи ‘обывательскихъ ординарностей’, и во множеств мелочей — въ запоздаломъ появленіи какой нибудь книги, въ разнузданности сплетни, принимавшей тотчасъ самый уздный характеръ, въ старомодномъ слог и въ невроятномъ акцент большинства профессоровъ. Историко-филологическій факультетъ былъ значительно лучше юридическаго и математическаго, но я думаю что и на этомъ факультет только двое могли назваться дйствительно талантливыми тружениками науки — В. Я. Шульгинъ и Н. X. Бунге.
Виталій Яковлевичъ Шульгинъ считался свтиломъ университета. И въ самомъ дл, такія даровитыя личности встрчаются не часто, по крайней мр въ Кіев онъ былъ головою выше не только университетскаго, но и всего образованнаго городского общества, и едва ли не одинъ обладалъ широкими взглядами, стоявшими надъ чертой провинціальнаго міросозерцанія. Самая наружность его была очень оригинальная, съ горбами спереди и сзади, съ лицомъ столько же некрасивымъ по чертамъ, сколько привлекательнымъ по умному, язвительному выраженію, онъ производилъ сразу очень сильное впечатлніе. Я думаю, что физическая уродливость имла вліяніе на образованіе его ума и характера, рано обративъ его мысли въ серьезную сторону и сообщивъ его натур чрезвычайную нервную и сердечную впечатлительность, а его уму — наклонность къ сарказму, къ желчи, подчасъ очень ядовитой и для него самого, и для тхъ на кого обращалось его раздраженіе. Послднее обстоятельство было причиной, что и въ университетскомъ муравейник, и въ городскомъ обществ, у Шульгина было не мало враговъ, но можно сказать съ увренностью, что все боле порядочное, боле умное и честное, неизмнно стояло на его сторон. Надо замтить притомъ, что при своей наклонности къ сарказму, при своемъ большею частью язвительномъ разговор, Шульгинъ обладалъ очень горячимъ, любящимъ сердцемъ, способнымъ къ глубокой привязанности, и вообще былъ человкъ очень добрый, всегда готовый на помощь и услугу.
Какъ профессоръ, Шульгинъ обладалъ огромными дарованіями. Не ршаюсь сказать, чтобъ онъ былъ глубокій ученый въ тсномъ смысл слова, но никто лучше его не могъ справиться съ громадною литературой предмета, никто лучше его не умлъ руководить молодыми людьми, приступающими къ спеціальнымъ занятіямъ по всеобщей исторіи. Критическія способности его изумляли меня. Въ мою бытность студентомъ, онъ читалъ, между прочимъ, библіографію древней исторіи. Эти лекціи могли назваться въ полномъ смысл образцовыми. Съ необычайною краткостью и ясностью, съ удивительной, чисто-художественной силою опредленій и характеристикъ, онъ знакомилъ слушателей со всей литературой предмета, давая однимъ руководящую нить для ихъ занятій, другимъ восполняя недостатокъ ихъ собственной начитанности. Притомъ онъ въ замчательной мр обладалъ даромъ слова. Его рчь, серьозная, сильная, изящная, не лишенная художественныхъ оттнковъ, лилась съ замчательною легкостью, и ни въ одной аудиторіи я никогда не видлъ такого напряженнаго всеобщаго вниманія. Но въ особенности даръ слова Шульгина обнаружился на его публичныхъ чтеніяхъ по исторіи французской революціи. Возможность раздвинуть рамки предмета и высокій интересъ самаго предмета, при отсутствіи тхъ условій, которыя неизбжно вносятъ въ университетское преподаваніе нкоторую академическую сухость — все это позволило талантливому профессору довести свои чтенія, по содержанію и по форм, до такого блеска, что даже пестрая, на половину дамская, аудиторія не могла не испытывать артистическаго наслажденія.
Мои личныя отношенія къ покойному Виталію Яковлевичу были настолько близки и продолжительны, что я имлъ случай видть и оцнить его и какъ профессора, и какъ редактора ‘Кіевлянина’, и какъ члена общества, и какъ человка въ его домашней обстановк. Везд онъ обнаруживалъ тотъ же серьозный и вмст блестящій умъ, тотъ же живой интересъ ко всему честному, человчному, то же открытое, горячо-бьющееся сердце, ту же неутомляющуюся потребность дятельности. Роль его какъ публициста, создавшаго первый въ Россіи серьозный провинціальный органъ, сразу поставленный на высоту отвчающую затруднительнымъ политическимъ обстоятельствамъ края — достаточно извстна, но она уже выходитъ изъ предловъ моихъ ‘школьныхъ лтъ’, и я можетъ быть коснусь ея въ другой разъ и въ другомъ мст. Теперь, возвращаясь къ университетской дятельности Шульгина, я долженъ прибавить, что его преподаваніе отличалось одною весьма важною особенностью: онъ считалъ своею обязанностью помогать занятіямъ студентовъ не однимъ только чтеніемъ лекцій, но и непосредственнымъ руководствомъ тхъ изъ нихъ, которые избирали всеобщую исторію предметомъ своей спеціальности. У него у перваго явилась мысль устроить нчто въ род семинарія, на подобіе существующихъ въ нмецкихъ университетахъ и въ парижской Ecole Normale, эту мысль раздлялъ также Н. X. Бунге, которому и привелось осуществить ее на дл, Шульгинъ же, къ величайшей потер для университета, въ 1861 году вышелъ въ отставку. Тмъ не мене у себя дома, въ ограниченныхъ, конечно, размрахъ, онъ былъ настоящимъ руководителемъ историческаго семинарія, и его бесды, его совты, его всегдашняя готовность снабдить всякаго желающаго книгой изъ своей прекрасной библіотеки — безъ сомннія памятны всмъ моимъ товарищамъ. Виталій Яковлевичъ считалъ какъ бы своимъ нравственнымъ и служебнымъ долгомъ создать себ преемника изъ среды собственныхъ слушателей, и, дйствительно, покидая университетъ, имлъ возможность представить совту двухъ студентовъ, посвятившихъ себя спеціальнымъ занятіямъ по всеобщей исторіи.
Причины, побудившія Виталія Яковлевича рано оставить университетъ, заключались отчасти въ тяжелыхъ семейныхъ утратахъ, разстроившихъ его донельзя впечатлительную и привязчивую натуру, отчасти въ непріятностяхъ, сопровождавшихъ его профессорскую дятельность. Привлекая къ себ всхъ боле даровитыхъ членовъ университетской корпораціи, Шульгинъ не пользовался расположеніемъ другихъ сотоварищей, и не умлъ относиться къ этому обстоятельству съ достаточнымъ равнодушіемъ. Ему хотлось отдохнуть.
