Шесть вопросов, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1928 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 5 минут(ы)

З. H. Гиппиус

Шесть вопросов

Гиппиус З. H. Чего не было и что было. Неизвестная проза (1926—1930 гг.)

СПб.: ООО ‘Издательство ‘Росток’, 2002.

…Безумные годы совьются в прах
Утонут в забвенье и дыме…
И только одно сохранится в веках
Святое и гордое имя.
Твое, возлюбивший до смерти, твое,
Страданьем и честью венчанный…
(Л. Г. Корнилову, СПб., 18 г.)

А. Ф. Керенский не может заподозрить меня — в мечтах ‘о смене сталинской диктатуры диктатурой выходцев из старой династической России’. Он знает также, что я не ‘приемлю монархической реставрации и нового классового самовлас_тия…’ ни ‘в порядке открытого утверждения, ни в порядке двусмысленного умолчания или уклонения от прямого ответа’. Я, со своей стороны, знаю, что и А. Ф. Керенский не имеет (или не имел) привычки к подобному ‘уклонению’. Все это дает мне надежду получить на несколько здесь поставленных, прямых вопросов столь же прямые ответы, и даже больше: надежду, что А. Ф. Керенский, если сам не поймет, то поверит мне, когда я объясню, затем, для чего и как я эти вопросы ставлю.

Они для меня действительно вопросы о сю пору безответные, а главное — не только для меня: такими же вопросами остаются они и для большинства русских людей, наблюдавших историю Корниловского ‘мятежа’ со стороны (более или менее близкой), для людей, горячо стоявших, притом, за февральскую революцию. Та версия, которая дана этому ‘делу’ в моем тогдашнем Дневнике (журн. ‘Новый Корабль’ No 3), принималась всем кругом средней интеллигенции, однако остаются и там темные места, странные психологические загадки… А что, если существуют факты, нам не известные, — известные г. министру — председателю Вр. Правительства? Почему он нам в течение десяти лет их еще не открыл — все равно, я хочу лишь сказать, что ответ его, хотя бы на здесь поставленные, вопросы должен иметь значение даже и не для одних нас, старых свидетелей (ничего не ищущих, кроме объективной правды), ведь, наша версия, — несмотря на загадочные места — все же наиболее ‘натуральная’, может в конце концов быть принята и общей средней массой русских людей, особенно из новых, которые сами ничего не знали и не могли знать. Им, пока, не было же представлено никаких открытых доказательств наличия Корниловского мятежа 26 августа 1917 г. Не в интересах ли самого быв. министра-председателя помочь общему, — как бы ‘демократическому’, высветлению картины? Сейчас он только ссылается на ‘соответствующие места’ в очерках ген. Деникина, но, не говоря о том, что эти книги не всем доступны, — не нашли и мы в ‘соответствующих местах’ ничего, что проливало бы новый свет на положение 26 августа, на линию поведения г. министра-председателя, ничего, что заставило бы нас от нашей версии отказаться.

Да, мы тоже называем корниловские дни ‘введением в большевизм’, — или ‘введением большевизма’ (даже в мелочах, как введение матросов с крейсера ‘Аврора’ в Зимний Дворец). Но для того, чтобы и сейчас называть Корнилова ‘государственным преступником’, благодаря преступлению которого случилось все то, что случилось, и пала Россия, — для этого бывший министр-председатель должен, конечно, обладать наисерьезнейшими данными. Не в праве ли мы желать, чтобы он их, наконец, открыл?

На первый раз было бы довольно ответов (только ясных и прямых) хотя бы на эти, ниже следующие, вопросы. А то ведь действительно, ‘нельзя же и через 10 лет’ (не ‘лгать’, как говорит А. Ф. Керенский), а ‘еще скрывать правду, которую все равно навсегда в подполье истории не скроешь’.

Вот мои вопросы:

1) Послал ли мин.-предс. в августе Львова в Ставку, или нет? Если послал — то зачем? Какой был у них предварительный разговор, оставшийся ‘неизвестным’? (Одному из министров, прямо спросившему — уже после всей истории, — об этом разговоре, А. Керенский ответил: ‘Тогда Львов болтал что-то невразумительное…’.)

2) Какого рода сообщение привез Львов из Ставки А. Керенскому 26 августа? Сообщение устное, ибо лишь после А. Керенский потребовал от Львова ‘записки’, и тот, ‘выхватывая отдельные мысли’, что-то набросал на клочке бумаги. Этот клочок А. Керенский, ‘не дав перечитать’, у Львова тотчас взял. Было ли сообщение ‘ультиматумом’ Корнилова? Насчет чего? Директории? Диктатуры? С угрозой двинуть войска? Или Корнилов ничего Львову не поручал, а Львов, в Ставке, не то сам догадался о заговоре, не то открыл ему кто-нибудь о нем, и Львов тотчас бросился в Петербург предупредить Керенского?

3) Почему столь важное сообщение (о факте государственной измены) не было передано, со всеми данными, собравшимся тут же, на вечернее заседание, министрам? Почему даже бумажка ‘с выхваченными мыслями’ не была им, как должно, изъяснена? Почему при министрах всего только и было, что вопрос Керенского Корнилову, по прямому проводу: ‘Подтверждает ли он то, что говорит стоящий у провода Львов?’ (Хотя Львов не стоял.) И почему ответ Корнилова должен был свидетельствовать министрам о ‘наличии заговора’ — если они не слышали, ‘что говорит Львов’, и Львова не видели?

