Шемякин суд, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1903 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 539 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.

Томъ XXIX.

ШЕМЯКИНЪ СУДЪ.

Историко-бытовой романъ.

Изданіе А. А. Карцева.

МОСКВА.
Типо-Литографія Г. И. Простакова, Балчугъ, домъ Симонова монастыря.
1903.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
КНЯЗЬЯ ТАТЕВА

I.

Рано утромъ, въ сильный ноябрьскій морозъ на дворъ богатой усадьбы выхалъ ‘штафеть изъ губерніи’, то есть верховой гонецъ изъ главнаго города намстничества, съ казеннымъ пакетомъ на имя княгини Арины Саввишны Татевой.

Княгиня, прочитавъ посланіе, приказала позвать сына, и пожилой, на видъ даже старый, князь тотчасъ-же явился къ матери, которая своимъ видомъ казалась его сестрой. Князь Антонъ Семеновичъ, войдя, не слъ, а сталъ предъ матерью.

— Отъ намстника… Переливанье изъ пустого въ порожнее..— сказала княгиня.— На вотъ… Прочти и отвтствуй…

Намстникъ увдомлялъ княгиню, что ввиду наступающей первой годовщины восшествія на престолъ государя императора ‘губернія единогласнымъ усердіемъ предполагаетъ торжествовать’, а посему княгиня со всей своей фамиліей приглашается прибыть въ городъ для ‘персональнаго бытія во всемъ ономъ’, а равно желательно и ея ‘причастіе иждивеніемъ и лептой, наравн съ прочими дворянами, на предметъ всхъ сопряженныхъ съ празднествами расходовъ’.

— Что-же прикажете?— спросилъ князь, дочитавъ письмо.

— Отвтствуй, что пріхать я не располагаю, — сурово заговорила княгиня,— и прилагаю отъ себя полъ-ста рублей…

— Не маловато-ли, маменька? Вы не такъ, бываетъ…

— Молчи! И этого много… Да разъясни этому остолопу, что я по сю пору еще оплакиваю великую монархиню и въ годовщину ея кончины у насъ въ храм будетъ совершаться трехдневное души ея поминовеніе и заупокойное служеніе, а въ ‘Симеонов’ и на сел будетъ все по-христіански благоприлично и тихо, а не ликованіе.

— Простите, маменька, — отозвался князь.— Я опасаюсь… Звревъ изъ всхъ правителей добрйшій, но простоватъ и…

— Не пой! Длай, что приказываютъ.

— Не вышло-бы бды… Вдругъ сей отвтъ покажется ему дерзновеннымъ, да отрапортуетъ онъ… Новый государь, сказываютъ, входитъ зачастую лично въ самомалйшія мелочи и бываетъ изъ-за малаго дла въ большомъ гнв… Избави Боже, если да вдругъ…

— Да ты съ какой ноги нынче всталъ? съ ослиной?— воскликнула княгиня.— Ступай и скрипи перомъ, благо грамотй. Буду я, изволишь видть, ликовать, что Великая Екатерина годъ какъ скончалась. Это имъ, дуракамъ да подлецамъ, въ пору, а не мн…

— Маменька, вы изволили не такъ предложеніе намстника себ изобразить. Онъ не…

— Ну, буде! Иди и строчи!— приказала княгиня.

Въ дом уже знали о событіи, и вс оживились…

Чрезъ часъ ‘штафеть’ съзжалъ со двора, увозя отвтъ князя со вложенными пятьюдесятью рублями, а князь разсказывалъ все дтямъ — какъ и что.

Въ усадьб, отстоявшей верстъ на семьдесятъ отъ губернскаго города и на триста верстъ отъ Москвы, жизнь шла однообразно, уныло, какъ-бы въ полной глуши оренбургскихъ степей или Новороссіи, и малйшій случай вызывалъ оживленіе обитателей.

Впрочемъ, не одна вотчина князей Татевыхъ, но и вообще все намстничество считалось глухимъ, какъ если бы было за тысячу верстъ отъ первопрестольной столицы. Уздныхъ городовъ было мало, притомъ въ числ ихъ былъ только одинъ старый городъ. Вс остальные были административно созданные центры, ради раздленія намстничества на узды.

Главный губернскій городъ существовалъ около полутораста лтъ. Дворянъ старинныхъ родовъ было въ намстничеств довольно много, но, по большей части, средней руки. Богатыхъ помщиковъ было не боле трехъ-четырехъ.

Самымъ богатымъ былъ князь Татевъ, и его вотчина ‘Старая Счь’ была хорошо извстна даже за предлами намстничества, отчасти потому, что имніе было очень благоустроенное, красивое, настоящая княжеская вотчина, настоящее старинное дворянское гнздо, отчасти потому, что съ ней соединялось историческое событіе, о которомъ говорило и названіе ‘Счь’.

Существовало преданіе, что на мстъ, гд стояла усадьба, было страшное побоище русскихъ, кто говорилъ, съ татарами, а кто уврялъ, что съ поляками, и что на этомъ мст погибло многое множество враговъ.

Усадьба была совершенно новая. Большой, просторный каменный барскій домъ, каменныя службы, большая и красивая церковь противъ дома, — все было дломъ рукъ княгини. И не даромъ старуха шутила, что она могла-бы переименовать имніе и, по примру великаго императора, назвать его въ свою честь — Санктъ-Ариненсбургъ.

Въ этомъ строительств, или, врне, созданіи усадьбы, сказался отчасти характеръ княгини Арины Саввишны. Всякая другая на мст княгини стала-бы перестраивать, подновлять усадьбу, она-же ршила сразу бросить старое мсто и перенести все на другое, боле возвышенное и красивое. Оставаясь въ продолженіе цлыхъ четырехъ лтъ въ старой усадьб, она, не спша, строила новую въ полуверст разстоянія.

Объ одномъ только не подумала княгиня, а когда спохватилась, то было поздно, такъ какъ домъ и службы, совсмъ выведенные, уже накрывались крышей: княгиня забыла, что въ новой усадьб не будетъ полустолтняго тнистаго сада. Тотчасъ-же, конечно, приступила она къ посадк деревьевъ.

Съ тхъ поръ прошло тридцать лтъ, и новый садъ уже мало чмъ уступалъ старому. Но, если на мст старой усадьбы былъ десятокъ великолпныхъ вковыхъ дубовъ, то липовыя аллеи, достаточно прожившія на свт, были теперь уже съ изъяномъ и не могли, конечно, равняться съ такими-же липовыми аллеями новаго сада.

Усадьба была, конечно, самая богатая во всемъ намстничеств. За все время, что единственный сынъ княгини былъ мальчуганомъ, а затмъ служилъ въ гвардіи, Арина Саввишна вс доходы употребляла на созданіе новаго княжескаго гнзда. И если молодой князь нсколько нуждался въ Петербург, а товарищи его называли княгиню старой скрягой, то самъ онъ утшался мыслью, что его мать не копитъ зря деньги, а занимается строительствомъ.

Барскій домъ, обширный, красивый, съ колоннами со стороны двора и съ большой террасой со стороны сада, былъ копіей одного изъ домовъ окрестностей Петербурга и былъ выстроенъ по рисункамъ и планамъ, присланнымъ изъ столицы. Строилъ все жившій въ усадьб архитекторъ, называвшій себя ученикомъ знаменитаго Растрелли. Если это было его выдумкой, то, во всякомъ случа, онъ былъ человкъ талантливый и знающій свое дло. Усадебный домъ, а равно и храмъ, могли-бы съ честью красоваться хотя-бы и среди улицъ столицы.

Единственно, что отчасти смущало тогда княгиню,— была большая затрата, которую она. сдлала, хотя, конечно, наличныхъ денегъ все таки хватило. Талантливый строитель самъ увлекся своей задачей и хватилъ черезъ край, но теперь княгиня была рада, что не пожалла денегъ на ‘Симеоново’, какъ назвала она новую усадьбу въ честь покойнаго мужа.

Существованіе этой новой усадьбы имло большое значеніе въ жизни княгини. Это было ея созданіе и ея чадо, которое она любила боле всего на свт. Размышляя, она мысленно соглашалась, что ‘Симеоново’ она любитъ, какъ-бы какое живое существо, и боле всхъ тхъ близкихъ живыхъ людей, которые ее окружаютъ.

Если-бы какой-либо таинственный духъ предсталъ предъ ней и далъ ей на выборъ: или смерть единственнаго сына, смерть двухъ внуковъ, или истребленіе пожаромъ, а то инымъ какимъ бдствіемъ, всей усадьбы, то княгиня, не колеблясь ни единаго мгновенія, ршила-бы вопросъ въ пользу своего чада — ‘Симеонова’.

II.

Большой домъ былъ, однако, полонъ. Княжеская семья была многочисленна да, кром того, было еще три семьи приживальщиковъ, какъ и у всхъ богатыхъ дворянъ.

На второмъ этаж, въ который вела большая, красивая лстница прямо въ залу, вся правая сторона дома состояла изъ парадныхъ комнатъ: гостиныхъ, диванной и, наконецъ, портретной, гд было около десятка семейныхъ портретовъ князей и княгинь Татевыхъ, а въ конц дома дв комнаты самой старой княгини Арины Саввишны. Совсмъ старухой ее назвать все-таки было отчасти мудрено, а между тмъ въ дом были уже два маленькихъ мальчика и двочка, которымъ она приходилась прабабушкой.

Въ противоположной сторон — лвой — жилъ князь Татевъ, сынъ княгини Арины Саввишны, тоже въ двухъ комнатахъ въ конц корридора. Около него въ нсколькихъ комнатахъ помщалась семья его старшаго сына Семена Антоновича съ женой Марой, женщиной подъ тридцать лтъ, когда-то красивой, но теперь старообразной. Она приходилась дальней родственницей знаменитому князю Таврическому, такъ какъ ея отецъ — покойный генералъ Сарматовъ — былъ двоюроднымъ братомъ племянницъ Потемкина — Энгельгардтъ. Только на основаніи этого обстоятельства князь Татевъ и женился или, врне, былъ ожененъ бабушкой на дворянк-безприданниц.

Князь съ женой, дти, нянюшки и мамушки занимали, конечно, нсколько просторныхъ комнатъ.

Выше, въ мезонин, помщались тоже князья и княжны Татевы. Тутъ тоже по двумъ сторонамъ корридора было два отдленія: направо жили два князя, два внука Арины Саввишны: Гавріилъ, двадцати слишкомъ лтъ, и его братъ Рафаилъ, еще отрокъ. Икъ княгиня-бабушка называла ‘мои архангелы’. Имена эти она сама-же выбрала и дала имъ при крещеніи. Былъ и третій — Михаилъ, которому теперь было-бы уже лтъ двадцать пять, но еще въ раннемъ дтств онъ умеръ отъ оспы.

По другую сторону корридора жили, со своими мамушками дв княжны: Арина Антоновна и Екатерина Антоновна, нареченная этимъ именемъ въ честь великой императрицы, которую особенно глубоко и искренно почитала княгиня.

Старшей княжн Ариш, умной, но некрасивой, было почти двадцать, лтъ, младшей — недавно минуло семнадцать. По увренію бабушки, а равно и по мннію дворовыхъ, княжны уже почитались старыми двицами и, если не перезрлыми, то все-таки ‘засидвшимися въ двкахъ’.

Об княжны виноваты въ этомъ не были. Младшая была красива, а за обими было, конечно, скоплено большое приданое — чтобы не обижать братьевъ — изъ доходовъ, которые откладывала княгиня. Женихи въ намстничеств, конечно, тоже водились и, конечно, уже не разъ, въ особенности къ младшей, Катюш, разные молодцы-дворяне черезъ своихъ родителей или родственниковъ засылали сватовъ и свахъ. Виновата была, если двушки еще не были замужемъ, сама бабушка Арина Саввишна. Когда еще вс дти сына были малы, она ршила, что вс они женятся и выйдутъ замужъ по старшинству въ свой законный чередъ. Такъ какъ сыновья были старше, а дочери моложе, за исключеніемъ одного отрока Рафаила, или, какъ звали его въ дом, ‘Рафушки’, то предположеніе княгини можно было осуществить.

Старшій, Семенъ, котораго, по строгому приказанію княгини, звали вс ‘Симеонъ’, былъ уже женатъ, и теперь приходилось женить Гавріила, которому недавно минуло двадцать два года. А пока онъ не будетъ женатъ, по непреложному ршенію княгини, ея двухъ внучекъ выдать замужъ было нельзя — это было-бы не по-дворянски.

— Дворянство — великое дло!— говаривала княгиня постоянно.

Впрочемъ, ввиду того, что недавно пришлось отказать очень выгодному жениху, молодому человку, который уже года два былъ влюбленъ въ Аришу и нравился не только ей, а главное, нравился самой ея бабушк, она, княгиня, имя его въ виду и желая выдать за него Аришу, не говоря никому ни слова, поршила непремнно, во что-бы то ни стало, скоре женить внука ‘Гаврика’.

Это было тоже немудрено. Невсты въ намстничеств тоже водились, и были даже дв, которыхъ княгиня ‘особливо’ предпочитала. Одна была молодая двушка, сирота, которую она искренно полюбила, и дло ладилось, но, благодаря строптивому нраву княгини, вдругъ разстроилось. Она поссорилась съ названной матерью двушки, призрвшей и воспитавшей ее, какъ родную дочь, генеральшей, съ которой княгиня была уже давно въ хорошихъ отношеніяхъ.

Другая невста нравилась княгин только потому, что была удивительно молчалива и уже совсмъ круглая сирота, безъ единаго близкаго человка, и никакихъ съ ней свойственниковъ нажить было нельзя. Когда-то была на примт у княгини и еще одна невста для Гаврика, писаная красавица, двица Абдурраманчикова, — но это было давно. Теперь-же князья Татевы и маіоръ Абдурраманчиковъ были злйшіе враги, были ‘на ножахъ’.

Если мезонинъ былъ веселымъ царствомъ молодежи, то въ нижнемъ этаж жили угрюмые приживальщики: дв семьи бдныхъ дворянъ и одинъ пожилой человкъ, капитанъ въ отставк. Приживальщики эти попали къ княгин совершенно случайно. Первыхъ, семью Комаровыхъ, она приняла и поселила въ дом уже давно, вслдствіе того, что они якобы приходились ея дальней родней, но затмъ, спустя лтъ пять-шесть, явилась другая семья приживальщиковъ, уже прямо зря, или на основаніи шутливой прихоти. Фамилія этой семьи была — Блохины. Когда дло зашло о томъ, чтобы ихъ взять въ домъ,— княгиня Арина Саввишна подумала и ршила:

— Ужъ коли послала намъ судьба Комаровыхъ, то Блохиныхъ взять надо. Если появятся впредь какіе Пчелкины, Таракановы или Мухины, то, стало быть, такова судьба и воля Божья. И я напередъ общаюсь и ихъ принятъ.

Однако, судьба таковыхъ не послала, но, спустя года два, явился инвалидъ, капитанъ Осокинъ. Когда-то князь Антонъ Семеновичъ зналъ капитана, тогда онъ былъ человкомъ со средствами, но его разорила картежная игра, и онъ явился къ старому знакомому за помощью. Князь сталъ хлопотать и просить мать взять капитана Осокина нахлбникомъ.

Чтобы расположить мать,— князь заявилъ, что у нихъ Комаровы, стало быть, отъ комара, Блохины — отъ блохи, а капитанъ будетъ отъ осы.— Княгиня отвтила сыну, что онъ безграмотный, какой былъ, такой и остался. Осокинъ происходитъ не отъ осы, а отъ осоки, что совсмъ разное и неподходящее. Но ввиду того, что тихій, скромный, добродушный и удивительный искусникъ играть въ бирюльки капитанъ понравился княгин, онъ былъ взятъ ‘на хлба’.

У всхъ приживальщиковъ внизу были порядочныя квартиры, въ особенности у Блохиныхъ, у которыхъ были уже теперь взрослыя дти.

Въ другой части нижняго этажа жилъ дворецкій, заслуженный человкъ, который исполнялъ свою должность уже боле двадцати лтъ и котораго знало въ лицо все намстничество. И только господа — княгиня и князь Антонъ Семеновичъ — звали дворецкаго Иваномъ, вс остальные — князья, княжны, а равно и гости, являвшіеся въ усадьбу, звали его не иначе, какъ Иванъ Спиридоновичъ. Дворецкій былъ, кром того, извстенъ тмъ, что у него была одна рука длинне другой, поэтому, присутствуя всегда за столомъ, онъ не служилъ, не подавалъ тарелокъ или блюдъ, а только стоялъ, заложивъ руки за спину и держа правой длинной рукой лвую короткую. Когда-же съ нимъ говорили, что-либо ему приказывали или спрашивали, онъ имлъ право отвчать, не вытягивая рукъ по швамъ, а оставляя ихъ за спиной.

Сынъ Ивана Спиридоновича, ровесникъ князя Гаврика, былъ и его лучшимъ пріятелемъ. Княгиня тоже любила этого Захарку и настолько, что мечтала его женить особенно: отпустить на волю, записать въ купцы и женить на богатой купчих.

Въ лучшей квартирк-особняк, красиво обставленной, жилъ уже давно, лтъ съ пятнадцать, домашній докторъ. Посл болзни и смерти внука Михаила, который умеръ только потому, что во-время не спохватились, княгиня, похоронивъ его, тотчасъ-же ршила имть въ усадьб своего врача и, конечно, не русскаго, такъ какъ таковыхъ почти и не было. Все, что было врачей въ Москв, были иностранцы: нмцы, шведы, итальянцы и поляки. Княгин рекомендовали изъ столицы молодого врача, очень искуснаго, уроженца города Кракова, по имени Янковича. Докторъ былъ теперь другомъ всей семьи.

Въ томъ-же нижнемъ этаж, но совершенно отдльно, было нсколько комнатъ для прізжающихъ гостей. Бывали сосди, гостившіе у княгини по цлымъ недлямъ.

Предъ домомъ былъ большой садъ съ длинными и широкими аллеями, которыя, расчищались и зимой, за исключеніемъ одной, гд была высокая ледяная гора. Съ другой стороны, примыкая къ усадебному двору, былъ другой садъ, но безъ аллей. Красивая церковь, съ четвероугольной колокольней въ нсколько ярусовъ, возвышалась въ глубин двора между обоими садами. Въздъ во дворъ къ барскому дому шелъ тоже между этими двумя садами, а съ большой дороги къ этому възду вели огромныя каменныя, почти монументальныя ворота съ двумя львами по бокамъ. Ворота были буквальной копіей съ какихъ-то знаменитыхъ столичныхъ воротъ, но какихъ именно — княгиня забыла, и теперь никто не зналъ.

Про ворота сосди-дворяне шутили, что два льва на двор стерегутъ львицу въ дом, но что оба звря куда добре и безопасне третьяго…

У львовъ былъ свой слуга. Парень Агаонъ, совсмъ глуповатый, неспособный ни на какую работу, косоглазый, служившій для всхъ въ качеств шута для остротъ и продлокъ, былъ приставленъ къ каменнымъ зврямъ, чтобы лтомъ сметать съ нихъ пыль и даже обмывать, а зимой очищать отъ снга. Агаона звали въ усадьб: ‘звриная мамка’.

III.

Княгиня Арина Саввишна была, конечно, ‘знатный’ человкъ во всемъ намстничеств. Вс ее знали, но никто не любилъ.

Ей казалось на видъ за пятьдесятъ лтъ, но въ дйствительности было около семидесяти. Это была женщина высокая, полная, даже отчасти грузная. Характерной чертой княгини, конечно, тоже хорошо извстной во всемъ намстничеств, было то, что она не только родилась въ одинъ годъ съ покойной императрицей Екатериной Алексевной, но даже и въ лиц имла нчто общее съ ней. Быть можетъ, теперь, подъ старость, сходство это утратилось, но въ дом на стн гостиной, гд вислъ большой портретъ императрицы, а рядомъ съ нимъ таковой-же большой портретъ княгини, когда ей было лтъ тридцать, въ глаза бросалось удивительное сходство обихъ. Разумется, злые языки увряли, что это сходство было когда-то умышленное, было живописцу заказано, но были, конечно, еще живы люди, помнившіе, что княгиня, очень красивая женщина въ молодости, дйствительно, походила вншностью на красавицу-императрицу.

Княгиня была рожденная Бетрищева, москвичка. Когда-то, въ царствованіе императрицы Елизаветы, она жила съ матерью вдвоемъ скромно, одиноко, безъ родни и съ самыми маленькими средствами, такъ какъ у госпожи Бетрищевой было крошечное подмосковное имніе въ 25 душъ крестьянъ.

Если пожилая Бетрищева, давно овдоввшая, больная, какъ-бы угнетенная и жизнью, и обстоятельствами, была самая скромная и даже робкая женщина, то, напротивъ, ея дочь, единственная, оставшаяся въ живыхъ отъ четверыхъ дтей, была чрезвычайно смлая и бойкая двушка.

Когда ей минуло только тринадцать лтъ, кругъ знакомыхъ ихъ увеличился. Молоденькая Ариша сама заводила знакомыхъ и друзей, и, если мать безвыходно сидла и лежала, и не двигалась дале маленькаго садика нанимаемой квартиры у Красныхъ воротъ, то Ариша бывала постоянно въ гостяхъ.

Будучи всегда съ дтства хорошенькой, къ четырнадцати и пятнадцати годамъ Ариша становилась почти красавицей. Ростомъ и сложеніемъ она въ четырнадцать лтъ казалась уже семнадцатилтней.

Молодая двушка, бывая постоянно у своихъ знакомыхъ на разныхъ вечеринкахъ, уже начинала имть обожателей. Многіе молодые люди Москвы изъ зажиточныхъ семей ухаживали за ней. Однажды сынъ генерала, жившаго въ Москв на поко, посватался за нее, предлагая руку, сердце и довольно большое состояніе. Больная вдова была, конечно, обрадована обстоятельствомъ, но, вмст съ тмъ, и крайне удивлена, даже поражена, когда ея Ариша объяснила, что за этого молодого человка она не пойдетъ, хотя онъ — сынъ генерала, что ей это нисколько не лестно, такъ какъ состояніе у него сравнительно маленькое, а она надется выйти замужъ гораздо, не въ примръ лучше.

И слова, принятыя вдовой за бредъ и прихотничество избалованнаго ребенка, оказались, однако, чуть не предсказаніемъ. Не прошло года, какъ Ариша у однихъ изъ знакомыхъ познакомилась съ прозжимъ черезъ Москву княземъ Татевымъ. Знакомство и сближеніе, окончившееся свадьбой, было для всхъ чмъ-то удивительнымъ и заставило много о себ говорить.

Не только весь кругъ знакомыхъ былъ удивленъ быстротой, съ которой все совершилось, но, казалось, и самъ князь Татевъ, будучи объявленнымъ женихомъ, имлъ видъ человка не только удивленнаго, но какъ-будто и растерявшагося.

Князь Семенъ Андреевичъ былъ человкъ одинокій, потерявшій давно родныхъ и имвшій только сестру, вышедшую давно замужъ и жившую на краю свта, около Азовскаго моря. Пріхалъ онъ въ Москву на нсколько дней, чтобы проздомъ повидать одного стариннаго друга покойнаго отца.

Оказалось, что этотъ человкъ — уже тоже покойникъ, и князь собирался вызжать въ свое имніе. Но случайно, на маленькомъ вечер, онъ встртился съ молодой двушкой, которой еще не минуло шестнадцати лтъ, но которой казалось, однако, гораздо боле. Она понравилась князю, но настолько, насколько нравились и многія иныя двицы, которыхъ онъ видалъ въ Петербург, а теперь видлъ въ Москв. На другой или на третій день онъ, по просьб молодой двушки, явился представиться ея матери и, намреваясь пробыть въ гостяхъ съ полчаса, пробылъ отъ полудня до сумерекъ. Онъ былъ приглашенъ и на другой день и намревался пробыть часъ или полтора, но пробылъ опять съ полудня почти до полуночи. И, наконецъ, какъ-то поневол онъ отложилъ свой отъздъ.

Если-бы былъ посторонній свидтель завязавшихся отношеній между молоденькой Бетрищевой и княземъ Семеномъ Татевымъ, то, конечно, онъ тотчасъ-же уразумлъ-бы, въ чемъ секретъ. Онъ увидлъ-бы, что молодая двушка очень умна, шустра, большая кокетка и при этомъ ршительная и настойчивая по характеру, а молодой князь совершенно наоборотъ,— добрый, ограниченный, совершенно мягкій и податливый человкъ, въ которомъ вполн отсутствовала воля. Еще недавно, въ Петербург, онъ былъ въ полной власти какой-то пожилой женщины, вертвшей имъ, какъ ей хотлось, и, если-бы она вдругъ не умерла, то Богъ знаетъ, что могло-бы случиться. Молодой князь могъ жениться на женщин-вдов, которая была лтъ на двадцать старше его. И тотчасъ-же посл нея онъ снова подпалъ подъ полное вліяніе своего дядьки Лукьяныча, который изъ него, какъ говорится, веревочки вилъ.

Лукьянычу, конечно, было не на руку, чтобы молодой князь женился помимо его вдома и участія, но дядька, въ Москв немножко прихварывавшій, просто проморгалъ все нежданно случившееся.

Впрочемъ, надо сказать, что молодая Ариша Бетрищева такъ быстро овладла княземъ, что, когда черезъ нсколько дней дядька спохватился, чтобы узжать и захватить своего ‘князиньку’, было уже поздно. Князь былъ уже объявленъ женихомъ, а, между тмъ, самъ былъ нсколько озадаченъ. Онъ себя спрашивалъ, когда-же, собственно, онъ сдлалъ предложеніе молодой двушк или ея матери?

Все какъ-то само собой вышло. Онъ помнилъ только одно, что Ариша посл бесды наедин въ маленькомъ садик при ихъ квартир вдругъ сказала ему:

— Если вы ршаетесь взять меня въ жены, то я совершенно счастлива и буду васъ любить и почитать всю мою жизнь до гроба. Но прежде всего сейчасъ-же надо итти къ маменьк и просить ея благословенія.

Князь Семенъ Андреевичъ отороплъ, хотлъ объяснить молодой двушк, что дло это настолько важное, роковое, что надо, конечно, подумать, надо-бы и т. д. Пока онъ собирался заговорить объ этомъ, Ариша вела его уже къ матери. А черезъ нсколько мгновеній женщина, обливаясь слезами радости, цловала его, а затмъ сказала, обращаясь къ нему и къ дочери:

— Ну, благослови васъ Господь, поцлуйтесь!

Впрочемъ, не прошло трехъ-четырехъ дней, какъ князь уже считалъ себя счастливымъ и былъ дйствительно увлеченъ своей нежданно пріобртенной невстой. Между тмъ, онъ настолько мало ожидалъ, что нчто подобное можетъ съ нимъ случиться, что почти вс его вещи, платье и блье уже ушли впередъ въ имніе и приходилось теперь послать гонца, чтобы вернуть подводы назадъ въ Москву.

Разумется, умная и сильная волей двица Ариша Бетрищева, сдлавшись княгиней Татевой и матерью, стала, дйствительно, энергичной женщиной вообще, такой дворянкой-помщицей, какихъ не только не было во всемъ намстничеств, но, вроятно, было немного и на Руси. Знакомые ея говорили, что она — ‘настоящая’ княгиня и что подобныхъ ей они не знавали. Въ Москв, гд Татевы живали, назжая, молодая княгиня бывала ‘душой общества’.

Первый ребенокъ княгини — сынъ — прожилъ всего два года, второй ребенокъ — тоже сынъ — нсколько разъ опасно боллъ, однако-же остался въ живыхъ. Посл его рожденія въ продолженіе еще трехъ или четырехъ лтъ замужества дтей у княгини не родилось, а затмъ она нежданно овдовла. Князь Семенъ Андреевичъ простудился, пролежалъ около недли въ бреду и умеръ, не приходя въ сознаніе и не простясь съ женой.

Вдова-княгиня съ единственнымъ сыномъ осталась на безвыздное житье въ вотчин. Около полутора года она жила совершенно замкнутой жизнью, никого не принимала, изрдка отлучалась не надолго и по близости, путешествуя на богомолье въ монастыри и въ пустыни.

Когда сталъ истекать третій годъ ея вдовства, случилось въ вотчин нчто особенное. Вдова сняла трауръ, стала къ себ звать гостей, стала сама вызжать. Все это приписывали вліянію вновь появившагося въ вотчин учителя и воспитателя маленькаго князя.

Человкъ лтъ тридцати, очень красивый, съ совершенно русской фамиліей и совершенно не русскимъ типомъ лица, смахивавшій на итальянца, дйствительно, перемнилъ образъ жизни вдовы-княгини.

Дворяне-сосди не преминули начать пересуды. Все, что они говорили, было похоже на правду, но доказать эту правду не было никакой возможности. Даже дворня въ усадьб, старавшаяся всячески догадаться, насколько важная особа этотъ учитель — ничего не достигла.

Воспитатель былъ настолько скроменъ, сдержанъ, почтителенъ къ княгин Арин Саввишн, настолько ласковъ со всми и вжливъ съ гостями, наконецъ, настолько стушевывался, какъ-бы даже умышленно держалъ себя на послднемъ мст, что нельзя было доказать что-либо предосудительное.

Пребываніе учителя въ вотчин продолжалось около четырехъ лтъ, а затмъ онъ выхалъ и боле не возвращался. Отъздъ его изъ усадьбы произошелъ такъ неожиданно, что чутью всхъ обывателей показалось, что въ этомъ отъзд есть нчто особенное и все произошло не спроста. Но что именно произошло — никто не зналъ. Одновременно съ отъздомъ учителя одна молоденькая горничная, красавица, была изгнана изъ дома на скотный дворъ ходить за свиньями. Чмъ она провинилась — тоже было неизвстно.

Княгиня снова стала нсколько угрюме, посщенія сосдей снова прекратились. Она никого не звала и сама перестала здить въ гости. Затмъ она вдругъ собралась, поручила сына ближайшимъ дворовымъ и, главнымъ образомъ, старику Лукьянычу, дядьк покойнаго мужа, который былъ еще живъ, хотя очень дряхлъ, а сама съ одной горничной выхала въ Москву.

Отсутствіе княгини продолжалось мсяца два, затмъ она вернулась и была, какъ показалось всмъ, боле бодра, оживлена, боле ласкова, ликомъ свтле. По прізд она тотчасъ нашла, что въ вотчин и во всхъ приписныхъ деревняхъ много безпорядковъ, но всмъ казалось, что она придирается. За что ни бралась княгиня, везд видла она безпорядокъ. Посердившись, она заявила, что такъ дло итти не можетъ, что нуженъ главный управитель всмъ имніемъ, что ей — женщин — мудрено управиться. И затмъ княгиня стала просить знакомыхъ найти ей управителя, а вмст съ тмъ стала писать въ Москву и Петербургъ старымъ знакомыхъ, прося о томъ-же.

Всхъ,— и многихъ, кого присылали къ княгин на выборъ, она находила неподходящими. Наконецъ, однажды появился управляющій, присланный изъ Москвы, тотчасъ-же былъ взятъ княгиней и вступилъ въ должность. Два обстоятельства удивили обывателей: первое, что новый главный управитель былъ изъ дворянъ, а второе, что онъ удивительно смахивалъ вншностью на прежняго, вдругъ ухавшаго или изгнаннаго учителя.

Пребываніе въ вотчин дворянина-управителя продолжалось лтъ пять, но затмъ ему былъ назначенъ въ помощники крестьянинъ Власъ, извстный въ околодк своей красотой и силой. Чрезъ полгода управитель былъ отправленъ, а Власъ замнилъ его и назывался ‘главный бурмистръ’.

IV.

Около полудня молодой дворовый, Захаръ, сынъ дворецкаго, вышелъ изъ дому и направился къ высокому столбу, стоявшему у ограды сада, длиною выше всхъ зданій и выше самого господскаго дома. Кончикъ столба былъ далеко виденъ. Повсюду кругомъ даже тридцатилтнія деревья не могли скрыть его верхушки отъ глазъ крестьянъ на сел и отъ прозжихъ по большой дорог, шедшей черезъ усадьбу.

Захаръ приблизился къ столбу, раскрылъ деревянный ящикъ, придланный около него, досталъ флагъ изъ кумача, аршина въ полтора величиной, и, прицпивъ его къ висвшей веревочк, быстро, привычной рукой, поднялъ красный кусокъ на самую макушку.

Длалось это всегда Захаромъ и всегда въ полдень по особо-важной причин. И если, съ одной стороны, появленіе краснаго флага возвщало всмъ обывателямъ, что на неб ровно полдень, если многимъ это помогало въ распредленіи своихъ занятій и работъ, то поводъ къ поднятію флага былъ совершенно иной. Красный кусокъ матеріи, трепетавшій отъ втра на верхушк высокаго столба, какъ бы приказывалъ всмъ, не только людямъ, но и животнымъ, всмъ, помимо птицъ, помимо вьющихся лтомъ кругомъ усадьбы ласточекъ и стрижей, притихнуть часа на полтора, на два, до тхъ поръ, пока онъ — флагъ — не исчезнетъ снова.

Завелось оно давно, происходило во вс времена года, и теперь не только люди въ дом и во всей усадьб, не только крестьяне на сел, но даже и знакомые, гости, вс знали, что значитъ красный флагъ, и вели себя сообразно съ обстоятельствомъ. Даже дворовыя собаки и огромные и злые псы на скотномъ двор, малороссійскія овчарки, и т будто знали, когда флагъ вывшенъ, потому что переставали басисто, гулко, на всю окрестность, лаять и ворчать. Уже давно, много-много лтъ скотники и скотницы, завидя красный флагъ, грозились псамъ и говорили:

— Ну, смотри вы теперь! Бды изъ-за васъ не наживи!

И умные псы, положительно, кончили тмъ, что вс поняли, тмъ паче, что флагъ былъ ясно видимъ со скотнаго двора. А сколько разъ имъ разныя руки человческія на этотъ флагъ указывали, а иногда изъ-за этого флага ихъ нещадно скли. Поневол уразумешь, что значитъ красное живое пятнышко на неб.

Вывшиваніе большого флага означало, что барыня Арина Саввишна прилегла отдохнуть, а такъ какъ у старухи, почивавшей съ девяти вечера до семи — восьми утра, дневной сонъ былъ плохъ, спала она или дремала очень чутко, то малйшій звукъ будилъ ее. И каждый разъ, что появлялся флагъ, а княгиня прикладывалась одтая на постель, все во всей усадьб затихало настолько, что казалось волшебствомъ.

Въ продолженіе полутора или двухъ часовъ, пока флагъ не бывалъ снова спущенъ тмъ-же Захаромъ, все замирало. Казалось, за это время никто даже у себя не сморкался и не чихалъ, не только не шумлъ.

На этотъ разъ не прошло четверти часа, что красный кумачъ затрепеталъ надъ усадьбой подъ легкимъ морознымъ втеркомъ, въ дом, въ одномъ этаж съ отдыхающей княгиней, послышалось что-то, какіе-то визгливые, протяжные звуки.

Вс въ дом прислушивались и вс догадались. Въ комнатахъ старшаго женатаго князя Семена Антоновича взвылъ и завывалъ его старшій сынъ — девятилтній Саввушка.

Мальчикъ довольно часто, будто на-смхъ, начиналъ капризничать и вопить именно въ т часы, когда его прабабушка ‘прикладывалась’ на отдыхъ, а въ дом все изъ-за флага замирало. Онъ былъ любимцемъ княгини, былъ избалованъ ею, родными и всми, а поэтому для него былъ ‘законъ не писанъ’. Саввушка одинъ въ дом не боялся общей повелительницы и одинъ имлъ право отгрызаться и говорить старух сердито:

— Пьяваись, пьябабуська, надоя ты мн, какъ гойкая дька!

Отецъ съ трудомъ справлялся еще кой-какъ съ баловникомъ, но мать свою ребенокъ въ грошъ не ставилъ, а мамушекъ и горничныхъ просто билъ, чмъ попало. Вс для него были: ‘горькая рдька’ и ‘провались’.

Молодая княгиня Марфа была, впрочемъ, такимъ страннымъ существомъ, что на нее въ дом и въ усадьб никто не обращалъ вниманія. Тише и боязливе ея не было на свт женщины. Она даже почти не говорила, и княгиня-бабушка давно прозвала ее ‘наша нмая’.

На этотъ разъ Саввушка, передравшись изъ-за игрушки съ сестрой Антониной, или ‘Антошей’, и съ маленькимъ братишкой Сеней, ревлъ такъ отчаянно, что его одли, закутали съ головой и вывели гулять на дворъ подальше отъ дома. Княгиня Катюшка и князь Рафушка, его тетка и дядя, вышли съ нимъ на прогулку и, показывая на флагъ, говорили:

— Вдь, видишь ротъ… А орешь…

— Напьевать! Пьяваитесь!— злостно отзывался ребенокъ.

— Оставьте его, барышня!— заявила нянюшка.— Сказываю — съ нимъ, даже приди самъ салтанъ турецкій, и то не сговорится.

— Онъ въ прабабушку нашу уродился, — замтилъ юный Рафушка, повторяя всегдашнія слова всей семьи Татевыхъ.

— Что? Проваживаете по двору ревуна?— спросилъ, подойдя, молодой малый, садовникъ Терентій, и присоединился къ гуляющимъ, не какъ дворовый, а якобы равный господамъ.

Прошло около часа посл того, что Захаръ поднялъ флагъ, когда на краю села показался возокъ тройкой. У коренника подъ другой заливался валдайскій колокольчикъ, пристяжныя, попрыгивая и встряхивая головами, звенли бубенчиками на всю окрестность.

Едва возокъ прохалъ половину села какъ какой-то крестьянинъ, выскочивъ изъ своей избы, бросился къ прозжимъ и сталъ передъ тройкой, размахнувъ руками, очевидно, останавливая. Когда возокъ сталъ, онъ приблизился и, увидя въ возк барыню съ бариномъ, сказалъ:

— Матушка барыня, простите! Гляньте-ка! Вонъ, вишь, вывшено!

Барыня поглядла въ окно по направленію руки крестьянина и ахнула.

— Какимъ-же это способомъ?— воскликнула она.— Стало быть, еще близко къ полдню. Спасибо теб, голубчикъ!— прибавила она мужику.— Что-жъ теперь длать, Павлуша?

— Первое дло, маменька, подвязывать колоколъ, а съ бубенцами ничего не подлаешь!— сказалъ молодой человкъ.

Крестьянинъ подержалъ лошадей, кучеръ, соскочивъ съ козелъ, подвязалъ колокольчикъ, а затмъ доложилъ:

— А какъ-же быть, барыня, съ бубенцами?

— Что-же длать! Съ ними ничего нельзя. Ступай шагомъ да смотри, чтобы пристяжки головами не трясли.

Кучеръ, ухмыляясь, почесалъ за затылкомъ и, влзая снова на козлы, проговорилъ:

— Какъ-же съ конями быть? Нешто въ ихъ головы влзешь? Хошь не хошь, а будутъ встряхивать.

— Ну, ступай шажкомъ!

И тихо, едва-едва подвигаясь, возокъ продолжалъ приближаться къ усадьб, но здсь прізжіе, хорошо знавшіе давно, что означаетъ поднятый флагъ, ршили, что възжать во дворъ немыслимо. Вдобавокъ они пріхали на этотъ разъ, какъ нарочно, съ очень серьезнымъ дломъ, съ важнйшимъ намреніемъ. Разбудить Арину Саввишну бубенцами, а потомъ заговорить объ этомъ своемъ дл — было бы полнымъ безуміемъ.

Остановивъ возокъ, женщина, уже пожилая, и молодой человкъ, ея сынъ, вышли изъ экипажа, а кучеру приказали тихо, ‘распретихонечко’ хать на конный дворъ.

Но едва только женщина съ сыномъ миновали ворота между двумя садами — нижнимъ и верхнимъ, чтобы пшкомъ войти въ усадьбу, какъ за оградой нижняго сада послышались веселые голоса. Женщина даже удивилась. Хотя отсюда и далеко было до господскаго дома, хотя и была отдыхавшая княгиня за нсколькими стнами и двойными рамами, тмъ не мене, все-таки представлялось неосторожнымъ болтать и хохотать въ такіе часы.

Приглядвшись сквозь ограду и оголенные прутья кустовъ, женщина увидла и узнала молоденькую княжну Катюшу, ея младшаго брата, маленькаго племянника съ няней и молодца изъ дворни. Вс они, забавляясь, играли въ снжки. Женщина окликнула молоденькую двушку, и та тотчасъ-же, въ сопровожденіи брата, обжавши ограду, выскочила въ калитку, расцловалась съ прізжей и спросила удивленно:

— Какъ-же это вы, Анна Павловна, въ эту пору?

— Часы, родная моя, врутъ, видно, у насъ. Выхали мы по расчету, что прідемъ прямо къ столу. И, вотъ, смотри, чуть было не накуралесили! Спасибо мужику на деревн. Онъ указалъ на шестъ. А то-бы такъ и влетли при колоколахъ и при всякомъ трезвон. Вотъ-бы досталось мн на орхи отъ бабушки!

— Да,— громко разсмялся Терентій, стоя за оградой сада, — такъ ужъ досталось-бы, барыня! Что другое, а это — бда!

— Встанетъ бабушка, не отдохнувъ,— прибавила Катерина, — такъ ужъ до слдующаго дня ходи вс ушки на макушк, чтобы не ошпариться около бабушки.

— Знаю, знаю, красавица моя! Кому говоришь! Давно знаю. Ну, какъ у васъ? Что?

— Ничего, Анна Павловна. Все — слава Богу! Вс здоровы!— отвтилъ за сестру молоденькій князь.

— А ты, Рафушка, все хорошешь!— сказала прізжая.

Дйствительно, отрокъ-князь, съ совершенно женскимъ личикомъ, былъ чрезвычайно красивъ. Князя Рафаила вся усадьба и все село, обожавшія его, иначе не называли, какъ ‘нашъ ангельчикъ и ангелочекъ’. И названіе было подходящее. Въ бломъ, румяненькомъ личик съ нжными очертаніями и въ его кудрявой свтловолосой головк, а въ особенности въ большихъ кроткихъ темно-синихъ глазахъ, было что-то особенное. Съ него, конечно, можно было-бы легко срисовать икону ангела. Но, помимо прелестнаго лица, Рафушка и нравомъ, сердцемъ, добротою былъ тоже исключеніемъ въ семь. Немудрено поэтому, что онъ былъ всеобщимъ идоломъ и родныхъ, и крпостныхъ.

V.

По совту Катюши, чтобы ‘подальше отъ грха’, было ршено, что прізжіе не войдутъ въ домъ, пока флагъ не спустятъ со столба. Это произошло вскор-же…

Вроятно, злющій Саввушка былъ услышанъ прабабушкой, когда она собралась отдыхать, и поэтому она поднялась раньше обыкновеннаго. Появленіе гостей подняло въ дом на ноги почти всхъ, въ особенности молодежь. Молодые князь Гавріилъ и княжна Арина тотчасъ спустились изъ своихъ комнатъ и вышки въ залу. Вообще весь домъ, просидвшій осторожно и тихо, пока вислъ флагъ, теперь сразу будто ожилъ. Такъ бывало всегда.

Въ появленіи гостей, однако, любопытнаго было мало. Пріхала лишь сосдка-помщица Сакмарина съ сыномъ. Пріздъ этотъ могъ только интересовать одну Аришу, да и то до извстной степени и по особой причин. Князь Гавріилъ, быстро выйдя изъ своей комнаты, изъ вжливости прошелъ въ переднюю навстрчу, такъ какъ встрчать гостей было отчасти его обязанностью. Старшій братъ его, Симеонъ, въ качеств женатаго человка, встрчалъ только особливо важныхъ гостей, а младшій Рафаилъ считался еще ребенкомъ.

Сакмарины тотчасъ-же были проведены въ ту половину нижняго этажа, гд были комнаты для прізжающихъ гостей. Пріхавъ за шестьдесять верстъ изъ своего имнія, Анна Павловна Сакмарина занялась своимъ туалетомъ подробно и степенно, а ея сынъ Павелъ тотчасъ-же прошелъ къ Гавріилу, съ которымъ былъ наиболе друженъ.

Видъ у Сакмарина былъ настолько необычный, не то радостный, не то таинственный, что молодой князь былъ удивленъ и тотчасъ-же спросилъ у него:

— Что съ тобой? Ты какъ-то особо поглядываешь.

Сакмаринъ, смущаясь, объяснилъ пріятелю, что онъ пріхалъ съ матерью по важному длу, но что это — большая тайна и онъ не иметъ права ничего объяснить.

— Случилось что-нибудь?— спросилъ Гавріилъ.

— Нтъ, не случилось, а должно случиться.

— Такъ какъ-же ты знаешь впередъ, что должно случиться?

— Знаю. За этимъ мы съ матушкой пріхали. Важное дло, Гаврикъ.

Князь сталъ разспрашивать пріятеля довольно искусно и посл нсколькихъ отвтовъ молодого человка уже догадался, въ чемъ дло.

— Хочешь, я теб скажу, зачмъ вы пріхали и какое такое твое дло?— сказалъ онъ, смясь.

— Ты знать не можешь.

— Ну, такъ слушай! Пріхали вы за тмъ, что твоя матушка, Анна Павловна, будетъ тебя сватать.

— Правда!— смущаясь, отвтилъ Сакмаринъ.— Ты догадался.

— Нешто мудрено догадаться? Ужъ сколько времени это тянется. Только, Павлуша, долженъ я теб сказать такое, что тебя опечалитъ… Дло это если и удастся, то затянется, а почему — я теб сказать не могу.

Между тмъ, Сакмарина, окончивъ свой туалетъ, послала доложить о себ князю Антону Семеновичу, что желаетъ видть его на-един. Такъ какъ сосдка и давнишняя знакомая по прізд всегда отправлялась прямо на половину княгини, то князь Антонъ Семеновичъ былъ даже озадаченъ этимъ докладомъ. Онъ сидлъ за пяльцами, вышивая коверъ въ церковь, что было его любимымъ занятіемъ.

— Ну, что же, скажи, — приказалъ онъ человку, — какъ Анн Павловн будетъ угодно: хочетъ, пусть пожалуетъ сюда ко мн, а желаетъ, я сойду къ ней.

Когда человкъ ушелъ, князь всталъ изъ-за пялецъ и началъ размышлять, ходя по комнат, зачмъ сосдка желаетъ его видть. Такого никогда не бывало. Попросить взаймы денегъ? Это уже случалось нсколько разъ. Сакмарина брала небольшія суммы и всегда аккуратно возвращала ихъ. Но, вдь, и по этому длу надо обратиться къ княгин, а не къ нему.

Черезъ нсколько минуть гостья появилась у князя и, въ свою очередь, удивила его своимъ видомъ, какъ ея сынъ удивилъ Гавріила.

— Я нарочито къ вамъ, князь, по особливо-важному, важнйшему длу. Прошу васъ меня выслушать и сердечно, прямо отвчать! Такъ сущую правду и отвтить безо всякихъ околичностей. По душ отвтствуйте!

— Слушаю-съ!— отозвался князь.— Мы съ вами такъ давно знакомы и даже въ дружеств состоимъ, что между нами не можетъ быть никакихъ околичностей, недосказокъ и утаекъ. На все, что вы изволите мн сказать теперь, я отвчу вамъ одну только сущую правду.

— Такъ, вотъ-съ, выслушайте! Вамъ извстно, что я уже давно волей Божьей овдовла и что у меня единственный сынъ, въ коемъ все мое земное благосостояніе и благополучіе, а потому…

Сакмарина повела длиннйшую, подробнйшую рчь. Все, что она говорила, князь зналъ уже давнымъ-давно, но слушалъ внимательно и невольно мысленно себя спрашивалъ:

‘Да куда-же она ведетъ?’

Замтивъ, наконецъ, что женщина какъ-бы мысленно или словесно вертится все ‘вокругъ да около’, будто не ршаясь приступить къ сути дла, князь не выдержалъ и выговорилъ:

— Вотъ что, Анна Павловна, все это я знаю такъ-же, какъ уже давно люблю и уважаю васъ, равно какъ и Павла Петровича, поэтому прошу васъ, не стсняясь никакими околичностями, прямо сказать мн, что вы желаете?

И Сакмарина, долго не ршавшаяся коснуться сути дла и произнести роковыя слова, сразу, въ двухъ короткихъ фразахъ выразила, какъ-бы выпалила, что она за своего сына проситъ чести — предлагаетъ руку и сердце своего Павлуши княжн Арин Антоновн.

Князь встрепенулся и даже привскочилъ на своемъ мст.

— Ахъ, какъ-же вы это, Анна Павловна? Какъ же это можно?— отчасти взволнованно вымолвилъ князь.— Сколько лтъ мы съ вами въ близкихъ отношеніяхъ — и вы этакое вдругъ… извините, этакое неосторожное совершаете? Какъ-же это вы?

Сакмарина удивленно глядла на князя.

— Какъ это можно! Какъ это можно! И вамъ-то! Столько лтъ знакомы! Вотъ что я вамъ скажу. Вотъ что… Одно спасеніе!— заговорилъ князь, озираясь, какъ-бы ища кругомъ себя что-нибудь.— Вотъ что: возьмите слова свои назадъ, ничего вы мн не говорили и ничего я не знаю.

— Какъ-же мн это понимать?— отчасти уже робко произнесла Сакмарина.

— Ничего я не знаю и ничего не слыхалъ. Какъ говорятъ: знать не знаю и вдать не вдаю. Не то все пойдетъ вкривь и насторону. Матушка оскорбится, да и права будетъ.

— Ахъ, поняла, поняла!— воскликнула Сакмарина, встрепенувшись, какъ отъ удара по голов.

— Какъ-же, помилуйте, не понять! Какъ-же вы не знаете?

— Мн, стало быть, слдовало, князь, прежде всего заговорить съ княгиней?

— Разумется! Вы знаете, что я во всемъ повинуюсь матушк. Какъ она что укажетъ, такъ тому и быть.

— Конечно-съ! Но, извините, въ такомъ дл я полагала, что вы, какъ родитель княжны Арины Антоновны…

— Врно-съ, врно-съ. Но все-таки… Я — родитель Аришинъ, но матушка-княгиня — моя родительница. Стало быть, она — глава въ дом, и вамъ это извстно должно быть лучше всхъ другихъ.

— Ну, извините, простите! Стало быть, я къ ней обращусь.

— Непремнно! И, главное, Анна Павловна, ни единымъ словомъ не обмолвитесь, что якобы со мной говорили. А я ужъ, гршный человкъ, буду изображать, когда матушка со мной заговоритъ, что я въ первый разъ слышу.

— Такъ по-вашему я и поступлю, князь. Но все-таки соблаговолите мн сказать: вы, какъ родитель, какой отвтъ мн дадите? Могу-ли я расчитывать, что вы сами не имете ничего противъ моего Павлуши? Могу-ли я расчитывать на васъ?

— Ни, ни! Никакого отвта я вамъ не дамъ! И не могу дать. Какъ матушка поршитъ, такъ и будетъ, а мое вмшательство только можетъ все на худо повернуть. Получите вы согласіе ея, то о моемъ нечего безпокоиться. Я всю мою жизнь привыкъ повиноваться моей родительниц, которой всмъ обязанъ, не только рожденіемъ моимъ на свтъ, но и моимъ счастьемъ супружескимъ и даже точнымъ, истиннымъ разумніемъ всхъ длъ. И я готовъ жизнью моей ей жертвовать, животъ положить за родительницу. Вы, можетъ быть, помните, что, когда злодй и воръ, нашъ сосдъ, маіоръ Абдурраманчиковъ, оскорбилъ маменьку — я собрался съ нимъ на поединокъ выйти?

— Какъ-же! Помню! Всмъ извстно…— отвчала гостья.

— Такъ вотъ, Анна Павловна, ступайте къ маменьк, объяснитесь и помните, не обмолвитесь, что и были у меня. А если кто изъ людей проболтается, мы что-нибудь выдумаемъ. Скажемъ, что вы приходили ко мн на счетъ вышиванія, поглядть, что я длаю, какъ уже когда-то разъ было. Такъ вотъ-съ, давай Богъ вамъ удачи! Но все-таки считаю долгомъ васъ предупредить, что въ этомъ важномъ дл есть маленькая, а вмст съ тмъ, и довольно важная помха или загвоздка: и рада будетъ матушка согласиться, такъ какъ она васъ любитъ и уважаетъ, и Павелъ Петровичъ ей въ качеств молодого человка нравится, но ей помшаетъ нкоторое обстоятельство. Если все это устроится, то нсколько затянется.

И, говоря это, князь, конечно, не подозрвалъ, что его сынъ за нсколько минутъ предъ тмъ выразился буквально такъ-же.

Женщина удивилась и оторопла еще боле, чмъ ея сынъ.

— Какая помха? Что-же такое?

— Этого, Анна Павловна, я вамъ сказать не могу. Секрета тутъ особливаго нтъ, но пускай матушка сама вамъ скажетъ это, а я не смю и не долженъ, такъ сказать, забгать впередъ. Но вы не смущайтесь! Повторяю, эта помха устранимая, дло сладится, и только одно, что можетъ случиться, будетъ нкоторая оттяжка, можетъ быть, и на годъ, и на два…

— Что вы?!— ахнула Сакмарина.

— Да! А можетъ, и на три мсяца до лта,— это никому неизвстно. Одинъ Господь Богъ знаетъ.

— Да что-же это такое?

— Не могу вамъ, Анна Павловна сказать! Повторяю, не слдуетъ мн про это объявлять. Матушка вамъ сама прямо скажетъ. Дло простое, обычное, законное, дло людское и особливо дворянское. Многіе сему закону или правилу не слдуютъ, а матушка ко совсмъ дворянскимъ обычаямъ стародавнимъ, какъ къ священнымъ, иметъ особую склонность. Ну, а вы знаете, что матушка въ своихъ поступленіяхъ женщина твердая, которую никакія силы земныя не заставятъ поступить противу ея собственнаго разумнія. У матушки семи пятницъ въ недлю никогда не бываетъ.

— Да, встимо! Оно всмъ встимо!— проговорила Сакмарина и подумала про себя:

‘Недаромъ Арину Саввишну во всемъ намстничеств ‘кремневой’ называютъ, а многіе и ‘стной’ зовутъ. А васъ, всю семью, да и насъ, вашихъ пріятелей, всхъ горохомъ величаютъ’.

И Сакмарина задумалась, сидя передъ княземъ. Она думала о томъ, что ей теперь приходится быть именно въ такомъ положеніи, то есть какъ-бы наглядно изображать изъ себя горошину, которая будетъ щелкать и отпрыгивать отъ изображающей стну княгини.

Князь прервалъ раздумье гостьи словами:

— Простите, Анна Павловна… А лучше-бы вамъ отъ меня уходить, пока еще маменька не хватилась.

— Правда, правда ваша!..— встрепенулась Сакмарина и вышла.

VI.

Съ первыхъ дней существованія князя Антона Семеновича вс обстоятельства, повидимому, сложились и слагались такъ, что онъ долженъ былъ-бы стать самымъ счастливымъ человкомъ. А, между тмъ, въ первые же годы жизни, въ раннемъ дтств, на его дтскомъ хорошенькомъ личик замчался отпечатокъ, если не настоящей печали или унынія, то, во всякомъ случа, какая-то несвойственная его возрасту серьезность, робкая осмотрительность. Казалось, что ребенокъ былъ постоянно насторож, опасаясь чего-то, неясно сознаваемаго.

Онъ былъ единственнымъ ребенкомъ очень богатаго человка, единственнымъ наслдникомъ и продолжателемъ древняго рода русскихъ князей. Его мать, нежданно потерявшая перваго ребенка, тоже сына, напуганная этимъ, особенно внимательно относилась ко второму. Уходъ за маленькимъ княземъ былъ особенно тщателенъ. Бда могла быть лишь въ томъ, что онъ былъ, какъ говоритъ пословица, ‘у семи нянекъ’.

Когда прошло лтъ пять-шесть посл его рожденія и другихъ дтей не родилось, княгиня пришла къ убжденію, что Антоша — ея послдній и, стало быть, единственный ребенокъ. Она окружила его еще большимъ попеченіемъ.

