О ПИСАТЕЛЯХ
ШЕСТОВ
Начала и концы
Начала и концы
КОММЕНТАРИИ
Шестов
Начала и концы
Шестов, Белый Андрей, Год: 1908
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Андрей Белый. Собрание сочинений. Арабески. Книга статей. Луг зеленый. Книга статей
М.: Республика, Дмитрий Сечин, 2012.
На всех произведениях этого мыслителя лежит печать глубокой вдумчивости. Не сразу проникает он в наше сознание: это потому, что слишком легко мы стремимся подвести оригинальное творчество мысли под общеизвестный трафарет, оригинальное творчество всегда имеет свою тень, эта тень — подобие высказываемых мыслей, когда подгоняем мы их под общепонятный лозунг. Есть и у Шестова свой двойник: скептицизм. Многие из нас недостаточно оценили Шестова по первым его книгам: перед нами явилась сперва тень Шестова (скептицизм): а потом сам Шестов. Тень его сидела в редакциях, с ней имели дело его популяризаторы и критики, сам Шестов одиноким странником путешествовал по нивам русской мысли. Повторилась история об одном страннике и его тени, тень выдавала себя за странника, странник ускользал, как тень.
Еще в ранних книгах этого замечательного мыслителя ценили мы блестящие страницы (анализ Милля, разбор трагедии, разбор ‘подполья’ у Достоевского), но, определяя общий ‘habitus’ его воззрений на жгучие для нас темы, мы определили этот ‘habitas’, как скептицизм: задачи, выдвинутые символизмом, новым религиозным сознанием, казались нам и более глубокими, и более сложными, с другой стороны, скептицизм и адогматизм, как миропонимания, вовсе не выдерживают критики с точки зрения догматов критической философии, пока адогматизм понимаем мы так, как понимали его почти все адогматики.
Но адогматизм Шестова особого рода.
В последней книге, где собраны его статьи, в достаточной степени дает он понять, что его адогматизм не имеет ничего общего с банальными формами адогматизма и скептицизма. В статье о Чехове (‘Творчество из ничего’), в статьях ‘Похвала Глупости’ и ‘Предпоследние слова’ ярко и кратко вносит он поправки к своему поверхностно понятому адогматизму, — и перед нами огненное лицо самого Шестова, озаренное как бы вспышками молний его правды, его догмата: появляется странник, расплющивая свою тень на стене.
Шестов утверждает свободу творчества: все — сфера творчества: философия, логика, искусство, религия, прав тот, кто творит, и творя, побеждает, истина, как общеобязательное суждение, — никому не нужна, ибо и у нее есть предпосылки. Вот основной лейтмотив его книги. Но он вовсе не высказывает своего догмата, он все боится того, что высказывание свяжет его с необходимостью предъявить нам суждение и потом защищать суждение посредством общеобязательной предпосылки, а в общеобязательность предпосылок разума он не может верить, будучи человеком, убежденным в религиозную реальность переживаемого творчества. Верить — не верит, а доказать гносеологически бесплодность гносеологии — не хочет, не может. Вернее всего, что его вера в творчество не может позволить ему пользоваться нормами познания. Почему же он говорит с нами формой суждений? Ведь единственный способ его обращения к нам не доказательство: не может он что-либо доказать. Он может показать себя, но для этого надо быть пророком, художником, не может или не хочет он быть — ни тем, ни другим. Ему остается опровергать всех: и форма его опровержений (тень Шестова) — скептицизм.
Мы тоже исповедуем примат творчества над познанием, но мы выносим творчество из области теории творчества, теория творчества для нас вовсе не догмат, а прием доказательств свободы творчества от противного, в терминах любого метода подбираемся мы к пределу любого метода, говорим: ‘здесь стена’, ‘ + ‘, любого метода сводим на ‘ — ‘, системой минусов огораживаемся от условных плюсов, система минусов и есть теория знания: предопределяя эту последнюю творчеством, мы присоединяем к первому минусу минус второй: ‘ — ‘ на ‘ — ‘ = +. Вот как доказываем мы условность познания в условиях познания. Если Шестов упрекает нас в теоретизировании (т. е. в догматизме), то разве не понимает он, что, поступай мы иначе, мы все не имели бы права ничего утверждать, мы должны были бы только творить. Быть может, он и прав, но до тех пор, пока не возьмет перо в руки, раз взял перо и пишет статью, то обязан надеть маску догматизма. ‘Минус на минус = плюс: ведь этот плюс — постулат’. Да, но пусть обратится он к образам Ницше, Ибсена: разве здесь не было творчества? В пределах познания условно позволяем себе мы строить условные догматы, но догматы эти не являются ли намеками на то, что внешние сферы бытия, где все заснули, пробуждаем мы к внутреннему. Туда зовем, туда. А призыв Шестова долетает до многих лишь как скептический догмат, удаляющий самого Шестова в сторону, противоположную его устремлению. Шестов, как колдун из ‘Страшной мести’, вскакивает на своего коня (скептицизм), чтоб умчаться прочь от Карпатов догматики, а Карпаты (догматизм) — все ближе и ближе от него: он уже на Карпатах, перед ним — Страшный Мститель, которого сам Шестов спихнул в пропасть когда-то: это — творчество жизни. Быть может, летит на Карпаты тень Шестова (опять этот странник проделал с нами свой фокус!), а сам он удалился от нас в свое творческое молчание? Что под молчанием? Ницше молчаливо нам улыбался. По улыбке догадывались мы о Ницше-практике (о том факире, про которого сам Шестов выражается, будто этот факир гнал в сторону от истины: мы называем такой способ действия подчинением истины образу ценности: что образ ценности у факира есть, — в этом, надеюсь, и Шестов не усомнится). Итак, Ницше из молчания нам подавал знак творческим жестом: Шестов окаменел перед нами без жеста, надев маску скептической суетливости, окаменел, а пишет книгу за книгой. Книги его замечательны — это бесспорно. Но все же книги — книги. Следовательно, сам Шестов не факир. Тогда творчество его подчинено формальным истинам логики, логическое же отрицание логических путей есть отрицание извне: Шестов гетерономен в отрицании.
