ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложенія къ журналу ‘Нива’ на 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА
1905.
Начинало уже смеркаться, но было еще рано зажигать лампы и свчи.
Эта пора дня съ ея полутьмою сильне всего располагаетъ къ смутной мечтательности, напваетъ щемящую безпредметную грусть, когда человкъ находится въ полнйшемъ одиночеств и когда у него нтъ спшнаго, неотложнаго дла или суровыхъ насущныхъ заботъ. Именно такое настроеніе охватывало Алису Николаевну Радину, довольно молодую и еще очень красивую женщину, полулежавшую на кушетк и тупо смотрвшую въ пространство темно-срыми съ поволокою, очевидно, близорукими глазами на догоравшія, то вспыхивавшія, то разсыпавшіяся яркими угольями дрова въ камин ея будуара. Будуаръ былъ отдланъ свтло-голубымъ атласомъ, у кушетки лежала шкура благо медвдя, въ пространств между окнами стояло огромное трюмо въ блой рам художественной рзьбы, на стнахъ висло нсколько картинъ во вкус Ватто, Буша и Прюдома съ откровенною наготой или дразнящимъ воображеніе флеромъ, среди цвтовъ блла бисквитная группа-копія съ Амура и Психеи, какъ бы застывшихъ въ страстномъ поцлу. Все говорило здсь если не о богатств, то о неразсчетливомъ швыряніи денегъ, о стремленіи къ эпикурейству, къ сладострастію, къ наслажденію жизнью. Не гармонировали съ этой обстановкой только скромный, не считая двухъ крупныхъ брильянтовъ въ ушахъ, срый съ гладкимъ лифомъ нарядъ хозяйки дома, да ея тяжелое настроеніе, заставлявшее ее хмурить темныя тонкія брови и старившее ея круглое миловидное лицо чисто русскаго типа. Она до того глубоко отдалась невеселымъ думамъ, что нервно вздрогнула и чуть не вскрикнула, когда около нея неожиданно раздался голосъ ея вертлявой, франтовато одтой, похожей на водевильную субретку, горничной, почти безшумно вошедшей въ будуаръ.
— Фу, какъ вы меня испугали, Катя!— пробормотала Радина.— Что вамъ?
— Алиса Николаевна, опять этотъ человкъ пришелъ, котораго вы не приказали впускать!— жалующимся тономъ заявила горничная.— Онъ говоритъ…
— Ахъ, этотъ пьяница!.. Я же сказала, чтобы Прохоръ гналъ его,— раздражилась молодая женщина и вспылила.— Неужели вамъ двадцать разъ надо повторять?
— Прохора нтъ, вы сами же его послали за билетомъ въ циркъ,— пояснила горничная, разводя руками:— а я не могу одна сладить… Этотъ человкъ стоитъ у дверей и говоритъ…
— Ну. позвоните къ швейцару, пусть онъ вытолкаетъ,— приказала досадливо Алиса Николаевна.— Не самой же мн идти… Догадки даже нтъ!..
— Онъ говоритъ, что, будто бы, ваша сестрица при смерти, прислала за вами,— пояснила горничная.
— Сестра?.. при смерти?.. Не даромъ я все думала о ней,— почти крикнула Алиса Николаевна, и на ея лиц, отразилось выраженіе ужаса.— Ахъ, Боже мой… что же вы сразу не сказали. Катя!.. Да, можетъ-быть, онъ лжетъ?.. Прислала за мной?.. Не можетъ быть, не можетъ быть!.. Онъ не пьянъ?
— Нтъ-съ, кажется… не замтно… Извстно, отъ него всегда пахнетъ водкой… А ничего, не шатается…
Алиса Николаевна уже поднялась съ кушетки, охваченная волненіемъ, очевидно, не зная, что длать, принять ли назойливаго постителя, или гнать его. На ея щекахъ выступили красныя пятна.
— Въ столовую его проводите… и побудьте тамъ, пока я приду!— приказала она и привычнымъ движеніемъ прежде всего подошла къ трюмо, чтобы оглядть себя передъ выходомъ къ постителю.
Безъ этого, часто безсознательнаго, осмотра она давно уже не выходила ни къ кому.
‘Да, да, онъ не лжетъ… Она наврное умираетъ… Не даромъ я сегодня все думала о ней, не даромъ такая тоска напала,— отрывочно проносились въ ея голов суеврныя мысли.— Кровь-то родная что значитъ… Что ни длай, а заговоритъ къ бд… Ахъ, Дуня, Дуня!’
Она провела рукою но лбу, мелькомъ не то пугливымъ, не то просящимъ взглядомъ взглянула въ передній уголъ, гд вверху чуть видной серебряной звздочкой выдлялся крошечный образъ съ маленькой лампадой передъ нимъ, мысленно попрекнула себя за то, что передъ нимъ опять не затепленъ огонь, торопливо перекрестилась и съ тяжелымъ вздохомъ направилась къ двери, чтобы пройти въ столовую.
Въ столовой, украшенной мебелью изъ темнаго дуба и слабо озаренной свтомъ одной изъ пяти лампъ люстры съ матовыми шарами, ее уже ждалъ грязно и небрежно одтый человкъ съ давно небритой полусдой бородой, съ насмшливымъ выраженіемъ оглядывавшій обстановку комнаты, лпныя украшенія по стнамъ, изображавшія дичь, изящныя вазы и подносы изъ оксидированнаго серебра на буфет. Онъ не былъ старъ, но его обрюзгшее одутловатое лицо, съ припухлымъ изсиня-краснымъ носомъ, съ щетиной твердыхъ и торчащихъ волосъ, было помято и говорило, что онъ прошелъ уже огонь и воду пьянства, тунеядства и всякихъ пороковъ: Это было одно изъ тхъ заклейменныхъ природою лицъ, отъ которыхъ опасливо сторонятся вс и которыя не возбуждаютъ жалости ни въ комъ. При появленіи на скамь подсудимыхъ обвиняемыхъ съ такими лицами и прокуроры, и судьи сразу становятся къ нимъ во враждебныя отношенія: ни въ чемъ невиноватыхъ, ихъ уже подозрваютъ въ преступленіяхъ.
‘И съ этимъ-то человкомъ, съ этимъ-то уродомъ прожила Дуня всю жизнь!’ — пронеслось прежде всего въ голов Алисы Николаевны при взгляд на отвратительное лицо мужа сестры, и въ душ шевельнулось чувство гадливости. Физическая красота имла для нея огромное значеніе.
— Прежде всего не врите!— приказала она постителю сурово и безцеремонно, даже не кивнувъ ему головой.
— У васъ, Аграфена Николаевна, только эти комплименты и услышишь!— началъ онъ насмшливо.— Это сивый меринъ вретъ, а не я… Вы, Аграфена Ни…
— Нечего тутъ балагурить!— перебила она нетерпливо и досадливо, зная хорошо, что онъ дразнитъ ее, повторяя умышленно ея настоящее — ‘противное’, какъ говорила она,— имя, которымъ уже давно никто не называлъ ее.— Что съ Дуней?.. Когда заболла?..
— Когда заболла? Да я не знаю, когда она не болла,— сказалъ онъ, кривя гримасой ротъ.— Съ той самой поры, сакъ вы, Аграфена Николаевна, ушли изъ дома, она…
— Ну, ну, не размазывайте!— оборвала она нетерпливо.
Онъ пожалъ плечами.
— Чего размазывать?
— Докторъ что говоритъ?— торопливо допрашивала она его, избгая напоминаній о томъ времени, когда сестра перестала видться съ ней.
— Какой докторъ? Разв у насъ есть достатки для приглашенія докторовъ?— нахально спросилъ онъ.— Намъ вдь деньги съ неба не падаютъ!.. Никакихъ докторовъ не звали.
— Извергъ вы, а не мужъ!— прикрикнула она на него.
— Вы бы, конечно, могли помочь, Аграфена Николаевна, но вы гнать меня приказали,— послышалось объясненіе.
— Что вы мн поете! Стыда у васъ нтъ!— прикрикнула она.— Разв я не знаю, что вы для себя меня обирали! Мало, что ли, я вамъ передавала денегъ?
— Семья у насъ.
— Семья! Семья! Не на семью вы брали! На кабаки брали, а Дуня голодомъ сидла, потому я и приказала васъ гонять, на кабаки не напасешься денегъ…
Она перемнила бранчивый, немного вульгарный тонъ и строго спросила:
— Теперь-то она прислала? За мной прислала или черезъ васъ проситъ помощи? Если за мной — я поду, а если черезъ васъ проситъ помощи — ‘вамъ’ я ни гроша не дамъ. Пропьете все, что ни дай, какъ и прежде пропивали.