Спустя два года, громадный успхъ предпринятыхъ имъ публичныхъ чтеній о французской революціи заставилъ членовъ университетскаго совта догадаться, что если причиною выхода Шульгина и было разстроенное состояніе здоровья, то причина эта во всякомъ случа уже устранена. Потеря, понесенная университетомъ съ отставкою даровитйшаго изъ его профессоровъ, была такъ чувствительна, надежды на замну было такъ мало, что между бывшими сослуживцами Виталія Яковлевича началось движеніе, длавшее имъ во всякомъ случа большую честь. Стали думать, какимъ образомъ вернуть университету того, кто былъ душою и свтиломъ его. Затрудненій, разумется, встртилось много. Тогда уже дйствовалъ новый уставъ, требовавшій отъ профессора степени доктора. Шульгинъ не имлъ этой степени, и слдовательно могъ быть опредленъ только доцентомъ, съ ничтожнымъ жалованьемъ. На такія условія онъ не соглашался. Тогда ухватились за параграфъ устава, которымъ университету предоставлялось право возводить въ степень доктора лицъ, извстныхъ своими учеными трудами. Вопросъ баллотировали, получилось большинство, представили министру народнаго просвщенія объ утвержденіи Шульгина въ докторскомъ званіи и о назначеніи его ординарнымъ профессоромъ. Министръ (г. Головинъ) прислалъ Виталію Яковлевичу докторскій дипломъ, при очень любезномъ письм. Но къ сожалнію, во всю эту, надлавшую въ свое время много шуму, исторію, вошли обстоятельства, побудившія Шульгина отказаться и отъ диплома, и отъ назначенія.
Какъ разъ въ это время разыгралось польское возстаніе. Событія расшевелили мстную администрацію, отъ нея потребовали боле живой, осмысленной дятельности. Въ перспектив имлись организаторскія мры, долженствовавшія совершенно пересоздать мстную жизнь, почувствовалась вмст съ тмъ потребность въ политическомъ орган, который служилъ бы длу пересозданія, явился бы истолкователемъ новой правительственной программы, будилъ бы русскіе элементы въ кра. Такъ возникъ ‘Кіевлянинъ’. Виталій Яковлевичъ первый откликнулся новому движенію, горячо принялъ программу обновленія мстной жизни, и распростившись окончательно съ идей вновь вступить въ университетъ, отдался всей душой, со всею свойственной ему неутомимостью, дятельности провинціальнаго публициста.
Каедру всеобщей исторіи раздлялъ съ Шульгинымъ профессоръ Алексй Ивановичъ Ставровскій. Это былъ совершенный антиподъ Виталія Яковлевича, и какъ слдуетъ антиподу, очень его недолюбливалъ. Семинаристъ и потомъ воспитанникъ бывшаго главнаго педагогическаго института, онъ получилъ степень магистра всеобщей исторіи за диссертацію подъ заглавіемъ: ‘О значеніи среднихъ вковъ въ разсужденіи къ новйшему времени’. Говорятъ, покойный Грановскій, когда хотлъ потшить своихъ друзей, извлекалъ изъ особаго ящика эту удивительнйшую книжицу и прочитывалъ изъ нея избранныя мста. Въ университетской библіотек мн удалось видть экземпляръ этого творенія, помню, что въ немъ между прочимъ говорилось что-то такое о происхожденіи портупей и темляковъ… Во все мое студенчество я не боле трехъ разъ постилъ лекціи Ставровскаго и очень затрудняюсь опредлить, какъ и что онъ читалъ, товарищи разсказывали о нихъ, какъ о винигрет какихъ-то выдохшихся анекдотовъ, собранныхъ въ книгахъ прошлаго столтія. Но я знаю, что недовольствуясь курсомъ всеобщей исторіи, Ставровскій читалъ намъ еще науку, по собственнымъ его словамъ имъ самимъ изобртенную, именно ‘теорію исторіи’. Подъ такимъ заглавіемъ она красовалась и въ печатномъ росписаніи факультетскихъ чтеній. Я былъ на первой лекціи этой scienza nuova, профессоръ совершенно ошеломилъ меня живописностью метафоръ — то онъ сравнивалъ исторію съ голой женщиной подъ прозрачною дымкой, сквозь которую, т. е. дымку, проникаетъ пытливый взоръ историка, то строилъ какую-то необычайно сложную машину, на подобіе шарманки, объясняя пораженнымъ слушателямъ, что валъ означаетъ человчество, зубцы, за которые онъ задваетъ — событія, а рукоятка, которая его вращаетъ — ужь не помню что, чуть ли не самого профессора. Отъ дальнйшаго слушанія ‘теоріи исторіи’ я уклонился. Нужно, впрочемъ, замтить, что слушателями Ставровскаго могли быть лишь люди не только не дорожащіе временемъ, но и обладающіе крпкими нервами. Послднее условіе требовалось въ виду того, что во всхъ иностранныхъ словахъ и именахъ профессоръ произносилъ е какъ русское ѣ,, и выговаривалъ Мнтнонъ, рнсансъ, и пр. Въ большомъ количеств это выходило нестерпимо, и студенты увряли меня, что однажды генералъ-губернаторъ князь Васильчиковъ, присутствуя на университетскомъ акт и слушая, какъ Ставровскій перечислялъ въ своей рчи заглавія французскихъ книгъ, почувствовалъ себя настолько дурно, что въ слдующіе годы, получая приглашеніе на актъ, всегда спрашивалъ ректора: ‘а не будетъ ли профессоръ Ставровкій произносить французскія слова?’
Ршительно не могу припомнить, какъ мы держали экзаменъ изъ ‘теоріи исторіи’. Сдается мн, что факультетъ вовсе уволилъ насъ ютъ этой непосильной задачи. Зато очень хорошо помню, что оставшись по выход Шульгина единственнымъ представителемъ всеобщей, а по выход П. В. Павлова, также и русской исторіи въ университет, Ставровскій задавалъ для семестральныхъ сочиненій очень удивительныя тэмы. Къ сожалнію, не могу привести ихъ здсь въ точности, но знаю, что когда я разъ въ шутку сказалъ товарищамъ, будто Ставровскій задалъ сочиненіе: ‘о польз Европы’ — никто не подумалъ, что я говорю въ шутку.
