30. <Шестая книжка 'Москвитянина' и Ф. Н. Глинка>1
30. <Шестая книжка 'Москвитянина' и Ф. Н. Глинка>1
Шестая книжка ‘Москвитянина’ и Ф. Н. Глинка, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1841
Время на прочтение: 9 минут(ы)
В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений.
Том пятый. Статьи и рецензии (1841-1844)
М., Издательство Академии Наук СССР, 1954
В полученной здесь 6-й книжке московского журнала ‘Москвитянин’ мы встретили прелюбопытную, хоть и небольшую, только в полторы страницы (509—510), статейку, которая называется ‘К ‘Отечественным запискам» и которую мы непременно должны сообщить нашим читателям, как новость чрезвычайно интересную и заслуживающую полного их внимания по разным отношениям, открывающим многое и многое. Она подписана господином N. N. и начинается так:
В 4-м нумере ‘Отечественных записок’, в ‘Библиографической хронике’, мы прочли две страницы (39-ую и 40-ую) с чувством того глубокого негодования, какого, признаемся, давно не ощущали в современном чтении.
Кто-то, не подписавший своего имени, по случаю какой-то книжки, приводя из нее чувства любви сыновней весьма похвальные, разговорился вдруг тоном самым неприличным о поэзии и нравственности и осмелился самым пошлым нам(е)ком бросить клевету на известного писателя (Ф. Н. Глинку), обвинить его в том, что он печатает похвалу журналу, в котором принимает у_ч_а_с_т_и_е к_о_р_ы_с_т_н_о_е…
‘Что? как? где это было напечатано?..’ Позвольте, мм. гг., читайте дальше:
Не место говорить здесь о связи, которая должна необходимо существовать между поэзиею и нравственностью, и решать один из важнейших вопросов эстетики, по тому случаю только, что какой-то журнальный борзописец, не понимающий ни философии, ни эстетики, изверг бессмысленную хулу на двух родных сестер, связанных узами неразрывной любви в сердце человеческом.— Высочайшая поэзия сама в себе нравственна — и всё безнравственное по цели тем уже само себя исключает из мира поэтического. Этими немногими словами обозначаются отношения поэзии и нравственности…
И вот как заключает г. N. N. свою ‘нравственную’ и благоприличную выходку:
Мы уважали ‘Отечественные записки’ за их благонамеренность, хотя не одобряли их мнений, философских и критических, и часто негодовали на образ суждений о нашей старой литературе, мы уважали деятельность издателя, уважали многих сотрудников, которые своими статьями украшали это полезное издание,— потому-то нам было крайне жаль видеть (?), что какой-нибудь журнальный писака навеселе от немецкой эстетики, которой сам за незнанием немецкого языка не читрл, а об которой слышал, и то в искаженном виде из третьих уст (??!),— что такой непризванно(ы)й судья, развалившись отчаянно в креслах критика и размахавшись борзым пиром своим, всенародно осмеливается в этом журнале праздновать шабаш поэзии и нравственности и, забыв все приличия, извергает насмешки и к_л_е_в_е_т_у на писателя, огражденного от подобных оскорблений мнением литературным и общественным.2
Вот и вся статейка. Оставляя в стороне грамотность ее сочинителя, мы имели бы полное право спросить с своей стороны: как осмелился какой-то журнальный писака, спрятавший свою физиономию под кривыми и угловатыми литерами N. N., как осмелился, говорим, этот журнальный борзописец, забыв все приличия, извергнуть бессмысленную хулу, клевету и оскорбления (извините: это слог г. N. N.) на журнал, который сам не мог не назвать благонамеренным и полезным? Мы имели право спросить: как мог человек до такой степени забыться, до такой степени раздружиться со всевозможными общественными и литературными приличиями, чтоб, размахавшись борзым пером своим, написать и — что всего непостижимее — напечатать самую нелепую клевету, приписав ‘Отечественным запискам’ обвинение г-на Глинки в том, в чем они никогда не думали обвинять его, и сказав, с неслыханною дерзостью, без всяких доказательств,