4) Да и почему Львов, приехавший открыть главе правительства важный против него заговор, — был тотчас главой этого правительства арестован? И так арестован, что в течение всех последующих недель оставался невидимым, а сообщение его — известным лишь в передаче А. Керенского?

5) Почему свои решения — немедленно распубликовать ‘измену’, арестовать главнокомандующего, заняв его пост — были приняты г. министром-председателем почти единолично, и большинство членов правительства узнало о них post factura {после события (лат.).}.

6) И чем, наконец, объяснить, что Львов, едва выпущенный (уже перед самым переворотом), принялся все свои ‘сообщения’ опровергать? Он печатно отрицал и ‘ультиматумы’, и ‘заговоры’, называя поведение мин.-председателя — ‘подвохом’. Его опровержений никто не слушал, дело ‘введения большевизма’ уже завершалось, о Львове забыли. Но все-таки, почему же он, если в августе открыл заговор правительству, которому был предан, — к началу октября этой преданности изменил? Не помешался ли (как говорили) в одиночном заключении? Или его поразило, что правительство, которое он ‘спасал’, развалилось в первые же дни после ‘обнаружения заговора’? Почти все министры, — кроме мин.-председателя, — тогда ушли (лишь потом, некоторые, по отдельности, возвращались…).

Ответами на эти вопросы, конечно, еще не разрешится полностью загадка ‘корниловских дней’. Даже если б факт заговора, и ‘мятежного наступления’ Корнилова на Петербург 26—27 августа был доказан, — вряд ли это объяснило бы нам удовлетворительно все происходящее в Зимнем Дворце в знаменательные дни. Так же, как не объяснило бы существование любого ‘мятежа’ все последующие действия правительства, т. е. ‘введение большевизма’. Никакие действительно русские люди не стали бы в то время на сторону ‘мятежников’ против февраля, но никакие русские люди не верили, и до сих пор не верят, что для спасения России от ‘мятежа’ оставалось одно: прибегнуть к защите большевиков… {Зато теперь, для спасения от большевиков, уж не к кому прибегать, да и опасно: как раз заслужишь кличку ‘пораженца’. Слово это крайне ‘многосмысленно’: вспомнить, что когда-то носил эту кличку сам А. Ф. Керенский (я тоже, и не отказываюсь), звали его так весьма многие, начиная со старого Милюкова и всего его ‘думского блока’. Думаю, что в прямом смысле эта кличка никому не подходила и не подходит, кроме большевиков.}

Впрочем, периода послекорниловского я сейчас не буду касаться. Это дело другое, — и другие вопросы.

Мои сегодняшние, узкие, касаются лишь дела ‘Керенский—Корнилов’.

Мне возражали: да стоит ли сызнова подымать эти вопросы? Десять лет миновало. Корнилов убит, и даже прах этого ‘государственного преступника’ развеян большевиками по ветру… Нужно ли ворошить прошлое? И не все ли равно, кто кем был в прошлом, и как действовал? Ведь перед стихийным потоком событий люди бессильны. Свершилось так — значит так было суждено…

Если бы А. Ф. Керенский не высказывал неоднократно, что в ‘судьбу’, в ‘железную необходимость’ истории он не верит, — пожалуй, тогда вопросов ему и не стоило бы задавать. Но он верит в другое: он думает (как я), что ‘люди что-то весят в истории’, что-то значит ‘личность и личная воля’. А кто это думает, тот понимает, что смотреть в прошлое — не пустое дело, человечески-необходимое дело. Уже потому хотя бы, что не осознать прошлого и себя в нем — верное средство лишить себя будущего.

Вот на каких основаниях (кроме других, упомянутых выше) строится моя надежда, что вопросы, обращенные к А. Ф. Керенскому, без ответов (ясных и прямых) не останутся. Мы хотим только правды. Может быть, в окружении А. Ф. Керенского, на ‘политических верхах’, она давным-давно известна. Но эти ‘верхи’ — не мы, не ‘все’. Измену Корнилова А. Ф. Керенский поведал ‘всем — всем — всем’. Пусть же и теперь он поведает нам, — ‘всем’, — то, чего мы не знаем и что знает он.

КОММЕНТАРИИ

Впервые: Возрождение. Париж, 1928. 1 мая. No 1064. С. 2. Эпиграф — стихотворение Гиппиус, написанное в апреле 1918 г. и опубликованное под названием ‘Имя. Лавру Георгиевичу Корнилову’ 13 апреля 1921 г. в газете ‘Общее Дело’.

…в моем тогдашнем Дневнике… — в журнале ‘Новый Корабль’ (1928. No 3. С. 13-37) напечатан отрывок из ‘Петербургского дневника (Синяя книга)’ Гиппиус под названием ‘Дело Корнилова’.

Корниловский мятеж 26 августа 1917 г. — Гиппиус считала, что так называемый ‘Корниловский мятеж’ был провокацией А. Ф. Керенского, открывшей путь большевикам к власти.

Читайте также: