ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
. М. PШЕТНИКОВА
ПЕРВОЕ ПОЛНОЕ ИЗДАНІЕ
ПОДЪ РЕДАКЦІЕЙ
А. М. СКАБИЧЕВСКАГО.
Съ портретомъ автора, вступительной статьей А. М. Скабичевскаго и съ библіографіей сочиненій . М. Pшетникова, составленной П. В. Быковымъ.
Цна за два тома — 3 руб. 50 коп., въ коленкоровомъ переплет 4 руб. 50 коп.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе книжнаго магазина П. В. Луковникова.
Лештуковъ переулокъ, домъ No 2.
1904.
Подъ горой, близъ рки Дуги, протекающей мимо города П., назадъ тому нсколько лтъ стояли избушки и дома, построенные, кажется, при основаніи города. Эти дома и избушки были до того стары, что многіе изъ нихъ подпирались бревнами. Домохозяевами этихъ домовъ были рыбаки и харчевницы, а жили у нихъ круглый годъ бдные писцы, мщане, и лтомъ временно бурлаки и судорабочіе. Всхъ домовъ подъ горой было не боле тридцати, и они лпились другъ къ дружк очень близко, потому-что въ ширину по гор строиться было нельзя, даже грядъ было мало оттого, что земля отъ дождей размывалась, и отъ нея часто отваливались порядочные камни, въ длину строиться тоже было некуда. Кром этого, весною на низкихъ мстахъ вода заливала дома по окна. Какъ бы то ни было, несмотря на разныя неудобства, напримръ, на втры и снгъ зимою, разливъ рки веснами, уносящій дрова и непривязанныя вещи, подмывъ домовъ отъ ручьевъ, льющихся съ горы отъ дождей,— обитатели слободы не думали переселяться въ другія мста. Здсь имъ былъ просторъ, здсь съ нихъ не спрашивали никакихъ городскихъ повинностей, они могли длать все, и если падало какое-нибудь подозрніе на слободу, то виноватыхъ не оказывалось, такъ какъ вс слободчане, какъ бы они ни были злы на кого-нибудь изъ своихъ товарищей, другъ друга не выдавали. На это они имли свои причины, заключавшіяся главнымъ образомъ въ томъ, какъ говорится, что ‘отъ искры порохъ загорается’. Рыболовствомъ занимались мужчины, женщины стряпали пельмени, пирожки, продавали пиво и водку. И такъ какъ у каждаго коренного обитателя слободки были, такъ сказать, свои занятія, свои трудовыя деньги, то иногда въ ссорахъ они энергично доказывали другъ другу свои права, которыя состояли въ томъ, что ты мн не указчикъ. На основаніи вотъ этихъ-то правъ, у слободчанъ и сложилась жизнь, непохожая на городскую. А именно: женщины занимались преимущественно торговлею не только внизу, въ своей слобод, но и вверху, на городскомъ рынк, ссорились съ верхними торговками, надували покупателей, умли съ однимъ весломъ переплыть рку, ловили дрова, когда шелъ ледъ и т. п. Мужчины не считали за грхъ украсть лодку, канатъ и все, что плохо лежитъ за чертою слободки, и главное — свободно торговали въ город рыбой.
Днемъ не умолкали голоса женщинъ, а по вечерамъ голосили оба пола: жена доказывала мужу, что онъ подлецъ и она подлячка, поэтому они оба правы и другъ другу не должны мшать. Дло заключалось въ томъ, что въ слободк, во-первыхъ, большинство домохозяевъ были раскольники, только на бумагахъ считавшіеся единоврцами, а во-вторыхъ, жизнь ихъ была такая, что они постоянно находились въ кругу народа, и напр. веснами предавались разгулу, а проникнуть въ ихъ внутреннюю жизнь постороннему человку было трудно, потому что въ мало-мальскомъ кураж посторонній человкъ, горожанинъ, которыхъ они ненавидли, улетлъ бы съ крыльца въ воду, а полиція знала только харчевни, да и то часто спорила съ служителями водяной коммуникаціи, которая нердко простирала свои права на слободку, какъ на прибрежныхъ жителей.
Нечего и говорить о томъ, что слободчане были народъ крпкій, сильный, смтливый. Отъ этого происходило то, что горожане иногда побаивались рыбачить на рк противъ слободки, а слободскіе ребята всегда хорошо поколачивали городскихъ даже на бульвар, и безъ крику выносили наказаніе розгами.
Обрисовавъ въ нсколькихъ словахъ характеръ слободки, авторъ приступаетъ къ разсказу.
Почти въ самой середин слободки стоялъ ветхій домъ въ три окна и съ дверью, на половникахъ которой ничего не было написано и нарисовано. Казалось, что этому дому житья только до первой грозы, но онъ такъ заслъ въ землю своими срубами, что выдерживалъ не только грозы, но и наводненія. Впрочемъ, хозяинъ дома, Василій Терентьичъ Шилохвостовъ, обвязалъ его толстой веревкой и эту веревку привязывалъ за сосновыя деревья, находившіяся на гор,— какъ это длали и другіе домохозяева.
Шилохвостовъ былъ рыбакъ, въ то время, какъ у него родился сынъ отъ Маланьи Карповны, на которой онъ еще не былъ женатъ, ему шелъ двадцать четвертый годъ. Рыбакъ онъ былъ смтливый, зналъ чуть ли не вс мста рки на разстояніи тридцати верстъ, драчунъ былъ отчаянный, такъ что вс его называли ‘сорви-голова’, въ спорахъ только его и послушать, но водки не пилъ.
Маланья Карповна была существо Богомъ данное, такъ какъ объ ея отц и матери въ слободк никто не зналъ, а попала она въ домъ Шилохвостовыхъ очень случайно. Отецъ Василія Шилохвостова, возвращаясь домой съ дровами, увидалъ плывущую безъ человка лодку. А такъ какъ ему не хотлось упустить лодку, то онъ и привязалъ ее къ корм своей на буксиръ. Когда же онъ сталъ ее втаскивать на берегъ, то увидалъ въ ней ребенка, уже полуживого. Тутъ къ нему подошла его мать, и дло приняло такой оборотъ, что ребенокъ сталъ воспитываться матерью Шилохвостова.
Такъ и росла Малашка, какъ прозвали двочку слободчане. Съ пяти лтъ начали замчать въ ней не то дикость, не то пугливость. Извстно, что торгаши-рыбаки не могутъ выражаться негромко и вжливо, а почти каждое слово произносятъ гд крикомъ, гд руганью. Слободскіе ребята къ этому привыкли, но Малашка отъ каждаго почти крику вздрагивала. Если заставляли ее что-нибудь длать, то она смотрла дико, бжала, и бжала не туда, куда ее посылали. Съ годами это не только не уменьшилось, но увеличилось больше, и съ пятнадцатилтняго возраста она слыла во всей слобод за полоумную, такъ что вс, отъ мала до велика, старались обозвать ее какъ-нибудь, осмять ее. Но на вс эти насмшки она только хохотала и бжала прочь съ визгомъ,— что еще боле смшило молодежь и придавало имъ боле смлости безнаказанно потшаться надъ беззащитною двушкою. А что она была вполн предоставлена самой себ, такъ это видно изъ того, что дома ее вс считали безсловесною скотиною, били и почти каждый день хотли прогнать изъ дому, но не прогоняли потому, что черезъ нее получали боле доходу, чмъ отъ собственной работы.
Развитіе ея остановилось на томъ, что она умла вязать чулки, варежки, стряпать пирожки, пельмени и черный хлбъ. Печь блый хлбъ она никакъ не могла выучиться. Мало того, она не сумла научиться даже куклы шить: иглу совала не такъ, какъ бы слдовало.
Въ характер ея на семнадцатилтнемъ возраст вс замчали прилежаніе къ работ, и она — стряпала ли, вязала ли чулки — пла псни большею частію любовнаго содержанія, но привязанности ни къ кому не выказывала, что еще больше подстрекало мужчинъ къ насмшкамъ. Напримръ, подскочитъ къ ней парень и начнетъ ее щипать, она хохочетъ и визжитъ, а не ругается и не дерется, какъ это длается другими двицами рабочаго люда. Но горе тому, кто сильно надостъ ей и, такъ сказать, измучитъ ее: такъ укуситъ глубоко, что тотъ съ полгода прохвораетъ. Только на рынк крпко доставалось ей отъ шаловливыхъ ребятъ. Подходитъ, напр., кучка изъ пяти человкъ, и одинъ отниметъ у нея скалку и побжитъ, она за нимъ, а товарищи его возьмутъ и опрокинутъ въ грязь корыто съ рубленою говядиной. За этимъ, разумется, хохотъ слдуетъ по всей харчевн, ругаютъ Малашку мужчины, ругаютъ Малашку и женщины, которымъ она очень не нравилась зато, что она не ругалась, не пила съ пирожницами водку, не нюхала табаку, какъ это длаютъ пьющія пирожницы, и, значитъ, не сыпала табаку въ мясо, не допускала, чтобы въ ея мясо плевали сосдки, не зазывала крикомъ постителей, да у нея и хватило смекалки огородить своими досками себя со всхъ сторонъ на два квадратныхъ аршина. доки пельменей любили пость именно ея пельменей, потому-что они оказывались хорошаго качества, хотя десятокъ ихъ стоилъ три коп. Одно только замчали торговки, что посл того какъ побалуютъ съ ней парни или озорники-мужчины, она сядетъ въ уголъ и давай нюнить. Бабы сперва захохочутъ, а потомъ которая-нибудь изъ нихъ примется уговаривать ее: что — ‘здсь-де не лазаретъ, чтобы плакать. Плаканствомъ своимъ ты, проклятая, только деньги отъ насъ отбиваешь’… Но нигд не плакала такъ Маланья, какъ дома, и то по ночамъ, и плакала она горько, такъ что разбужала спящихъ. О чемъ она плакала? О томъ ли, что она неизвстнаго происхожденія, о томъ ли, что ее ругаютъ и смются надъ нею вс, о томъ ли, что ей Господь Богъ разуму не далъ?— она никому не говорила. Да если бы она и объяснила это кому-нибудь, такъ ее всякій осмялъ бы.
Такъ ее вс и называли дурочкой. Такъ она и осталась дурочкой, когда родила.
Надо еще объяснить то, что семнадцати лтъ она не была красивой, а двушкой съ смуглымъ лицомъ, не очень длинными волосами пепельнаго цвта, глаза у нея были каріе, не выражавшіе ничего особеннаго, росту она была средняго. Къ этому году, посл смерти стариковъ, она осталась хозяйкой въ дом и уже на рынк не торговала. Василій Терентьичъ, единственный наслдникъ въ дом, не выгонялъ ея, но, напротивъ, обращался съ ней, какъ съ сестрой, да и она такъ привыкла и привязалась къ нему, что когда его долго нтъ, то стоитъ, стоитъ на крылечк, смотритъ на одно мсто рки и вдругъ заплачетъ… Говорилъ ли Василій Терентьичъ что-нибудь Малань о любви своей,— неизвстно, одно только извстно, что Малашка родила сына, котораго Василій Терентьичъ взялъ на руки, поцловалъ и ухмыляясь произнесъ:
— Али я подлецъ?.. Человкъ какъ есть: парня сотворилъ!
Когда пришли въ харчевню гости, онъ, показывая имъ младенца, спросилъ:
— Въ кого?
— Въ тебя… глаза только чужіе.
— Что глаза?! Вотъ вамъ слово: коли обликъ мой,— никто окром меня на Малашк не женится. Голову тому отверну, кто только прикоснется къ ней — кричалъ отецъ, а на глазахъ его появились слезы.
Черезъ два мсяца онъ женился на Малань и усыновилъ Степана.
Маланья не изъявляла ни радости, ни удовольствія: ей какъ будто было все равно.