Когда случилось Антош прихворнуть слегка, все, что было въ намстничеств врачей, съзжалось въ усадьбу. Какимъ образомъ врачи и даже знахари всего округа, хлопотавшіе около слегка хворающаго ребенка, ни разу его не уморили, было, конечно, промысломъ Провиднія или особой, вполн удивительной случайностью. Счастливая звзда, судьба или Господь Богъ!

Однажды, когда ребенокъ, дйствительно, серьезно заболлъ, и у него оказалась такъ называемая ‘огневица’, то есть сильный жаръ и воспаленіе чего-то въ тл,— его начали пичкать, чмъ только можно. Врачи, вызванные со всхъ сторонъ, слетлись какъ воронье, и синклитъ ихъ измышялъ и старательно предоставлялъ вс средства къ отправк ребенка на тотъ свтъ.

Такъ такъ болзнь не поддавалась лченію, иначе говоря, выздоровленію мшала масса всякихъ пойлъ, которыя стряпались въ усадьб докторами, то главная нянюшка и любимица княгини, Еремевна, конечно, обожавшая питомца, взялась за умъ… Тайно ото всхъ, отъ князя и да отъ самой княгини, она обратилась къ знахарю, знаменитому и извстному во всемъ намстничеств, жившему верстъ за двадцать отъ ‘Симеонова’.

Знахарь, по имени Евсичъ, явился тоже тайкомъ, пробрался къ нянюшк подъ видомъ родственника, собирающаго на храмъ Божій, и осмотрлъ больного ребенка. Онъ далъ какое-то питье, привезенное съ собой въ двухъ бутыляхъ, и приказалъ ребенка не кутать, такъ какъ ему и безъ того жарко, а держать его всегда почти голенькимъ. Сдлать это было мудрено. Еремевна объяснила, что и князь, и княгиня постоянно бываютъ въ спальн, и если княгиня увидитъ сына не закутаннымъ, то разгнвается такъ, что вся усадьба ходуномъ пойдетъ. Обсудивъ этотъ вопросъ и какъ съ дломъ быть, Евсичъ посовтовалъ нянюшк тайно, конечно, отъ княгини выносить ребенка на воздухъ, несмотря на зимнее время и сильные морозы.

— Постарайся,— сказалъ онъ,— разика два въ день выносить его на холодъ, почти раздтаго, чтобы его втеркомъ обдуло.

Еремевна исполнила приказаніе знахаря буквально. Раза два и даже три ранехонько утромъ или среди глубокой ночи, когда княгиня спала, она выносила раздтаго ребенка на морозъ и стояла по дв, по три минуты, пока на ощупь не замчала, что жаръ у него сильно спадалъ. Когда она убждалась, что ребенка уже ‘обдуло’, она входила въ домъ.

Можно подумать, что, если-бы княгиня узнала, какъ нянюшка лчитъ ея единственнаго сына, она сослала-бы женщину въ Сибирь, но поздне оказалось, что и сама она смотрла на врачеваніе по-нянюшкиному.

Такъ какъ при помощи врачей всего намстничества и при помощи знаменитаго Евсича было сдлано въ полномъ смысл все возможное, чтобы уморить младенца, то онъ, по прихоти судьбы, вдругъ оправился и сталъ быстро выздоравливать.

Но года черезъ два посл этого самъ князь Семенъ Андреевичъ заболлъ и, хотя въ усадьб не появился весь синклитъ всхъ врачей, но, тмъ не мене, все-таки князя принялись лчить четыре человка. Оказалось, что у него все та-же болзнь — огневица. Разумется, у всхъ болвшихъ на Руси на десять человкъ у девяти бывала всегда эта огневица. Слдствіе принималось за причину…

Нсколько дней князь былъ въ полузабыть, а затмъ уже въ бреду. Старуха Еремевна ршилась и созналась княгин, какъ удалось ей вылчить маленькаго Антошу, благодаря знахарю. Княгиня ахнула, удивилась и сначала пришла въ недоумніе, но затмъ, благодаря краснорчію нянюшки, ршилась послать за тмъ-же знахаремъ.

Когда посланецъ явился назадъ съ извстіемъ, что знаменитый знахарь выписанъ въ столицу къ какому-то хворающему князю, княгиня сильно смутилась. Она уже не расчитывала на помощь врачей и съ часу на часъ ожидала этого знахаря и его помощи.

Князю казалось все хуже… Длать было нечего. Оставалось только одно — то, что совтовала Еремевна, и то, во что поневол должна была увровать княгиня. Надо было точно такъ-же, какъ малютку Антона, и самого князя не кутать, а оставлять въ постели такъ, чтобы его обдувало втеркомъ, и, наконецъ, вынести его на улицу.

Время было не зимнее, морозовъ не было, была туманная и сырая осень, но на двор было все-таки довольно свжо. Несмотря на краснорчіе всхъ докторовъ и ихъ отчаянные протесты, князя, находившагося въ полномъ забыть, немножко пріодли, перенесли изъ постели на кресло, а въ немъ вынесли на террасу.

Дулъ свжій втеръ. Погода, такъ сказать, благопріятствовала. Въ одну минуту жаръ у больного уменьшился, его ‘обдуло’ наилучшимъ образомъ… Однако, болзнь была, вроятно, гораздо серьезне, чмъ у маленькаго князька, потому что даже и обдуваніе не помогло. Черезъ два дня князь Семенъ Андреевичъ, не приходя въ сознаніе, покончилъ свое существованіе.

Княгиня была поражена, опечалена, такъ какъ любила мужа, насколько могла и умла. Она почему-то никогда и не думала ни одного мгновенія въ жизни, что ей придется такъ рано овдовть. Однако, черезъ нсколько времени посл смерти мужа Арина Саввишна была уже совершенно утшена, спокойна и жила такъ-же, какъ и прежде.

Несмотря на это, у княгини явилась теперь новая сильнйшая забота, удручавшая ее. Ей внезапно пришло нчто на умъ и совершенно простое, но это нчто перепугало ее, стало гнетомъ, и она изумлялась, что оно раньше не пришло ей на умъ.

Когда-то въ Москв, юной двицей выйдя замужъ за князя Татева и изъ бдной двушки сдлавшись богатой княгиней, она ршила, что на всю жизнь земную устроилась, какъ никто изъ ея пріятельницъ. Теперь явилось вдругъ простое соображеніе, которое, будто воплотившись въ какой-то страшный призракъ, пугаломъ стояло предъ ней и день, и ночь…

Соображеніе заключалось въ томъ, что у нея одинъ ребенокъ, который, несмотря на уходъ и всяческія попеченія, все-таки слабъ здоровьемъ. Если этотъ ребенокъ вдругъ умретъ, какъ умеръ первый? Что тогда произойдетъ?!. Почти погибель ея самой! Все состояніе, вс вотчины князей Татевыхъ перейдутъ тогда къ какимъ-то дальнимъ родственникамъ, которыхъ она только одинъ разъ мелькомъ видла: къ какимъ-то дворянамъ Алябьевымъ, троюроднымъ братьямъ покойнаго князя. И тогда княгиню Арину Саввишну, бездтную вдову, попросятъ, конечно, выхать на вс четыре стороны съ седьмой, закономъ полагаемой, частью. По закону она получитъ такую часть, на доходъ съ которой ей можно будетъ только существовать безбдно, вести сренькую жизнь и во всякомъ случа поселиться въ какой-нибудь маленькой деревянной усадьбишк или снова въ маленькой квартирк въ Москв. Если-же сынъ Антоша будетъ живъ, то она, конечно, постарается его женить, какъ можно ране, чтобы у него были дти и побольше дтей. И, пока будетъ существовать на свт хоть одинъ Татевъ или одна Татева, мальчикъ или двочка, княгиня останется фактической владлицей всего состоянія, при наличности внуковъ — все равно, если сынъ вдругъ и умретъ.

Разумется, съ той минуты, какъ явилось у Арины Саввишны это соображеніе, она окружила сына еще большимъ попеченіемъ. Теперь уже при малйшей хворости онъ могъ быть непремнно залченъ. На счастье княгини, сынъ, подрастая, становился крпче, здорове на видъ, и она, наконецъ, перестала безпокоиться о своей судьб, то есть о потер состоянія.

Вмст съ тмъ, она начала постройку новой усадьбы и въ очень широкихъ размрахъ. Деньги якобы на постройку шли большія. Собственно, въ дйствительности княгиня надумалась при этихъ расходахъ крупную часть ихъ тайно откладывать. Подъ ея кроватью стоялъ небольшой кованый сундучекъ, въ которомъ копились и накоплялись деньги. Это было на случай смерти сына и перехода состоянія въ чужія руки.

VII.

Стройка усадьбы началась и продолжалась почти въ отсутствіе князя Антона. Такъ какъ онъ, какъ и вс дворянскіе недоросли, былъ записанъ въ полкъ гвардіи еще въ дтств, то пришло, наконецъ, время отправляться въ Петербургъ отбывать дворянскую повинность. Княгиня сама похала съ сыномъ, и онъ надлъ Преображенскій мундиръ на ея глазахъ. Она наняла квартиру, купила обстановку и устроила все такъ, какъ подобало князю Татеву — богачу.

У рядового Преображенскаго полка былъ на Литейной цлый домъ, въ которомъ могло-бы помститься большое семейство. При немъ осталось въ услуженіи боле дюжины дворовыхъ, мужиковъ и женщинъ, своя ключница, свои прачки и судомойки, конечно, свой дворецкій, лакеи, кучеръ, а также форрейторы. На конюшн было десять лошадей — и почти самыхъ красивыхъ во всей столиц.

Съ полковымъ начальствомъ княгиня сразу подружилась, и, когда узжала обратно въ вотчину, то ей общали, что пятнадцатилтній рядовой, князь Татевъ, долго въ солдатахъ не останется. И, дйствительно, мене чмъ черезъ годъ князь былъ уже капраломъ.

Каждое лто князь Антонъ получалъ отпускъ, прізжалъ гостить къ матери и каждый разъ дивился новымъ возведеннымъ постройкамъ. Усадьба росла и становилась настоящей княжеской усадьбой.

Вмст съ тмъ, видъ у молодого капрала былъ такой, что княгиня съ удовольствіемъ соображала, что сундучекъ подъ кроватью, пожалуй, будетъ ей и не нуженъ. Состояніе останется у нея. И она ршила при первой-же возможности устроить, чтобы сынъ вышелъ изъ полка и пріхалъ жить въ вотчину. Но это, конечно, было крайне мудрено ввиду обязательства дворянъ служить.

Такъ прошло нсколько лтъ. Скончалась императрица Елизавета Петровна, вступилъ на престолъ императоръ Петръ еодоровичъ, и все дворянство, по крайней мр не малая часть его, было обрадовано новымъ императорскимъ указомъ или милостью, именуемой ‘о вольности дворянской’. Всякій желавшій могъ подать въ отставку. И тотчасъ-же молодой князь сталъ собираться выйти въ отставку и пріхать домой.

Въ его сборахъ прошло очень немного времени… Но вдругъ совершилось въ Петербург нчто ожиданное многими, но ужъ, конечно, совершенно неожиданное преображенцемъ, княземъ Татевымъ… Совершился іюньскій переворотъ въ пользу императрицы Екатерины Алексевны. Преображенскій полкъ при этомъ, благодаря преображенцу Алексю Орлову и его нсколькимъ друзьямъ, сыгралъ видную роль.

Князь Татевъ, немногимъ теперь моложе офицера Орлова, благодаря своему состоянію и обстановк, былъ съ нимъ въ очень близкихъ дружескихъ отношеніяхъ. Все, что зналъ Орловъ, онъ держалъ, однако, втайн отъ молодого друга, такъ какъ зналъ хорошо, съ кмъ онъ иметъ дло.

Князю Татеву довриться было-бы, конечно, неосторожно, слишкомъ онъ былъ наивенъ и простъ. Но положиться на князя было возможно. Взявъ съ него честное слово, что въ данныхъ обстоятельствахъ онъ будетъ поступать извстнымъ образомъ, какъ заране общаетъ, можно было быть въ немъ увреннымъ вполн.

И вотъ князь Антонъ еще въ апрл мсяц, затмъ цлый май и цлый іюнь часто общалъ товарищу, преображенцу Орлову, въ случа чего, дйствовать ‘извстнымъ образомъ’. Но этого мало… Орлову часто надобились деньги, конечно, взаймы, и онъ просилъ ихъ у Татева. Князю Антону, получавшему сравнительно много отъ матери, было совершенно некуда двать деньги. Онъ поневол копилъ ихъ. Въ полку и вообще въ гвардіи была страшно развита картежная игра. Проигрывались и выигрывались ежедневно огромныя суммы, были всяческія офицерскія зати: трата денегъ по разнымъ ‘гербергамъ’, или трактирамъ, ристалища въ перегонки за красавицами-шведками. Кто опередитъ, кто побдитъ и кто отобьетъ себ! На это ухлопывали тоже огромныя деньги т, у кого он были, да и т, у кого ихъ не было. Князь Антонъ держался это всего этого всегда въ сторон. Понемногу у него само собой образовалась крупная по тому времени сумма денегъ, о которой онъ почему-то, однако, ни слова не писалъ и не говорилъ матери.

Всю весну этотъ пріятель Орловъ постоянно сообщалъ другу-князю, что серьезное ‘государственное’ дло все ладится, но что деньги — и большія — нужны по-зарзъ. Сидя однажды въ ма мсяц у пріятеля, Орловъ съ отчаяніемъ заявилъ, что нужны десять тысячъ и что деньги эти нужно достать, во что-бы то ни стало, а между тмъ до сихъ поръ это не удается.

Князь Татевъ, у котораго Орловъ часто просилъ и бралъ взаймы, понималъ отлично, что товарищу такія большія деньги нужны, конечно, не на картежъ и не на шведокъ, и былъ почему-то увренъ, что деньги эти тотъ обязательно возвратитъ. Довольно долго проколебавшись, онъ въ начал іюня предложилъ и отдалъ Орлову все, что накопилось у него въ его сундучк, почти такомъ-же, какъ и у его матери. Судьба хотла, чтобы и мать, и сынъ копили тайкомъ другъ отъ друга да вдобавокъ еще въ совершенно похожихъ сундучкахъ.

Наступилъ, наконецъ, Петровъ день. Преображенецъ князь Татевъ ахнулъ такъ-же, какъ ахнулъ и весь Петербургъ. Но два слова, сказанныя ему Орловымъ и офицеромъ Пассекомъ, заставили его понять, что это — отчасти его дло, даже дло его рукъ. Онъ тоже участникъ, тоже подготовитель!.. Ему сказали, что его помощь иметъ во всемъ этомъ большое значеніе. И зато скоро онъ будетъ вознагражденъ съ лихвой.

Когда Преображенскій полкъ по тревог выступилъ изъ казармъ, направляясь на Дворцовую площадь, сразу прошелъ слухъ, что полкъ пойдетъ въ Гатчину противъ нмецкихъ рейтаровъ императора. Во время движенія по петербургскимъ улицамъ, когда преображенецъ и командиръ роты Воейковъ, встртивъ своихъ, бросился на нихъ верхомъ, разгоняя нагайкой и крича, что они — бунтовщики, два офицера, нсколько нижнихъ чиновъ, а вмст съ ними пуще всхъ, отчаянне всхъ, сержантъ князь Татевъ — бросились на него, крича:

— Да здравствуетъ государыня Екатерина Алексевна!

Они бросились на ротнаго командира такъ люто, что заставили его даже спасаться на лошади въ рчку Фонтанку.

Все это видлъ офицеръ Пассекъ и по пути на Дворцовую площадь приблизился къ князю Антону, хлопнулъ его по плечу и крикнулъ:

— Ну, князь, спасибо! Даю теб слово, что все это будетъ завтра-же извстно государын и такъ даромъ теб не пройдетъ.

— За что-же?— не понялъ князь Антонъ.— Я въ ея пользу дйствовалъ…

— Ну, вотъ, поэтому даромъ и не пройдетъ! Быть теб офицеромъ! Голову отдаю на отсченіе!

Дйствительно, посл нсколькихъ дней, когда императрица уже была совершенно спокойна, когда Петръ еодоровичъ былъ уже въ Ропш, а въ Петербург наступила тишина, такъ какъ буря стихла, возникли и забгали всти и слухи о наградахъ, а затмъ и подтвердились вскор. Были награды важныя, огромныя, почти невроятныя. Были и маленькія, но важныя для тхъ, кто ихъ получилъ.

Князь Антонъ Татевъ надлъ офицерскій мундиръ и былъ самый счастливый человкъ на свт. Одинъ изъ его дворовыхъ — самый умный и шустрый малый, свъ, по его приказанію, на одну изъ лучшихъ лошадей конюшни, полетлъ гонцомъ въ дальніе края за тысячу верстъ къ матери-княгин объявить ей о радости.

Такимъ образомъ, благодаря великолпному коню и молодцу-гонцу, княгиня Арина Саввишна въ своей глуши узнала одна изъ первыхъ въ числ дворянъ-помщиковъ о воцареніи новой императрицы. Но при этомъ, какъ многіе, если не вс дворяне всей Россіи, княгиня ждала наступленія смутныхъ временъ, давала нмецкой принцесс, вступившей на престолъ въ качеств самодержицы, годъ — полтора правленія, но никакъ не доле.

Поэтому, благодаря ‘вольности дворянской’, пока еще не отмненной новой императрицей, которая отмняла многіе указы Петра еодоровича, княгиня пожелала скоре воспользоваться льготой и тотчасъ заставить сына выйти въ отставку.

Князь Антонъ, еще недавно собиравшійся тоже поселиться въ вотчин, теперь думалъ иначе. У него явилось честолюбіе. Бесды съ пріятелями, дружба съ Алексемъ Орловымъ, который сталъ прямо чуть не вельможей, несмотря на свои года,— все заставляло князя Антона желать обождать и отложить отставку.

Въ начал осени онъ пріхалъ къ матери и насказалъ ей много новаго, невроятнаго, и краснорчиво убдилъ княгиню, что новая царица вступила на престолъ крпко, на долгіе годы, что, судя по ея коронованію въ Москв, она уже теперь столь-же любима, сколь была покойная Елизавета Петровна.

Прошло еще почти два года… И за это время князь Антонъ вполн разочаровался въ своихъ друзьяхъ и, въ особенности, въ дружб Орлова, уже графа. Теперь онъ какъ-будто былъ имъ всмъ не нуженъ. Вс они стали важными людьми. Недавно простые поручики — они былъ въ чинахъ, занимали важныя должности. Онъ одинъ оставался попрежнему простымъ Преображенскимъ офицеромъ.

Съ того дня, какъ Алексй Орловъ возвратилъ ему взятыя имъ взаймы деньги, онъ, видимо, охладлъ къ князю. Однажды Татевъ объснилъ пріятелю, что иметъ намреніе выйти въ отставку и хать къ матери. Онъ ожидалъ, что Орловъ будетъ отсовтовать ему, будетъ толковать о служб цариц, о повышеніяхъ и отличіяхъ. Князь, хотя и былъ простоватъ, а все-таки въ данномъ случа тонко лукавилъ. По послдствіе этой бесды было неожиданное. Орловъ отозвался, что князь, уйдя изъ полка и ухавъ изъ Петербурга къ себ въ глушь, поступить чрезвычайно умно.

— Что теб тутъ длать?— сказалъ онъ.— Нечего теб выслуживаться! Ты — богатый человкъ. Ступай домой, женись и живи себ въ полное удовольствіе. Будешь уходить, я похлопочу, чтобы теб дали слдующій чинъ.

Разумется, князь Антонъ понялъ, что, дйствительно, не зачмъ оставаться. И черезъ два года посл своего ‘подвига’, какъ онъ называлъ свою стычку съ офицеромъ Воейковымъ, князь подалъ въ отставку или, какъ говорилось, ‘абшидъ’.

VIII.

Пока Сакмарина бесдовала съ княземъ, ея сынъ, добрый и простоватый малый, уже проболтался о томъ, зачмъ они съ матерью пріхали. Чрезъ полчаса уже весь домъ зналъ… Но многіе покачивали головами.

— Ничего изъ этого не выйдетъ!— говорилось въ дом.

Сакмарина, между тмъ, смущенная своей бесдой съ княземъ, выйдя отъ него, вмсто того, чтобы отправляться прямо къ княгин, вернулась внизъ въ свои комнаты, чтобы собраться съ мыслями. Она, уже давно знавшая княгиню, относилась къ ней всегда, какъ, впрочемъ, почти вс, съ нкоторымъ особымъ уваженіемъ, переходившимъ въ страхъ и боязнь. Только т не побаивались княгини, которымъ не было до нея никакого дла. Но эти люди обращались съ ней осторожно, во избжаніе срама для себя. Вс помнили, какъ, по приказу княгини, нсколько разъ случалось, что семьи почтенныхъ дворянъ, гостившихъ у нея въ дом, были ни за что, ни про что вдругъ приглашены собраться и никогда боле порога дома впредь не переступать. А чмъ именно провинились эти гости — оставалось тайной для всхъ, не только для дворянъ намстничества, но и въ усадьб для семьи, даже для самого князя Антона Симеоновича.

Пробывъ у себя около получаса, собравшись съ мыслями и съ духомъ, Анна Павловна послала доложить княгин о себ. Человкъ вернулся, говоря:

— Княгиня приказали сказать, что он знаютъ о вашемъ прибытіи, давно уже ожидаютъ васъ и удивляются, почему вы замшкались.

Въ отвтъ на это Сакмарина подумала:

‘Плохо дло! Первый блинъ да комомъ! Ужъ не отложить-ли мн? Въ другой разъ пріду’…

И она направилась въ аппартаменты княгини нсколько тревожная. Однако, когда Сакмарина вошла въ маленькую угловую комнату, которую княгиня называла своей конуркой, она сразу посмлла. Она тотчасъ увидала, что княгиня находится въ томъ особо хорошемъ расположеніи духа, которое бывало съ ней рдко, а въ послднее время все рже.

Сакмарина мысленно какъ-бы ожила. Пріхать со своимъ важнымъ дломъ въ такой день и часъ, когда княгиня въ дух, показалось ей счастливымъ предзнаменованіемъ, особой удачей, рдкимъ случаемъ, выпавшимъ по вол Божьей.

— Здравствуй, Павловна,— сказала княгиня, имвшая обыкновеніе всхъ своихъ знакомыхъ называть только по отчеству, какъ-бы умышленно приравнивая ихъ къ своимъ холопамъ, которыхъ звала такъ-же.

— Здравствуйте, матушка Арина Саввишна, — отвтила гостья.

— Что же это ты, Павловна, меня томишь?— ласково заговорила княгиня.— Вотъ уже которое время доложено мн, что ты пріхала, а я все у моря погоды жду.

— Спасибо вамъ, княгиня, за такую ласковую встрчу! Виновата, я зашла къ князю на минуточку насчетъ его вышиванія да и задержалась. Виновата!

— Подумаешь, спхъ какой! Могла бы его вышиваніе и посл да и завтра поглядть. Ну, да Богъ съ тобой! Разсказывай, что и какъ, что новенькаго? Не имешь-ли встей изъ города, не слыхала-ли чего о пакостниц намстниц? О Рож Ериковн?

— Ничего не знаю! Никого изъ города не видала. Да, что-же, матушка, по всмъ вроятіямъ, все то-же: безчинствуетъ эта Роза, или Рожа, лихоимствуетъ, срамитъ и пріятеля, нашего правителя. Авось-то, Богъ дастъ, скоро дойдетъ слухъ обо всемъ до новаго императора. Не надо забывать, надо помнить, что нын — не старушка-царица, а молодой императоръ, всюду око свое закидывающій, всякое дло лично вершащій. Теперь порядки, вдь, другіе пошли. А эта Роза Эриховна грабительствуетъ…

— Ну, Павловна, это — вздоръ! Это только поначалу такъ, а потомъ вернется все къ старому да и заживутъ вс тихо да смирно. Царица Екатерина Алексевна была великая монархиня, такая была, какихъ, свтъ стоялъ и будетъ стоять, а не было и не будетъ. Вы здсь, въ этой трущоб, ничего такого не понимаете. Вступи теперь три императора вмсто одного, и все-таки они того не сдлаютъ, что сотворила великая монархиня Екатерина Вторая,— увлеклась княгиня, обожавшая императрицу Екатерину II-ю.— Ты знаешь, что я уже, вотъ, годовъ двадцать сподрядъ, а то и побол длаю? Знаешь, что я, помолившись утромъ, творю?

— Какъ-же не знать, княгиня… знаю!

— Да, Павловна, больше двадцати годовъ. Какъ Богу помолюсь, такъ вотъ къ ней подойду,— княгиня указала пальцемъ на небольшой портретъ императрицы, висвшій на стн,— подойду и ей въ поясъ. А то земной отвшу. Да, ино бываетъ, не токмо въ поясъ, а длаю нижайшій поклонъ и пальцами землю трогаю. Какъ прослышу, бывало, про какое особо важное ея дяніе, то и по три поклона отвшу.

Анна Павловна дала княгин высказать все, что та хотла, и, когда наступила небольшая пауза, она собралась съ духомъ, мысленно перекрестилась, вспомнила и про молитву: ‘Помяни Господи царя Давида и всю кротость его’, и, наконецъ, вымолвила роковыя слова:

— Я, матушка, ваше сіятельство, къ вамъ на этотъ разъ съ великимъ, многозначительнымъ дломъ, и душевнымъ, и семейнымъ, и первой важности.

И Анна Павловна начала говорить и начала еще пуще путаться и размазывать, еще пуще вертться вокругъ да около, чмъ тогда, когда говорила съ княземъ. По княгиня была не князь Антонъ и посл двухъ — трехъ десятковъ словъ вымолвила:

— Стой, Павловна! Что-же это ты колобродишь. Я ни единаго слова не поняла. Ты меня бабьимъ помоломъ не мучай, не люблю я этого. Коли есть дло, такъ къ длу и иди! Есть что сказать, такъ прямо россійскими словами и скажи. А это что-же? туда да сюда, фу-ты, ну-ты и ни алтына, ни гроша, ни даже слова живого какого… одно тараторье!.. Ты, кажется, Павловна, знаешь, что я тараторье, особливо бабье, смерть не люблю.

И княгиня слегка сморщила брови. Казалось, что ея прекрасное расположеніе духа начинаетъ ее покидать. Сакмарина даже немного смутилась.

‘Дура я птая!’ — подумала она.— ‘Не воспользовалась, пока она въ радостномъ состояніи находилась. Сама все напортила, а теперь на попятный надо’.

— Дозвольте, княгиня, — выговорила она робко, — мн о семъ важнйшемъ сердечномъ дл доложить вамъ завтра…

— Завтра? А почему-же это завтра?

Сакмарина не знала, что отвчать.

— Да что ты, Христосъ съ тобой! Начала о дл, начала разводить разные турусы, а теперь до завтра откладываешь. Нтъ, ужъ, голубушка, выкладывай! Да! И вотъ какъ: прямо сразу калачи на столъ мечи, въ полной видимости. Отвчай въ немногихъ словахъ, съ какимъ дломъ пожаловала?

— Я, княгиня, хотла просить васъ, въ качеств давнишняго вашего ко мн благоволенія…— начала Сакмарина, — въ качеств благоволенія…

— Да не путай, мать моя, говори сразу!

Сакмарина снова начала что-то путать, но княгиня уже сморщила брови еще сильне.

— Теб я говорю? Или замолчи, или говори, какое твое дло! Ну?! Денегъ теб нужно, такъ говори сколько. Я теб поврю, сколько хочешь.

— Нтъ, какія деньги.

— Такъ сказывай!— громче, рзко и чуть не сердито произнесла княгиня.

Анна Павловна ршилась и поступила, какъ человкъ, собирающійся окунуться въ холодную воду и, попробовавши рукой и ногой и видя, что вода — чистый ледъ, сразу, перекрестясь, кидается со всего маху съ головой. Въ четырехъ или пяти словахъ объяснила она, что отъ имени сына проситъ согласія княгини на его бракъ съ княжной Ариной.

И произнеся роковыя слова, Анна Павловна такъ-же точно, какъ человкъ, бросившійся сразу въ холодную воду, задохнулась, запыхтла и осталась, глупо разиня ротъ. Она такъ испугалась своихъ словъ, что, казалось, рзкій и ршительный отказъ княгини уже не могъ ее перепугать.

— Выдать мн Аришу за твоего Павла?— спросила княгиня, умышленно длая удивленное лицо.

Сакмарина что-то пробормотала, но что именно — она сама положительно не разобрала и не знала.

— Чтобы была Арина Антоновна Сакмарина, рожденная княжна Татева?— протяжно проговорила княгиня, ухмыляясь.

И она стала чесать двумя пальцами затылокъ.

— Стало быть, по закону Божьему выйдетъ эдакъ…— отвтила гостья.

— Полагаешь, Павловна, что ты меня удивила? Эхъ, ты, тетеря!.. Я давно смкаю, давно запримтила, куда ты, здсь бываючи, глаза закидываешь. Ну, вотъ теб мой и отвтъ: у Ариши три жениха мною намченные, и твой Павлуша будетъ четвертый… Изъ всхъ четырехъ я, обсудивъ все, выбираю четвертаго… да. Обрадовалась, тетеря?

Дйствительно, Сакмарина, дотол уныло и тревожно глядвшая, вдругъ вспыхнула, и лицо ея просіяло.

— Но не спши радоваться,— продолжала Арина Саввишна:— отъ меня ничего не зависитъ…

— Отъ кого-же тогда, матушка княгиня?— изумилась и снова встревожилась Сакмарина.

— Отъ Господа Бога, Павловна.

— Да съ… это точно… все — Богъ… Но, если вы, княгиня, пожелаете чего всмъ сердцемъ, то…

— То и Господь безпремнно повелитъ? Такъ что-ль?

И княгиня весело и самодовольно разсмялась.

— Ужъ грхъ-ли, нтъ ли — эдакъ разсуждать,— отвтила гостья, подобострастно ухмыляясь — а только это — правда.

— Ну, ладно, увидимъ!.. Мое слово получила и имешь… Но только все-таки изъ этого всего, пожалуй, ничего покуда не выйдетъ.

Сакмарина снова пріуныла. Княгиня ‘сама’ сказала теперь то-же, что говорилъ и князь, то-же, что говорили и вс въ дом.

‘Но что-же это такое?’ — думалось озадаченной женщин.

IX.

Появленіе старыхъ знакомыхъ, сосдки съ сыномъ, а, главное, пріятеля молодежи Павлуши, да къ тому-же еще слухи, съ какой особой цлью, съ какимъ важнйшимъ дломъ гости пріхали — оживили и развеселили князей и княженъ.

Въ тотъ-же день, тотчасъ посл обда, загодя до раннихъ сумерекъ зимнихъ, цлая большая гурьба, буйная, не только шумная, отправилась на ледяныя горы.

Мсто, гд всегда каталась княжая семья, а равно и молодежь изъ дворовыхъ людей, называлось по праву ‘горы’, а не просто ‘гора’. Дло въ томъ, что около усадьбы, которую когда-то выстроила Арина Саввишна на возвышенномъ мст, былъ пологій спускъ къ длинной овражин, касавшейся краемъ къ небольшой рк. Съ одной стороны дома былъ насажденный княгиней большой садъ съ аллеями изъ липъ и изъ березъ, а по другую сторону всей усадьбы по спуску появился за года, какъ-бы само собою, другой садъ съ небольшими еще деревьями, но съ густой чащей оршника, сирени, акаціи и всякихъ иныхъ кустовъ. Большой садъ назывался ‘верхнимъ’, а второй — не меньше размрами и только безъ аллей — назывался ‘нижнимъ’.

Катанье, которое устраивалось зимою въ усадьб ‘Симеоново’, было извстно, даже славилось во всемъ намстничеств.

Да и было чему славиться. Такого катанья не было и не могло быть нигд, ни въ городахъ, ни въ усадьбахъ всего намстничества, такъ какъ въ ‘Симеонов’ сама природа или мстоположеніе все сдлали и все произвели на-диво.

Въ верхнемъ саду на главной широкой липовой алле, въ самой глубин ея, сооружалась, то есть, насыпалась высокая гора… Снгъ свозился десятками подводъ, и верхушка горы, гд устраивалась просторная площадка, почти равнялась съ макушками тридцатилтнихъ липъ. Къ площадк, конечно, вела деревянная лстница, а салазки, санки и лубки поднимались по веревк на колес быстро и легко. Это приспособленіе было дломъ или изобртеніемъ всеобщаго любимца, домашняго доктора Янковича.

Большой и крутой спускъ горы кончался на половин длинной аллеи. Въ конц-же ея была каменная ограда, отдлявшая садъ отъ двора. Но зимой эта ограда, или стна, исчезала. Къ ней съ обихъ сторонъ подсыпался снгъ и въ алле, и во двор, отчего появлялась вторая маленькая ледяная гора съ подъемомъ и спускомъ.

На томъ мст, гд кончался этотъ небольшой искусственный спускъ, посреди ровнаго двора, начиналась настоящая природная покатость, пологая, но длинная, тянувшаяся чрезъ весь нижній садъ до овражины, а изъ нея былъ снова короткій, но крутой уступъ прямо на рку.

Нтъ ничего мудренаго поэтому, что въ ‘Симеонов’ катальщики съ горъ летали, какъ птицы, и улетали чуть не за версту отъ мста отправленія. Возвращались вс назадъ въ верхній садъ и къ лстниц, конечно, не пшкомъ, а на лошадяхъ… Пока господа, гости и дворовая молодежь летали внизъ съ горъ, между полемъ и верхнимъ садомъ по большой дорог скакали взадъ и впередъ, чередуясь, двое просторныхъ саней-розвальней, запряженныхъ тройками. Въ нихъ помщались заразъ до восьми и десяти человкъ вмст съ ихъ салазками или лубками. Если изъ сада въ поле и на рку скакала тройка лихо, то всегда мирно, слегка лишь нарушая тишину бубенцами и скрипомъ полозьевъ — но встрчная тройка, скакавшая съ рки въ усадьбу, казалась иной разъ несущимся смерчемъ, бурей или дьявольскимъ навожденіемъ — настолько гулко и далеко на всю окрестность разносились молодые голоса, крики, хохотъ, пнье, визгъ…

Каталось всегда много народа заразъ. Было обычаемъ брать съ собой молодыхъ горничныхъ и ‘снныхъ’, даже двченокъ ‘побгушекъ’ или поднянекъ, а равно молодыхъ слугъ, комнатныхъ, кухонныхъ, садовыхъ и другихъ, взрослыхъ молодцовъ и отроковъ. Вс раздлялись на пары, кто съ кмъ хотлъ, и мнялись лишь изрдка, не больше, какъ на два или три ‘маха’, то есть, спуска или поздки.

Съ минуты начала катанья съ горъ въ малой гурьб или иной разъ и въ очень большой куч катальщиковъ не было ни князей и княженъ, ни дворянъ, ни хозяевъ, ни гостей, ни нахлбниковъ, ни дворовыхъ. Были одни равноправные, веселящіеся, спорящіе, иногда даже вступающіе почти въ драку… Слышалось подчасъ:

— Ваня, голубчикъ, Богомъ прошу, уступи на одинъ махъ…

Это говорилъ одинъ изъ князей или дворянъ-гостей, обращаясь къ парню ‘подбуфетному’ или поваренку.

— Не дамъ!.. Куда лзешь! Не дозволю… Такъ те шаркну, что безъ салазокъ на рку улетишь!

И это кричалъ дворовый или парень ‘садовый’, налзая на какого-либо изъ господъ, своихъ и прізжихъ, защищая свое право на лубокъ или свою очередь ‘на махъ’, или не уступая той подружки, которую на этотъ разъ каталъ съ горъ.

Обидться и пожаловаться отцу или бабушк на кого-либо за что-либо никогда молодымъ Татевымъ и на умъ не приходило. Вс-бы осудили… и въ усадьб, и на сел.

Однажды одинъ поваренокъ Кузька прибилъ на горахъ всеобщаго любимца — князя Рафаила, вчно тихаго. Вс ахнули и вступились… Но, разсудивъ дло, тоже вс, и господа, и слуги, поршили, что Кузька правъ, а Рафушка виноватъ, хотя и безъ умысла.

Катались вс, смотря по своей опытности и искусству управлять, всегда парами, но одни на простыхъ салазкахъ, другіе на санкахъ съ желзными подрзами, а третьи — искусники — на лубкахъ, такъ какъ лубокъ бывалъ мастерски облитъ и замороженъ на особый ладъ, и исподней частью, соприкасавшейся съ горой, изображалъ тоже замчательно гладкую ледяную поверхность, чуть не глаже и чище любого зеркала, то, разумется, ледъ по льду скользилъ съ страшной головокружительной быстротой… Это было не скатыванье себя внизъ, не спусканье, а именно, какъ именовалось, ‘махъ’.

Первый искусникъ ‘готовить’ или мастерить лубокъ, а равно и руководить имъ, былъ молодецъ Терентій. Ему было разршено самой княгиней не только катать съ горъ ея внучку Катюшу, но даже нчто особое: дозволялось на передк лубка класть три пудовика, что вмст съ нимъ и съ княжной доводило всъ до восьми пудовъ накрошенномъ лубк его изобртенія.

Катюша никогда никому Терентія не уступала, да и самъ парень не любилъ кататься съ другими. Однажды прізжая гостья-двица вымолила у княжны одинъ ‘махъ’ на лубк Терентія… И много было смха посл этого… Когда лубокъ спускался молніей уже по третьей гор, чрезъ нижній садъ, гостья-барышня, сидвшая предъ Терентіемъ, вдругъ ‘закатилась’, то есть, прислонилась къ нему спиной и такъ на него налегла, что молодецъ долженъ былъ держать ее лвой рукой и кое-какъ править одной правой… При остановк на рчк оказалось, что барышня была въ обморок, лицомъ бле окружающаго снга и совершенно безъ чувствъ.

— Задохнулась!— объяснили вс, смясь до-упаду.

Случаи подобные бывали изрдка съ непривычными и съ робкими. Но были, однако, за пятнадцать лтъ существованія горъ три случая много хуже: трое, разбившихся на смерть, убитыхъ на мст!.. Двое, не умя править, ‘смахнули’ вонъ изъ колеи, или вылетли набокъ съ ледяной дороги, и убились: одинъ о стну дома, другой — въ саду о стволъ дерева… третій ‘замотался’ и ‘заерзалъ’ по гор, мотаясь справа налво, и былъ поэтому настигнутъ слдующей парой и ‘сбритъ’ съ горы на сторону… Пару отнесли домой безъ чувствъ, а неудачника, ‘ерзавшаго’ и ‘сбритаго’, снесли прямо на столъ, а со стола въ гробъ и на кладбище.

— Вотъ такъ махъ!— шутили каждый разъ симеоновцы.— Изъ верхняго-то сада и прямехонько сразу въ рай или къ чертямъ на сковородку. Вотъ такъ горы у насъ!

На этотъ разъ было тоже буйное веселье и оживленье. Боле всего потшались дворовые тмъ, что молодого барина Сакмарина катала, какъ двицу, сама княжна Арина Антоновна, изображавшая молодца-катальщика.

— Только, чуръ, не убей!— молилъ Павлуша.

— Дай срокъ…— отвчала княжна.— Когда убью, тогда и разговаривай!

X.

Въ дло женитьбы своихъ сыновей и замужества дочерей князь Антонъ Семеновичъ далъ себ слово совсмъ не вмшиваться, и совсмъ не изъ боязни матери…

Свято чтя память покойной жены, съ которой прожилъ онъ ‘душа въ душу’ боле тридцати лтъ, князь зналъ, что въ выбор подруги жизни и своимъ счастьемъ супружескимъ онъ былъ всецло обязанъ матери. Если-бы не Арина Саввишна, то, Богъ всть, какая была-бы у него жена. Когда вначал зимы 1765 года князь Антонъ взялъ ‘абшидъ’ и явился въ вотчину, княгиня была вполн счастлива. Тотчасъ-же, не откладывая дла въ долгій ящикъ, заговорила она о женитьб. Невста была ею уже давно, боле года, найдена и, конечно, уже не разъ вмст со своими родителями бывала княгиней приглашаема въ ‘Симеоново’ на смотрины, чтобы ближе узнать ея нравъ.

Князь Антонъ еще совсмъ юный, при заявленіи матери о брак и невст, сильно смутился, и первымъ его вопросомъ было.

— Маменька, какъ она изъ себя? Стара?

— Что ты? Ума ршился? Ей шестнадцати лтъ еще не минуло. Старинная дворянка Палаузова.

— Не дурнорожа?

— Вотъ этого, голубчикъ, сказать не могу! Это обстоятельство особое!— отвтила лукаво княгиня.— Что касается лика человческаго, то нтъ того лика, о которомъ-бы вс были одного согласнаго сужденія. Кто кому какъ на глаза кажетъ: что мужчина, что женщина. Есть дурнорожіе, которые многимъ нравятся до страсти, есть распрекрасивые, которые совсмъ не нравятся. Я твою невсту почитаю изъ себя пригожей. Ну, а вотъ другіе, многіе, говорятъ, что она съ грхомъ пополамъ. А есть и такіе, которые говорятъ, что она и совсмъ никакого человческаго подобія не иметъ.

Князь Антонъ, конечно, при послднихъ словахъ ороблъ, сильно смутился, опечалился и нсколько дней ходилъ, какъ пришибленный. Благодаря своему нраву, онъ до сихъ поръ еще не былъ занятъ ни одной женщиной, сторонясь это всхъ. И только одна двушка въ Петербург, въ его квартал, по сосдству, дочь священника его прихода, нравилась ему въ продолженіе боле года. Но и съ ней онъ знакомъ лично не былъ, а только изрдка любовался ею, да и то не иначе, какъ въ церкви за обднями и всенощными. Въ это время онъ усердно посщалъ храмъ Божій, не пропускалъ ни одной службы. Даже вс товарищи дивились на него и совтовали, шутя, итти въ монахи, такъ какъ князь Антонъ ни единымъ словомъ не обмолвился въ полку, почему онъ такъ усердно посщаетъ церковныя службы. Становился онъ всегда на правой сторон, недалеко отъ клироса, недалеко отъ своего предмета, поглядывалъ на него, вздыхалъ, по вечерамъ отъ тоски мечталъ и часто, конечно, видлъ его и во сн. Но дале дло не шло и не могло итти.

Такимъ образомъ, совершенно юный и чистый сердцемъ князь Антонъ, при вопрос о брак, несмотря на свою простоту, сообразилъ, что вся его жизнь, все будущее существованіе, все счастье жизни будетъ зависть отъ той, которую выбрала его мать.

Онъ сталъ наводить справки стороной о барышн Палаузовой и въ одну недлю времени былъ сбитъ съ толку. И дворовые въ усадьб, и кое-кто изъ сосдей,— вс были разнаго мннія. Были такіе, которые увряли князя, что двица Палаузова — писаная красота, а затмъ другіе тутъ же объявляли князю Антону, что его мать — женщина прихотливая, чудная: ‘Можно-ли сыну князю и богачу избрать такую двицу въ супруги?!’ И они объяснили, что родитель ея — не совсмъ русскій человкъ по происхожденію, двица вся уродилась въ отца: черномазая, длинная, тощая, чистый чортъ въ двичьемъ плать!

Кончилось тмъ, что князь не врилъ тмъ, кто восхвалялъ избранницу матери, а врилъ всей душой тмъ, кто сравнивалъ будущую его жену съ ‘чистымъ чортомъ’.

Такъ какъ княгиня уже написала родителямъ невсты, что сынъ ея, благодареніе Богу, получилъ абшидъ и находится въ усадьб и что пора приступить къ тому, о чемъ между ними немало было говорено, въ усадьб стали ожидать прибытія семьи Палаузовыхъ.

Были люди, которые думали, что князь Антонъ Семеновичъ будетъ вообще глядть невстъ и что за первой явятся и другія, и будетъ смотръ двицъ намстничества, который можетъ затянуться и на цлый годъ, можетъ-быть, и изъ другихъ городовъ подутъ невсты, можетъ, и изъ столицы прідутъ. Но большинство сосдей-дворянъ и большинство обитателей усадьбъ, хорошо и близко знавшіе княгиню Арину Саввишну, понимали, что молодой князь женится именно на барышн Палаузовой и никакихъ смотринъ другихъ двицъ не будетъ.

Чмъ ближе подходилъ день, въ который Палаузовы должны были пріхать въ имніе, тмъ боле смущался молодой князь и ходилъ повся носъ. Уныніе его доходило до послднихъ предловъ. Мысль — воспротивиться матери, отказаться отъ ея избранницы, просить не губить его, ему и на умъ не приходила.

Ему только смутно казалось, что, если-бы былъ кто-либо по близости: другъ, родственникъ, пожилой человкъ, то онъ, конечно, попросилъ-бы его за себя заступиться, помочь ‘разговорить’ мать. Но одинъ одинехонекъ онъ не могъ ничего сдлать: это былъ не ротный командиръ, на котораго онъ прикрикнулъ и котораго загналъ въ рчку.

Несмотря на долгое отсутствіе изъ дому и самостоятельное существованіе въ Петербург, князь, какъ только пріхалъ и переступилъ порогъ дома, такъ тотчасъ-же подпалъ подъ вліяніе матери и боялся ея точно такъ же, какъ когда-то въ дтств. И теперь единственное, что мелькало у него въ голов, было нчто, нежданно пришедшее на умъ: въ случа, если двица Палаузова — ‘чистый чортъ’, заявить матери, что онъ не считаетъ себя способнымъ на бракъ, на семейную жизнь и желаетъ постричься и итти въ монастырь.

‘Да, ужъ лучше въ монахи!’ — ршилъ князь, уныло бродя по комнатамъ большого дома.

Наконецъ, однажды, когда онъ сидлъ въ своей комнат, на двор усадьбы раздался звонъ колокольчика и бубенцовъ, и появился большой экипажъ шестерней. Изъ экипажа вышелъ пожилой человкъ, пожилая женщина, потомъ еще какая-то низкая и толстая фигура,— молодая или старая — разобрать было нельзя, но съ пухлымъ, одутловатымъ лицомъ.

Князь Антонъ ороблъ отъ этого одутловатаго лица, но затмъ вспомнилъ: ‘Худая… тощая… Стало быть, это — не она’…

Но въ то мгновеніе, пока онъ думалъ, изъ экипажа появилась третья женская фигура, тоже укутанная, съ платкомъ на голов… И князь опять ахнулъ и даже перекрестился… Это ужъ, наврное, была она!… Темнокожее лицо мелькнуло въ его глазахъ… Онъ могъ-бы хорошо разсмотрть ее, но отъ страха у него зарябило въ глазахъ. И эта третья женская фигура, какъ нельзя боле, подходила къ тому, что онъ зналъ.

‘Черномазая, тощая, чистый чортъ!’

Отойдя отъ окошка, онъ опустился среди огромнаго дивана, слъ, понурился, положилъ локти на колни, уперся лицомъ къ ладони и готовъ былъ заплакать. Преображенскій офицеръ, совершившій даже подвигъ, видно, остался тмъ-же недорослемъ, круто-воспитаннымъ, и тмъ-же робкимъ, какимъ былъ въ дтств. Дв горькія слезы выступили изъ глазъ на ладони. Онъ зналъ, что за нимъ сейчасъ пришлетъ мать съ приказомъ пріодться и явиться въ гостиную.

‘Зачмъ’?…— думалось молодому человку.— ‘Зачмъ?! На казнь, понятно. Прямо!.. Вотъ этакъ ведутъ человка на казнь, на помостъ и рубятъ ему голову. Да, пожалуй, это и хуже! Семи смертей не бывать, а одной не миновать. Отхватили гсь лову — и конецъ! А тутъ присудятъ на мытарство на всю жизнь… Да неужели-же нельзя воспротивиться?’ — спрашивалъ онъ себя и въ отвтъ моталъ головой.— ‘Убжать?!. Да, это можно! Вотъ сейчасъ поглядть, увидать этого чорта чумазаго, а затмъ кушакъ и шапку — и бжать! Куда?!. Да тамъ видно будетъ! Лишь-бы только отсюда спастись. Пропаду на цлый годъ, буду гонцовъ посылать, просить маменьку не губить, можетъ, и смилуется’…

И молодой человкъ, пріободрившись, поднялся, вытеръ себ лицо, какъ можно суше, прошелся нсколько разъ по комнат и ршительно заявилъ вслухъ:

— Бжать!.. Вотъ, сейчасъ увижу, и сейчасъ-же сюда за шапку! Деньги у меня есть — тутъ рублей тридцать есть… и бжать! Покуда на село къ Савелью, онъ укроетъ, а ночью лошадку — и дальше… Куда?! Тамъ видно будетъ! Нтъ, не могу я такъ отдать себя на казнь!..

Наконецъ, въ комнату вошелъ человкъ и отъ имени княгини позвалъ его въ гостиную. Князь Антонъ двинулся, ничего не чувствуя, ничего не видя и, конечно, не будучи въ состояніи слышать то, что будутъ ему говорить. Обстоятельства напустили на него какой-то дурманъ, но, войдя въ гостиную, онъ ожилъ: въ ней была одна княгиня.

— Ну, Антонъ… знаешь, что пріхали? Сейчасъ будутъ… У меня они уже побывали, но теперь отправились въ свои комнаты принарядиться.

И Арина Саввишна начала поучительно говорить, втолковывая сыну, что такое собственно ‘бракъ’, но князь, страшно взволнованный, да еще въ чаду или въ дурман, не слыхалъ или не понималъ ни слова. Онъ пришелъ въ себя лишь отъ движенія и жеста матери.

— Во-какъ,— выговорила княгиня рзко.— А твой покойный родитель былъ клюквенный кисель. И ужъ, конечно, былъ для меня неподходящимъ супругомъ. А, вотъ, вышла замужъ! Да никто и не неволилъ. Сама захотла! сама себя скрутила! Во-какъ!

Княгиня протянула руку, сжавъ кулакъ, и двинула имъ такъ, какъ если-бы хотла треснуть по опущенной голов сына.

— Да! И ничего, прожила съ нимъ! Будь онъ живъ, и теперь жили-бы въ ладу. Бракъ — дло священное! Какъ кого съ кмъ въ церкви обвнчали, такъ сейчасъ благодать Божья тутъ и является, и счастье, и все такое. Кабы ты, вотъ, не былъ въ полку въ Петербург да не наслушался разныхъ глупостей отъ товарищей, то и не думалъ-бы, и не говорилъ-бы теперь всякую чепуху.

‘Что-же я такое сказалъ?’ — думалось князю.— ‘Снаушничалъ разв кто и донесъ?’

Можетъ быть, княгиня проговорила бы еще очень долго, какъ съ ней часто случалось, когда она начинала ‘отчитывать’ человка, но за дверями гостиной раздались шаги.

Сердце замерло у князя Антона.

Появился пожилой человкъ, котораго онъ уже видлъ выходящимъ изъ экипажа, благообразный, добролицый. За нимъ появилась маленькая толстая женщина, за ними — ‘она’.

Князь поднялся съ мста и стоялъ истуканомъ. Вроятно, онъ былъ пораженъ настолько, что лишился сознанія. Гости приблизились вплотную къ нему… Мать его что то говорила… Они тоже говорили, обращаясь вс къ нему… Онъ стоялъ, не отрывая глазъ отъ той, которую давно уже прозвалъ ‘чистымъ чортомъ’, и, наконецъ, съ трудомъ придя въ себя, пролепеталъ:

— Что прикажете?

Вс сли разговаривая, но князь только минутъ черезъ пять, шесть вполн пришелъ въ себя… Лицо его вспыхнуло, зарумянилось, глаза засіяли, и, улыбаясь счастливой улыбкой, онъ радостно поглядывалъ на всхъ растеряннымъ взоромъ.

Дло всей его жизни было ршено сразу. Двица Палаузова, ‘на его глаза’, была красавица. Мало того! въ ней было что-то, напомнившее князю его петербургскій предметъ! Это было прямо чудо или навожденіе!

‘Господи! Да что-же это такое?!’ — мысленно восклицалъ князь, чувствуя, что онъ сейчасъ или съ ума сойдетъ, или совсмъ помретъ.

XI.

И само собою произошло то, что князь Антонъ, помимо слпого повиновенія матери во всемъ, въ дл устроенія судьбы своихъ дтей наиболе полагался на нее и ея ‘великое разумніе’.

Арина Саввишна, съ своей стороны, всегда ршавшая всякое важное, а равно и самое пустое дло сама и безповоротно, считала, что ей ‘Богъ велитъ’ быть верховнымъ судіей всей семьи, начиная отъ сына и кончая послднимъ младенцемъ-правнукомъ. Но, вмст съ тмъ, княгиня любила во многомъ, если не во всемъ, подражать обожаемой ею монархин, которую никогда не видла, но которую, тмъ не мене, положительно боготворила мысленно. Зная, что великая государыня въ значительныхъ вопросахъ по части государскихъ длъ созывала ближайшихъ къ себ особъ на совщаніе, княгиня длала то же. Поэтому, поразмысливъ теперь, Арина Саввишна на третій-же день по прізд Сакмариныхъ заявила холодно и строго сыну:

— Распорядись, Антонъ, приказать всмъ чадамъ и домочадцамъ собраться въ портретную, а затмъ мн доложить!

Князь Антонъ Семеновичъ сообразилъ, въ чемъ дло, и тотчасъ-же, выйдя отъ матери, распорядился.

Вс въ дом тоже догадались, о чемъ будетъ рчь и зачмъ собираетъ бабушка ‘судилище’, какъ шутила одна изъ княженъ, шустрая Катюша.

— Знаю зачмъ!— шутилъ и Рафушка.— Поставятъ среди портретной маленькій красненькій диванчикъ, разложатъ меня и будутъ счь, а бабушка будетъ считать. И дадутъ мн сто ударовъ плетьми или кошками.

— Полно теб, егоза!— усовщевала брата Ариша.— Добьешься ты своими прибаутками, что и впрямь бабушка велитъ тебя высчь и если не въ портретной, то въ другомъ какомъ мст.

Черезъ полчаса князь Антонъ Семеновичъ, три сына, дв дочери, а равно и приживальщики — Комаровы, Блохины, старикъ Осокинъ, и прізжіе гости — Сакмарина съ сыномъ,— вс собрались въ портретной и разслись. Кто сидлъ угрюмый и серьезный, а кто тайкомъ хихикалъ. Пуще всхъ шалила Катюша, пока отецъ не прикрикнулъ на нее.

Дворецкій, Иванъ Спиридоновичъ, явившись въ портретную, съ руками неизмнно за спиной, спросилъ у князя, можно-ли докладывать.

— Поди доложи, — нсколько торжественно произнесъ князь:— что вс мы ожидаемъ княгиню-матушку, вс въ сбор.

Княгиня вошла минутъ черезъ десять тихо и торжественно. При ея появленіи вс встали съ мстъ. Свъ одна на средин большого дивана, она оглядла всхъ ласково. Видно было, что она совершенно довольна всмъ происходящимъ.

Твердо заговоривъ при общемъ глубокомъ молчаніи, княгиня только разъяснила, что любезнйшій сосдъ, сынъ любезнйшей Анны Павловны, длаетъ честь, предлагая руку и сердце внучк ея, княжн Арин Антоновн, и что она, бабушка, радостно привтствуетъ сіе событіе и готова бы хоть сейчасъ играть свадьбу… Но дло это по обстоятельствамъ невозможно или же затруднительно. И вотъ надо обсудить все… Она дала себ клятву, какъ всей семь давно то извстно, что ея внуки и внучки женятся и выйдутъ замужъ по старшинству, по своимъ годамъ. Такимъ образомъ, такъ какъ старшій внукъ ея уже женатъ, теперь, чтобы внукъ Гаврикъ женился, если не прежде, то, по крайней мер, одновременно, днемъ — двумя ране, чмъ будетъ внчаться его сестра Ариша. И вотъ въ разсужденіе всхъ обстоятельствъ княгиня проситъ всхъ:

— Даже тебя, глупую,— прибавила она, обращаясь къ Катюш,— даже васъ, людей чужихъ, но подъ единымъ съ нами кровомъ обртающихся и въ наши вс семейныя обстоятельства вступающихся. Надо ршить дло, надо, чтобы Гаврику нашлась невста… и немедленно! Таковое,— помолчавъ мгновеніе, продолжала княгиня, — дло возможное! Ужъ давно намтила я для Гаврика хорошую двицу, пригожую, умную, душевную, но изъ-за прихотничества и артачества чванливой женщины все это разстроилось. Бдная сирота должна повиноваться чужой ей женщин, ее воспитавшей. И вотъ теперь нужно, чтобы генеральша Бокъ явилась у меня просить прощенія. Я-же, изъ любви къ Гаврику, заране общаюсь вс ея вины ей отпустить, Богъ съ ней совсмъ! Будь она родная мать Машеньки, я-бы никогда на такой бракъ не согласилась, потому что въ дом была-бы строптивая теща у моего внука, чего я допустить не могу. А прогонять родную мать моей новой внучки, невстки сына, я тоже не могу. Но, благодаря Бога, Машенька не связана родствомъ съ генеральшей, а только благодарностью. Ну, такъ вотъ и ршайте вы, мириться-ли мн и простить генеральшу, чтобы была у Гаврика жена и чтобы тмъ самымъ, не отлагая дла далеко, можно было намъ отпраздновать на одной недл дв свадьбы — сначала Гаврика съ Машенькой Чупруновой, а затмъ и Ариши съ Павлушей Сакмаринымъ. Ну, отвтствуй за всхъ ты, Антонъ!— обратилась княгиня къ сыну.— Ты долженъ знать, какъ вс они думаютъ.

