Вячеслав Шишков.
Шерлок Холмс — Иван Пузиков
Вячеслав Шишков.
Шерлок Холмс — Иван Пузиков
1. Сенцо
1. Сенцо
2. Пуговка
2. Пуговка
Шерлок Холмс — Иван Пузиков, Шишков Вячеслав Яковлевич, Год: 1925
Время на прочтение: 21 минут(ы)
День был душный, жаркий. К вечеру соберется гроза. Недаром деревья так задумчивы, так настороженны.
В ограду бывшего имения господ Павлухиных — ныне совхоз ‘Красная звезда’ — въехал на сивой лошаденке кривобородый, с подвязанной скулой, рыжий мужичок в лаптях. Соскочил с телеги, походил с кнутом от дома к дому, — пусто, на работе все.
— Тебе кого? — выглянула из окна курчавая, цыганского типа голова.
— Да мне бы Анисима Федотыча, управляющего, — ответил мужичок, снимая с головы войлочную шляпу-гречневик.
— Я самый и есть, — сказала голова.
— Приятно видеть вашу милость. Желательно нам сенца возик… Потому как понаслышались мы…
— Здесь не продается. Это учреждение казенное.
— Да ты чего!.. Да ведь Серьгухе нашему вчерась продал, сельповскому. Хы, казенное… Вот то и хорошо! Чудак человек!
— Зайди. Шагай сюда.
А в ночь, действительно, собралась гроза. Тьма окутала всю землю, освежающий дождь сразу очистил воздух, небо ежеминутно разевало огненную пасть, чтоб вмиг пожрать всю тьму, но каждый раз давилось, кашляло и рычало злобными раскатами. Все живое залезло в избы, в норы, в гнезда. А вот вору такая ночь — лафа.
Наутро — хвать, батюшки мои! — забегали в совхозе: какой-то негодяй похитил в ночь все металлические части самолучшей молотилки.
Управляющий Анисим Федотыч рвет и мечет: ведь на днях комиссия из городу приедет инвентарь ревизовать, да и молотьба недели через три. Что делать?
Сбились с ног, искавши. В ближней деревне Рукохватовой у подозрительных людей пошарили, — конечно, не нашли.
Анисим Федотыч, природный охотник и собачник, даже привлек к розыскам свою сучку Альфу. Но сучка, обнюхав молотилку, привела всю компанию из понятых и милицейских к избе красивой солдатки Олимпиады, к которой тайно похаживал управляющий. Кончилось веселым смехом всей компании и конфузом Анисима Федотыча. Он сучку тут же выдрал.
Совхозный писарь Ванчуков сказал:
— Я бы присоветовал вам обратиться к сыщику Ивану Пузикову. Он, по слухам, человек дошлый, знаменитый.
— А ну их к черту, этих нынешних… — возразил управляющий. — Каторжник бывший какой-нибудь.
— Напрасно. — Писарь стал рассказывать совхозу о подвигах сыщика.
В конце концов Анисим Федотыч согласился.
— Поезжай.
Писарь оседлал каурку — да на железнодорожную станцию, что за двадцать верст была.
— Ладно, разыщу, денька через три ждите, — только и сказал Иван Пузиков, агент ‘угрозы’, то есть уголовного розыска.
И действительно, в конце третьих суток — уж время ужинать — взял да и явился в совхоз ‘Красная звезда’ сам-друг с товарищем Алехиным.
Посмотреть — юнцы. Особенно Алехин. Правда, Пузиков важность напускает: между строгих бровей глубокая складка, правда, и глаза у него стальные, взгляд холодный, твердый, и рот прямой, с заглотом, а подбородок крепко выпячен. Вообще Пузиков — парень ого-го. То ли двадцать лег ему, то ли пятьдесят.
Осмотрел, обнюхал их Анисим Федотыч со всех сторон, — да-a, народ занятный.
— Ну что ж, товарищи, пойдемте-ка. Темнеет.
— Успеем, куда торопиться, — сказал Пузиков. — А вот чайку хорошо бы хлебнуть.
— Ежели ваше усмотренье такое, то чаю можно… — недовольно проговорил совхоз. — А на мой взгляд, надо по горячим следам.