— Проститься хочетъ!— коротко пояснилъ онъ.
Она измнилась въ лиц. Красныя пятна на щекахъ сдлались еще ярче.
— Проститься! проститься!.. Господи, неужели же точно умираетъ?— въ ужас пробормотала она и отрывисто приказала ему:— Подождите, я сейчасъ, я съ вами поду. Ахъ, Дуня, Дуня!..
Она заторопилась: позвала служанку, спросила ее, вернулся ли лакей, велла сказать князю Ефиму Петровичу Черемисинову, когда онъ прідетъ, что въ циркъ она нынче не подетъ, подчеркнула не безъ злобы, что ей не до театровъ, такъ какъ у нея сестра умираетъ, приказала подать себ шляпу и ротонду и, когда верхняя одежда была принесена горничною, она, вдругъ, что-то вспомнивъ, озабоченно сказала:
— Подождите здсь, Катя, я сейчасъ приду!
Горничная съ ротондой и шляпкой осталась ждать и сторожить въ столовой, а Алиса Николаевна поспшно направилась обратно въ свой будуаръ. Войдя въ него, она торопливо вынула изъ ушей брильянтовыя серьги, спрятала ихъ въ изящное бюро розоваго дерева, съ расписными вставками изъ фарфора въ бронзовыхъ рамкахъ, вынула оттуда деньги и положила бумажникъ въ карманъ. Оглядвъ себя мимоходомъ въ зеркало, она почти вслухъ подумала:
‘Хорошо еще, что не успла вырядиться для театра. Сестра умираетъ, а мы по циркамъ скачемъ, себя показывать, на людей смотрть. Тамъ голодъ, а мы жремъ шампанское за десятерыхъ. Ахъ, Дуня, Дуня!!!’
Она вздохнула, безсознательно перекрестилась и вышла опять въ столовую.
— Вотъ я и готова,— проговорила она, надвая шляпку.
— И хорошо, сестрица, что сережки-то вынули изъ ушей,— насмшливо замтилъ мужъ ея сестры, тотчасъ же замтивъ ястребиными глазами, что въ ея ушахъ не блестятъ брильянты, во все время его разговора съ сестрой жены возбуждавшіе его зависть.— У насъ, Аграфена Николаевна, всякій народъ водится, грабители.
— Еще бы! по васъ знаю!— отвтила она безцеремонно и сухо и скомандовала:— Ну, идемте!
Она пошла, пропуская его впередъ. Предусмотрительность заставляла не оставлять его позади: отъ такихъ разбойниковъ всего можно ждать.
Аграфена Николаевна Радина и Иванъ Петровичъ Поповъ мчались по улицамъ Петербурга, не говоря ни слова другъ съ другомъ. Иванъ Петровичъ, съ свойственною ему развязностью потерявшаго стыдъ пропойцы, началъ-было бесду со своей спутницей, сперва замтивъ ей, что у нея славныя заводскія лошади, а потомъ освдомившись, собственныя ли он или помсячно нанимаются для нея княземъ, но она такъ упорно молчала, сурово сдвинувъ темныя брови и смотря куда-то въ сторону, что Поповъ тоже счелъ за лучшее замолчать.
Взглянувъ теперь на ея хорошенькое и, по большей части, по профессіональной привычк всмъ привтливо улыбающееся лицо, легко было замтить на немъ выраженіе злобы, вражды, мрачнаго ожесточенія. Трудно было сказать, что именно происходило въ ней. Она безотчетно злилась на князя Ефима Петровича Черемисинова, уже нсколько лтъ содержавшаго ее,— злилась за то, что вотъ онъ прідетъ теперь къ ней и сдлаетъ недовольную, кислую гримасу, узнавъ, что въ циркъ съ нимъ она сегодня не подетъ, а проведетъ время у какой-то больной сестры: ‘самъ онъ сытъ, такъ ему и дла нтъ до голодныхъ! Ему весело, такъ онъ и знать не хочетъ, что у другихъ сердце кровью обливается! Его бы посадить на мсто другихъ, пулю бы въ лобъ себ пустилъ. Имъ бы все по щучьему велнью, по моему хотнью, а нтъ, такъ горло себ перерзать готовы! Привередники!’ Раздражалъ ее и ея спутникъ: ‘Тоже негодяй. Истерзалъ, загубилъ Дуню, а самому и горя мало! Кабачный засдатель! Одна рожа чего стоитъ! Какъ могла смотрть-то на него Дуня? Вчуж смотрть на него тошно, а быть его женой… вотъ-то пытка!’ И точно девятый валъ, поднималось надъ другими волнами чувствъ тяжкое сознаніе, что, можетъ-быть, больше всего страдала Дуня изъ-за нея, изъ-за Аграфены Николаевны, когда она, Аграфена Николаевна, ушла отъ нея и, превратившись въ Алису Николаевну, начала ту жизнь, которую ведетъ и теперь: ‘На глаза перестала пускать, хлбъ съ водой ла, а о помощи не просила, подлыхъ денегъ не хотла брать. Подлыя? Подлыя? да разв я сама-то ре знаю, что он подлыя? Разв я отъ радости на этотъ хлбъ пошла?’
И вдругъ передъ нею возстало все ея прошлое, мрачное, скорбное, позорное прошлое…
Дуня и Груша остались въ жалкомъ подвал сиротами — Дуня восемнадцати лтъ, Груша десяти. Сиротокъ пожалли разныя родственницы и знакомыя, такія же нищія, какъ он,— пожалли Дуню за то, что она ‘ангелъ небесный по кротости’, а Грушу за то, что она ‘картина писаная’. Помочь он могли только тмъ, что сначала совщались между собою, ахали и охали, а потомъ нашли единственный исходъ къ спасенію — выдали Дуню замужъ за человка, ‘стоявшаго на линіи’ — за канцелярскаго служителя, который ‘не сегодня, такъ завтра въ чины произойдетъ’. Франтикъ, бахвалъ, циникъ съ распущенною нравственностью смазливаго писаришки, готоваго за деньги продать душу и тло, начальническій угодникъ и шпіонъ, съ девизомъ ‘въ бараній рогъ согнулъ бы всхъ, если бы моя власть’, онъ далъ себя сосватать, такъ какъ Дуня, дочь мелкаго лакея и горничной со стиркой, была крестницей ‘самого’, и не каялся, покуда ‘самъ’ тянулъ его за уши по лстниц канцелярскаго служенія, но какъ только прежній ‘самъ’ умеръ и на его мсто слъ другой ‘самъ’ со своими клевретами, такъ тотчасъ же Иванъ Петровичъ сталъ называть Дуню ‘ободранной кошкой’, дтей ея ‘щенками’ и жаловаться, что его ‘молодость зали’, навязавшись ему на шею да еще съ сестренкой въ придачу. Какъ это всегда бываетъ съ такими людьми, онъ сразу опустился, лишившись поддержки. Онъ началъ въ это время запивать и въ пьяномъ вид безцеремонно-цинично приставать къ ‘картин писаной’, которая тогда только-что вышла изъ пріюта и которой шелъ уже шестнадцатый годъ. Приставанья, безцеремонныя и недвусмысленныя, были такого рода, что строптивая по натур и шустрая двочка начала ясно сознавать, что онъ, ютясь со всей семьей, а въ томъ числ и съ нею, въ одной каморк, не сегодня, такъ завтра, либо самъ ее силой погубить, либо другимъ за бутылку водки продастъ. Отъ такого злодя не убережешься! Груша хорошо знала жизнь.
Съ выраженіемъ ненависти искоса взглянула Аграфена Николаевна при этомъ воспоминаніи на сидвшаго съ нею въ саняхъ Ивана Петровича. Онъ, одинъ онъ, толкнулъ ее въ пропасть. Сестру ея билъ, дтей колотилъ, ее преслдовалъ, отъ него, отъ этого грха ходячаго, и убжала она. Сестра же даже и не подозрвала, отъ чего она бжала. Молода она была, не хотлось разсказывать сестр всего: стыдно было. ‘Глупая, тогда всего еще стыдилась! Тоже въ пріют научилась институтку разыгрывать, жеманилась да восклицала при каждомъ пустяк: ‘ахъ, двицы, какой стыдъ и срамъ!’ Прачкины да судомойкины вс дочери были, дома съ мужчинами, отцами и братьями попросту, чуть не въ повалку спали, одвались другъ при друг въ одномъ углу, а манерничать научились, не хуже институтокъ кобенились!’ Она злилась теперь на все и всхъ — на пріютъ, на благодтелей, устроившихъ его, на воспитанницъ, изуродованныхъ имъ. И въ какое время она бжала изъ дома сестры: когда сестра, избитая, мучилась отъ преждевременныхъ родовъ, а онъ, этотъ негодяй, въ той же комнат въ пьяномъ вид хотлъ силой погубить ее, Грушу!