Нужно же было случиться такъ, что Василія Терентьича за воровство сослали въ Сибирь на третьемъ году жизни Степана, а воровство было не пустое: утащилъ съ пристани три куска мди, каждый всомъ пуда въ полтора, и зашибъ до смерти караульщика. Перемны въ характер Маланьи Карповны не было никакой, только она теперь не плакала, надъ ней, какъ надъ женой и хозяйкой, не смялись, но она похудла, глаза впали и сдлались еще безсмысленне. Къ мужу она ходила въ острогъ, просиживала по часу, но какъ вообще бываетъ въ простомъ народ, сидла молча, да и мужъ ея молчалъ или заговаривалъ съ посторонними о рыбной ловл, о краж вещей. Мужъ зналъ, какое ему будетъ наказаніе, но говорилъ, что онъ человкъ молодой, и ему будетъ стыдно, если онъ не убжитъ. Жену онъ за собой не взялъ, да и она не напрашивалась. Маленькій Степанъ уродился въ отца: онъ скоро понималъ вещи, ругался, какъ и большіе, и когда возвращался изъ острога домой съ матерью, то храбро говорилъ, кому ни попало: ‘Тятька убжитъ. Меня сошлютъ — и я убгу рыбачить! ‘
Когда Маланья провожала мужа — она не плакала, зато всю ночь не могла спать, а утромъ, часа въ два (дло было весной, во время разлива рки), четверо сосдей видли ее съ Степкой свшими въ лодку. Когда одинъ мужчина спросилъ ее: ‘куда, Маланья Карповна?’ — она отвчала: ‘по рыбу’, и отплыла. Сосди удивились, пересказали своимъ семейнымъ, т по-своему растолковали: ‘къ Царю!’, и, вроятно, вслдствіе этого простого заключенія, сперва одна двица, потомъ цловальничиха, за ней калачница и, наконецъ, пирожница приходили къ крыльцу дома Шилохвостовыхъ и, увидвъ, что дверь не заперта, вошли поочередно сперва въ избу (харчевню), потомъ въ комнату, поглядли на стны, изукрашенныя стараніемъ Василія Терентьича разными лубочными картинками, на кровать, занавшенную ситцевымъ пологомъ, на крашенные заводской работы сундуки, поглядлись въ зеркало и ушли. Потомъ вся слобода занялась своими длами, объ Шилохвостовой вспомнили только утромъ на другой день, но поговорили немного.
Такъ прошла недля, въ конц которой объ ней уже успли вс позабыть.
Ровно на восьмой день Маланья Шилохвостова, во второмъ часу утра, причалила къ берегу. Лодка ея была нагружена березками, сама она кое-какъ вздернувши лодку на берегъ, ушла домой.
Рыболовы, увидвъ въ лодк Шилохвостова березки, расхохотались и пошли въ его домъ.
Маланья спала на кровати, но при шорох скоро проснулась.
— Извини, Маланьюшка! Мы думали, какой грхъ случился,— сказалъ одинъ рыболовъ-старикъ.
— А какой грхъ-то!— отвчала скороговоркой по-пирожнически Маланья.
— Березки-то зачмъ у те?
— А Троица…
— Троица когда была?.. А Степанъ-то гд?
— Степанко?.. А почемъ я знаю.. Степанко березки рубилъ…
— Грхъ!!
— Да ты гд была-то?
— Гд? Исака въ жертву приносила…— и Маланья захохотала.
Рыбаки вышли, потолковали и отрядили двухъ рыбаковъ плыть внизъ по рк: одну по сю, другую по ту сторону.
Черезъ два дня рыбакъ Мокрушникъ привезъ въ слободу Степана, и вотъ что онъ разсказывалъ слободчанамъ.
‘Остановился я у елки и гляжу: кабы это Степка сидитъ у огня. Ладно! Вздернулъ лодку, руку эдакъ — потому солнце въ глазъ (длаетъ лвой рукой къ глазамъ) — онъ!.. Степка?— кричу… А онъ, шельмецъ, только языкъ показалъ…— Ты что?— говорю. Онъ глаза пялитъ, ажно ошаллъ…— Рыбаки-то дома?— спрашиваю… Онъ что-то мяучитъ — хяя!.. вотъ провалиться… Вотъ я его накормилъ лукомъ да простоквашей и взялъ его съ собой, а самъ снасти поглядлъ: рыбы — дрянь!.. Все налимъ поганой, а стерлядь одна… щука сперва большая егозила, да жалость — сорвалась, чтобъ ей триста разъ зубы выпали… Ну, похалъ я, а самъ доглядываю, кабы Степка-паренекъ не юркнулъ. Хочешь — говорю — ись?— Нии…— А самъ глаза жмуритъ. А я сидлъ въ гребяхъ, правило у меня что у васъ однако… Ложись, говорю, спи… Ну, и заснулъ… Приплылъ къ балагану, гд Еллинскій Куракинъ, да еще нмецъ Покупавъ пристаетъ ради шутовства… Тотъ мережи вситъ… Ну, онъ и толкуетъ вотъ что: ‘ду-де я съ мережъ и гляжу — на берегу лодка знакомая, на берегу огонь. Приплылъ, трубку наколотилъ — смотрю: мальченко къ дереву привязанъ и какъ зареветъ!.. Я скор, шаркъ ножомъ — чиррр!.. Мальченко бжать… Вдругъ — Маланья…— ‘Это что же’, спрашиваю Маланью. ‘Исака въ жертву’.— Какъ я ее хлесь да еще… взялъ мальченка и къ себ… Вотъ т и все’…
Посл этого разсказа слободчане ршили выгнать изъ слободы Маланью, сломать домъ, а Степана Шилохвостова взять на поруки кому-нибудь.
Степана взялъ на поруки цловальникъ Петровъ.
Маланью выгнали въ зашей, но черезъ мсяцъ узнали, что она живетъ въ город съ извозчикомъ Ходулинымъ.
И это опять исторія темная, но объясняется просто.