— Ерунда, папаша! — ответил Иван Пузиков. — И не таких дураков лавливали.
Чайку угроза любила попить. А тут варенье да пирог с мясом, с яйцами.
За чаем Пузиков завел рассказ. Управляющему и неймется, и послушать хочется — очень интересно угроза говорит.
— А почему я по этой части? Через книжку, через Шерлока Холмса. Тятька меня к сапожнику определил в Питер. Я ведь из соседней волости родом-то, мужик. Пошлет, бывало, хозяин за винишком по пьяному делу — ну, двугривенный и зажмешь. Глядишь, на две книжки есть. Эх, занятно, дьявол те возьми. Все мечтал, как бы сыщиком стать: мечтал-мечтал, да до революции и домечтался. Теперь я сам русский Шерлок Холмс, Иван Пузиков.
— Слышал, слышал, — заулыбался во все цыганское лицо совхоз, и щеки его заблестели. — Я, конечно, вас, товарищи, и винцом бы угостил, да боюсь — время упустим. Уж после вот. По стакашку.
— Ерунда, папаша, злодей не уйдет. А выпить не грех.
— Слышал, слышал, — пуще заулыбался совхоз, налил всем вина, выпили. — Слышал, как самогонщиков ловите.
— Всяких, папаша, всяких, — вдруг нахмурился Иван Пузиков и почему-то дернул себя за льняной чуб. — Да толку мало, вот беда.
— Почему?
— Город выпускает. Мы ловим, а город выпускает, сто чертей. Ведь этак и самого могут ухлопать. У меня и теперь несколько ордеров на арест. Вот они. — Иван Пузиков вытащил из кармана пачку желтеньких бумажек и крутнул ими под самым носом управляющего.
— Ха! Вот какие дела! — воскликнул тот. — А по-моему, мазуриков щадить нечего. Иначе пропадем.
— Кто их щадит! У меня все на учете, папаша. Я все знаю. Например, в одном совхозе, и не так чтоб далеко от вас, управляющий самогон приготовляет на продажу. Два завода у него.
— Кто такой?
— Секрет, папаша. А в другом совхозе хлеб продает, овец, телят. А в третьем — сено.
— Се-е-но! — Управляющий уставился в ледяные глаза угрозы, и по его спине пошел мороз.
— Да, папаша, сено.
— В тюрьму их, подлецов!
— Все там будут, папаша, все. Только не сразу, помаленьку, чтоб дичь не распугать.
— Пейте, товарищи, винцо… Позвольте вам налить.
— Например, ваш рабочий, Рябинин Степан, револьвер имеет. Сам отдаст, вот увидите. А знаете, откуда он взял? Вот и не скажу. А знаете, кто нынче на пасхе мельника ограбил, латыша? А я знаю: два брата Чесноковых из вашей деревни.
— Не может быть! Чесноковы исправно живут. Откуда это вы знаете, товарищ? — вытаращил глаза управляющий и подумал: ‘Ну и ловко врет’.
— А как же Ивану Пузикову не знать, папаша?
— Надо в тюрьму. Ведь ордер-то есть?
— Ах, папаша! — Пузиков таинственно сдвинул брови и переложил трубку в левый угол кривозубого рта. — Ну вот, скажем, к примеру, арестую я завтра по ордеру вас (совхоз заерзал на стуле и пытался улыбнуться), увезу в город, а через неделю вы дадите взятку, и вас выпустят. Что ж, вы похвалите меня? (Совхоз выдавил на лице улыбку.) А вдруг вам вползет в башку подослать, скажем, того же Рябинина Степана, он и ахнет пулей из-за куста.
— Да-да-да, — растерянно заподдакивал совхоз, и обвисшие усы его задергались. ‘Однако с этим чертом Пузиковым ухо востро держать надо’.
— Ну, товарищи, еще по стакашку, коли так… Для храбрости. Дай пойдем. Полночь. Самая пора.
— Зачем мы, папаша, будем ночью тревожить порядочных людей. А вот нет ли балалаечки у вас? Сыграть хочется, а ты, Алехин, попляши.
Управляющий сердито буркнул:
— Нету, — и опять подумал: ‘Ни черта им, молокососам, не сыскать’.