— Стой! стой!— раздался голосъ Ивана Петровича, и, обратившись къ Аграфен Николаевн. Поповъ съ обычной язвительностью проговорилъ: — Вы, сестрица, отвыкли отъ трущобъ-то… Не оступитесь у насъ… полъ склизкій… Тутъ непривычные-то люди лбы расшибаютъ…
И, разыгрывая роль вжливаго кавалера, онъ помогъ Радиной выйти изъ ея щегольскихъ саней.
Не прошло и пяти минуты какъ Аграфена Николаевна, миновавъ темный коридоръ съ промозглымъ воздухомъ, большую неопрятную кухню и полутемную комнату съ какимъ-то копошившимся въ ней передъ огаркомъ свчи человчкомъ, съ большими очками въ мдной оправ на носу, штопавшимъ какую-то ветошь, вступила въ большую комнату, тускло озаренную свтомъ старой лампы, и, разглядвъ у стны постель и лежавшую на ней исхудалую фигуру женщины, сбросивъ на полъ свою дорогую ротонду, бросилась къ ней и съ рыданіями опустилась на колни, отыскала исхудалыя руки больной и прижалась къ нимъ губами, громко причитая, какъ послдняя баба-поломойка:
— Сестрица ты моя родная!.. Дуня-голубушка!.. Прости ты меня, окаянную!.. До чего довели тебя люди-губители! Чтобы имъ всмъ ни дна, ни покрышки! Проклятые! А я-то и не знала, не вдала!..
Ей нужно было въ эту минуту, громко крича, причитая, выплакать свое горе, свою злобу, свою обиду. Простолюдинка никогда не умирала въ ней.
Чуть-чуть въ отдаленіи стояли два мальчугана-подростка лтъ девяти и десяти, не безъ любопытства, какъ настоящіе дикари, смотря на эту барыню, кричавшую и плакавшую у постели ихъ матери. А въ сосдней каморк, около копошившагося надъ штопкой ветоши низенькаго человка, съ большими очками въ мдной оправ на носу, сидлъ, пригнувшись, Иванъ Петровичъ и ироническимъ тономъ таинственно пояснялъ ему:
— Драму-съ разыгрываютъ… къ театральнымъ представленіямъ очень привычны, какъ же! Сами не разъ передъ публикой выступали, пли, подольчикъ подергивая и теребя: ‘Смотрите тутъ, смотрите тамъ!’ Потха!
— Бсовъ тшатъ, о смертномъ час не думая,— прошамкалъ старикъ, очевидно, только смутно понимая, что ему говоритъ Поповъ.
— Полно, Груша, полно… души мн не надрывай!— шептала едва слышно большія, машинально проводя рукой но голов снова причитавшей у ея постели сестры, увидавшей, что надежды на выздоровленіе больной нтъ. — Обимъ намъ не легко было… обимъ Богъ не далъ счастья… Твой хлбъ тоже не сладокъ.
— Сладокъ! таково-то сладокъ, что иной разъ съ души воротятъ!— почти выкрикнула Аграфена Николаевна.— Руки не разъ на себя хотла наложить отъ этой сладости! Душонка только подлая, трусливая, развращенная, силъ не хватало!
И вдругъ она разразилась признаніями, проклиная людей, жизнь.
Когда ушла она изъ дома отъ ненавистнаго ей человка, который проходу ей но давалъ.— попала она въ руки купца-савраса. Не силой онъ ее взялъ, рожей своей смазливой, разбойникъ, обольстилъ, удалью своею прельстилъ, и не думала, не гадала она, въ какой адъ она попадетъ. То въ ногахъ онъ у нея валялся, разгуливая съ нею, то надругивался всячески надъ нею, арапникомъ ее билъ въ пьяномъ вид, какъ собаку, билъ, всяческими послдними словами ругая. Дома его отецъ съ матерью за то, что онъ съ какой-то нищей двчонкой путается, тупымъ ножомъ ржутъ, грозятъ наслдства лишить, а онъ на ней все вымещаетъ, точно не онъ ее погубилъ, а она его съ пути совратила. Терпла она все, потому что спорвоначалу влюблена въ него, душегубца, была, а потомъ просто съ голоду подохнуть боялась. Смерть-то страшна была. Охъ, какъ страшна! Работать надо бы было, а что она знала? Блье шить умла. Много ли этимъ наживешь, особенно какъ ни машинки нтъ, ни знакомствъ хорошихъ? Насмотрлась она, какъ блошвейки-то нищенствуютъ, а потомъ ни за грошъ, ни за денежку пропадаютъ. Одна, вонъ, изъ пріютскихъ же подругъ билась-билась, да, въ конц-концовъ, когда голодать стало не подъ силу, руки на себя и наложила — изъ пятаго этажа во дворъ выбросилась. Продаться не хотла, потому что грхъ это. А на себя-то руки наложить не грхъ? Еще какой грхъ-то, что и отмолить нельзя. Тоже и къ сытости она, Аграфена Николаевна. привыкла: купецъ-то билъ, а кормилъ и поилъ на убой, потому тощихъ не любилъ, содержалъ на всемъ готовомъ. Можетъ-быть. и не ушла бы она отъ него, все претерпла бы, если бы не поженили его силою отецъ съ матерью. Тогда-то и хлебнула она еще большаго горя. Пока человкъ сытъ — все ему полгоря, а вотъ какъ сегодня не пошь, да завтра не пошь — тутъ на все пойдешь, и тло, и душу продашь. Огонь и воду, и мдныя трубы она прошла. Можетъ-быть, такъ на панели и сдохла бы, какъ собака, если бы голосъ не выручилъ. Вотъ, въ пріют учили божественное пть, а пришлось потомъ у Берга да по загороднымъ ресторанамъ, чортъ знаетъ, что пть. ‘Антошку наизнанку’ пла! Купецъ ея чего другого не зналъ, а мерзости всякія на зубокъ зналъ и ее имъ научилъ. Въ отдльные кабинеты тоже приглашали потомъ пть. Стала какъ сыръ въ масл казаться. Еще бы! стыдъ потеряла, совсть продала,— тутъ ужъ живи, не тужи! Зато и одобряли-то какъ саврасы! Заставятъ разныя пакости продлывать — ну, и первый ты у нихъ человкъ! Негодяи! Ну, а что же длать, коли жить хотлось, коли съ пира-то въ смрадный подвалъ опять попасть страшно было, коли знала, что все равно и въ этомъ смрадномъ подвал та же гибель ждетъ? А смерть-то страшна!
— Охъ, Груша, Груша, страшна смерть,— въ полузабыть прошептала умирающая, слышавшая только послднія слова изъ всей страстной исповди сестры.
— Теб что! Ты праведница! Ты весь вкъ честно прожила!— возразила Аграфена Николаевна.— А я… ни на этомъ, ни на томъ свт прощенья мн нтъ…
— Дти… дтей на голодъ, на погибель оставлю…— послышался глухой голосъ больной и въ немъ сказывался ужасъ.— Не двочки, слава Богу, а все же… страшно за нихъ… ворами съ голоду люди длаются… убійцами!.. Ты ужъ не оставь ихъ!..
— За звря меня, что ли, считаешь!— воскликнула Аграфена Николаевна.
— Отцу не давай… такому онъ ихъ научитъ, что ни чести, ни совсти не будетъ.
— Да ты, Дуня, не думай объ этомъ…
— Поклянись!— опять прошептала, не слушая успокоеній, больная: — поклянись, что не оставишь… умереть дай спокойно…
— Вотъ теб крестъ!.. Передъ образомъ клянусь!.. Чтобы мн ни дна, ни покрышки. Чтобы на томъ свт мн мста не было…
Больная замоталась.
— Благословить хочу, дтки, образъ гд?
Аграфена Николаевна засуетилась, поднялась съ полу, достала деревянный образъ, съ котораго уже давно была содрана риза, подвела къ больной и дтей. Мальчики ея немного дичились.