Шестов, или тень Шестова?
Все это — в сторону автора. А вот в сторону публики.
Шестов замечательно предостерегает нас от поверхностных способов утверждения ценности. Становясь отрицателем (в отношении к Мережковскому звучит эта нота), он теряет свою глубину и силу. Становясь отрицателем Канта, он попадает в странное положение. ‘Уайльд и Ницше, с одной стороны… неокантианцы… с другой, открыто проповедуют ложь’. ‘Даже просто истина ничего не говорит уху’, — замечает он дальше. Вывод: Шестову должны говорить неокантианцы, ибо они не говорят об истине. Далее Шестов зовет к освобождению от истины: ‘Нужно найти способ вырваться из власти всякого рода истин. В эту сторону гнали факиры’. Итак: нужно быть… неокантианцем? ‘Нет, — скажет Шестов, — нужно быть факиром’. А что если кантианцы — факиры?.. ‘Не вижу, чтобы это было так’, — возразит мне Шестов. А вот я не вижу, чтобы Шестов был факиром: следовательно, если бы даже я согласился с необходимостью лжи, я не мог бы согласиться с Шестовым, подозревая его в намерении под видом отрицания всякого рода ‘истин’, утвердить какую-нибудь из них… контрабандой. Но ложь мне необходима, и я охотно прислушиваюсь к молчаливому утверждению Шестова, что только живое творчество истинно. У меня есть для этого особое словечко (да простит мне Шестов!), словечко это: ‘символизм’. Но ведь и у Шестова, в свою очередь, есть такое же словечко: ‘адогматизм’, и из него вырастает тень Шестова (скептицизм), мчащаяся к Карпатам догматизма.
На Карпатах есть пропасть, в нее пролетает тень Шестова. Эта пропасть заключается в догмате, будто истина = неистине, а неистина = истине.
Надеюсь, что сам Шестов благополучно избегнет пропасти.
1909
Произведения Андрея Белого печатаются по тексту прижизненных авторских публикаций: Белый А. Арабески: Книга статей. М.: Мусагет, 1911, Белый А. Луг зеленый: Книга статей. М.: Альциона, 1910. В комментариях указываются также первые публикации статей, составивших данные сборники.
Тексты воспроизводятся в соответствии с ныне принятыми нормами правописания, но с учетом некоторых своеобразных особенностей орфографии и пунктуации автора.
Впервые: Весы. 1908. No 10. С. 96-99.
С. 358. ...история об одном страннике и его тени… — см.: Ницше Ф. Странник и его тень // Избр. произв.: В 3 т. М., 1994. Т. 2. С. 270.
С. 358-359. …(анализ Милля, разбор трагедии, разбор ‘подполья’ у Достоевского)… — имеются в виду сочинения Л. Шестова: ‘Добро в учении гр. Толстого и Ф. Нитше’ (СПб., 1900), ‘Достоевский и Нитше. Философия трагедии’ (СПб., 1903), ‘Апофеоз беспочвенности’ (СПб., 1905).
С. 359. habitas — состояние, положение, свойство, внешний облик, обыкновение (лат.).
С. 360. …как колдун из ‘Страшной мести’… — имеется в виду повесть Н. В. Гоголя ‘Страшная месть’ (1831), вошедшая во вторую книгу ‘Вечеров на хуторе близ Диканьки’ (1832). Далее Белый, отталкиваясь от эпизода со всадником в Карпатах (гл. XIV-XV), вводит свое понятие ‘Карпаты догматизма’.
‘Уайльд и Ницше, с одной стороны…’ — здесь и ниже — цитаты из книги: Шестов Л. Начала и концы: Сборник статей. СПб., 1908. С. VII, 197.