По замыслам каким-то непонятным, что будто бы в ‘Отечественных записках’ празднуется шабаш поэзии и нравственности? Мы спросили бы г. N. N.: как называются подобные ‘литературные’ обвинения и чему подвергается тот, кто не только не может доказать своего обвинения, но сам виноват в том же, в чем хочет обвинить другого?.. Однако мы ничего не спросим у г. N. N. С такими благонамеренными, борзыми бойцами, пишущими такие благонамеренные, такие ‘литературные’ клеветы, мы не выйдем на битву, не низойдем до этого… Если угодно г. N. N., мы поищем, может быть, найдем и выставим против него достойных его витязей: пусть он препирается с ними на приличном ему поприще и объясняется с ними своим языком — письменно или изустно, как ему будет угодно, только наперед уведомляем его, что ‘Отечественные записки’ будут чужды этой достославной битвы, не примут в ней никакого участия…
Между тем, ‘Москвитянин’ может попасться в руки кому-нибудь из читателей ‘Отечественных записок’, и как в нем самый предмет выходки не объяснен достаточно, то, чтоб не оставлять наших читателей в недоумении, решаемся сказать несколько слов о статьях, подавших повод к вышеозначенной статейке. Дело вот в чем:
В 16-м нумере ‘Московских ведомостей’ нынешнего года, Ф. Н. Глинка напечатал статью (стр. 121—134) под названием ‘Москвитянин’, в этой статье он очень наивно восхищается мыслию, что будто бы Запад (Европа) похож на человека, который ‘носит в себе заразительный недуг, окружен атмосферою опасного дыхания’, и что ‘мы целуемся с ним, делим трапезу мысли, пьем чашу чувства и не замечаем скрытого яда в беспечном общении нашем, не чуем, в потехе пира, будущего трупа, которым он уже пахнет’, далее он же, г. Глинка, подтверждает, что во Франции ‘всё, что выдумает развращенное воображение какого-нибудь писателя, переливается из мира фантазии в соки жизни’, и наконец заключает статью свою двумя весьма замечательными фразами, из которых первая гласит так: ‘Может ли на твердом основании существовать поэзия, когда у нее отнимают лучшее из прав ее — поучать?’ — и вторая: ‘Едва ли не дожили мы уже до того, что мнение, которое передавалось топотом, произносится вслух. Смелее приподымая маску, уже начинают проповедыватъ, что поэзия должна быть без нравоучения, философия — без веры! Посмотрим, куда придем мы с поэзиею безнравственною, с философиею безверною!’3
Скажите, сделайте милость, можно ли было без улыбки прочесть эти громкие фразы и вообще статью г. Глинки, составленную в духе этих фраз? Как, в самом деле, можно писать и печатать подобные вещи в 1841-м году от Р. X? Европа — изволите видеть — окружена атмосферою опасного дыхания, полна скрытого яда, она будущий труп, которым уже и пахнет, в ней развращено воображение, развращена мысль, испорчены соки?!! Помилуйте! Да ведь это хула на науку, на искусство, на всё живое, человеческое, на самый прогресс человечества!.. И как судить по нескольким французам о всей Франции, по нескольким немцам о всей Германии, а по ним и о целой Европе? Неужели Европа была просвещеннее, нравственнее, религиознее во времена Аттил, гвельфов и джибеллинов, Борджиев, Равальяков, Кромвелей, г-ж Ментенон, Дюбарри и т. п.? Пора бы, право, перестать ‘извергать такие клеветы’ (говоря слогом г. N. N.) на Европу и на каш великий XIX век… Господи боже мой! Да неужели мы ездим в Европу для того только, чтоб заражаться ядовитым дыханием этого ‘будущего трупа’? Неужели юноши наши, беспрерывно отправляемые, на счет нашего мудрого и просвещенного правительства, за границу, возвращаются оттуда никуда негодными и из них не выходят Брюлловы, Бруни, Басины,— или не превращаются они в отличных университетских преподавателей, которые живым знанием своим, в этой же Европе приобретенным, затмевают других, не знающих Европы, или если и глядевших на нее, то видевших всё кверху ногами?..4 Но что и говорить об этом! Суждение г. Глинки есть только повторение того, что еще в ш<ес>тидесятых годах говорилось и что во все века проповедовали люди старого поколения новому: такова уж, видно, судьба всего старого и всего нового!