Такъ какъ я былъ рекомендованъ совту Шульгинымъ, то нерасположеніе Ставровскаго въ послднему перенеслось и на меня, и я очень хорошо понималъ, что на окончательныхъ экзаменахъ онъ не будетъ ко мн снисходителенъ. Можетъ быть имъ руководило и другое соображеніе, чисто практическаго свойства: онъ дослуживалъ срокъ и долженъ былъ баллотироваться на добавочное пятилтіе. Если бы въ тому времени явился кандидатъ на каедру всеобщей исторіи, шансы быть избраннымъ для него очень совратились бы, и напротивъ, при торжественномъ провал рекомендованнаго кандидата, факультетъ принужденъ былъ бы хлопотать объ оставленіи Ставровскаго на каедр. По этимъ причинамъ я не сомнвался, что мои экзамены по всеобщей и русской исторіи превратятся въ нкое состязаніе. Къ счастью, противникъ мой оказался изъ не очень сильныхъ. Древнюю исторію я сдалъ еще при Шульгин, изъ новой мн попался билетъ о Людовик святомъ. Разсказываю я чуть не съ полчаса — Ставровскій, не глядя на меня, только потираетъ переносицу. ‘Ну, а что-жъ вы самаго главнаго не разсказали до сихъ поръ?’ вдругъ перебиваетъ онъ меня. Признаюсь, я сталъ втупикъ: кажется все ужъ сдалъ по порядку, и вдругъ отъ меня требуютъ самаго главнаго! — ‘А исторію Тристана забыли?’ съ торжествующимъ видомъ разршилъ мое недоумніе Ставровскій. Я только переглянулся съ Н. X. Бунге, находившимся ассистентомъ на экзамен, и по язвительной улыбк на его лиц понялъ, что мн поставятъ кандидатскій балъ. Очевидно Тристанъ далъ холостой выстрлъ.
Съ русской исторіей дло вышло круче. Я не былъ ни на одной лекціи по этому предмету и ршительно не зналъ, что изъ него длалъ Ставровскій. Товарищи говорили, что он сильно напираетъ на археологію, что онъ самъ производилъ какія то раскопки подъ Кіевомъ и даже поднесъ однажды бывшему генералъ-губернатору Бибикову какой-то котелокъ съ древностями, сохранявшійся съ тхъ поръ въ университетскомъ музе и называемый студентами ‘Бибиковскимъ горшкомъ.’ Все это мало меня успокоивало, тмъ боле что русской исторіей я занимался гораздо меньше чмъ всеобщей, и ужъ въ археологіи вовсе не былъ силенъ. А на экзамен, точно на смхъ, попадается мн билетъ: ‘культурное состояніе Руси въ удльномъ період’. Ставровскій какъ увидалъ, такъ и повеселлъ… Ну, пришлось и о Бибиковскомъ горшк поговорить… Ассистентомъ, на бду, былъ профессоръ русской словесности Селинъ, на благоволеніе котораго я никакъ не могъ разсчитывать. Поставили они мн вдвоемъ 3 (высшій, кандидатскій балъ былъ 4). Помощью такой отмтки изъ главнаго предмета со мной было бы совсмъ покончено, потому что не получившій кандидатской степени разумется не могъ бы выступить претендентомъ на каедру — но факультетъ взглянулъ на дло иначе, и пригласилъ Ставровскаго переправить отмтку.
Тмъ, однако, еще не кончились мои состязанія съ Ставровскимъ. Въ виду только что утвержденнаго новаго устава, я предположилъ тотчасъ по окончаніи курса искать приватъ-доцентуры. Надо было подать pro venia legendi. Шульгинъ, продолжавшій изъ своего уединенія интересоваться университетскими длами, посовтовалъ мн, не затвая ничего новаго, представить просто кандидатское сочиненіе, благо оно было напечатано. Я послушался, хоть работа эта казалась мн мало достойною. Она представляла, во всякомъ случа, двоякую выгоду — была готова, и притомъ относилась къ эпох, которою я наиболе занимался, слдовательно защита на диспут представлялась мн дломъ обезпеченнымъ. Ставровскій, назначенный въ числ оппонентовъ, тмъ не мене заране торжествовалъ, разсказывалъ что у него приготовлено боле ста возраженій, что онъ истребитъ меня съ корнемъ. Въ результат вышелъ такой скандалъ, какого вроятно еще никогда не было ни на одномъ диспут. Чуть не весь городъ собрался въ университетскую залу. Ставровскій началъ напоминаніемъ, что университетъ носитъ имя ‘императорскаго’, и что поэтому защищаемыя въ немъ диссертаціи обязаны быть безукоризнены. Неожиданное предисловіе это сразу озадачило публику… Затмъ почтенный оппонентъ мой развернулъ тетрадь съ общанными въ числ боле 100 возраженіями. Но, Боже мой, что это были за возраженія! Напримръ, прочитываетъ онъ изъ цитируемой мною книги нмецкую фразу и доказываетъ что я ее совсмъ не такъ перевелъ. Дйствительно, между нмецкой фразой и моей нтъ ничего общаго. Вс недоумваютъ, я самъ ничего не понимаю… Попечитель, покойный сенаторъ Витте, предполагаетъ что у насъ были разныя изданія нмецкой книги, беретъ ее у Ставровскаго, беретъ у меня — оказывается совершенно одно и то же. Тогда я прочитываю по-нмецки ту фразу на которую ссылаюсь — переводъ выходитъ совершенно вренъ. Вся штука въ томъ, что Ставровскій взялъ на указанной мною страниц нмецкаго автора первую попавшуюся ему фразу, и вообразилъ, что это именно та фраза, которую я цитирую въ русскомъ перевод. По зал пробгаетъ сдержанный хохотъ, Ставровскій быстро переворачиваетъ листокъ и читаетъ дальше. Праздничное настроеніе публики все ростетъ, диспутъ принимаетъ характеръ совершенно несвойственный академическому торжеству. Наконецъ Ставровскій догадывается, что надо бросить свою тетрадку, и уступаетъ очередь второму оппоненту.
А въ конц концовъ, боле чмъ благополучный исходъ диспута ни къ чему не привелъ. Я читалъ лекціи всего одинъ семестръ. По новому уставу, политическая экономія отнесена была къ курсу юридическихъ наукъ, и такимъ образомъ Н. X. Бунге выбылъ изъ нашего факультета. Съ этой перемной факультетъ можно сказать разсыпался, поступивъ въ полную власть Селина и Ставровскаго. Мн за мои лекціи не назначили никакого вознагражденія, не признали ихъ обязательными для студентовъ и отвели для нихъ такой часъ, когда вс стремятся обдать. Со всми этими условіями я помирился бы, потому что аудиторія моя все-таки была полна, но вопросъ для меня заключался въ томъ — какимъ же образомъ я буду держать магистерскій экзаменъ при такомъ состав факультета? Очевидно судьба моя совершенно была въ рукахъ Ставровскаго. хать въ другой университетскій городъ мн не хотлось, да и ученая служба, при ближайшемъ знакомств съ мстнымъ профессорскимъ персоналомъ, перестала мн нравиться — и я принялъ приглашеніе генералъ-губернатора Анненкова раздлить съ Шульгинымъ труды по редакціи ‘Кіевлянина’.
Съ этими воспоминаніями я однако зашелъ слишкомъ впередъ. Мн надо снова возвратиться къ первымъ годамъ моего студенчества, чтобъ сказать о третьемъ профессор-историк, П. В. Павлов.