Князь всталъ съ мста и отвтилъ:

— Какъ прикажете, княгиня-матушка! Ваше желаніе есть для насъ для всхъ законъ. Мн-же извстно, что здсь Машеньку полюбили и очень сожалли, что изъ-за строптивости генеральши вышелъ разладъ.

— Ну, а ты, Гаврикъ, что скажешь?— обратилась княгиня къ внуку.

Молодой князь сидлъ на самомъ дальнемъ мст отъ бабушки, и теперь вс обернулись на него и смотрли, какъ предъ тмъ смотрли, не сморгнувъ, въ лицо и даже на губы говорившей бабушки, и вс одинаково — отъ самого князя Антона Семеновича до отрока Рафушки — удивились.

Гаврикъ былъ необычно блденъ. Когда бабушка обратилась къ нему, онъ поднялся съ мста, хотлъ что-то отвчать, но не могъ. Его будто душило.

— Что-же ты? Что съ тобой?— нсколько сурово произнесла Арина Саввишна.

Посл паузы и полной тишины при полномъ удивленіи всхъ присутствующихъ, княгиня снова произнесла уже рзко:

— Отвчай-же! О теб рчь! Ты — главная персона. Тебя женить хотятъ — не меня!

— Какъ, бабушка, вы прикажете!— произнесъ Гаврикъ глухо и совершенно дрожащимъ отъ волненія голосомъ.

— Вдь, ты всмъ сердцемъ привязанъ къ Машеньк Чупруновой?— спросила княгиня.

— Точно такъ!— прошепталъ Гаврикъ.

— И давно уже привязанъ къ ней, я это знаю! Стало быть, ты долженъ быть радъ моему ршенію.

— Точно такъ!— снова прошепталъ молодой человкъ.

— Ну, такъ вотъ,— обратилась княгиня ко всмъ,— пускай Симеонъ, какъ старшій посл отца, детъ къ генеральш и заявляетъ ей, что я готова ее простить. А заартачится дурашная баба, я ужъ тутъ не причемъ. Тогда надо искать Гаврику другую невсту. А покуда мы ее не найдемъ, ты меня, мать моя,— обернулась княгиня къ Сакмариной,— извини и оставайся съ моимъ общаніемъ. А общаніе мое въ томъ, что, какъ только я Гаврика женю, такъ тотчасъ-же Ариша будетъ женой твоего сына. А до тхъ поръ не взыщи! Теперь мое дло — сторона, а дйствуйте вы: и ты, Антонъ, да и ты, Анна Павловна. Уломайте генеральшу, чтобы прізжала сюда просить прощенія. И, какъ только я ее прощу, такъ сейчасъ-же у насъ въ дом будутъ два жениха и дв невсты. Ну, вотъ все.

Княгиня поднялась и такъ-же тихо и торжественно, какъ прежде, вышла изъ портретной. Едва она скрылась за дверями своихъ комнатъ, какъ вс встрепенулись и весело заговорили.

Сакмарина тотчасъ обратилась къ князю съ мольбой:

— Помогите! Теперь все отъ васъ зависитъ. Уломайте генеральшу…

Княжна Катюша, смясь, спросила, обращаясь ко всмъ:

— Какъ же теперь? Ариша и Павелъ Петровичъ — женихъ съ невстой или нтъ?

— Встимо, нтъ,— сказалъ князь Семенъ.— Все гадательно осталось — выгоритъ, нтъ-ли?

Однако, Ариша и Сакмаринъ уже сошлись, отошли къ окну и о чемъ-то шептались. Для нихъ двухъ давно ршенное предложеніе руки и сердца было не новостью, а условное согласіе княгини подавало теперь надежду. Ариша боялась, что бабушка прямо откажетъ, не объясняя причинъ.

Одинъ изъ всей семьи, князь Гавріилъ, былъ сумраченъ, очевидно, взволнованъ всмъ происшедшимъ и тотчасъ-же посл ухода бабушки незамтно выскользнулъ изъ портретной, не сказавъ никому ни слова. Князь Антонъ Семеновичъ собрался было сказать что-то сыну и крайне удивился его исчезновенію.

Чрезъ часъ на сел во дворъ мужика Алехи быстро явился кто-то чуть не бгомъ и окликнулъ хозяина, а затмъ приказалъ:

— Скоре, Алеха! Запрягай!

Это былъ князь Гавріилъ.

Мужикъ, замтивъ волненіе на лиц и въ голос князя, полюбопытствовалъ узнать, не случилось-ли чего новаго.

— Такое, Алеха, стряслось, что мн хоть въ петлю ползай!— отчаянно воскликнулъ Гаврикъ.

Чрезъ четверть часа крестьянская лошадь была уже впряжена въ розвальни, а чрезъ нсколько минутъ посл этого молодой князь уже мчался вскачь по большой дорог и нещадно погонялъ возжами и кнутомъ.

Куда онъ помчался — конечно, не въ первый разъ — мужикъ не зналъ.

— Узнается это все,— ворчалъ онъ,— и будетъ мн отвтъ лютый предъ господами. Потайное — завсегда бдовое…

XII.

На другой-же день вечеромъ князь Антонъ Семеновичъ по приказу матери позвалъ къ себ на совтъ домашняго врача и друга, Феликса Яковлевича Янковича. Онъ предложилъ доктору взять на себя важное дло и исполнить трудное порученіе: похать къ генеральш Бокъ и убдить ее явиться въ ‘Симеоново’ мириться съ княгиней ради счастья ея пріемной дочери. Такой человкъ, какъ докторъ, по мннію князя, могъ это ‘успшно учинить’.

Феликсъ Яковлевичъ, дйствительно, былъ мастеръ на вс руки. Явясь когда-то въ ‘Симеоново’, онъ сначала очень не понравился княгин Арин Саввишн. Многое худое нашла она въ немъ — даже и то, что онъ странно ‘стрлялъ глазами’, что, по ея мннію, врачу, хотя и молодому, не подобало вовсе. Однако, докторъ остался и понемногу сумлъ заставить всхъ себя любить, въ томъ числ и княгиню.

Это былъ человкъ сорока лтъ, не русскій, но какой національности — было не совсмъ врно извстно. Докторъ говорилъ, что онъ — дворянинъ, шляхтичъ, уроженецъ Кракова, а, между тмъ, лицомъ онъ смахивалъ на итальянца. Если-бы онъ не былъ, какъ подобало по времени, тщательно обритъ, то у него, безъ сомннія, были-бы черная, какъ смоль, курчавая борода и такіе-же усы.

Теперь, помимо того, что Янковичъ всхъ лечилъ, онъ сумлъ такъ поставить себя въ дом, что вс призывали его на совтъ, всякій по своему длу — и важному, и пустому. И если княгиня Арина Саввишна иногда приказывала позвать къ себ ‘Феликсу’, какъ называла она въ шутку любимца-доктора, для того, чтобы переговорить съ нимъ о своемъ серьезномъ дл, то и князь Антонъ Семеновичъ и его сыновья пользовались его совтами, и даже Катюша съ пяти-шестилтняго возраста обращалась къ ‘Фелисыньк’, чтобы узнать, напримръ: въ какой колеръ приказать окрасить ея лошадку, то есть палку, на которой она здила верхомъ по саду.

Случалось Феликсу Яковлевичу быть и посредникомъ, улаживать кое-что въ дом, примирять поссорившихся. Прежде онъ бывалъ всегда примирителемъ подравшихся дтей, теперь случалось ему являться примирителемъ и посредникомъ въ длахъ боле серьезныхъ.

Когда вскор посл его появленія въ дом дло зашло о женитьб старшаго князя Семена Антоновича, и молодой человкъ упрямо упирался, готовъ былъ ослушаться, конечно, не отца, а бабушки, Феликсъ Яковлевичъ уговорилъ его, и все устроилъ.

Съ тхъ поръ княгиня особенно жаловала доктора.

Были люди въ намстничеств, которые, вроятно, по злоб къ гордой княгин, думали и увряли другихъ, что ‘у старой Татихи сдина въ косу, а бсъ въ ребро’, что въ ея прошломъ были и ‘водились вдовьи гршки’, а поэтому и теперь, надо думать, докторъ полякъ справляетъ ‘дв должности’.

Разумется, всюду были эти говоры и пересуды, но опять случилось то же, что когда-то… Говорить, подозрвать и сплетничать было можно, а доказать было ничего нельзя. И то, что смахивало на правду, поневол людьми благоразумными и справедливыми принималось, какъ сплетня и клевета.

Во всякомъ случа, два явленія совпали вмст… Когда княгиня обратила ‘гнвъ на милость’ по отношенію къ домашнему доктору, главный бурмистръ Власъ сталъ мене полноправенъ и властенъ въ управленіи вотчинныхъ длъ. А затмъ вскор онъ былъ отставленъ отъ должности. Княгиня стала управлять якобы сама чрезъ сына. Однако, Власъ съ семьей продолжалъ пользоваться особой благосклонностью и барыни, и всей княжей семьи. Сынъ его, Терентій, двадцатидвухлтній красавецъ, весь въ отца, хотя и числился главнымъ садовникомъ, но былъ теперь въ дом на особыхъ правахъ полудвороваго, полу-приживальщика, полу-товарища и пріятеля князей и княженъ. Онъ былъ близокъ съ ними съ дтства, а опала его отца не могла повліять на его отношенія съ господами.

Однако, во всей усадьб, помимо самой княгини, только одинъ Власъ зналъ и мысленно говорилъ: ‘Не будь дохтура, я-бы еще оставался главнымъ бурмистромъ и заправлялъ всмъ’.

Но Власъ былъ рдко умная голова, человкъ-самородокъ въ смысл твердаго разума и яснаго пониманія всего окружающаго, всхъ ‘человческихъ передловъ’. А его голова — была могилой для всякой тайны.

Феликсъ Яковлевичъ былъ почти таковымъ-же человкомъ. Его голова или его душа были тоже для всхъ — потемки. Быть можетъ, за это общее обоимъ качество княгиня и приблизила ихъ къ себ поочереди.

Разумется, въ день совщанія съ семьей княгиня сама приказала Янковичу взяться за дло, а сыну приказала предложить доктору якобы отъ себя създить къ генеральш.

Янковичъ слегка ‘поломался’ съ княземъ, справлялся даже, какъ посмотритъ княгиня на то, что ‘онъ не въ свое докторское дло вмшивается’, но, успокоенный и убжденный княземъ, согласился.

Чрезъ трое сутокъ Янковичъ, здившій въ имніе генеральши Бокъ, уже вернулся и объявилъ объ успх, полномъ и безусловномъ. Генеральша Авдотья Евдокимовна общалась на дняхъ пріхать въ ‘Симеоново’ и встртиться съ княгиней, ‘какъ ни въ чемъ не бывало’, какъ еслибы никогда никакой ссоры, никакого разрыва между ними обими не было.

— Спасибо, умница вы, Феликсъ Яковлевичъ!— сказала княгиня доктору при всей семь.— Не знаю я, какъ и чмъ благодарить васъ.

— Выжига, ты у меня, Фелиска, — сказала она ему вечеромъ у себя, наедин.— Всякое смастерить умешь. Выжига!

Между тмъ, князю Антону Семеновичу докторъ объяснилъ все на особый ладъ и просилъ его все доложить княгин отъ себя. Конечно, князь никакой комедіи не видлъ… На утро онъ вошелъ къ матери тихо, степенно, какъ всегда, бережно ступая по полу и по коврику спальни. Казалось, что онъ чувствовалъ извстное уваженіе не только къ своей родительниц, но и ко всему, что ее окружало, не только къ ея вещамъ и предметамъ, но къ стнамъ, къ потолку, къ полу ея комнаты.

— Маменька, я къ вамъ…— произнесъ онъ не только почтительно, но на этотъ разъ даже нсколько робко.

— Вижу,— буркнула княгиня.

— Надо мн вамъ доложить дло, чтобы вы…

— Чтобы поршить… Понятно!

— Точно такъ-съ.

— Ну…

— Изволите видть, оно, стало быть, происхожденье свое получило изъ того, что…

— Кто оно? Что оно?— тихо, но холодно отозвалась княгиня.

— Чего изволите?— спросилъ князь.

— Похали! Какъ завсегда…

Княгиня вздохнула, какъ-бы говоря самой себ: ‘Что съ дуракомъ? Пускай ужъ лучше самъ, какъ знаетъ’.

— Ну, говори, пой!— сказала она.

— Что-съ?

— Зачмъ пришелъ — то и сказывай. Вс старанія приложу понять. Пой! Ну!..

— Феликсъ Яковлевичъ вчера мн говорилъ, что Авдотья Евдокимовна всмъ происхожденьемъ огорчена и очень-бы хотла… хочетъ у васъ прощенія просить, все запамятовать.

— Ну, что-жъ?.. Знаю, вдь… Богъ съ ней. Пускай проситъ прощеніе. Единъ Богъ безъ грха…

— Дозвольте ей, маменька!

— Пускай!.. Увидимъ!

— Она прідетъ, если дозволите, и все такое пояснитъ, что вы не такъ поняли, какъ было дло, и что она…

— Это она вретъ, бестія… И съ этимъ пущай не здитъ. Только прогоню… хуже будетъ.

— Но, маменька, посудите…

— Полно! Пускай прізжаетъ и прощенья проситъ. И я прощу… Единъ Богъ безъ грха. А если она турусы заведетъ, что я не поняла ея артачества, упрямства и ея глупства, какъ слдуетъ, а измыслила якобы чего и не было, то я ее огорошу, обругаю и выгоню… Хуже будетъ! Пускай идетъ съ простой повинной…

— Она такъ и желаетъ, но она, говорить Феликсъ Яковлевичъ, желаетъ тоже объяснить вамъ…

— Допускаю… Богъ съ ней! Она — дура… А, вдь, недаромъ говорятъ: ‘Блаженни нищіе духомъ, яко тхъ, какъ лежачаго, бить не полагается’. Но объяснять ей себ ничего не позволю.

— Какъ-же тогда быть, маменька? Феликсъ Яковлевичъ говоритъ, что…

— Ну, буде, надолъ… Ступай!

— Я хотлъ только…

— Уходи, отчаянный! Уходи!— воскликнула княгиня якобы сердито, но, когда князь вышелъ, она улыбнулась и забормотала себ что-то подъ носъ.

Чрезъ нсколько дней было еще большее движеніе и веселье въ дом. Пріхала генеральша Авдотья Евдокимовна Бокъ съ воспитанницей Машей Чупруновой. Об были, собстенно, старыя знакомыя и близкіе люди для всхъ. Двушка-сирота была большой и давнишней пріятельницей княжны Ариши. Генеральшу, умную и добрую женщину, тоже вс — отъ князя-отца и до Рафушки — равно любили. А, между тмъ, Бокъ и Маша перестали бывать въ ‘Симеонов’ и даже не видались съ друзьями.

Ссора произошла изъ-за пустяковъ… Виновата была, безспорно, сама генеральша, потому что никогда не могла удержаться, чтобы не противорчить княгин. А таковое въ ‘Симеонов’ всми почиталось невроятнымъ дломъ и почти проступкомъ. Княгиня постоянно ссорилась съ генеральшей, ‘дулась’ на нее, но затмъ, конечно, опять примирялась.

Но однажды внезапно разразилась гроза. Вс сидли на террас въ тихій лтній вечеръ, а разговоръ зашелъ о ‘вдовьей дол’, то есть объ участи вдовъ, скучной, трудной, горькой. Княгиня стала доказывать, что плохо быть вдовой — ‘слова нтъ’, но надо имть въ себ силу, свою бабью силу. Не надо ‘нюни распускать’ и плакаться людямъ, и ‘казанскую сироту изъ себя корчить’, надо твердо нести вдовій крестъ, воспитывать дтей, коли они есть, заниматься дломъ, управлять имньями и во всемъ стараться замнить утеряннаго мужа. Генеральша, тоже вдова, но бездтная, стала объяснять, что все дло въ сердц. У кого оно мягкое, а у кого оно — камень… Она привела въ примръ себя, говоря, что посл кончины мужа пять лтъ была ‘сама не своя’, сначала топиться, а потомъ постригаться въ монастырь собиралась и съ великимъ трудомъ и ‘настояніемъ душевнымъ’ обрла сравнительный покой. Этому много помогало появленье въ ея дом воспитанницы, пріемной дочери, Машеньки.

Бесда шла мирно… Генеральша почти не противорчила княгин, даже уступила ей, что никому чужое сердце не видно и какое оно — ‘мякоть или камень’ — знать нельзя.

Но вдругъ посл какихъ-то словъ генеральши насчетъ ‘вдовьихъ утшителей’, нсколько словъ, которыхъ одни не слыхали, а другіе не поняли, княгиня вымолвила глухимъ голосомъ:

— Отвчу я вамъ, что ты, мать моя, судишь не какъ генеральша, а какъ пономариха… Хуже того! Моя скотница Анфиса такого, умретъ, не сбрехнетъ…

Генеральша оторопла отъ изумленія и не отвтила, не зная, что и сказать на нежданное оскорбленье, а княгиня тотчасъ поднялась и ушла къ себ.

Чрезъ полчаса она вызвала сына и приказала:

— Скажи Авдоть, чтобы она сейчасъ съзжала отъ насъ и бол ко мн ни ногой.

Князь ахнулъ и сталъ уговаривать мать, но княгиня пуще разгнвалась. Князь сталъ доказывать матери, что помимо несправедливости ея къ генеральш, есть и другое обстоятельство.

— На двор темь, эти не видно. Какъ-же генеральша въ эдакую тьму кромшную подетъ по проселку въ своемъ огромномъ рыдван? Можетъ убиться до смерти, сковырнувшись гд въ оврагъ.

Княгиня согласилась и ршила:

— Но завтра, чуть свтъ, чтобы съзжала со двора. А не то прикажду холопамъ силой посадить въ рыдванъ!

На утро генеральша выхала рано изъ ‘Симеонова’ и, дорогой вспоминая разговоръ на террас, размышляла про себя: ‘Не врила я! Николи не врила! Многимъ въ намстничеств за нее глаза царапала, когда на нее кивали. А теперь поврю, что мн правду сказывали, потому что только на вор шапка горитъ’.

Такъ прошло полгода. Княгиня иногда жалла, что не видится съ умной женщиной и пріятной собесдницей. Иногда она спрашивала себя: ‘Не почудился-ли мн зря этотъ камушекъ въ мой огородъ?’

Вдобавокъ она любила Машу и намтила ее въ жены внуку Гаврику, хотя и не говорила объ этомъ.

Наконецъ, теперь, по милости Янковича и благодаря все-таки незлобію самой генеральши, все устроилось, и звонкій веселый голосокъ сироты Маши снова раздавался въ дом, а сама Авдотья Евдокимовна показывала князю Антону новый ‘крестъ’ шерстью по канв.

— Вотъ такъ крестъ!— дивился и радовался князь, обожавшій вышиванье.

— Голландскій, князь. Есть такое государство въ Нмеціи, за морями… Вотъ печки ‘голландки’ тоже оттудова.

Вмст съ тмъ, вс ожидали на утро новаго торжественнаго засданія въ портретной и заявленія княгини о выбор Машеньки въ жены Гаврику.

— Вотъ ахнетъ генеральша!— шептали въ усадьб.— Будетъ у насъ княгиня Марья Никаноровна.

На утро никакого семейнаго засданія и заявленія княгини не произошло. Она только переговорила съ генеральшей наедин… Но за обдомъ было нчто, всхъ смутившее. За столъ не явился князь Гаврикъ и былъ невдомо гд.

Посл обда, едва только вс вышли изъ столовой, поднялся въ дом всеобщій переполохъ. И было отчего! Лакей доложилъ князю Антону Семеновичу, что пріхалъ человкъ, врод конторщика, изъ сосдняго имнія ‘Кутъ’ отъ барина Абдурраманчикова и проситъ князя допустить его до себя для личнаго объясненія по важному длу.

Князь смутился и не зналъ, какъ поступить. Разумется, прежде всего надо было просить дозволенія у матери. Онъ тотчасъ-же прошелъ къ княгин, заявилъ ей о странномъ и дерзкомъ появленіи посланца отъ врага-сосда и просилъ указанія, какъ ему быть.

Княгиня сначала тоже, видимо, смутилась, а затмъ разгнвалась на сына, удивляясь, какъ могъ онъ прійти къ ней съ такимъ глупымъ вопросомъ.

— Понятно!— воскликнула она.— Понятно, что надо безо всякихъ околичностей приказать посланцу чрезъ лакея съзжать живехонько со двора по-добру, по-здорову и свезти ‘Персиду’ нашъ отвтъ, что ни ты, князь, ни я, княгиня, ни нын, ни присно, ни во вки вковъ, ни въ какія сношенія съ маіоромъ входить не станемъ.

— Слушаю-съ,— сказалъ князь и хотлъ выйти.

— Стой!— крикнула сердито Арина Саввишна.— Нтъ, холопы все переврутъ. Выйди самъ въ прихожую и скажи ему все это толково, чтобы онъ своему персидскому барину все это отъ тебя передалъ.

Князь вышелъ, княгиня осталась у себя и, хотя была сердита отъ дерзости сосда, тмъ не мене, тотчасъ-же успокоилась, начала улыбаться насмшливо и покачивать головой.

— Вдь, вотъ, русскіе дворяне много скромне. А вотъ этакіе,— размышляла она вслухъ,— какой дерзостью обладаютъ! Да и не дворянинъ онъ даже, а Богъ его знаетъ кто такой… Басурманъ, выходецъ невдомо какихъ краевъ, кто говоритъ изъ Персіи, а кто увряетъ, что изъ крымскихъ татаръ.

Размышленія княгини были прерваны появленіемъ князя. Но онъ не вошелъ, а влетлъ или вкатился въ комнату матери… Это быстрое, почти безцеремонное, непочтительное появленіе, а, вмст съ тмъ, и растерянный видъ сына уже не разгнвали, а отчасти испугали Арину Саввишну.

— Маменька! Маменька!— закричалъ князь.— Невроятное приключеніе! Сами возьмитесь! Я ничего не понимаю! Невроятное оно и оскорбительное! и противозаконное! и совсмъ не слыхано, не видано!

— Да что ты, глупая голова, говори скорй!— вскрикнула княгиня.

— Гаврюша запертъ, хотя и въ дом, а все-таки якобы въ чулан! Подумайте!

Княгиня, ничего не понимая, засыпала сына вопросами и только съ трудомъ добилась отъ него, что посланецъ врага-сосда привезъ извстіе, что маіоръ Абдурраманчиковъ накрылъ молодого князя Гаврилу у себя на сел, не то въ дом, арестовалъ и заперъ въ усадьб, считая плнникомъ. Онъ требовалъ, чтобы самъ князь Антонъ Семеновичъ пріхалъ за сыномъ, дабы объясниться съ нимъ подробно обо всхъ важныхъ обстоятельствахъ невроятнаго происшествія. Въ чемъ заключалось невроятное происшествіе — посланецъ не зналъ или же, судя по его хитро-улыбающемуся лицу, онъ зналъ все, но объяснять что-либо ему было не приказано. Между тмъ, въ дом все уже стало извстно.

Разумется, во всей усадьб начался переполохъ. Все поднялось на ноги. Не только вс дворовые были поражены приключеніемъ съ молодымъ княземъ, но даже об княжны вдругъ явились непрошенныя къ бабушк и принялись плакать, какъ если-бы братъ Гаврикъ былъ убитъ. Тревога въ дом началась такая, что обыватели, казалось, забыли свое обычное почтеніе и свою обычную боязнь къ старой княгин. И вслдъ за княжнами въ аппартаменты княгини вошли дв приживалки, а за ними показалась и фигура перепуганнаго дворецкаго Ивана Спиридоновича.

Княгиня, какъ-бы вдругъ придя въ себя, поднялась съ мста и однимъ грознымъ восклицаніемъ: ‘Ну!’ — выгнала всхъ вонъ кром сына.

Пораздумавъ нсколько минутъ, княгиня ршила, что надо все-таки посланца прогнать со двора съ тми же словами: передать Абдурраманчикову, что съ нимъ ни въ какія сношенія входить не желаютъ. Но затмъ, когда князь снова собирался выйти изъ комнаты, Арина Саввишна снова крикнула сыну:

— Погоди! Не спши! То еле двигаешься, то вдругъ на тебя бсова прыть нападаетъ!

И затмъ она, очевидно, вполн смущенная совершенно невроятнымъ приключеніемъ, такимъ дломъ, которое сразу и не одолть разумомъ, стала размышлять и говорить, но не съ сыномъ, а какъ-бы сама съ собой:

— Вдь, не видано и не слыхано! Какой помщикъ можетъ сосда-помщика, да еще князя, заарестовать, запереть и не отпускать? Да и какъ Гаврикъ попалъ къ нему въ вотчину? Какъ онъ очутился тамъ, невдомо зачмъ? И, вдь не ближній конецъ! Необходимо разъяснить все непремнно толково. Слышишь? Переспроси ты, какъ слдъ, опять этого гонца его.

— Маменька, я вамъ докладывалъ три раза,— отвтилъ князь отчасти нетерпливо отъ крайняго волненія.— Онъ ни на что не отвчаетъ, сказываетъ только, что Абдурраманчиковъ требуетъ меня для объясненій. А что, какъ, зачмъ и почему?— ни на что не отвчаетъ! Говоритъ, запертъ Гаврикъ — и конецъ! А за что и почему, говоритъ, не знаю.

— Что-же тутъ будешь длать?— развела руками княгиня.— Надо будетъ кого нибудь послать къ этому Персиду для объясненія. Конечно, не теб хать… Много чести! А вмст съ тмъ надо, понятно, и жаловаться. Надо теб самому прямо къ намстнику. Конечно, еще-бы лучше внуку Симеону взять съ собой человкъ двадцать холоповъ да заняться, хотя бы цлую недльку, выслживать самого ‘Персида’, захватить его и привезти сюда. Гаврикъ-бы тамъ у него сидлъ запертой, а ‘Персидъ’-бы у насъ сидлъ запертой. Это-бы еще лучше было!

И княгиня замолчала и думала: ‘Какую я чепуху понесла, огородъ горожу!’

— Такъ какъ-же прикажете?— ршился, наконецъ, спросить князь, собственно получившій нсколько разныхъ приказаній.

Княгиня молчала, раздумывала. Сынъ не ршался снова повторить вопросъ. Наконецъ, Арина Саввишна вздохнула и уже сдавленнымъ голосомъ, который означалъ въ ней сильное внутреннее волненіе, но, вмст съ тмъ, и ршимость, произнесла:

— Поди скажи дураку-гонцу, что матушка моя, княгиня Татева, ни въ какіе переговоры и разговоры съ твоимъ персидскимъ бариномъ, и мы вс тоже подобно ей — вступать не будемъ… ни нын, ни присно, ни во-вки вковъ.

И, когда князь уже выходилъ изъ комнаты, княгиня прибавила:

— Скажи ему тоже, что выдешь тотчасъ въ губернію жаловаться самому намстнику!

Князь вышелъ въ прихожую и передалъ посланцу сосда слова матери буквально. Молодой малый, по виду конторщикъ, отвтилъ:

— Мн баринъ приказалъ, если я получу отъ васъ несогласный отвтъ, то, узжая, прибавить, что князь Гавріилъ Антоновичъ будетъ у насъ сидть взаперти до тхъ поръ, покуда вы не прідете самолично объясниться обо всемъ происхожденіи дла.

— Ну, ладно! Ступай!— крикнулъ князь, стараясь быть гнвнымъ и строгимъ. Но и гнвъ, и строгость такъ мало шли къ лицу добродушнаго Антона Семеновича, что конторщикъ поневол чуть замтно улыбнулся.

Будучи въ крайнемъ волненіи, князь снова отправился къ матери, безсознательно надясь, что она его успокоитъ, потому что она со своимъ твердымъ разумомъ скоро все себ уяснитъ и найдетъ утшеніе. Но князь ошибся. Арина Саввишна не захотла даже разговаривать и сидла суровая и глубоко задумчивая. Гнвъ ея прошелъ, сказывалась одна тревога.

Между тмъ, наверху было тоже тревожное совщаніе. Об княжны и старшій братъ ихъ, а равно Сакмарина съ сыномъ и генеральша съ воспитанницей, собрались въ комнат гостиной двухъ сестеръ-княженъ и обсуждали странное, совершенно непонятное происшествіе. И вс пришли къ заключенію, что, пожалуй, теперь и бабушка ‘спасуетъ’, ударитъ лицомъ въ грязь.

— Тутъ гордостью да горделивыми рчами ничего не возьмешь!— ршила генеральша.— Тутъ дйствовать надо.

— Ты когда-то въ дружб былъ съ Петромъ Романовичемъ,— сказала Ариша брату.— Ты-бы теперь хоть чрезъ него, стороной, что-нибудь узналъ…

— Что ты, Господь съ тобой!— отвтилъ князь Семенъ.— Не вызывать-же мн его сюда. Да и не подетъ.— И, на вопросъ генеральши, онъ объяснилъ:— Петръ Романовичъ — сынъ злодя маіора.

А въ т-же самыя минуты юный Рафушка сидлъ у своей невстки княгини Марфы, которую страстно любилъ и къ которой пришелъ поговорить теперь о брат. Вчно молчаливая, ‘нмая’ княгиня, помимо мужа и дтей, ршалась разговаривать только съ любимцемъ отрокомъ. Поговоривъ, затмъ помолчавъ, юный князь вдругъ заплакалъ, а затмъ началъ судорожно рыдать…

— Что ты? Что ты? Глупый! Съ чего?— спросила княгиня кротко.— Не съ чего! Еще невдомо, какъ все…

— Жаль мн его!— всхлипнулъ Рафушка.

— Гаврика?

— Да. Жалко, жалко!.. Бдный онъ…

— Полно, глупый! Маіоръ все-таки ничего худого съ Гаврикомъ сотворить не можетъ… долженъ освободить.

— Знаю, знаю… Не отъ того я… не объ этомъ… Жалко мн его…

— Такъ почему-же жалко-то?

— Не скажу, Марфушенька. Не могу сказать!..

И Рафушка еще пуще залился слезами….

Весь день до поздней ночи прошелъ необычно уныло.

Вся семья, а равно и вс дворовые, были крайне встревожены происшествіемъ. Чмъ больше вс въ усадьб размышляли, тмъ мене могли понять: ‘Какое это дло? Совсмъ пустое, одно нахальство сосда или важнющее дло?!’

XIV.

Прошли еще цлые сутки въ разршеніи сугубо важнаго вопроса, кому хать въ имніе ‘Кутъ’ къ Абдурраманчикову: самому князю или сыну его старшему Семену?

И княгиня посл долгихъ размышленій на второй день вечеромъ ршила, что хать къ Абдурраманчикову самому князю — много чести, что ему надо хать въ городъ къ намстнику, а старшему внуку хать немедленно освобождать брата.

Неслыханная дерзость ‘Персида’ такъ разгнвала Арину Саввишну, что она даже, всегда здоровая и бодрая, немножко за ночь прихворнула и поднялась на другой день позже обыкновеннаго. Она чувствовала, что въ ней положительно гд-то подъ ложкой что-то кипитъ и бурлитъ. Ей казалось, что, если-бы Абдурраманчиковъ очутился вдругъ въ ея усадьб, она-бы созвала своихъ холоповъ и, не взирая на срамъ, приказала-бы разложить и высчь его среди столовой или гостиной въ ея собственномъ присутствіи.

Враждебныя отношенія съ сосдомъ длились уже давно… Когда-то онъ посмлъ выкрасть у нея ея собственную крпостную холопку, а она ничего не смогла устроить не только въ отмщеніе и наказаніе сосда, но даже и для возстановленія своихъ законныхъ правъ. И вотъ, очевидно, зазнавшійся вслдствіе этого врагъ теперь уже посмлъ сдлать нчто невиданное и неслыханное — заарестовать и запереть у себя ея внука, князя Татева. Вдь, не на порубк-же въ лсу онъ его поймалъ?

Вмст съ тмъ, княгиню озадачивалъ и тревожилъ другой вопросъ, который казался главнымъ: ‘какимъ образомъ внукъ Гаврикъ очутился по близости усадьбы Абдурраманчикова?’ На утро этотъ вопросъ нсколько выяснился. Княгин доложили, что мужикъ Алеха проболтался о чемъ-то, касающемся дла.

Алеха былъ вызванъ къ князю, допрошенъ и передалъ, что молодой князь Гавріилъ Антоновичъ уже, почитай, цлый годъ, начавъ съ прошлаго лта, потомъ по осени, а затмъ и зимой разъ, а то и два въ недлю, тайкомъ, осдлавъ лошадь или запрягши маленькія саночки, узжаетъ изъ вотчины, куда — невдомо, и возвращается часа черезъ два. При этомъ онъ крпко-накрпко приказывалъ мужику никому ни за что не сказывать объ этомъ. Разумется, теперь Алеха жаловался, что, если самъ князь оказался у Абдурраманчикова, то и лошадь его съ розвальнями пропала и, стало быть, тоже находится у сосда-помщика.

Княгиня, выслушавъ объясненіе сына, ршила, что все, узнанное отъ мужика,— вздоръ. Внукъ, можетъ быть, дйствительно, здилъ куда-нибудь тайкомъ на мужицкой лошади и скрывалъ это ото всхъ, но, чтобы онъ въ продолженіе боле полугода здилъ всегда въ имніе Абдурраманчикова, — это было полной безсмыслицей, по ея мннію.

На третій день посл обда былъ назначенъ молебенъ и отъздъ. На двор уже стояли два возка: большой и маленькій. Въ первомъ былъ шестерикъ красивыхъ лошадей съ форейторомъ впереди, не ради, конечно, тяжести экипажа, а ради дворянскаго гонора. Князь никогда ни зимой, ни лтомъ не вызжалъ иначе, какъ шестерикомъ цугомъ или шестерикомъ при четверк въ дышл и пар на выносъ. Другой возокъ, маленькій, былъ запряженъ тройкой.

Вс въ дом готовились итти въ большой залъ и вс были, казалось, еще боле смущены, вс будто теперь чуяли, что начинается съ врагомъ-сосдомъ что-то такое гораздо боле важное, нежели похищеніе крпостной дворовой двушки.

XV.

Ровно въ три часа вся семья, гости и приживальщики уже собрались въ зал и стояли въ ожиданіи выхода княгини къ молебну. Священникъ, дьяконъ и причтъ уже явились и готовились. Въ углу залы былъ накрытъ блой скатерью столъ, на которомъ сіяли три большихъ образа въ старинныхъ окладахъ. Наконецъ, княгиня появилась суровая и, окинувъ всхъ гнвнымъ взоромъ, сказала князю Антону Семеновичу, будто продолжая рчь:

— Стряхни ты съ себя, брось, говорю, свое убожество, вспомни хоть разъ-то въ жизни, что ты — князь Татевъ, столбовой старинный дворянинъ. Твои ддушки да бабущки невдомо когда уже на свт живали. Самъ ты знаешь, что, когда царь московскій Казань бралъ, то князь Татевъ отличился: собственноручно полсотни татаръ изрубилъ! А ты блоху боишься словить, какъ-бы не укусила.

‘Ну, пойдетъ теперь всхъ поочереди отчитывать’,— подумала генеральша,— ‘или на одномъ на комъ весь гнвъ сорветъ — маіорову колотушку отколотитъ на другомъ!’

— А ты ужъ поплачь, Симеона Антоновна,— обернулась княгиня къ внуку.— Какже! Вдь, онъ тебя тамъ у себя высчь можетъ. Такой, какъ ты, дастся, приметъ полста розогъ и поблагодаритъ еще за ученье.

Духовенство стояло около стола съ иконами, вс стали полукругомъ по зал, а впереди всхъ поставили кресло для Арины Саввишны, такъ какъ она не могла боле нсколькихъ минутъ простоять на ногахъ. У себя въ спальн ей случалось стоять и по часу, но она это скрывала, и вс считали, что она на ноги слаба.

Княгиня уже собиралась ссть въ кресло и приказать начинать молебенъ, когда, окинувъ снова всхъ взглядомъ, увидла у дверей пришедшихъ тоже помолиться дворовыхъ, человкъ до двадцати. Въ числ другихъ стоялъ и ‘звриная мамка’ — дурачекъ Агаонъ, и, невдомо почему, глупо ухмылялся. У него одного во всей зал было веселое лицо.

— Выгнать его вонъ!— выговорила княгиня.

Никто не понялъ, о комъ идетъ рчь, но самъ Агаонъ, увидя глаза барыни, сверкнувшіе прямо на него, быстро юркнулъ въ толпу и въ двери.

Наконецъ, приступили къ напутственному молебну, который длился довольно долго, такъ какъ княгиня не любила и не позволяла ‘гнать’ церковныя службы, и главное, запрещала своему духовенству ‘молоть и сыпать’…

— На что это похоже?— говорила она:— ‘Помилуй насъ!’ А у васъ: ‘поминосъ, поминосъ!…’ ‘Господи помилуй!’ А у васъ: ‘оспоми, оспоми!’

Когда молебенъ кончился и священникъ съ дьячкомъ и пономаремъ ушли, а приживальщики и дворовые тоже разошлись, семья и гости перешли въ гостиную и разслись тихо и молча по кресламъ. Княгиня, какъ всегда, сла одна на диванъ.

Четырнадцать человкъ, считая двухъ дтей, правнучекъ княгини, посидвъ минутъ пять въ полномъ гробовомъ молчаніи и опустивъ глаза, а не глядя по сторонамъ и не переглядываясь — какъ разъ на-всегда было княгиней строго указано — вс по знаку ея поднялись.

Князь Антонъ Семеновичъ подошелъ къ матери. Она перекрестила его трижды, медленно кладя три сложенныхъ пальца на лобъ, на животъ и на оба плеча. Затмъ, давъ поцловать себя трижды и давъ поцловать руку, сама перекрестилась.

— Ну, слушай!— заговорила княгиня.— Въ послдній! Утшь ты меня на старости лтъ! Богомъ прошу я тебя, сынъ, будь ты человкомъ, у коего взрослые, большіе сыновья. Хоть разъ-то въ жизни наберись смлости! Эхъ, Господи! Творецъ Милостивый! Будь я мужчина, да я весь губернскій городъ, все намстничество разорила-бы… камня на камн не оставила бы, сама намстника заарестовала-бы, самое его наперсницу, пройдоху Розу, запрягла-бы въ розвальни да на ней по городу прохалась-бы. Ну, говори: будешь смлъ или будешь передъ намстникомъ вилять, нюни да пузыри разводить да слюни пускать? Стыдно мн это теб при твоихъ-же дтяхъ и внукахъ, и при чужихъ людяхъ сказывать. Вонъ, поди, и Саввушка, и Антониночка и т понимаютъ, что ихъ прабабушка ихъ ддушку уму-разуму учитъ. Да что-же длать! Ну, Богъ съ тобой! Добрый путь! Помни одно: первое — ты князь Татевъ! второе — дло твое правое! третье — въ бд находится твой родной сынъ!

Затмъ княгиня точно такъ-же перекрестила внука Симеона, расцловалась съ нимъ и снова заговорила:

— Твое дло, Сеня, простое! Этотъ ‘Персидъ’ — не начальство какое. Говори съ нимъ безстрашно, а, главное, не забудь сказать, что я клятву дала, если въ намстничеств дло это неслыханное затянутъ или противъ насъ обратятъ такъ же, какъ обдлали они, кляузники, покражу моей холопки, то мы соберемъ своихъ, крестьянъ до двухъ и трехсотъ человкъ съ топорами и вилами и прямо войной пойдемъ на его ‘Кутъ’, и прямо-таки, какъ на войн, приступомъ возьмемъ усадьбу, все разоримъ, Гаврика освободимъ, а у него будетъ полный разгромъ. Потомъ пускай, разоренный, судится. Такъ-то прежде бывало на Руси! И вотъ мы на старый образецъ поступимъ, коли законовъ нту! Дло будетъ проще, чмъ черезъ разныхъ беззаконниковъ-стрекулистовъ тягаться. Отпуститъ онъ Гаврика — слава Богу! заупрямится и не отпуститъ,— то не смй ты назадъ прізжать ко мн безъ подробнаго доклада и объясненія, какимъ случаемъ Гаврикъ попалъ къ нему въ лапы и за что онъ его заарестовалъ? Это — главное, это — сущая суть! Обвиняй онъ Гаврика въ томъ, что тотъ у него въ лсу дерево рубилъ или поджигалъ, что-ли, на деревн, тогда онъ якобы правъ будетъ на мои глаза, хоть и совретъ. А, можетъ быть, просто пройдоха и дерзновенецъ прямо теб объяснитъ, что прихотничаетъ — ну, тогда я ему себя покажу! Тоже поприхотничаю, на свой образецъ! Ну, Богъ съ тобой! Въ добрый путь!

Черезъ нсколько минутъ вся семья была у окошекъ столовой и прихожей и глядла, какъ со двора сначала выхалъ возокъ шестерикомъ въ губернскій городъ, а за нимъ вслдъ выхалъ маленькій возокъ тройкой. Въ продолженіе верстъ четырехъ они должны были слдовать одинъ за другимъ, а затмъ разъхаться.

Когда путешественники достигли небольшого лса, гд съ большой дороги былъ поворотъ въ имніе Абдурраманчикова, оба возка поравнялись и стали. Князь Антонъ Семеновичъ высунулся изъ своего окна. Князь Семенъ сдлалъ то-же. И отецъ сказалъ сыну, слегка подражая голосомъ своей матери:

— Ну, Сеня, ты съ нимъ не валандайся! Дйствуй начистоту! Грозися! Какъ сказала матушка, такъ мы и сдлаемъ. Если я ничего не добьюсь у намстника, то вернусь, и мы прямо-таки походомъ пойдемъ, якобы съ войскомъ, на его ‘Кутъ’ и разнесемъ всю его усадьбу. Подбодрись и дйствуй!

Молодой князь выслушалъ отца и подумалъ про себя:

‘Да, сказать легко! А если меня нкая роба беретъ съ этимъ персидскимъ чертомъ, то, вдь, и теб, батюшка, не сладко на душ — тоже робешь!’

Экипажи разъхались каждый своей дорогой. Возокъ и шестерикъ двинулись не шибко, а ровно, такъ какъ впереди предстояло съ отдыхомъ всего около семидесяти верстъ.

Молодой князь на самой лучшей тройк изо всхъ разъздныхъ коней лихо полетлъ по хорошей морозной дорог. Онъ былъ у маіора въ послдній разъ въ гостяхъ уже много лтъ назадъ. Когда-то Абдурраманчиковъ любилъ его боле всхъ остальныхъ молодыхъ князей, когда-то часто онъ много разсказывалъ ему про свои подвиги молодости.

И теперь, дорогой, князь Семенъ, вспоминая эти росказни, смущался еще боле. Хорошо бывало считаться пріятнымъ собесдникомъ этого ‘Персида’, а теперь являться къ нему въ качеств врага, являться ради крупнаго объясненія по поводу его дерзкаго самоуправства были, конечно, далеко не безопасно.

Къ тому-же маіоръ былъ прытокъ мыслями и рчами, а князь Семенъ, подобно отцу, всегда искалъ словъ, которыя были ему нужны, и лазилъ за ними, какъ сказывается, въ карманъ.

Кром того, все дло представлялось князю Семену неяснымъ и страннымъ. Маіоръ, по его мннію, былъ не только не дуракъ, но и очень уменъ и хитеръ, могъ онъ заарестовать такъ Гаврика только за что-либо особливо-важное.

XVI.

Село ‘Кутъ’ было въ десяти-двнадцати верстахъ отъ вотчины князей Татевыхъ. Небольшая усадьба помщика средней руки была въ такомъ порядк, что служила примромъ для другихъ боле богатыхъ помщиковъ.

Имніе принадлежало бывшему офицеру полупотшнаго Гатчинскаго рейтарскаго полка, который давнымъ-давно тому назадъ завелъ и любилъ императоръ Петръ III. Это гатчинское небольшое войско, какъ извстно, состояло сплошь изъ нмцевъ разныхъ германскихъ государствъ. Но въ числ ихъ было и нсколько датчанъ, шведовъ и нсколько иноземцевъ почти неизвстнаго или темнаго происхожденія.

Среди послднихъ былъ офицеръ съ фамиліей Абдурраманчиковъ. Не только никто не зналъ, но и самъ онъ не имлъ никакого понятія о томъ, откуда онъ. Его считали выходцемъ изъ Персіи, изъ Турціи и просто родомъ изъ крымскихъ татаръ. Если онъ былъ изъ крымцевъ, то, конечно, прадды его были все-таки настоящіе турки. Абдурраманчиковъ зналъ врно только то, что его ребенкомъ вывезъ откуда-то издалека русскій богачъ-помщикъ въ качеств воспитанника для того, чтобы онъ игралъ съ его собственными дтьми. Когда-же мальчикъ выросъ, когда ему минуло шестнадцать лтъ, онъ былъ отданъ въ одинъ изъ петербургскихъ полковъ рядовымъ.

Юноша былъ умный, хитрый, предпріимчивый, отличался той энергіей, подвижностью и крайнимъ честолюбіемъ, которыя не могли остаться безъ результатовъ. Дйствительно, когда сформировалось гатчинское, или голштинское, войско цесаревича Петра едоровича, гд вс офицеры были чуть не пріятелями будущаго императора, хитрый Абдурраманчиковъ тотчасъ сообразилъ, что надо быть въ этихъ войскахъ. Онъ воспользовался тмъ, что въ числ офицеровъ были иноземцы не западнаго, а восточнаго происхожденія, и сталъ хлопотать о перевод его въ конный рейтарскій полкъ. Предварительно молодой человкъ прилежно занялся нмецкимъ языкомъ и сталъ учиться здить верхомъ. Когда онъ былъ представленъ цесаревичу, то былъ тотчасъ-же принятъ.

Петра еодоровича удивило и обрадовало то обстоятельство, что молодой турокъ или персъ добровольно выучился и изрядно объяснялся по-нмецки.

Такъ какъ войско это было наполовину игрушечное, или потшное, и производство въ немъ зависло отъ каприза Петра еодоровича, то за два съ половиной или три года службы красивый Абдурраманчиковъ, черный, какъ смоль, среди рыжеватыхъ нмцевъ и датчанъ, лихой наздникъ, хорошій рубака на эспадронахъ, сдлался однимъ изъ любимцевъ цесаревича. Вмст съ тмъ, онъ быстро получилъ сподрядъ нсколько чиновъ и уже былъ ‘ротмейстеромъ’, имя только лтъ двадцать пять отъ роду.

При этомъ, конечно, Абдурраманчиковъ мечталъ, что, когда цесаревичъ станетъ императоромъ, то онъ перестанетъ быть простымъ рейтаромъ, а будетъ въ числ сановныхъ людей. Когда Петръ еодоровичъ вступилъ на престолъ, Абдурраманчиковъ тотчасъ получилъ еще чинъ, а черезъ три мсяца снова былъ произведенъ и сталъ уже премьеръ-маіоромъ.

Вмст съ тмъ, онъ былъ хорошо извстенъ въ Петербург, хотя на особый ладъ. Во всхъ скандалахъ, которые производили гатчинскіе офицеры, или голштинцы, избалованные государемъ, Абдурраманчиковъ игралъ всегда видную роль. Офицеры всхъ гвардейскихъ полковъ побаивались его, потому что онъ былъ столько-же силенъ физически, сколько силенъ своимъ положеніемъ.

Что-бы ни случилось, какую-бы возмутительную исторію онъ ни сочинилъ, разумется, онъ всегда оставался правъ. Однажды онъ попалъ, наконецъ, въ засаду, въ руки невдомыхъ людей, конечно, враговъ, былъ избитъ, долго прохворалъ, но поднялся и сталъ еще отчаянне. Государю уже пришлось раза два журить любимца, усовщевать и просить вести себя тише.

Въ т дни, когда совершился переворотъ въ пользу императрицы, Абдурраманчиковъ изо всхъ голштинскихъ офицеровъ дйствовалъ всхъ энергичне. Будучи хорошо извстенъ и даже близокъ фельдмаршалу Миниху, онъ случайно оказался въ числ нсколькихъ человкъ, которые въ послднія мгновенья уговаривали государя спасаться на границу и искать заступничества у прусскаго короля.

По вступленіи на престолъ императрицы Екатерины II въ числ пяти-шести человкъ, привезенныхъ вмст съ Петромъ еодоровичемъ въ Рошпу, былъ Абдурраманчиковъ. Разумется, черезъ мсяца два бывшій гатчинскій рейтаръ былъ уже сосланъ и очутился въ Сибири.

Лтъ пятнадцать прожилъ онъ въ трущоб забытый, но, такъ какъ въ этой глуши онъ женился на дочери крупнаго чиновника, назначеннаго изъ Петербурга, то при помощи тестя онъ началъ о себ хлопотать и былъ, наконецъ, прощенъ. Въ приданое за женой онъ получилъ небольшое имніе и тотчасъ-же переселился въ него съ двумя маленькими дтьми.

Живя здсь въ сосдств съ князьями Татевыми, Абдурраманчиковъ былъ сначала въ очень хорошихъ отношеніяхъ не только съ княземъ Антономъ Семеновичемъ, но и съ самой княгиней. Арина Саввишна полюбила сосда за то, что онъ былъ очень недуренъ, ‘хватъ’, рчистъ и ‘сказчикъ’. Съ Абдурраманчиковымъ можно было пріятно провести время. Многое и многое зналъ онъ, да и черезъ многое самъ прошелъ. Юношество и молодость, проведенныя въ столиц, вдобавокъ служба въ гатчинскомъ войск, близость съ важными людьми, окружавшими наслдника престола, а потомъ императора — все сдлало изъ него человка, какихъ въ намстничеств было, конечно, немного.

Княгиня Арина Саввишна особенно полюбила дочь Абдурраманчикова — Елизавету, за то, что она была умненькая, а, главное, за то, что она была чрезвычайно красивый ребенокъ и съ каждымъ годомъ становилась все красиве. Княгиня ршила, неизвстно на какомъ основаніи, что Абдурраманчиковъ не крымецъ и не турокъ, а персіянинъ, и поэтому, ради ласки и шутки звала хорошенькую двочку ‘Персидкой’. При этомъ она благосклонно взирала на обожаніе двочки своимъ внукомъ Гаврикомъ. Это была неразлучная пара.

Хорошія отношенія между сосдями продолжались довольно долго, но затмъ произошли, по милости ‘Персида’, ссора и полный разрывъ. Абдурраманчиковъ былъ во всемъ этомъ дл, конечно, не правъ, но, если-бы не крутой нравъ княгини Арины Саввишны, то дло не дошло-бы до озлобленія и разрыва, такъ какъ все обстоятельство, по мннію общихъ знакомыхъ, не стоило выденнаго яйца.

Абдурраманчиковъ, уже давно вдовый, былъ извстенъ въ намстничеств тмъ, что покупалъ у помщиковъ молодыхъ крестьянокъ, иногда дворовыхъ двушекъ. Дворяне-помщики знали отлично, съ какой цлью совершались эти покупки. Шутили, что Абдурраманчиковъ, какъ настоящій восточный человкъ, иметъ часто пополняемый гаремъ.

Въ дйствительности этого, конечно, не было. Всякая красивая молодуха, покупаемая имъ, черезъ годъ, два, три выдавалась имъ замужъ за кого-нибудь изъ его крпостныхъ. Отказа при его желаніи купить двушку никогда не бывало, такъ какъ Абдурраманчиковъ, собственно человкъ не очень богатый, ради удовлетворенія прихоти, давалъ сравнительно большія, иногда огромныя деньги.

XVII.

Лтъ съ пять-шесть назадъ, бывая часто у князей Татевыхъ, Абдурраманчиковъ замтилъ въ числ княжескихъ дворовыхъ очень молоденькую двушку, именемъ едосью. Онъ зналъ ее еще ребенкомъ и уже давно мысленно предсказывалъ, что двочка сдлается красавицей.

Предсказаніе его исполнилось. едоська, будучи русской крестьянкой, была, казалось, родомъ изъ той-же страны, откуда происходилъ самъ Абдурраманчиковъ. Съ черной, какъ смоль, косой, темнокожая, съ черными глазами и такими бровями и рсницами, какія были во всемъ намстничеств только у двоихъ: у самого Абдурраманчикова и у его дочери ‘Лисаветъ’, какъ онъ называлъ ее, основываясь на томъ, что такимъ образомъ именовала себя покойная императрица.

Разумется, маіоръ предложилъ княгин купить едоську, назначая ее якобы въ горничныя къ своей дочери. Княгиня на его предложеніе разсмялась, ничего не отвтила и, когда онъ возобновилъ разговоръ о купл, только шутила, посмивалась и, наконецъ, однажды сказала:

— Нтъ, сударь ты мой, поставщицей на твой гаремъ княгиня Татева не будетъ! Хоть сто давай, хоть двсти, хоть триста рублей, а ни едоськи, ни какой другой двки или бабы изъ моей вотчины ты не получишь.

И, разумется, нашла коса на камень.

Упряма была Арина Саввишна, упрямъ и прихотливъ былъ тоже Абдурраманчиковъ. Дйствительно, онъ сталъ набавлять цну и дошелъ до неслыханной суммы, за которую, конечно, ни одна двченка въ Россіи не была никогда продана. Онъ предлагалъ княгин триста рублей и около пяти десятинъ земли, которая клиномъ врзывалась во владніе Татевыхъ.

Предложеніе было почти безумное. Даже князь Антонъ Семеновичъ, призванный ради забавы на совтъ, сказалъ матери, что онъ-бы ршился согласиться. Двчонка едоська стоила по времени и по мсту какихъ-нибудь пять рублей, а, взявъ во вниманіе ея красоту, ни на что собственно для дворянина-помщика ненужную, можно оцнить ее въ десять рублей. Получить-же за нее триста рублей и нсколько отличныхъ десятинъ да еще клинъ сосда — отличное дло, выгодное.

Княгиня отвчала сыну, что заране ожидала, что онъ разсудитъ дло ‘по-дурацки’, что, еслибы Абдурраманчиковъ покупалъ двушку дйствительно въ услуженіе своимъ дтямъ, то она, по сосдству и дружеству, даромъ отдала-бы ее, но продавать едоську для пополненія гарема ‘Персида’,— князьямъ Татевымъ не приличествуетъ.

Разумется, князь вполн согласился съ послднимъ обстоятельствомъ.

Абдурраманчиковъ посл ршительнаго отказа княгини сталъ бывать рже, а потомъ пропалъ на цлыхъ два мсяца, сказываясь больнымъ. Наконецъ, княгин доложили, что двченка едоська ‘пропала безъ всти’ и пропадаетъ уже третій день.

Не только сама княгиня, но и докладывавшая ей ея ‘барская барыня’,— Анна Аанасьевна для всхъ и Анютка для княгини, — подозрвали, были уврены въ томъ, куда именно исчезла едоська. А затмъ вс господа, вс дворовые, вся усадьба, все село, — вс ршили единогласно, что едоську ‘выкралъ’ сосдъ Абдурраманчиковъ.