— Умираю, дтки… тетка вотъ у васъ замсто матери будетъ.. Любите, ее… Да ты поклянись, Груша… Охъ, благослови васъ Господь… Силъ нтъ…
Она безсильно выпустила изъ рукъ взятый ею образъ и съ безпомощно протянутыми вдоль тла руками словно застыла, глядя въ пространство широко открытыми испуганными глазами и перебирая пальцами одяло. Можетъ-быть, передъ нею проходили мрачныя картины ея многострадальной жизни,— можетъ-быть, предсмертныя муки пересилили все и заставляли думать только о томъ, какъ боль грызетъ ей кости. Аграфена Николаевна примостилась на какомъ-то табурет около кровати и обняла дтей, держа ихъ около себя. Больная что-то едва слышно шептала и стонала, казалось, ничего не видя, ничего не сознавая… Можно было уловить только отдльныя фразы:
— Ни радости, ни просвта. О-охъ! Слава Богу, что мальчики… а то что бы было…
А въ сосдней комнат Иванъ Петровичъ, вернувшійся посл поисковъ за докторомъ, своимъ хриплымъ насмшливымъ тономъ снова таинственно пояснялъ старику:
— Какъ я говорилъ, такъ и вышло, какого доктора теперь сыщешь? Это она только, шалая, настаивала: вынь да положь ей доктора! А, чай, и они за день-то набгаются. Всякій спокоя себ желаетъ!
— Охъ, какъ безъ спокоя жить, какъ безъ спокоя жить!— завздыхалъ старикъ, плохо понимая, что ему говорятъ, или просто уже не интересуясь тмъ, что не касается его.
— Одинъ общалъ захать: ‘отдохну, говорить, и пріду!’ — продолжалъ Поповъ.— Толку-то только никакого не выйдетъ. Мертваго не воскресишь! Раньше надо было думать о спасеніи. А теперь поздно метаться да трагедіи разыгрывать… И какъ это она командовать научилась, какъ тряпками, людьми помыкаетъ…
И еще боле ядовито, раздраженный тмъ, что какая-то Аграфенка гоняла его, на ночь глядя, за докторами, онъ сталъ разсказывать:
— И то сказать: деньги форсу придаютъ человку.
— Извстно, безъ денегъ человкъ не человкъ, червь послдній, ничтожный,— прошамкалъ старикъ.
— Еще бы!— согласился Поповъ.— Ну, вотъ она и форсить. Я, молъ, и такая, и сякая, пресмыкайтесь передо мною! Тысячи зря швыряетъ, благо деньги не свои, а княжескія, не трудомъ заработанныя, а родная сестра, родные племянники съ голоду помирали. Я ужъ не говорю о себ: меня чужимъ, меня врагомъ считала, потому что старую-то хлбъ-соль забыла, забыла, что я молодые годы изъ-за того убилъ, что навязалъ на шею не одну ея сестрицу, а и ее, тогда еще соплячку десятилтнюю.
Князь Ефимъ Петровичъ Черемисиновъ былъ очень недоволенъ, сдвинулъ свои и безъ того почти сросшіяся брови, закусилъ нижнюю губу и сдлалъ кислую гримасу, не заставъ Алису Николаевну дома и услыхавъ отъ ея горничной, что ‘он ухали къ своей умирающей сестриц’ и ‘неизвстно когда вернутся домой’. По субботамъ зимой Алиса Николаевна и князь всегда бывали по вечерамъ въ цирк. Это вошло въ привычку. Вообще князь въ послдніе годы привыкъ во всякое время зазжать въ нанимаемую имъ квартиру Алисы Николаевны, какъ домой, прізжая въ столицу по желзной дорог сначала изъ своего полка, а потомъ, по выход въ отставку, изъ своего имнія, отстоявшихъ отъ Петербурга въ нсколькихъ часахъ зды. Другой квартиры въ Петербург онъ теперь не нанималъ, останавливаться въ отеляхъ уже давно отвыкъ и въ квартир Алисы Николаевны чувствовалъ себя ‘дома’, ‘въ семь’. Другой семьи у него не было, если не считать всякихъ дальнихъ родственниковъ, прожившихся дядюшекъ, тетушекъ и троюродныхъ сестрицъ, ищущихъ жениховъ, да старой двственницы-сестры его отца, проживавшей въ его имніи. Правда, гд-то за границей еще скиталась его мать, попавшая съ разгульныхъ оргій въ исповдальни католическихъ патеровъ, но съ матерью у него никогда не было ничего общаго. Съ дтства она чуть не возненавидла его за то, что онъ и неуклюжей мшковатой фигуркой, и почти сросшимися черными бровями, и исподлобья смотрящими глазами, и узенькимъ упрямымъ лбомъ, и даже такими наслдственными привычками, какъ закусыванье нижней губы и обкусываніе ногтей, напоминалъ ей ея покойнаго мужа un ours mal lch, чуть не убившаго ее за первую и послднюю ея измну ему и погибшаго на дуэли съ ея любовникомъ, оставивъ ее опозоренною на жертву сплетенъ и пересудовъ. Данной ей мужемъ пощечины и брошеннаго ей въ лицо слова ‘тварь’ она никогда не могла забыть и, глядя на морщившаго лобъ и закусывавшаго нижнюю губу некрасиваго сына, всегда думала, что и этотъ злой медвжонокъ способенъ на то же. Она приложила вс старанія, чтобы выдрессировать своего ‘отвратительнаго медвжонка’, отучить его закусывать удила, и научить его, какъ слдуетъ себя вести въ обществ богатому и независимому человку — быть сдержаннымъ, носить маску невозмутимаго равнодушія, относиться ко всему съ холоднымъ высокомріемъ, считать себя въ прав длать все, не отдавая никому отчета ни въ чемъ. Медвжонокъ прошелъ эту школу отлично и, казалось, превратился въ бездушнаго идола, равнодушнаго къ добру и злу, презирающаго всхъ и все, людей, мысли и нравственныя правила, не любящаго никого и не нуждающагося ни въ чьей любви. Что-то странное стало происходить въ его жизни только съ той поры, какъ онъ встртился съ Алисой Николаевной. Сближеніе ихъ произошло самымъ пошлымъ и обыкновеннымъ для кутящей молодежи образомъ. Она была красива собой, бойко распвала шансонетки, била доступна за деньги для каждаго, онъ былъ сильно возбужденъ оргіей и не жаллъ на свои прихоти не имъ нажитыхъ, оставленныхъ отцомъ денегъ. Они познакомились, сошлись. Онъ, какъ это длалось имъ уже не разъ, просто швырялъ деньги за право развлекаться съ нею, какъ развлекался съ другими, и даже не воображалъ, что для нея въ эту минуту онъ является благодтелемъ, избавителемъ, что въ сущности онъ спасаетъ ее не только отъ скитаній по разнымъ кабачнымъ кафе-шантанамъ, но, можетъ-быть, отъ голодной смерти, такъ какъ ее уже гнали съ квартиры за неплатежъ денегъ, а закладывать было-уже нечего. Вроятно, ихъ знакомство скоро прекратилось бы такъ же внезапно, какъ и началось, такъ какъ онъ постоянствомъ не отличался, говоря, что ‘это скучно’. Но въ дло вмшалась случайность. Подвозя однажды Алису Николаевну домой, онъ выскочилъ изъ коляски, зацпился шпорой за подножку, упалъ и сломалъ себ ногу и руку. Въ этотъ вечеръ у него была особенно тяжела голова и особенно рзвы были ноги. Алиса Николаевна вскрикнула отъ ужаса, но не растерялась, быстро распорядилась, чтобы больного несли къ ней, а уже черезъ полчаса около него возились два доктора и фельдшеръ, нашедшіе, что переломы очень сложны и что не особенно благопріятно для исхода болзни то состояніе, въ которомъ находился больной при паденіи. Когда возникъ вопросъ, куда и какъ перенести больного, Алиса Николаевна рзко и ршительно воспротивилась всякимъ совтамъ и оставила его у себя. Въ первые дни онъ совершенно пассивно и равнодушно относился къ ея заботливому уходу за нимъ, къ тому, что она неотступно проводитъ при немъ дни и ночи, допуская только въ самыхъ необходимыхъ случаяхъ фельдшера замнять ее. Съ эгоизмомъ ребенка, больного или старика, онъ не спрашивалъ ее, не устала ли она. не тяжело ли ей проводить съ нимъ долгія, безсонныя ночи, не загонялъ ли онъ ее своими нетерпливыми требованіями подать ему то или другое, не огорчаютъ ли ее его безконечные капризы. Онъ даже не думалъ объ этомъ. Наконецъ, когда перевязки были ослаблены и онъ могъ впервые уснуть посл долгой безсонницы сладкимъ сномъ, онъ, чувствуя облегченіе, слабымъ голосомъ замтилъ ей:
— Скучно теб сидть около меня. По ногамъ и рукамъ связалъ я тебя…
— Чмъ это?— удивилась она.— Разв ты по своей охот разбился? Несчастье съ каждымъ можетъ случиться. Ты ужъ лучше лежи да молчи, а то докторъ забранится, что ты волнуешься. Сказалъ, что теб покой нужне всего…
— Ты добрая,— безсознательно сказалъ онъ.
— Такъ и угадалъ!— простодушно засмялась она.— Разв добрыя-то такія бываютъ? Вотъ у меня сестра, такъ та добрая. Ей люди зло длаютъ, а она терпитъ да добромъ имъ отплачиваетъ.
Она шутливо прибавила:
— А я что? Собачонки вотъ такія же добрыя бываютъ: накормятъ ихъ люди, он и лижутъ имъ руки.
— Такъ это ты за то за мной ухаживаешь, что я тебя накормилъ?— съ гримасой спросилъ онъ.
— А то какъ же?— возразила она.— Я, можетъ-быть, либо съ голоду умерла бы, либо руки на себя наложила бы, когда ты встртился… Да ты не разговаривай. Докторъ спать теб веллъ больше, а ты болтаешь. Я и уйду этакъ-то.
— Ну, ну, не буду, строгая сидлка!— остановилъ онъ се, чувствуя себя особенно хорошо въ это утро: во всемъ тл была слабость, боли почти не чувствовалось, настроеніе было дремотное.
И впервые, подъ вліяніемъ сладкаго возвращеніи къ жизни, въ его душ пробудилось къ ней теплое чувство и шевельнулось что-то въ род упрековъ совсти: ‘умирала съ голоду и потому вела Богъ всть какую жизнь… а онъ даже и не зналъ, сколько и за что онъ платитъ’… Впрочемъ, боле всего его трогало то, что она ‘приноситъ ему жертву’, не вызжая въ театры, на пикники, сидя неотступно у его постели, ухаживая за нимъ, перенося его капризы. Онъ, втянувшійся съ юности въ пустую жизнь, не могъ понять, что она, въ сущности, отдыхала въ эти дни отъ безпутной жизни, чувствовала себя впервые въ жизни въ роли заботливой жены и домовитой хозяйки. Разъ она услыхала, какъ одинъ изъ его двоюродныхъ дядюшекъ, навстившій его, говорилъ ему о его матери, которой далъ знать о его болзни и которая сухо отвтила, что она не можетъ пріхать изъ-за границы.
— Ну, и мать же у тебя!— не удержалась Алиса Николаевна по уход стараго дяди.— Да я бы, сломя голову, прискакала изъ-за всякихъ заграницъ, если бы узнала, что у меня сынъ боленъ… А, впрочемъ, я-то рада, что она не прідетъ. Увезла бы тебя у меня…
— Большая бы была потеря!— съ гримасой проговорилъ онъ.
— Для тебя, можетъ-быть, не большая, а для меня большая…
— Вотъ какъ!— коротко промолвилъ онъ.
Она промолчала.
Разъ онъ, проснувшись, увидалъ, что она сидитъ у окна и плачетъ. Сталъ разспрашивать, о чемъ плачетъ. Соскучилась сидть около него, больного? Дйствительно, это скучно! Но онъ скоро выздороветъ и развяжетъ ей руки.
— Перестань! перестань!— нетерпливо остановила она его.— Ничего-то ты не понимаешь! Не было и не будетъ въ моей жизни лучшей поры, чмъ теперь. И вокругъ меня, и во мн такъ-то тихо, тихо… точно Господь все мн простилъ… вотъ сестра, будь она здсь, посмотрла бы теперь на меня — и она простила бы… Только вотъ какъ вспомню, что все это пройдетъ — слезы душатъ…
— Хотла бы, чтобы я еще разъ руку и ногу сломалъ?— довольно ласково посмялся онъ.
— Не шути такъ! Ты въ мою душу не заглядывалъ, теб потому и смшно… А я, вотъ если бы ты хоть чуточку любилъ меня — Господи, да я бы для тебя на все готова…
— Да я же тебя люблю,— продолжалъ онъ шутить.
Она хорошо знала этотъ ироническій тонъ,— вздохнула и промолчала.
Когда онъ впервые поднялся съ постели и увидлъ себя въ зеркало — онъ просто испугался: всегда смуглое съ сильнымъ румянцемъ лицо съ узенькимъ лбомъ и сросшимися черными бровями теперь было страшно: это были кости, обтянутыя желтой кожей подъ топорщившейся щетиной черныхъ волосъ.
— Какъ это ты меня не боялась — я страшне всякаго покойника,— сказалъ онъ.
— Я даже и вниманія-то не обращала на это,— отвтила она, пожимая плечами.— Вотъ у меня мать въ чахотк умерла, такъ мн она всякихъ красавицъ дороже и лучше была… хоть бы живымъ шкелетомъ она была — я и тогда бы ея руки цловала да красиве всхъ ее считала… ужъ такъ-то мы любили одна другую… Ты, конечно, этого не понимаешь… мать тебя не любила за то, что некрасивъ ты былъ, ты ее тоже не любилъ, ну, а если съ кмъ валандался въ жизни, такъ только ради красоты…
— Странная ты,— задумчиво проговорилъ онъ.— Теб иногда приходятъ въ голову такія мысли, какихъ мн никогда не приходило…
— Глупая и необразованная я,— просто отвтила она.
Онъ улыбнулся и, смясь, привлекъ ее къ себ.
— Вотъ ты сдлай и меня такимъ глупымъ и необразованнымъ…
Дней черезъ пять посл этого разговора онъ уже могъ вызжать изъ дома, но о продолженіи службы нечего было и думать. Онъ ршился перебраться на отдыхъ въ свое имніе, гд хозяйничала дорогая ему по воспоминаніямъ дтства старая княжна-тетка. Създивъ въ имніе, онъ недли черезъ дв вернулся въ Петербургъ и, пріхавъ къ Алис Николаевн, ршилъ:
— Завтра надо намъ найти квартиру попросторне, чтобы мн было удобно останавливаться во время пріздовъ въ Петербургъ.
Квартира была найдена, и съ этой поры князь Ефимъ Петровичъ Черемисиновъ останавливался во время частыхъ пріздовъ въ Петербургъ у себя дома, т. е. въ квартир Алисы Николаевны Радиной.
Еще первый разъ съ того достопамятнаго дня, когда онъ заболлъ, онъ не засталъ ее дома. Побродивъ безцльно по комнатамъ, онъ, что-то насвистывая отъ раздраженія, чувствовалъ, что ему чего-то недостаетъ, наконецъ, сказалъ горничной, что онъ узжаетъ, и уже черезъ полчаса, хмурый, сидлъ въ обществ своихъ однокашниковъ по школ и пріятелей однополчанъ въ цирк. Его спросилъ кто-то объ Алис. Вс привыкли видть его съ нею. Не больна ли она? Онъ мелькомъ отвтилъ, что у нея кто-то умираетъ. Кто-то шутливо замтилъ: ‘А! семейная утрата!’ Кто-то тутъ же посмялся: ‘Надолго ли наднется трауръ?’ Потомъ всхъ занялъ новый дрессированный на свобод жеребецъ, выведенный на арену цирка. О жеребц довольно горячо поспорили. Кавалеристы пустили въ ходъ нсколько техническихъ выраженій. У нихъ тоже шла своя спеціальность и они гордились этимъ въ душ. Одинъ изъ присутствовавшихъ въ лож стариковъ-кутилъ былъ настоящій ‘лошадникъ’ и могъ надуть самого пройдоху-цыгана, по увренію самихъ лошадиныхъ барышниковъ на конной. Затмъ, звая, компанія просмотрла еще два нумера, изрекла: ‘уличныхъ акробатовъ приглашаютъ’, ршила, что тутъ ‘скучища’ и похала ужинать за городъ, такъ какъ надо же какъ-нибудь убить время. Изъ нихъ никто не жилъ: они только ‘прожигали жизнь’ и ‘убивали время’. Черемисинову стало невыносимо скучно, онъ словно что-то потерялъ и не могъ найти. Онъ хотлъ-было хать домой, отговариваясь усталостью, но ему замтили, что, вроятно, ему дона не придется особенно отдыхать, такъ какъ Алиса Николаевна, вроятно, или еще не вернулась отъ умирающей, или уже оплакиваетъ ее. ‘Изъ цирка попадешь въ драму!’ опять пошутилъ кто-то. ‘Пожалуй, что и такъ!— мелькнуло въ голов Ефима Петровича:— Алиса такая впечатлительная, вспыльчивая. Съ сестрой она не видалась давно. Вроятно, теперь происходитъ у нихъ цлая драма. Плачутъ’. Онъ сдлалъ брезгливую гримасу. Драмъ онъ не любилъ. Заплаканныя лица некрасивы.
Черезъ нсколько минутъ онъ уже сидлъ въ отдльномъ кабинет съ товарищами и пилъ шампанское, чувствуя особенную жажду. Еще нсколько минутъ — и отдльный кабиветь огласился пснями цыганъ. ‘Визжатъ какъ, Алиса въ сто разъ лучше поетъ’,— мелькнуло въ голов Черемисинова и тутъ же онъ со сдвинутыми бровями и закушенвой губой подумалъ, совсмъ хмеля: ‘Не поетъ, а плачетъ она теперь’, и онъ почувствовалъ еще большую жажду. Онъ всегда заливать виномъ вспыхивавшій въ немъ огонекъ смутныхъ угрызеній совсти, раздраженія, неудовольствія. Кмъ и чмъ онъ былъ недоволенъ теперь,— въ этомъ онъ не могъ бы дать себ отчета. Просто въ этотъ день все и вс раздражали и злили его.
‘Только въ два часа дня въ воскресенье онъ захалъ со смущеннымъ видомъ провинившагося школьника къ Алис Николаевн и, не заставъ ея дома, такъ какъ она была на панихид, почти обрадовался. Все же есть отсрочка для непріятныхъ объясненій. Какихъ объясненій? Онъ и самъ не зналъ, но предчувствовалъ, что будутъ какія-то объясненія, досадуя заране на это. Разспросивъ, когда она вернется, когда будутъ похороны, онъ ухалъ, сказавъ, что онъ прідетъ въ Петербургъ, вроятно, не ране субботы. Катя едва сдерживалась отъ смха, глядя на его помятыя черты и виноватое выраженіе смущеннаго лица, думая при этомъ: ‘И задала бы теб сегодня гонку Алиса Николаевна, увидавъ, насколько ты нынче хорошъ. Погулялъ, видно, вволю!’ Катя почему-то была твердо уврена, что Алиса Николаевна иметъ ‘полное свое право’ задавать князю гонку. Тоже бда, если имъ волю дать! Князь же, пріхавъ на дебаркадеръ желзной дороги, опять почувствовалъ сильнйшую жажду и веллъ въ буфет подать себ зельтерской воды и коньяку,— побольше коньяку, поменьше воды. Цлыхъ три дня онъ хандрилъ, чувствовалъ себя скверно. И съ конц недли, переступая порогъ будуара Радиной, имлъ то же виноватое выраженіе лица, какое подмтила Катя у него въ воскресенье.
Подходя къ Алис Николаевн, онъ увидалъ характерную складку между ея бровями и сразу понялъ, что она сильно не въ дух. Онъ зналъ, что въ такія минуты отъ нея можно ждать самыхъ невообразимыхъ бурныхъ сценъ, и чувствовалъ всегда себя въ этихъ случаяхъ въ положеніи безпомощнаго ребенка, на котораго разсердилась мать и которому она грозитъ, что, ‘она его броситъ, какъ щенка, на дорог,— пусть ищетъ другую маму’.
— У тебя, голубка, горе случилось большое,— началъ онъ, цлуя ея руку.
— Еще бы не большое! Другой-то сестры не было и не будетъ!— отрывисто отвтила она, холодно прикоснувшись губами къ его лбу.— Съ дтскихъ лтъ замсто матери мн была. Обмывала, обувала. Это я-то только, неблагодарная тварь, добра не помнила, дала умереть ей, какъ собак, безъ ухода, безъ призора.
— Ты же говорила что она видть тебя не хотла,— вставилъ онъ.
Она вспылила:
— Видть не хотла! Еще бы, тварь погибшую видть! Да у нея сердце надрывалось при мысли о томъ, какъ я живу, на какія деньги кормлюсь. Я должна была у нея въ ногахъ валяться да прощенье себ вымолить, насильно должна была помочь, а меня, подлую, пугало, что со мной будетъ, если я развратничать перестану.
— Зачмъ ты такъ говоришь?! На что эти слова?— остановилъ онъ ее осторожно, длая брезгливую гримасу.— Мы же теперь живемъ, какъ мужъ и жена.
Она точно осатанла.
— Какъ мужъ и жена! какъ мужъ я жена!— выкрикнула она, сверкая. глазами.— Да если бы мы такъ-то жили, такъ ты бы хоть взглянулъ, какая такая у твоей жены сестра умерла, какъ приняла твоя жена эту потерю, хоть бы помолился съ женою у ея гроба. А теб что? Хоть бы я сама у гроба умерла, хоть бы я повсилась съ горя! Еще бы! Нашей сестры много. Хоть прудъ. прудя нами! Были бы деньги, а за деньги десятки купишь. Еще лучше будутъ! Поди-ка, я вчера, я третьяго дни, и во всю недлю, во-всю развернулся, благо у ‘жены’ горе, благо жена не помшаетъ Богъ всть съ кмъ валандаться. Ахъ, вы, мужья изъ-подъ ракиты!
И уже совсмъ язвительнымъ тономъ стала разсказывать:
— Нтъ, вотъ Николай барабанщикъ простой, изъ жидовъ выкрестъ, а куда сердечне тебя… душа у человка есть. Только узналъ, что сестра у меня умерла, сейчасъ прибжалъ, ‘не надо ли чего, кумушка, не прикажете ли похоронами распорядиться, вы вдь въ этихъ длахъ ничего не поникаете’. Внокъ на гробъ сестр принесъ.
Князь съ гримасой усмхнулся:.
— На чай захотлъ получить!
— Ну, а хоть бы и такъ, такъ что же изъ того?— запальчиво возразила она.— Онъ человкъ бдный, ему каждый грошъ дорогъ. А вы,— ну, хоть бы изъ-за того палецъ е палецъ стукнули, чтобы я хоть на минуту подумала: ‘какой онъ у меня добрый, тоже заботится обо мн’, такъ нтъ, вы вдь деньги платите, такъ чего вамъ еще заботливость проявлять?… Ахъ, да что я попусту-то тутъ размазываю, время на разговоры трачу! хать мн надо, о дтяхъ сестры хлопотать, въ школу ихъ надо отдать… я не позабочусь — на улиц погибнутъ…
Она позвонила я начала отдавать приказанія горничной, не обращая вниманія на князя, точно его и не было въ ея будуар.
Въ небольшой приготовительной школ, гд уже окончились субботнія занятія и только-что разошлись по домамъ ученики, произошелъ небольшой переполохъ. Содержательница школы Анна Ивановна Бльская, блокурая, высокая и худощавая женщина съ выцвтшими голубыми глазами, съ очень рано покрывшимся мелкими морщинками продолговатымъ лицомъ нмецкаго типа и съ выраженіемъ озабоченности въ каждой его черточк, только-что собралась отдохнуть часокъ посл классныхъ субботнихъ занятій, какъ къ ней въ спальню, запыхавшись, вбжала коренастая молодая служанка, изъ деревенскихъ, и торопливо заявила, что ее требуетъ какая-то важная-преважная барыня — сама вся въ черномъ, а въ ушахъ серьги брульантовыя такъ и торятъ, такъ и горятъ. Она, Дарья, домой изъ лавки бжала, такъ видла, какъ барыня, изъ кареты въ окно высунувшись, швейцара ручкой поманила и спрашивала, гд помщается приготовительная школа, и на чай ему сунула за то, что онъ указалъ. Загорлая, какъ полольщица на огород, Дарья, вчно ради усердія метавшаяся и бгавшая изъ угла въ уголъ, какъ угорлая, уже предчувствовала, что и ей можетъ перепасть кое-что на чай отъ этой важной-преважной барыни, а безъ чаевъ никакъ нельзя, такъ какъ тутъ вс ‘сердешныя’ изъ-за гроша бьются, какъ рыба объ ледъ.
— Шурочка, выйди ты, а я сейчасъ, лифъ только застегну да волосы приведу въ порядокъ,— обратилась, приподнимаясь съ кушетки, Анна Ивановна къ своей племянниц, молодой двушк, сидвшей за грудою тетрадей и съ перомъ въ рук просматривавшей ихъ,— приземистой, немного толстоватой и, пожалуй, довольно красивой, если бы не темно-рыжій цвтъ курчавыхъ волосъ и не густыя веопушки на здоровомъ и румяномъ лиц.
— Хорошо, тетя,— отвтила двушка.— Только зачмъ это не въ пріемные часы люди здятъ?… Надо бы отучить отъ этого разгильдяйства…
— Ахъ, Шура, Шура, разв мы можемъ капризничать?.. Отучать!..— со вздохомъ замтила тетка.
Двушка слегка пожала плечами и пошла къ постительниц, отбросивъ рукой назадъ свои свсившіеся на лобъ кудри. Та уже поджидала ее въ пріемной комнат, разсматривая сквозь лорнетъ прищуренными близорукими срыми глазами небогатую обстановку комнатъ: чистенькія вязанныя тамбуромъ и вышитыя гладью занавсочки, салфеточки, подушечки домашняго издлія,— грошовую щеголеватость бдноты, стыдящейся своей неприглядности и старающейся скрыть свои заплаты. Здороваясь съ незнакомой дамой въ траур, молодая двушка проговорила:
— Вц, вроятно, хотите кого-нибудь пристроить въ школу… Ma tante сейчасъ выйдетъ. У нея такъ мало свободнаго времени, и въ этотъ часъ по субботамъ она обыкновенно отдыхаетъ.