Ходулинъ былъ не городской извозчикъ, а обозный и притомъ здилъ на чужихъ лошадяхъ, въ город онъ бывалъ рдко и обдалъ въ харчевняхъ. Онъ еще до замужества Маланьи постоянно закусывалъ у нея и спалъ въ дом Шилохвостова. Конечно, Малань нельзя было, при всей ея глуповатости, не обратить вниманія на Ходулина, но она на вс его шутки и щипки постоянно отвчала хохотомъ, что вроятно еще боле подзадоривало подвижную натуру извозчика. Когда онъ узналъ, что Маланья вышла замужъ, ему стало даже завидно, что не онъ женится на ней.
Максимъ Ходулинъ на полторы четверти выше Маланьи. Человкъ онъ тлосложенія здороваго. Лицо обваренное, корявое, носъ отъ ушиба приплюснутъ. Ему въ годъ ссылки Шилохвостова было 27 лтъ. Глаза его выражаютъ что-то отчаянное, горделивое и вмст съ тмъ плутовское. Но нужно сойтись съ нимъ гд-нибудь: болтовня необыкновенная, сарказмъ, до слезъ доводящій даже человка образованнаго.
И вотъ эта увлекательность, сарказмы прельщали не одну двушку и женщину, но для Маланьи они были такъ себ, какъ и рчи Василія Терентьича.
Но вотъ когда прогнали ее изъ слободы и когда она, сидя въ харчевн съ пятнадцатью рублями и семьюдесятью семью копейками въ карман, да съ принадлежностями для пирожницы (по крайней мр на 3 р.), угощала того и другого уже подгулявшихъ и опохмляющихся, вдругъ приходитъ Ходулинъ, важно спрашиваетъ на 30 к. пельменей, садится ближе всхъ къ ней, и вдругъ на пятьдесятъ первомъ пельмен говоритъ ей смиренно:
— Лошадь у меня теперь своя, свой домишко въ город завелъ, хозяйство свое заведу… Пельмени некому стряпать.
Маланья смотритъ на него дико, потомъ хохочетъ.
— Чему же ты дура, смешься?… Хоть быть моей хозяйкой?
Маланья еще пуще засмялась, а Ходулинъ ей доказываетъ, что они славно заживутъ, онъ — извозчикъ, она — пирожница, мальченка къ себ возьмутъ, товарищи его тоже совтуютъ Малань пріютиться у Ходулина на томъ основаніи, что мужъ ея каторжный.
Такъ и пріютилась Маланья у Ходулина, но цловальникъ Петровъ не отдавалъ маленькаго Степана, увряя всхъ, что онъ съ Васильемъ Терентьичемъ заключилъ на словахъ условіе такого рода, чтобы ему Петрову, до возвращенія Василія Терентьича, пріучать Степана къ длу, воспитывать на свой счетъ. Да и Степанъ не шелъ къ матери.
Прошелъ годъ, прошло два, три и пять лтъ. Никакой перемны ни въ образ жизни слабодчанъ, ни въ характер Маланьи не случилось. Попрежнему торговали женщины въ слобод, попрежнему рыбачили и воровали слободскіе мужчины. Маланья жила съ Ходулинымъ согласно и, хотя онъ, возвращаясь долой пьяный, и билъ Маланью, но она была терплива попрежнему, торговала въ харчевн и, хотя не пила водки какъ прочіе, но уже умла ругаться. На ея поступокъ подруги не обращали вниманія, потому что он сами были такія. Наконецъ, на десятомъ году жизни Степана Ходулинъ прогналъ отъ себя Маланью, и такъ какъ о муж ея не было слуховъ ни въ острог, куда она часто ходила, ни на пристани, гд работали арестанты, то она поселилась у одного отставного рядового, сапожника Никитина, который сталъ требовать къ себ Степана.
Степанъ весь, какъ говорится, вылился въ отца, т.-е. былъ силенъ, смтливъ и терпливъ. Онъ зналъ, что мать его ведетъ себя нехорошо, и поэтому у него явилось отвращеніе къ матери. Къ кабацкой жизни онъ привыкъ, но не любилъ рыбачить. Мало того, что онъ сидлъ въ кабак, онъ успвалъ сбгать на бойню, находившуюся вблизи кабака, и съ удовольствіемъ смотрлъ на рзню быковъ и свиней, за что часто получалъ подзатыльники. Въ это время, десяти лтъ, онъ уже умлъ, кого угодно, обсчитать и разъ даже надулъ самого повреннаго.
Никитинъ крпко взялся за свое дло. А Степанъ былъ ему нуженъ для того, чтобы имть помощника. Начальство не вняло воплямъ Петрова и присудило Степану жить съ матерью, но Степанъ сталъ бгать отъ нея къ Петрову, и какъ мать ни драла его въ полиціи, а онъ не унимался и, наконецъ, поступилъ на бойню.
Здсь не мшаетъ объяснить отличительную отъ прочихъ слободскихъ парней черту характера Степана. Бывало сидитъ, сидитъ въ углу лавочки, глаза у него сдлаются дикими, вдругъ вскочитъ и возьметъ плетку, висвшую около печки и употреблявшуюся Петровымъ въ вид науки на спин Степана, и начнетъ этой плеткой стегать полуштофъ. Если ему попадется въ это время кошка, то онъ непремнно отдуетъ ее. И зналъ онъ, что за это ему плохо будетъ, по ужъ какъ-то случалось такъ, что онъ выходилъ изъ себя. Если бывали гости въ кабак, то онъ каждому отвчалъ на вопросы, возраженія, остроты, и если ему надодали, онъ вдругъ, ни съ того ни съ сего, начнетъ ругаться, и ругаться такъ зло, что гости глаза на него выпучатъ. Однако съ ребятами онъ игралъ безъ скандаловъ, и если его обсчитывали на бабкахъ, онъ молчалъ и не дрался, какъ это бываетъ у ребятъ. Но случалось иногда, что если во время игры мимо него проходила какая-нибудь двица, онъ кидалъ въ нее налиткой (бабка, налитая оловомъ), глаза сверкали, и ужъ его трудно было уговорить продолжать игру. За это онъ получилъ названіе отъ ребятъ — чудило, отъ двицъ — злой.