Имя Платона Васильевича въ начал 60-хъ годовъ, т. е. съ перездомъ его въ Петербургъ, сдлалось очень извстно. Но въ Кіев, и въ особенности между студентами, онъ еще раньше пользовался громадною популярностью. Его любили, ему поклонялись, его именемъ клялись. Онъ соединялъ въ себ репутацію основательнаго ученаго съ ореоломъ носителя такъ называемыхъ ‘лучшихъ идей’, призваннаго руководить молодымъ поколніемъ въ его стремленіи къ общественному и нравственному идеалу. Въ то время, т. е. въ 1859 году, когда я поступилъ въ университетъ, роль эта была довольно новая. Мои товарищи были, такъ сказать, полны Павловымъ. Понятно, съ какимъ нетерпніемъ ждалъ я увидть и услышать его. Громадная, едва ли не самая большая во всемъ университет, аудиторія была биткомъ набита. Сошлись разумется не одни только филологи и юристы, для которыхъ читалась русская исторія — сошлись студенты всхъ факультетовъ и всхъ курсовъ, поляки, хохлы, жиды — въ особенности жиды. Позади каедры, у стны, въ проход, густо тснились студенты и постороннія лица, устроившіяся кое-какъ на натасканныхъ отовсюду скамейкахъ. Сторожъ Данилка, маленькій, плутоватенькій солдатенокъ, весь сіялъ, точно это былъ его собственный праздникъ. Наконецъ профессоръ появился. Это былъ средняго роста человкъ, очень симпатичной, даже красивой наружности, съ застнчивымъ румянцемъ на лиц и прекрасными блистающими глазами. Робко пробираясь въ толп, взошелъ онъ на каедру, и лекція началась. Съ этой самой минуты возбужденное состояніе, въ которомъ я находился, сразу упало. Я былъ непріятно разочарованъ. Профессоръ, во-первыхъ, былъ совершенно лишенъ дара слова. Рчь его туго тянулась, останавливаясь подолгу посл каждаго знака препинанія, точно онъ диктовалъ плохо пишущему классу. Очевидно, содержаніе лекціи было усвоено профессоромъ лишь въ главныхъ чертахъ, и онъ уже на каедр, съ большимъ трудомъ, искалъ выраженія своей мысли. Во-вторыхъ, самая мысль профессора производила очень смутное впечатлніе. Передъ нами происходили какія то потуги, исканіе чего то еще не уяснившагося самому профессору, блужданіе въ какой то новой мстности, съ отступленіями, съ возвращеніями назадъ. Никакого отношенія къ русской исторіи лекція не имла. Она составляла введеніе къ такъ-называемой ‘физіологіи общества’. Это была попытка систематизировать въ научномъ дух разрозненныя положенія позитивизма, клочки изъ антропологіи, отголоски еще не опредлившагося ученія о связи исторіи съ естествознаніемъ. Мн показалось, что профессоръ куда то сбился, гд то завязъ… Тмъ не мене я аккуратно посщалъ его лекціи въ теченіи всего семестра — и съ сожалніемъ долженъ сказать, что первоначальное впечатлніе мое не измнилось. Я ни разу не услышалъ ни одного слова, относящагося къ предмету курса. Продолжалась все та же ‘физіологія общества’ въ перемежку съ антропологіей и археологіей, все то же тягучее вымучиваніе недающихся фразъ. Притомъ профессоръ ужасно конфузился, или волновался, въ глазахъ его часто стояли слезы.
Существенная разница между впечатлніемъ, производимымъ Платономъ Васильевичемъ, и его установившейся гораздо раньше репутаціей, долго приводила меня въ недоумніе. Впослдствіи, она для меня объяснилась. Почтенный профессоръ принадлежалъ къ категоріи крайне и мучительно увлекающихся людей. Онъ передъ тмъ только что совершилъ продолжительную поздку заграницу, и эта поздка отчасти сбила его съ толку. Онъ пристрастился къ археологіи и исторіи искусства, волновался итальянскими и готическими памятниками, всмъ тмъ, что ему открыли европейскіе музеи. Вкусъ къ этой новой области настолько овладлъ имъ, что совершенно оттснилъ прежніе интересы. Притомъ, умъ П. В. Павлова былъ изъ тхъ, которые не удовлетворяются спеціальнымъ знаніемъ, которые вчно тревожатся потребностью вмстить въ себ ‘все человческое’. Отсюда постоянное блужданіе въ общемъ и безграничномъ, чрезмрная отзывчивость на вопросы жизни, безпокойная жажда большой и еще не опредлившейся роли. Натура высоко-симпатичеая и глубоко-несчастная, какъ мн казалось…
Я однако остался при томъ убжденіи, что несмотря на свои обширныя познанія и несомннную даровитость, Платонъ Васильевичъ былъ обязанъ своей громадной популярностью въ университет не своимъ заслугамъ, какъ ученаго и профессора, а своей роли носителя ‘лучшихъ идей’ и руководителя молодежи. Къ сожалнію, лично я не наблюдалъ его въ этой роли — онъ при мн оставался въ университет лишь три-четыре мсяца — но я видлъ на своихъ старшихъ товарищахъ, что вліяніе его на нихъ было громадное. Въ этомъ смысл онъ имлъ то же значеніе, какъ Грановскій въ Москв, какъ Блинскій въ литературныхъ кружкахъ. Онъ былъ носителемъ общихъ гуманныхъ и прогрессивныхъ идей, наслдованныхъ отъ нихъ обоихъ. Къ сожалнію, время и условія, среди которыхъ пришлось дйствовать Платону Васильевичу, были совсмъ иныя. На кіевской почв эти общія идеи сталкивались съ частными вопросами — польскимъ, украйнофильскимъ и крестьянскимъ. Въ 1859 году еще не видно было, въ какой форм произойдетъ столкновеніе, но уже чувствовалась трудность пребыванія въ сфер общихъ идей. Мн, какъ человку пришлому въ кра, это было довольно замтно, и можетъ быть именно по этой-то причин мн постоянно казалось, что Платонъ Васильевичъ не иметъ подъ ногами почвы.
Въ начал 1860 года уважаемый профессоръ покинулъ университетъ и перехалъ въ Петербургъ, куда давно уже стремился. Студенты точно осиротли… Рдкія письма, получавшіяся отъ Платона Васильевича, прочитывались кажется каждымъ образованнымъ человкомъ въ город… Потомъ дошли слухи. что онъ принужденъ покинуть Петербургъ, что въ его судьб произошла печальная перемна. Горе знавшихъ его было неподдльное, искреннее… Въ настоящее время П. В. Павловъ снова возвращенъ кіевскому университету, гд занимаетъ каедру исторіи искусства. Я не сомнваюсь, что новое поколніе студентовъ относится къ нему съ тмъ же уваженіемъ, съ тми же горячими симпатіями, съ какими относились мы.