Этим же можно объяснить и другое требование г. Глинки, именно, чтоб в поэзии было непременно нравоучение, чтоб поэзия поучала. ‘Отечественные записки’ — читатели знают это — при всяком удобном случае, следственно, очень часто, говорили и говорят, что поэзия в истинном, высшем значении своем не может быть безнравственна, что она необходимо сама в себе нравственна. Разверните любой том ‘Отечественных записок’ — в ‘Критике’ или ‘Библиографической хронике’ их вы непременно встретите эту мысль. Но мы всегда восставали против мнения, что мораль есть поэзия, что нравственное тождественно с поэтическим,— мы говорили, что поэтическое необходимо нравственно, но отвергали мысль, что всё нравственное необходимо должно быть поэтическим, и всегда вооружались против этих пошлых ‘нравоучений’, против этой резонерской, холодной морали, которую некоторые хотят навязать на поэзию, ища во всяком создании поэта чего-нибудь нравоучительного, как ‘moralit’ {нравоучение (франц.).— Ред.} в басне, или требуя от него поучений вроде ‘помогай бедному, ибо добро вовек не пропадет’, ‘будь со всеми вежлив и учтив, ибо это пригодится’ и пр. и пр. Мы всегда говорили и теперь скажем, что истинный поэт всегда нравственен в высшем значении этого слова, а что пошлые нравоучители совсем не поэты… Об этом предмете также нечего распространяться: о нем много было сказано в шестнадцати томах ‘Отечественных записок’, скажется, может быть, еще больше. Замечательнее же всего, что г. N. N., говоря: ‘высочайшая поэзия сама в себе нравственна — а всё безнравственное по цели тем уже само себя исключает из мира поэтического’, ясно, взял эту мысль из ‘Отечественных записок’ — а теперь нам же предлагает ее в поучение, как новость, им самим выдуманную, да еще рассказывает, что в ‘Отечественных записках’ празднуется шабаш поэзии и нравственности… Помилуйте, господа! Где же литературная совесть? где уважение к истине?..
Но возвращаемся к г. Глинке. Итак, когда мы прочли приведенную выше статью его в ‘Московских ведомостях’, мы улыбнулись этому ропоту почтенного поэта, и вот как печатным образом выразилась наша улыбка.
В Москве вышла книжечка ‘Малолеток’, сочинение известного А. А. Орлова. Упоминая об этом сочинении в 4-й книжке ‘Отечественных записок’, мы сказали в шутку:
Оригинально чудное мнение о том, что в русском языке существуют два слова: ‘нравственность’ и ‘поэзия’, выражающие совершенно одно и то же понятие (чего нет ни в одном ни существующих языков и не было ни в одном из существовавших), приносит неисчислимые выгоды. Укажем на одну из них. Для истинной оценки литературных произведений не нужно читать их,— что прежде считалось необходимости’}, — а надобно только отобрать верные справки о жизни сочинителя, и оценка готова. Если реченный сочинитель не пил вина даже за обедом, не брал в руки карт, платил исправно в овощные лавки за взятый в долг товар, кухарку свою держал в почтительном от себя отдалении, тогда вы заключаете — ‘означенный сочинитель есть поэт’, если же нет — то ‘нет’. И верно и легко!.. Да, нравственность есть поэзия, поэзия есть нравственность!
Когда мы написали эти строки, нам пришла на память статья г. Глинки, заставившая нас улыбнуться,— и мы прибавили:
‘Нравственный’ поэт наш, Ф. Н. Глинка, того же мнения. В одном из нумеров весьма нравственной газеты ‘Московские ведомости’ он поместил очень нравственную статью о тождестве нравственности и поэзии, привязав это нравственное суждение к самой нравственной цели: похвале журнала, в котором он участвует (‘Отечественные записки’, т. XV, кн. 4, Библ. хрон., стр. 40).5
Только. Больше ничего не сказано о г. Глинке. Рассудите же на милость, где тут ‘оскорбления, клеветы, хулы’ и бог знает что, придуманное ‘нравственным господином’ N. N.? Чем мы тут оскорбили г. Глинку? Мы назвали его поэтом нравственным? но разве он поэт ‘безнравственный’? никогда мы не осмелились бы произнести такую ложь.— Далее, мы сказали, что он написал нравственное рассуждение: разве это не правда? разве оно ‘безнравственно’?— Сказали, что он поместил свое рассуждение в нравственной газете ‘Московские ведомости’ — и это правда: ‘Московские ведомости’ действительно весьма нравственная газета. Что в ней безнравственного? Ничего!.. Странное дело! Г-н N.N. горою восстал за нравственность, якобы охуленную и оскорбленную, и обижается, когда сотрудника того журнала, в котором он сам пишет, называют ‘нравственным’?.. Но вот что всего важнее, как обнаружение того чувства и намерения, с которыми писана статья г. N. N. В 4-й книжке ‘Отечественных записок’, как видно из приведенной выписки, сказано, что г. Глинка написал похвалу журналу, ‘в котором участвует’,— а г. N. N. говорит, что ‘Отечественные записки’ обвиняют г. Глинку за похвалу журналу, в котором он принимает ‘участие корыстное’… Ну уж это—просим извинения — похоже на чистую ‘литературную’ клевету: пусть же она и обратится на того, кто написал ее! ‘Отечественные записки’ никогда не сказали бы подобной фразы, к кому бы ни относилась она,— и обвинять их в этом голословно может только какая-нибудь благонамеренная страсть к сплетням, забывающая даже, что обвинение ее легко опровергается очевидностью.