Утром Анисим Федотыч встал рано, отдал приказания и вошел в комнату, где ночевала угроза.
Пузиков и Алехин сладко храпели.
— Дрыхнут.
Управляющий сходил на мельницу, распушил плотников, что чинили плотину, и когда вернулся, — угроза умывалась.
— Чай пить некогда, — сказал Пузиков, — а вот на скорую руку молочка.
Выпили с Алехиным целую кринку, и оба заторопились.
— Кого из рабочих подозреваете, папаша?
— Никого.
— Правильно. А из Рукохватовой?
— Андрея Курочкина. А еще, пожалуй что, Емельян Сергеев. Тоже вроде вора, говорят.
— Ерунда, — нахмурился Пузиков. — Не они. Я всю деревню вашу насквозь знаю. Деревня — тьфу! Все три волости… Как на ладошке.
— Скажите, какие способности неограниченные, — восторженно оказал совхоз, а под нос пробурчал: — Хвастун изрядный.
Алехин туго набил махоркой кисет и подал Пузикову портфель.
— Ну, теперь, папаша, за мной в деревню, — сказал Пузиков. — Учись, как жуликов ловит Иван Пузиков, деревенский Шерлок Холмс.
Он быстро пересекал двор. Широкоплечий, кривоногий, низенький, куртка нараспашку, из-под козырька сдвинутый на затылок кепки лезет огромный лоб.
— Не сюда, товарищ, не сюда, — кричит едва поспевавший совхоз, — в обратную сторону!
— За мной, папаша!
Он, словно сто лет здесь жил, перелез через изгородь, обогнул беседку и боковой тропинкой подошел к скотному двору, где четверо рабочих накладывали на телеги навоз…
— Здорово, Степан Рябинин! — крикнул он весело и твердо. — Бросай вилы, айда за мной! Понятым будешь. Я — Иван Пузиков, агент угрозы. Понял?
Степан Рябинин — черный и сухой скуластый парень, в ухе серьга — удивленно посмотрел на незнакомца, ткнул в навоз вилы и сказал:
— Ладно.
Повернули назад. Угроза передом. Свернули влево.
— Не сюда, товарищ Пузиков, вправо надо, — опять сказал Анисим Федотыч.
— Не сбивай, папаша. Слушай-ка, Степан! Ты ведь в этой казарме живешь, в номере седьмом, кажется?
— Так точно, — ответил Степан. Голос у него скрипучий — не говорит, а царапает словами уши.
— Зайди и возьми, пожалуйста, наган. А то, сто чертей, опасно… Может быть, дело будет. Ну, живо!
— Это какой такой наган? — тряхнул серьгой Рябинин. — Чего-то не понимаю я ваших слов.
— Фу, ты! — возмутился Пузиков. — Да револьвер. Револьвер системы ‘наган’. Понял?
— Нет у меня никакого револьвера.
— Нету? А куда ж ты его дел?
— Не было никогда. С чего вы взяли?
— Не было? Это верно говоришь? Не врешь? А из чего ж ты грозил застрелить председателя волисполкома, помнишь? Пьяный, на гулянке, в спасов день. Помнишь? Почему ты его вовремя не сдал?
Степан Рябинин чувствовал, как весь дрожит, и напрягал силы, чтобы овладеть собой.
— Нет у меня револьвера! Сказано — нету!
— Да ты не волнуйся. — От тенористого резкого голоса Пузиков вдруг перешел на спокойный ласковый басок. — Чего зубами-то щелкаешь? Ну, нету и нету. Верю вполне, и пойдемте все вперед.
Анисим Федотыч ядовито ухмыльнулся.
Степан Рябинин то шагал как мертвый, то весь вспыхивал и в мыслях радостно молился:
‘Слава богу, пронесло’.
До деревни с версту. Анисим Федотыч был с брюшком, фукал, отдувался: очень емко шли, прорезиненный дождевик его со свистом шоркал о голенища.
В деревню вошли с дальнего конца. Пузиков бегом к избе, вскочил на завалинку — и головой в открытое окно:
— Эй, тетя! А Фома Чесноков дома?
— Нету, батюшка. В поле навоз возит.
— А брат его Петр?