Также онъ любилъ смотрть, какъ наказываютъ преступниковъ. Но посл каждыхъ смотринъ, онъ длался печаленъ и шелъ прямо въ бойню.
Сперва, какъ водится, ему неловко было взяться за ножъ и очищать что-нибудь, но потомъ онъ такъ усовершенствовался и пристрастился къ своему занятію, что но зналъ, какъ ему провести свободное время.
Девятнадцати лтъ онъ уже кололъ быковъ. И нужно было удивляться, съ какою ловкостію онъ подплеталъ палкой ноги быка, скручивалъ веревкой голову и потомъ всовывалъ въ шею быка огромный ножъ, поворачивалъ этимъ ножомъ, потомъ всовывалъ ножъ въ горло и опять поворачивалъ. Въ это время на лиц его замчалось удовольствіе. Но надо замтить, онъ не могъ сть мяса своего колотья, а для него покупали изъ рынка, по крайней мр говорили такъ.
Двадцати двухъ лтъ онъ сдлался рослымъ, крпкимъ и красивымъ мужчиной, такъ что, когда онъ одвался въ черный кафтанъ, то слободскія двицы заглядывались на него, по имъ казалась страшна его фигура, отъ которой ихъ пробирала дрожь.
— Быковъ колетъ,— говорили он.
И если онъ приближался къ нимъ, он бжали прочь съ крикомъ:
— Убьетъ! Глядите — съ ножомъ…
Особеннаго расположенія къ женскому полу онъ не выказывалъ, но у него была все-таки на примт одна двица Хорькова, дочь городского булочника, только она на него не обращала вниманія и даже не знала, кто онъ. А онъ увидалъ ее разъ на рынк, куда она приходила съ отцомъ за мясомъ, потомъ случайно въ булочной. Сталъ онъ ходить въ булочную часто, заговаривалъ съ ней, но разъ отецъ подслушалъ его наивныя слова и отправилъ въ полицію. Съ тхъ поръ онъ боялся ходить въ булочную, а бродилъ мимо оконъ. Какъ только кончитъ онъ свое дло, вымоется и пойдетъ въ городъ къ дому Хорьковыхъ, разъ пройдетъ мимо, два — нтъ двки, зло беретъ.
— Возьму же я ее!— думаетъ онъ и сжимаетъ кулаки.
Въ одно изъ такихъ гуляній онъ увидлъ свою мать: идетъ она полупьяная, въ худенькомъ зипунишк съ кошелемъ. Остановилась она передъ однимъ домомъ, поклонилась и проговорила:
— Подайте убогой, неимущей, православные…
Ей подала старушка изъ окна ломтикъ ржаного хлба.
Степанъ подошелъ къ матери, рванулъ за рукавъ и сказалъ ей: пойдемъ.
Съ этихъ поръ мать поселилась въ его комнат. Онъ жилъ на квартир, потому-что отцовскій домъ давно былъ кмъ-то срубленъ и истребленъ въ печахъ.
Попытки завладть Хорьковой не удались Степану, вотъ онъ и послалъ мать въ вид нищенки развдать: не собирается ли она замужъ. Мать сходила, но ничего не добилась: ее даже прогнали изъ избы.
На другой день хватились Степана, а его нтъ, а черезъ день слобода была удивлена тмъ, что Степана Шилохвостова поймали въ спальн дочери Хорькова съ ножомъ, и онъ уже чуть-чуть не нанесъ удара ей, какъ два работника, слдившіе за нимъ со времени его перелзанія черезъ заплотъ, схватили его за руку. На вопросъ хозяина: ‘Что ты хотлъ сдлать, мошенникъ?’ онъ отвчалъ: ‘Хотлъ заколоть твою дочь, потому она мн покоя не дастъ’.
Степана Шилохвостова посадили въ острогъ.
На другой день съ Шилохвостовымъ сдлалась горячка: онъ бредилъ, мололъ вздоръ. Однако ему не поврили, а стали снимать допросы. А такъ какъ онъ мололъ вздоръ, то позвали лкаря. Лкарь призналъ его сумасшедшимъ, и только на другой день въ губернскомъ правленіи врачи нашли, что онъ нездоровъ.
Но выздоровленіи стали его спрашивать:
— Зачмъ ты хотлъ убить двицу Хорькову?
Шилохвостовъ молчитъ.
— Слышишь?
— Разв я хотлъ?
— Ахъ ты, мерзавецъ! Еще отпираться! Вдь ты самъ сознался до лазарета.
— Быковъ я точно билъ, а людей нтъ, вотъ провалиться на семъ мст.
Бились съ Шилохвостовымъ два дня. На третій — онъ спросилъ.
— Такъ я точно не убилъ?
— Сознаешься — хотлъ?
— Какъ не хотть, коли я убилъ, потому я ее, ухъ! какъ любилъ.
Стали судить Шилохвостова, и этотъ судъ продолжался полгода. Въ это время Шилохвостовъ велъ себя смирно, изрдка игралъ въ карты, ни съ кмъ не ссорился, и если товарищи говорили ему: ‘Эхъ, голова, еще быковъ кололъ, а двку не могъ убить’, онъ вскакивалъ, вытягивался весь и ревлъ: ‘али не убилъ?’, такъ что вс оставались съ разинутыми ртами.
— Вотъ то-то, что не убилъ…
Шилохвостовъ начиналъ искать свой ножъ и метался по камер, кидаясь то на того, то на другого. Удары его были такъ тяжелы, что арестанты перестали дразнить его, а только глазли, говоря:
— Эхъ ты, сердечный человкъ! Было бы за что въ каторгу итти… Эхъ!
Уголовная палата усомнилась въ здравомъ разсудк Шилохвостова. Потребовали его на освидтельствованіе.
Лицо его похудло, глаза сдлались дикими.
— Такого-то числа ты былъ въ дом Хорькова?
— Точно такъ.
— Зачмъ?
— Хотлъ убить двку — и убилъ, потому я ее любилъ оченно, а она, стерва, нтъ…
— Съ какимъ намреніемъ?
— Понравилась, потому чувствіе имлъ, потому кто Богу не гршенъ…
Члены захохотали.