Рядомъ съ почтенными именами Шульгина и П. В. Павлова должно занять свое законное мсто не мене почтенное имя Н. X. Бунге. Дятельный, серьозный, нсколько сухой по натур, нсколько отзывавшійся нмцемъ, онъ никогда не пользовался слишкомъ горячими симпатіями студентовъ, но конечно между нами не было ни одного, который отказалъ бы ему въ безусловномъ уваженіи. И какъ профессоръ, и какъ ректоръ, Николай Христіановичъ былъ неизмннымъ представителемъ законности, справедливости, долга, серьознаго отношенія ко всякому серьозному длу. При всемъ томъ, онъ былъ очень живой человкъ, безъ всякой примси педантизма и нмецкой ограниченности, отзывчивый на вс общественные и культурные интересы. Но главное — это былъ очень надежный человкъ, и знающіе его были уврены, что всякое дло, зачинающееся при его участіи, непремнно будетъ поставлено и сдлано хорошо, т. е. умно, дльно, справедливо и гуманно, съ нмецкою серьозностью и безъ русской страстности и распущенности. На экзамен, гд онъ былъ ассистентомъ, достойный студентъ никогда не могъ срзаться, въ коммиссіи, гд онъ былъ членомъ, необдуманное или пристрастное мнніе никогда не могло восторжествовать. Однимъ словомъ, натура Николая Христіановича стояла какъ бы посредин между русскою и нмецкою, заимствуя лучшее у той и другой. Такіе люди рдки и — необыкновенно полезны.
Какъ профессоръ, Николай Христіановичъ очень заботился о томъ чтобъ заставить студентовъ заниматься какъ слдуетъ. Его считали требовательнымъ, его экзаменъ на многихъ наводилъ страхъ. Дйствительно, плохой студентъ не могъ разсчитывать получить у него кандидатскій баллъ. Но за то, если студентъ занимался серьозно какимъ нибудь другимъ предметомъ, то могъ быть увренъ, что Николай Христіановичъ не только не сржетъ его самъ, но еще поддержитъ его передъ факультетомъ. Не довольствуясь чтеніемъ лекцій, отличавшихся всегда содержательностью и мастерскимъ изложеніемъ, Н. X. Бунге заставлялъ студентовъ длать извлеченія изъ рекомендованныхъ имъ авторовъ, и самый экзаменъ его заключался не столько въ отвт на вопросъ по программ, сколько въ отчет о собственной работ экзаменующагося надъ литературою предмета.
Не безъ сожалнія я долженъ сказать, что этимъ исчерпываются мои воспоминанія о профессорахъ, составлявшихъ дйствительное украшеніе историко-филологическаго факультета. Провинціальное положеніе университета было причиною, что пополненіе убыли въ наличномъ состав преподавателей совершалось весьма туго. П. В. Павловъ выбылъ когда я былъ еще на первомъ семестр, и затмъ до самаго окончанія курса и еще нсколько лтъ посл, каедра русской исторіи оставалась вакантною, не смотря на то, что именно въ Кіев, въ виду исключительныхъ условій края и политическихъ событій 1861—63 годовъ, каедра эта имла большее значеніе, чмъ гд либо. Шульгинъ тоже лтъ пять оставался незамщеннымъ, такъ что Ставровскій пребывалъ единственнымъ представителемъ исторической науки на факультет, имющемъ спеціальное историческое отдленіе. Университетъ, т. е. совтъ, вступалъ, сколько мн извстно, въ переговоры и съ Н. И. Костомаровымъ, и съ г. Иловайскимъ, и съ тмъ же Шульгинымъ, и еще съ кмъ-то, искалъ профессоровъ даже въ ндрахъ семинарій и духовныхъ академій, но все это ни къ чему не приводило. Разумется, кром провинціальнаго положенія университета и незавиднаго состава факультета, дйствовали тутъ еще и другія причины, и главнымъ образомъ интриги въ самомъ совт, гд представителями факультетскихъ интересовъ являлись такіе ‘дятели науки’, какъ Ставровскій и А. И. Селинъ.
Послдній, съ переходомъ Н. X. Бунге на юридическій факультетъ, вошелъ въ большую роль, былъ избранъ деканомъ. Дйствительно, никто лучше его не могъ представлять своей особой историко-филологическій факультетъ въ томъ жалкомъ состояніи, въ какомъ онъ очутился съ 1863 года. Александръ Ивановичъ Селинъ преподавалъ исторію русской словесности. Онъ вышелъ изъ московскаго университета, откуда вмст съ сомнительнымъ запасомъ учености вынесъ только благоговйное поклоненіе Шевыреву и нкоторые смутные отголоски славянофильства. Личность совершенно бездарная, онъ хотлъ блистать краснорчіемъ и стяжать популярность среди студентовъ. Краснобайство его дйствительно не знало мры. Онъ сидлъ совершеннымъ шутомъ на каедр, кривлялся, скалилъ зубы, кидалъ нецензурные намеки псевдолиберальнаго свойства, закатывалъ глаза — однимъ словомъ изображалъ актера, срывающаго рукоплесканія съ александринскихъ верховъ. По содержанію, лекціи его были до невроятности скудны и жалки. Въ древнемъ період онъ придерживался буквально Шевырева, и это еще было сносно — по крайней мр студенты знали какъ готовиться къ экзамену. Но съ новой русской литературой онъ творилъ нчто невроятное. Вся фактическая часть отбрасывалась всторону, съ каедры лилась разнузданная болтовня о Малороссіи, о Польш, о Мицкевич, о Погодин, декламировались стихи Хомякова, прочитывалась зачмъ-то ‘Небожественная комедія’ Красинскаго, переведенная блыми стихами самимъ профессоромъ. Огромное значеніе, придаваемое Селинымъ этому мистическому созданію польскаго поэта, объяснялось впрочемъ желаніемъ привлечь въ свою аудиторію поляковъ, составлявшихъ большинство въ университет. И дйствительно, студенты ломились въ огромную аудиторію Александра Ивановича, воображавшаго, что онъ устроиваетъ примиреніе съ поляками. Въ то время, т. е. передъ 1863 годомъ, поляки въ юго-западномъ кра дйствительно много говорили о примиреніи, о союз польской и русской (т. е. украйнофильской) молодежи. При общемъ настроеніи тогдашняго студенчества, при замтномъ развитіи украйнофильскихъ тенденцій, такой союзъ, хотя бы и временный, могъ бы повлечь для университета важныя и прискорбныя послдствія. Но предшествовавшая дятельность попечителя округа, Н. И. Пирогова, имла между прочимъ то значеніе, что студенты-малороссы поняли глубокое различіе между видами польской и украйнофильской партій, и держались чрезвычайно недоврчиво.