— Я не знала вашихъ порядковъ,— мелькомъ замтила постительница и, видимо мало заботясь, помшала ли она кому-нибудь или нтъ, съ озабоченнымъ видомъ спросила:— Значить это училище содержите дама?
— Да, моя тетка, Анна Ивановна Бльская, и я,— начала молодая двушка и не кончила.
Въ комнату вошла Бльская. Торопливо, съ любезною улыбкою, которая придавала ея помятому худощавому и продолговатому лицу какое-то мучительное выраженіе, отрекомендовалась постительниц, та пожала протянутую руку и проговорила:
— Мн нужно было отдать на полный пансіонъ двухъ мальчиковъ… Но вотъ ваша племянница говоритъ, что у васъ нтъ мужчинъ… что вы дв тутъ занимаетесь… и я, право, не знаю… мальчики большіе, девять и десять лтъ…
— Это, конечно, ваши родственники, такъ какъ вы слишкомъ молоды,— любезно начала Бльская.
— Какое тамъ молода!— небрежно замтила постительница.— Но это точно не мои дти, а сироты моей покойной сестры… Только я ихъ не могу отдать на полный пансіонъ, гд нтъ мужчинъ…
— У меня перебывало такъ много пансіонеровъ… врьте мн,— начала Бльская, робя при мысли, что у нея ускользнутъ два пансіонера, тогда какъ именно теперь деньги были нужны до зарзу, дла шли изъ рукъ вонъ плохо.— Мы съ Шурой привыкли обращаться съ мальчиками и слдить за ихъ нравственностью…
— Ахъ, я вовсе не о томъ!— быстро неребила постителыища.— Точно за этимъ можно услдить!.. Мн нуженъ практическій руководитель, который бы поставилъ ихъ на ноги… приготовилъ бы… вотъ что… Куда тамъ надо приготовить, чтобы они… ну, въ люди вышли, что ли?.. Голодные и холодные они… научить надо, чтобы могли служить… Я ничего этого не понимаю, тутъ нуженъ мужчина…
— Они круглые сироты?— полюбопытствовала Бльская.
— Гораздо хуже… у нихъ отецъ негодяй…— рзко пояснла постительница.
— Тмъ боле вамъ надо отдать ихъ въ училище, гд бы приложили вс старанія, вс заботы, чтобы изъ нихъ вышли честные и порядочные люди,— съ чувствомъ сказала Бльская, очевидно попавъ на любимаго конька.— А я могу сказать, что я смотрю на моихъ учениковъ, какъ на родныхъ дтей, и придаю особенное значеніе нравственному воспитанію… Заботливымъ присмотромъ я ласкою можно достигнуть если не всего, то очень многаго.
Постительница почти не слушала ее, точно та говорила на невдомомъ ей язык, а вслухъ озабоченно разсуждала:
— Ахъ, Боже мой, что же я стану длать? Вотъ, думала, нашла приготовительное училище и еще такъ близко отъ себя, чуть не рядомъ, и вдругъ оказывается, что въ немъ мужчинъ нтъ! Какъ же обойтись тутъ безъ мужчины? Какъ и куда приготовлять ихъ, чтобы они въ люди вышли? Совсмъ я ничего этого сама-то не понимаю, а между тмъ, и ихъ отецъ-негодяй ничего не можетъ посовтовать, кабаки только знаетъ, и мой князь не умне его, въ длахъ ни уха, ни рыла не смыслитъ… ему бы только лошадьми барышничать…
— Вашъ мужъ?— спросила Бльская, услыхавъ слово ‘мой князь’ и немного удивляясь вульгарности выраженій княгини.
— Да, князь Черемисиновъ,— мелькомъ отвтила постительница.— Хуже всего то, что ихъ нужно сейчасъ же, сейчасъ же вырвать изъ рукъ негодяя-отца, пока онъ сгоряча согласился за отступное избавиться отъ нихъ и отдать ихъ мн. У меня ихъ держать нельзя. Потомъ онъ, когда пропьетъ все, можетъ раскапризничаться и заломить съ меня еще больше отступного… а не могу же я разорять князя изъ-за чужихъ дтей…
— Это, значить, не отецъ, а чудовище!— начала съ негодованіемъ Бльская, и на ея худощавыхъ щекахъ выступили красныя пятна.
О несчастныхъ обиженныхъ судьбою дтяхъ она не могла спокойно слышать.
— Пропойца изъ подвала,— небрежно пояснила постительница.
— О, несчастныя дти!— горячо воскликнула Бльская.— Уже ради одного этого, княгиня, прошу васъ отдайте ихъ ко мн. Тутъ вдь пряио спасеніе дтямъ нужно. Имъ надо отдохнуть среди заботливости и ласки, забыть, что у нихъ нтъ ни матери, ни отца. И даю вамъ честное слово, что этотъ душевный отдыхъ они найдутъ здсь…
Постительницу поразилъ задушевный, немного приподнятый тонъ Бльской, и она, щурясь, спросила:
— И вы такъ всю жизнь возитесь съ чужими дтьми?
Бльскую немного озадачилъ этотъ вопросъ. Она отвтила:
— Да, во-первыхъ, надо же какимъ-нибудь трудомъ добывать хлбъ, а во-вторыхъ, лучшаго, боле святого труда, чмъ воспитаніе и обученіе дтей, ни я, ни моя Шура не могли бы найти.
— Но это тяжелый трудъ и, вроятно, даетъ очень не много?— сказала постительница, невольно бросивъ взглядъ на обстановку.
— Да, тяжелый,— согласилась Бльская:— когда сознаешь, что ни днемъ, ни ночью не принадлежишь себ, что не имешь права оставлять дтей безъ надзора, что за каждый изъ шагъ отвтишь Богу… Что же касается вознагражденія, то это вдь вопросъ относительный — съ насъ вполн довольно, другимъ показалось бы, можетъ-быть, мало… но у насъ очень скромныя требованія…
— И вы такъ изо дня въ день живете среди чужихъ дтей, безсмнно, безъ отдыха?— удивилась постительница, пожимая плечами.
— Да,— отвтила Бльская.
— Это, должно-быть, особенно трудно для барышни?— сказала постительница, взглянувъ на племянницу Бльской.
— О, нтъ, я такой здоровый человкъ!— съ задорной усмшкой отвтила молодая двушка и чуть-чуть насмшливо прибавила:— Что же ма можетъ быть труднаго? Вс и такъ думаютъ, что я барышня изъ булочной…
Постительница улыбнулась, взглянувъ на ея румяныя щеки, покрытыя темными веснушками, и тоже невольно подумала: ‘точно, на булочницу, похожа’, но тотчасъ же озабоченно и въ раздумьи проговорила:
— Да, но все же безъ мужчины какъ ихъ вывести въ люди…
— Вывести въ люди!— воскликнула почти съ упрекомъ Бльская.— Вывести въ люди! Девяти, и десяти лтъ дти, а мы будемъ думать, какъ ихъ вывести въ люди! Ихъ прежде всего самихъ людьми надо сдлать, княгиня, согрть ихъ душу, развить умъ, а тамъ… Господи, что же думать о будущихъ нарядахъ и украшеніяхъ, когда надо прежде всего вытащить человка изъ пропасти… Вы, княгиня, говорите, что они потеряли мать, что ихъ отецъ пропойца, что они живутъ въ жалкой сред, какъ же тутъ думать о чемъ бы то ни было кром того, чтобы пристроить ихъ въ честную семью, приласкать и успокоить дтей, заставивъ ихъ забыть прошлое… Будемте же думать о настоящемъ, а о томъ, что длать дальше,— объ этомъ еще будетъ время подумать посл.
Постительница кивнула въ раздумьи головой.
— Такъ-то такъ… Вы мн очень нравитесь и, пожалуй, вы правы… я ничего этого сама не знаю…
— Гд же вамъ, въ вашей сред!— вставила Бльская.
— Ну, да будь, что будетъ… Я дтей привезу къ вамъ завтра же, если сойдемся въ условіяхъ…
— Я согласна,— заторопилась Бльская.
Въ разговоръ поспшно вмшалась племянница, съ тайнымъ страхомъ чувствуя, что тетка готова теперь взять дтей даже даромъ.
— У насъ, княгиня,— начала она немного дловито и сухо:— плата за пансіонеровъ одна для всхъ.