— Для того только, что понравилась?
— Убилъ именно изъ-за того… потому единственно, зачмъ она презирала меня…
Опять хохотъ.
— Господа, онъ не въ здравомъ разсудк,— замтилъ докторъ.
— Эдакая-то дубина? Что вы, г. докторъ! вс эти мерзавцы довольно хладнокровны.
— Однако позвольте мн, какъ врачу, спросить его… Ты чмъ занимался?
— Коровъ-то билъ — быковъ кололъ.
— Не надоло?
— Хоть сейчасъ, такъ вотъ какъ шарахну! (и Шилохвостовъ сдлалъ поворотъ такъ, что солдаты, до сихъ поръ улыбавшіеся, теперь приняли угрожающую позицію, а одинъ изъ членовъ вздрогнулъ).
— Ну, разв онъ не въ здравомъ ум?— замтилъ членъ.
— Ты говоришь: убилъ, а тебя схватили.
— Это точно схватили… Вотъ что обидно!
— Что?
— Зачмъ схватили, когда я съ быками управлялся? Небось, самъ бы пришелъ, сознался.
— Надо позвать двицу Хорькову, потому-что преступникъ увряетъ, что онъ ее убилъ,— предложилъ докторъ.
Но на это не согласился другой докторъ.
Присутствіе нашло Шилохвостова въ здравомъ ум. Палата ршила наказать плетьми и сослать въ Сибирь.
Вдругъ умеръ палачъ, и это сильно обезпокоило начальство.
Извстно, что палачъ играетъ въ глазахъ обвиненныхъ важную роль. Теперь только о томъ и было рчи: кто будетъ палачъ? Было даже нсколько человкъ, которые хвастались тмъ, что они выпросятся въ палачи. Но вдругъ Шилохвостовъ и говоритъ арестантамъ:
— А что, ребята, меня приговорили къ плетямъ и говорятъ, что я двку не убилъ, такъ я же говорю: буду я палачъ единственно для того, что двку хочется застегать.
— А ежели придется мать свою наказывать?
— Не придется: она сумасшедшая, а сумасшедшихъ не дерутъ.
Посл этого разговора скоро Шилохвостова сдлали палачемъ, а двое арестантовъ сошли съ ума и попали въ домъ умалишенныхъ.
Въ первое время Шилохвостову неловко было въ родномъ город исполнять должность палача, и онъ частенько получалъ наказанія за неправильное выполненіе своей обязанности, но потомъ такъ привыкъ, что даже гордился. Жилъ онъ въ острог, въ особенной комнат. Днемъ ему была дана полная свобода гулять по острогу, въ городъ онъ выходилъ съ полицейскимъ солдатомъ, а на ночь его запирали. Съ первой поры арестанты боялись его, но такъ какъ онъ былъ со всми вжливъ, то вс скоро привыкли къ нему: онъ любезно разговаривалъ съ ними, ршалъ ихъ споры, унималъ ссоры, и вс любили его. Случалось, если смотритель не могъ справиться съ арестантами, то приглашалъ Шилохвостова, и тотъ унималъ арестантовъ двумя-тремя словами, а потомъ смотритель говорилъ нотацію, какъ нужно обращаться съ арестантами. Но смотрители, вслдствіе ли нетрезвой ихъ жизни, или вслдствіе мотовства казеннаго имущества, мнялись часто, и такъ какъ они были вообще люди грубые, считали арестантовъ за такихъ людей, съ которыми и говорить не слдуетъ, не только что уважить какую-нибудь ихъ просьбу, то арестанты преимущественно стали относиться съ просьбами къ Шилохвостову: въ лазаретъ ли кому хочется, водки ли кому нужно, или на рынокъ сходить — Шилохвостовъ вс эти дла хорошо обдлывалъ и даже частенько давалъ денегъ арестантамъ. Дошло наконецъ до того, что ему нельзя было показаться во двор во время прогулокъ арестантовъ: покажется,— вс обступятъ его, засыплютъ просьбами. Часто онъ жаловался стряпчимъ на дурную пищу, и это очень не нравилось смотрителямъ, которые почти постоянно жаловались на него городничему, но жалобы ихъ почти никогда не уважались, потому что во время бытности Шилохвостова въ острог не было ни одного бунта.
Однако, какъ арестанты ни раболпствовали передъ Шилохвостовымъ, считая его царькомъ острога, все-же они и побаивались его, потому что, какъ ни была мала вина каждаго, каждый боялся того, что онъ будетъ наказанъ, да еще публично палачемъ. Вотъ поэтому-то вс и льнули къ ному и изрдка просили ‘не стегать шибко’. Шилохвостовъ только посмивался. Но нужно было видть арестантовъ наканун наказанія, они со слезами вымаливали у Шилохвостова пощады, а онъ сперва трунилъ, потомъ говорилъ: ‘помажу… Дуракъ, братъ, ты: али я не человкъ! Вдь тамъ-то еще, чать, много придется терпть’. Такъ онъ говорилъ бднякамъ, и слово свое исполнялъ, длая видъ, что наказываетъ изо всей силы, и даже при крикахъ городничаго: ‘шибче! самого задеру!’, привскакивалъ, но плеть ложилась легко, а не ударяла. Подобныя испытанія онъ часто даже длалъ надъ арестантами въ своей комнат. Были въ острог и богатые арестанты, и отъ нихъ онъ наживался много, такъ что отъ этихъ доходовъ имлъ въ город свой домъ, въ которомъ жила его мать уже сумасшедшая. Онъ былъ до того честный человкъ, что вс деньги, бросаемыя на эшафотъ зрителями, собиралъ въ шапку несчастнаго и отдавалъ ему.