При всемъ своемъ шутовств и бездарности, Селинъ все таки производилъ впечатлніе, какъ будто живого человка, искавшаго связи съ молодежью, жившаго въ сфер политическихъ и литературныхъ интересовъ. Въ устахъ его эти интересы скоре профанировались, чмъ освящались, но все таки студенты чувствовали, что этотъ человкъ чего то ищетъ, чмъ то хочетъ жить. О прочихъ профессорахъ и этого нельзя было сказать. Печать провинціальности, старомоднаго и тупаго гелертерства, а подчасъ и просто невжества, лежала на нихъ такимъ толстымъ слоемъ, что изъ подъ него невозможно было что нибудь выкопать. Адьюнктъ Селина, почтенный Андрей Ивановичъ Линниченко, читавшій теорію поэзіи, былъ человкъ безконечно добрый и честный, съ хорошо направленными симпатіями, но кажется не особенно любившій свою спеціальность — по крайней мр, мало старавшійся побороть равнодушіе, обнаруживаемое студентами къ его лекціямъ, его, если можно такъ выразиться, задала собственная скромность. Философія въ мое время не читалась вовсе, психологію и логику мы слушали у профессора богословія, но существовалъ спеціалистъ по философіи, Сильвестръ Сильвестровичъ Гогоцкій, авторъ неоконченнаго и очень плохого ‘Философскаго лексикона’, читавшій педагогику (посл, съ 1863 года, онъ читалъ исторію философіи, и не думаю чтобъ съ успхомъ). Я вспоминаю объ этомъ почтенномъ профессор съ нкоторымъ даже чувствомъ умиленія, какъ о чемъ то забавно-слабомъ, добродтельномъ и невмняемомъ. Точно сейчасъ вижу высокую, худощавую фигуру, во фрак съ необычайно узкими рукавами и въ сренькомъ жилет, съ выраженіемъ какой то благодушной ироніи на старческомъ лиц. Для меня не было никакого сомннія, что дома Сильвестръ Сильвестровичъ носитъ колпакъ. Лекцій его я совсмъ не помню, врне сказать изъ всего курса помню только одну фразу: говоря о томъ, что личность самого воспитателя иметъ большое значеніе въ дл воспитанія, почтенный профессоръ выразился между прочимъ такимъ образомъ: ‘педагогъ долженъ быть одтъ не съ роскошествомъ, но съ изяществомъ’ — и при этомъ привсталъ на каедр и съ благодушной улыбкой оглянулъ свой собственный узенькій фракъ (мн почему то казалось, что въ такихъ фракахъ расчетливые наслдники должны класть въ гробъ опочившихъ родственниковъ), свой сренькій съ мелкимъ узорчикомъ жилетъ, и свой бисерный шнурокъ къ часамъ… Помню еще, что передъ экзаменомъ Сильвестра Сильвестровича я никакъ не могъ достать его записокъ, и пошелъ совсмъ безъ приготовленія. Мн попался первый вопросъ: понятіе о педагогик, какъ наук, и раздленіе ея на части. Пришлось излагать свое собственное понятіе… Осиливъ кое-какъ этотъ пунктъ, я началъ импровизировать въ род того, что такъ-какъ воспитаніе обнимаетъ стороны физическую, умственную и нравственную, то сообразно тому и педагогика длится на три части… Тутъ почтеннйшій Сильвестръ Сильвестровичъ, слушавшій меня съ обычною благодушно-ироническою улыбкою, прервалъ замчаніемъ: ‘это вы все разсказываете по здравому смыслу, а вы бы разсказали по моимъ запискамъ’. Я выразилъ сомнніе, можетъ ли существовать разногласіе между здравымъ смысломъ и записками ученаго профессора — и экзаменъ благополучно закончился.
Очень ученые люди были также профессора классической словесности, гг. Дёлленъ и Нейкирхъ. Обоихъ произвела дерптская почва. Дёллена я зналъ раньше, онъ былъ назначенъ Пироговымъ директоромъ первой гимназіи, и этотъ выборъ, какъ вс выборы Пирогова, былъ вполн удаченъ. Трудно представить себ боле добросовстнаго, гуманнаго, симпатичнаго педагога. Съ сожалнію, онъ оставался нмцемъ, и я это испытывалъ не только въ гимназіи, но и въ университет. Оба дерптскіе питомца были отличные филологи, но въ такомъ узкомъ смысл, до такой степени вн связи съ русскимъ образованіемъ, съ русской литературой, съ русской молодежью, что произошло очень странное явленіе: въ гимназіи, гд учителя латинскаго языка конечно гораздо меньше знали, гд мы сами конечно меньше сознавали научное значеніе древнихъ языковъ — мы присутствовали на урокахъ латинскаго учителя съ гораздо большимъ интересомъ, чмъ на лекціяхъ нмецкихъ филологовъ. Помню, что когда уважаемый И. Я. Ростовцевъ (учитель кіевской первой гимназіи) разсказывалъ намъ о жизни Саллюстія, или Ливія, объяснялъ историческое и литературное значеніе ‘Катилинской войны’ или комментаріевъ Цезаря, мы слушали его положительно съ наслажденіемъ, въ насъ загоралось желаніе ближе войти въ этотъ любопытный міръ, полный такихъ яркихъ красокъ, а когда Дёлленъ или Нейкирхъ излагали курсъ литературы, или древностей, стараясь говорить настолько медленно, чтобъ мы могли записать лекцію — весь интересъ къ предмету пропадалъ. И это происходило не потому, чтобъ насъ затрудняла латинская рчь профессоровъ — они умли говорить очень понятно,— а потому что въ ихъ устахъ древность явилась можетъ быть весьма близкою къ ихъ нмецкому фатерланду, но весьма далекою отъ какой бы то ни было, хотя бы лишь литературной, связи съ русской мыслью и жизнью.