Вскор посл исчезновенія двушки маіоръ пріхалъ въ гости къ княгин, повидался со всми, объяснялъ, что хворалъ, и былъ въ обращеніи со всми ‘какъ ни въ чемъ не бывало’. Однако, княгиня не вышла къ гостю, а когда прошелъ часъ посл его прибытія, она позвала сына и приказала ему передать Абдурраманчикову: ‘Немедленно возвратить едоську или, тотчасъ-же выхавъ, никогда боле не переступать порога ихъ дома’.

Абдурраманчиковъ отвчалъ князю божбой, что онъ въ первый разъ слышитъ о таковомъ и что подозрніе это его оскорбляетъ, что онъ даже проситъ князя вмст со старшимъ сыномъ пріхать къ нему, обыскать всю его усадьбу, вс мышиныя норки.

Князь поврилъ сосду, доложилъ матери, но княгиня отвчала тмъ-же приказомъ Абдурраманчикову немедленно выхать изъ дому. Было-ли что извстно княгин черезъ людей, которыхъ она подсылала въ усадьбу сосда, или подозрнія ея основывались на догадк, но, тмъ не мене, женщина судила объ этомъ дл, какъ если-бы знала все наврняка.

Абдурраманчиковъ, видимо, обиженный, тотчасъ ухалъ. Черезъ нсколько дней князю донесли, что едоська уже не скрытно, а явно живетъ въ усадьб маіора въ услуженіи у молоденькой барышни.

Поступокъ сосда, то есть самовольное присвоеніе крпостной холопки, былъ дяніемъ, конечно, караемымъ закономъ. Это было вмст и воровство, и самоуправство.

Разумется, княгиня начала дло. Князь отправился въ губернскій городъ подавать жалобу, требовать возвращенія крпостной двушки. Абдурраманчиковъ похалъ, съ своей стороны, хлопотать. Началось ябедническое, кляузное дю между сосдями и, разумется, затянулось. Оба вернулись, чтобы ждать, что выйдетъ.

Князь Татевъ, по приказу матери, посылалъ подачки разнымъ чиновникамъ, судейскимъ крючкамъ, но дло все-таки не налаживалось, а затягивалось безъ конца.

Черезъ годъ все дло представляло собой какой-то дремучій лсъ. Были бумаги, въ которыхъ доказывалось, что едоська никогда не была крпостной, а ‘приписной’ князя Татева, что она — ‘крымка’, привезенная кмъ-то въ усадьбу князя еще ребенкомъ, и, слдовательно, вольная и не принадлежитъ никому. Въ бумагахъ ссылались даже на документы, которые оказались въ рукахъ двушки.

Когда въ городъ были посланы княземъ дядя, братъ и другіе родственники едоськи для очной ставки, то молодая двушка ршительно, смло, не сморгнувъ, объяснила, что они ей не родня. Она объясняла, что хорошо помнитъ, какъ родилась въ такихъ мстахъ, гд высокія горы и большущая рка, которую называютъ ‘моремъ-окіяномъ’.

Княгиня, конечно, сердилась, но, вмст съ тмъ, и недоумвала, какимъ образомъ, несмотря на траты ихъ, людей богатыхъ, сравнительно совсмъ небогатый Абдурраманчиковъ иметъ въ город среди крючковъ и стрекулистовъ очевидный перевсъ и успхъ. Она не знала, что упрямый да и прихотливый Абдурраманчиковъ, не жаля денегъ ради своей прихоти, платилъ вдвое больше ихъ.

Прошло года три, и все ршилось совершенно особенно… Такъ какъ во всемъ дл нашла коса на камень, то затупилась коса и исцарапался камень… и остались сами по себ. едоська очутилась въ губернскомъ город, вольная, мщанка, родомъ изъ Крыма и съ документами, совершенно правильными и законными, въ доказательство.

Княгиня убдилась, что Абдурраманчиковъ, очевидно, уже сбылъ двушку съ рукъ, забылъ и думать о ней и только изъ упрямства не захотлъ ей возвратить ея холопку. едоська, чрезвычайно красивая, еще боле шустрая, чмъ была прежде, вслдствіе, конечно, процесса изъ-за нея и вслдствіе сношенія со всякими чиновниками и властями, уже совершенно не походила на крпостную двушку изъ глуши деревни. Въ губернскомъ город у нея вскор-же оказались друзья и покровители. Одвалась она не хуже барынь-дворянокъ, обитавшихъ въ город, а, главное, никто никогда не видалъ ея на улиц пшкомъ.

Посл дла изъ-за ‘выкраденной’ двченки, конечно, явилось само собою много другихъ мелкихъ столкновеній между врагами-сосдями. Было дло и о меж. Абдурраманчиковъ обвинялъ княгиню въ томъ, что она приказала мошеннически переставить межевые знаки и украла у него семь десятинъ.

Затмъ княгиня обвиняла въ город сосда, что онъ самолично со своими крестьянами занимается порубкой въ ея лсу на хутор, граничащемъ съ его имніемъ. Были, конечно, и драки между крестьянами сосдей, такъ какъ вражда господъ перешла во вражду холоповъ.

И въ продолженіе нсколькихъ лтъ война не прекращалась. Дворовые въ княжескомъ дом, ссорясь и бранясь, называли другъ друга ‘Абдурраманчикомъ’, что стало въ усадьб прямо обиднымъ наименованіемъ.

XVIII.

Въхавъ во дворъ усадьбы ‘Кутъ’, князь Семенъ увидлъ близъ дверей конюшни три фигуры, одтыхъ по-барски, которыя быстро скрылись. Такъ какъ онъ былъ отчасти близорукъ, то не узналъ никого, но догадался, что это — молодые Абдурраманчиковы. Но кто-же третій?

То обстоятельство, что ни сынъ, ни дочь маіора не сочли возможнымъ ему поклониться, предвщало мало хорошаго.

Вступивъ въ столовую и дожидаясь, пока человкъ докладывалъ барину объ его прізд, князь, котораго бабушка звала часто ‘Семеона Антоновна’, чувствовалъ, что онъ еще боле ороблъ и окончательно будетъ не въ состояніи исполнить порученіе. Каждое мгновеніе ожидалъ онъ, что увидитъ предъ собой гордо настроенную, умышленно нахальную фигуру очень пожилого, почти уже стараго годами маіора, но отчасти моложаваго вншностью. Князь будто уже слышалъ, въ ушахъ его уже будто звенлъ рзкій, нсколько хриповатый голосъ маіора. Онъ уже видлъ его упрямые, насмшливые глаза, его машистыя, ршительныя движенія рукъ… И вдругъ нежданно ему пришло на умъ: ‘Вдь, онъ даже и избить можетъ’…

Наконецъ, появился лакей и заявилъ, что баринъ проситъ князя пожаловать въ его кабинетъ и приказалъ сказать: ‘Очень-де радъ чести повидаться!’

Князь Семенъ прошелъ нсколько комнатъ и, наконецъ, въ дверяхъ послдней увидлъ рослую и широкоплечую фигуру Абдурраманчикова въ длинномъ голубомъ бархатномъ сюртук и съ такой-же голубой ермолкой на голов. Это былъ всегдашній домашній костюмъ маіора.

И съ перваго же мгновенія князь удивился. Хозяинъ двинулся къ нему, добродушно улыбаясь, ласково глядя… Протянувъ об руки молодому человку, онъ трижды расцловался съ нимъ, потомъ положилъ руку ему на плечо, какъ бы обнялъ, и повелъ въ слдующую комнату.

— Ужъ какъ я радъ! Какъ я радъ!— заговорилъ Абдурраманчиковъ.— Какъ давно не видались! Какъ давно злобствуемъ мы, сосди, другъ на друга! И изъ-за пустяка! И все-то ваша бабушка! Кремень-баба! Такой кремень, прямо сказать: жерновъ! Мелетъ, да не зерно, а все мелетъ: и людей мелетъ, и обстоятельства мелетъ. Что она изъ васъ изо всхъ надлала? Изъ сына красну-двицу сотворила, а не мужчину, васъ — внучатъ, тоже на извстный ладъ подомъ стъ! Вы вс тише воды, ниже травы, словечка сказать не смете? высморкаться или кашлянуть безъ ея разршенія не можете! Какая-же это жизнь? Ну, да Богъ съ ней! Радъ я, что пріхали. Чмъ мн васъ угостить? Хотите варенья, печенья, браги, или откушать моднаго кофе? Онъ у меня прямо изъ Питера. Или състного покушать чего? Шашлыкомъ васъ угощу.. Помните, вы его любили? Шашлыкъ у меня такой, какого во всей Россіи другого нтъ. Самъ обучалъ новаго повара длать его. Да вы это знаете. Ну, что-же вы помалкиваете, князь, чего хмуритесь? Я радъ-радехонекъ видть васъ у себя, а вы косо поглядываете. Поясните, что вы?

И Абдурраманчиковъ два раза легко хлопнулъ молодого князя по колну. Семенъ нсколько пріободрился, но, однако, еще боле запутался и уже совершенно не зналъ, съ чего ему начать. Онъ былъ озадаченъ тмъ, что Абдурраманчиковъ принялъ его такъ, какъ если-бы ничего никогда не произошло между ними, не только страннаго дла съ братомъ, но даже и тяжбы изъ-за дворовой двченки. Однако, князь Семенъ собрался съ духомъ и выговорилъ, насколько умлъ, холодне:

— Я къ вамъ, Романъ Романовичъ, сами знаете почему… Вмсто родителя являюсь, чтобы заявить…— Онъ запнулся, стараясь приготовить фразу, сказать: ‘Какъ вы ршились и даже, врне, осмлились арестовать моего брата’. Но, заговоривъ, Семенъ произнесъ:— я пріхалъ узнать, что приключилось съ братомъ Гаврикомъ?

Абдурраманчиковъ, весело и даже добродушно разсмялся:

— Ничего особеннаго! И ничего худого, Семенъ… Охъ, виноватъ! по указу бабушкину, вы — Симеонъ! Ничего, Симеонъ Антоновичъ. Все слава Богу обстоитъ! Вашъ братецъ виноватъ, сугубо виноватъ, а я въ моемъ прав! И всякій судъ, не токмо намстническій или судейскій, или уголовный, палатскій, но и питерскій судъ, царскій судъ, императорскій — и тотъ меня облитъ и мои права священныя признаетъ.

— Позвольте, Романъ Романовичъ! Вы брата моего, князя Татева, взрослаго человка,— какъ сами приказали намъ черезъ посланца объяснить — арестовали и заперли у себя.

Маіоръ разсмялся.

— Пожалуй, коли хотите, арестовалъ. Ну, а запирать — ей Богу, не запиралъ. Изъ усадьбы я его не выпускаю, а по двору мы съ нимъ сегодня вмст гуляли, морозцемъ подышать, побесдовать и посмяться объ его приключеніи. Замтьте — ‘приключеніи’, а не ‘злоключеніи’. Даже я сказалъ-бы ‘доброключеніи’, да такого россійскаго слова нтъ. Да-съ, это есть доброключеніе или благоключеніе. И если вы, вашъ батюшка и ваша бабушка удивлены и оскорблены, то потому собственно, что ничего не знаете, не знаете, въ чемъ дло. Такъ вотъ-съ! Прежде всего скажите, чмъ мн васъ угощать?.. Шашлыку? кофею? печенья?..

— Ничего не надо! Очень вамъ благодаренъ! Я пріхалъ по длу и вотъ только о дл желаю съ вами бесдовать. Я желаю взять брата и съ нимъ возвращаться домой.

— Не, не, не! Іохъ! Іохъ — какъ говорятъ крымцы. ‘Іохъ’ это значитъ — ‘нтъ’. Братца вы не получите и къ себ не отвезете. Вашъ братецъ у меня — ‘каптивъ’, это — такое заморское слово, нмецкое или французское,— чортъ его знаетъ! Означаетъ оно — полоненный, узникъ, заточникъ. Да-съ! И не только сегодня онъ съ вами не удетъ, а будетъ у меня здсь, въ усадьб, пребывать, на полной свобод гулять, со мной за столомъ кушать, всякія удовольствія имть до тхъ поръ, пока не случится нчто крайн важное. А что — я вамъ не скажу теперь. Когда вотъ это великое, важное, съ добраго согласія вашей бабушки и вашего родителя наладится и совершится, тогда князь Гавріилъ Антоновичъ или совсмъ на всю жизнь останется здсь, или пойдетъ къ себ, — какъ тамъ будетъ ему угодно.

— Но, однако, позвольте, Романъ Романовичъ, это будетъ дло еще боле важное, чмъ то, что было о вашемъ самовольномъ дйствіи съ нашей холопкой едоськой.

— Да-съ, это дло боле важное!— отозвался сурове Абдурраманчиковъ.— Тамъ шло дло о крестьянской двк-холопк, а тутъ дло идетъ о двиц-дворянк.

— Какъ-же это о двиц-дворянк?— изумился и нсколько вытаращилъ глаза князь Семенъ.

— Да-съ! Нутка, князь, не упрямьтесь, дайте мн прежде всего васъ угостить, хоть-бы кофеемъ, а тамъ будемъ объясняться.

— Но, Романъ Романовичъ, посудите, до угощеній-ли, когда…— началъ было Семенъ.

— Всепокорнйше прошу!

— Я даже не понимаю вашего неподходящаго желанія…

— Честью прошу!— уже сурово, почти грозно произнесъ маіоръ.

— Ну, что-же…— выговорилъ князь, разводя руками.— Извольте… Выпью кофею, но…

— Ну, вотъ, спасибо!— воскликнулъ Абдурраманчиковъ, тотчасъ просіявъ отъ удовольствія.— Посидите минуточку. Я пойду скажу хозяйк, чтобы сама сварила кофей. А помните вы ее? Хозяйку мою?

Князь не понималъ, про кого рчь идетъ.

‘Вдь не едоська-же?’ — думалъ онъ.

— Вы ее знавали щеночкомъ. А теперь она, князь, истинная царевна-красота. Вс такъ сказываютъ. Да я и самъ вижу. Моя Елисаветъ Романовна — первая красавица въ намстничеств. Сожалю, что вы у меня не совсмъ гость, и дорогой гость, а хотите быть лишь развдчикомъ и переговорщикомъ, какъ на войн вотъ бываетъ. Жаль! А то повидались-бы съ дтьми! Ну-съ, обождите.

Маіоръ вышелъ, прошелъ дв комнаты и, перейдя корридоръ, окликнулъ:

— Лисаветъ!

Одна изъ дверей растворилась, и высокая, стройная, очень смуглая молодая двушка появилась на порог со словами:

— Что прикажите, батюшка?..

— Уломалъ его. Кофею выпьетъ… Сдлай поскоре!— сказалъ Абдурраманчиковъ.— А гд Петруша и Гаврикъ?

— Тутъ, у меня. Мы сейчасъ со двора. Видли, какъ онъ въхалъ, и убжали въ конюшню, да не успли, и онъ насъ видлъ,— усмхнулась двушка, и матовое чернобровое лицо ея, будто озаренное большими угольными глазами, стало еще красиве. Мало походила она на русскую дворянку, а казалась чистокровной цыганкой. И врно прозвала ее княгиня Татева ‘Персидкой’.

Маіоръ двинулся и, войдя въ комнату дочери, нашелъ въ ней сына и Гаврика. Сынъ его, тоже высокій и стройный, и тоже красивый молодой человкъ, казался таковымъ на первый взглядъ, но затмъ лицо его вскор будто прискучивало и не нравилось. Такіе-же глаза, какъ и у сестры, были, однако, безъ блеска, казались стеклянными, низкій и узкій лобъ и большой горбатый носъ придавали грубое, какое-то животное выраженіе лицу… Щеки, подбородокъ и верхняя губа отливали темной синевой… Не брейся онъ тщательно или отпусти, какъ крестьянинъ, бороду, лица-бы не было: остались-бы одни глаза и носъ среди черной гущины волосъ.

— Зачинается, Гаврикъ! зачинается!— сказалъ маіоръ, — первая уступочка есть! Хоть и не родитель твой пріхалъ, а братъ, но все-же уступочка. Да полно ты, полно! Говорю я теб, не мятися духомъ!

Вншній видъ князя Гавріила и его тревожно-сумрачное лицо заставили Абдурраманчикова сказать это.

— Повидаемся мы?— спросилъ Гаврикъ.

— Не знаю. Полагаю, что лучше до другого раза отложить. Да я все лучше смогу живописать, чмъ ты… Гд теб! Ну, а потребуетъ, будь на всякій случай готовъ. Но смотри, не напутай и не робй. Онъ теб — не Арина Саввишна!

XIX.

Чрезъ полчаса хозяинъ, угостивъ гостя рдкимъ заморскимъ питьемъ, сидлъ противъ него въ кресл, близко наклонясь, и поучительно, какъ-бы втолковывая, говорилъ:

— Примромъ лучше объясниться, и вы лучше поймете. Вы — тоже отецъ, но у васъ еще махонькія дтки. Но раскиньте мыслями, представьте себ, что вамъ полста лтъ, а вашей Антонин двадцать, и она — красавица… Ну, а вы, родитель, отъ нея безъ души,— обожаете ее, боготворите, нжите. И вотъ-съ ваша Антонина Симеоновна — какъ велитъ сказывать княгиня, чтобы вс ломали себ языкъ — уже давно завидная невста въ намстничеств. Вы ее собираетесь благоприлично, какъ можно лучше, замужъ выдать. Но вдругъ вы узнаете, что сосдъ вашъ… ну, хоть возьмемъ, что-ли, Торбина, Соловьева или Рубакова, или какого другого нашего помщика… возьмемъ какого молодого дворянина… вы узнаете, что онъ влюбился въ вашу дочь тайкомъ безъ вашего вдома. Она-же, ваша дочка Антонина, да не теперешняя,— поймите меня,— а вотъ когда ей будетъ двадцать лтъ, вотъ эта самая двадцатилтняя Антонина безъ вашего родительскаго вдома тоже влюбилась въ сего молодого дворянина. И вотъ-съ они затяли тайно видаться. Да такъ и видаются чуть не цлый годъ. И этотъ самый дворянинъ, ни больше, ни меньше, собрался выкрасть вашу дочь, такъ-же, какъ я выкралъ у васъ вашу двку едоську. Только едоська-то была вольная, вами неправильно въ крпость записанная, но все-таки была простая татарка и все-таки по урожденію та-же холопка. А тутъ дло идетъ о двиц-дворянк, объ единственной дочери такого-же дворянина, какъ и вы, и даже, какъ вы знаете, такого-же князя, какъ и вы… Если я — не князь Абдурраманчиковъ, то опять-таки, какъ вы знаете, только по той причин, что не царствовалъ великій государь Петръ едоровичъ, а воцарилась вдругъ чуждая Россіи нмецкая принцесса, — теперь эдакъ сказывать можно! И теперь, когда царствуетъ вновь императоръ, то, можетъ быть, я и опять начну свои хлопоты и ходатайства, и стану такой-же князь Абдурраманчиковъ, какой вы князь Татевъ.

Между тмъ, пока маіоръ говорилъ, князь Семенъ совершенно запутался и окончательно ничего не понималъ. Мгновеніями ему казалось, что хозяинъ шутитъ съ нимъ, какъ бывало прежде. Онъ любилъ своими росказнями запутывать слушателя, а затмъ, когда разъяснялъ дло, то заставлялъ смяться.

Теперь онъ тоже какъ-будто завелъ какую-то канитель, какое-то совершенно къ длу не идущее повствованіе. Зачмъ онъ взялъ въ примръ маленькую двочку князя, Антонину, объявилъ ей двадцать лтъ, разсказалъ какую то исторію о любви? Князь Семенъ не могъ разобраться ршительно ни въ чемъ.

— Я не понимаю и не понялъ ничего!— выговорилъ онъ, наконецъ, ршительно и отчасти даже нетерпливо.

— Скажите мн, Симеонъ Антоновичъ, что бы вы сдлали съ молодымъ дворяниномъ, если бы накрыли его съ вашей дочерью-двицей и узнали, что оный дворянинъ собирается выкрасть ее такъ-же, какъ я выкралъ едоську, и собирается сдлать изъ нея — дворянки — свою наложницу? Что бы вы сдлали? Молчите? Не знаете? Такъ я вамъ скажу! Вы, ну, положимъ, не вы, а я или другой кто, настоящій твердый мужъ и правый родитель, взялъ-бы да и застрлилъ сего дворянина на мст, какъ зайца или, правильне сказать, какъ волка, который залзъ въ овчарню и бдную овцу ржетъ, да какую овцу-то, родную, единокровную, единственную!

И, говоря это, Абдурраманчиковъ преобразился. Лицо его стало суровое, сумрачное, слова звенли рзче, и во всей его фигур была такая ршимость, что было очевидно, что этотъ человкъ способенъ застрлить другого такъ-же легко, какъ щелкнуть пальцемъ. Но ввиду молчанія гостя, ввиду того, что на лиц его отражалось недоумніе, полное непониманіе того, о чемъ собственно идетъ рчь, Абдурраманчиковъ снова перемнился въ лиц. Оно сдлалось добродушне, онъ началъ смяться, а затмъ хлопнулъ князя рукой по колнк.

— Эхъ, вы! Вотъ бабушка-то васъ зала! У каждаго-то изъ васъ душу съла и разумъ съла! Если не разумъ самый, такъ прыткость разума. Да, всхъ-то она васъ искалчила! Одинъ вотъ разв вашъ Рафаилъ или, какъ вы его зовете, ужъ и позабылъ, по правд…

— Рафушка!— подсказалъ князь.

— Да! Да! Одинъ вотъ Рафушка ничего, какъ я его помню, шустрый мальчуганъ. Да и его бабушка понемногу застъ!.. Какъ подрастетъ, станетъ молодымъ человкомъ, она начнетъ его тесать и всего обтешетъ, и тоже искалчитъ. Ну-съ, такъ вотъ! Вы мн все-таки не отвчали, что бы вы сдлали, кабы накрыли вашу взрослую дочь съ молодымъ дворяниномъ, который покушался на ея двичью и на вашу дворянскую честь?

— Такъ неужели-же братъ Гаврикъ?..— сталъ догадываться князь и прибавилъ:— признаться, не врю или… не такъ васъ понялъ…

— Нтъ, поняли, поняли, дорогой мой! И вотъ, коли поняли, вотъ вы и разсудите! Накрывши вашего братца Гаврика съ моей дочерью Лизунькой, я ее въ наказаніе заперъ на сутки въ чуланъ, тамъ бдняжка и ночевала, спала на досчатомъ полу. Только вымыть его почище приказалъ я передъ тмъ. Но затмъ сегодня ее уже и выпустилъ. Да она и не виновата! Она — двица-простота! А что влюбилась, такъ на то двицы и на свтъ родятся — влюбляться! А виноватъ въ этихъ длахъ всегда мужчина, и виноватъ, конечно, вашъ братецъ. Онъ прямо — лиходй! И хоть не похожъ онъ на такового, а поступленіе его было таково — лиходйское или злодйское.

— Вы мн объясните, Романъ Романовичъ, — заговорилъ взволнованно князь Семенъ, — какъ-же все это произошло? Вдь, уразумть нельзя, что все это такое? Вдь, у насъ никто этого ничего даже не знаетъ.

— Понятно, что никто не знаетъ, какъ и я ничего не зналъ. Гавріилъ Антоновичъ и моя Лисаветъ Романовна дйствовали не какъ молодые люди, а якобы старые, опытные, хитроумные. Шутка сказать, видались они тайкомъ все лто и видались осенью въ лсу, якобы ходя за ягодами да за грибами. Каждый отъ себя являлся. И ни одна-то моя двка дворовая, ни одинъ холопъ никогда ничего не запримтили, — вотъ вы что скажите! А пришла зима, молодежь стала инако видаться. Не люби я свою дочь да не будь она дворянка и дочь офицера гвардіи, я-бы, понятно, ее прежде всего выскъ. Но я считаю, что все-таки-же не она во всемъ виновна, а виновенъ вашъ братецъ. Ну, вотъ теперь онъ за поруганіе моей чести и долженъ заплатить. А какая уплата должна быть, я полагаю, понятно. Полагаю, что, если вы у бабушки вашей спросите, какого я требую вознагражденія, то она сама догадается.

— Это все совсмъ невроятно!— выговорилъ князь.— Это все кажется мн сочинительствомъ вашимъ. Если-бы это было такъ, то Гаврикъ хотя-бы со мной когда поговорилъ, проболтался-бы, а ни я, никто никогда отъ него ни единаго слова не слыхалъ объ Елисавет Романовн. И мы, по правд сказать, и думать забыли, что у васъ есть дочь-двица.

— То-то, да! Вы думать забыли, а Гавріилъ Антоновичъ хорошо помнилъ. И прежде-то они въ дружеств бывали, маленькими, когда я еще хлбъ-соль водилъ съ вами, а теперь, изволите видть, изъ дружества дтскаго уже произошло совсмъ иное, что законы должны вдать. Ну, вотъ-съ, я все вамъ пояснилъ! Больше мн и сказать нечего. Желаете, можете тотчасъ возвращаться во-свояси, домой, и объяснить все бабушк и родителю съ моихъ словъ, а не поврятъ мн они, то опять прізжайте ко мн сюда, и я васъ оставлю побесдовать съ вашимъ братцемъ наедин. Тогда вы не будете, по крайней мр, сомнваться, что все, вами услышанное отъ меня, есть мое сочинительство. Онъ самъ вамъ все толкомъ разскажетъ, а равно и удивитъ васъ, и такъ удивитъ, что вы, вс Татевы, недлю, дв, три будете ходить въ удивленіи. Да-съ! И знаете, какъ онъ васъ удивитъ, чмъ? Тмъ, что вы предложите ему хать домой, а я разршеніе дамъ, а онъ отвтитъ: ‘Не хочу! Хочу оставаться въ ‘Кут’. Да-съ! Бывали на свт разныя дивы, есть они, да и впредь всегда будутъ! И впредь-то будутъ еще такія дивы, какихъ прежде не бывало.

Посл наступившаго долгаго молчанія, князь, наконецъ, выговорилъ съ отчаяніемъ:

— Что-же я доложу бабушк?!

— А такъ и доложите! Конецъ — длу внецъ, говоритъ пословица. А тутъ въ нашемъ дл — внецъ будетъ и конецъ. И внчанье приведетъ къ пиру, дружеству прежнему и къ счастію новому.

— Бабушка лучше умретъ, а на эдакое не пойдетъ.

— Ну, такъ пускай умираетъ!— совершенно серьезно вымолвилъ Абдурраманчиковъ.

— Какъ-же такъ?!..

— Да просто… Да и пора ей… Не ради ея годовъ, а ради того, что буде ей васъ всхъ кушать подомъ. Вы безъ нея счастливе будете… Ну-съ, такъ вотъ! Я васъ боле не задерживаю… Темнота скоро будетъ полная, небо облачно, а до луны еще далече.

Князь Семенъ поднялся какъ-то нершительно. Онъ теперь будто боялся хать домой.

‘Да еще и родитель въ отсутствіи!’ — думалось ему: — ‘самъ иди, докладывай ей!’

Когда князь снова садился въ свой возокъ, Абдурраманчиковы, братъ и сестра, перебжали въ столовую, чтобы поглядть на него въ окошко. Изъ-за нихъ украдкой, прячась за ихъ спинами, глядлъ и Гаврикъ. Воспользовавшись мгновеньемъ, когда Петръ Абдурраманчиковъ припалъ лицомъ и большимъ носомъ къ самому стеклу, стараясь лучше разглядть своего бывшаго друга дтства и юношества, котораго не видалъ много лтъ, Гаврикъ тихонько нагнулся къ Елизавет и три раза поцловалъ ее въ шею подъ косой. Двушка будто не замтила ничего, разсмялась и повела слегка плечомъ.

Между тмъ, сзади въ дверяхъ уже стоялъ отецъ и все видлъ. Онъ усмхнулся и снова вышелъ… Строго воспретить подобное онъ не хотлъ, а разршить тоже не могъ, оставалось закрывать глаза.

— Время не теряютъ,— проговорилъ онъ.— Да. А что будетъ? Дло мудреное! совсмъ мудреное! Придется здсь внчать безъ сватовъ, безъ посаженныхъ и безъ гостей, и даже безъ единаго человка изъ его родни. Ахъ, Арина!.. Ахъ, ты, Татиха!.. Чисто стна каменная! Ну, да и на эдакое ломъ и кирка выдуманы.

Затмъ маіоръ снова вошелъ и, остановясь въ дверяхъ, окликнулъ молодежь:

— Идите ко мн! Давайте, я вамъ все разскажу!

Чрезъ нсколько минутъ маіоръ, сидя у себя, уже подробно разсказывалъ свою бесду съ Семеномъ Антоновичемъ и описывалъ очень смшно его растерянный видъ, изображалъ его лицо, его голосъ.

— Да! Главное-то я и позабылъ!— воскликнулъ онъ вдругъ.— Когда я вернулся отъ васъ, заказавъ кофе, онъ мн, собравшись съ духомъ, тутъ одинъ сидючи, выпалилъ, что, если я Гаврика не отпущу, то онъ пойдетъ сюда на усадьбу войной, съ ратію изъ дворовыхъ, съ вилами и съ… метлами, что-ли… И всю усадьбу мою они разорятъ.

— Что-же вы ему?— спросила Елизавета.

— До слезъ смялся… такъ что даже и онъ самъ началъ своей глупости ухмыляться.

— Ну, а Антонъ Семеновичъ что можетъ въ город сдлать?— спросилъ Петръ.

— Ничего, понятно… Такія дла закону или намстнику вдать не приходится. Гаврикъ совершеннолтній. Да и самъ скажетъ: ‘Меня, молъ, не неволятъ, самъ желаю бракосочетаться!’ А вотъ что, Петръ, придется собраться и теб въ губернію и тоже хлопотать. Но мы на Зврева, на его ому всевластнаго и на его распровсевластную Розу, или Рожу,— плюнемъ. Съ другого хода и крылечка войдемъ. Я теб толково все разъясню. Завтра или послзавтра увидимъ уже, вызжать-ли.

— Знаю! знаю, какое крылечко!— воскликнулъ Петръ, догадавшись вдругъ.

Поздно ночью, когда весь домъ уже спалъ, въ корридор, въ полной темнот, стояли и шептались дв фигуры и цловались безъ конца.

Это повторялось каждую ночь.

XX.

Князь по дорог ‘въ губернію’ все вспоминалъ напутствіе матери, чтобы придать себ боле бодрости. Даже взятіе Казани помянулъ онъ не разъ, какъ-бы укрпляясь семейнымъ преданіемъ объ отваг прадда.

По прізд въ городъ онъ остановился въ самомъ большомъ и лучшемъ постояломъ двор. Хотя въ город появился недавно новый постоялый дворъ подъ новымъ названіемъ ‘гостиницы’, но большинство дворянъ намстничества останавливалось попрежнему, по старой памяти, у ‘Данилы Иваныча’. На нсколько сотъ верстъ кругомъ города вс дворяне давно знали и вс дружелюбно относились къ этому Данил Ивановичу — содержателю стариннйшаго постоялаго двора въ центр города.

Теперь, являясь поневол съ дломъ, съ жалобой, князь Татевъ, конечно, сожаллъ, что ране близко не сошелся съ самимъ намстникомъ. Онъ видлъ этого мстнаго властителя только одинъ разъ, ршивъ проздомъ черезъ городъ постить его и представиться. Это было два года назадъ на Святой недл. Князь, принятый тогда намстникомъ, нашелъ у него многолюдное общество, пробылъ очень недолго и не усплъ даже сказать двухъ словъ съ начальникомъ.

Намстникъ, дйствительный статскій совтникъ, Серафимъ Ефимовичъ Звревъ, былъ назначенъ сравнительно недавно, мене трехъ лтъ. Звревъ былъ человкъ добрый, скромный, не только не гордый, но даже черезчуръ любезный, тмъ не мене, все намстничество уже давно ршило, что худшаго начальства и не бывало, такъ какъ начальникъ, властитель, фактически не существовалъ совсмъ.

Это мнніе, общее, было совершенно правильное. Причины, по которымъ добрый и собственно хорошій человкъ былъ никуда не годенъ, какъ правитель, были совершенно особенныя. Властительницей края была нкая Роза, ни физически, ни нравственно на розу — цвтокъ — не похожая.

Князь, какъ и всякій дворянинъ округа, приблизительно зналъ, какъ взяться вообще за дло, такъ какъ зналъ всю подноготную ‘губерніи’ по разсказамъ друзей и знакомыхъ. Но теперь, когда приходилось самому хлопотать, онъ затруднялся, хорошенько не зная, съ какого конца взяться. А концовъ этихъ въ намстничеств или, врне, кругомъ особы самого намстника, было много.

Князь зналъ и помнилъ хорошо, что въ то время, когда онъ былъ сержантомъ и офицеромъ Преображенскаго полка, въ Семеновскомъ полу былъ капитанъ Звревъ. Князь встрчался съ нимъ изрдка, но знакомъ почти не былъ, такъ какъ между ними была слишкомъ большая разница лтъ. Князю было лтъ восемнадцать, семеновцу Звреву было на видъ тридцать пять, а въ дйствительности, можетъ быть, и боле.

Когда-же, вскор посл назначенія Зврева, князь явился къ нему представиться, какъ новому начальнику, ему не удалось напомнить, что когда-то они были одновременно въ гвардіи.

Князь имлъ полное основаніе надяться, что Звревъ приметъ его любезно и сдлаетъ все отъ него зависящее. Впрочемъ, онъ зналъ давно по слухамъ, что новый намстникъ самъ по себ совершенно ничего не значитъ. Повидавъ тотчасъ-же по прізд двухъ старыхъ знакомыхъ — подгородныхъ дворянъ-помщиковъ, князь узналъ отъ нихъ то, что зналъ и прежде.

Ему посовтовали прежде всего явиться и объясниться, конечно, съ самимъ намстникомъ, но нисколько не полагаться на него, а взяться съ того конца, съ котораго было легче всего добиться до сути, то есть до успха.

Князь, желая удивить знакомыхъ тмъ, что знаетъ, гд раки зимуютъ, хотя и сидитъ безвыздно въ вотчин, и знаетъ какъ взяться, заявилъ, что, побывавъ у намстника, онъ прямо отъ него отправится къ ом омичу. Но на это дворяне, къ удивленію и отчасти испугу князя, ухмыляясь, заявляли почти одними и тми-же словами, что въ послдніе года два много воды утекло, говоря: ‘Что былъ ома омичъ и что сталъ — большая разница!’

На другой день, въ девять часовъ утра, князь надлъ дворянскій мундиръ и отправился въ томъ-же возк, но четверней цугомъ.

Намстникъ, квартира его, а равно и канцелярія, помщались въ очень большомъ старинномъ дворянскомъ дом, который ужъ нсколько лтъ подрядъ нанимала казна. Это былъ лучшій домъ въ город, на высокомъ мст, надъ ркой. За свою жизнь князь Антонъ Семеновичъ не разъ бывалъ въ этомъ дом у разныхъ намстниковъ. Съ однимъ изъ нихъ, лтъ пятнадцать назадъ, онъ былъ даже въ дружескихъ отношеніяхъ.

Войдя въ большую залу, князь нашелъ человкъ пять, явившихся тоже въ качеств не гостей, а просителей.

Когда Звреву доложили о прибытіи новаго постителя, онъ тотчасъ-же не въ очередь принялъ его, усадилъ и предложилъ табаку изъ табакерки, на которой въ рамочк изъ алмазовъ была живопись: портретъ Великой императрицы въ мундир Семеновскаго полка.

Князь отказался, заявивъ, что не нюхаетъ. Звревъ, взявъ щепоть табаку, протянулъ къ нему руку съ табакеркой и заявилъ какъ-бы вскользь:

— А вотъ-съ, кстати — сокровище мое! Берегу, какъ зеницу ока! Великая государыня, въ Боз почивающая, саморучно изволила меня наградить!

Князь, слышавшій это отъ Зврева въ первый разъ, зналъ, однако, что это была неизмнная похвальба намстника съ каждымъ человкомъ, котораго онъ принималъ въ первый разъ. При этомъ всмъ было хорошо извстно, что табакерка съ портретомъ императрицы никогда не была дана Звреву въ награду, а что онъ просто самъ завелъ ее. Такіе подарки изъ царскихъ рукъ имли только крупные сановники, сподвижники монархини.

Князь заявилъ, что является по серьезному длу, вопіющему и ябедническому длу: жаловаться на преступное дяніе давнишняго врага-сосда, съ которымъ уже нсколько лтъ находится во вражд. Но, прежде чмъ приступить къ объясненію самаго дла, князь попросилъ позволенія напомнить объ ихъ прежнемъ давнишнемъ знакомств. Тогда онъ былъ преображенцемъ, а Звревъ семеновцемъ.

Звревъ при этомъ напоминаніи оживился.

— Какъ-же, помню, помню! Отлично помню! Но неужелиже это были вы? Признаюсь, не зналъ этого! Помню, былъ князь Татевъ, про него даже много шумли, то есть про васъ собственно шумли… въ т приснопамятные дни, іюньскіе. Помнится мн, что-то такое вы отличились, и государыня, едва вступившая на престолъ, обратила на васъ свое монаршее вниманіе… Но что собственно — не помню!

Князь вкратц, но съ особымъ удовольствіемъ, разсказалъ о своемъ подвиг, то есть о томъ, какъ бросился на своего ротнаго командира и далъ ему окрикъ, а затмъ загналъ въ рчку.

— Вотъ, вотъ, что-то такое!— сказалъ Звревъ.

Вспомнивъ старое время, помянувъ его добромъ, нсколько воодушевившись при воспоминаніи давно прошедшаго, собесдники заговорили иначе, какъ-будто давно были знакомы.

— Да, доброе время, хорошее время,— сказалъ Звревъ,— молодое! Вы-то тогда были совсмъ птенцомъ… Что-же вамъ было? Лтъ пятнадцать, шестнадцать? И мн было немного, совсмъ мало, всего-то тридцать, а теперь-то ужъ шестой десятокъ къ концу идетъ… Умирать пора! А не хочется!— прибавилъ онъ смясь.

Затмъ, воспользовавшись паузой, минутой, когда Звревъ, вспоминая о Петербург, вдругъ о чемъ-то призадумался, князь заговорилъ о дл.

— Такъ вотъ, государь мой, Серафимъ Ефимовичъ, я къ вамъ съ жалобой.

И онъ сталъ разсказывать о своемъ дл, но, чтобы пояснить теперешнее преступное дяніе сосда Абдурраманчикова, князь, конечно, началъ издалека и разсказалъ, съ какихъ поръ и почему начались между нимъ и сосдомъ вражда, тяжбы и затмъ въ продолженіе нсколькихъ лтъ крупныя и мелкія стычки.

Едва только князь началъ изложеніе своего дла, какъ Серафимъ Ефимовичъ преобразился. И выраженіе лица у него было другое, и позу свою въ кресл онъ перемнилъ. Онъ сидлъ важне, глядлъ угрюме. Теперь не было уже двухъ бывшихъ гвардейскихъ офицеровъ, разговаривающихъ запросто, а былъ намстникъ-властитель и былъ простой дворянинъ, хотя князь и богачъ.

Когда Антонъ Семеновичъ изложилъ все подробно и сказать было уже нечего, то Звревъ вздохнулъ, снова досталъ табакерку, снова нюхнулъ два раза и, плотно набивъ ноздри табакомъ, потянулъ его въ себя.

— Такъ какъ-же-съ?— выговорилъ онъ.— Почему-же это все такъ? Какое же онъ право по закону имлъ захватить вашего сына и держать взаперти?

— Вотъ въ этомъ-то все и дло, ваше превосходительство! Это съ его стороны прямое беззаконіе! И простого чужого холопа нельзя такъ захватить, а ужъ дворянина и, сугубо, сына мстнаго помщика преступно подвергать какъ бы заточенію.

— Но зачмъ онъ такъ поступилъ?

— Этого не знаю!

— Такъ извольте видть, князь, прежде чмъ начинать самое дло, вамъ необходимо знать причины, побудившія Абдурраманчикова на такой поступокъ или проступокъ.

— Извините, ваше превосходительство, это будетъ ужъ ваше дло — правительское.

Звревъ промычалъ что то, не выговорилъ ни слова и затмъ, помолчавъ, произнесъ именно то, чего князь и ждалъ:

— Надо вамъ будетъ повидать правителя длъ, коего вы, быть можетъ, знаете.

— Какъ же не знать, помилуйте! Давнымъ-давно знаю! Да и кто-же не знаетъ ому омича? Сколько лтъ, вдь, онъ въ управленіи.

— Да, да, давно! Страшно давно. А потому — что полезный и усердный слуга всхъ намстниковъ. Я особенно былъ счастливъ при моемъ назначеніи сюда, зная, какой правитель длъ будетъ у меня: опытный, умный, усердный! А ужъ законы знаетъ такъ, что и въ Петербург другого такого не найдешь. Такъ вотъ вамъ все-таки не мшаетъ поговорить съ нимъ. Я, конечно, боле или мене приму во вниманіе то, что скажетъ ома омичъ.

‘Это мы и безъ тебя знаемъ!’ — подумалъ про-себя князь.— ‘Какъ ома омичъ ршитъ, такъ и будетъ’.

И онъ прибавилъ:

— Я именно и имлъ намреніе, объяснивъ все вашему превосходительству, повидать по вашему приказанію г. Галушу и отчасти объяснить тоже и ему все дло.

— Да, да, конечно! И вотъ онъ мн доложитъ, и тогда видно будетъ. Онъ доложитъ съ приложеніемъ всякихъ законовъ, которые мн, военному человку, знать нельзя въ такой степени, какъ онъ знаетъ. Онъ даже законы, изданные царемъ Ярославомъ Мудрымъ, и т знаетъ чуть не наизусть. Да-съ!— самодовольно улыбнулся Звревъ.— Слыхали-ли вы про нихъ, князь?

Князь мысленно повторилъ:

‘Царь Ярославъ Мудрый’…

И тотчасъ онъ ршилъ, что про такого царя отродясь не слыхивалъ.

— Нтъ-съ, виноватъ, Серафимъ Ефимовичъ, я тоже, какъ и вы, скажу: тоже былъ воиномъ, а потомъ по хозяйству всю жизнь занимался,— гд-же мн знать такое?

— Такъ вотъ!— произнесъ Звревъ, вставая и какъ-бы отпуская гостя-просителя.— Повидайтесь съ омой омичемъ.

— Могу-ли я надяться, ваше превосходительство, что вы защитите меня отъ дерзкаго врага?— спросилъ князь.

— Конечно, если ваше дло правое, а оно какъ будто и правое, но все-таки Абдурраманчикова надо выслушать. Вы, какъ родитель, не можете знать, а вмст съ тмъ, простите, можете и уменьшать умышленно какую-либо вину вашего сына. Я всячески готовъ вамъ служить, но правосудіе выше всего: выше людей и выше самого монарха, какъ говорила Великая государыня. Повидайтесь съ омой омичемъ, онъ все это мн изложитъ. Затмъ мы разслдуемъ. И все дло станетъ совсмъ, какъ на ладони — видимое и понятное. Про Абдурманчикова я, понятно, уже слыхалъ, недаромъ онъ изъ какихъ-то турокъ или персовъ, человкъ крутого нрава. Знаю я его лично и, признаюсь, не одобряю. Онъ даже со мной, начальникомъ края, держался не вполн такъ, какъ подобаетъ.

— Онъ прямо разбойникъ, ваше превосходительство, на всякія злодйства, на убійство способенъ.

— Да, пожалуй! Но все-таки повидайтесь съ омой омичемъ!— повторилъ Звревъ свой припвъ и, проводивъ гостя, сталъ размышлять про себя:

‘Еще-бы лучше, кабы Розочка стояла за тебя. А вдругъ она станетъ за Абдурраманчикова? Что мн тогда длать, если ты правъ? Авось тебя надоумятъ пріятели къ Розочк явиться, представиться и ее задобрить!’

Серафимъ Ефимовичъ Звревъ былъ собственно добрйшей души человкъ и, если-бы не его ‘грхъ’, не его ‘бсъ въ ребро’ и страстная привязанность къ энергичной и строптивой Роз Эриховн, его возлюбленной, то, пожалуй, его ни въ чемъ упрекнуть было-бы нельзя.

Какъ намстникъ, онъ былъ человкъ мягкій… Даже былъ честный и не корыстолюбивый. Взятки и всякіе незаконные въ губерніи поборы шли мимо его рукъ и кармановъ. Онъ зналъ о лихоимств кругомъ себя, но зналъ тоже, что у ‘Розочки’ въ этомъ противозаконіи ‘рыльце въ пушку’, и не могъ, не смлъ противодйствовать. Да, кром того, его останавливало одно соображеніе, что по всей Руси Великой, и Малой, и Блой, и Новой, и въ Сибирныхъ предлахъ происходитъ то-же самое и даже худшее.

— У меня богатые откупаются или благодарствуютъ, а не зря даютъ,— утшался Серафимъ Ефимовичъ.— А въ иныхъ намстничествахъ нищихъ и убогихъ грабятъ. Хоть безъ хлба сиди, а плати! И не въ благодарность, а такъ… за то, что на глаза попался.

Намстникъ тайно, подспудно собиралъ все-таки свднія о своей Роз, даже о томъ, что говорятъ дворяне и какъ относятся къ ней. Для этого у него былъ довренный преданный человкъ, молодой чиновникъ, по фамиліи Горстъ. И этотъ любимецъ постоянно докладывалъ намстнику, что Розу Эриховну вс въ намстничеств очень уважаютъ, а насчетъ ея нкоторыхъ ‘пользъ’ много очень преувеличено…

XXI.

ома омичъ Галуша былъ самымъ извстнымъ человкомъ во всемъ округ и, конечно, далеко за предлами намстничества. Трудно было-бы найти человка, который-бы не зналъ его. Даже въ глухихъ деревняхъ, если не молодежь, то старики-мужики знали, что есть такая важная особа, всевластный человкъ, нкій ‘ома омичъ’, и что все, что только на свт творится, зависитъ отъ омы омича. Нкоторые крестьяне попростовате вполн врили, что, если что и въ Первопрестольной творится въ судахъ, то и тамъ оно творится руками омы омича.

Главной причиной этой извстности было то обстоятельство, что Галуша былъ на служб въ намстническомъ правленіи съ юношескихъ лтъ. Начавъ съ должности писца, затмъ сдлавшись письмоводителемъ, затмъ засдателемъ, умный, дятельный, трудолюбивый и ‘законникъ’ чиновникъ, настойчиво двигаясь впередъ понемножку, исподволь сдлался правителемъ длъ намстническаго правленія, когда ему минуло сорокъ лтъ. Теперь ему было шестьдесятъ, и, слдовательно, уже двадцать лтъ какъ вс дла намстничества шли черезъ его руки.

Много за это время перемнилось въ город всякихъ начальствующихъ лицъ, но много прошло предъ глазами Галуши и намстниковъ, его прямыхъ начальниковъ. Были и умные, и совсмъ глупые, и добрые люди, и злые, и вполн честные, и настоящіе грабители.

Почему то долго на своемъ посту ни одинъ намстникъ не оставался. Одни, длая карьеру, шли дальше, поднимались выше, другіе получали отставку, кто за простоуміе, кто за неправедное поступленіе.

Не разъ за это время и ома омичъ погибалъ.

Иные намстники, недовольные имъ почему-либо, собирались ‘спустить’ его. Погибая, Галуша, конечно, не бездйствовалъ, отважно и умло боролся. Раза три въ жизни случилось Галуш недли по дв, по три сидть дома, не бывая уже въ правленіи, считая себя окончательно погибшимъ, то есть отставленнымъ, и при этомъ безъ всякой вины. Но затмъ обстоятельства такъ счастливо слагались, что намстникъ, рзко прогнавшій его, просилъ явиться на совтъ, а черезъ нсколько времени просилъ оставаться на служб.

Замчательне всего было то обстоятельство, что при отсутствіи Галуши, когда онъ временно бывалъ въ опал и наканун отставки, въ управленіи начиналось нчто особенное — полная путаница и ‘неразбериха’. Вс чиновники — и старые, и молодые — будто угорвъ, ‘мыкались и тыкались’, по выраженію ихъ самихъ, и чуть не ежедневно забгали къ нему на квартиру съ просьбой разсудить, разъяснить, указать, сослаться… А главное — ‘сослаться’, то есть основать ршеніе на соотвтствующей стать закона.

Законы были, конечно, для всхъ самымъ дремучимъ лсомъ, въ которомъ живутъ лишь дикіе зври, водится лшій и творится всякое невообразимое, не только грабительства и убійства, но и сатанинское навожденіе. А, между тмъ, въ этомъ дремучемъ лсу ома омичъ находился или разгуливалъ какъ-бы по какому расчищенному собственными руками палисаднику, гд не было ни зврей лютыхъ, ни чертей, а были лишь одни цвточки и ягодки, и всякіе плоды земные.

Понятно, что т намстники, которые по разнымъ причинамъ хотли избавиться отъ Галуши, кончали тмъ, что призывали его вновь на помощь, чтобы спасти себя-же самихъ вмст съ управленіемъ отъ полной гибели.

Впрочемъ, въ послднія десять лтъ Галуша уже не боялся за себя при перемн личности намстника. Такъ-ли, сякъ-ли, а онъ уже былъ извстенъ въ Петербург. Сама императрица знала, что въ одномъ изъ крупныхъ россійскихъ городовъ существуетъ настоящій намстникъ — именемъ Галуша, и что въ это намстничество можно назначать хотя-бы младенца и что всмъ завдываетъ, все ведетъ твердой, опытной и умлой рукой честный человкъ, не замаранный взяткой.

Разумется, зная ‘правленскія происхожденія’, какъ никто, ома омичъ зналъ въ лицо всхъ обитателей намстничества — дворянъ, купцовъ и зажиточныхъ мщанъ. При этомъ вс его одинаково любили и уважали, потому что онъ былъ со всми одинаково привтливъ, а въ длахъ былъ справедливъ настолько, насколько позволяли ему его начальники.

Когда въ губерніи появлялся начальникъ-зврь или грабитель, Галуш приходилось плохо. Надо было всячески отстраняться отъ длъ, оберегать себя и пережидать… Приходилось ‘вилять’.

Однако, было на-лицо одно явленіе, было нчто все-таки странное и не вполн объяснимое.

Правитель длъ намстническаго правленія, человкъ безупречной честности, началъ службу, не имя ни копейки за душой. Годамъ къ тридцати, получая скромное содержаніе, онъ все-таки сумлъ купить себ небольшой домикъ въ переулк по-близости отъ канцеляріи.

Женился онъ по любви, не взявъ за невстой ‘ни кола, ни двора, ни тына, ни алтына!..’ Пошли родиться дти, и теперь ихъ было ни боле, ни мене, какъ одиннадцать человкъ: шесть сыновей и пять дочерей. Надо было чмъ прокормиться да и одться и обуться. А изъ дочерей теперь четыре были уже замужемъ и своимъ мужьямъ принесли кое-что въ приданое.

Домикъ, когда-то купленный, преобразился постепенно въ большой домъ. Три сосднихъ владнья были въ разное время тоже куплены Галушей, дворъ и садъ съ аллеями, посаженными когда-то имъ самимъ и дтьми, были большіе. И теперь домъ этотъ былъ однимъ изъ самыхъ красивыхъ въ город, цлой усадьбой.

Сдлать все это, откладывая отъ небольшого жалованья, было невозможно. Разумется, всякій понималъ, что это было сдлано на доходы, но на особые доходы, правильные, не грабительствомъ нажитые, а полученные ‘доброхотно’ за оказанную помощь. И если у Галуши было теперь состояніе, то оно было, по выраженію обывателей, не ябедническое, лихоимное, вымогательское, а ‘благодарственное’.

Наживъ состояніе за сорокъ лтъ службы, ома омичъ, дйствительно, ни разу никого не обидлъ, а поэтому и самъ особенно не скрывалъ, что получалъ подарки. Дло было простое, обычное и по времени вполн законное.

Если-же хитрому малороссу случалось иногда вспоминать кое-что худое про себя, что всегда держалъ онъ втайн, не повряя даже жен и старшимъ дтямъ, то оно было нчто совершенно иное, до наживы не касающееся.

Галуш случалось не разъ при иномъ намстник, съ которымъ ужиться бывало трудно, тайными, подспудными и искусными средствами и путями очень умло и ловко дйствовать въ такомъ дух, чтобы ‘спустить’ начальника, помочь ему ‘сломать себ шею’ и получить, не прося, ‘абшидъ’.

Случалось равно Галуш спихивать съ мста и другихъ чиновниковъ до предсдателя какой-нибудь палаты включительно. И только однажды раскаялся онъ въ своемъ дяніи. Подкузьмивъ, подставивъ ножку управляющему солянымъ приказомъ и добившись, что тотъ былъ прогнанъ со службы, ома омичъ въ первый и единственный разъ въ жизни опечалился, прихворнулъ, сталъ чаще въ церковь ходить и три раза за этотъ годъ поговлъ и исповдывался. Уволенный по его милости управляющій соляными сборами съ отчаянія повсился, и добрый Галуша, конечно, обвинялъ себя въ этой смерти.

Разумется, теперь такъ-же, какъ и прежде, ома омичъ былъ первымъ лицомъ въ намстничеств, но уже во мнніи только нкоторыхъ обывателей, а не въ дйствительности. Прослуживъ сорокъ лтъ и управляя краемъ двадцать лтъ, Галуша дожилъ до того, что уже не имлъ прежняго значенія. Онъ зналъ это хорошо самъ, когда намстничество еще этого не знало, и собирался снова отстоять себя и подкузьмить Зврева, ‘спустить’ его…

Но вдругъ скончалась великая императрица, которой онъ былъ, если не лично, то, по репутаціи, извстенъ, и Галуша, горько оплакивая монархиню, которую никогда не видалъ, сталъ чуять, что времена перемнятся и что, вроятно, и до него скоро чередъ дойдетъ, и онъ самъ перестанетъ быть тмъ, чмъ былъ столько лтъ. Гд-же тутъ мечтать о ‘спуск’ Зврева?

Потерялъ ома омичъ свое прежнее значеніе совершенно на особый ладъ, самый нежданный.

Когда былъ назначенъ Звревъ, то при его появленіи Галуша, посл первой-же съ нимъ бесды, пріободрился. Онъ увидлъ предъ собой хорошаго и добраго человка, безъ тни энергіи и воли, при полномъ невдніи длъ и законовъ. Звревъ, казалось, родился на свтъ за тмъ, чтобы имъ не только руководили, а играли какъ мячикомъ. А управленіе ему представлялось алхиміей и астрологіей.

Галуша, благодаря такому новому назначенію, пріободрился и радовался, что положительно должность его снова, наврное, останется за нимъ на столько времени, на сколько останется въ намстничеств Звревъ.

Но радостное настроеніе правителя длъ продолжалось лишь съ мсяцъ. Онъ зналъ, что намстникъ поручилъ двумъ молоденькимъ чиновникамъ канцеляріи искать приличную квартиру въ город. Затмъ, когда она была найдена, приказалъ имъ заняться отдлкой заново всей квартиры. Для кого и для чего — никто не зналъ. Недоумвалъ и Галуша.

Когда на второй мсяцъ по прізд намстника и вступленіи его въ должность квартира была совершенно готова, Галуша взволновался при извстіи, достигшемъ до него и равно обжавшемъ въ два три дня всхъ обывателей — отъ богатыхъ и важныхъ дворянъ до бднйшихъ мщанъ. Даже въ кабакахъ толковалось о томъ, что за слухъ пробжалъ по городу, по всмъ улицамъ и закоулкамъ… Даже пришлось, наконецъ, нкоторыхъ постителей этихъ кабаковъ взять на ‘съзжую’, однихъ продержать взаперти нсколько часовъ, а другихъ примрно наказать розгами за то, что они ‘плодили разговоры’.

Всть, всполошившая всхъ, была, собственно, простая. Всполошило всхъ не какое-либо событіе или дяніе, или явленіе, а ихъ собственная догадка. Въ городъ въхала, прямо прохала на заготовленную чиновниками квартиру и поселилась съ нсколькими людьми — лакеями, горничными, кучерами — уже немолодая, но очень видная собой барыня.

И, если это обстоятельство подняло на ноги весь городъ, заставляя ‘плодить’ разговоры, то на третій день волненіе усилилось, такъ какъ узналось, что каждый вечеръ, часовъ около шести, является къ ней въ гости неизмнно самъ намстникъ и остается у новой обывательницы до полуночи.

На это были доказательства. Многіе сами видли какъ намстникъ возвращался около полуночи къ себ въ домъ, видли, потому что не ложились спать, какъ обыкновенно часовъ въ десять, а караулили на главной улиц, гуляя и здя, чтобы самолично наврное узнать важнйшее событіе.

И, если вс сначала смущались, волновались, судили и пересуживали, то ничего, однако, не предчувствовали. Единственный человкъ, который сразу все понялъ, самъ себ объяснилъ, все предвидніемъ угадалъ, ‘раскусилъ’ и тотчасъ-же пріунылъ — былъ ома омичъ.

На вопросъ жены и старшаго сына, почему онъ уныло поглядываетъ, ома омичъ, не любившій говорить въ семь о государскихъ длахъ, не выдержалъ и отвтилъ:

— Да, повсишь носъ, когда неожиданное стряхнется на тебя, какъ снгъ на голову. Негаданно пріхалъ къ намъ въ городъ намстникъ, а я думалъ, что онъ уже давно тутъ.

И, такъ какъ ни жена, ни сынъ не поняли словъ и намека, то ома омичъ посл недолгаго молчанія прибавилъ:

— Нечего вамъ и думать объ этомъ! Не вашего разума это дло! Такъ у меня, поневол, съ языка сорвалось. Да! Что теперь я буду длать — не знаю. Двадцать лтъ зналъ, въ какихъ обстоятельствахъ какъ повернуться и какъ увернуться, а теперь не знаю, совсмъ не знаю. Со всякими-то я умлъ ладить, а быть правителемъ длъ у намстницы не приходилось. Вести дла государскія подъ началомъ и подъ юбками у бабы — не приходилось.

— Какая намстница?!..— воскликнулъ сынъ.

— А вотъ та, голубчикъ, что — прахъ ее возьми!— въхала въ городъ. Зовутъ ее Розой, ну, а на сей цвтъ мало она походитъ! Полагаю, что ей лучше-бы было именоваться Рожей. Да еще кабы наша, русская, православная, а то еретичка, и сказываютъ, альбиноска.

— Альбиноска!— ахнула жена омы омича, сильна испугавшись.— Что-же это?

— А чортъ его знаетъ что это!— злобно отозвался онъ.

Галуша самъ не зналъ, конечно, что такое альбиноска и, конечно, зналъ наврное, что прибывшая на жительство въ городъ, вслдъ за вновь назначеннымъ намстникомъ, была родомъ просто шведка, которыми Питеръ ‘кишмя кишитъ’.

Дйствительно, за все царствованіе трехъ императрицъ — Анны, Елизаветы и Екатерины, шведки въ Петербург не только не переводились, но все расли количествомъ. Если при Бирон было дв-три знаменитыя въ столиц ‘прелестницы’ на полста мало извстныхъ, то при Орловыхъ, Потемкин и другихъ вельможахъ было уже до дюжины знаменитыхъ бловолосыхъ красавицъ на двсти и боле ‘негоціантокъ’, торговавшихъ своей красотой.

Роза Шкильдъ пріхала въ Петербугъ двадцати лтъ, а теперь ей было за сорокъ. Поэтому она уже успла и отлично выучиться по-русски, и плотно набить карманы русскими рублю. Зврева знала она уже пять лтъ, терпла его и обирала, сколько могла, собираясь бросить… Но вдругъ ея глупый и плюгавый ‘Серафимчикъ’ былъ назначенъ намстникомъ. Конечно Роза Эриховна поняла, что не время его бросать, а время самое настоящее, чтобы удвоить свой съ трудомъ заработанный и сколоченный капиталъ. И, конечно, она съ радостью похала за нимъ съ береговъ Невы въ глушь.

Но вмст съ собой Роза Эриховна захватила и молодого петербургскаго чиновника, хотя вышло такъ, что Звревъ самъ, а не она, пожелалъ перевести чиновника изъ столицы и сената въ свое управленіе намстничества. Но вскор-же весь городъ зналъ то, чего Звревъ никогда не зналъ. Горстъ и госпожа Шкильдъ звали его: ‘нашъ дохлый Серафимчикъ’!

XXII.

Князь Антонъ Семеновичъ былъ отчасти доволенъ тмъ, что ничего не узналъ ршительнаго отъ самого намстника, что тотъ не согласился, но и не отказалъ. Слдовательно, все дло находится въ рукахъ того, кто давно — истинный правитель намстничества. ‘Спасибо и за это’!— думалъ князь.

Онъ хорошо помнилъ то время, когда намстникомъ былъ истинный изувръ и грабитель, генералъ-поручикъ Ингельбергъ, и когда безобразное дло по поводу выкраденной у него холопки было ршено въ пользу сутяжника и ябедника сосда. Въ то время ома омичъ, несмотря на свое желаніе помочь князю повернуть дло законнымъ образомъ, ничего не смогъ. За это время Галуша изъ-за князя чуть даже не пострадалъ и чуть не лишился своего мста. Разумется, отношенія князя и омы омича остались хорошія. Теперь было основаніе положительно надяться, на помощь истиннаго негласнаго намстника, если онъ попрежнему въ сил.

Прямо отъ Зврева князь прошелъ въ канцелярію, повидаться съ правителемъ длъ. Галуша былъ сильно занятъ какимъ-то спшнымъ дломъ и отсылкой гонца съ бумагами въ Петербургъ. Перемолвившись нсколькими словами, князь объяснилъ, что является въ губернію снова по длу и снова по милости того-же сосда-врага.

ома омичъ извинился недосугомъ и попросилъ князя пріхать къ нему въ сумерки, чтобы на досуг дома побесдовать обстоятельно.

Часовъ въ шесть князь былъ уже въ гостяхъ у Галуши. Рдко бывая въ город и давно не бывавъ въ этой квартир, князь удивился перемн. Домъ правителя сталъ еще красиве и обширне, а деревья въ саду, теперь оголенныя, были много выше.

Внутри, въ комнатахъ, князь нашелъ тоже не малую перемну. Мебель была другая, очевидно пріхавшая изъ столицы, и на стнахъ гостиной онъ увидлъ дв большія картины масляными красками. Въ угловой комнат, рабочей, гд занимался ома омичъ длами по вечерамъ, многое тоже перемнилось, а главное, что бросилось въ глаза князю, былъ большой портретъ покойной великой императрицы, не хуже того, что вислъ у нихъ въ Симеонов. Галуша завелъ этотъ портретъ, выписавъ изъ Петербурга и заплативъ большія деньги въ т дни, когда узналъ, что монархиня узнала объ его существованіи и дятельности, хорошо извстной всмъ и каждому, и назвала его шутя ‘истиннымъ, долголтнимъ правителемъ намстничества’.

Князь началъ объясненіе своего дла слдующими словами:

— Ну-съ, достоуважаемый ома омичъ, помогите! Все дло въ вашихъ рукахъ. Серафимъ Ефимовичъ прямо ссылается на васъ, что вы все мое дло ему разъясните по закону. И, какъ вы посудите, такъ и онъ посудить. Дло у меня опять-таки съ тмъ-же извергомъ-сосдомъ, и опять-таки онъ-же началъ нападеніе, а я долженъ опять только защищаться. Но теперь дло идетъ уже не о крпостной горничной — о родномъ сын.

— Что вы?!— ахнулъ Галуша, когда князь кончилъ эти слова.

— Да-съ! Оказался онъ тогда правъ, беззаконно выкралъ и присвоилъ себ чужую холопку, потомъ сдлалъ изъ нея вольную съ помощью всякихъ подлоговъ, какъ вамъ это хорошо извстно, и вотъ, набравшись тогда смлости, теперь уже началъ дло еще сугубо дерзостное, такое, что не часто и въ мір случается.

Когда князь разсказалъ Галуш далеко не сложное дло, по которому пріхалъ жаловаться, ома омичъ, къ его удивленію, сдлалъ ему тотъ-же вопросъ, что и намстникъ.

— Но за что именно, князь, счелъ возможнымъ Абдурраманчиковъ заарестовать у себя молодого князя?

— Это мн неизвстно.

— Вотъ то-то и бда! Какъ-же мы будемъ судить дло? Вдь, что-нибудь вашъ сынъ да продлалъ, чтобы навлечь на себя вражду Абдурраманчикова и подвигнуть его на такое самоуправство? Конечно, мы попросимъ его сюда пріхать, начнемъ дло и выяснимъ все, но только, не зная отъ него самого, на какомъ основаніи онъ такъ поступилъ, я впередъ не могу ничего сказать вамъ, не могу обнадежить васъ, что вы правы. Разсудите сами, вдь что-нибудь да сдлалъ молодой князь? Вдь, не у васъ-же изъ усадьбы Абдурраманчиковъ выкралъ молодого человка, какъ прежде выкралъ горничную? Очевидно, что князь попалъ ему въ лапы гд-нибудь по близости отъ его усадьбы. Абдурраманчиковъ — человкъ, словъ нтъ, дерзкій, самоувренный, но, простите меня за откровенность, по-моему, онъ — человкъ не злой и, во всякомъ случа, человкъ умный. Похищеніе у васъ двченки было его простой, хотя, конечно, беззаконной прихотью, оправдать того нельзя было, но понять можно. Теперешнее заарестованіе молодого князя, пока мы подробно не узнаемъ, въ чемъ дло, объяснить совершенно невозможно. Очень я опасаюсь, что какъ-бы на этотъ разъ Абдурраманчиковъ не былъ и не оказался въ нкоторомъ смысл въ своемъ прав.

— Что вы, помилуйте, ома омичъ!— воскликнулъ князь.— Какое-же право иметъ дворянинъ брать другого какъ-бы въ полонъ, будто на войн, да еще подвергать заключенію?

— Не знаю! Не знаемъ мы оба. Повторяю, князь: пока не вызовемъ сюда Абдурраманчикова и не услышимъ, что онъ намъ скажетъ, до тхъ поръ мы съ вами не можемъ знать, кто въ прав: вы ли, онъ-ли?

Довольно долго проговоривъ все о томъ-же, говоря и повторяя почти одно и то-же, собесдники не пришли, конечно, ни къ какому заключенію, кром того, что надо вызвать маіора и услыхать, что онъ скажетъ.

Когда князь, нсколько угрюмый и озадаченный, ожидавшій большаго успха отъ своего посщенія, сталъ собираться узжать, ома омичъ выговорилъ:

— Ну-съ, а теперь позвольте! Все-таки считаю долгомъ вамъ нчто сообщить по старому знакомству и, смю выразиться, по старой дружб. Но только, князь, то, что я буду говорить, Богомъ прошу васъ, чтобы оставалось между нами. Я — человкъ семейный, старый, небогатый, нахожусь, какъ и всю жизнь находился, въ полной зависимости отъ его превосходительства г. намстника. Теперь я доволенъ, слава Богу, все обстоитъ ни шатко, ни валко. Посл всхъ тхъ намстниковъ, которыхъ я перевидалъ здсь, съ Серафимомъ Ефимовичемъ, можно сказать, живешь, какъ у Христа за пазухой, при томъ условіи, чтобы изъ этой пазухи головы очень не высовывать, а то получишь по башк и затрещину такую здоровую, что голова отвалится. Такъ вотъ-съ я вамъ дамъ, по старой памяти и дружб, совтъ и указаніе. Вы поступите, какъ знаете, но о томъ, что я вамъ посовтую, никому ни слова.

Князь, конечно, общался.

— Выслушайте! Есть здсь намстникъ — человкъ, власть имющій и большую, какъ и прежде. Черное можетъ онъ сдлать блымъ, а блое — чернымъ. Это завсегда такъ было и завсегда такъ будетъ. Есть и правитель длъ его, намстническихъ, вашъ покорнйшій слуга, всей душой расположенный къ вамъ, который за всю жизнь старался благо чернымъ не длать и неправеднаго праведнымъ тоже не длать — по собственной вол, такъ какъ я, вы сами знаете, человкъ сердечный и не безчестный. Въ прошломъ ябедномъ дл вашемъ съ этимъ Абдурраманчиковымъ я ничего въ помощь вамъ придумать не могъ, и вы, будучи правы, если не остались виноваты, то остались не причемъ. Такъ вотъ-съ! Хоть теперь намстникъ сидитъ и не такой идолъ, какъ Ингельбергъ, каменный истуканъ да и грабитель, а сидитъ человкъ добрый и человкъ честный,— давай Богъ побольше такихъ намстниковъ, какъ Серафимъ Ефимовичъ, — но изволите видть, во всякомъ дл есть загвоздка. Таковая есть и теперь въ вашемъ дл.

— Что именно?— нсколько смутился князь.— Какая-же загвоздка?

— Въ самомъ-то дл ея нтъ. А вотъ какъ къ этому длу приступить, есть такая загвоздка. Удивляюсь, что вы сами не догадались, и ничего, повидимому, не знаете. Вы мало бываете у насъ въ губерніи, то есть въ город. Кабы чаще къ намъ назжали, было-бы лучше, знали-бы хоть и не всю подноготную, но все таки въ случа чего знали-бы, какъ изловчиться, знали-бы, гд какія двери есть, гд входъ и выходъ. А вы, вотъ я вижу, пріхали будто-бы прямо изъ Петербурга или изъ какого чужестраннаго королевства. Были у властителя здшнихъ мстъ, предполагая, что вся сила въ немъ. Предположеніе ваше правильное. Вотъ пожаловали вы потомъ, длая ему честь, и къ правителю длъ намстническихъ. А теперь собираетесь во-свояси, на постоялый дворъ, полагая, что все обстоитъ, какъ слдуетъ. Анъ, простите, князь! Вы начали не съ того конца. Прежде чмъ быть у его превосходительства и прежде чмъ быть вотъ здсь, вамъ слдовало повидать того, отъ кого въ здшнемъ кра все въ зависимости.

Князь вытаращилъ глаза, видимо, ничего не понимая.

— Кто такая Роза Эриховна Шкильдъ, слыхали вы?

— Знаю, ома омичъ, но что-же общаго?..— началъ было князь.

— Позвольте… Госпожа Шкильдъ — дама умная и красивая, и зрлая, а намстникъ, — между нами, князь, — старый хрычъ, падкій на женскій полъ. И вотъ-съ, какъ всякій недоросль, юнецъ, такъ равно и хрычъ, у женщины въ расцвт силъ, здоровья и прелестей, всегда будетъ на побгушкахъ, всегда будетъ изображать собаченку. И я только удивляюсь, какъ вы сего не знали, что нашъ Серафимъ Ефимовичъ у Розы Эриховны не только что въ полномъ послушаніи, а прямо, какъ собаченка, поноску носитъ.

ома омичъ тихо разсмялся, взялъ карандашъ со стола и продолжалъ:

— Вотъ, глядите, такимъ способомъ! Тьфу, тьфу!..

И, поднявъ руку, онъ замахнулся, будто собираясь бросить карандашъ въ уголъ комнаты.

— И вотъ-съ она плюнетъ да заброситъ, а Серафимъ Ефимовичъ со всхъ своихъ ногъ кидается, ищетъ и приноситъ. За это его по головк гладятъ, кусочекъ сахару даютъ завалящійся,— вы, полагаю, понимаете, какой сахаръ?— въ его годы всякому такому человкъ радъ-радехонекъ. За малйшую ласку онъ съ соборной колокольни спрыгнуть согласится, потому что зло старъ, а разумомъ прытокъ никогда не бывалъ. Поняли вы теперь, съ чего вамъ слдовало начать, кого прежде всхъ видть, кого просить?

Князь, уже нсколько мгновеній сидвшій задумчивый и даже озабоченный, развелъ руками.

— Тогда,— проговорилъ онъ,— все пропало!

— Какъ пропало?!— воскликнулъ Галуша.

— Пропало! Коли все въ рукахъ этой нмки…

— Шведка она, князь!

— Ну, шведка, чухонка. Знавалъ и я ихъ въ Питер! Чортъ ее возьми, кто она такая! Будь хоть камчадалка! Но если, говорю, все въ ея власти, то быть моему сыну, князю Татеву, крпостнымъ человкомъ Абдурраманчикова.— ома омичъ снова разсмялся своимъ тихимъ смхомъ.— Да-съ! Не смйтесь надъ моими словами! Когда-то мою крпостную, россійскую деревенскую двку, сдлали вы крымской татаркой и вольной…

— Не я, князь!

— Ну, не вы, а все-таки у васъ здсь, въ намстничеств. Ну, какъ теперь вы и сына моего сдлаете крпостнымъ, дворовымъ г. маіора Абдурраманчикова. И документы такіе найдутся, что онъ — сынъ его конюха, родился у него близъ конюшни. Ужъ коли вамъ документовъ не стряпать, такъ кому-же тогда?

— Успокойтесь, князь, — холодно замтилъ Галуша, — и говорите дло! Почему-же, по-вашему, все пропало?

— А потому, ома омичъ, что я, князь Татевъ, къ какой-то шелудивой чухонк, полюбовниц намстника, на поклонъ не поду! А если-бы я и позволилъ самъ себ такое поруганіе моего дворянскаго достоинства ради любви къ сыну, такъ моя родительница, княгиня, меня до этого не допуститъ или-же, несмотря на мои годы, изъ дому выгонитъ и на глаза къ себ не пуститъ.

— Да-а!— протянулъ Галуша.— Если такъ разсуждать, то, правда, дло обстоитъ не въ казистомъ вид,— и Галуша вздохнулъ, развелъ руками и заговорилъ: — что-же? Не могу я, по совсти, васъ порицать. Вы правильно разсуждаете. Кабы вотъ вс-то здсь такъ разсуждали, какъ князь Татевъ, то, пожалуй, Роза Эриховна давно-бы хвостъ поджала. А она его, голубчика, распустила такъ, что просто, можно сказать, на все намстничество… Да-съ! Все намстничество наше прикрыто отъ солнышка и находится въ тни подъ ея пушистымъ хвостомъ.

ома омичъ положилъ руку на колни князя и выговорилъ шопотомъ, какъ если-бы боялся, что стны его рабочей комнаты услышатъ:

— Нтъ, князь, разносчика, который, къ примру, яблочками мочеными или ‘рязанками’ торгуетъ, дв гривны въ недлю зарабатываетъ, который-бы ежегодно къ празднику Рождества и къ празднику святыя Пасхи не снесъ Роз Эриховн сколько можетъ. Большой окладъ у намстника отъ щедротъ царя, а окладъ, который Роза Эриховна сама себ положила и по всмъ здшнимъ душамъ разложила, будетъ почище. Недаромъ она собирается въ сосднемъ намстничеств большое имніе покупать, душъ, сказываютъ, даже шестьсотъ. И не за деньгами дло стало! Дло стало за тмъ, что она не русская, владть православными крестьянами не можетъ. Чтобы стать помщицей, надо замужъ выйти, надо жениха найти, да чтобы онъ былъ россійскимъ дворяниномъ. И она уже отыскиваетъ такого и безпремннно найдетъ! Да и давай Богъ! Авось тогда съ супругомъ въ свою вотчину удетъ и наше намстничество отъ себя избавитъ.

XXIII.

— Вотъ теб и Роза!— повторялъ князь, вернувшись къ себ на постоялый дворъ.

Теперь онъ понялъ и вс намеки пріятелей дворянъ о томъ, что ома омичъ теперь совсмъ не то — что былъ.

‘Сколько намстниковъ въ рукахъ, даже въ ежевыхъ рукавицахъ держалъ’, — разсуждалъ князь,— ‘а вотъ нарвался, и его самого прелестница-намстница въ бараній рогъ согнула. И неужто нту такой статьи закона, чтобы у властителей не бывать любовницамъ? Удивительно! Надо маменьк отписать и ея приказанія испросить’.

И на другой день князь Антонъ Семеновичъ занялся исключительно тяжелымъ и мудренымъ дломъ.

Онъ всталъ ранехонько и прежде всего отправился къ ранней обдн. Вернувшись, онъ напился кофе, что позволялъ себ изрдка, какъ лакомство или для укрпленія силъ въ случа какихъ-либо особыхъ обстоятельствъ. А таковыя обстоятельства были теперь на-лицо.

Князь долженъ былъ посвятить весь день на самую непривычную для себя и утомительную работу, какая только для него существовала: ему приходилось написать два большихъ посланія и въ обоихъ писаніяхъ изложить дло, которое вдругъ свалилось на голову.

Одно письмо было къ матери съ изложеніемъ послдствій его посщенія намстника и Галуши. Конечно, въ этомъ письм князь объяснялъ матери обстоятельство, которое княгиня лишь до извстной степени знала, то есть о значеніи въ управленіи г-жи Шкильдъ.

Передавая матери совтъ, полученный отъ омы омича, князь просилъ указанія, какъ дйствовать, прибавляя отъ себя, чтобы не попасть въ бду, что онъ, конечно, впередъ знаетъ, какъ княгиня ршитъ вопросъ, и понимаетъ всю невозможность для него, князя Татева, хать съ поклономъ къ какой-то намстнической ‘прелестниц’.

Второе письмо было и длинне, и гораздо мудрене.

Князь писалъ другу своему съ юношества, который былъ теперь уже въ чинахъ и пользовался высокимъ общественнымъ положеніемъ въ Петербург. Это былъ сановникъ, нкто Остужевъ, когда-то такой-же сержантъ и такой же офицеръ Преображенскаго полка, какимъ былъ и князь. Благодаря тому, что тотъ-же Алексй Орловъ отнесся къ Остужеву иначе, чмъ къ Татеву, онъ не вышелъ въ отставку, пользовался расположеніемъ самой государыни и былъ теперь генералъ-поручикомъ.

Дружескія отношенія между княземъ и прежнимъ товарищемъ оставались попрежнему, и они разъ и два въ годъ, большею частью на праздникахъ, переписывались ради пожеланія другъ другу благополучно и радостно провести праздники. Раза два случилось, что князь обращался къ пріятелю съ важной просьбой, и каждый разъ безъ всякаго исключенія просьба была уважена.

Конечно, теперь княгиня, провожая сына въ городъ, напомнила ему о томъ, что прежде всего слдуетъ написать Остужеву и просить его черезъ своихъ пріятелей въ Петербург настоять на правомъ разсужденіи дла мстнымъ намстникомъ.

Въ письм къ Остужеву князь изложилъ подробно свою давнишнюю вражду съ сосдомъ Абдурраманчиковымъ и его послднее самоуправство съ молодымъ княземъ — вторымъ его сыномъ.

За первымъ письмомъ къ матери князь просидлъ часа три, хотя письмо было небольшое. Зато письмо въ Петербургъ, начатое посл полудня, поздно вечеромъ было еще не дописано.

Нсколько уставъ съ непривычки къ такой работ, князь ршилъ отложить сочинительство и отправился къ старому другу, нкоему Рубакову, чтобы разгуляться, а главное, освжить голову. Писаніе, а равно и чтеніе, производили на князя Антона Семеновича особое дйствіе.

— Ровно какъ угаръ,— объяснялъ онъ всмъ,— когда вотъ разсуютъ холопы вьюшки по печамъ раньше времени.

Дйствительно, князь, бывало, первый всегда замтитъ чадъ и угаръ, и у него перваго затрещитъ голова. Отъ чтенія и въ особенности отъ писанія у него поднималась точно такая-же, даже сугубая боль въ голов.

Пріхавъ къ сверстнику и другу Рубакову, помщику дальняго узда, проводившему зиму въ город, но съ которымъ князь видлся сравнительно рдко, онъ нашелъ въ дом маленькое общество, даже вечеринку. Пожилые люди играли въ карты, въ шашки, въ бирюльки, молодежь прыгала и веселилась въ зал, играя въ жмурки и въ фанты.

Князь, нсколько засидвшійся въ усадьб, обрадовался, очутившись среди довольно многолюднаго общества, и угаръ отъ писанія сразу прошелъ. На вопросъ хозяина, какимъ образомъ онъ очутился въ город, князь откровенно объяснилъ все и даже передалъ про совтъ, полученный отъ Галуши: постить всмъ ‘знатную’ барыню, а равно передалъ, что пишетъ подробное письмо другу въ Петербургъ, человку сановному.

Рубаковъ, какъ истинный старинный другъ, принялъ все дло близко къ сердцу, тотчасъ-же увелъ князя къ себ въ дальнюю комнату, заставилъ повторить все подробне, а затмъ высказался ршительно.

— Первымъ дломъ,— сказалъ онъ, — заканчивай скорй свое писательство! Почтою посылать, самъ ты знаешь, дло плохое. Маленькія письма доходятъ, если въ нихъ какая пустяковина, а большіе, толстые пакеты, дловые, завсегда пропадаютъ. Сдашь ты здсь на почту пакетище, сейчасъ какой-нибудь почтовый чиновникъ побжитъ, обо всемъ доложитъ намстнику, и письмо, вмсто Петербурга, благополучно достигнетъ до ящика письменнаго стола Серафима Ефимовича. А если ты въ немъ говоришь что-либо лишнее или прохаживаешься на его-же счетъ, то теб-же будетъ хуже. А уйдетъ отсюда твое письмо благополучно, то по дорог или въ самомъ Петербург вдругъ свернетъ оно съ дороги на проселокъ и, вмсто твоего пріятеля генералъ-поручика, попадетъ въ руки какому другому генералу. И опять невдомо, что выйдетъ: или ничего, все, какъ въ воду, канетъ, или бда какая будетъ. Собственнаго гонца послать, какъ ты сказываешь, не въ примръ лучше. Но твой гонецъ, какого коня ему ни дай, ужъ, конечно, больше сорока верстъ въ день не удетъ. Будетъ гнать, загонитъ трехъ лошадей по пути. Коли дашь ему денегъ на покупку ихъ, то верстъ все-таки по полусотн будетъ длать, а не боле. Разсуди-же, когда твое письмо дойдетъ до Петербурга?

И Рубаковъ предложилъ князю на другой-же день пораньше доставить къ нему посланіе его, ручаясь, что оно дойдетъ до Петербурга врно и въ собственныя руки къ его пріятелю-сановнику по той простой причин, что старшій сынъ его долженъ былъ тотчасъ вызжать по своему длу въ Петербургъ.

— Это на твое счастье, братецъ!— сказалъ Рубаковъ.— За аккуратность сына отвтствую головой. А вотъ другое — поважне… Какъ теб быть со шведкой, лженамстницей? Мы ее здсь такъ называемъ. Это самая Роза Эриховна всю власть въ себ сосредоточиваетъ. Возсла, какъ вотъ Лжедмитрій какой да и Тушинскій воръ. Никакое дло, малое и большое, мимо нея не идетъ. Это все хорошо теб, домосду, не знать, а мы, что ни случись, прежде всего отправляемся къ ней. И, любезнйшій другъ, не съ пустыми руками, хотя, конечно, и не съ деньгами, ассигнаціями или червончиками-лобанчиками. Избави Богъ! Этакого нахала, если не въ окошко по лтнему времени выкинутъ, то ужъ въ двери-то онъ у нея вылетитъ и ступени лстницы кверху тормашкой пересчитаетъ. Дама она строгая, строжайшая и отважнйшая. Да и почему не быть въ ней отваг, коли ей море по колна — наше намстническое море? А вотъ ты знаешь, на Дворянской улиц есть у насъ магазинъ большой, какихъ мало въ столицахъ, — г. Гершельмана. У него водятся сережки да брошки, да разные браслетики и перстенечки по тысяч рублей штука и больше. Понялъ ты меня, Антонъ Семеновичъ?

Но князь безпомощно развелъ руками, такъ какъ совтъ друга, одинаковый съ совтомъ омы омича, смутилъ его еще боле.

— Понимать я понимаю,— заявилъ онъ,— но княгиня-матушка? Какъ, по-твоему, она посудитъ? Она скажетъ, что такое посщеніе съ подаркомъ есть надъ самимъ собой надругательство.

— Эхъ, другъ ты мой!— отозвался Рубаковъ.— Былъ у меня пріятель — ученый человкъ, латинскій языкъ зналъ и зачастую мн всякія латинскія пословицы и поговорки говаривалъ, и на нашъ россійскій языкъ переводилъ. Нкоторыя я даже записалъ, ужъ очень умныя, такія умныя, что совершенно непонятно, какимъ способомъ до Рождества Христова люди могли такъ разумно разсуждать. И вотъ я знаю одну такую пословицу: ‘времена мняются, а съ ними мняются и человки’, или должны, что-ли, мняться, долженствуютъ. Были мы съ тобой молоды и были въ гвардіи — были одни времена, а теперь мы съ тобой старики, и времена-то стали тоже постарше, что-ли. Были мы съ тобой здоровые и сильные, а стали похуже, послабй, ну, и времена тоже стали похуже: коли не слабе, то паскудне. Вотъ много лтъ живемъ мы на свт, а было-ли когда, чтобы въ нашей губерніи всмъ заправляла баба да еще шведка? А вотъ теперь таковая правитъ! И самъ ома омичъ кругомъ нея на карачкахъ ползаетъ. Полагаю, что княгиня Арина Саввишна — женщина мудрйшая и отвтитъ теб то-же, что и я говорю. Ступай къ Роз Эриховн съ посщеніемъ, представься, скажи, что много о ней наслышавшись — что будетъ правдой — и что желаешь имть честь познакомиться,— что будетъ неправдой: ибо какая-же тутъ честь? скорй безчестье. А затмъ, побывавши разика два, спроси въ разговор, любитъ-ли она драгоцнныя вещи? Поводомъ послужитъ теб то, что у нея толстыя и жирныя лапищи унизаны перстнями и браслетами, говорятъ, она и спитъ съ ними. Роза Эриковна, или Эриховна, или Розга Шариковна, или Роска Персиковна, или Рожа, не знаю какъ… мало-ли, какъ ее у насъ зовутъ!— прозвищъ съ полсотни наберется!.. и вотъ она отвтитъ теб, что очень всякія такія украшенія любить. Тогда зазжай къ Гершельману, захвати съ собой, сколько можешь. Коли дло у тебя бдовое, кровное, родное, такъ захвати всю тыщу рублей, выбери, что получше, да ей и отвезти. Вотъ тогда твой Абдурраманчиковъ долженъ будетъ или вс дв тысячи рублей Гершельману свезти, или ему карачунъ будетъ. Вотъ теб мой дружескій совтъ, а покуда давай скорй письмо: сынъ вызжаетъ завтра безпремнно.

Разумется, на другой день Антонъ Семеновичъ съ утра снова слъ за свое посланіе въ Петербургъ, а около полудня уже окончилъ его и отослалъ Рубакову въ большомъ конверт, запечатанномъ огромной гербовой печатью.

Вмст съ тмъ, однако, еще наканун князь послалъ верхового домой съ письмомъ къ матери. Вечеромъ, почти черезъ сутки, посланецъ уже вернулся и привезъ отъ княгини маленькое письмо съ каракулями въ нсколько строкъ. Княгиня отвчала сыну, что разршаетъ ему постить ‘паскудницу-прелестницу’, просить ея помощи, но держать себя съ ней по-княжески, чтобы знала ‘подлая тварь’, съ кмъ иметъ дло.

Князь нсколько разъ перечиталъ совсмъ безграмотное и коротенькое письмо матери и затруднялся, какъ исполнить приказаніе ея? Онъ зналъ хорошо, что значило на язык княгини ‘держать себя по-княжески’. Дло въ томъ, что держать себя такъ со шведкой и, вмст съ тмъ, добиться толку, то есть ея дружелюбнаго отношенія къ длу,— было невозможно.

— Вотъ маменька завсегда такъ!— уныло сказалъ себ князь.— По ея, иди, къ примру, къ человку денегъ просить взаймы и начинай прямо съ плюхи ему, а потомъ дивися, что дло не сладилось! Все-таки маменька, прости меня Господи, баба женскаго пола. Въ дл о едоськ все упрямствомъ и гордостью испортила, а, вдь, теперь не едоська… теперь родной сынъ, ея внукъ, въ бд. Что, если Персидъ его въ чулан содержитъ и не кормитъ?.. О, Господи! до чего дожили!

XXIV.

Въ ‘Симеонов’ жизнь снова какъ-бы вошла въ свою обычную колею. Княжая семья — какъ и вс люди-человки — привыкла къ новому положенію или новой бд, то есть къ отсутствію захваченнаго въ плнъ брата. Къ тому-же имлись всти изъ ‘Кута’ стороною, что князь Гавріилъ Антоновичъ не содержится строго, какъ врагъ, а живетъ въ дом маіора, какъ свой человкъ и даже не гость, а будто родной…

Вс обрадовались, и одна княгиня еще пуще разгнвалась. Она поняла давно, что сосдъ, дерзкій, но умный человкъ, ничего-бы не посмлъ предпринять, если-бы не согласіе и ‘сообщничество воровское’ самого Гаврика.

И теперь Арина Саввишна была возмущена противъ строптиваго внука боле, чмъ противъ маіора.

‘Онъ — чужой человкъ. Что же? И давнишній врагъ… А этотъ — свой, родной, да еще вдобавокъ щенокъ… а вдругъ посмлъ эдакое?..’

Когда возвратившійся изъ ‘Кута’ внукъ Семенъ доложилъ бабушк все, что узналъ, онъ былъ увренъ, что она ничему не повритъ, приметъ все за сочинительство маіора Абдурраманчикова, но, къ его удивленію, бабушка ахнула, подумала и сказала:

— Вотъ оно. Врно! Такъ… Когда еще они зжали къ намъ сюда, помню, что Гаврика съ Лизаветой, бывало, водой не разольешь, все вмст, день деньской. А былъ-то онъ уже съ пониманіемъ, она только была двченкой. Такъ! Врно! Застряло у него съ тхъ поръ… Ну, что-же? Маіоръ подладилъ дло такъ, какъ будто и правъ. Посмотримъ. Но я лучше шествовать буду на похоронахъ Гавріила, чмъ на эдакой свадьб! Говорю вамъ: Персидк не бывать княгиней Татевой, покуда я жива и Антонъ живъ.

Княгиня поняла тоже отлично, что лицедй и хитрецъ маіоръ только корчитъ, изображаетъ изъ себя оскорбленнаго въ своей родительской чести дворянина и отца.

— Ничего не было такого!— объясняла она Сакмариной и Бокъ: — ну, видались… ну, цловались… но никогда Гаврикъ не собирался ее выкрадывать. И самъ онъ, Персидъ поганый, все зналъ, все самъ устраивалъ… А когда узналъ Гаврикъ, что я собралась его женить на Машеньк, то и бросился къ любезной и къ отцу ея за помощью… Вотъ вмст эту комедь и выдумали… Безчестье… заарестованье… вознагражденье… Всякій дуракъ пойметъ это!

И если княгиня гнвалась сильно на ‘щенка’, который посмлъ итти противъ нея, своей бабки, когда даже отецъ его ей повинуется, то еще боле злобствовала Арина Саввишна на сына.

Сначала князь Антонъ Семеновичъ ‘не откликался никакимъ голосомъ’ изъ города и не давалъ никакого извстія, какъ идетъ дло. А затмъ онъ написалъ ей письмо, по мннію княгини, совсмъ ‘отмнно полоумное’, якобы это Рафушка похалъ въ намстничество и оттуда пишетъ о своихъ ‘ребячьихъ поступленьяхъ, благо безъ няньки выпустили изъ доку!’

Такъ судила и объясняла пріятельницамъ княгиня, и, когда об женщины пробовали заступиться за князя, она раздражалась и начинала ‘непристойно княжескому и дворянскому званію поносить сына’, — какъ судила и говорила генеральша посл вспышекъ гнва Арины Саввишны.

А между тмъ женщина, собственно уже старуха да еще и семидесятилтняя, скрытно отъ всхъ мучилась и страдала, почти не спала по ночамъ и чувствовала, что слабетъ… Да и было отчего!

Ее, княгиню Татеву, въ ея годы, унижали и оскорбляли теперь такъ, какъ никогда. Она уже давно увровала, что ея слово — законъ, ибо вс ея опасаются… Одинъ-то разъ въ жизни посмлъ съ ней тягаться сосдъ ‘Персидъ’ и одоллъ… Но это вышло случайно… А теперь тотъ-же выходецъ изъ басурманскихъ предловъ снова напалъ на нее и оскорбилъ еще пуще, насмялся…

Но это еще куда ни шло… Онъ дерзостный, но чужой… А каково дожить до того, что родной внукъ, еще щенокъ, сметъ тягаться съ ней?!.

Иногда озлобленіе и чувство обиды кровной и ноющей въ сердце доходили до того, что княгиня начинала уже собираться сама въ ‘губернію’, то есть въ городъ къ намстнику. И при этомъ она думала, что ршится даже познакомиться съ пройдохой и поганой бабой — Розой.

— Срамъ! Но зато съ Рожей ‘Персида’ раздавлю!— утшалась она.

Кончилось тмъ, что Арина Саввишна вдругъ призвала старшаго внука и объяснила ему, что онъ долженъ ‘слетать’ въ городъ, чтобы повидать отца, узнать все подробно и ее успокоить.

— Но сидть тамъ не смй, чтобы меня томить. Слетай соколомъ!— сказала она.

Князь Семенъ тотчасъ-же собрался и выхалъ…

И въ тотъ-же день случилось въ усадьб своего рода происшествіе, хотя простое, но удивившее всхъ, а, главное,— снова ‘растревожившее’ княгиню, то есть оскорбившее ее кровно.

Тотчасъ посл отъзда брата княжна Ариша неожиданно сильно разсердилась на дурака Агаона за то, что онъ, перебгая уже въ сумерки корридоръ, налетлъ съ маху на нее, хватилъ ее своей башкой въ голову и сбилъ оглушительнымъ ударомъ съ ногъ.

Ариша, помочивъ голову водой и ощупавъ надъ бровью здоровую шишку, тотчасъ пошла жаловаться бабушк. Княгин было, вроятно, въ эти дни совсмъ не до пустяковъ или-же она посудила случай по-своему и не нашла вины въ дяніи Агаона.

— Дуракъ онъ, да и косой, да и въ темнот. Что-же съ этакого спрашивать?— сказала она внучк.— До свадьбы заживетъ!

Ариша, совсмъ не ожидавшая такого ршенія дла, разсердилась уже и на бабушку, и вмст съ тмъ, сочла такое ршеніе для себя обиднымъ.

Она вспыхнула и, не выдержавъ, ршилась. Выйдя отъ бабушки, она встртила случайно Ивана Спиридоновича и сгоряча сказала, чтобы онъ, по приказу княгини, распорядился:

— Дать Агаону двадцать розогъ за то, чтобы въ темнот не швырялся!

Дворецкій сейчасъ-же распорядился, и, какъ бывало всегда, на конюшн чрезъ полчаса Агаонъ уже получилъ назначенную порцію.

Разговоровъ въ усадьб о такомъ пустомъ дл, разумется, не было никакихъ. Постоянно наказывали на конюшн и дворовыхъ, и крестьянъ, иногда по десяти человкъ заразъ, давая и по сто розогъ…

Но существовалъ обычай, издавна установленный, что наказанный долженъ былъ ‘благодарствовать за ученье’. Прежде всякій наказанный являлся къ барын-княгин или допускался въ ея аппартаменты, или просто ждалъ въ передней ея выхода, чтобы, упавъ въ ноги, благодарить. Иногда княгиня, забывъ, чмъ провинился рабъ и сколько ‘получилъ’, переспрашивала наказаннаго и говорила:

— Ну, помни! Вдругорядь еще больше получишь. Да я и не люблю, чтобы ученье даромъ пропадало. Если по малости цлый десятокъ разовъ нейметъ человка, то надо это толченье бросить и сразу до полусмерти отодрать. Тогда однимъ разомъ обученъ будетъ.

И бывало сплошь и рядомъ, что иной крпостной, нсколько разъ ‘получившій по малости’, то есть по двадцати пяти и пятидесяти розогъ, ввиду того, что его ‘нейметъ’, наказывался жестоко, истязался… заболвалъ, иногда и умиралъ.

Въ ‘Симеонов’, однако, сравнительно съ другими усадьбами и помщиками было еще ничего… За годъ бывало не боле двухъ жестоко наказанныхъ.

За послднее время княгиня почему-то рже прибгала къ розгамъ: или прощала, или прямо сдавала человка въ солдаты, а то ссылала въ Сибирь. Разумется, дворовые не очень рады были этой перемн, такъ какъ розги были не наказаньемъ, а ученьемъ, а солдатство или ссылка были погибелью. Вмст съ тмъ, наказанные на конюшн перестали приходить къ княгин и, лишь случайно встртивъ ее, сами считали долгомъ, по-старому, благодарить.

Княжн Ариш, самовольно распорядившейся съ Агаономъ, на умъ не пришло, что Агаонъ, бывающій въ дом, можетъ увидть бабушку и можетъ поступить по-старому обычаю.

Какъ на грхъ, такъ и вышло…

Княгин вдругъ захотлось въ сумерки перетащить огромный шкафъ съ фарфоромъ изъ одной комнаты въ другую, и Иванъ Спиридоновичъ кликнулъ четырехъ человкъ дворовыхъ изъ прихожей.

— Ну, ты, косой чортъ, благо силенъ,— сказалъ дворецкій, замтивъ наказаннаго парня,— иди тоже подсобить.

Агаонъ повиновался но, едва войдя къ барын и завидя ее, тотчасъ повалился въ ноги и стукнулъ лбомъ въ полъ.

— Что ты?— удивилась княгиня.

— За ученье, матушка, спасибо теб!

— Какое ученье?

— На конюшн, матушка. Много благодарствую.

— Тебя наказывали?

— Какъ-же… какъ-же… Спасибо! Двадцать пять получилъ…

И Агаонъ, уже стоя на ногахъ, поклонился въ поясъ.

— Что врешь? Да еще самой княгин!— вступился Иванъ Спиридоновичъ строго.— Двадцать, а не двадцать пять.

— Виноватъ… И то вс двадцать…— согласился Агаонъ, для котораго двадцать, семьдесятъ, сорокъ — вообще всякое число — представлялось чмъ-то туманнымъ.

Онъ былъ глубоко убжденъ, что сорокъ больше, чмъ шестьдесятъ. ‘Сорокъ’ звучало для него какъ-то многознаменательне…

А княгиня, между тмъ, стояла изумленная и почти розиня ротъ.

— Что такое?— вымолвила она, наконецъ.— Когда? за что его наказали? Кто посмлъ?

— По вашему приказанію, ваше сіятельство!— заявилъ дворецкій.

— Какъ по моему!.. Что ты? Очумлъ? Когда?

И княгиня взволновалась, такъ какъ тотчасъ-же поняла, что произошло нчто чрезвычайно важное, почти невроятное.

— Теб приказала? Я приказала?..

— Княжна Арина Антоновна ваше приказаніе передала. Я распорядился…

— Вонъ отсюда!.. Вс!..— вскрикнула княгиня… прибавила грозно дворецкому:— Аришу!.. Зови княжну!

Ариша пришла и, сильно струхнувшая, повинилась бабушк, что была зла на Агаона и ршилась его поучить по собственной вол.

Княгиня ни слова не отвтила и задумалась, потомъ, посидвъ, выговорила глухо:

— Ступай къ себ… Не смй внизъ сходить! Покуда не пришлю, не позову — сиди у себя!

Ариша вышла, удивляясь, что легко отдлалась, но чрезъ часъ она ахнула, узнавъ чрезъ сестру, что просидитъ наверху у себя вплоть до своего бракосочетанія. А когда оно произойдетъ — было еще совершенно неизвстно, такъ какъ Гаврикъ долженъ былъ внчаться прежде нея съ Машей, а онъ заарестованъ Абдурраманчиковымъ. И, разумется, Ариша начала горько плакать…

Между тмъ, княгиня была поражена происшедшимъ, то-есть самовольствомъ внучки. Она все сообразила и разсудила на особый ладъ.

— Что-же это? Заживо меня похоронили! и родные внуки! Гаврюшка невсту самъ себ выбралъ, Аришка моихъ холоповъ сама поретъ… Чего еще ждать? Рафушка еще придетъ и меня по щекамъ бить начнетъ…

Было мгновеніе, что княгиня ршила было для примра наказать внучку розгами. Но затмъ, подумавъ, она отказалась отъ мысли.

— Въ намстничеств узнается. Кричать, черти, будутъ… Скажутъ, невсту выскла. Да и Павлушка разобидится, скажетъ, поротая нареченная его. Ну, пусть сидитъ наверху!..

Однако, простой случай самоуправства внучки сильно подйствовалъ на расположеніе духа Арины Саввишны. Вс боялись, всякъ за себя, и ‘приступиться не смли’ къ ней цлыхъ два дня.

На третій день утромъ явился князь Семенъ съ встями отъ отца и разсказами о город. Вс обрадовались, что онъ ‘разговоритъ’ бабушку. Пріхавъ, онъ, конечно, прямо прошелъ къ ней…

Однако, всти, привезенныя внукомъ, были далеко не радостныя, скоре — ни то, ни ее… Такъ опредлила дло княгиня. Семенъ передалъ бабушк отъ отца, что намстникъ и правитель длъ, повидимому, совершенно готовы дйствовать въ его пользу. Но дйствовать еще не приходилось, такъ какъ Абдурраманчиковъ, несмотря на вызовъ, въ городъ еще не явился и даже не отвтилъ.

Вмст съ тмъ, князь объяснилъ бабушк, что отецъ ничего не зналъ о требованіи маіора брака Гаврика съ его дочерью, такъ какъ три слова въ письм княгини не разобралъ и прочелъ совсмъ иначе.

— Что-жъ, онъ читать разучился?— воскликнула княгиня.

Разумется, внукъ не посмлъ замтить, что бабушкины безграмотныя каракули разобрать мудрено, а бываетъ,— и совсмъ невозможно.

Затмъ Семенъ толково передалъ со словъ отца содержаніе его письма къ особ и другу въ Петербург. Княгиня осталась вполн довольна и содержаніемъ, и умлой передачей.

— Ничего! Ты у меня все-таки не совсмъ пентюхъ, — сказала она и погладила внука по голов, какъ маленькаго ребенка.

Таковое бывало рдко. Князь Семенъ былъ даже гордъ лаской бабушки.

— Ну, ступай, отдохни съ дороги! И я прилягу.

Князь Семенъ отправился къ жен и дтямъ, которыя у себя нетерпливо ждали его, какъ если бы онъ долго былъ въ отсутствіи. Перецловавъ всхъ своихъ сотни разъ, Семенъ пошелъ наверхъ къ сестрамъ и къ Рафушк… и имъ разсказалъ онъ всякое о своей поздк, о город, о знакомыхъ.

Вс слушали, разиня ротъ… Вмст съ тмъ никто ни единымъ словомъ не обмолвился о бд съ Аришей. Вс ршили, пускай жена его ему скажетъ. А княгиня Мара, ‘нмая’, боялась и ршила: ‘пускай сама бабушка скажетъ’!

Однако повидавшись со всей семьей, князь замтилъ самъ на всхъ лицахъ что-то особенное. Какъ будто вс знали и думали что-то такое, что было ему неизвстно. Что касается сестры Арины, то Семенъ былъ даже нсколько озадаченъ. Онъ не могъ понять, какимъ образомъ заарестованіе брата Абдурраманчиковымъ, — а другихъ причинъ, собственно, не было,— могло такъ отразиться на ней. Ариша казалась похудвшей, съ унылымъ выраженіемъ лица.

XXV.

Вс терпливо дождались времени, когда Захарка, поднявшій флагъ, снова его опустилъ, такъ какъ главная горничная объявила ему, что княгиня поднялась съ постели и перешла въ свое кресло. Вскор посл этого вс собрались въ столовую, затмъ вышла княгиня, и вс сли за столъ.

Такъ какъ Арина Саввишна, обыкновенно плохо дремавшая передъ обдомъ, на этотъ разъ заснула и выспалась крпко, то была въ хорошемъ расположеніи духа. Едва сли за столъ, какъ она, шутя, заявила, что, кабы въ ея власти, она-бы и третью парочку жениха съ невстой устроила.

— Найдися сейчасъ хорошій молодецъ для Катюши, мы-бы три свадьбы отпраздновали,— сказала она и, обратясь къ внучк, прибавила:— нутка, Каточекъ, ты у меня молодецъ, недаромъ за парня, имъ бываетъ, проходишь, возьмись-ка, а я помогу! Нельзя-ли намъ раздобыть сейчасъ жениха?

— Коли вы, бабушка, пожелаете, — смло отозвалась Катюша, — такъ, понятно, найдется, только я-бы желала обождать!

— Вотъ какъ!

— Да, бабушка! Я вотъ погляжу, какъ Ариша будетъ супружествовать, коли хорошо, то и я приду васъ просить меня скорй замужъ выдавать.

— Ну, ну, ты не двичьи рчи ведешь! Ужъ больно шустра!— строго отозвалась княгиня.

И посл не долгой паузы Арина Саввишна заговорила поучительно:

— Думы думать о жених двиц не возбраняется, но разсуждать, за кого ей итти, выбирать мужа — и грхъ предъ родителями, и срамъ предъ людьми. Эдакая двица — казакъ, запорожецъ!..

‘А я-то сама? Я то? съ княземъ моимъ въ Москв?’ — подумала она и внутренно усмхнулась.

— Всякимъ брачнымъ сочетаніемъ руководительствуютъ родители или ихъ замстители, — вотъ какъ генеральша съ Машенькой, — продолжала княгиня ‘переливать изъ пустого въ порожнее’, какъ думали теперь про-себя вс ея слушатели.— Да. Прідетъ вотъ въ домъ, къ примру, женихъ или невста, какъ вотъ Павлуша или Машенька теперь здсь… И, покуда молодецъ и двица не станутъ нареченными, то и виду никакого не должны показывать, хотя не только ихъ родителямъ, но и имъ самимъ все хорошо извстно. Дло старшихъ все разсудить, какъ и что, и когда. А дло дтей покоряться, не разсуждая, и, прежде всего помалкивать. Зато ихъ долгъ желать отъ всей души и всего сердца и стараться, чтобы другъ дружк приглянуться. Поймите вы тоже, какъ я вамъ сказывала не разъ, что ликъ человческій — плевое дло. Что красавица, что красавецъ, что худорожіе — все одно, вс по образу и подобію Божію. Чтобы быть женой да мужемъ, красоты не требуется, требуется здоровье. А вы вс, мои внуки, слава Богу, никогда не хворали. Что мало иной похожъ на Бову-королевича, а иная на царевну Миликтрису, то уже не взыщи. Что длать! А главная сила въ томъ, чтобы не зассть вашей сестр въ двкахъ, а выйти безпремнно замужъ, за кого-бы ни было!

‘Хоть за чорта!’ — подумала про себя княжна Катюша и невольно глубоко вздохнула.

— Чего вздыхаешь?— сурово спросила княгиня.

— Бабушка, всю жизнь свою прожить съ супругомъ, который теб на подошелъ…

— Полно врать, ‘не подошелъ!’ Дай ему прійти сюда, тогда и разсуждай! Онъ еще и не входилъ, а она ужъ болтаетъ о томъ, что не подошелъ! Прямо дура!

И затмъ посл паузы княгиня еще угрюме произнесла:

— Не подойдетъ, такъ я ‘подведу!’ А ты мн — внука! Въ заповдяхъ Божьихъ, знаешь, что писано? Чти отца твоего и матерь твою… и бабушку твою, и ддушку всмъ своимъ сердцемъ. А не будешь чтить, какъ подобаетъ, то сейчасъ и погибнешь. Такъ и сказано: долговченъ, молъ, не будешь, сейчасъ помрешь! Ты заповдь-то эту не знаешь?

— Знаю, бабушка! Пятая!— отозвалась Катюша и мысленно прибавила: ‘Только про тебя-то въ ней ничего нтъ!’

— То-то, пятая! Ты по ней вотъ и поступай теперь. ‘Не подошелъ!’ — проговорила княгиня какъ-бы себ самой.— Почемъ ты знаешь? Можетъ, твой покойный ддушка тоже мн не очень подошелъ? Я была двица-огонь. Бой-двица! Вс семь степныхъ втровъ меня подхватывали да по воздухамъ носили! Прыгала козой, пла соловьемъ, плясала такъ, что старыхъ людей морозъ по кож пробиралъ. Да вотъ и тебя, коли соберусь, единымъ мигомъ повнчаю!

— Прикажите мн, княгиня, — вдругъ вступилась генеральша Бокъ, — я отлучусь на недльку, а пріду обратно свахой.

— Вотъ какъ? Прытка больно, ваше превосходительство!— отвтила княгиня сухо.

— Даю вамъ слово, все устрою. Есть у меня и не одинъ, а два на примт. И того, и другого не боюсь вамъ представить, уврена, что они оба вамъ понравятся.

— Почему-же ты это думаешь, мать моя, и даже уврена такъ въ себ? Ты любишь окрошку?

— Чего-съ?— не поняла генеральша.

— Окрошку, говорю, любишь?

— Нтъ, княгиня, вы знаете.

— Блины любишь?

— Нтъ!— отвтила генеральша, продолжая удивляться.

— Жару лтомъ любишь?

— Нтъ! Я въ жару помираю…

Вс сидвшіе за столомъ, тоже нсколько удивленные, глядли то на княгиню, то на гостью, ничего не понимая, какимъ образомъ разговоръ изъ серьезнаго перешелъ на пустой. И, кром того, княжна Катюша насмшливо поглядывала на брата Семена, и глаза ея говорили только что пріхавшему брату:

‘Начинается! Еще вчера на волоск висло. И вотъ пошло было за здравіе, а съхало за упокой. Вотъ сейчасъ пальба и пойдетъ’.

Но князь Семенъ уже догадался, въ чемъ дло, и выговорилъ, стараясь придать голосу веселый оттнокъ:

— Такъ точно, бабушка! Правда ваша истинная.

Княгиня искоса глянула на внука, неувренная въ томъ, что онъ знаетъ, что говоритъ.

— Да-съ, да-съ, правда! Такое вотъ въ жизни очень много значитъ.

— А ты что, голова, понялъ-то?— обернулась въ его сторону Арина Саввишна, покачивая головой.

— Понялъ, бабушка! Отмнно понялъ! Вы вотъ окрошку да блины жалуете, а самыми жаркими лтними днями очень довольны. Вотъ, стало-быть, выходитъ, кто какъ что судитъ. Даже самые пустяки, не только что важное.

— Скажи на милость!— удивилась княгиня.— Ты, видно, недаромъ въ город побывалъ, навострился!

И она снова веселе улыбнулась.

— Правда. Догадался! Такъ вотъ, ваше превосходительство,— снова повернулась княгиня къ генеральш, — поняли и вы теперь, что, коли мы можемъ быть съ вами разнаго мннія насчетъ окрошки или жаренаго гуся или какого хотя-бы цвточка, то какъ-же мы съ вами сойдемся въ разсужденіи относительнаго молодого человка, долженствующаго быть мужемъ моей внучки? Ваши два молодца, — самые якобы хорошіе на все намстничество, станемъ даже говорить, на всю Россійскую Имперію,— на мои глаза могутъ оказаться… тьфу!— вотъ чмъ!

— Да, это — правда,— отвтила сухо генеральша.— Я, вдь, позабыла, что на ваше сіятельство угодить и самъ Господь Богъ не можетъ. Пробовалъ — да не смогъ!

— Я ужъ это отъ васъ, ваше превосходительство, не разъ слыхала и вамъ всегда отвтствовала, что чмъ человкъ глупе, тмъ онъ легче угождается, тмъ легче всмъ на него потрафить. А я дурой никогда не была.

— Да и я, простите, никогда въ дурахъ не состояла!— отвтила генеральша.— И вырядить меня въ оныя трудно.

— Да я васъ и не выряжаю!— Это вы другихъ, нтъ-нтъ, да стараетесь… Ну, да что!— махнула рукой княгиня и, обратясь къ внуку, прибавила: — разскажи намъ что-нибудь про губернію? Ну, что тамъ дворяне, олухи, обалдуи? Все здятъ въ гости?

— Точно такъ, бабушка!

— Такъ-таки и здятъ? Всякій день? Дома не сидится?— разсмялась княгиня.

— Нтъ, бабушка.

— То одни къ другимъ въ гости, то другіе къ третьимъ, а третьи къ четвертымъ? Такъ, вдь?

— Такъ бабушка!

— Такъ и гоняютъ изъ улицы въ улицу?

— Точно такъ-съ!— однозвучно отвчалъ князь и улыбался.

— И сидятъ за полночь?

Князь Семенъ, улыбаясь, промолчалъ.

— Отвчай, коль тебя спрашиваютъ!

— Сидятъ, бабушка. Какъ сами изволите знать. Все то-же…

— И въ карты играютъ?

— Играютъ, бабушка!

Княгиня разсмялась презрительно, покачала головой, потомъ сложила руку въ кулакъ, слегка хлопнула по столу и выговорила со вздохомъ:

— Господи Боже, Царь небесный! И будь это моя воля, и что-бы я это съ ними сдлала! Даже себ изобразить не могу! Будь это я намстникъ — и то-бы кое-что сдлала. А будь это я царица, да чтобы я надлала!

— Да, ужъ будь вы царицей, — раздался голосъ генеральши,— вы-бы управили Россійской Имперіей!

— Да ужъ, матушка-генеральша, управила-бы!

— То-то, управили-бы…— заволновалась Бокъ.

— То-то, то-то, управила-бы…

— То-то и я говорю. Управили-бы почище, чмъ Великая Екатерина Алексевна.

— Да, почище. Она на олуховъ зло добра была. У меня-бы пожалуй, голубушка моя, Россія-то очутилась въ Сибири, а Сибирь-то въ Россіи. А болтуны всякіе и упрямые артачки, т-бы у меня очутились въ мшк и въ самомъ мор-океан. А ужъ вотъ этихъ олуховъ Царя небеснаго — губернскихъ дворянъ, которые шатаются отъ зари до зари изъ дома въ домъ, да сидятъ за полночь и только и знаютъ, что одинъ картежъ, изъ нихъ армію собрала бы и послала-бы ихъ воевать съ крымцами или съ турками.

— Крымцевъ, княгиня, ужъ завоевали!— отозвалась генеральша, продолжая волноваться.

— Знаю, мать моя! Не учи!

И затмъ, какъ-будто снова вспомнивъ, что она общала себ долготерпніе по отношенію къ строптивой гость, княгиня снова махнула рукой въ сторону, гд сидла генеральша, и снова обернулась къ внуку, и стала его разспрашивать на счетъ нкоторыхъ своихъ давнишнихъ знакомыхъ, которые изрдка бывали у нихъ въ гостяхъ. Она вспомнила, что сынъ писалъ ей, съ кмъ послалъ свое письмо въ Петербургъ, и теперь вдругъ выговорила:

— Ну, а что онъ? Какъ? Рубаковъ?

— Ничего… Постарлъ малость, бабушка.

— Ну, а сынокъ его, второй… Мой любимецъ.

— Ничего-съ! Я его мелькомъ видлъ.

— Вдь, ему теперь ужъ много лтъ?

— Лтъ двадцать съ хвостикомъ.

— Помню его хорошо! Давно не былъ онъ у насъ. Какъ его звать? Ванькой, кажется?

— Иваномъ, бабушка.

— Слушай-ка ты, Каточекъ, — обернулась княгиня къ внучк:— помнишь ты Рубакова Ваньку?

— Плохо помню, бабушка! Кажется, косой и курносый!

— Нтъ, нтъ, что ты!— отозвался Семенъ.

— Хромъ на одну ногу!— прибавила Катюша.

— И опять вздоръ! Откуда ты берешь это?

— Одна рука длинне другой! Вотъ какъ у Ивана Спиридоновича!— продолжала двушка.

— Да, ты вотъ что!— догадался князь, понявъ, что сестра, какъ бывало иногда, ‘шалитъ словами’.

Обдъ уже приближался съ концу, когда вдругъ среди молчанія, наступившаго, благодаря молчаливости и задумчивости княгини, раздался голосъ генеральши, обратившейся къ ней очень рзко:

— А я къ вамъ съ просьбой, ваше сіятельство, отъ себя, отъ Машеньки и отъ всхъ вашихъ внуковъ и даже правнуковъ.

Вс присутствующіе, ничего генеральш не поручавшіе, уставились на нее удивленными глазами. Княгиня замтила это, равно замтила странный оттнокъ голоса гостьи, какъ если-бы она сдерживалась отъ гнва.

‘Разобидлась и придирается!’ — подумала княгиня.— ‘Этого, сударушка, никому не позволю’.

И она спросила тихо:

— Какая такая просьба?

— Простите Аришу. Ей, какъ взрослой двиц да еще невст, совсмъ не приличествуетъ сидть взаперти, когда женихъ въ дом.

— А-а? Вотъ что…— ворчнула княгиня.— Ну, такъ я вамъ, вашему превосходительству, доложу, что въ чужой монастырь со своимъ уставомъ не ходятъ… а тмъ паче, если монастырь первостатейный и знатный, а непрошенный уставщикъ — птичка-невеличка, по-просту сказать,— мелкота!

— Впервой слышу это!— раздражительно смясь, воскликнула Бокъ.— Чудеса! Вдова генералъ-поручика — мелкота… Охъ, шутница-же вы!.. Мертвыхъ разсмшить можете, княгинюшка!

Лицо княгини начало темнть… Вс сидящіе за столомъ оторопли и притихли. Очевидно, гроза надвигалась.

— Генераломъ всякій капралъ и сержантъ можетъ стать,— заговорила княгиня,— только тяни лямку. Бываютъ генералы и изъ инородцевъ съ чудными прозвищами… Будто побочные, а не истинные… Генералы съ боку-припека, госпожа генеральша Бокъ.

Вс встрепенулись и внутренно ахнули отъ ‘острословія’ бабушки.

— А невстой Ариша ничьей еще покуда не состоитъ,— продолжала княгиня.— Одни разговоры нельзя почесть какъ-бы обыскомъ или обрученьемъ. Точно то-же скажу и про Гаврила… И онъ еще не женихъ…

— Это я знаю… и его перестала таковымъ и считать… Онъ въ захват, въ чулан, на хлб и на вод у вашего сосда, у великой птицы, маіора, который, кому хочетъ, тому носъ и утретъ.

— Мн никто никогда носа не…— начала княгиня глухимъ голосомъ, но расходившаяся Бокъ перебила ее:

— Утирали, княгиня, утирали!..

Наступило гробовое молчаніе на мгновенье.

— Ну, что-же съ вами подлаешь?— раздался тотъ-же сдавленный гнвомъ голосъ княгини.— Горбатаго могила исправитъ… Иныхъ учить — что мертвыхъ лчить!— и, обратясь къ дворецкому, она прибавила:— Иванъ Спиридоновичъ! Генеральша Бокъ и ея побочная дочка отъзжаютъ. Прикажи скоре закладывать ихъ лошадей и…

— Машенька! поди доклади въ чемоданы достальное,— перебила княгиню генеральша.— Мы живо, княгиня. Съ утра все уложено. Наскучило чуланнаго жениха высиживать.

И, не дожидаясь, чтобы хозяйка поднялась съ своего мста, Бокъ отодвинулась и встала изъ-за стола… Вс были боле грустны, чмъ смущены. Машенька встала за матерью, обливаясь слезами. У Катюши тоже были слезы на глазахъ. Рафушка, румяный, даже красный, какъ ракъ, тяжело дышалъ, глядя на невстку Мару, но глаза его заблистали радостью. И только одна ‘нмая’ княгиня Мара знала, чмъ счастливъ отрокъ.

Генеральша въ сопровожденіи воспитанницы вышла изъ комнаты, но княгиня, хотя обдъ кончился, продолжала сидть… И вс, притихнувъ, сидли въ ожиданіи, на комъ изъ нихъ сейчасъ ‘отколотится’ колотушка, полученная бабушкой.

Но вдругъ княгиня засмялась, качая головой, и выговорила:

— Вотъ и пускай въ домъ всякую шушеру, дворянокъ, прозывающихся: бокъ, бедро, поясница, а то и просто…

И княгиня выпалила самое грубое наименованіе части человческаго тла.

Чрезъ часъ генеральша съ Машей съзжали со двора усадьбы, но ихъ никто не провожалъ, проститься съ ними было запрещено… Внуки и внучки глядли изъ мезонина въ окна чрезъ двойныя рамы. И только Катюша высунулась въ форточку и, плача, крикнула во дворъ:

— Прощай, Маша. Дай Богъ теб счастья!

XXVI.

Князь Антонъ Семеновичъ все ‘у моря погоды ждалъ’, такъ какъ новаго не было ничего, кром двухъ обстоятельствъ.

Первое новое обстоятельство заключалось въ томъ, что прізжавшій на сутки сынъ разсказалъ ему подробно свое свиданіе съ Абдурраманчиковымъ и объяснилъ, что тотъ измыслилъ ‘опороченье’ Гаврикомъ его дочери Елисаветы и требуетъ брака… Оказалось, что князь три слова въ записк матери прочелъ совсмъ иначе. До сихъ поръ у него была только догадка, что маіоръ затваетъ выдать дочь за своего узника. Вторая новость, отчасти важная, было сдланное княземъ знакомство съ самой Розой Эриховной Шкильдъ… А чрезъ день посл побывки сына князь поднесъ этой женщин чудный перстень съ большимъ изумрудомъ и крупными брилліантами, цною въ тысячу рублей. Разумется, князь и Роза были уже друзьями. Антонъ Семеновичъ ужъ раза четыре побывалъ у шведки, причемъ одинъ разъ вечеромъ одновременно съ Серафимомъ Ефимовичемъ.

Госпожа Шкильдъ не даромъ провела всю свою жизнь, изощряясь въ искусств нравиться мужчинамъ. И князь, продолжая въ разговор съ знакомыми называть ее и Рожей, и Роской, и паскудницей — мысленно и тайно говорилъ себ:

— Дама еще очень и очень пріятная… Не даромъ въ столиц всегда пребывала, обходилась и обошлась… Сущая генеральша или хоть княгиня.

Разумется, нкотораго рода увлеченіе Розой Эриховной въ такомъ человк, какъ скромный и степенный Антонъ Семеновичъ, доказывало, что шведка приложила всякія старанія понравиться, а вмст съ тмъ, и умла это сдлать.

— Неужто, если я захочу,— спросила она себя посл перваго визита князя,— если захочу, то все-таки не разожгу этого хрыча? Пустое!.. съ слдующаго раза начну подпаливать.

И князь теперь былъ дйствительно немножко подпаленъ, и, не будь онъ крайне остороженъ и сдержанъ съ друзьями и знакомыми въ город, то, пожалуй-бы, и ‘гарью запахло’, кой-кто и догадался-бы, какъ онъ относится къ Роз Эриховн, всми презираемой.

А если-бы княгиня могла таковое провидть и узнать, то уже, конечно, съ ней-бы параличъ приключился…

Не будь на свт княгини, будь Антонъ Семеновичъ вполн самостоятеленъ да задержися подоле въ город, то Богъ знаетъ, что случилось-бы…

Роза быстро сообразила и разсудила, что князь — вдовецъ, какъ и Звревъ, но ему пятьдесятъ лтъ, а ‘Серафимчику’ ея — вс семьдесятъ, а состояніе князя, конечно, въ десять разъ превышаетъ средства ея хрыча. Но Роза Эриховна наивно судила, ибо не знала и даже во сн не видала, какова барыня маменька этого князя и какія между ними отношенія.

Впрочемъ, любезничая съ ‘намстницей’, князь не забывалъ и дла. При помощи женщины, онъ настоялъ, чтобы маіора вторично вызвали, уже оффиціально, къ отвту въ самое управленіе. Конечно, ‘подпалившая’ князя госпожа Шкильдъ общала ему, что дерзкаго нахала Абдурраманчикова скрутятъ, наконецъ, такъ, что онъ долго будетъ помнить и смирно сидть.

Повидавъ, однако, князя еще раза два, три, шведка, хорошо знавшая людей, видавшая виды, уже дйствовала въ пользу князя только ради полученнаго перстня… Поползновенья свои она покинула, ршивъ, что въ княз обманулась…

— ‘Это — мокрая курица!’ — сказала она себ.

Прошло боле десяти дней посл второго вызова, а маіоръ Абдурраманчиковъ, несмотря на требованіе канцеляріи и даже, по словамъ омы омича, строгое требованіе явиться въ городъ, не прізжалъ. Наконецъ, однажды, уже собираясь домой навдаться и уставши отъ безцльнаго пребыванія въ город, князь случайно прослышалъ, что сынъ маіора, Петръ Романовичъ, появился въ город.

Захавъ снова къ намстнику съ визитомъ, князь очень удивился, узнавъ, что ему о присутствіи молодого Абдурраманчикова было неизвстно. Повидавъ ому омича, князь узналъ то-же самое. И правитель длъ ровно ничего не вдалъ о появленіи въ город молодого человка.

Черезъ три дня Антонъ Семеновичъ уже наврное зналъ, что Абдурраманчиковъ-сынъ много разъзжаетъ, какъ-бы что-то стряпаетъ и хлопочетъ. Намстникъ зналъ, что молодой человкъ въ город. ома омичъ заявилъ, что тоже слышалъ объ его прибытіи, но въ глаза не видалъ. Слдовательно, молодому человку не было указа отъ отца предстать отвчать за него, и онъ явился какъ-бы самъ по себ, частнымъ образомъ.

Между тмъ, молодой человкъ въ дйствительности пріхалъ въ городъ по тому-же длу, по приказанію отца, и дятельно хлопоталъ. Но, пока князь былъ въ полномъ душевномъ согласіи съ намстникомъ и правителемъ длъ, благодаря его новымъ дружескимъ отношеніямъ съ Розой Эриховной, Абдурраманчиковъ не видлъ никого изъ этихъ трехъ важнйшихъ лицъ губерніи.

Дйствуя съ точнымъ исполненіемъ приказа отца, маіора, довольно ловкій молодой человкъ началъ ‘ходъ’ съ совершенно другого конца, который считался его отцомъ настоящимъ…

Едва пріхавши въ городъ, Петръ Абдурраманчиковъ отправился въ гости къ самой едось Ивановн Кизильташевой, какъ гласилъ ея новый документъ, состряпанный въ намстничеств тому назадъ нсколько лтъ. Иначе говоря, онъ отправился къ той дворовой двченк князя Татева, едоськ, которую когда-то выкралъ его отецъ и которая прожила въ его усадьб года три.

Прежняя крестьянка едосья Севастьяновна была городская мщанка едосья Ивановна Кизильташева. Въ город она была извстна подъ именемъ ‘крымки’. Чрезвычайно красивая собой, съ восточнымъ типомъ лица, чудомъ или самородкомъ появившаяся на свтъ въ простой русской деревн, едоська была всегда умна отъ природы, а теперь, посл всхъ передрягъ, черезъ которыя прошла, знала многое, понимала все, хорошо знала даже ‘правленскія’ дла. Дворяне — обыватели города — были ея большими друзьями и давали ей, конечно, средства къ жизни.

едосья Ивановна жила на хорошей квартир, у нея тоже водились шелковыя платья и перстни, и другія золотыя украшенія, не хуже, чмъ у барынь-дворянокъ, и только хуже тхъ, что водились у ‘знатной’ Розы Эриховны.

Живя когда-то въ усадьб Абдурраманчикова, едоська была въ большой дружб съ молодымъ Петромъ, и, если эта дружба не перешла извстныхъ границъ, то исключительно отъ того, что молодой человкъ былъ сравнительно строгихъ правилъ и человкъ богобоязненный, старавшійся исполнять христіанскій долгъ. Зато настоящая дружба возникла и осталась между ними.

Съ тхъ поръ, что крестьянская двченка стала якобы крымкой, жила въ город въ довольств, отчасти даже широко, Петръ Романовичъ былъ у нея нсколько разъ и зналъ такъ-же, какъ и отецъ, какое значеніе нежданно и недавно возымла самодльная крымка.

Пріхавъ въ городъ и тотчасъ явившись къ другу едосьюшк, Абдурраманчиковъ узналъ отъ нея, что все въ ея длахъ обстоитъ по-старому, что она попрежнему въ пріятельскихъ отношеніяхъ съ г. Горстомъ. Больше Абдурраманчикову знать было и не нужно. Это было главное.

едоська напомнила, однако, молодому малому, что это — великая тайна и что, помимо его, она никому объ этомъ не говоритъ, старается даже слова не проронить. Абдурраманчиковъ успокоилъ пріятельницу, что онъ тоже никому слова объ этомъ не проронитъ и что болтовня съ его стороны можетъ повредить ему-же самому и его длу.

И тотчасъ-же онъ передалъ едось все свое дло, разсказалъ, какъ и за что его отецъ заарестовалъ у себя въ усадьб князя Гаврика, затмъ онъ передалъ ей подробно, какъ дйствовалъ и теперь дйствуетъ въ город князь Антонъ Семеновичъ. То, что онъ передалъ о княз, было настолько врно, что можно было-бы подумать, что Абдурраманчиковъ за все это время сидлъ въ город, чтобы слдить за княземъ, и ходилъ за нимъ по пятамъ, слушалъ даже его разговоры съ глазу на глазъ съ омой омичемъ или съ Розой Эриховной.

едоська, выслушавъ все, сморщила свои красивыя брови, пристально уставилась своими ярко бестящими глазами на Петра и нсколько сумрачно молчала, обдумывая все.

— Что-же?— произнесъ, наконецъ, Абдуррамачиковъ.

— Что?!— повторила едоська.— Ничего. Понятное дло! Нечего вамъ и Роману Романовичу тревожиться. Я, что захочу, то и сдлаю! Для меня Роза Эриховна, ома омичъ и Серафимъ Ефимовичъ,— все это…

едоська сдлала движеніе обими руками съ растопыренными пальцами, какъ-бы играя пескомъ или какой трухой.

— Вотъ возьму, — прибавила она,— этакъ, да все и перетрясу!

— Да правда-ли, едосьюшка? Такъ-ли это?

Молодая двушка разсмялась звонко и отчасти грубовато. Мужичка сказывалась въ ней часто, именно въ смх и въ особенности при оживленіи.

— Ну, вотъ зазжай, Петръ Романовичъ, черезъ денегъ или черезъ два, и я теб отвтъ дамъ.

— Ну, а скажи мн, нужно-ли мн, какъ совтуетъ одинъ пріятель, все-таки побывать у Розы Эриховны, представиться? Ни о чемъ ей не говорить, а только посидть у нея и разныя ласковыя слова насказать, а потомъ уже, въ случа нужды, поднести ей, какъ вс другіе… браслетикъ, что-ль?

— Зачмъ?— спросила едоська.

— Какъ зачмъ? Понятно! Денегъ она не беретъ. Она принимаетъ дамскія украшенія, а затмъ ихъ отдаетъ обратно въ магазинъ Гершельмана и получаетъ съ него чистыми червончиками. Сказываютъ, у него есть большое брилліантовое запястье, которое Роз Эриховн уже семь разъ подносили. И семь-то разъ это самое запястье странствовало изъ магазина къ ней въ домъ, а отъ нея въ магазинъ.

— Можетъ, и правда!— отозвалась едоська.— Но, вдь, и врутъ здорово! Про меня тоже сказываютъ, что у меня такія дла съ Гершельманомъ водятся. А, ей Богу-же, это — вранье! Что у меня есть, дареное, какъ было, такъ при мн и осталось.

— Такъ хать-ли мн къ Розг Шариковн?

— Не за чмъ, Петръ Романовичъ! Плевать теб на нее, на телятину!

— Да такъ-ли?

— Такъ! И такъ-же, какъ и мн! Да ты — человкъ умный, разсуди самъ! Я скажу словечко моему Якову Абрамычу, онъ скажетъ словечко этой Розг, и словечко ‘указательное, а не просительное’, какъ Горстъ самъ говорить, а она прикажетъ этой старой крыс Серафиму, а Серафимъ волчкомъ завертится на вашу пользу. Ну, стало быть, что-же толковать? Хочешь ты, Петръ Романовичъ, самъ повидаться и познакомиться съ Яковомъ Абрамычемъ, то пожалуй завтра ко мн ввечеру. Только помни: бесдуй о всякомъ прочемъ, а о своемъ дл ни полъ-словечка! Этого онъ не любитъ. И онъ, и я, мы, Петръ Романовичъ,— смкай-ка — въ сторонк отъ всякихъ правленскихъ длъ. Мы — тише воды, ниже травы. Мы знать ничего не знаемъ да и видаемся разъ два въ мсяцъ. Потому все-таки — смкай — узнаетъ Роза Эриховна, что Яковъ Абрамычъ съ ней разсуждаетъ по-командирски, а у меня вотъ тутъ въ ногахъ ползаетъ, такъ ты самъ понимаешь, что изъ всего этого выйдетъ. Избави Богъ, въ губерніи пройдетъ слухъ, что многое, что въ правленскихъ длахъ творится, по моему, выходитъ, желанію творится. Если доподлинно разслдуютъ все, то я улечу отсюда, куда Макаръ телятъ не гонялъ, а за мной улетитъ и самъ Горстъ, такъ какъ ома омичъ бухнетъ все Серафиму, а старый хрычъ съ ревности способенъ турнуть и Розочку свою. Понимаешь, Петръ Романовичъ, что изъ всего выйдетъ? Столпотвореніе вавилонское!

— Все это я, едосьюшка, отлично, лучше тебя понимаю, — сказалъ Петръ, — и съ моей стороны, будь спокойна, никакой прорухи не приключится. Разумется, я-бы желалъ познакомиться съ самимъ твоимъ Горстомъ.

— Ну, такъ тогда на-дняхъ и пожалуй, только помни: о дл съ нимъ ни словечка! А то его этимъ даже и перепугаешь. Его хата съ краю, какъ и моя тоже. Мы ничего знать не знаемъ и вдать не вдаемъ!

Конечно, все, что едоська сказала Абдурраманчикову, она, собственно, предсказала. Да иначе и быть не могло.

Повидавшись съ чиновникомъ Горстомъ, своимъ лучшимъ другомъ, не потому, что онъ ей давалъ много подарковъ (средствъ у него почти не было), а потому, что онъ былъ, дйствительно, первый красавецъ во всемъ город, едоська только передала ему все дло, съ которымъ являлся къ ней Абдурраманчиковъ.

Она настолько привыкла къ разнымъ важнымъ дламъ и въ томъ числ къ судейскимъ дламъ, что объяснила новое кляузническое дло между княземъ Татевымъ и Абдурраманчиковымъ почти лучше и толкове, нежели самъ князь объяснилъ это когда-то ом омичу.

Намстническій чиновникъ, не классный, а по вольному найму, выслушавъ все, взвсивъ вс обстоятельства дла, заявилъ, что это ‘тягательство’ мудреное и врядъ-ли можетъ быть ршено въ пользу Абдурраманчикова.

— Ну, а мое дло?— заявила едоська — Я-то изъ православныхъ крестьянокъ стала чуть не туркой, и вонъ бумага въ сундук лежитъ о томъ, что я въ Крыму родилась. Это ничего, по-вашему? Ну, ты какъ тамъ знаешь, а дло это — моихъ Абдульчиковъ, отца и сына — мн обдлай.

— Постараюсь, едосьюшка, только, говорю, мудрено. Ты была холопкой, а теперь онъ захватилъ князя-дворянина. Да и зачмъ? Нешто въ такихъ длахъ силкомъ дйствуютъ?

едоська разсердилась и заявила пріятелю, что она прямо требуетъ, чтобы дло было ршено въ пользу маіора.

— У меня,— сказала двушка, — только и есть два человка на свт, которыхъ я люблю: маіоръ Романъ Романовичъ и сынъ его Петръ Романовичъ. Они — мои благодтели, въ особенности Романъ Романовичъ.

— А меня-то забыла?— произнесъ Горстъ.

— Не забыла! А коли не обдлаешь мн этого дла, то забуду.

— Какъ такъ?

— Да такъ! И пускать къ себ не стану.

— Что ты, едосьюшка!

— Ничего я! Говорю теб толкомъ, — твердо и грозясь произнесла двушка:— если это дло да не ршится въ пользу Романа Романовича, то ты ко мн ноги не ставь! Ступай къ этой Шариковн и длай, что знаешь, хоть отдуй эту коровищу, прямо-таки побей по морд! А лучше всего разозли ее, обозли такъ, чтобы на стны лзла, и въ эфтомъ самомъ вид, въ разозленномъ, выпусти или самъ, что-ли, довези до Серафимки, чтобы она со зла и его вздрючила. Тогда и онъ все тотчасъ на бумаг напишетъ и поршитъ.

— Эхъ, едосьюшка! Легка ты на словахъ! По-твоему, взялъ бумагу, перо, настрочилъ — и всякому важному, государскому длу конецъ.

— А то нтъ?!— воскликнула едоська.

— Понятно, нтъ! Такія дла изъ губерніи идутъ въ столицу. Даже больше скажу: такія дла могутъ до царя-государя доходить. А дойдетъ этакое дло до всероссійскаго императора, да посмотритъ онъ на это дло инако, чмъ ты и я, увидитъ, что князья Татевы терпятъ кровныя обиды отъ сосда Абдурраманчикова вотъ уже сколько лтъ, и знаешь, что будетъ?— улетимъ мы вс: ты, я, Роза Эриховна, Галушка, Зврюшка — вс, какъ есть, и улетимъ туда, куда Макаръ никогда никакого желанія не имлъ телятъ гонять, зная, что туда вовки вковъ не загонишь никакую скотину.

едоська начала все пуще сердиться, капризно, прихотливо и, какъ, всегда бывало, начала плакать. И Горстъ, какъ бывало тоже всегда, сталъ передъ ней на колни, началъ цловать ея руки и просить успокоиться.

— Говорю теб, все сдлаю! Даже себя не пожалю. Розу эту такъ настрекаю, что она у меня кубаремъ покатится къ Серафиму Ефимовичу! Я-то, пойми, все сдлаю. Я только теб сказываю, что мудрено это дло. Пойми! А орудовать буду, вотъ теб Богъ!

И Горстъ перекрестился.

— И чего крестится! Вдь, сказываютъ, ты не крещенный жидъ!— вскрикнула вспыльчиво едоська.

— Ну да! Ты всегда такъ. Только-бы обижать!

— Не обижаю я, а мерзопакостно это и Господу Богу противно. Прежде окрестись, а потомъ божись и крестное знаменіе на себя клади.

— Сказывалъ я теб тысячу разъ, что я крещеный!

— Сказывалъ?!— капризно вскрикнула едоська.— Я на твоихъ крестинахъ не была.

Понемногу Горстъ успокоилъ свою возлюбленную и снова поклялся на вс лады, что тотчасъ ‘со всхъ концовъ’ примется за Розу Эриховну.

XXVII.

Дйствительно, въ тотъ-же вечеръ, но уже около полуночи, Горстъ сидлъ у своей второй возлюбленной, отъ которой только что ухалъ Звревъ. Онъ говорилъ, конечно, съ ней о дл князя Татева и Абдурраманчикова. Бесда эта была похожа на утреннюю, съ той только разницей, что вскрикивалъ, капризничалъ, бранился и грозился красавецъ ‘Яша’, сидя въ томъ самомъ большомъ кресл, въ которомъ всегда садился, посщая Розу Эриховну, самъ намстникъ.

Полная и высокая, грузная, чуть не великанша, сорокалтняя Роза отвчала смиренно, кротко, насколько могла и умла. И, если она не становилась на колни передъ молодымъ человкомъ, въ котораго была влюблена безъ ума, то во всякомъ случа сидла около его большого кресла на маленькомъ табурет, который черезъ силу всячески старался сдержать на себ монументальную даму. При нкоторыхъ движеніяхъ Розы Эриховны табуретъ какъ-то жалобно скриплъ, будто визгливо жаловался.

Горстъ говорилъ рзко, но старался не сердить Розу Эриховну. Онъ хотлъ добиться своего безъ этого. Обозленіе женщины онъ всегда сберегалъ, какъ послднее средство. Женщина отчасти противорчила возлюбленному, но ссылаясь на пустяки, ‘на самые пустяшные’, по выраженію Горста. Она ссылалась не на то, что князья Татевы правы, а Абдурраманчиковы виноваты, а ссылалась на полученный отъ князя великолпный перстень и свое общаніе дйствовать въ его пользу.

— Это все — пустяшные пустяки и бабье разсужденіе!— ршилъ Горстъ.— Вызови князя Антона Семеновича и скажи ему, что теперь только поняла, что онъ не спроста по дружеству поднесъ теб сей перстень, а имлъ разные незаконные виды на твою особу.

— Какіе такіе незаконные виды?— спросила Роза Эриховна, будто обидясь.

— О, Господи! Ужъ, конечно, не такіе виды, какіе Серафимъ Ефимовичъ иметъ или я, а т виды, чтобы ты за него хлопотала. И вотъ поясни ему, что перстень сей выходитъ якобы нкотораго рода лихоимствомъ, и для того, чтобы не было въ город разныхъ пересудовъ, ты ему сіе подношеніе ршила возвратить назадъ. Не сердитесь, молъ, и извольте получить! Вотъ и все!

— Ужъ не знаю, какъ это сдлать?— сумрачно отозвалась женщина.

— Такъ теб перстня жалко? и какихъ-нибудь тысячи рублей? Да и тхъ онъ не стоитъ! Ну, какъ знаешь!— особенно холодно заявилъ Горстъ.— Оставайся съ перстнемъ, мн все равно! Я ни его, ни тебя не увижу. Я собираюсь по длу въ Москву хать…

Роза Эриховна ахнула… Табуретъ чуть не подломился отъ сильнаго движенія, и, хотя она ни слова не вымолвила, Горстъ отвтилъ:

— Да такъ… ду — и конецъ! Что-же мн тутъ длать? Замужъ теб за меня выходить нельзя, такъ какъ я не дворянинъ и владть теб крестьянскими душами, будучи моей женой, нельзя. Стало быть, теб надо искать другого мужа. По служб ты тоже ничего не хочешь для меня сдлать…

— Не могу, Яша!— воскликнула Роза Эриховна.

— Вранье! Захотла, такъ могла бы! Причислилъ-бы меня твой Серафимъ къ канцеляріи, и мы вмст съ омой омичемъ въ два-три года обдлали-бы все. И былъ-бы я не по вольному найму писецъ, а сталъ бы сенатскій секретарь и дворянинъ. А не хотите вы, вотъ и все!

— Полно! Тысячу разъ я теб сказывала, что это — дло невозможное. ома омичъ объясняетъ, что…

— Да, да, конечно! Изъ крестьянки-холопки сдлать крымку, чуть не княжну, омк можно было, а изъ польскаго шляхтича, какимъ я могу почитаться, чиновника сдлать, видишь, не можете!

— Холопку — крымкой все-таки не Серафимъ Ефимовичъ сдлалъ и не я. Вотъ ты спроси у омы омича… Онъ теб и скажетъ, что это сдлалъ твой-же Абдурраманчиковъ.

Пробывъ около часу у Розы Эриховны, Горстъ добился, однако, того, что женщина общала на другой-же день ршительно переговорить съ намстникомъ и просить, даже требовать, чтобы онъ во всемъ, что есть и что еще приключится между князьями Татевыми и Абдурраманчиковыми, неукоснительно принималъ сторону послднихъ. Вмст съ тмъ, Роза общала вызвать къ себ князя Антона Семеновича и, объяснившись съ нимъ буквально такъ, какъ приказывалъ Горстъ, возвратить ему обратно его перстень.

При этомъ Горстъ приказалъ Роз Эриховн въ нсколькихъ словахъ намекнуть князю, что она про его дло узнала кой-что новое и важное и, по ея мннію, молодой князь Гавріилъ Антоновичъ не правъ, и вс требованія маіора Абдурраманчикова должны быть удовлетворены.

Горстъ, ухавъ отъ Розы Эриховны, захалъ снова къ едоськ, но, такъ какъ она уже легла спать, то онъ не вошелъ, а приказалъ дворнику поутру доложить едось Ивановн, что извстное дло обстоитъ благополучно.

На слдующій день вечеромъ Серафимъ Ефимовичъ, по обыкновенію своему, какъ только пробило восемь часовъ, выхалъ изъ своего дома въ маленькомъ возк и явился къ своей возлюбленной.

И здсь, въ угловой комнат г-жи Шкильдъ, началась бесда опять все о томъ-же и была похожа на предыдущія. Роза Эриховна объяснила намстнику все дло молодого князя Татева на совершенно новый ладъ.

Серафимъ Ефимовичъ удивился внезапной и безпричинной перемн въ ея взгляд на дло, сталъ противорчить ей и пояснять, что Абдурраманчиковъ, когда-то мастерски успшно состряпавшій незаконное похищеніе дворовой двушки, просто зазнался, сталъ еще дерзче и вотъ теперь уже выкралъ не холопку двченку, а совершеннолтняго князя.

— И какъ-же можно,— закончилъ Звревъ, — какому ни на есть намстнику заставить человка, дворянина, насильно женить своего сына на неподходящей или не желаемой имъ двушк. Мало чего захотлъ Абдурраманчиковъ, но права у него нтъ по закону такового требовать отъ князя.

Роза Эриховна дала старику высказаться, а затмъ начался съ ея стороны приступъ. Она не сердилась, не кричала, говорила тихо, мягко, даже какъ-то сладко, но говорила такія вещи, что Серафимъ Ефимовичъ слушалъ, слушалъ и, наконецъ, вдругъ прослезился, досталъ носовой платокъ изъ кармана и началъ уже формально плакать. Это бывало, по крайней мр, разъ и два въ мсяцъ.

Роза Эриховна жаловалась на свое безпомощное положеніе, зазорное, неправедное, печальное, изъявляла желаніе выйти замужъ и сдлаться благоприличной барыней — помщицей-дворянкой, владющей душами. Еще если-бы вс ея законныя, простыя желанія исполнялись намстникомъ, то жить-бы можно было, а когда постоянно, во всякомъ самомъ пустомъ дл, слышишь только одни отказы, исполняешь только намстническія прихоти, имешь удовольствіе въ пустякахъ и всегдашнія препятствія и отказы въ серьезныхъ и важныхъ длахъ, то что-же эта за жизнь?!.

— Прямо песья жизнь!— заявила Роза Эриховна.— Такъ собаки живутъ, а женская особа жить не можетъ.

Разумется, не прошло и часа бесды, какъ Серафимъ Ефимовичъ сталъ уже на колнки предъ женщиной точно такъ-же, какъ Горстъ стоялъ предъ едоськой, и такъ-же просилъ прощенія и общалъ все на свт, клялся на вс лады.

— Завтра вызову къ себ ввечеру Галушу или самъ къ нему заду, чтобы никому не было извстно наше совщаніе. Поговоримъ мы съ нимъ, общаюсь, часа два-три, перероемъ вс законы, какіе въ Россійской имперіи существуютъ, и что-нибудь да выищемъ. Онъ на это дло — молодецъ! Какую-нибудь статью да выудимъ, по которой дло это не во вредъ маіору ршить можно.

Когда намстникъ собирался домой, Роза Эриховна, вспомнивъ вс угрозы Горста, даже отъздъ изъ города въ Москву, заявила Серафиму Ефимовичу, чтобы онъ помнилъ, что дло это важное. Оно, можетъ быть, важне всхъ предыдущихъ длъ. А просьба эта — ея, прямо сказать, послдняя просьба, если успха не будетъ. Послдняя потому, что она, въ случа оправданія князей Татевыхъ и какого злоключенія съ маіоромъ Абдурраманчиковымъ, тотчасъ-же выдетъ въ столицы искать себ мужа-дворянина. Стало-быть, всему будетъ конецъ.

Взволнованный Звревъ, пораженный и испуганный необычно суровымъ и ршительнымъ видомъ женщины, отвтилъ нсколько торжественно и глухимъ голосомъ:

— Ну, что-же? Должности своей лишусь, не у длъ останусь, подъ судъ попаду… Что-же? Длать нечего! Я такъ и предчувствовалъ всегда, что моя любовь къ вамъ, Роза, до добра не доведетъ. Своей властью все поршу и въ Петербургъ даже и доносить не стану. Вотъ что! Ну, а затмъ, помни, Роза, буду я въ опал или — Боже избави — подъ судомъ и затмъ отршенъ отъ всего, ты должна со мною на-вкъ оставаться. Тогда знаешь, что можетъ быть?

— Знаю… Слыхала!— небрежно отозвалась женщина.

— Знаешь? А все-таки скажу! Какъ намстникъ, не могу я ничего! Теб нельзя быть намстницей. Огласка велика! А будучи не у длъ, я могу стать твоимъ супругомъ, и простой генеральшей теб можно быть.

Роза Эриховна только вздохнула въ отвтъ, но ничего не сказала. Она про это всегда думала про-себя:

‘Ну, этого, Серафимчикъ мой, никогда не будетъ! Теперь мн твои косточки на нкоторое время еще нужны. А года не пройдетъ, что у меня будетъ супругъ-дворянинъ не хуже Горста и которому будетъ годовъ въ три раза меньше, чмъ теб, старый хрычъ’.

XVIII.

Благодушнйшій властитель во всхъ длахъ полагался на Галушу. О законахъ и указахъ, ‘толкованіяхъ’ каждаго указа и закона, онъ понятія не имлъ. На бумагахъ важныхъ онъ клалъ резолюціи, которыя казались ему чрезвычайно мудрыми и ршительными:

‘Сдлать, какъ указъ гласитъ!’ — писалъ онъ. Или нсколько торжественне: ‘Сотворить, какъ законъ повелваетъ!’

Предловъ своей власти намстника, что онъ можетъ и чего не можетъ, онъ тоже совсмъ не зналъ.

И теперь Звревъ окончательно потерялся, что ему длать, какъ выбраться изъ мудреннйшаго положенія, съ какого конца взяться.

Роза Эриховна ужа давно грозилась покинуть его и выйти замужъ. Прежде оно казалось пустой игрой, ради того, чтобы ея прихоти исполнялись. Въ послднее время она, дйствительно, серьезно думала о замужеств за дворянина, чтобы имть возможность владть имніемъ, на покупку котораго деньги были уже отложены.

Серафимъ Ефимовичъ зналъ, что рано или поздно, но, вроятно, вскор обожаемая имъ Роза выйдетъ замужъ и удетъ, тмъ не мене онъ все-таки старался, съ своей стороны, по мр возможности оттянуть роковую для него развязку.

Иногда Звревъ подумывалъ о томъ обстоятельств, что онъ, благодаря самовластью да и лихоимству возлюбленной, можетъ лишиться своей должности намстника и остаться не у длъ, но онъ утшался мыслью, что можетъ тогда, будучи частнымъ человкомъ, вознаградить себя за разбитую карьеру женитьбой.

Предполагать, что Роза Эриховна отринетъ его руку и сердце — ему и на умъ не приходило. Вдь, она будетъ не только дворянкой-помщицей, а будетъ превосходительной. Онъ наивно не допускалъ мысли, что сорокалтней Роз казалось неизмримо лучше быть просто ‘ваше благородіе’ съ молодымъ мужемъ, нежели быть ‘вашимъ превосходительствомъ’ со старикомъ.

На утро посл ршительнаго разговора съ Розой Серафимъ Ефимовичъ ршилъ дйствовать энергичне и прежде всего, воспользовавшись пребываніемъ въ город молодого Абдурраманчикова, который, однако, какъ-бы скрывался это всхъ, вызвать его къ себ оффиціально по длу.

По странной случайности, когда намстникъ около полудня, посовтовавшись съ омой омичемъ, собирался послать канцелярскаго чиновника разыскать и просить къ себ г. Абдурраманчикова, ома омичъ, выйдя изъ кабинета начальника и проходя пріемной, увидлъ того самаго, о комъ шла рчь.

Навстрчу къ нему поднялся ожидавшій пріема Петръ Абдурраманчиковъ и раскланялся. ома омичъ чуть не ахнулъ, чуть не сказалъ словъ: ‘васъ-то и нужно’. Но воздержась, онъ сдлалъ удивленный видъ, спросилъ, давно-ли Петръ Романовичъ въ город, а затмъ быстро вернулся къ намстнику и заявилъ о див.

Разумется, Серафимъ Ефимовичъ принялъ молодого человка прежде всхъ. Но не усплъ онъ начать бесду о дл, ‘про которое,— сказалъ онъ,— знаетъ и шумитъ весь городъ’, какъ Петръ подалъ намстнику увсистое письмо отъ своего отца. При этомъ онъ заявилъ, что ничего не иметъ прибавить на словахъ, что объясненіе всего дла и прошеніе намстникъ найдетъ въ письм.

Отпустивъ молодого человка, Серафимъ Ефимовичъ принялся за чтеніе и быстро прочелъ большое письмо. Маіоръ Абдурраманчиковъ писалъ не только грамотно и четко, но даже красиво. Намстникъ, прошедшій за свою жизнь вс чины и много должностей, не мало писавшій на своемъ вку рапортовъ и промеморій, удивился, что бывшій гвардейскій офицеръ, никогда при статскихъ длахъ не упражнявшійся, могъ такъ выражать на бумаг свои мысли да еще съ такими крючками и завитушками, что хоть прямо на Высочайшее благоусмотрніе это писаніе посылать.

— Вотъ теб и ‘Персъ’!— восклицалъ намстникъ, читая письмо.

Когда онъ кончилъ длинное посланіе, онъ сначала призадумался, а потомъ вдругъ обрадовался и даже просіялъ. Онъ догадался, что дло само собой поворачивалось въ хорошую сторону. Дло, казалось, можно было ршить теперь совершенно легко, удобно и пріятно для обихъ враждующихъ сторонъ.

Никакихъ пакостей, кляузъ и ябедъ Абдурраманчиковъ творить не собирался, онъ просилъ только заступничества власти въ лиц намстника ввиду опороченья его дочери и попраннаго, поруганнаго его дворянскаго, маіорскаго и отцовскаго званія.

Арестовавъ у себя, какъ объяснялъ онъ, молодого князя Татева, какъ покусителя на честь его единственной дочери, двицы Елисаветы, онъ просилъ намстника повліять на князя Антона Семеновича, а главнымъ образомъ, на строптивую и дурашную бабу, княгиню Арину Саввишну, чтобы они согласились дать ему удовлетвореніе. А въ чемъ оно должно состоять, само собой понятно. Князь Гавріилъ долженъ сочетаться бракомъ съ двицей Абдурраманчиковой, такъ какъ молодые люди любятъ другъ друга уже давно душевно и сердечно. И такъ какъ самъ Абдурраманчиковъ, какъ дворянинъ, ничмъ не хуже князя Татева, тмъ паче, что хлопочетъ и надется получить титулъ княжескій, на который иметъ право, то никому отъ такого ршенія дла обидно быть не можетъ.

Перечитавъ снова посланіе Абдурраманчикова, Серафимъ Ефимовичъ былъ уже въ полномъ восторг. Дло выяснилось совершенно, и разршить его къ общему удовольствію, а главное, къ удовольствію Розы Эриховны, было совершенно легко. И не откладывая дла въ долгій ящикъ, Серафимъ Ефимовичъ тотчасъ-же собрался послать за княземъ Татевымъ, прося его къ себ для объясненій.

Но въ ту минуту, когда тотъ-же Горстъ уже собирался по его приказу отправляться къ князю, намстникъ ршилъ поступить лучше, умне: начать съ того, чтобы задобрить и расположить въ свою пользу князя Татева. Онъ тотчасъ-же послалъ верхового на постоялый дворъ, гд остановился князь, узнать, дома-ли онъ, и, если дома, доложить, что самъ намстникъ тотчасъ будетъ у него въ гостяхъ.

Пока Серафимъ Ефимовичъ, ради пущей важности, надвалъ мундиръ и свои регаліи, которыхъ было у него достаточно, конный уже вернулся, и намстнику было доложено, что князь благодаритъ за честь и ожидаетъ его.

Черезъ полчаса намстническій возокъ шестерней цугомъ съ двумя форрейторами уже летлъ по улицамъ города. Направо и налво прохожіе и прозжіе снимали шапки, встрчали и провожали глазами властительскій экипажъ.

Князь былъ, дйствительно, польщенъ визитомъ намстника, а на постояломъ двор, разумется, все стало въ верхъ дномъ отъ событія. Въ стнахъ этого дома почти никогда еще не бывала такая важная особа. Вс постояльцы и самъ хозяинъ знали отлично, что князь Татевъ — первый дворянинъ всего намстничества и происхожденіемъ, и состояніемъ, но все-таки пріздъ къ нему ‘самого’ всхъ заставилъ взволноваться.

Серафимъ Ефимовичъ, усвшись съ княземъ, началъ бесду о всякихъ мелочахъ, а затмъ понемногу перешелъ къ длу князя. Наконецъ, онъ заговорилъ и о посланіи, полученномъ отъ маіора и его законномъ желаніи.

Серафимъ Ефимовичъ ожидалъ, что въ нсколько минутъ бесды дло приметъ отличный оборотъ. Онъ очень удивился, когда увидлъ, что лицо князя вытянулось, что онъ сморщилъ брови, какъ-то выпрямился на своемъ кресл и, наконецъ, отвтилъ:

— Отъ такого дерзкаго человка, какъ маіоръ Абдурраманчиковъ, кром лжи и нахальства, ничего ожидать нельзя. Наклеветалъ на сына, взвелъ на него небылицу и лзетъ съ оскорбительнымъ предложеніемъ.

— Помилуйте, какое-же оскорбленіе?— даже не понялъ Звревъ.

— Удивляюсь, ваше превосходительство, что вы не оцнили по достоинству каверзы и новой пакости этого Персида, или турки, или благо арапа, что-ли? Да разв можетъ двица происхожденіемъ изъ Блой Арапіи именоваться княгиней Татевой? Въ нашемъ род, можетъ быть, боле чмъ за двсти лтъ вс жены князей Татевыхъ были столбовыя россійскія дворянки и христіанки. Что-же? Теперь князья Татевы начнутъ жениться на персидскихъ арапкахъ или молдаванкахъ, или шведкахъ…

Но при послднемъ слов разгорячившійся князь поперхнулся.

— Чмъ-же, князь, молдаванки или хотя-бы шведки хуже русскихъ?— не преминулъ отвтить намстникъ, принимая боле серьезное положеніе въ кресл.— И он такія-же христіанки.

— Ну, и Христосъ съ ними! И пущай выходятъ за своихъ-же или какихъ россійскихъ захудалыхъ дворянъ. А князю Татеву брать въ супруги не всть какую иноземку не приличествуетъ. Да, наконецъ, скажу я, ваше превосходительство, что посл всхъ враждебныхъ дйствій, воительства и пакостничества г. маіора, при томъ недоброжелательств, которое существуетъ между нами и имъ, возможно-ли родство и свойство? Вдь, если его дочь будетъ моей невсткой, то, вдь предполягается, что и онъ самъ, тесть моего сына, будетъ являться къ намъ въ гости. А матушка давно клятву себ дала, что никогда нога маіора не переступить порога нашего дома. Да что-же тутъ толковать, Серафимъ Ефимовичъ! Много надлалъ гадостей Абдурраманчиковъ, много нанесъ намъ оскорбленій, а ужъ этакого, признаюсь, и ожидать было нельзя. Посл этого только и жди, что онъ потребуетъ, чтобы я къ нему въ услуженіе пошелъ въ качеств его камердинера.

Серафимъ Ефимовичъ былъ настолько пораженъ нежданнымъ поворотомъ дла, что сидлъ нсколько разиня ротъ и не зналъ, что сказать. Не думалось ему, что князь обвиненіе его сына маіоромъ искренно сочтетъ клеветой, а предложеніе о брак сына съ красавицей-двицей приметъ, какъ еще новое кровное оскорбленіе со стороны врага.

Онъ началъ было уговаривать князя, разъяснять ему все по-своему, но Антонъ Семеновичъ отвтилъ просто и кратко:

— Скажу я вамъ, что, если-бы даже я согласился, еслибы даже я желалъ такого брака, то княгиня-матушка никогда не согласится. И за одно мое согласіе на меня сама она разгнвается и на глаза къ себ пускать не станетъ, меня, родного сына, попроситъ выхать изъ дому, выстроитъ усадьбу и прикажетъ жить въ ней, не имя права предстать предъ ней.

— Ну, какъ знаете!— произнесъ Звревъ, сильно смущенный тмъ, что скажетъ онъ Роз Эриховн и что она ему потомъ скажетъ.

Онъ крпко надялся, что тотчасъ до возвращеніи домой пошлетъ ей записку, что все произошло по ея желанію, все устроилось, враги помирились, и об стороны довольны. И вдругъ теперь приходилось ждать вечера и при объясненіи ей, въ какомъ положеніи дло, ждать бури, грозы съ молніей, и — почемъ знать?— изъ-за этого дурака, упрямца, князя Татева, быть можетъ, черезъ три дня Роза Эриховна, дйствительно, начнетъ собираться въ отъздъ.

И намстникъ сухо или, врне, какъ-то растерянно простился съ княземъ и ухалъ.

Разумется, Антонъ Семеновичъ тотчасъ-же слъ за посланіе къ матери, чтобы скорй довести до ея свднія, что злодй и врагъ уже обратился съ прошеніемъ къ намстнику, клевеща на Гаврика и прося устроить своею властью насильственный бракъ, позорящій родъ князей Татевыхъ.

Просидвъ цлый день за письмомъ, уже довольно поздно вечеромъ князь отправился въ гости къ тому-же пріятелю Рубакову.

Хозяинъ очень обрадовался, но тотчасъ-же извинился передъ княземъ:

— Уже третій день, голубчикъ мой, какъ имю я извстіе отъ сына, что письмо твое давно имъ въ собственныя руки доставлено. Собирался я все захать къ теб сказать, собирался написать, да такъ вотъ время и прошло. Сынъ пишетъ, что молодцомъ долетлъ до Питера и черезъ два часа посл того, какъ въхалъ въ городъ, уже отправился съ твоимъ письмомъ и вручилъ его.

Князь, конечно, обрадовался извстію. И ни онъ, ни Рубаковъ не предчувствовали, что сейчасъ-же случится и поразитъ ихъ.

XXIX.

Едва друзья перемолвились, какъ пріхали два гостя, пріятели хозяина, и не просто вошли, а вбжали или влетли, махая руками, какъ крыльями.

— Приключеніе!.. Событіе!.. Происшествіе!..— затараторили они вмст, одновременно перебивая другъ друга.— Подобіе грома небеснаго!!.

Дйствительно, они передали извстіе о настоящемъ крупномъ событіи.

За часъ предъ тмъ среди темноты и пустоты города примчался и проскакалъ по главной улиц прямо во дворецъ намстника военный. И онъ былъ тотчасъ-же, несмотря на позднее время, допущенъ въ аппартаменты. Разумется, Серафимъ Ефимовичъ находился, какъ всегда, въ гостяхъ у ‘Рожи Шариковны’. За нимъ послали коннаго, и онъ шарикомъ прикатился домой. И что-же оказалось? Военный былъ ни больше, ни меньше, какъ фельдъегерь, летвшій изъ Петербурга тысячу верстъ и прилетвшій, какъ вихрь, на вновь учрежденныхъ курьерскихъ тройкахъ.

Но этого мало… Фельдъегерь, капитанъ Осколковъ, прилетлъ по именному Высочайшему повелнію!

Переговоривъ съ намстникомъ и съ вызваннымъ ночью Галушей, онъ тотчасъ-же поскакалъ дальше. Куда — невдомо! содержится втайн! Но извстно, что по дорог къ вотчин князя Татева.

— Ко мн?!.— воскликнулъ князь, мняясь въ лиц.

— Не къ вамъ! Не къ вамъ собственно!— стали вс его утшать.— Въ вашу сторону только!

И, такъ какъ князь все-таки взволновался, сидлъ молча, не вступая въ разговоръ, то вскор-же сталъ собираться домой.

Фельдъегерь по Высочайшему повелнію, промчавшійся въ сторону ‘Симеонова’ — это было происшествіемъ исключительно страннымъ и страшнымъ.

Когда князь уже собрался было прощаться съ Рубаковымъ, явился лакей и доложилъ, что пріхалъ конный отъ правителя длъ г. Галуши, который уже съ часъ разыскиваетъ по всему городу князя Антона Семеновича, чтобы звать его немедленно ради важнйшихъ обстоятельствъ къ правителю въ домъ.

При этомъ извстіи не только князь поблднлъ, почуявъ сугубо-худое, почуявъ что-то общее между этимъ внезапнымъ призывомъ Галуши и проздомъ фельдъегеря, но даже хозяинъ и его гости тоже струхнули, какъ-бы испугавшись и боясь стать причастными къ темному длу только потому, что они въ эту минуту очутились въ одной комнат съ княземъ.

Черезъ нсколько минутъ Антонъ Семеновичъ уже сидлъ у Галуши, слушалъ и смущался, такъ какъ нашелъ и ому омича тоже крайне смущеннымъ.

Разумется, ома омичъ заявилъ князю о томъ-же событіи: о прозд фельдъегеря. И, хотя ома омичъ передалъ подъ величайшимъ секретомъ всю правду, тмъ не мене князь да и самъ Галуша были все-таки встревожены.

ома омичъ объяснилъ, что фельдъегерь, по Высочайшему повелнію прискакавшій и уже ускакавшій, совершавшій свой путь, длая невроятное количество верстъ въ сутки, являлся къ намстнику, чтобы выяснить мстожительство и нкоторыя другія подробности, касающіяся до помщика Абдурраманчикова.

И затмъ Звревъ, въ качеств намстника, а равно и онъ — ома омичъ, въ качеств второго лица въ губерніи, узнали отъ фельдъегеря нчто, что пока есть великая тайна. И Галуша, конечно, заставивъ князя покляться на вс лады, что онъ до поры до времени не проболтается, передалъ эту тайну князю.

— Поймите, что вы будете третье лицо, знающее сіе. И, если сегодня ночью или завтра утромъ правда узнается и о ней слухъ пройдетъ по городу,— то вы меня погубите! Меня Серафимъ Ефимовичъ сейчасъ за невоздержность отставитъ отъ должности, да и правъ будетъ. Если я ршаюсь вамъ сообщить сію великую тайну, то исключительно потому, что прошу васъ тоже сказать мн правдиво, по совсти отвтивъ на одинъ мой вопросъ. Побожитесь мн, что отвтите правду, и побожитесь мн, что никому въ продолженіе сутокъ двухъ не скажете и не обмолвитесь о томъ, что я вамъ заявлю.

Князь, конечно, побожился на вс лады.

— Такъ слушайте и отвчайте! Жаловались-ли вы въ Петербургъ на поступленіе съ вами маіора Абдурраманчикова? Просили защиты?

Князь встрепенулся, дернулся въ кресл, какъ если-бы получилъ ударъ по голов, и отвтилъ:

— Конечно,— жаловался! Писалъ подробно обо всемъ и, вмст съ тмъ…

Князь подумалъ про-себя:

‘Неужели-же изъ-за этого?!. Неужели другъ и благодтель такъ мое дло въ Питер повернулъ, что мн въ помощь высланъ фельдъегерь для разслдованія всего дла, затмъ наказанія моего долголтняго врага да еще такимъ громоноснымъ образомъ?’

И, не выдержавъ, князь выговорилъ вслухъ:

— Господи помилуй!— и перекрестился.

ома омичъ, услышавшій только ‘Господи помилуй’ и видвшій крестное знаменіе, произнесъ, нсколько удивляясь:

— Вамъ-то чего-же бояться? Все, какъ видите, по-вашему вышло. А только вотъ что, князь: по-Божьему, отвчайте… и на насъ вы жаловались? и на Серафима Ефимовича, и на меня, всегда старавшагося вамъ служить?

— Н-ть!— протянулъ князь.

Но это ‘нтъ’ вышло такое длинное и нершительное, что Галуша смутился.

— Нтъ, нтъ!— заговорилъ князь.— Ужъ, во всякомъ случа, на васъ-то не жаловался. Я писалъ, что, конечно, намстникъ могъ бы меня оградить отъ всякихъ посягательствъ злыдня-сосда… и, кажется, я прибавилъ, что надюсь на покровительство Серафима Ефимовича. А про васъ, вотъ ей-Богу-же, ни словомъ не упомянуто. Да и сами посудите, вы — человкъ подначальный и въ такихъ длахъ въ отвт быть не можете.

— Ну-съ, а я вамъ скажу,— заявилъ ома омичъ,— что, когда замшается въ дло столица, то въ отвт всякій быть можетъ. Знаете-ли вы, куда прямо поскакалъ фельдъегерь по Высочайшему Его Императорскаго Величества повелнію?

— Куда?

— То-то, куда?! Поразмыслите, догадайтесь!— рзко проговорилъ Галуша.

— Ко мн? Къ намъ? Къ матушк?— сказалъ князь радостно.

— Нтъ-съ! Кабы къ вамъ, князь, такъ я-бы не тревожился. Извините-съ! Вотъ то-то и дло, что не къ вамъ. Вы, стало быть, не знаете, совсмъ не знаете, зачмъ посылаются такіе фельдъегеря? Черезъ наше намстничество уже два прохало: одинъ въ позапрошломъ году, а другой — осенью. Прохалъ онъ къ Абдурраманчикову! Да-съ! Объ его усадьб онъ насъ разспрашивалъ. Да и вообще всю подноготную отъ насъ о маіор вывдывалъ. И все, что мы съ Серафимомъ Ефимовичемъ могли ему сказать, сказали. И даже сказали ему про его дло съ вами при прежнемъ намстник, ну, про эту двченку вашу.

— Что-же?— невольно воскликнулъ князь.— Что-же онъ?

— Онъ сказалъ, какъ уворованная двка къ длу его совсмъ не относится, что не такое пустое у него, а важнйшее порученіе.

И, по мр того, какъ Галуша говорилъ, князь все-таки мысленно разсуждалъ и размышлялъ. И теперь вдругъ лицо его уже стало совсмъ не таковымъ, какимъ было въ кабинет Рубакова. Онъ уже какъ-будто все понялъ, все разсудилъ и сидлъ восторженно радостный.

— Но отъ Абдурраманчикова онъ продетъ и къ матушк?— спросилъ онъ.

— Нтъ…— отвтилъ ома омичъ.— Сказалъ, что сейчасъ же обернетъ назадъ, и опять въ Питеръ.

— Странно это! Какъ-же насъ не спросить? Злодй только налжетъ ему. И какъ-же вы все дло ему не разъяснили тотчасъ?

— Онъ, князь, объ этомъ не заикнулся… и не обмолвился ни словомъ о томъ, зачмъ скачетъ въ ‘Кутъ’. Сказалъ только, что завтра-же будетъ обратно.

XXX.

Недаромъ на Руси сказывалось: въ пол втеръ фельдъегеря догонялъ — да бросилъ…

Всякій фельдъегерь проносился вихремъ, меняя особыхъ, береженыхъ, сытыхъ, даже застоявшихся иногда почтовыхъ коней, и часто по пути его бывало ихъ не мало павшихъ, загнанныхъ… За этихъ бдныхъ животныхъ никто, конечно, въ отвтъ не шелъ. А за малйшую задержку фельдъегеря станціонные смотрители, ямскіе старосты да и сами ямщики несли строжайшую отвтственность.

Бывали случаи, что усталый, а то и прихворнувшій въ дорог фельдъегерь, желавшій отдохнуть часика два-три на какой-либо станціи, сдлать этого не могъ. Станціонный смотритель, а вмст съ нимъ и другіе обыватели станціи приходили, молили и даже валялись въ ногахъ его, умоляли Христомъ-Богомъ хать дальше, отдохнуть на слдующей станціи или гд-либо въ другомъ мст, а не у нихъ. И бдный измученный гонецъ, если былъ человкъ добрый, сдавался и безъ отдыха поневол скакалъ дальше.

Несмотря на довольно большое разстояніе до имнія Абдурраманчикова, верстъ сто взадъ и впёредъ, на другой-же день посл полудня часа въ два, князя, плохо отъ волненія спавшаго ночь и прилегшаго отдохнуть днемъ, разбудили. Его спрашивалъ нежданный гость. Когда лакей о немъ доложилъ, князь растерялся и не зналъ, что длать. Однако подумавъ немного, онъ сказалъ своему дворовому строго:

— Передай, что я съ нимъ ни видться, ни бесдовать не желаю.

Лакей пошелъ, потомъ снова вернулся и доложилъ:

— Они Христомъ-Богомъ просятъ васъ! Просятъ только одно словечко сказать, и такое важное, говоритъ, что вы ихъ выслушаете. Важне, говорятъ, ничего никогда не бывало.

Князь развелъ руками и не зналъ, какъ поступить. Гость, просившій его принять, былъ молодой Абдурраманчиковъ. Ребенкомъ и юношей князь его любилъ и звалъ просто Петрушей. Но теперь это былъ, если не самъ злйшій врагъ, то родной сынъ злодя-врага. Князь не видалъ его со времени распри изъ-за едоськи.

Подумавъ, онъ ршилъ, наконецъ, принять молодого человка, но не въ комнатахъ, и вышелъ къ нему въ корридоръ постоялаго двора. Появившись въ дверяхъ, онъ важно и, насколько умлъ, гордо произнесъ:

— Что вамъ, государь мой, отъ меня угодно?

— Ваше сіятельство…— тихо произнесъ Петръ Абдурраманчиковъ и тотчасъ запнулся.

У него былъ настолько растерянный и даже перепуганный видъ, что князь невольно удивился. Голосъ молодого человка дрожалъ да и руки его, какъ показалось князю, ходуномъ ходили.

— Ваше сіятельство, меня прислалъ батюшка къ вамъ… просить васъ на минуту пожаловать къ нему объясниться… на минуту…

— Куда?— воскликнулъ князь.

— Сюда! Недалеко! На ямской дворъ! Онъ пріхалъ и черезъ полчаса вызжаетъ дальше. Мы знаемъ, что мы виноваты, батюшка проситъ васъ по-христіански его простить… проситъ васъ на одну минуту, только объясниться. Князь Гаврила Антоновичъ уже выхалъ, теперь ужъ дома, но мы… родитель мой… по-христіански надо, князь… простить… Погубленіе изъ-за почти пустыхъ длъ… за что-же такъ?..— началъ путать молодой Абдурраманчиковъ и прибавилъ еще нсколько выраженій, въ которыхъ уже не было никакого смысла.

— Да въ чемъ-же дло?!— воскликнулъ князь.

— Да, вдь, фельдъегерь, по указу императорскому, за батюшкой пріхалъ и везетъ его въ Петербургъ.

— Фью! Фью! Фью!— невольно присвистнулъ князь.

Теперь уже дло стало совершенно ясно. Разбойникъ и ябедникъ сосдъ долженъ былъ летть съ фельдъегеремъ ‘къ отвту’ за тысячу верстъ на невскіе берега, а оттуда, по всей вроятности, будетъ продолжать путь за цлыхъ дв и три тысячи верстъ и, начавъ съ Владимірки, перейдетъ на Казанку, а съ Казанки — на Сибирку… и если не пшкомъ ‘на канат’, то-есть привязанный съ другими ссыльными къ одной веревк, а въ телжк, то все таки на долгое время, если не на-всегда.

И доброму князю при этомъ соображеніи стало жалко своего врага и обидчика. Онъ, конечно, не ожидалъ, что изъ-за его письма въ Петербургъ за маіоромъ прискачетъ фельдъегерь.

— Ради Господа Бога!— заговорилъ снова Абдурраманчиковъ.

— Да что-же вамъ, собственно, угодно?

— Батюшка проситъ васъ на одну минутку повидаться! Онъ хочетъ просить у васъ прощенія, проситъ пощадить его, дать ему письмецо въ Петербургъ. Мы общаемся никогда въ жизни ничего не длать противъ вашего желанія. За эту едоську родитель готовъ уплатить хоть тысячу или дв рублей. А не желаете вы сего, готовъ уступить вамъ свою пустошь, коей цна тысячи четыре. На все мы согласны, только помилосердуйте!

Князь вздохнулъ и выговорилъ:

— Ну-съ, извините меня, Петръ Романовичъ! Ничего я сдлать не могу. Посл того, что я претерплъ отъ вашего батюшки, трудно мн теперь,— да какъ-то и не приличествуетъ,— вдругъ писать и давать ему письмецо, заступаясь за него. Всякъ здравомыслящій человкъ посудитъ, что я самъ не знаю, чего хочу. Я жаловался — правда. Теперь пускай дло разбираютъ тамъ, въ столиц. Особенное преступленіе не въ дл едоськи, но въ ныншнемъ заарестованіи моего сына. Ничего, говорю, особеннаго нтъ, хотя все-таки оно нсколько было, такъ сказать, разбойное. Передайте вашему родителю, что я ничего не могу и не хочу длать. Пусть будетъ, что Богу угодно.

И князь, войдя къ себ, заперъ дверь. Выглянувъ въ окошко, онъ видлъ, какъ молодой Абдурраманчиковъ, садясь въ простыя маленькія сани, утиралъ глаза кулакомъ. Онъ плакалъ.

— Что тутъ подлаешь?— вздохнулъ князь, который, по доброт своей, никогда не могъ выносить печали въ другихъ.

Часа черезъ полтора, когда Антонъ Семеновичъ выхалъ къ Рубакову, его по дорог остановили трое разомъ. Это были знакомые дворяне, которые махали руками, кидались, вылзая изъ своихъ экипажей, и вс приставали къ князю съ тми-же словами:

— Каково! Вдь, это вы, князь! Подломъ вору и мука! Вотъ такъ приключеніе! Вдь пролетитъ онъ съ фельдъегеремъ въ Петербургъ и, должно быть, тамъ не задержится: оттуда улетитъ и дальше, тоже на фельдъегерскихъ.

Вс говорили то-же самое и на одинъ ладъ, то-же, что думалъ и самъ князь.

Но едва онъ вступилъ въ домъ Рубакова, гд были гости и гд начались т-же разговоры и т-же предположенія, какъ снова, точно такъ-же, какъ недавно было, явился гонецъ отъ самого намстника.

‘Его превосходительство’ просилъ князя ‘сдлать ему честь’ побывать тотчасъ-же у него или сказать, можетъ-ли онъ принять его превосходительство.

— Ага, вонъ оно какъ теперь!— воскликнулъ хозяинъ.— На выборъ предоставляетъ. Я-бы, князь, приказалъ ему сказать, что, молъ, буду дома отъ двухъ до половины третьяго, похалъ-бы домой и, если его въ половин третьяго нтъ, то въ тридцать одну или дв минуты третьяго я-бы уже сказался выхавшимъ.

— Ну, Богъ съ нимъ!— отозвался князь и собрался самъ.

XXXI.

Пріхавъ къ властителю, князь нашелъ Серафима Ефимовича такимъ, какимъ и ожидалъ. Маленькій и худенькій человчекъ казался еще меньше ростомъ и еще худе, совсмъ какой-то семидесятилтній мальчугашка. Весь онъ съежился и скорчился, и не ходилъ, а какъ-то вертлся, подпрыгивая, съ такими ужимками перепуга, что князь сдерживался, чтобы не усмхаться.

Дло было въ томъ, что трусливйшій Серафимъ Ефимовичъ былъ пораженъ казусомъ съ Абдурраманчиковымъ, котораго не ожидалъ, а одновременно узналъ черезъ Галушу, что въ письм князя въ Петербургъ, помимо жалобы на Абдурраманчикова, были и ‘загвоздки’ насчетъ его самого.

Звревъ почтительно и жалостливо сталъ уврять князя въ своемъ дружелюбств, въ своей преданности и готовности служить ему. И, наконецъ, онъ сталъ просить о томъ, чтобы князь его, намстника, въ случа чего, защитилъ, взявъ назадъ свои обвиненія.

— Помилуйте, Серафимъ Ефимовичъ, увряю васъ честью, что въ моемъ письм насчетъ васъ ничего худого сказано не было. Я жаловался, главнымъ образомъ, на одного злодя и разбойника. О васъ единое слово значится, что я полагаюсь и надюсь на вашъ справедливый судъ. Это не есть обвиненіе, а высказанная мною надежда…

— Надежда, а не увренность, князь!— умно разсудилъ Звревъ.— Вы должны были быть уврены въ правомъ суд здшнихъ правительствующихъ лицъ. А если вы высказывали только одну надежду, то, стало быть, вы убждены были въ томъ, что я, какъ намстникъ, учиню неправый судъ: какъ сказывалось въ прежнія времена на Руси — ‘Шемякинъ судъ’. Но, вдь, т времена, князь, когда судилъ Шемяка, у котораго правый бывалъ зачастую виноватъ и всегда былъ правымъ богатый, а неправымъ бдный… т времена — далекія. Въ ныншнее время вамъ извстно, что всякій неправедный чиновникъ строгій отвтъ несетъ передъ лицомъ царя. За мной, князь, никакихъ худыхъ длъ и неправедныхъ поступленій не было. Прямо вамъ скажу,— ужъ мн теперь не до скрытности,— знаю, что говорятъ въ намстничеств про Розу Эриховну. Такъ что-же? Ея особа не подлежитъ разсмотрнію высшихъ властей. Вдь, она у меня не губернаторскимъ товарищемъ, не правителемъ длъ, не канцелярскимъ даже чиновникомъ. Она у меня сама по себ. Въ такія дла частныя высшіе правители не должны вникать. А, помимо пребыванія Розы Эриховны въ город, никакихъ неправедныхъ длъ за мной нтъ. Если вамъ угодно, я вамъ покажу вс мной ршенныя дла за все мое намстническое управленіе. Вотъ даже здсь книги мною заготовлены, и, если вамъ угодно, я готовъ разъяснить вамъ, убдить васъ.

— Помилуйте, Серафимъ Ефимовичъ,— отозвался князь,— ничего этого мн не нужно. Повторяю вамъ, что я на васъ собственно не жаловался и, по моему разумнію, вамъ не грозитъ никакая отвтственность. Я понимаю, что Абдурраманчикова приказали взять и привезти въ Петербургъ, даже понимаю, что спшно и строго — съ фельдъегеремъ, по Высочайшему его Императорскаго Величества повелнію…

— Князь, подумайте, какъ это дло повернулось! Кабы просто его вызвали… а, вдь, за нимъ прискакалъ по Высочайшему повелнію капитанъ Осколковъ, дйствуя страшно спшно и при соблюденіи строжайшей тайны. Онъ мн не сказалъ вчера, что увезетъ Абдурраманчикова, побоялся… А сегодня я старался его разспросить, кое-что разузнать, и капитанъ Осколковъ мн уже побожился Богомъ вотъ на эту самую икону,— показалъ намстникъ въ уголъ на ликъ Спасителя,— да-съ, клялся, крестился, что онъ самъ не знаетъ, по какому длу маіоръ вызванъ. Ему приказано только строжайше — летть стрлой и нигд ни единаго мгновенія не отдыхать, точно расчитаны начальствомъ версты, и прямо впередъ ему, капитану, указано, въ какой день и часъ онъ долженъ быть обратно съ Абдурраманчиковымъ въ столиц и въ какой часъ доставить его уже прямо во дворецъ къ самому государю. Да-съ, прямо во дворецъ! Поставить его передъ ясныя очи самого государя императора. Вотъ, князь, какъ все вышло! И Абдурраманчиковъ вашъ, понятное дло, прослдуетъ въ Камчатку. Такъ что-же вы хотите, чтобы и я тоже у камчадаловъ очутился? Не погубите, князь! Хоть я и не могу сослаться, что я — семейный человкъ, не могу васъ задобрить тмъ, что у меня малыя дтки, но все-таки, за что-же? Что-же я вамъ сдлалъ? Ничего я вамъ не сдлалъ! Дло о дворовой холопк не мной было сдлано, а моимъ предшественникомъ. Въ чемъ-же я-то виноватъ? Въ томъ, что предлагалъ вамъ взять въ домъ, въ качеств невстки, дочь Абдурраманчикова? Такъ, вдь, это-же, ваше сіятельство, не преступленіе! Подумайте, вдь, это — не преступленіе! И потомъ я только совтовалъ, не настаивалъ…

И Серафимъ Ефимовичъ, сидя противъ князя и положивъ об руки къ нему на колни, началъ гладить ласково, но такъ щекотно, что князь поневол задергалъ ногами.

Разумется, князь постарался всячески успокоить намстника и поскорй убраться отъ него. Онъ чувствовалъ въ себ такое радостное настроеніе, что ему хотлось скорй собраться домой и полетть въ ‘Симеоново’. Ему не терплось въ своемъ желаніи, чтобы мать, сыновья и дочери узнали скоре невроятное и радостное для нихъ событіе.

Гавріилъ, выпущенный, по словамъ молодого Абдурраманчикова, изъ ‘Кута’ изъ-заперти, могъ передать семь только извстіе о фельдъегер и увоз маіора, но князь хотлъ подробно разъяснить дома, какъ смотритъ на все дло весь городъ, а главное, какъ перепугались на смерть не только правитель длъ, но и самъ намстникъ.

‘Они вс и не предполагаютъ’, — думалось князю: — ‘что для злодя Персида пахнетъ Сибирью… Какое пахнетъ!… Побольше того!’

Пріхавъ въ сумерки къ себ на постоялый дворъ, князь узналъ, что у него былъ посланный отъ госпожи Шкильдъ, которая проситъ его непремнно побывать у нея безотлагательно.

— Этой-то что-же отъ меня?— сказалъ князь самъ себ.— И она боится, что я тоже и на нее жаловался, опасается, что и за ней фельдъегеря пришлютъ! Бестія, а пріятная все-таки особа!— прибавилъ онъ подумавъ.

Длать было нечего, князь тотчасъ похалъ.

Роза Эриховна приняла князя отчасти тоже смущенная. Видно было, что переполохъ Зврева и Галуши отразился и на ней… Заговоривъ, она начала что-то путать, будто повторяя чужія, плохо заученныя слова, и, наконецъ, заявила, что проситъ князя получить обратно:

— Вотъ сей оскорбительный предметъ!— сказала она, подавая князю подаренный имъ перстень…

— Помилуйте…Что вы? Почему-же?— удивился и сконфузился князь.

— Я узнала ваши мысли обо мн и какъ вы посудили, что я приняла отъ васъ ‘память’. Вы меня обидли. Богъ съ вами! Извольте получить обратно!..

Князь началъ было оправдываться и убждать Розу Эриковну оставить ‘память’ у себя, но женщина заявила рзко, что она — не ‘лихоимка’.

Князь взялъ перстень, и, такъ какъ разговоръ не клеился, онъ тотчасъ-же раскланялся.

XXXII.

Князь простился съ Рубаковымъ и собрался узжать на утро. Онъ былъ вполн счастливъ и воображалъ себ, заране ликуя, какъ разскажетъ онъ все матери, какъ опишетъ ей вс свои подвиги: письмо въ Петербургъ и строжайшія бесды свои съ намстникомъ и правителемъ длъ.

На другой день, однако, будто зная или почуявъ, что князь узжаетъ, на постоялый дворъ рано утромъ пріхалъ ома омичъ съ просьбой къ князю подписать уже приготовленную имъ самимъ бумагу на трехъ листахъ, самую простую, незначущую.

Князь очень удивился, взялъ привезенную казенную ‘бумагу’, прочелъ и колебался. Это было нчто врод докладной записки. Въ заголовк стояло слово ‘промеморія’ на имя г. намстника и отъ имени князя.

Въ этой ‘промеморіи’ князь вкратц разсказывалъ вс свои пререканія съ сосдомъ Абдурраманчиковымъ, ссылался на дйствія властителя, благодаря его за всяческую помощь противъ ябедника, и какъ-бы выгораживалъ его изъ всей непріятной исторіи. Бумага кончалась выраженіемъ всякой благодарности и признательности за то, что, если маіоръ Абдурраманчиковъ не достигъ своей цли и только отвтитъ за свои дйствія, то, конечно, благодаря мрамъ, принятымъ намстническимъ правленіемъ.

— Да зачмъ-же это, ома омичъ, нужно?— заговорилъ князь.

— Лучше, право, лучше… для насъ: для его превосходительства и для меня! И дло справедливое. Вы знаете, что мы не держали сторону злодя. Въ случа чего — мы будемъ непричастны, и это засвидтельствовано будетъ вами. А для васъ таковую бумагу подать ничего не стоитъ. Никакого худа вамъ отъ нея не будетъ, а намъ — добро. Если вы, дйствительно, въ вашей жалоб въ Петербургъ ничего противъ насъ не писали, то что-же вамъ стоитъ подписать эту бумагу, вполн согласную съ вашимъ письмомъ?

— Да, вотъ что!— сообразилъ князь.— Стало быть, вы не врите? Вы полагаете, что я тамъ нажаловался, хотите меня якобы поставить въ противорчивое положеніе: тамъ-де, въ письм, я на васъ нажаловался, а въ этой бумаг говорю совсмъ другое, говорю, что вы за меня стояли? Стало быть, вы не врите, что я въ письм жаловался только на Абдурраманчикова?— ома омичъ развелъ руками, пожалъ плечами и сдлалъ жалостливую гримасу.— Не врите? Ну, извольте! Чтобы доказать вамъ, что я не жаловался, я готовъ подписать. Хотя все-таки я скажу, что это все, прописанное вами и якобы мной самимъ сочиненное, не совсмъ правдоподобно. Вамъ хорошо извстно, что этакой особой помощи въ моемъ дл съ Абдурраманчиковымъ съ вашей стороны никогда не бывало. Вамъ извстно, что самъ Серафимъ Ефимовичъ недавно убдительно меня уврялъ, что мн, князю Татеву, великая честь женить своего сына на дочери какого-то выходца изъ мухомеданъ…

— Это была простая бесда, князь. А въ качеств чиновниковъ мы ничего худого не сдлали и стояли скорй за васъ, чмъ за маіора. И грхъ вамъ не желать насъ на всякій случай выгородить. У васъ все будетъ благополучно: Абдурраманчиковъ подожметъ хвостъ. А по всей вроятности онъ и не вернется въ наши края. А въ случа его какихъ наговоровъ на насъ въ столиц мы можемъ представить эту вашу бумагу. Такимъ образомъ, въ сей промеморіи вы обржете язычекъ Абдурраманчикову. Мы, такъ сказать, даемъ вамъ оружіе въ руки. Будетъ онъ на насъ лгать, что мы его поддерживали, ваша бумага докажетъ, что онъ — лжецъ и лжетъ даже на намстническое правленіе.

Какъ ни простъ былъ князь, однако, онъ понялъ, что объясненіе омы омича хитрое, а бумажка, имъ сочиненная для подписи князя, есть все-таки ‘крючкотворное писаніе’.

— Вдь, это, ома омичъ,— показалъ князь на промеморію — все-таки въ нкоторомъ смысл крючечекъ.

— Такимъ и пискаря изъ воды не вытащишь, князь!— разсмялся Галуша.— Ужъ будьте милостивы, подпишите!

И ома омичъ, улыбаясь, взялъ со стола перо, окунулъ его въ чернильницу и протянулъ князю, говоря съ жалостивой ужимкой:

— Ваше сіятельство! Вы — добрйшая душа, всмъ это извстно, подмахните-ка вотъ званіе, имя, отчество и фамилію…

Князь пожалъ плечами, взялъ перо и подписался подъ бумагой. Но едва только онъ сдлалъ послдній росчеркъ съ хвостикомъ, какъ ему пришло на умъ простое соображеніе. Когда ему придется разсказывать все матери, то что-же онъ скажетъ объ этой бумаг? Вдь, придется положительно о ней умолчать. Первое, что мать спросить: что въ бумаг прописано? Помнить наизусть всю бумагу онъ, конечно, не могъ, черняка у него не было, такъ какъ она сочинялась не имъ, къ тому-же она была написана знатокомъ, были какіе-то повороты выраженій, про которые можно было сказать: ‘понимай, какъ знаешь!’ Стало быть, придется или страшно разгнвать мать, разсказавъ, что подписалъ какую-то не свою и двусмысленную бумагу, какъ мальчишка, не сумвъ отвертться или промолчать.

Князь вздохнулъ. Если-бы онъ былъ человкъ ршительный, то взялъ-бы эту промеморію уже подписанную и разорвалъ-бы ее пополамъ, объяснивъ Галуш, что собственно ему вдругъ пришло на умъ. Но, конечно, не князю можно было ршиться на подобное.

Пока онъ раздумывалъ и вздыхалъ, ома омичъ уже вытащилъ бумагу изъ-подъ его рукъ, лежащихъ на ней, посыпалъ пескомъ и, не дожидаясь, чтобы подпись совсмъ подсохла, сложилъ и положилъ въ карманъ.

‘Ну, ужъ теперь’,— думалось Галуш,— ‘разв смертельно бить начнешь меня съ холопами, а иначе назадъ ее не получишь’.

Галуша, разсыпаясь въ благодарностяхъ, ухалъ, а князь, поразмысливъ нсколько, пришелъ къ убжденію, что бды отъ этой бумаги никакой быть не можетъ. Что въ ней было собственно? Въ ней онъ объяснилъ намстнику, что онъ не иметъ на него никакой претензіи, что вс бды происходили отъ Абдурраманчикова, а намстникъ и его правитель длъ якобы и обнадеживали его общаніемъ помощи и защиты противъ ябедника.

Между тмъ, князь отдалъ приказъ о приготовленіи къ отъзду. Въ сумерки его экипажъ уже стоялъ у подъзда. Красивые, сытые кони, застоявшіеся въ город, теперь не стояли на мст и играли. И люди князя при помощи слугъ постоялаго двора хлопотали, недоумвая, куда поставить купленный княземъ цибикъ чаю.

По доклад князю, цибикъ былъ, по его приказанію, поставленъ на переднемъ мст экипажа, но привязанъ накрпко бечевкой, чтобы дорогой на какомъ-нибудь ухаб не могъ соскочить и придавить князя.

Когда все было готово и Антонъ Семеновичъ уже собирался выходить, провожаемый хозяиномъ постоялаго двора, изъ-за угла шибкой рысью показался экипажу самого намстника. Серафимъ Ефимовичъ явился пожелать другу счастливаго пути. Разумется, князь снова вернулся въ свои комнаты и принялъ намстника.

Звревъ, уже получившій бумагу съ подписью князя, былъ, очевидно, крайне доволенъ, а равно и спокоенъ. Разумется, онъ и Галуша лучше князя знали, какое значеніе можетъ имть эта бумага въ случа, если гнвъ самого монарха, обрушившійся на Абдурраманчикова, почему-либо коснется и намстническаго правленія.

Промеморія князя выгораживала правленіе вполн, и Звревъ вмст съ Галушей выходили сухи изъ воды.

Намстникъ пожелалъ проводить князя въ полномъ смысл слова, т.-е. видть, какъ онъ сядетъ въ свой экипажъ, а затмъ уже хать домой. И, дйствительно, князь вышелъ, слъ и двинулся на глазахъ мстнаго властителя, благодаря чему собралась цлая толпа народа вокругъ постоялаго двора, глазвшая и на начальство, и на именитаго князя, котораго ‘самъ’ провожаетъ. Когда князь тронулся въ путь ‘съ Богомъ’ и раскланялся съ Серафимомъ Ефимовичемъ, намстникъ тоже слъ въ свой экипажъ и двинулся.

дучи домой, Звревъ радостно думалъ о томъ, что его ома омичъ, дйствительно, золотой человкъ. Теперь, что-бы ни случилось тамъ, на берегахъ Невы, онъ, намстникъ, можетъ оставаться совершенно спокоенъ.

Промеморія князя было нчто написанное казеннымъ почеркомъ на двухъ съ половиною листахъ. Подпись князя стояла на второй страниц третьяго листа… На третьемъ лист, то есть, въ конц промеморіи, говорилось только, что князь возлагаетъ всецло вс свои надежды на законы россійскіе и на содйствіе справедливыхъ властителей-судей.

— Этой бумажк, Серафимъ Ефимовичъ, цны нту!— сказалъ ома омичъ, лукаво ухмыляясь, и Звревъ это понялъ самъ.

— А этому третьему листику — цна… побольше всего того, чмъ владетъ князь Татевъ. Цна прямо — милліонъ!

Но этого Звревъ не понялъ, а Галуша только хихикалъ и ничего не объяснилъ.

XXXIII.

Выхавъ поздно, князь ночевалъ въ большомъ сел на половин дороги и на другой день възжалъ домой около десяти часовъ утра, довольный своей аккуратностью… До того времени, когда долженъ взвиться флагъ, то есть должна итти отдыхать княгиня, ему оставалось цлыхъ два часа, чтобы описать ей вс свои похожденія и подвиги въ губерніи.

Князь былъ встрченъ всей семьей, а затмъ, торжествующій, направился въ комнату матери. Онъ вошелъ радостный, быстрыми шагами и громко говоря:

— Ну, вотъ, маменька, какъ все счастливо потрафилось!

И, такъ какъ Антонъ Семеновичъ быстро приблизился къ матери, чтобы поцловать ручку, княгиня произнесла:

— Ну, ну… Распрыгался тамъ! Здсь не прыгай!

Поцловавъ ручку у матери и увидя, что княгиня не просто длаетъ видъ недовольный, а дйствительно сумрачна, удивленный Антонъ Семеновичъ сталъ предъ ней, не зная, что сказать, и ожидая вопроса.

— Садись!— сухо выговорила Арина Саввишна.— Разсказывай все по порядку!

Князь слъ и началъ разсказывать, насколько могъ, дйствительно, по порядку, но каждый разъ, что онъ оживлялся и начиналъ говорить быстре и громче, начиналъ улыбаться, княгиня прерывала сына, говоря:

— Ну, ну, полегче! Да и не ухмыляйся! Кончишь, я теб поясню, что ты дожилъ до экихъ лтъ и все еще младенецъ.

Разумется, окончивъ свое повствованіе, князь не единымъ словомъ не обмолвился о томъ именно, что всю дорогу его занимало и волновало, то есть о промеморіи, имъ подписанной.

— Ну, кончилъ?— спросила княгиня.

— Кончилъ…— чуть не виновато отвтилъ князь, видя, что лицо матери стало еще сурове.

— Ну, теперь меня слушай! Мое сказаніе будетъ коротчайшее! Скажу я теб, что ты — дуракъ, намстникъ твой — птый дуракъ, правитель Галушка — старая лиса и каналья, а все-таки въ этомъ дл и онъ опростоволосился. Говорится: стараго воробья на мякин не обманешь. Вранье это. Я сама въ молодости это видала, да и сама ловила! Кто теб, дураку, сказалъ, что твое письмо твоему другу и благодтелю все дло повершило? Мы знаемъ вс пакости, которыя длалъ намъ Абдурраманчиковъ, а знаемъ-ли мы, или нтъ, что онъ и, помимо насъ, питерскихъ какихъ разозлилъ и разобидлъ? Не врится мн, чтобы твой другъ и благодтель былъ въ такой сил, что, чуть получилъ письмо, сейчасъ отправился прямо къ императору да и бухнулъ все. Да мало того, бухнулъ, а еще попросилъ Абдурраманчикова въ бараній рогъ согнуть, въ Сибирь сослать. Не врится мн, — вотъ и шабашъ! Что нибудь тутъ да не такъ. Это только ты да твой намстникъ и его правитель, какъ остолопы какіе, не глядя въ святцы, влзли на колокольню да и давай благовстить, а служба-то полагается на завтра. Дураки! Что-же съ васъ взять?!

Князь былъ нсколько озадаченъ и спрашивалъ себя мысленно: ‘Дйствительно, откуда-же онъ взялъ, что все произошло изъ-за его письма? Да, откуда?! Но, если не его письмо, то что-же тогда? Ну, а тертый калачъ Серафимъ Ефимовичъ и самый уже тертый на всю Россію калачъ ома омичъ, они-то что-же?.. А перепугъ самого маіора? Присылка сына просить прощенія?’

Князь не могъ допустить, чтобы такіе продувные люди могли ошибаться такъ-же, какъ и онъ.

— Скажи-ка, младенецъ пятидесятилтній,— снова заговорила княгиня,— что собственно сказывалъ фельдъегерь Абдурраманчикову или Звреву? По какому длу онъ прискакалъ и захватилъ маіора?

— Онъ, маменька, объяснилъ, что самъ ничего не знаетъ.

— Ага, то-то! Младенецъ!..

— Онъ говорилъ, что ему приказано только взять Абдурраманчикова и какъ можно скорй доставить въ Петербургъ. А по какому длу — ему совсмъ неизвстно.

— Ну, вотъ я, сидя здсь, знала больше твоего и разсудила, и поняла лучше тебя. И вотъ теперь, когда я узнаю, что Абдурраманчиковъ изъ Петербурга совсмъ вылетлъ въ т края, гд Ермакъ Тимофеевичъ воевалъ, тогда я и уврую. Биться объ закладъ, хоть на рубль, что Персида не увезли ради его озорства съ нами и по ходатайству твоего благодтеля, я, понятно, не стану. Коли выйдетъ такъ — скажу: слава Богу! А до тхъ поръ радоваться, какъ ты, тоже не стану. Но только вотъ что, Антонъ: одно дло само по себ, а другое дло само по себ. Генеральша съ Машенькой у меня вылетла единымъ духомъ опять… и ужъ совсмъ теперь… Анна Павловна съ сыномъ здсь… Арину надо живе замужъ, а то она бситься начала, а раньше Гавріила нельзя. Такъ его тоже надо скоре женить. Стало быть, намъ нечего прохлаждаться, тыкаться да собираться, а надо трафить все въ исполненію. И, если не внчать сейчасъ-же дв пары, то все-таки-же что-нибудь законное зачинать. Я поршила, что надо, не откладывая, совершить ихъ обрученіе. И въ одинъ разъ. Сначала, какъ оно полагается по обряду, обручитъ батюшка Гавріила и его невсту, а тотчасъ посл нихъ и Арину съ Павлушей. И будутъ у насъ въ дом уже не женихи съ невстами, а обрученные. А обрученіе, знаешь, какое иметъ великое значеніе: оно почитается чуть не половиной брака. Вотъ этакъ то будетъ врне. А то съ такими мерзавцами и олухами, какъ Абдурраманчиковъ, Звревъ и эта Галушка, самое надежное дло можетъ быть ненадежнымъ. Вернется Персидъ цлъ и невредимъ, и Гавріилъ сейчасъ дастъ себя опять словить, встимо, нарочно…

— Слушаю-съ, маменька! Какъ прикажете! Что нужно будетъ — извольте приказать, я распоряжусь. Только позвольте узнать… невста Гаврика-то…

— Нечего мн приказывать и нечего теб распоряжаться… Поповъ звать не долго… А невста Гавріилова будетъ здсь чрезъ недлю. Феликсъ нашъ уже мной посланъ и дйствуетъ.

— Кто-же такая, маменька?

— Много будешь знать скоро состаришься. Ну, а теперь слушай еще… Дло не послднее… Ступай теперь отдохни, а нын же посл обда побесдуй со своимъ сынкомъ Гавріиломъ. Я только разъ коротко съ нимъ говорила, а въ разсужденія и ученіе вступать не пожелала. Не приличествуетъ мн, бабк, и старой, разговоры вести эдакіе со щенкомъ-внучкомъ. Да и теб-бы не слдовало, какъ родителю… Слдовало-бы Симеона на это направить! Да что-же длать, когда и онъ мало умный, какъ и вс вы тутъ. Срамное дло! Только двки — Арина да Катерина — шустры да умны, да разв еще мальчугашка Рафушка прытокъ. А старые да взрослые — увальни, тетери… Такъ вотъ посл обда побесдуй съ сыномъ. Понялъ?

— О чемъ-же, маменька?— ршился спросить князь.

— О чемъ?! А вотъ я теб не скажу, о чемъ.

Князь удивленно посмотрлъ на мать.

— Да! Таращь глаза-то! Посл бесды этой мигать начнешь! Возьми Гавріила посл стола, уведи къ себ и скажи ему: ‘Слушай, Гаврикъ, радуйся, молъ… Чрезъ недлю будешь обрученъ, а тамъ и обвнчанъ, у бабушки жена теб найдена’… Ну, вотъ, больше ничего. Тамъ самъ увидишь, что будетъ.

Князь, ввиду приказанія матери отдохнуть отъ дороги, не пошелъ къ дтямъ, а направился въ свои комнаты.

Но едва княгиня прилегла, вс, отчасти тайкомъ, сошлись къ отцу, котораго любили и ‘жалли’.

Князь узналъ, что Ариша была наказана за своевольство, но прощена уже по просьб жениха.

Время до обда прошло быстро. Вс слушали разсказы отца про ‘губернію’. Наконецъ, флагъ былъ спущенъ, и вс собрались въ столовую. За обдомъ княгиня была задумчива и молчалива. Уже за пирожнымъ она обернулась къ сыну и сказала, презрительно усмхаясь:

— Антонъ, видлъ ты или не видлъ, каковъ тутъ за столомъ одинъ сидитъ?

Князь поспшилъ проглотить кусокъ, который былъ у него во рту, и переспросилъ мать, не понявъ ея вопроса.

— Видлъ-ли ты, говорю, развеселаго человчка, который сидитъ съ нами за столомъ и который ужъ такъ-то веселъ, такъ-то радостенъ, что просто на него смотрть нельзя? Самъ прыгать да хохотать примешься!

Князь сталъ обводить глазами всхъ сидящихъ, такъ какъ онъ такого человка еще не замтилъ, но, когда онъ обвелъ всхъ глазами, то онъ догадался. Онъ зналъ, что надо было часто понимать слова матери совершенно наоборотъ.

‘Развеселый человчекъ’ былъ, очевидно, тотъ, который сидлъ за столомъ темне ночи, а таковымъ былъ теперь Гаврикъ. Во все время онъ будто умышленно не проронилъ ни слова, сидлъ и молчалъ, какъ убитый.

Князь присмотрлся къ сыну внимательно, и, помимо его блдности и грусти, или унынія, которое онъ замтилъ, когда сынъ сидлъ у него, было и нчто новое, что князя даже удивило… У Гаврика унылое лицо казалось не смущеннымъ, а отчасти сердитымъ, а глаза слишкомъ сурово блестли изъ-подъ густыхъ бровей. Такое выраженіе лица у молодого человка въ присутствіи его бабушки озадачило князя. Оказывалось, что Гаврикъ какъ-будто совсмъ не боится бабушки. А этакое было уже чмъ-то невроятнымъ, чмъ-то опаснымъ для всхъ.

Князь невольно уставился на сына, не только удивленный, но почти пораженный. Гаврикъ глянулъ на отца, и лицо его стало еще сумрачне. Князю даже показалось, что Гаврикъ вдругъ еще пуще обозлился, ощетинился… И князь чуть не вымолвилъ вслухъ:

‘Тьфу, Господи помилуй! Сейчасъ у меня былъ не такой. Будто маменьк на зло!’

Дйствительно, такового никогда въ дом не бывало. Вся семья, какъ и онъ самъ, робли за Гаврика: онъ заварить кашу, а расхлебывать придется всмъ.

Посл обда, вставъ изъ-за стола, княгиня сказала князю насмшливо:

— Ну?.. Иди… пощупай сына! Увидишь, какое ползетъ изъ него…

Но бесда не удалась… Гаврикъ слушалъ и молчалъ, а на прямые вопросы отца и требованіе отвта произносилъ:

— Какъ прикажете! Ваша воля! Что будетъ бабушк угодно! Прикажетъ — мое дло повиноваться.

Князь доложилъ матери о результат разговора, а княгиня отвтила:

— Да. Обручать скоре…

Только брату Рафушк Гаврикъ сказалъ:

— Прикажутъ топиться, такъ пускай прорубь велятъ заготовить, а то бабушка думаетъ, что я-же ее и длай.

XXXIV.

Однажды утромъ князю доложили, что прибывшій на зар конный изъ губерніи иметъ до него, князя, письмо, которое приказано передать въ руки. Князь вышелъ въ переднюю, узналъ въ гонц молодцоватаго парня — форрейтора своего пріятеля Рубакова, и взялъ отъ него письмо.

Пройдя къ себ и прочитавъ всего дв страницы крупнаго писанія, князь страшно взволновался. Да и было отчего. Рубаковъ писалъ, что его сынъ только что возвратился изъ Петербурга и привезъ всть. Въ столиц много толковъ о томъ, что нкій маіоръ Абдурраманчиковъ былъ принятъ государемъ императоромъ благосклонно и, какъ сказываютъ, будетъ на дняхъ щедро награжденъ чинами, отличіями и душами, а можетъ быть, награжденіе уже состоялось. Причиною всего, какъ сказываютъ втихомолку, служитъ то обстоятельство, что Абдурраманчиковъ находился въ числ лицъ, которыя были когда-то, чуть не сорокъ лтъ назадъ, приверженцами государя Петра еодоровича.

Рубаковъ кончилъ письмо совтомъ и предупрежденіемъ принять всякія мры на всякій случай, такъ какъ дло поворачивается совершенно иначе и, очевидно, есть какое-то недоразумніе. Фельдъегерь, очевидно, прізжалъ за разбойникомъ не ради жалобы князя, а по совсмъ другимъ обстоятельствамъ.

Князь перечелъ письмо нсколько разъ, короткое и ясное, но, чмъ боле онъ вникалъ въ него, тмъ, казалось, мене понималъ, такъ какъ отъ волненія у него путалось въ голов. Разумется, первымъ движеніемъ его было — скорй бжать докладывать все матери, какъ-бы искать у нея помощи.

Какъ вс слабодушные люди, князь надялся, что княгиня-матушка сейчасъ-же все значеніе этого письма уничтожитъ, все объяснитъ на свой ладъ, и все будетъ слава Богу.

Войдя къ матери и прочитавъ ей письмо, князь ожидалъ услышать, что все дло — пустяки, но вышло совершенно иное. Княгиня, прослушавъ письмо Рубакова, взволновалась еще боле сына. Положивъ письмо на колни, она стала тупо глядть въ стну, ничего не говоря.

— Какъ посудите, маменька?— спросилъ князь.

— Что-же, теперь всего жди…— и, помолчавъ, княгиня прибавила:— вотъ говорила я теб, что ты, твой правитель и властитель — дураки! Вотъ оно! И я это лучше васъ понимала! И вотъ оказывается теперь, что напрасно я спорила съ генеральшей. Она правду сказывала. А она сказывала вскор посл своего прибытія сюда къ намъ про то, что всей Россіи извстно. Государь уже давно строго наказалъ разыскивать по всей имперіи всхъ тхъ лицъ, къ которымъ благоволилъ императоръ Петръ еодоровичъ. Понятно, не старыхъ, т вс перемерли, а тогдашнихъ молодыхъ, кои теперь старики. А ты самъ сказывалъ, что въ бытность твою въ гвардіи, покуда ты отличался за царицу, этотъ Персидъ отличался за царя. Ты за свои подвиги абшидъ получилъ и остался не причемъ, этотъ Абдулка тоже чуть не въ Сибирь тогда улетлъ, а вотъ, спустя тридцать пять лтъ, награду получитъ.

— Кто-же это, маменька, могъ предвидть! Понятно, самъ врагъ человческій ничего такого подстроить-бы не могъ. Но какъ-же, маменька, маіоръ можетъ быть вознагражденъ? За что? Полагаю, что все это — вымыслы столичные… одни слухи да пересуды.

— Дуракъ ты! Какое намъ дло, будетъ-ли онъ награжденъ или не будетъ? Ты помни, что вы на словахъ да на мысляхъ уже сослали его въ Сибирь, а онъ назадъ прідетъ. И, если даже никакой награды не получитъ, то по возвращеніи сюда посл ласковыхъ словъ самого императора россійскаго онъ здсь заговоритъ на иной ладъ. И безъ того былъ онъ нахаломъ и лиходемъ, а что-же теперь будетъ?!. Да и сила его иная будетъ. Довольно, что онъ прідетъ съ ласковыми словами царскими, чтобы твой Звревъ и вс его присные хамы завертлись вокругъ него и начали ходить на четверенькахъ. Вс власти передъ нимъ хвостъ подожмутъ и будутъ творить все ему угодное.

И княгиня ршила, что надо тотчасъ послать старшаго внука въ губернію, чтобы собрать самыя врныя свднія. Если, дйствительно, въ судьб мстнаго помщика, увезеннаго фельдъегеремъ въ столицу, произошла какая-либо перемна, то слухъ о ней долженъ былъ уже добжать до города. Эта перемна не можетъ не быть крупная, или къ худшему, или къ лучшему. И, если этотъ разбойникъ былъ, дйствительно, обласканъ государемъ за свою врную службу его родителю, императору Петру, то, конечно, онъ не преминетъ тотчасъ-же написать объ этомъ и намстнику, и кому-либо изъ пріятелей.

По мннію княгини, Рубаковъ не могъ все наврать, тмъ паче, что сынъ его лично привезъ свжія всти изъ столицы, но все-таки лучше узнать сущую правду и въ подробностяхъ. Можетъ быть, и въ самомъ дл Абдурраманчиковъ, помимо ласковыхъ словъ, получилъ или получитъ какую-либо награду.

Князь отвтилъ нсколько словъ пріятелю, поблагодарилъ его за извщеніе и заявилъ, что пришлетъ сына въ городъ разузнать все подробне.

Князь Семенъ Антоновичъ сталъ собираться черезъ два-три дня выхать въ городъ, явиться отъ имени отца къ намстнику и къ правителю канцеляріи и, во всякомъ случа, оставаться въ город до тхъ поръ, пока не придутъ врныя извстія о судьб Абдурраманчикова.

Прошло два дня. И за это время въ дом вся семья и даже дворовые люди только и говорили, что о нежданномъ происшествіи со злодемъ-сосдомъ.

Отъздъ князя Семена былъ окончательно ршенъ на другой день утромъ, а наканун, въ сумерки, во дворъ усадьбы въхалъ экипажъ четверней. Изъ него вышелъ гость и веллъ о себ доложить князю Антону Семеновичу. Гость былъ Петръ Абдурраманчиковъ.

Весь домъ всполошился при такомъ извстіи. Даже княжна Катюша и молоденькій Рафушка и т прибжали изъ своихъ комнатъ въ залъ и пугливо выглядывали изъ дверей. Князь прежде всего пошелъ или, врне, побжалъ на половину матери спросить у нея: какъ быть?

Княгиня, совершенно ошеломленная извстіемъ, промолчала нсколько мгновеній, волнуясь и тяжело переводя дыханіе.

— Если пріхалъ,— сказала она,— то все — правда. Иначе не посмлъ-бы! Прогнать въ три шеи — хорошаго мало. Что длать? Надо поступиться своей гордостью! Да и нельзя намъ въ темнот бродить, нельзя въ жмурки играть. Надо знать все, что есть. А онъ ужъ, конечно, все скажетъ.

— Что-же мн ему отвчать на это?

— Глупая голова! Бревно!— воскликнула княгиня.— Да разв я знаю, что онъ у тебя спрашивать будетъ? Коли заговорить опять объ оскорбленіи, якобы нанесенномъ ихъ фамиліи нашимъ дуралеемъ Гаврилой, то отвчай все то-же: что это — ихъ измышленіе, и въ конц концовъ прогони его. Но, главное, узнай отъ него, правда-ли все, про что пишетъ Рубаковъ. Обида, что я не могу его принять, не могу ему такую честь оказать. Еще пуще возмечтаетъ, а то-бы я съ нимъ поговорила. Ну, иди, принимай!

Князь вышелъ, приказалъ просить гостя, а самъ прошелъ въ гостиную и слъ въ кресло въ ожиданіи гостя, нежданнаго и невроятнаго.

XXXV.

Когда Петръ Абдурраманчиковъ появился въ дверяхъ, князь поднялся, двинулся къ нему навстрчу и, не здороваясь, холодно, насколько умлъ, произнесъ:

— Чмъ обязанъ я вашему нежданному и нежеланному посщенію?

Когда Петръ приблизился, и князь, немножко близорукій, могъ ясно разглядть его лицо, то онъ увидлъ предъ собой не того молодого человка, котораго видлъ въ послдній разъ въ дверяхъ корридора постоялаго двора. Тогда это былъ взволнованный, блдный человкъ, готовый расплакаться, теперь-же онъ видлъ предъ собой не только веселое, но радостное лицо и какую-то другую молодцовато-горделивую осанку. Да и голосъ Петра зазвучалъ иначе.

— Являюсь я къ вамъ, князь, по порученію батюшки, получивъ изъ столицы отъ него на это приказаніе.

— Прошу садиться!— сухо отозвался князь.

— Позвольте передать вамъ все по порядку!— заговорилъ Абдурраманчиковъ.— Прежде позвольте вамъ объяснить большое недоразумніе. Вы, конечно, помните, что я былъ у васъ на постояломъ двор и просилъ васъ отъ имени батюшки простить насъ. Мы, по неразумію, вообразили себ, что, по вашимъ жалобамъ, батюшка былъ вызванъ къ отвту въ столицу. Оказалось, по счастію, что все это было одно наше напрасное опасеніе. Родитель мой былъ вызванъ совершенно по особому длу. Государь императоръ пожелалъ видть батюшку и лично узнать его. А зачмъ? За тмъ, чтобы лично поблагодарить его за то, что онъ давно тому назадъ, въ оны дни, какъ говорится, былъ однимъ изъ самыхъ врныхъ слугъ государя Петра еодоровича, состоялъ при фельдмаршал Миних и въ самые смутные дни или, какъ выражается въ письм самъ батюшка, въ самые роковые и смутные часы и минуты готовъ былъ пожертвовать своей жизнью за своего императора. Все это оказалось извстнымъ ныншнему государю. И вотъ-съ къ чему это повело: былъ маіоръ Абдурраманчиковъ, какъ вамъ извстно, князь,— теперь такового нтъ!

И молодой человкъ улыбнулся, лицо его радостно засіяло.

— Есть, князь, ни больше, ни меньше,— даже поврить трудно,— есть генералъ Абдурраманчиковъ. Да-съ! Батюшка произведенъ былъ самимъ государемъ въ генералы при милостивыхъ словахъ, что, если-бы царствовалъ государь Петръ еодоровичъ, то теперь батюшка былъ-бы во всякомъ случа уже генераломъ-аншефомъ. А, кром того, государь соизволилъ пожаловать батюшк двсти душъ въ Минской губерніи, конечно, съ правомъ продать ихъ, чтобы купить какую-либо вотчину здсь поблизости.

Приглядвшись пристальне къ князю и видя, насколько онъ пораженъ, молодой человкъ вымолвилъ, уже не усмхаясь, мягко и дружелюбно:

— Не слдуетъ вамъ, князь Антонъ Семеновичъ, смущаться! Я являюсь къ вамъ по письму батюшки заявить, что онъ, имя противъ васъ смертоносное оружіе, не желаетъ быть все-таки вашимъ врагомъ, а проситъ у васъ примиренія, проситъ вернуться къ нашимъ прежнимъ дружескимъ отношеніямъ и снова усердно молитъ васъ согласиться и не перечить склонности Гаврика и сестры Лисаветы. Вмст съ тмъ, родитель приказываетъ мн напомнить вамъ, Антонъ Семеновичъ, слдующія три обстоятельства, которыя вы сами должны оцнить… Первое: вспомните, что вы были въ числ преображенцевъ, способствовавшихъ съ графами Орловыми удаленію отъ власти императора Петра, родителя государя, второе и третье обстоятельства совсмъ иныя, но не мене важныя. Второе: вы не пожелали въ ноябр праздновать день восшествія на престолъ государя, о чемъ и написали намстнику, а затмъ въ письм къ батюшк вы заявили дерзновенно, что монархъ всероссійскій не можетъ вамъ ничего приказать, какъ древнему дворянину. Наконецъ, третье: кром сихъ двухъ писаній вашихъ, существуетъ промеморія ваша, поданная Звреву, въ которой вы изъясняетесь, какъ врноподданному рабу уже совсмъ не приличествуетъ… Въ ней вы прямо преступаете вс законы. Вс эти три документа находятся въ рукахъ моего родителя.

Молодой человкъ замолчалъ, и, такъ какъ князь сидлъ понурившись, какъ-то растерявшись, и ничего не отвчалъ, то Абдурраманчиковъ снова заговорилъ, объясняя пагубное значеніе для князя его писаній. Наконецъ, онъ спросилъ, какой отвтъ онъ можетъ имть, чтобы немедленно послать гонца въ Петербургъ.

— Почему-же такъ сейчасъ?— растерянно отозвался князь.

— Батюшка пишетъ, что, пока онъ не будетъ имть отъ васъ письменнаго удостовренія о согласіи вашемъ на бракъ сестры съ княземъ Гавріиломъ, до тхъ поръ онъ останется въ столиц. Не скрою отъ васъ, князь, что по этому семейному длу родитель будетъ просить помощи самого государя.

— Какъ-же такъ?!— воскликнулъ князь.

— Да-съ! Государь императоръ сказалъ батюшк, что, помимо этихъ двухъ наградъ, онъ даетъ ему право обращаться со всякими личными просьбами, и что все, что батюшк будетъ нужно, все, по мр возможности, будетъ исполнено. Вы знаете, князь, что если мы желаемъ и добиваемся вашего согласія, то отнюдь не вслдствіе какой-либо амбиціи… Что-же намъ теперь, когда батюшка самъ — генералъ, искать породниться съ княжеской фамиліей? Не Богъ всть что! А мы желали-бы сего, потому что сестра уже давно всмъ сердцемъ привязана къ Гаврику. Я съ нимъ тоже въ дружеств, какъ вамъ извстно, съ малыхъ лтъ. Самъ онъ тоже давно любитъ сестру Лисавету. Онъ клялся намъ не разъ, что никогда ни на комъ, кром нея, не женится.

— Онъ не смлъ этакую клятву давать!— громко вскрикнулъ князь.

— Это уже другое дло: смлъ или не смлъ. Я объясняю вамъ суть. Разсудите, доложите княгин Арин Саввишн и дайте мн отвтъ. А я сегодня-же напишу моему родителю и пошлю гонца. Но позвольте снова предупредить васъ, что въ случа вашего отказа батюшка будетъ просить о новой аудіенціи у государя и будетъ просить какъ-бы въ награду себ, чтобы государь въ это дло вступился и чтобы сестра могла выйти замужъ по склонности за человка, ее любящаго. Позвольте еще, князь, напомнить вамъ, что есть маленькое обстоятельство, которое, хотя и пустое, а можетъ имть большое значеніе. Вы лучше меня должны помнить то, что я знаю по наслышк, слыхавши отъ моего родителя. Вы были въ гвардіи при государ Петр еодорович. Вамъ, конечно, извстно, что была одна особа, къ которой у покойнаго государя была великая привязанность…

Князь подумалъ и произнесъ:

— Помню, помню! Только одна и была — Воронцова.

— А какъ ее звали, князь?

— Воронцова-же.

— Слышу-съ! Но какъ ее звали по имени и отчеству?

— Елисавета Романовна!

— А какъ зовется моя сестра?

— Елисавета Романовна…— произнесъ князь тише и какъ-бы удивленно.

— Вотъ изволите видть, даже это пустое обстоятельство можетъ имть великое значеніе: государь, узнавъ, что сестра носитъ тоже имя и отечество, что особа, къ которой былъ такъ расположенъ его покойный родитель, тоже, какъ-бы вамъ сказать, станетъ расположенъ къ сестр. Бываютъ такія обстоятельства на свт. Позвольте примръ привести… Когда батюшка заявилъ его величеству, что я — его единственный сынъ,— ношу имя Петра, въ память покойнаго государя, благодтеля его, то государь императоръ просвтллъ лицомъ, потрепалъ батюшку по плечу и сказалъ: ‘Спасибо. Умница! Я запомню, что твой единородный именуется Петромъ’. Да-съ…

И, помолчавъ, Абдурраманчиковъ прибавилъ:

— Вотъ-съ, я вамъ все изложилъ. И теперь, какъ прикажете? какъ разсудите? Доложите все княгин и вынесите мн отвтъ для отписки родителю въ Петербургъ.

Князь поднялся и хотлъ было итти къ матери, но затмъ остановился и вымолвилъ:

— Вотъ что, Петръ Романовичъ, одна просьба! Дайте намъ сутки на обсужденіе всхъ этихъ обстоятельствъ. Завтра въ эту-же пору мы вамъ дадимъ отвтъ. Или Семенъ къ вамъ подетъ, или я вамъ письмо пришлю.

Абдурраманчиковъ подумалъ минуту и произнесъ:

— Извольте-съ! Сутками раньше или позже, тутъ бды нтъ, хоть батюшка и требуетъ отъ меня немедленнаго отвта. Ну-съ, простите или до пріятнаго свиданія, если не съ вами, то съ княземъ Семеномъ Антоновичемъ. А еще было-бы съ вашей стороны любезне и великодушне прислать съ отвтомъ Гавріила Антоновича. Позвольте мн знать напередъ, что, если я увижу възжающимъ къ намъ во дворъ гонца или Семена Антоновича, то я буду знать, что отвтъ худой, а если я увижу въ воротахъ моего друга Гаврика, то возликую, буду уже знать, что все благополучно. И, поврьте, князь, изъ-за такого ршенія дла, кром счастія, ничего не произойдетъ ни для вашей фамиліи, ни для нашей. Да и наконецъ, опять повторяю: чмъ не невста для князя Татева дочь генерала Абдурраманчикова?