‘Вот леший! Неужто всех поименно знает?’ — подумал совхоз.
— Петруха в кузне. А ты кто сам-то, кормилец, будешь?
— Сахарином торгую. Ну, до свиданья. Увидимся.
Кузнец Петр Чесноков ковал какую-то железину.
— Бросай-ка, Петр Константиныч. Идем скорей с нами. Понятым будешь.
— Каким это понятым? — И Петр грохнул молотом в красное железо. — А кто ты такой, позволь спросить?
Лысая голова его была потна, и все лицо в саже, только белки блестят, как в темных оврагах — весенний снег.
Вдоль деревни шли гурьбой: еще пристали председатель сельсовета и двое милицейских.
Иван Пузиков подвигался медленно: остановится, посмотрит на избу, дальше.
— А в этой, кажись, Миша Кутькин живет? — спросил Пузиков. — Мой знакомый… Надо навестить.
Кутькин, мужичок не старый, возле сарайчика косу на бабке бил. Бороденка у него белая, под усами хитрая улыбка ходит. Взглянешь на усы, на губы — жулик, взглянешь в глаза — нет, хороший человек: взор ясный и открытый.
— Здравствуй, Миша, — ласково сказал Пузиков. — Нешто не признал? А помнишь, вместе на свадьбе-то у Митрохиных гуляли? Я — Ванька Пузиков, из Дедовки.
— А-а-а, так-так-так… Чего-то не припомню, — сказал Кутькин, подымаясь, и стал растерянно грызть свою бороденку.
— Ну, как живешь, Миша? А это у тебя что? — И угроза заглянул в сарайчик. — Мельницу, никак, ладишь! Очень хорошо! А железо-то не купил еще? Ну, ладно. Вот что, Миша! А можно мне в избу к тебе, бумажонку написать?
Сухопарая тетка Афимья низко поклонилась навстречу вошедшим и суетливо стала прибирать посуду: чашки, ложки разговаривали в трясущихся ее руках. Пузиков вильнул на ее руки глазом.
Все сели, кроме хозяина избы, кузнеца и Степана.
— Ну-ка, милицейский, пиши акт, а я буду говорить тебе. — Пузиков задымил-запыхал трубкой и достал из портфеля письменные принадлежности. — Пиши.
Милицейский, курносый парень, сбросил пиджак и приготовился писать. Лицо Пузикова было спокойно, простодушно: двадцать лет. Он диктовал вяло, уставшим голосом, словно желая отделаться от этой ненужной проволочки и поскорей уйти. Потом голос его внезапно зазвенел:
— Написал? Пиши. ‘Постановили: Михаила Кутькина, укравшего в совхозе ‘Красная звезда’ принадлежности молотилки, немедленно арестовать’. — Глаза его зорко бегали от лица к лицу, — ему сразу стало пятьдесят.
Мишку Кутькина, хозяина избы, точно кто бревном по голове..
— Да ты, товарищ, обалдел!.. Какой я вор?! Что ты?!
— Миша, да ты не ерепенься, — мягко сказал Иван Пузиков и пыхнул густым дымом. — Раз я делаю, значит — делаю правильно Ведь я знаю, где у тебя вещи… В подполье, под домом. Верно?
Кузнец Чесноков крякнул, моргнул тетке Афимье, та схватила ведро и быстро вон. Мишка Кутькин сгреб себя за опояску, но руки его тряслись, — видно было, как плещутся рукава розовой рубахи.
— Шутишь, товарищ, — слезливо сказал он. — Обижаешь ты меня.
— Ничего, Миша, не обижаю. Писарь, пиши! ‘Во время составления акта кузнец Петр Чесноков подмигнул Афимье Кутькиной, а та поспешно вышла, чтоб перепрятать краденое’.
— Вот те на! — уронил кузнец, как в воду клещи.
Мишка Кутькин ерзал взглядом от бельмастых кузнецовых глаз да к двери, и слышно было, как зубы его стучат. Анисим Федотыч удивленно вздыхал.
— Алехин! Где Алехин? — И голова Пузикова завертелась во все стороны. — Тьфу, сто чертей! Опять с девками канителится… Степа, будь друг, покличь моего помощника.
Степан Рябинин повернулся и на цыпочках вышел вон.
— Да! Вот что, товарищ Петр Чесноков. Скажи ты мне откровенно, как священнику, — кому ты делал собачку к револьверу?
Кузнец поднял брови, отчего лоб собрался в густые складки, и глупо замигал.
— Никому не делал… Совсем даже не упомню.
— Ах, Чесноков, Чесноков, ах, Петр Константиныч, — застыдил, замотал головой с боку на бок Пузиков, заприщелкивая укорно языком. — А я-то на тебя надеялся, что все покажешь: борода у тебя большая, человек ты лысый, прямо основательный человек, а вдруг— запор. Ая-яй… А я еще за тебя перед городскими властями заступался. Те, ослы, на тебя воротили, что ты с братом ограбил мельника. Ая-яй!
Кузнец попятился, взмахнул локтями.
— Спаси бог, что ты, что ты!..
— Да ты не запирайся.
— Никакого я мельника не воровал.
— Да я не про мельника. Разве в мельнике вопрос факта? Я про револьвер. Степан Рябинин откровенно сознался мне, что револьвер ему ты чинил, ты!
Кузнец засопел, потом прыгающим голосом ответил:
— Извините, запамятовал. Действительно, Степка правильно показал — его был револьвер… Точь-в-точь… Ну, как он просил не говорить…
— Пиши! — резко крикнул Пузиков. — ‘По показанию Петра Чеснокова, он чинил револьвер, принадлежащий Степану Рябинину, который системы ‘наган’…’.
Тут скрипнула дверь, и с воем ввалилась баба, за ней Степан и Алехин с мешком.
Баба упала в ноги Пузикову и захлюпала:
— Ой, отец родной… Ой, не загуби…
— Стой, тетка Афимья, не мешай, — ласково сказал Пузиков и еще ласковей, к Степану: — Степан, голубчик, не в службу, а в дружбу, будь добр, притащи нам револьвер скорей. Вот ты отпирался давеча, а кузнец, спасибо ему, показал, что твой… И, ради бога, не бойся, Степа. Ничего не будет, до самой смерти… Ну, пожалуйста.
Степан заметался весь, блеснула в ухе серьга, ожег кузнеца взглядом и, пошатываясь, вышел вон.
— Вставай, Афимьюшка, вставай, родная…
— Ой, батюшка ты мой… Сударик милый цейский…
— Эка беда какая, что хотела перепрятать, — участливо говорил Пузиков. — До кого хошь довелись. Всякий дурак бы так сделал… Даже я. Под овин, что ли?
— Под овин, сударик ты мой, под овин…
Он, не переставая, пыхал трубкой, тугой кисет пустел, и комната тонула в дыму, как в синем тумане. Не торопясь, вытряхнул все на стол из принесенного Алехиным мешка.
— Э-эх, добра-то что. Все ли, нет ли? Папаша, а?
— Чего-с? — у Анисима Федотыча рябило в глазах, и кончики ушей горели, в голове чехарда, он ничего не мог понять, только шептал: ‘Вот так дьявол!’
— Да, — раздумчиво говорил между тем Пузиков. — Тут не хватает двух веществ: перекидной ручки — это той самой, ты над ней пыхтел, Чесноков, в кузнице, когда мы пришли… А кроме того, двух медных болтов и шайб с гайками. Они тоже у тебя, товарищ Чесноков… Ну, пойдемте.
— Ей-богу, нет! Рази меня гром! Отсохни борода! Да чтобы утробу мою червь сосал!.. Знать не знаю!
Пузиков очень внимательно перебирал вещи в двух сундуках кузнеца. Кузнец трясся так, что дрожала вся изба.
— Эка у тебя добра-то сколько, — покойно говорил Пузиков. — А? Вот буржуй… Ну, это, между прочим, ничего. Похвально. Нищий завсегда нищим будет. Грош ему и цена. А ты, видать, человек хозяйственный.
Жирная баба стояла у скамейки, как огромное изваяние, она обхватила ручищами жирную грудь и охала басом.
— Чего ты охаешь? Грыжа, что ли, у тебя? — сказал Пузиков.
— Да как же мне не охать-то… Ох!..
— ‘Ох, ох…’ Экая ты трупёрда, деревенщина… А еще такая полная мадам. Стыдись! ‘Ох, ох…’ Вот тебе и ‘ох’… Вот видишь, какая рукавица-то? Знатная рукавичка. При царе три целковых стоила. Кожа-то — прямо бархат… а ты — ‘ох…’.
— Никаких болтов у меня, товарищ, господин сыщик, нету. Сами изволили усмотреть… — словно по камням, впереверт, вперекувыр сказал своим голосом кузнец.
— Что? — фукнул Пузиков из трубки в самый нос ему. — И болтов нету, и рукавички другой нету. Болты — черт с ними, не в болтах факт, болтов у тебя и быть не может никаких. А вот рукавичку мне подай.
— Потерявши рукавичка. Выпивши, из города вез… По… потерявши.
— Ты потерял, а я нашел… Сколько даешь?
— Шу… шутить изволите.
— А это что? Она? — И Пузиков вынул из портфеля другую рукавицу. — А нашел я ее у мельника в избе.
Баба охнула и шлепнулась задом на скамейку.
— И знаешь, товарищ Чесноков, когда? На другой день, как вы его ограбили. А ежели не веришь, дак в обеих рукавицах в середке Мельникова мета есть. Тебе и невдомек. Ну-ка, понятые, рассмотрите.
Кузнец упал на колени.
— Наш грех, наш грех… Не губи, ради Христа.
Бодро вошел Степан, взглянул — и руки у него сразу опустились.
— Что, револьверчик притащил? Молодчина, Степа. Давай сюда. Вот и все, кажись. — Иван Пузиков обвел компанию торжествующим, улыбчивым, но все же крепким взглядом. — Ну, вот, ребята, мы тихо, смирно, не торопясь, разыграли, как в кинематографе, не хуже, чем в ‘Собаке Баскервилей’. Товарищи милицейские, этих трех гусей арестовать! А придет Фомка Чесноков, и его, злодея, в ту же дыру.
Все стояли бледные и тряслись. Больше всех — и неизвестно почему — волновался Анисим Федотыч.
Пузиков, заложив руки в карманы, произносил поучительную речь:
— Есть такой заграничный сыщик, Шерлок Холмс. Он хотя и спец считается, но, будучи по службе у буржуазной власти, хватает без разбору всех мазуриков. Я же, Иван Пузиков, сыщик российский и, кроме того, — сын своего народа. Поэтому передайте мужикам, что ваша деревня наполовину воры. Этого ни в каком специальном случае я не потерплю! Далее, по порядку, участь Чесноковых — тюрьма! Хотя они, допустим, и обокрали мельника, который богатей, однако за них, товарищи, безвинно арестован мужик из бедноты. Второй пункт предложенья: Степан Рябинин, как возвративший револьвер по своему инициативу, освобождается из-под ареста. Можешь идти, Степан! Что же коснувшись Михаила Кутькина, то я ничего, товарищи, сделать не могу. Ты, Миша, сам посуди: украл ты государственный механизм от молотилки, то есть достояние республики. Это называется — позор! Укради ты не только механизм, а, скажем, всю молотилку у какого-нибудь кулака-контрреволюционера — совсем десятая статья. И я, может статься, во время обыска все рыло бы себе своротил об эту самую молотилку, а сделал бы вид, что не нашел. Потому что уравнение имущества социализм не возбраняет. Азбука коммунизма гласит прямо. Ты же, как сказано, украл достояние республики, да еще перед самой страдной порой, а ведь эта самая молотилка предназначалась обслужить целых три деревни. И нет тебе даже оправдания, что ты несознательный элемент, что-что, а это ты, как хозяин и мужик самосильный, должен был сообразить. До свиданья, Миша!
Угроза надувалась у Анисима Федотыча заслуженным чаем и ела пироги.
Анисим Федотыч волновался. От пылающих ушей загорелись щеки, и воловья шея налилась кровью, а глаза — как у попавшей в капкан лисы.
‘Все, дьявол, знает. Пожалуй, знает и про сено’.
— Товарищ Пузиков, — начал он, ероша курчавые черные, с синью, волосы — За такое ваше самоотверженное старание я своею властью обязан вас вознаградить, не щадя средств. Что бы вы с товарищем пожелали?