Въ эпоху предшествовавшую возстанію, кіевскій университетъ былъ изъ самыхъ многолюдныхъ. Число студентовъ значительно переходило за тысячу, тогда какъ посл возстанія сразу сократилось до 400 съ чмъ то. Это даетъ понятіе, какъ велико было число поляковъ. Польскій языкъ преобладалъ. Не смотря на русское преподаваніе и русское управленіе, поляки держали себя въ положеніи господствующей національности и, надо прибавить, что такое положеніе опиралось не на одномъ только численномъ преобладаніи. Юго-западный край въ то время былъ чисто польскій край. Польское дворянство, богатое, образованное, сплоченное въ солидарную массу, владло двумя третями поземельной собственности, дававшей отличный доходъ, и съ помощью крпостного права держало въ безусловной зависимости коренное русское населеніе. Здсь, на благодатной почв Украйны, отношенія помщиковъ къ крестьянамъ издавна приняли чисто феодальный характеръ. Поляки были завоеватели, утвердившіе свое господство посл продолжительной кровавой борьбы. Отъ Хмельницкаго до гайдамачины, край былъ постоянно заливаемъ кровью, и когда наконецъ русская національность, истощенная, истерзанная, изврившаяся, отказалась отъ дальнйшихъ безплодныхъ попытокъ освобожденія — польское шляхетство налегло на нее съ надругательствомъ, съ мстительнымъ чувствомъ врага, у котораго еще болятъ раны, нанесенныя поверженнымъ нын во прахъ противникомъ. Разность не только племенная и сословная, но и вроисповдная, кровавые призраки крестьянскихъ и казацкихъ возстаній, необходимость пользоваться евреями, какъ посредствующей связью между шляхтой и народомъ — все это до такой степени обостряло отношенія между помщиками и крестьянами, что здсь крпостное право получило характеръ, какого оно не имло нигд боле, не только на Руси, но и въ Западной Европ. Помщики были не только собственниками земли и хлоповъ, они были политической силой, стоявшей военнымъ лагеремъ въ завоеванной стран, дйствовавшей не только во имя своихъ частныхъ, экономическихъ интересовъ, но и во имя идеи польскаго господства. Понятно, что изъ сферы крпостного права эти воззрнія и отношенія переносились вообще на все русское населеніе края. На чиновниковъ, изъ которыхъ только и состоялъ русскій городской элементъ, поляки смотрли презрительно. Льстя мстнымъ административнымъ іерархамъ, они въ то же время считали себя людьми лучшаго общества, представителями аристократическаго начала, европеизма, культуры. Хуже всего при этомъ было то, что многія лица высшей мстной администраціи раздляли тотъ же взглядъ, и по аристократической тенденціи считали себя ближе къ польскому магнату, чмъ къ русскому офицеру, или чиновнику. Эти администраторы, хотя бы ихъ гербы не восходили дале минувшаго царствованія, старались всячески показать, что только обязанности службы заставляютъ ихъ дйствовать въ такъ называемыхъ ‘русскихъ видахъ’, но что ихъ личныя сочувствія, какъ людей ‘хорошаго общества’, принадлежатъ польской аристократіи. Съ особенною ршительностью высказывались въ этомъ смысл административныя дамы, перенесшія съ собою на политическую почву юго-западнаго края кисейныя идеи петербургскаго или московскаго бомонда. Не трудно понять, какъ эти русскіе люди ‘хорошаго общества’ питали польскую заносчивость и брезгливое отношеніе поляковъ ко всему русскому.
Въ сороковыхъ годахъ, Кіевъ сдлался главнымъ центромъ украйнофильства. Это была еще очень молодая, неорганизованная сила, выступившая не столько въ отпоръ польской иде, сколько во имя общихъ освободительныхъ началъ, общаго протеста противъ государственной централизаціи. Послднее значеніе опредлялось тмъ ясне, что русская власть относилась къ украйнофиламъ очень подозрительно и строго. Въ конц пятидесятыхъ годовъ, об идеи, польская и украйнофильская, стояли лицомъ другъ противъ друга, подъ общей опалой власти, послдняя считалась даже опальне, потому что была вполн демократическая, и не имла за собою сочувствія дамъ хорошаго общества. Въ виду уже сильно обнаруживавшагося политическаго броженія, взаимное отношеніе обихъ партій получало существенную важность. Еслибъ украйнофилы дали увлечь себя полякамъ, возстаніе разыгралось бы въ несравненно большихъ размрахъ, могло бы имть боле серьозный, во всякомъ случа боле кровавый исходъ. Первый, кто вполн понялъ истинное положеніе длъ въ кра, былъ человкъ посторонній, прізжій, одинаково мало знавшій какъ поляковъ, такъ и хохломановъ — Николай Ивановичъ Пироговъ.
Я былъ еще въ гимназіи, когда его перевели изъ Одессы въ Кіевъ, попечителемъ учебнаго округа. Дать ходъ человку такой глубокой образованности, такихъ свжихъ и гуманныхъ взглядовъ, казалось очень серьозной мрой. Я думаю, что это была лишь полумра. Пироговъ до такой степени не походилъ ни на оффиціальныхъ педагоговъ, ни на іерарховъ учебной и иной администраціи, съ которыхъ крымская война сорвала маски, что его надо было или вовсе не трогать, или дать ему назначеніе въ Петербург, гд его дятельностью обозначился бы полный переломъ во взглядахъ на учебное дло, гд онъ служилъ бы точкою исхода новаго движенія. Въ провинціи дятельность его получила очень ограниченное значеніе. Онъ отличался отъ другихъ попечителей, но именно потому что онъ дйствовалъ въ Одесс, или въ Кіев, никто изъ этихъ другихъ попечителей не считалъ возможнымъ подражать ему. На него такъ и взглянули — какъ на нчто исключительное, и разв что любопытное, но не боле.
Появленіе Николая Ивановича въ Кіев было сигналомъ борьбы новыхъ идей со старымъ режимомъ, поколебленнымъ, но еще не снесеннымъ крымскою войною. Съ дымящихся развалинъ Севастополя онъ несъ съ собою тотъ новый духъ, который такъ оживилъ русское общество въ конц 50-хъ годовъ,— духъ реформы, гуманности, культурности. Мы въ немъ встрчали ‘новаго человка’, глубоко-образованнаго, ненавидящаго рутину, преданнаго смыслу, а не форм, человка, который на своемъ важномъ пост не хотлъ быть сановникомъ, не хотлъ обращать вниманія на обязательный ритуалъ, хотлъ длать только одно настоящее дло, длать его по убжденію, отъ сердца, какъ у насъ длаютъ только одни личныя дла. Помню, какъ всхъ поражала его простота обращенія, его неограниченная доступность, его совсмъ не оффиціальная манера держать себя съ генералъ-губернаторомъ, его привычка являться въ университетъ въ пальто съ заложенными въ рукава руками… Мы тотчасъ поняли, что въ Никола Иванович надо искать человка, а не сановника, и какъ горячо полюбили его вс у кого въ мысли и въ сердц жило нчто порядочное — это высказалось на его проводахъ, обратившихся въ высоко-знаменательное событіе для цлаго края…
Въ университет время управленія Пирогова совпало съ началомъ студентскихъ волненій. Я считаю это большимъ благополучіемъ для университетской молодежи, т. е. русской молодежи, потому что Пироговъ, какъ уже упомянуто выше, сразу разгадалъ настоящую подкладку этихъ волненій и разъяснилъ мстному обществу политическое положеніе дла. Онъ, и притомъ только онъ одинъ, сразу понялъ, что русское государство иметъ врага лишь въ польской партіи, что украйнофильство не только не опасно ему, но при исключительныхъ условіяхъ мста и времени даже можетъ сослужить ему службу. И вотъ для всхъ способныхъ ясно понимать вещи, тотчасъ опредлилась система Пирогова: не давить украйнофильскую тенденцію, а взять ее въ руки, сдлать изъ нея опору русской идеи въ борьб съ польскою, предупредить возможность союза обихъ партій, указать украйнофиламъ общую опасность. Въ этихъ видахъ Пироговъ не только допускалъ студентскія сходки, депутаціи, адресы и т. д., но онъ такъ сказать самъ вошелъ въ движеніе, чтобъ овладть имъ и направить въ противоположную отъ польской пропаганды сторону. Высшая мстная администрація не понимала плановъ Пирогова, какъ не понимала его манеры держать себя, его сознанія человка подъ мундиромъ четвертаго класса, начались неудовольствія, интриги, и величайшій изъ русскихъ педагоговъ былъ отозванъ отъ своей высокой миссіи, въ самое трудное для края время. Но то, что уже было имъ сдлано, принесло плоды: союзъ украйнофиловъ съ поляками былъ предупрежденъ, и ни одинъ изъ русскихъ студентовъ кіевскаго университета не ушелъ въ возстаніе. Этимъ результатомъ край былъ обязанъ исключительно Пирогову.