Прослужилъ онъ палачемъ десять лтъ и совсмъ измнился противъ прежняго: лицо стало блдное, несмотря на то, что онъ пьянствовалъ съ солдатами и арестантами постоянно, самъ онъ потолстлъ, волоса на голов вылзли, только борода придавала его лицу видъ степенный, въ выраженіи глазъ было что-то задумчивое, и хотя онъ былъ человкъ веселый, но его красная рубаха и плисовыя шаровары пугали всхъ. Онъ, т.-е. палачъ, былъ угроза для всхъ нечиновныхъ людей половины губерніи. Въ самомъ город Плошк еще его не такъ боялись, потому-что онъ часто рыбачилъ неводомъ (эта свобода ему была дана начальствомъ во вниманіе примрнаго поведенія и исправной службы), но зато въ уздахъ, куда его посылали для практики, онъ наводилъ ужасъ на крестьянъ и мщанъ. О женщинахъ и говорить нечего: т его считали богоотступникомъ. Отъ этого съ нимъ бывали случаи такого рода.
Разъ онъ пріхалъ ночью въ одно село. халъ онъ на земскихъ въ сопровожденіи казака. Земскихъ не оказалось, да и Шилохвостову захотлось отдохнуть.
— Уложи-ка ты, братъ, меня спать,— говоритъ Шилохвостовъ старост.
Староста молчитъ.
— Аль боишься?
— Погоди, я бабу спрошу.
— Дуракъ, коли бабьяго совту спрашиваешь. Припомню я теб это.
Староста затрясся и все-таки пошелъ къ жен.
— Офимья… палачъ…
— Что ты! Неужели у насъ?— всплеспула руками жена и вскрикнула.
— Я, баетъ, стегать тебя…
— Господи!
— Да дай слово сказать: спать просится.
Долго вопила жена старосты, ревли дти: наконецъ, староста пошелъ въ село искать для палача квартиры, но въ сел никто не хотлъ принять богоотступпика.
— Лучше подъ плеть лечь, чмъ его въ домъ пущать.
Когда староста воротился домой, Шилохвостовъ уже спалъ на лавк у стола, на которомъ стоялъ пустой полуштофъ и лежала недоденная краюха хлба.
По отъзд Шилохвостова староста поднялъ образа, т.-е. освятилъ свой домъ посредствомъ священника.
Въ другомъ мст, въ какой-то деревн, Шилохвостову захотлось пообдать. Остановился онъ передъ однимъ домомъ и строго наказалъ ямщику не говорить никому, кто онъ. Въ дом были только старуха-бабка, женщина-мать, дочь-невста и еще трое ребятъ. Вс они съ удивленіемъ поглядывали на вошедшаго Шилохвостова, одтаго въ черный кафтанъ, красную рубаху и плисовыя шаровары.
— Здорово, тетка! нтъ ли чего пообдать?
— Нту, родимый… Мста-то здсь, самъ знаешь, какія…
— Да ты не разговаривай: у те что, хлбъ есть?
— Какъ не быть.
— Ну, вотъ и ладно. А говядину ты шь?
— Каку говядину! Раз въ свтлый Христовъ праздникъ… Горошница есть.
— Ну, вотъ и ладно. Давай — заплачу.
Услся онъ за столъ, хозяйка-мать прислуживала, дочь-невста пряла куделю и взглядывала изрдка на него и краснла, ребята теребили его за кафтанъ.
— А ты, поштенный, изъ какихъ?
— Торговый человкъ, тетка: на площади знатно торгую краснымъ товаромъ и мужскимъ, и женскимъ.
— Это хорошо.
— А вотъ невста-то, поди, замужъ скоро выдетъ?
— Какъ не то: не все же въ двкахъ сидть.
Между разговорами Шилохвостовъ выпивалъ водку и по мр выпивки становился боле и боле разговорчивъ, шутилъ, острилъ, такъ что вс бывшіе въ изб до слезъ хохотали.
Пообдавши онъ поцловалъ всхъ, поцловалъ даже пришедшаго на ту пору жениха хозяйской дочери, далъ имъ рублевую бумажку, хозяйка-было не брала, но принуждена была взять. Шилохвостова вышли вс провожать, а около дома, удостоившагося принять купца, столпился народъ.
— Прощайте, православные. Теперь догадались ли, кто я?— спросилъ вдругъ Шилохвостовъ.
Жители деревни рты разинули.
— Видли: я крещеной?
— Крещеной.
— Такъ спасибо за угощеніе. Самого палача Шилозвостова угостили.
Жители ахнули, а Шилохвостовъ ухалъ, и долго хохоталъ надъ своей штукой.
Но эта штука надлала большой переполохъ въ деревн. Суеврные крестьяне, имющіе много предразсудковъ, считающіе палача бичомъ Божьимъ, напали на принявшихъ его къ себ. Т божились, что они не виноваты, что врно ужъ такъ Господь Богъ пристроилъ, послалъ имъ такое наказаніе. Но, несмотря ни на какія увренія, крестьяне положительно разсорились съ добрыми людьми и побожились не имть съ ними никакихъ длъ. Мало этого, разсказали объ этомъ случа въ сосднихъ деревняхъ, объявили въ сел начальству, что они Никиту Петрована не хотятъ имть въ своей деревн, но начальство не вняло этой просьб. Женихъ отказался отъ невсты на томъ основаніи, что она изъ поганаго дома, а отъ парня, цловавшагося съ палачемъ, бжала каждая двка, а общество наперло-таки — сдало его въ солдаты… А семейство Петрована въ конецъ разорилось.
Въ характер Шилохвостова долго ничего не замчалось выдающагося. Каждый день то онъ разговаривалъ съ арестантами, то ходилъ по городу, навщалъ мать, разъзжалъ по другимъ городамъ, пилъ много водки, много спалъ.— однимъ словомъ, жизнь была хорошая, но вдругъ въ немъ начала проявляться меланхолія: сталъ онъ показываться на арестантскій дворъ рже и рже, а если и выйдетъ, то сядетъ на землю въ уголокъ и молчитъ, вс деньги, полученныя имъ отъ состоятельныхъ родственниковъ арестантовъ, онъ раздавалъ зря арестантамъ. Станутъ докучать ему разспросами и разговорами арестанты, онъ уйдетъ въ свою комнату, ляжетъ и смотритъ на одно мсто или строитъ изъ картъ домикъ. Даже водку сталъ пить рже. При исполненіи своей обязанности онъ сдлался нершителенъ и почти посл каждаго исполненія получалъ наказанія.