— Что бы пожелали? — Пузиков откромсал долю пирога. — Я бы пожелал вас, папаша, арестовать.
— Ха-ха-ха, — обомлев, захохотал, словно залаял, Анисим Федотыч. — За что?
— За сенцо, папаша, за сенцо.
Совхоз вдруг перестал смеяться, глаза его округлились, и густые брови сразу насели на нос. Он резко стукнул в стол.
— Мальчишки! (Алехин вздрогнул). Сопляки! Я вам не Мишка Кутькин! Я вам…
И, закусив удила, понесся, не в силах удержаться.
Пузиков набивал трубку, сторожко посматривая, как бы управляющий не смазал его в ухо.
— Постойте, папаша… Да вы не петушитесь… Ведь свидетели есть, — спокойно сказал он.
— Свидетели?.. Я те покажу свидетели!
— Алехин, покличь-ка мужичонку-то… Как его… Тимоху…
— Какого Тимоху? — с сердцем спросил юнец, искренне сердясь и на товарища и на совхоза.
— Фу ты, боже мой!.. Какого, какого! Ну, я сам схожу. — Пузиков схватил портфель и вышел.
Совхоз все время взад-вперед ходил по комнате, поправлял ворот — шее было тесно. Шагнул к шкафу, выпил большой стакан вина.
— Сыщики… Тоже считаются сыщики. Оскорблять порядочных людей… Ответственных работников… Слетите, голубчики!.. Оба слетите, сопляки паршивые…. Я вас!
Но вот в дверях показался дядя, — ну конечно, тот самый, лапти, синяя рубаха, скула подвязана, и рыжая бороденка кривулем. У совхоза лицо стало длинным и открылся рот. Мужик снял с головы гречневик, перекрестился и прямо в пояс:
— Здорово, Анисим Федотыч… Здорово, милячок. А я опять за сенцом к тебе… До-обрецкое сенцо.
— Что ты мелешь! Кто ты такой? — злобно прохрипел совхоз, а в голове как молния: ‘Вот скандал! Турну, пока Пузикова нет’. Пошел вон! Здесь казна… Ступай, ступай. — И кулаки совхоза крепко сжались.
— Это само хорошо, что казна… Ты не гайкай, — чуть попятился мужик. — Бесстыжие твои глаза. Жулик ты казенный!.. Вор!
— Убирайся вон, рыжий черт! — И совхоз остервенело сгреб его за шиворот: — Вон!
Мужик захрипел, треснула рубаха.
— Караул, караул!.. Эй, Пузиков!..
— Вон! В тюрьму, подлец!!
Вдруг словно бомба ахнула:
— Ах, ты так, папаша? А ну! — Мужик рванул, и совхоз, взлягнув ногами, грохнулся спиною в пол.
Мужик, тяжко сопя, стал снимать с себя бороденку и парик.
— Пузиков? — простонал управляющий. — Это ты?
— Я самый, — сказал тот и протянул управляющему руку. — Ну, папаша, подымайся.
Алехин во все горло хохотал.
На этот раз все обошлось благополучно… Пузиков так и сказал, прощаясь:
— На этот раз, папаша, ничего… Больно пироги хороши. Только помни!
Вечером, собрав всех рабочих, Анисим Федотыч угостил их самогоном и держал речь:
— Вот, товарищи, жулик сразу и влопался. Мишка Кутькин… А вы как были честные труженики, так и оставайтесь. Да здравствует Советская власть!
Анисим Федотыч сена больше ни-ни-ни. А вот когда обмолотили рожь, — урожай в ‘Красной звезде’ нынче отменный, — хлебцем стал помаленьку поторговывать. И то с великой опаской, по мешочку, самым знакомым мужикам.
Первым приехал поздним вечером Антон Седов.
— Ради Христа, ржицы продай… Весь хлеб градом порешило.
Антону Седову как не уступить — закадычный, можно сказать, друг.
Но совхоз был так напуган тем проклятым из угрозы, что долго и подозрительно всматривался в мужика, как индюк в чужого гуся. Потом подвел его вплотную к лампе.