— Княгиня сказала, что ея племянники очень бдны,— перебила Бльская, боясь, что племянница испортитъ все дло.
Постительница, однако, пояснила:
— Они нищіе, но плачу я.
— Я это такъ и понимаю,— коротко сказала племянница Бльской.— У насъ берутъ двадцать пять рублей въ мсяцъ за пансіонера съ обученіемъ, полнымъ содержаніемъ и стиркой блья, одежда, конечно, своя.
— Разумется, если изъ одной семьи двое…— начала было Блыская.
Но племянница не дала ей кончить.
— Насъ такъ много обманываютъ, такъ много не доплачиваютъ,— перебила она тетку:— что и при этой плат едва сводятся концы съ концами. Люди такіе безчестные, по большей части…
— Ну, ужъ я-то на подлецовъ насмотрлась!— рзко и горячо проговорила постительница и, не торгуясь, согласилась на предложенныя условія.
Дти должны были быть привезены на слдующій понедльникъ.
Довольно долго посл отъзда княгини въ школьномъ помщеніи шло еще волненіе. Дарья съ торжествующимъ видомъ хвастала тмъ, что и ей княгиня дала на чай ‘цлый полтинникъ’, и уже впередъ заявила, что такимъ господамъ, какъ она, и служить можно. Бльская благословляла судьбу, что ей можно будетъ принести пользу ‘несчастнымъ’ дтямъ, и слегка упрекнула племянницу за то, что та немного рзко поставила вопросъ о деньгахъ: ‘такъ нельзя, школа не рынокъ, не гласная касса ссудъ’. Племянница, въ свою очередь, съ улыбкой замтила ей, что если бы дать ей, Анн Ивановн, волю вести самостоятельно и денежныя дла школы, какъ она ведетъ обученіе, такъ он давно бы умерли съ голоду: ‘къ сожалнію, самая лучшая духовная пища не ншаетъ умирать съ голоду’. Вс эти чисто матеріалистическіе толки носили, однако, очень сердечный характеръ, такъ какъ и Дарья, хотя и видла нужду своихъ господъ, но не продала бы ихъ, ‘сердешныхъ’, и за золотыя горы, уже ради одного того, что года два тому назадъ сама Бльская, какъ родная мать, отнеслась къ ней, къ Дарь, когда у той ‘грхъ’ случился, и она чуть не утопилась, и Бльская, въ свою очередь, могла упрекать за излишнюю практичность племянницу, но все же уважала ея стойкость и честность, и племянница могла подсмиваться надъ идеализмомъ ‘неисправимой’ тетки, но все же благоговла передъ нею именно за этотъ идеализмъ, за эту неисправимость. Но какъ бы то ни было, вс заснули въ этотъ день спокойно, какъ наканун настоящаго праздника.
Князь Ефимъ Петровичъ Черемисиновъ посл отъзда Алисы Николаевны, слегка опираясь на палку, съ которой изъ предосторожности рдко разставался посл перелома ноги, стать бродить по комнатамъ, не зная, за что приняться: хать въ циркъ было еще рано, да и не хотлось ему сегодня показываться туда безъ Алисы Николаевны: ‘опять эти шалопаи повлекутъ чортъ знаетъ куда’. Шалопаи! Онъ даже не подумалъ о томъ: что же такое онъ, если они, его старые собутыльники, шалопаи? Онъ, скучая, подошелъ въ гостиной къ роялю, хотлъ открыть его и поиграть, когда ему бросились въ глаза на крышк рояля два предмета, которые онъ взялъ въ руки и началъ, сморщивъ лобъ, въ недоумніи вертть въ рукахъ. Онъ позвонилъ, явилась Катя.
— Это что?— спросилъ онъ ее.
— Фуражки-съ,— отвтила сна.
— Вижу, что фуражки,— сухо сказалъ внизъ.— Но откуда он попали сюда?
— Ужъ и не говорите, ваше сіятельство,— жалующимся тономъ произнесла она, взявъ изъ его рукъ дв фуражки— такія безпорядочныя дти, что просто бда. Въ эти три дня съ ногъ сбилась, прибирая за ними. Никакихъ порядковъ не знаютъ. Гд что попало, тамъ то и бросаютъ…
Онъ нахмурился.
— Какія дти?— отрывисто спросилъ онъ.
— Племянники-съ Алисы Николаевны,— пояснила она.
— Они здсь?
— Въ гардеробной-съ Алисы Николаевны. Ихъ туда пристроили, покуда другого мста нтъ,— отвтила она и опять пожаловалась.— Не порядокъ тоже. Забывшись, сунешься туда неглижа, а они… тоже мальчишки большіе, а къ порядку не пріучены… въ растерзанномъ вид ходятъ… ни до кого дла нтъ… въ конфузъ вводить…
Онъ, не слушая ее, спросилъ:
— Они тамъ теперь?
— Тамъ-съ… въ карты играютъ… ни къ чему не пріучены…
— Въ карты играютъ?— удивился князь, пожимая плечами.
Онъ пошелъ въ гардеробную комнату. Тамъ сзади сдвинутыхъ шкаповъ стояла просторная кровать, застланная для двоихъ. У окна стоялъ ломберный столъ, а за нимъ сидли два мальчугана въ черныхъ блузахъ, игравшіе въ карты. Они горячо спорила и перекорялись: ‘Ты подсмотрлъ и подтасовалъ’.— ‘Ну, да у тебя ужъ всегда одна псня, когда проигрываешь. Жила!..’ ‘А ты кошка блудливая: поймаютъ и хвостъ подожмешь!..’ Оба были красны, у обоихъ были взъерошены волосы.
— Ого, какіе азартные игроки!— невольно сорвалось насмшливое восклицаніе у князя.
Мальчики замолчали, потупились и сразу задичились, опустивъ головы и смотря исподлобья на незнакомаго имъ господина, какъ пойманные зврки. Одинъ изъ нихъ — блокурый — имлъ родственное сходство съ Алисой Николаевной, немного свтле были у него курчавые волосы, немного мене тонки и правильны брови, но общій овалъ и черты лица очень напоминали ее. Другой, повыше, былъ не особенно красивъ, но его худощавое смуглое лицо было мужественно и выразительно, черные, похожіе на черный бархатъ, глаза были положительно прекрасны,
— Который изъ васъ старшій?— спросилъ снизь.
— Я,— отвтилъ брюнетъ.
— А какъ зовутъ?
— Василій.
— Такъ это тебя-то блудливой кошкой братъ называетъ?
Мальчикъ вспыхнулъ до ушей и грубовато отвтилъ:
— Послдъ бы онъ! Это Алексй блудливъ, какъ кошка, а трусливъ, какъ заяцъ.
— Значитъ, ты жила?— спросилъ, шутливо князь.
— А что-жъ, такъ и сдаваться? Меня подвохомъ обремизятъ, а я молчи? Нтъ, шалишь! Я тоже знаю, какъ надувать-то умютъ нашего брата.
Князь усмхнулся.
— И всегда вы такъ ссоритесь за картами.
— Да какъ же не ссориться за картами?— спросилъ въ свою очередь Василій.
Князь опять усмхнулся. Онъ тоже всегда горячился въ игр и считалъ проигрышъ чуть не личной обидой. Его партнеры умышленно проигрывали ему гроши, зная, что посл грошевого выигрыша онъ длается необыкновенно добръ и щедръ, швыряя деньги зря.
— Во что же вы играете?
— Въ мельники…
— Какъ же его играютъ въ мельники?
Онъ прислъ. Дти, еще дичась, стали показывать, какъ играть въ мельники. Онъ обратилъ вниманіе на распухнувшія отъ времени сильно засаленныя карты, отъ которыхъ чмъ-то пахло, не то сыростью, не то табакомъ, какъ показалось ему. Онъ спросилъ:
— Изъ дома, врно, карты привезли?
— Изъ дома.
— А другихъ игрушекъ не взяли?
— Какихъ игрушекъ?
— Ну, какія тамъ у васъ были…
— Никакихъ у насъ не была
— А книги?
— Книги? Да на что книги? Мы читать умемъ…
— Ну да, такъ вотъ, чтобы читать…
— Да мы и азбуку, и ‘Божій міръ’ чуть не наизусть знаемъ..
— Ну, а другія книга?
— Другихъ книгъ нтъ..
— То-есть, какъ же его нтъ?— усмхнулся князь.— Книгъ много..
— У насъ нтъ.
— А-а!
Князь, впрочемъ, не особенно удивился этому. Онъ самъ почти не читалъ прежде книгъ, кром французскихъ романовъ на сонъ грядущій, взялся за чтеніе только въ послднее время… по необходимости…