Теперь, кажется, всё дело ясно. Заключим же статью нашу словами статьи ‘Москвитянина’, обращенными к ‘Отечественным запискам’, сделав, впрочем, некоторые необходимые изменения.
Мы надеялись, что будем уважать ‘Москвитянина’ за его благонамеренность, хотя и не одобряли его мнений, философских и критических, мы уважали деятельность его издателей, уважали некоторых из его сотрудников,— потому-то нам было крайне жаль видеть, что какой-нибудь журнальный писака, навеселе (в восторге) — только уж не от немецкой эстетики, о которой он, видно, и не слыхивал (в противном случае был бы поблагопристойнее),— что такой не призванный судья, развалившись отчаянно в креслах критика и размахавшись борзым пером своим, всенародно осмеливается в этом журнале праздновать шабаш истины и нравственности и, забыв все приличия, извергает клевету на журнал, огражденный от подобных оскорблений мнением литературным и общественным…
1. ‘Отеч. записки’ 1841, т. XVII, No 1 (ценз. разр. 30.VI), отд. VI, стр. 27—30. Без подписи.
Журнальный текст статьи является пастью раздела ‘Библиографические и журнальные известия’ и особого заглавия не имеет. Принятое в настоящем издании заглавие ее дано впервые редакцией СсБ (ч. V, стр. 385).
Непосредственным поводом для написания настоящей статьи сослужила заметка ‘К ‘Отечественным запискам» С. П. Шевырева, напечатанная в No 6 ‘Москвитянина’ за 1841 г. (см. н. т., No 28 и примеч. 2181).
Придав своему полемическому выступлению форму обращения к редакции ‘Отечественных записок’, Шевырев, однако, решил расположить к себе некоторых участников журнала и с этой целью не поскупился на любезность в адрес как издателя, так и ‘многих сотрудников, которые своими статьями украшали это полезное издание’ (см. н. т., стр. 223). Выступление Шевырева имело целью нанести оскорбление Белинскому и восстановить против него других сотрудников ‘Отеч. записок’.
Еще в период своего сотрудничества в ‘Телескопе’ и ‘Молве’ Белинский вел непримиримую борьбу с Шевыревым, сторонником аристократических тенденций и классицистических традиций (‘светскости’ и ‘вкуса’) в литературе и критике (см. ИАН, т. I, No 95, т. II, No 1, No 32 и др.). Эта борьба еще более обостряется в 1841 г., когда Шевырев становится членом редакции ‘Москвитянина’, органа официальной народности и славянофильства. Белинский с полным основанием считал ‘Москвитянина’ изданием, родственным петербургскому ‘Маяку’ не только по духу и направлению, но и по методам и приемам литературной борьбы (ср. н. т., стр. 201, 276 и 305). Тесные связи редакции ‘Москвитянина’ с министром народного просвещения
С. С. Уваровым, ревностная защита сотрудниками журнала охранительных начал, нередко переходившая в прямые политические доносы, враждебное отношение к передовой общественной мысли — всё это обусловило крайне враждебное отношение Белинского к ‘Москвитянину’ и его главным вдохновителям — Погодину и Шевыреву.
Примыкая, таким образом, к предшествующим выступлениям Белинского против Шевырева, настоящая статья вместе с тем открывает собой длинный перечень публичных выступлений великого критика против воинствующего славянофильства.
Наметившаяся в статьях ‘Москвитянина’ с первых дней его существования тенденция видеть в литературной деятельности Белинского разрушение коренных устоев существующего строя (см. н. т., стр. 276) получила своеобразное отражение на содержании и тоне настоящей статьи. Чтобы усыпить бдительность цензуры и отвести от себя, а вместе с тем и от журнала подозрения в антиправительственных намерениях, Белинский был вынужден вставить в свой ответ Шевыреву фразу о ‘нашем мудром и просвещенном правительстве’ (стр. 227).
2. Курсив и разрядка Белинского.
3. Неточная цитата из комедии А. С. Грибоедова ‘Горе от ума’ (д. II. явл. 5). У Грибоедова: ‘Для замыслов каких-то непонятных’.
4. Курсив в цитатах из Ф. Н. Глинки принадлежит Белинскому.
5. Здесь идет речь, с одной стороны, о Т. Н. Грановском, с другой — о С. П. Шевыреве.
6. Как эта, так и предшествующая ей цитата — из рецензии А. Д. Галахова на брошюру ‘Малолеток’ А. А. Орлова.