— А что это у тебя, дядя Антон, в бороде как будто что-то ползет, — и сильно рванул его за густые клочья бороды. Борода оказалась природной, собственной.
— Ваня, — сказал Алехин своему другу, белокурому молодому человеку с прямым широким ртом, — к тебе пришли.
Тот сделал стариковское лицо и, прихрамывая, вышел в кухню.
— Извиняюсь, товарищ. Вы Иван Пузиков, наверно? Я со станции Павелец, весовщик Мерзляков, из комитета служащих. У нас, изволите ли видеть, систематические хищения из вагонов вот уже полгода. Только протоколы составляем, а поймать не можем…
— Знаю, — сказал белокурый и задымил трубкой. — Там у вас целая шайка работает. Они у меня все наперечет, как пальцы. И скажите, что Иван Пузиков, деревенский Шерлок Холмс, уже давненько на вашей станции сидит… Да он же с вами знаком.
— То есть как? Позвольте… — опешил Мерзляков. — Значит, вы не Пузиков?
— Так я вам и сказал. Ха! Может, Пузиков, а может, не Пузиков. Возможно, что Пузиков-то вот который, — показал он на Алехина, — может, и я… Это скрыто мраком тайны. Скажите вашим, что шайка на днях будет обнаружена самым удивительным способом… Прощайте. Мне больше некогда с вами толковать.
Он завалился на койку и пролежал колодой до самого вечера, от нечего делать поплевывая в потолок.
После обедни, в праздник, пришел к своему будущему тестю, торговцу Решетникову, станционный конторщик Бабкин, большой говорун и гитарист. Пили кофе, ели пирог, ну для праздничка, конечно, клюкнули.
Невеста Варя хотя и рябовата и чуть косила на правый глаз, однако ничего себе. Бабкину годится: приданого порядочно папаша обещал.
— Да, — сказал Бабкин, покручивая большие черные усы. — Эти доморощенные сыщики, вроде Пузикова, ни черта не стоят. А вот настоящего Шерлока Холмса бы сюда: в два счета — раз, раз — и пожалуйте бриться.
— Очень надо, — сказал торговец недружелюбно. — А я бы не желал. Черт с ними, крадут — и молодцы. Хоть народу в руки перепадает. А то ка-а-азна. Какая, к свиньям, казна! Это не прежние времена!
— Ах, папаша! — воскликнул Бабкин. — Странно даже слушать мне…
— А потому, что молод ты. Например, прикатили мне на прошлой неделе бочонок олеонафту по тайности и за грош отдали. Так что же, неужто отказываться?
— Ах, папаша! Опасно это. Лучше бы вы не говорили мне.
Вечером того же дня, не дожидаясь прихода сыщика Ивана Пузикова, весовщик Мерзляков, чтоб выдвинуться по службе, организовал свою собственную охрану. Пять человек доброхотов, тайно от казенной охраны, темной ночью залегли под вагон груженого поезда.
Мерзляков чиркнул спичку, чтоб закурить, и при вспыхнувшем свете вдруг обнаружил, что в их пятерке лежит пластом шестой, посторонний.
— Кто это? — оторопело спросил Мерзляков.
— Чшшш… — прошипел шестой и зашептал: — Нельзя курить… вспугнете. Чшш… Идут!
‘Ага, это Иван Пузиков, сыщик’, — мелькнуло у догадливого Мерзлякова.
Все шестеро впились вытаращенными глазами в лениво прошагавшие вдоль вагона четыре пары ног. Неизвестный шестой выполз на брюхе и повернул голову вслед уходящим.
— Четверо, — прошептал он. — Кажись, с ними ваш конторщик Бабкин. Лезут в третий от нас вагон.
Он вдруг вскочил, крикнул:
— За мной! — И, выстрелив в воздух, помчался вдоль поезда.
Среди мрака раздались путаные крики:
— Руки вверх! Караул! Караул!.. Стой, ни с места!..
Куча тел, тузя друг друга, каталась по земле.
Конторщик Бабкин, Варечкин жених, отбежав в сторону, кричал:
— Стойте, дьяволы!.. Ведь это мы, свои!.. Мы пломбы проверяем на вагонах. А вы нас… Тьфу!