— Жениться надо теб!— говорилъ ему другъ-пріятель, казакъ.
— Кто за меня пойдетъ, другъ любезный? А ты самъ знаешь, гульную двку мн не надо,— такихъ у меня въ острог много. А скучно мн такъ, что я, кажись бы, готовъ въ воду.
— Полно: ты вдь не мало доходовъ-то получаешь.
— Плевать мн на нихъ! Я бы дорого далъ тому, кто замнилъ бы меня. На вол я давно не живалъ… Э! пропадай моя голова,— заканчивалъ Шилохвостовъ, и посл такого заключенія отъ него уже трудно было добиться слова.
Мать его умерла, посл ея смерти онъ сдлался еще задумчиве, его пріятнйшею прогулкой было кладбище.
Живя съ арестантами, имя разсужденіе со всякими изъ нихъ, онъ зналъ характеръ почти каждаго, такъ же онъ зналъ и женскіе характеры. Конечно, къ женщинамъ ему доступъ былъ трудный, но онъ все-таки могъ разговаривать съ ними и даже имлъ интимныя отношенія съ одной двицей, Машей, 18 лтъ, посаженной за кражу серебряныхъ ложекъ на сумму свыше 40 рублей. Эта двица, впрочемъ, не сознавалась. Зналъ ли про его связь смотритель и замнявшій эту должность квартальный надзиратель, только разъ полицеймейстеръ и говоритъ ему:
— А что, Шилохвостовъ, не думаешь ли ты жениться? У меня для тебя благородная есть.
— Покорно благодарю.
— То-то. Ты нынче что-то устарлъ въ своемъ ремесл. Смотри, отставимъ.
— А что, в. в-діе, ежели бы я точно задумалъ жениться,— можно?
— Попытайся.
— Да у меня въ острог есть такая, Марья Огорошина.
— А, это — что у купца деньги да серебро украла? Знаю, знаю.
— Точно такъ. Вотъ я и хочу уплатить деньги купцу и жениться на ней. А тамъ дло пусть по-своему.
— Ну ладно, посл поговоримъ.
Черезъ мсяцъ полицеймейстеръ объявилъ Шилохвостову, что Марью Огорошину скоро выпустятъ, потому-что ‘купецъ, по случаю своихъ именинъ и твоего согласія жениться на ней, прощаетъ ее. Жди разршенія’.
Шилохвостовъ загулялъ, загулялъ и весь острогъ. Скоро Шилохвостовъ женился на Марь, жилъ съ нею дружно два года въ острог и прижилъ даже съ нею сына.
Въ первый годъ женитьбы онъ былъ очень веселъ, и начальство не могло даже нахвалиться на него, но на другой годъ къ нему опять вернулась меланхолія, а жена его вмсто того, чтобы разсивать его думы, то-и-дло корила его чмъ-нибудь въ род того, что онъ сидитъ сложа руки, пьетъ много водки, не качаетъ ребенка. На третій годъ въ немъ начала появляться мономанія: пробудится онъ ночью и ворчитъ:
— Зовутъ!
— Куда?— спрашиваетъ съ испугомъ жена.
— Зовутъ. Надо итти… Ахъ, работы-то ужасъ!.. Поскоре надо.— И онъ начинаетъ одваться.
— Да куда ты? Вдь сегодня некого наказывать.
— Въ слобод теперь пятнадцать быковъ — изволь ихъ всхъ заколоть…
И онъ шелъ къ дверямъ. Двери были отперты во вниманіе къ его долголтней служб.
— Куда, Шилохвостовъ?— спрашиваетъ его часовой.
— Постой! А гд же у меня фартукъ?.. Дуракъ! И ножа не взялъ…
Наконецъ, онъ сталъ надодать часовымъ, жен, смотрителю. Одинъ разъ солдата избилъ зато, что тотъ не пустилъ его на бойню.
Эта исторія больше продолжалась по ночамъ и по утрамъ мсяца три, днями онъ былъ въ здравомъ разсудк, только изрдка задумывался.
Разъ ночью онъ выскочилъ изъ своей комнаты съ ножомъ и въ фартук, точь-въ-точь какъ работникъ на бойн, и кричитъ:
— Гришка, что жъ ты? Не справиться одному!— И потомъ убжалъ въ комнату.
Немного погодя, въ комнату вошелъ смотритель съ солдатами. Въ комнатк теплилась лампадка. Шилохвостовъ крошитъ ножемъ кровать. Жены его и сына въ это время не было въ острог. Увидвъ вошедшихъ, онъ бросилъ ножъ и, схвативъ палку, ударилъ по плечу одного солдата и сказалъ:
— Ну-ну, христовая! ну-у!!
— Шилохвостовъ!— крикнулъ смотритель.
Глаза Шилохвостова горли, грудь поднималась широко, онъ широко размахивалъ палкой, наконецъ, смотритель приказалъ связать его и заперъ въ секретную.
Черезъ день привели Шилохвостова на освидтельствованіе.
Глаза его впали, щеки тоже, но были блдне прежняго.
— Освободите меня,— не могу,— сказалъ Шилохвостовъ.
— Чего же теб нужно?
— Не могу безъ быковъ жить: страсть моя. Коли бабы не могъ застегать,— быковъ буду бить.
— А знаешь ли ты то, что ты третьяго дня совершилъ преступленіе?
— Ничего не знаю.
— Солдата прибилъ въ присутствіи смотрителя.
— Виноватъ, только это быкъ былъ, в—скородіе.
Доктора ршили, что Шилохвостовъ сумасшедшій, но губернское правленіе долго не хотло признать его такимъ и только во вниманіе къ его усердной служб и примрному поведенію ршило не ссылать въ Сибирь, а водворить въ сумасшедшій домъ.
Черезъ недлю Шилохвостовъ перерзалъ себ горло и былъ похороненъ, какъ собака. Провожала его только жена, которая въ настоящее время торгуетъ водкой.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