Я былъ очевидцемъ, какъ съ отъздомъ Пирогова изъ Кіева оживилась польская пропаганда, и преобладаніе польскаго элемента въ университет сдлалось замтне чмъ прежде. Поляки, вообще очень проницательные въ политик, давно разгадали въ Никола Иванович самаго опаснаго своего противника, да и кром того, присутствіе въ кра такого крупнаго русскаго человка, такого блестящаго представителя русской національности, было для нихъ очень стснительно. Я увренъ, что со временемъ обнаружится очень значительная роль польскаго вліянія въ обширной интриг, свергнувшей Пирогова.
Подъемъ польскаго элемента въ университет съ 1861 года сталъ особенно замтенъ благодаря тому, что какъ разъ въ это время была отмнена студентская форма. Явились тотчасъ національные костюмы, подъ которыми отличать поляка отъ малоросса было гораздо легче, чмъ подъ форменными сюртуками. Видъ аудиторій и корридоровъ совершенно измнился. Прежде, между студентами, бросались въ глаза молодые люди достаточныхъ семействъ, одвавшіеся у лучшаго городского портного, умвшіе въ своей форменной одежд обнаружить щегольство и претензіи на свтскость. Поляки, сыновья богатыхъ мстныхъ помщиковъ, особенно старались отличаться аристократическою вншностью и манерами. Съ отмною формы вс эти господа куда-то исчезли. Отчасти ихъ унесли быстро назрвавшія въ Варшав событія, такъ какъ большинству изъ нихъ предстояло играть видную роль въ предстоявшей, по существу своему чисто аристократической революціи, отчасти, можетъ быть, они были запуганы преобладающей массой срыхъ и рыжихъ свитокъ, чамарокъ, смазныхъ сапоговъ и лохматыхъ головъ, наполнившихъ аудиторіи вслдъ за отмной формы. Университетъ демократизировался какъ бы по мановенію волшебнаго жезла — и не по одному только вншнему виду. Въ польской партіи, державшейся до сихъ норъ неизмнно самыхъ непримиримыхъ шляхетскихъ тенденцій, обнаружилось замчательное явленіе: горсть молодежи, сблизившись съ украйнофилами, съумла отршиться отъ этихъ тенденцій и выступила съ радикально-демократической программой, оскорбившей самымъ чувствительнымъ образомъ старую польскую партію. Во глав отщепенцевъ стоялъ студентъ Рыльскій, очень энергическая и интересная личность, одна изъ тхъ личностей, которыя какъ будто нарочно созданы для того, чтобъ вобрать въ себя что-то новое, еще незамтное для другихъ, и дать ему форму. Не знаю, какая судьба постигла впослдствіи этого замчательнаго человка — говорили, что онъ принялъ православіе и женился на простой казачк,— но роль его въ кіевскомъ университет въ 1861—63 гг. была очень вліятельная: онъ какъ-бы продолжалъ дло, похищенное изъ рукъ Пирогова. Ненависть къ нему поляковъ была безпредльная, разсказывали, что его хотли убить. Энергія, съ какой онъ изобличалъ шляхетскую подкладку зачинавшагося движенія, безъ сомннія не мало содйствовала тому, что съ 1861 года взаимныя отношенія поляковъ и русскихъ въ стнахъ университета приняли чрезвычайно острый характеръ. Дло доходило до угрозъ вареломеевской ночью, и я помню, что мы одно время принимали серьозныя мры предосторожности, собирались на ночь большими группами, и баррикадировали двери и окна… Въ аудиторіяхъ, въ сборной и читальной залахъ, поляки и русскіе держались, какъ два враждующіе лагеря, готовилась борьба за обладаніе университетомъ, противники косились другъ на друга, выжидая событій…
Съ конца 1862 года университетъ сталъ быстро пустть. Еще раньше, по-одиночк, поляки начали куда-то исчезать, передъ зимними каникулами дезертирство усилилось, а посл новаго года большинство поляковъ не возвратилось. Рыльскій и украйнофилы, оставшись на покинутыхъ позиціяхъ, торжествовали.
Близь зданія университета находился большой, извстный всему городу манежъ ветерана старыхъ польскихъ войскъ, Ольшанскаго. Если не ошибаюсь, онъ преподавалъ верховую зду казеннокоштнымъ студентамъ-медикамъ, готовившимся на должности военныхъ врачей.
Онъ былъ любимцемъ польской аристократической молодежи, сходившей съ ума отъ его старо-уланскихъ, длинныхъ блыхъ усовъ и восторженныхъ разсказовъ о возстаніи 1830 года. Въ конц апрля, или въ начал мая, въ чудную весеннюю ночь, небольшія группы всадниковъ выхали одн за другими изъ воротъ манежа и направились мимо университета на житомирское шоссе. За Тріумфальными воротами всадники остановились, поджидая товарищей и строясь въ походную конную колонну. Это были запоздалыя жертвы польской идеи, юноши и мальчики, студенты и гимназисты, сформировавшіе единственную, цликомъ выступившую изъ Кіева конную банду.
Въ дом моего отца стояли на посто драгуны. На разсвт я услышалъ, что они сдлаютъ коней. Затмъ ихъ срые силуэты, въ походной форм, тихо промелькнули мимо моихъ оконъ. Я одлся, вышелъ на улицу и узналъ, что ночью выступила изъ города банда, и что эскадронъ драгунъ и казачья сотня пущены вслдъ за ней. Я бгомъ вернулся домой, веллъ закладывать лошадей, и полчаса спустя догналъ нашъ отрядъ.
Въ 14 верстахъ отъ города, у д. Борщаговки, банда была настигнута. Казаки обскакали ее съ двухъ сторонъ, драгуны завязали перестрлку. Минутъ двадцать пули свистали, ломая пушистыя втви ивъ, затмъ импровизированные польскіе кавалеристы стали поодиночк прорываться сквозь казачью цпь. Крестьяне собрались со всхъ сторонъ ловить ихъ. Одинъ драгунъ и двое казаковъ были убиты, ихъ потомъ съ печальною торжественностью похоронили въ Кіев.
Я въ эти дни сдавалъ свои послдніе университетскіе экзамены. Школьные года кончились…