— Вотъ… какъ маменька…

— Стало быть, вы…— радостно воскликнулъ Петръ, — вы-то… вы сами?..

— Что-же я?.. Какъ маменька!..

Абдурраманчиковъ ухалъ, а князь тихо, понурившись, пошелъ къ матери, какъ раздавленный своимъ объясненіемъ съ гостемъ.

Слушая подробный докладъ сына, княгиня не проронила ни слова, но лицо ея сильно измнилось и потемнло…

На вопросъ Антона Семеновича: что длать?— она не отвтила. Когда князь, спустя минутъ пять глубокаго молчанія, повторилъ вопросъ, Арина Саввишна произнесла не гнвно, но глухо:

— Уходи!

Въ тотъ-же день, въ сумерки, князь, по приказанію матери, слъ за работу, писать длинное и обстоятельное посланіе на имя злодя-сосда. Почти вс разсужденія и даже выраженія, которыя приказала сказать княгиня, были буквальнымъ повтореніемъ того, что она придумала сама.

Разумется, это былъ безусловный, гордый и рзкій отказъ не только относительно брака сына, но и примиренія. Нкоторыя выраженія письма были крайне грубы и оскорбительны. Такъ, по заявленію князя, господинъ ‘Персидскій выходецъ’, бывшій маіоромъ и ставшій генераломъ, все-таки не былъ и впредь не будетъ истиннымъ русскимъ дворяниномъ и равнымъ князьямъ Татевымъ, которые въ дворяне никогда возводимы не были, а ‘какъ зачалися, такъ уже оными и причитались’. Осрамить свой древній родъ бракомъ сына съ дочерью инородца, объяснялъ князь, никакія силы ни земныя, ни небесныя, повелть ему и заставить его исполнить — не могутъ. Въ смерти Богъ воленъ! А въ чести да въ срам на земл Господа Бога всуе вмшивать нечего. Это отъ самихъ человковъ зависитъ, и Господь тутъ не причемъ. А царь все россійскій срамиться дворянину не прикажетъ. Таковое не полагается. Нельзя приказать сотворить княжну россійскую поповой или подьячьей женой, нельзя приказать тоже какую татарву, двицу свиное ухо, сотворить бракомъ русскою княгинею…

Было въ посланіи князя и много мелкихъ уколовъ и въ томъ числ напоминаніе, что Абдурраманчиковъ ‘обучился и пріобыкъ къ мерзостнымъ поступленьямъ’ еще въ бытность свою голштинскимъ рейтаромъ, когда съ товарищами ‘напускалъ соблазнъ и срамоту’ на весь Петербургъ.

На утро посланный гонецъ повезъ письмо въ ‘Кутъ’.

Князь былъ унылъ и озабоченъ. Княгиня была, напротивъ, въ добромъ расположеніи и повторила нсколько разъ и сыну, и внукамъ:

— Я имъ всмъ себя покажу… Узнаютъ какова такова княгиня Арина Саввишна Татева!

XXXVI.

Прошелъ цлый мсяцъ. Новаго ничего не было. Все шло по-старому. Докторъ Янковичъ вернулся въ усадьбу давно и безъ успха. Невсты Гаврику онъ не доставилъ. Одна изъ намченныхъ княгиней была уже замужемъ мсяца съ три, а другая болла оспой и была обезображена. Не женивъ внука, княгиня, конечно, не могла выдать замужъ и внучку.

Абдурраманчиковъ продолжалъ пребывать въ столиц. Въ теченіе этого времени, съ недлю назадъ, Петръ снова прізжалъ въ ‘Симеоново’, но князь его не принялъ. Молодой человкъ, сидя въ экипаж у подъзда, умолялъ князя, чрезъ Ивана Спиридоновича, принять его и выслушать.

— Ради своей-же, княжей, пользы!— объяснялъ онъ дворецкому

Но княгиня повторяла сыну одно:

— Гнать со двора взашей!

И Антонъ Семеновичъ, все давно, много и основательно обдумавшій и собственно желавшій принять сына своего врага, котораго теперь сильно опасался, все-таки повиновался матери.

Когда Петръ ухалъ, не будучи принятъ, Гаврикъ пришелъ къ отцу взволнованный и сталъ говорить, что напрасно отецъ не идетъ на мировую, что все можетъ имть ‘сугубо худое происхожденіе’.

— Вс мы пропадемъ изъ-за бабушки!— сказалъ Гаврикъ отчаяннымъ голосомъ.— И радъ-бы Романъ Романовичъ перестать враждовать, но вы-же сами не хотите.

— Какъ ты смешь такъ разсуждать!— разсердился князь.— Права маменька, говоря, что вы, щенки, бситься начали.

— Худо будетъ! Худо будетъ!— повторялъ Гаврикъ.

— Да ты-то что знаешь, что смыслишь, молокососъ? Что онъ — генералъ, а не маіоръ?.. Да плевать намъ на это…

— Охъ, не то!.. Не то!..— отозвался Гаврикъ.

— Такъ что-же?

— Худо будетъ. Не всть, какое лихо на насъ стрястись можетъ.

— Да что ты болтаешь? Подумаешь, знаетъ онъ что… ей-Богу.

— Можетъ, и знаю…— глухо выговорилъ Гаврикъ.— Надо было вамъ, батюшка, принять Петрушу.

— Что-же ты знаешь? Говори, коли знаешь! Ну? Говори, щенокъ!

Но Гаврикъ ничего не отвтилъ и, наконецъ, сказалъ, что онъ ‘эдакое зря сболтнулъ’.

Когда прошла недля посл прізда Петра и около мсяца со времени писанья посланія, въ ‘Симеоново’ нежданно явился намстническій чиновникъ Горстъ.

Князь нсколько смутился появленіемъ чиновника, но оказалось совершенно иное, еще боле нежданное и худшее…

Горстъ, принятый, объяснилъ князю, что является не по приказу и порученію намстника, а по собственному почину… Онъ пріхалъ одолжить князя, помочь въ бд.

И канцеляристъ по вольному найму объяснилъ, что изгнанъ изъ управленія по наговорамъ извстной всмъ ‘знатной’ госпожи Шкильдъ, полюбовницы намстника, лихоимки и скверной бабы… Горстъ, разумется, при этомъ не сказалъ князю, что Роза Эриховна выгнала его отъ себя, раскрывъ, что онъ — первый ‘другъ поддльной крымки Кизильташевой, то есть едоськи.

Ввиду несправедливости, съ нимъ учиненной, Горстъ ршился, по его словамъ, мстить намстнику и правителю длъ, раскрывая и оглашая вс ихъ служебныя противозаконія.

Такъ какъ одно изъ нихъ, недавнее, касается князя и можетъ для него имть худыя послдствія, то Горстъ, якобы изъ жалости къ князю, поршилъ пріхать въ ‘Симеоново’ и предупредить его…

И то, что разсказалъ Горстъ, поразило Антона Семеновича… Невроятное извстіе сразу показалось ему, однако, правдивымъ. Князь будто почуялъ, что все — правда.

Горстъ объяснилъ, что въ правленіи было составлена промеморія, которую сочиняли при немъ Галуша и старикъ засдатель суда, первый крючкотворъ и кляузникъ всего округа… Промеморія была сочинена отъ имени его, князя Антона Семеновича… Но главное дло не въ этомъ, а въ томъ, что эта промеморія во всхъ отношеніяхъ пагубная, вольнодумная, дерзкая, правительствующихъ и властительствующихъ особъ въ столиц поносящая и ‘французскимъ или фармазонскимъ духомъ зараженная’. Да и это еще не все… Подъ этой, на глазахъ Горста состряпанной, бумагой появилась затмъ виднная имъ настоящая подпись его, князя Татева… А онъ подписать такую бумагу не могъ, ибо и не былъ на-лицо въ губерніи въ теченіе этого времени. Стало быть, тутъ какой-либо мошенническій подвохъ и безпремнно дерзкій подлогъ.

Князь, оправившись отъ перваго перепуга, разспросилъ Горста подробне и сразу все понялъ…

— Вотъ оно! Чуяло мое сердце!— закричалъ онъ.

Оказалось со словъ Горста, что промеморія, которую онъ видлъ и читалъ, написана на трехъ листахъ. Подпись князя находится на второй страниц третьяго листа…

Просидвъ часъ, какъ пришибленный, Антонъ Семеновичъ собрался было бжать все разсказать матери и просить совта и приказанія дйствовать немедленно…

Но онъ, однако, не двинулся… Не сказать всего — мать посмется, скажетъ: поддльная подпись самого Галушу угонитъ въ Сибирь. Сказать все, сказать, что подпись не поддльная, а его собственная и истинная?.. Что-же тогда будетъ?!.

Горстъ остался, по приглашенію князя, обдать, чтобы дать отдохнутъ своимъ лошадямъ, а равно и за тмъ, чтобъ вмст съ княземъ обсудить, что предпринять… Разумется, было условлено, что Горстъ ничего княгин говорить о промеморіи не будетъ, объяснивъ, что является отъ имени Галуши навести справку, долго-ли Абдурраманчиковъ держалъ у себя князя Гавріила и дурно-ли съ нимъ обращался…

Впрочемъ, Арина Саввишна за столомъ такъ горделиво поглядывала на чинушку губернскую, что ему и заговорить не пришлось.

Ввечеру Горстъ ухалъ, общая князю узнать, пошла-ли промеморія въ Петербургъ или держится Галушей про запасъ, какъ камень за пазухой на случай какихъ-либо новыхъ обстоятельствъ.

— Но повторяю, князь, — сказалъ Горстъ, — сдается мн сильно, что эта промеморія писалась для отсылки въ столицу вашему врагу-лиходю. А онъ уже тамъ ею попользуется подлымъ образомъ…

— Пойдете-ли вы подъ присягу?— спросилъ князь уже въ третій разъ за весь вечеръ.

— Пойду-съ! Пойду-съ. Никого и ничего не побоюся. Я затялъ не это одно… Многое у меня въ губерніи заготовлено… Я хочу, чтобъ отъ Серафима, отъ омы и отъ Розы — только мокренько осталось… А будетъ изъ столицы судъ и разслдованіе — то и ничего отъ нихъ не останется… Только вы потомъ меня не забудьте… Сдержите общаньице…

— Мое княжеское слово!— воскликнулъ князь.— И даже не три тысячи, а пять… коли удача…

XXXVII.

Чрезъ три дня посл посщенія ‘чинушки’ князь получилъ съ новымъ гонцомъ письмо отъ Рубакова. Оно было въ нсколько строкъ.

‘Другъ, досточтимый, давнишній и сердечнйшій. Собери вс свои силы! Встрнь кару и казнь, какъ истинный мужъ, гражданинъ и христіанинъ! Воспомни Іова многострадальнаго, кой славилъ Господа за все претерпваемое… Генералъ Абдурраманчиковъ здсь… Наши власти предъ нимъ ницъ… Въ город слухи о теб и всей твоей фамиліи, каменныя сердца раздробляющіе, злобу враговъ вашихъ, кои есть у княгини, умягчающіе… И злобность вражеская не устояла… Всмъ васъ жалко, вс во слезахъ… А разсужденіе дла всми почитаемо небывалымъ и даже не слыханнымъ на матушк святой Руси сызначала ея стоянія, отъ дней святыхъ Владиміра и Ольги, по сейчасъ. Каковая казнь вышняя тебя постигаетъ, уволь, не могу изрчь. Въ сихъ дняхъ освдомится… Другъ! Крпися духомъ и врою, памятуя Господа Искупителя на крест! Твой до гроба, Рубаковъ. Испепели безъ остатка сіе писаніе!’

Князь долго сидлъ надъ письмомъ, перечитавъ его нсколько разъ… И, наконецъ, онъ заговорилъ вслухъ:

— Что-же? Судъ, пытательство, волокита?.. За что? Что-же я сдлалъ? Да еще якобы и вся фамилія?.. Рафушка или мои внучки — причемъ-же тутъ. И Саввушка въ отвтъ иди… Чтоже это? Не можетъ быть! Что-же, Иродовы времена, что-ли, паки пришли? Промеморія?!. Но я докажу, что она поддльная… Фармазонскій духъ?.. Да я, князь Татевъ, никого никогда изъ нашихъ фармазоновъ въ глаза не видалъ. Да они вс давно уже, поди, перемерли и въ крпости, и въ ссылк, еще при покойной государын… А я всю жизнь и не вызжалъ почти изъ ‘Симеонова’. Что-же, наконецъ?.. Что я не хочу персидской невстки?.. Это — моя, отцова, воля, и никто мн не указчикъ. Весь сенатъ соберися и приказать не сможетъ… Что-жъ тогда?!. Мое письмо Звреву о дн восшествія на престолъ государя и мой отвтъ Абдурраманчикову! Да. Но это княгиня-матушка одна виновата… Сказала: ‘Покажу я имъ себя, кто я такая, княгиня Татева!’ По ея приказу я и писалъ дерзновенныя писанія. Да! Ну, а вотъ они теперь покажутъ намъ впрямь, кто мы такіе. Звревъ и Галуша, чтобы прислужиться генералу Абдурраманчикову, коего обласкалъ самъ императоръ, взведутъ на меня и грабежъ, и смертоубійства. Но неужели-же засудятъ и сошлютъ на границы сибирныя? Полно! Полно! Все пустое!

И, разумется, князь, какъ бывало всегда, какъ было за всю жизнь, пошелъ къ матери… Но въ первый разъ за всю жизнь онъ пошелъ и вошелъ безъ того-же чувства давнишняго, всегдашняго, въ которомъ не сочетались, а слились въ единое цлое — уваженіе и опасеніе. Но страхъ длалъ это чувство будто не сердечнымъ, а разсудочнымъ…

Теперь не было въ смущенной душ Антона Семеновича боязни, что скажетъ мать!.. Черная туча, которая виднлась ему на небосклон и которую надо было съ грохотомъ и огнемъ небеснымъ ожидать въ ‘Симеоново’, была такъ велика, громадна, страшна, что гнвъ Арины Саввишны казался теперь чириканьемъ воробья, да и сама-то она казалась крошечнымъ, незначущимъ человчкомъ.

И будто не было ровно въ душ добраго князя прежняго уваженія къ матери.

‘Вотъ что вы сдлали!’ — хотлось ему сказать, такъ какъ теперь онъ уже совсмъ ясно уразумлъ, что нелпая прихотническая война съ сосдомъ, начавшаяся изъ-за дворовой грошевой двченки, кончается теперь… чмъ?!. ‘Кара и казнь!’ — пишетъ Рубаковъ.

‘Ужъ если по сущей по правд судить и сказывать’, — думалось князю — ‘то и я, и вс дти любили и Петра, и Лизавету. Не вздурися Абдурраманчиковъ, не уворуй грошевую холопку, то теперь Гаврикъ и Лисавета были-бы уже, можетъ, съ годъ и боле — мужъ и жена, и любимая невстка была-бы въ дом’.

Когда князь приблизился къ большому креслу, гд всегда сидла княгиня съ работой въ рукахъ, со спицами и чулкомъ, или съ крючкомъ, или съ рогулькой — онъ, ни слова не объяснивъ, сказалъ кратко:

— Письмо отъ Рубакова, маменька.

И, не предупредивъ, что это — ударъ обухомъ по голов, онъ прочелъ краткое письмо, медленно, твердо и спокойно…

И князь самъ не сознавалъ, что онъ мститъ…

Княгиня при чтеніи сына измнилась въ лиц, а при окончаніи поблднла…

Водворилось молчаніе… Княгиня сидла, уронивъ руки съ работой на колни, и, вытаращивъ глаза, глядла на пустую стну… Князь не спрашивалъ ничего, будто умышленно, будто говоря:

‘Нечего и узнавать ваше сужденіе, ни на что оно не пригодится… Заварить-то вы сумли, а расхлебать-то будетъ, конечно, не подъ силу. А вотъ за что мы вс въ чужомъ пиру опохмелимся?..’

И вдругъ у недвижно сидящаго Антона Семеновича выступили слезы на глазахъ и потекли по щекамъ, падая и шлепая по листу бумаги… Онъ вспомнилъ о семь, дтяхъ и внукахъ, вспомнилъ или увидлъ, будто впервые созналъ вдругъ, что онъ не достаточно защищалъ ихъ… Отъ кого?!.

— Плохо тому будетъ, кто меня въ бараній рогъ вздумаетъ сдуру гнуть!— вымолвила княгиня.

— Ахъ, маменька! Про кого вы это сказываете?!. Вдь, это — слова одни… Кулакъ изъ-за стны показываете… кулакомъ пушк грозитесь…

— А вотъ увидишь, рева! Въ пятьдесятъ лтъ онъ уметъ только слезки лить… Лей, лей… коли твои глазки на мокромъ мст пристроены!..

— Я плачу, маменька, не о себ, да и не… Правду говорю. Что-же? Вы и я — намъ и умирать пора… А дти мои, внуки мои…

— Да что-жъ, дуракъ… въ Сибирь, что-ли, насъ сошлютъ за то, что мы въ семью не хотимъ прохвостову дочь принять…

И князь, вдругъ переставъ плакать, быстро заговорилъ про пагубное значеніе двухъ писемъ, которыя мать заставила его написать. А затмъ съ воодушевленіемъ отчаянія разсказалъ онъ и всю свою исторію съ промеморіей или съ двумя промеморіями: настоящей, имъ напрасно подписанной, и съ поддльной, дерзкой, фармазонской, но при той-же его истинной подписи.

Княгиня выслушала спокойно и выговорила:

— Въ писаніяхъ твоихъ, по моему приказу, о дн кончины государыни и о дворянской чести и великомъ дворянскомъ званіи — нтъ ничего противузаконнаго. А князя Татева что фармазономъ, что конокрадомъ почесть — одно! Подешь въ Петербургъ и лично все доложишь, объяснишь и опровергнешь. Тысячи разовъ напоминала я теб, что ты — древній дворянинъ и князь, а ты не хочешь помнить и, какъ любой какой генералъ Бокъ или генералъ Абдурраманчиковъ, разсуждаешь. Куда еще! Хуже, много хуже! У нихъ, пролазовъ и прохвостовъ, больше горделивости и самопочитанія… Моя дурашная Бокъ такъ пропахла генеральствомъ, что съ ней въ одной горниц сидть нельзя, въ дом быть вмст нельзя, недаромъ я ее два раза отъ себя выгнала… А ты что? Ты будто самъ — ома Галушка, при своихъ чинахъ и крестахъ помнящій, что все-таки онъ въ шестк родился отъ матери-холопки. Мыла матка его полы, скрючившись да ползкомъ, умаялась, зашла подъ лстницу въ чуланчикъ да правителя длъ намстничества нашего и выпустила на свтъ… Вотъ они вс откуда!

Долго говорила что-то княгиня гнвно и строго, но князь не слушалъ… и впервые въ жизни не слушалъ!.. Онъ слушалъ чей-то другой голосъ, говорившій:

‘Идетъ темная, грозная, губительная туча! И вотъ не нын — завтра надвинется… И не тебя одного, а даже внучку твою, младенца Антониночку, и ту задавитъ эта туча!’

— Да можетъ ли это быть? Допуститъ-ли это Господь?— горько забормоталъ онъ вслухъ.

XXXVIII.

Туча пришла, громъ грянулъ…

Среди яркаго солнечнаго морознаго дня во дворъ усадьбы въхалъ возокъ четверней, и изъ него вышли двое прізжихъ.

Это былъ правитель длъ намстничества Галуша и съ нимъ чиновникъ Горстъ.

Объ нихъ доложили, но, не дожидаясь приглашенія, оба вошли въ столовую и, пройдя въ гостиную, сли, озираясь на мебель и картины.

— Да! Дла! Самому не врится!— вырвалось вдругъ у омы омича.— Сорокъ лтъ состою при статскихъ длахъ и эдакаго не слыхивалъ. И все-жъ, скажу, жаль мн ихъ…

— Да-съ. Вчуже морозъ по кож,— отозвался Горстъ.

Въ гостиной появился медленной, неувренной походкой и блдный, какъ полотно, Антонъ Семеновичъ.

Галуша и чиновникъ встали и двинулись навстрчу. Галуша проговорилъ что-то князю, однозвучно важнымъ или торжественнымъ голосомъ, но князь будто не слыхалъ ничего или не понялъ, или, понявъ, лишился соображенья и мгновенно забылъ понятое, Галуша повторилъ…

— Что? Что? Что?— безсмысленно повторялъ и князь.

— По Высочайшему повелнію, присланъ объявить вамъ сіе…— вразумительне проговорилъ Галуша.— А самое производство по законамъ возложено будетъ на особое временное отдленіе палаты, кое явится къ вамъ на сихъ дняхъ. А покуда позвольте мн получить отъ васъ вс наличныя ваши суммы, дабы вы оными…

— Неправда!— закричалъ князь на весь домъ, на всю усадьбу.— Неправда! Обнесли…

И князь съ искаженнымъ лицомъ сталъ дрожать всмъ тломъ.

— Не въ томъ дло-съ…— прервалъ Галуша.— Позвольте мн не медля получить…

— Неправда… Царь не можетъ… Непра-а…

Князь запнулся, затмъ снова чуть слышно протянулъ:

— Непра-а-а-а…

И, зашатавшись, закинувшись, онъ, какъ снопъ, повалился навзничь и распластался на полу.

— Позовите людей!— приказалъ Галуша, но Горстъ не усплъ шага сдлать, какъ изъ двухъ дверей сразу вбжали и дти, и люди, тайкомъ прислушивавшіеся, и бросились къ лежащему безъ чувствъ князю.

— Доложи тогда сейчасъ обо мн княгин,— сказалъ Галуша, замтивъ стараго Ивана Спиридоновича и ршивъ, что онъ — главный лакей.

Люди подняли и понесли князя въ его комнаты… Дти, отчаянно плача, пошли за нимъ.

Галуша двинулся за дворецкимъ почти вплотную, и, когда Иванъ Спиридоновичъ докладывалъ княгин, то онъ уже стоялъ на порог ея комнаты.

Свъ передъ княгиней безъ всякаго приглашенія съ ея стороны, Галуша повторилъ ей то-же, что объявилъ уже ея сыну, и прибавилъ опять, что требуетъ передать ему вс въ дом находящіяся на-лицо деньги: ‘Сто-ли рублей, сто-ли тысячъ рублей — все едино’.

Княгиня помертвла въ своемъ кресл, хотла что-то отвтить, но не могла, какъ если-бы лишилась языка… Наконецъ, она превозмогла себя и выговорила:

— Въ мужичье состояніе?

— Точно такъ… Въ крестьянское, но не чье-либо помщичье, а государственное, съ припиской къ сей вотчин. Впрочемъ, долженъ вамъ разъяснить, что отписныя или отчисленныя въ казну имнія впослдствіи идутъ въ награду и въ даръ кому-либо достойному… А покуда сія вотчина будетъ вдаться нами, то есть намстническимъ правленіемъ.

Княгиня сидла неподвижно, молчала, и только глаза ея шире раскрылись на Галушу.

— Да-съ. Господинъ Звревъ будетъ якобы помщикомъ вашимъ законнымъ, а я, гршный, якобы бурмистромъ.

Галуша усмхнулся своей острот и продолжалъ:

— Вотъ-съ! Мы, чиновники, какъ здшняя власть, и будемъ вдать описаннымъ въ казну имуществомъ, государственными землями и крестьянами. Мы, такъ сказать,— владтели… Такъ позвольте, княгиня… виноватъ… обмолвился по привычк… позвольте, Арина Саввишна, получить счетомъ и заарестовать вс наличныя ваши суммы.

Княгиня сидла неподвижно и молчала.

— Да… Запамятовалъ… Прибавлю еще для васъ горькое и тягостное… Холостыхъ изъ Татевыхъ — молодцевъ и двицъ — указано сочетать бракомъ съ людьми равнаго имъ состоянія, разршается и съ дворовыми людьми…

Княгиня попрежнему сидла и молчала.

Въ комнату, распахнувъ дверь, ворвался Рафушка и, махая руками, закричалъ.

— Бабушка!.. бабушка!..

И онъ вдругъ слъ, будто упалъ среди комнаты, на полъ и зарыдалъ.

На порог появился блдный Гаврикъ и, остановись, произнесъ сдавленнымъ голосомъ:

— Бабушка, родитель-батюшка упокоился…

Княгиня глянула на внука и молчала. Затмъ она откачнулась на спинку своего кресла и закрыла глаза.

Галуша заговорилъ снова, объясняя, что имющіяся наличныя суммы онъ долженъ получить тотчасъ-же, не медля ни минуты, иначе онъ самъ идетъ въ отвтъ.

Старуха ничего не отвтила и не двинулась.

— Скажите вы,— обратился Галуша къ Гаврику,— гд у вашего батюшки лежатъ деньги?

— Он у бабушки,— глухо отвтилъ Гаврикъ.

— Гд?

— Не знаю-съ. Должно, вотъ…

И онъ показалъ на красный сундучекъ, окованный мдью, который стоялъ въ углу, недалеко отъ кресла старухи.

Галуша понялъ, что это должно быть правдой, такъ какъ было обычаемъ у всхъ дворянъ держать и драгоцнности и деньги не только близъ себя, но и на виду. На ночь такіе сундучки переносились въ спальню и ставились около постели.

— А ключикъ у нея-же?— спросилъ Галуша.

— Ахъ, да!.. да!— воскликнулъ Гаврикъ и, махнувъ рукой, отошелъ къ окну и заплакалъ еще громче, чмъ Рафушка, продолжавшій сидть на полу и утирать горькія слезы, струившіяся по его красивому двичьему личику.

— Пожалуйте мн ключикъ,— сказалъ Галуша, вставая и приблизясь вплотную къ Арин Саввишн.

Старуха открыла глаза… Взглядъ ея былъ ужасенъ. Галуш почудилось, что она лишилась разума отъ перенесеннаго удара.

— Ключикъ отъ сундука!— вразумительно проговорилъ онъ громче.— Пожалуйте сейчасъ!— настойчиво прибавилъ онъ.

Арина Саввишна подняла руки и порывисто разстегнула воротъ платья, почти рванула его, такъ, что одна пуговица отскочила на полъ. Она ощупала цпочку на ше и, снявъ чрезъ голову свои образки, протянула ихъ Галуш… На нихъ былъ и маленькій ключъ.

— Деньги грабь, но Бога отдай!— глухо и хрипливо проговорила она.

Галуша отперъ сундучекъ, а затмъ снова передалъ старух образки.

Онъ сталъ вынимать пачки ассигнацій, перевязанныя тесемочками.

— Сколько всего, позвольте узнать напередъ?— спросилъ онъ.

— Не знаю… Грабь… Грабь! Все твое!— громче произнесла она.— Злоди! Изверги! Когда-то я еще поквитаюсь съ вами! Когда? Жди! Жди! И долго жди! А дождуся! Дождуся! Врете! Я — не Антонъ! Меня не уморите!

XXXIX.

И весь день покойникъ Антонъ Семеновичъ пролежалъ одинъ въ своей комнат на своей кровати. Дти его вс сбились въ комнат старшаго брата и сидли молча, какъ одичалые. Это было даже не горе. На всхъ напало какое-то отупніе. Иногда имъ всмъ казалось, что они спятъ, видятъ страшный сонъ и просыпаются, и опять погружаются въ страшныя сновиднія.

— Мужики? Да какъ-же такъ?— повторяла ‘нмая’ Мара, заговорившая отъ потрясенія и пристававшая съ этимъ вопросомъ ко всмъ.

Но ей никто не отвчалъ. Всякій самъ будто не врилъ въ то, что приходилось ей отвчать.

То-же случилось вскор и во всемъ кра. Никто не врилъ встямъ о судьб князей Татевыхъ.

— Такового никогда не бывало! И потому и быть не можетъ!— говорили дворяне.— Бывали судимые и ссыльные за свои вины хоть бы въ Сибирь, въ каторгу, но обращеніе дворянъ въ крпостное состояніе — николи не бывало.

— Не бывало, а вотъ есть!— уныло и робко отвчали другіе.— Времена!.. Стерегися, человче, и всякъ всячески! Одинъ — изъ грязи въ князи, а другой — нынче князь, а завтра въ грязь.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
КРЕСТЬЯНЕ ТАТЕВЫ.

I.

Кара, постигшая князей Татевыхъ, уподобилась удару грома, раскаты котораго огласили все намстничество. Не только въ город, но и во всхъ уздныхъ городахъ, во всхъ усадьбахъ, даже въ деревняхъ, не только дворянство, но и купечество, даже господскіе рабы толковали и ахали.

Стоялъ свтъ и будетъ стоять, но такого никогда не бывало и не будетъ… Дворяне и князья преобразились единымъ махомъ или по одному слову въ простыхъ мужиковъ. И спасибо — еще въ государственныхъ крестьянъ, а не помщичьихъ.

Разумется, обращеніе князей въ рабовъ долго обсуждалось на вс лады. Вс вспоминали въ подробностяхъ, какъ дло произошло, вспоминали малйшія мелочи и, конечно, спорили между собой. Все намстничество по поводу происшествія раздлилось на два лагеря, какъ бываетъ всегда. Одни были за Татевыхъ, другіе — противъ нихъ, и противники были отчасти тоже правы. Дло было и крайне сложно, и въ то-же время крайне просто.

Большинство обвиняло во всемъ старуху-княгиню, Арину Саввишну, упрямую, гордую, властолюбивую, которая, помыкая всю жизнь всми — сыномъ, внуками и даже маленькими правнуками,— возмечтала о себ настолько, что стала воевать съ высшей властью.

Противники-же Татевыхъ врили въ существованіе дерзкой бумаги, оскорбительной для высшей власти, которую не только подписалъ, но якобы самъ и сочинилъ Антонъ Семеновичъ по наущенію своей матери. Они напоминали, что еще гораздо ране, еще когда вся губернія, а главнымъ образомъ губернскій городъ, праздновали восшествіе на престолъ императора, то князь, конечно, по приказанію матери, написалъ намстнику Звреву, что къ этому празднеству все семейство Татевыхъ не присоединится. Онъ заявилъ, что въ ихъ усадьб ‘Симеоново’ будутъ служить заупокойную литургію по скончавшейся великой монархин, и все будетъ печаловаться, а не радоваться и веселиться.

Противники Татевыхъ говорили, что, если даже съ промеморіей и произошло нчто сомнительное, совсмъ невроятное и необъяснимое, то, во всякомъ случа, существуетъ еще нчто другое, важное, за что Татевы могли пострадать. Существуетъ письмо князя къ Абдурраманчикову, въ которомъ онъ, конечно, также со словъ своей строптивой матери, дерзко разсуждаетъ о дворянскихъ правахъ, говоритъ даже о томъ, что монархъ всероссійскій не можетъ дворянину приказать женить сына или выдать дочь противъ желанія. По поводу пожалованія Абдурраманчикова въ генеральскій чинъ Антонъ Семеновичъ писалъ, что ‘господинъ персидскій выходецъ’ все-таки и впредь останется какъ-бы состряпаннымъ на скорую руку дворяниномъ и не будетъ все-таки никогда ровней князей Татевыхъ, которые никогда въ дворяне возводимы не были, ‘а какъ зачалися, такъ оными и причитались’, и никакія силы, ни земныя, ни небесныя, не могутъ изъ ‘татарвы, двицы свиное ухо’, сотворить россійскую княгиню. И многое другое, таковое-же, было въ этомъ письм.

Нтъ сомннія, что это дерзкое писаніе стало извстно государю вмст съ промеморіей, и монархъ могъ отвтить лишь однимъ…

Доказать зазнавшимся не въ мру князьямъ, что они ошибаются и что, если монархъ производитъ подданнаго своего въ дворяне, то воленъ и лишить его этого званія. И вотъ въ назиданіе всмъ прочимъ Татевы и стали мужиками. И велика еще милость государя, велико благополучіе всхъ Татевыхъ, что они стали государственными крестьянами.

А что было-бы, если-бъ старуху Арину Саввишну и ея сына и внуковъ и даже маленькихъ правнучатъ, всхъ отъ мала до велика, сотворили-бы помщичьими рабами, да еще въ розницу, указавъ распродать ихъ въ намстничеств, да купи тогда Абдурраманчиковъ самое Арину Саввишну, чтобы опредлить ее у себя на скотный дворъ за коровами ходить, что тогда-то было-бы?!…

И вскор все дворянство уже пло въ одинъ голосъ:

— Да, велика милость монарха. То-ли могло быть!

Разумется, немало жалли вс внезапно скончавшагося, или ‘сраженнаго’, Антона Семеновича.

Добрый, чувствительный, разумно цнящій дворянскую честь, онъ, конечно, не могъ пережить позора.

А властолюбивая, своевольная, упрямая и крутая старуха, на двадцать лтъ старше своего стараго сына, твердо перенесла все.

II.

Первымъ дломъ семьи ‘крестьянъ’ было погребеніе скоропостижно умершаго Антона Семеновича. Какъ ни любили отца молодые Татевы, какъ ни были поражены его внезапной смертью, тмъ не мене горе ихъ стушевывалось около другого горя. Оно умалялось отъ того ужаса, который наполнялъ ихъ сердца при мысли о своемъ собственномъ будущемъ…

Вс — отъ старшаго Семена Антоновича до юноши Рафушки — понимали, что высшая власть покарала ихъ страшно, безпримрно и, вдобавокъ, пострадали они совершенно безвинно.

Если уже дворянство и чиновничество почти не врило въ дйствительность совершившагося и наивно продолжало ждать, что все окажется измышленьемъ, то, конечно, сами Татевы были еще боле угнетены, какъ-бы нравственно раздавлены. И вс дворяне, и сами Татевы понимали, что положительно впервые на Руси приключилось нчто невиданное и неслыханное.

Татевы долго не могли уразумть, что они — простые мужики, и только мелкіе ежедневные факты какъ-бы начали постепенно пріучать ихъ къ мысли, что въ ихъ существованіи произошелъ страшный переворотъ.

На панихидахъ и на отпваніи поминали не ‘болярина-князя’, а просто ‘раба Божьяго Антона’. При выбор мста погребенія возникъ вопросъ, который долженъ былъ быть ршенъ начальствомъ: дозволятъ-ли хоронить крестьянина Антона Татева подъ храмомъ въ семейномъ склеп, гд хоронились князья и княгини Татевы?

Разршеніе было дано, но съ приказаніемъ: при постановк надгробной плиты сдлать соотвтствующую надпись, что ‘подъ сей плитой похороненъ государственный крестьянинъ Антонъ Татевъ’.

Во всемъ, что происходило въ ‘Симеонов’, главнымъ дйствующимъ лицомъ, какъ-бы отвтственнымъ передъ властями и вмст съ тмъ какъ-бы представителемъ и защитникомъ всей семьи, сталъ теперь робкій Семенъ Антоновичъ. Личность, которая была съ давнихъ поръ владыкой семьи, какъ-бы не существовала. Руководительница всхъ и всего, а равно и главная виновница постигшей всхъ кары, бывшая княгиня Арина Саввишна, если перестала быть княгиней, то равно перестала какъ-бы существовать для властей.

Роковое событіе въ семь, которое она сама навлекла на себя и своимъ необузданнымъ самовольствомъ и надменностью, произвело на старуху особенное впечатлніе. Она не была, казалось, поражена подобно другимъ, не была опечалена, а была только озлоблена. И это озлобленіе сказывалось въ женщин на особый ладъ.

Арина Саввишна, не отозвавшаяся ни единымъ словомъ на объявленіе, что она, какъ и вс Татевы, стала крестьянкой, промолчавшая затмъ при извстіи о внезапной смерти сына, промолчала весь день, не отзываясь ни единымъ словомъ ни на что, какъ если-бы у нея отнялся языкъ. Зато лицо ея перемнилось, выраженіе было другое. Всегда суровое, оно стало такимъ страннымъ, что внуки, опечаленные и угнетенные своимъ несчастьемъ, все-таки боялись взглядывать на старуху. Въ особенности страшенъ имъ казался взглядъ бабушки, упорный, злобный, зловщій. И хотя они понимали, что злоба, какъ-бы клокочущая на сердц старухи, не направлена противъ нихъ, тмъ не мене имъ жутко было отъ этихъ глазъ.

Семенъ Антоновичъ въ первые-же дни, говоря съ женой, Марфой, заявилъ, что, по его мннію, такъ просто все не пройдетъ: ‘бабушка сама на себя руки наложитъ’.

Въ то-же время съ десятокъ чиновниковъ и писцовъ появился въ дом и занималъ парадныя комнаты. Они орудовали и распоряжались какъ настоящіе хозяева. Титулъ, носимый этой кучкой губернскихъ чиновниковъ, былъ особенный: ‘Временное отдленіе’. Тутъ были представители канцеляріи губернатора, уголовной и гражданской палатъ, а равно и депутатъ отъ дворянства.

Временное отдленіе было занято цлый день приведеніемъ въ извстность всего имущества движимаго и недвижимаго всей вотчины ‘Симеоново’. Составлялась подробная перепись всего, до малйшихъ мелочей, записывались даже куски полотна или ситца, которые нашлись въ кладовыхъ, и постепенно дло должно было дойти до описи носильнаго платья и блья бывшихъ князей и княженъ.

Прежде всего, черезъ день посл похоронъ Антона Семеновича, его мать и старшій сынъ съ семьей были переведены на жительство въ верхнюю часть дома временно, впредь до выселенія. Ихъ-же комнаты заняли главные чиновники. Въ комнатахъ Арины Саввишны помстились депутатъ дворянства и канцелярскій чиновникъ, начальникъ ‘Временнаго отдленія’.

Съ ними вмст явился, но пробылъ лишь три дня, нежданно пошедшій въ гору вольнонаемный чиновникъ Горсть, роль котораго во всемъ пресловутомъ дл Татевыхъ была какая-то загадочная, двусмысленная. Онъ являлся когда-то тайкомъ и одинъ къ покойному Антону Семеновичу съ предложеніемъ своихъ услугъ противъ Абдурраманчикова и противъ намстника Зврева, а затмъ, вскор, вмст съ Галушей, въ качеств наперсника, явился вдругъ объявить о кар.

III.

Одновременно въ губерніи распространился слухъ, который страшно поразилъ всхъ… Маіоръ Абдурраманчиковъ, котораго не такъ давно провезъ черезъ городъ въ столицу фельдъегерь по Высочайшему повелнію и котораго мысленно вс упекли чуть не въ каторжныя работы, не только сталъ, по милости государя, генераломъ, получилъ голштинскій орденъ св. Анны, сталъ вдвое богаче, но онъ сталъ вдругъ изъ помщика ихъ губерніи, дворянина сомнительнаго происхожденія, всми нелюбимаго, почти презираемаго, ихъ-же властителемъ. Вс они оказались у него въ подчиненіи, отъ него, его воли и прихоти зависящими.

Генералъ Абдурраманчиковъ былъ назначенъ намстникомъ взамнъ смщеннаго Зврева!

Конечно, извстіе это поразило всхъ въ сто разъ сильне, нежели судьба Татевыхъ. Долго и дворянство, и купечество всхъ уздовъ и даже захолустьевъ губерніи не могло въ себя прійти… Злой и хитрый ‘персидъ’ сталъ первымъ лицомъ въ губерніи и ихъ повелителемъ. Что будетъ, если генералъ Абдурраманчиковъ начнетъ вспоминать кое-что старое, бывалое, и начнетъ уплачивать старые долги, то есть мстить?

И назначенію намстникомъ скоросплаго генерала долго не хотли врить. Почти не врилъ никто и тогда, когда слабодушный, добрый, но глупый Серафимъ Ефимовичъ Звревъ уже готовился къ сдач своей должности и уже перебирался изъ намстническаго дома въ маленькую квартиру въ той-же улиц, гд жила и его любимица, шведка Роза Шкильдъ.

Теперь только вс поняли, что, если при прежнемъ правител процвтало лихоимство, благодаря этой любимиц, то все-таки жить было легко безъ заботъ и безъ бдъ. Жертвуемые гроши, подарки въ канцелярію и подношенія вещественныя госпож Шкильдъ были собственно не разорительны, не были бременемъ. Зато Серафимъ Ефимовичъ былъ добрйшій, кроткій и сердечнйшій человкъ, готовый всякому услужить. А если кто являлся съ дломъ, покровительствуемымъ шведкой, то намстникъ готовъ былъ душу за него положить.

И теперь вс стали искренно сожалть Зврева, немножко поздно будто полюбили его, расхваливали и ахали объ его судьб.

Случилось это потому, что новый намстникъ страшилъ всхъ. Онъ былъ не только страшенъ, но даже загадоченъ. Никто не зналъ, чего ожидать отъ него. Инымъ казалось, что скоросплый генералъ будетъ править намстничествомъ какъ-бы съ кнутомъ въ рукахъ. А времена, между тмъ, были такія, что если-бы намстникъ сталъ расправляться кнутомъ, хотя бы и съ самыми родовитыми людьми въ кра, то имъ пришлось-бы осторожно помалкивать, все сносить и никуда не соваться съ жалобой. Примръ Татевыхъ навелъ на всхъ тотъ-же самый страхъ, который царилъ давно на берегахъ Невы и въ Москв.

Какъ въ обихъ столицахъ, такъ и въ крупнйшихъ городахъ имперіи, и въ дворянскихъ усадьбахъ, всякій ложился спать, опасаясь того невдомаго, что завтра утромъ внезапно, безпричинно, можетъ съ нимъ приключиться.

Вдобавокъ, Абдурраманчиковъ, хотя былъ давно извстенъ въ намстничеств, былъ мало кому знакомъ лично. Вс его знали лишь по слухамъ, такъ какъ онъ рдко появлялся въ губернскомъ город, а сидлъ больше въ своемъ имніи ‘Кутъ’. Слухи-же, ходившіе о немъ, составили ему репутацію человка умнаго, но своевольнаго и крутого, не останавливающагося ни передъ чмъ, озорно исполнявшаго малйшую свою прихоть. Исторія его воевательства съ Татевыми была на-лицо и къ тому-же завершилась ихъ погибелью.

Наконецъ, наступилъ и роковой день. Въ городъ торжественно възжалъ въ большой дорожной карет новый намстникъ. За сутки до възда прискакалъ его гонецъ съ приказомъ — духовенству, всмъ властямъ, дворянству и купечеству встртить начальника за заставой.

И около двухсотъ человкъ въ мундирахъ и въ штатскомъ плать, дворяне въ пудренныхъ парикахъ съ бантами на спин и бородатое длинноволосое купечество, и самый разнообразный людъ, невдомо изъ какого сословія, съ утра и до трехъ часовъ пополудни ожидали на дорог за заставой появленія новаго вершителя всхъ длъ и властителя ихъ собственной судьбы.

Въ три часа запоздавшій на послдней станціи именитый путешественникъ явился предъ очами съ робостью взиравшихъ на него обывателей. Посл Серафима Ефимовича, маленькаго, тщедушнаго, всегда улыбающагося, изрдка принимавшаго важный видъ, который къ нему совершенно не шелъ, вс были удивлены и отчасти непріятно поражены видомъ новаго начальника.

Генералъ Абдурраманчиковъ въ свжемъ съ иголочки мундир, украшенный новымъ орденомъ св. Анны, высокій, плотный, съ надменно закинутой головой, сразу заставилъ всхъ подумать: ‘Бда съ нимъ будетъ!..’

Первыя три лица, встртившія намстника — архіерей, предводитель дворянства и правитель канцеляріи — поздравили его съ счастливымъ прибытіемъ и попросили позволенія представить ему всхъ другихъ. На это генералъ объявилъ, что здсь въ пол, на дорог, оное не приличествуетъ мсту и его собственной особ, и тотчасъ-же отдалъ приказъ: завтра въ собор на молебн по поводу его прибытія быть при богослуженіи всмъ, кто пожелаетъ, хотя-бы послднему мщанину, затмъ всмъ чиновникамъ собраться въ намстническомъ дворц ради представленія, дворянамъ собраться въ дом собранія, которое намстникъ почтитъ своимъ посщеніемъ. Купечеству былъ объявленъ приказъ явиться на слдующій затмъ день въ намстническій домъ, по гильдіямъ, однимъ въ залу и аппартаменты, другимъ — въ прихожую и въ переднюю. Мщанству, въ лиц ихъ представителей, собраться къ подъзду дома. Даже обыватели изъ простонародья, ‘буде кто пожелаетъ лицезрть своего новаго начальника’, могутъ явиться и помститься на обширномъ двор намстническаго дома. И къ нимъ равно выйдетъ генералъ принять поздравленіе и подаритъ ласковымъ словомъ.

Все это объяснилъ Романъ Романовичъ Абдурраманчиковъ медленно, отчетливо, но не гордо, даже не сурово, а ‘благопріятно’, какъ ршили про-себя вс почтительно обступившіе его особу и слышавшіе изъ его устъ это ‘изволеніе’. Затмъ генералъ важно поклонился всмъ и снова слъ въ свой красивый, новый экипажъ — это былъ только что купленный имъ предъ отъздомъ изъ Петербурга заграничный рыдванъ съ удивительнымъ гербомъ на чехл, висвшемъ на козлахъ,— и двинулся въ городъ шагомъ. Все, что встртило его, разслось по своимъ экипажамъ и двинулось вслдъ за нимъ. Впереди всхъ, но за каретой намстника, хала карета архіерея. Обыватели, конечно, поднятые на ноги событіемъ, хлынули въ эту часть города уже давно и шпалерами стояли по обимъ сторонамъ улицъ, по которымъ възжалъ новый правитель края.

халъ онъ, конечно, прямо въ намстническій дворецъ, уже давно очищенный Звревымъ. Въ домъ съ казенной обстановкой было уже перевезено много имущества изъ имнія Абдурраманчикова, и все было устроено и подготовлено двумя самыми счастливыми въ намстничеств лицами: его дтьми, Петромъ и Елизаветою.

По желанію, еще изъ Петербурга написанному Абдурраманчиковымъ, ни Петръ, ни Елизавета не выхали навстрчу къ отцу за городъ, а встртили его на крыльц дома. При вид отца, котораго они любили, въ великолпномъ, ими вдобавокъ невиданномъ, генеральскомъ мундир, украшеннаго орденомъ, молодые люди взволновались.

Все то, что казалось имъ какъ-бы сновидніемъ, теперь какъ-будто стало впервые дйствительностью. Этотъ мундиръ, личность и вншность родного отца какъ-бы теперь только убдили ихъ, что все, случившееся съ ними, дйствительно случилось, а не сновидніе ихъ, что въ ихъ судьб дйствительно произошелъ страшный переворотъ къ лучшему. Въ тотъ-же вечеръ счастливая семья пробесдовала горячо до глубокой ночи.

Отецъ разсказывалъ дтямъ все, что съ нимъ было въ Петербург. А было съ нимъ такъ много и такое удивительное, невроятное, что разсказовъ, конечно, хватитъ на цлый мсяцъ.

Въ т-же часы во всемъ город и въ дворянскихъ домахъ, и въ лачугахъ, шли толки о новомъ правител-генерал, и вс равно — отъ дворянъ до мщанъ — будто сговорившись, сожалли о добрйшемъ Серафим Ефимович и охали о томъ, что можно ожидать отъ намстника, русскаго и православнаго только по видимости.

— А пуще всего,— сказалъ какой-то мстный умникъ,— пуще всхъ держи теперь ухо востро тотъ, у кого красивая жена или дочь.

Случилось, невдомо почему, что это предупрежденіе уже встью или угрозой пробжало на другой день по всему городу, и во всхъ семьяхъ повторялось:

— У кого красавица-жена или дочь, тому лучше изъ города узжать. Уберечь будетъ нельзя, тягаться тоже нельзя. Такъ ужъ, чмъ пропадать, лучше убираться по-добру, поздорову.

Были въ город и другіе толки и соображенія.

— Какъ-бы теперь не оказалась первой особой въ губерніи извстная всмъ едоська?— гадалъ одинъ.

— Нтъ, онъ Кизильташеву давно отдалилъ!— говорили другіе.— Теперь, гляди, выберетъ себ кого почище едоськи.

— Какую-либо изъ нашихъ супругъ…

— А то и дочекъ! Поди-ка, потягайся съ нимъ!..

IV.

Весь служащій людъ намстничества, вс чиновники присмирли, отчасти струсили. Вс чуяли, что генералъ Абдурраманчиковъ — не чета Звреву.

Больше всхъ волновался, конечно, правитель канцеляріи, Галуша, какъ всегда бывало при перемн его начальства. ома омичъ не имлъ никакого понятія о томъ, какъ къ нему теперь относится генералъ Абдурраманчиковъ. Вдобавокъ, во время войны между нимъ и покойнымъ княземъ, хотя Галуша и держался очень осторожно и поступалъ тактично, какъ поступалъ всю свою жизнь, тмъ не мене, Абдурраманчиковъ могъ думать, что онъ стоялъ на сторон Татевыхъ.

Когда прошло три дня въ разныхъ торжественныхъ пріемахъ новаго начальника, ома омичъ, явившись къ нему безъ доклада, внутренно робя и смущаясь, но, повидимому, смло, заявилъ о своемъ желаніи узнать мнніе начальника: полагаетъ-ли онъ оставить его при должности или пожелаетъ имть другого правителя канцеляріи.

Абдурраманчиковъ разсмялся и отвтилъ, показывая на стулъ около себя:

— Присядьте и побесдуемъ!

ома омичъ отъ этого смха и какого-то страннаго выраженія лица генерала смутился еще боле: онъ ожидалъ сейчасъ-же въ любезной форм услышать о своей отставк.

‘Изъ тхъ, должно быть’, — подумалъ онъ, — ‘которые мягко стелютъ, да жестко спать’.

— Вамъ извстно, ома омичъ,— началъ Абдурраманчиковъ,— что я, въ качеств правителя здшняго края, нахожусь въ такомъ положеніи, въ какомъ вы оказались-бы, ставъ адмираломъ эскадры или очутясь какимъ-нибудь пашей въ Турціи, не понимая языка васъ окружающихъ и не зная совсмъ норововъ и обычаевъ страны, не только законовъ. Совсмъ, какъ въ лсу. Съ завтрашняго дня я начну длать такія глупости, что разсмшу всхъ въ намстничеств. А черезъ мсяцъ, несмотря на милостивое отношеніе ко мн самого монарха, ему придется указать водворить меня на жительство попрежнему въ мой ‘Кутъ’. Стало быть, обойтись мн безъ васъ или безъ такого-же опытнаго человка, какъ вы, совершенно невозможно. Зачмъ-же намъ разставаться? Мы, вдь, съ вами никогда не враждовали. Напротивъ того: одно время, еще недавно, когда сынъ мой былъ здсь и хлопоталъ, вы склонялись въ нашу пользу. А если вы были нсколько холодны ко мн, когда я промчался черезъ городъ съ фельдъегеремъ, который меня якобы увозилъ для того, чтобы отправить въ Сибирь, то я совершенно понимаю ваше тогдашнее отношеніе ко мн. Вс меня считали тогда пропавшимъ человкомъ, съ которымъ даже и сноситься-то опасно. Слдовательно, я надюсь, что мы съ вами будемъ жить въ мир. Вы мн будете дльнымъ и искреннимъ помощникомъ и, конечно, не пожелаете меня подводить.

Обрадованный ома омичъ сталъ клясться и божиться, что онъ всей душой будетъ служить генералу и что будетъ оно гораздо легче, чмъ было при послднемъ намстник, которымъ командовала женщина, а все ея командованіе сводилось къ одному — наживаться.

— Ну-съ, вотъ что касается до этого,— воскликнулъ Абдурраманчиковъ,— то я воровать, лихоимничать не стану. А что касается до какой-либо бабы, которая могла-бы мной командовать, то этого во всю мою жизнь никогда не бывало. Если и проявится какая этакая особа, какая была у г. Зврева, то она будетъ сидть смирно у меня подъ командой.

ома омичъ собирался уже встать, но генералъ остановилъ его словами:

— А теперь побесдуемъ о нкоторомъ дл, которое мн очень любопытно. Можетъ быть, вы мн что-нибудь и разъясните. Позвольте спросить у васъ, когда собственно подалъ въ правленіе покойный Антонъ Семеновичъ свою промеморію?

При этомъ вопрос Абдурраманчиковъ такими смющимися глазами поглядлъ на Галушу, что этотъ, не ожидавшій подобнаго вопроса, слегка вспыхнулъ.

— Это было, ваше превосходительство…— началъ онъ, запнулся и снова заговорилъ тверже:— было, когда князь Татевъ былъ здсь въ город, посл того, что вы прохали въ Петербургъ.

— Скажите, пожалуйста, какъ вы полагаете, кто сочинилъ эту промеморію?

ома омичъ, бритое лицо котораго стало все красное, зашевелилъ губами, но ничего не произнесъ, такъ какъ не зналъ, что сказать. Собравшись спросить, что именно генералъ своимъ вопросомъ хочетъ сказать или на что хочетъ намекнуть, осторожный Галуша понялъ, что такой вопросъ невозможенъ, а между тмъ онъ совершенно не зналъ, что отвтить.

— Ну-съ, какъ-же вы полагаете, кто писалъ эту промеморію?— повторилъ генералъ.

— Я не знаю-съ!..— произнесъ Галуша нетвердо и прибавилъ:— подана она мн была княземъ Антономъ Семеновичемъ.

Генералъ, пристально поглядвъ на правителя канцеляріи, прибавилъ страннымъ голосомъ, какъ-бы заигрывающимъ.

— Я хочу спросить васъ, кто составитель промеморіи или сочинитель.

— Я уже имлъ честь доложить вашему превосходительству, что и подана, и подписана промеморія княземъ,— стоялъ Галуша на-своемъ.

— Я потому васъ спрашиваю, ома омичъ,— заговорилъ Абдурраманчиковъ посл короткой паузы,— что я имлъ случай въ Петербург познакомиться съ этой промеморіей и такъ-же, какъ многіе даже важные сановники, читавшіе ее, диву дался, какимъ образомъ русскій дворянинъ можетъ такъ говорить въ оффиціальной бумаг, подаваемой начальнику края? Тамъ, что ни слово, то дерзость и, наконецъ, какъ вамъ извстно, есть выраженія, которыя врноподданному рабу его величества нельзя дерзать и въ помышленіи имть, не только на бумаг излагать.

— Это совершенно врно!— отозвался Галуша.— И кара, постигшая семейство Татевыхъ, совершенно понятна.

— Извстно-ли вамъ… вроятно, совсмъ неизвстно,— произнесъ генералъ посл паузы,— что изволилъ сказать государь императоръ по прочтеніи это промеморіи, о которой былъ особый докладъ его величеству? Извстно-ли это здсь?

— Никакъ нтъ-съ!

— Государь имераторъ выразился, что дворяне на свтъ не родятся, какъ грибы, сами по себ: одинъ блый, другой черный. Такъ природа хочетъ. А въ государств россійскомъ черный грибъ можетъ сдлаться блымъ и блый сдлаться чернымъ. Въ дворяне жалуетъ монархъ, это есть награда, и коль скоро монархъ что даетъ, то монархъ-же можетъ и взять обратно данное имъ. Сказано это было его величествомъ потому, что во всей промеморіи, какъ вамъ извстно, постоянно повторяется и указывается на то, что высшая власть не можетъ заставить дворянина поступить не по-дворянски. А это недворянское поступленіе касалось, такъ сказать, меня и моей семьи. Покойный князь говорилъ, что никакія силы земныя не могутъ заставить его принять въ свою семью и назвать невсткой мою дочь. Я полагаю, что вся эта промеморія была сочинена не княземъ.

И Абдурраманчиковъ снова странно поглядлъ въ лицо Галуши и посл новой умышленной паузы прибавилъ:

— Все это сочинено было другимъ лицомъ… и знаете кмъ? Галуша, снова оробвъ, прошамкалъ:

— Какъ-же мн знать-съ…

— Догадайтесь!

— Право, не могу-съ…

— Ну, такъ я вамъ скажу! Промеморія была сочинена самой княгиней. Антонъ Семеновичъ только переписалъ ее и подписался.

Галуша вполн успокоился.

— Если-же я ошибаюсь,— прибавилъ тотчасъ-же Абдурраманчиковъ,— если не Арина Саввишна сочинительница промеморіи, то кто-либо иной, но человкъ умный. Но тоже скажу — человкъ неосторожный.

И посл двусмысленнаго слова Абдурраманчиковъ засмялся, а Галуша, сидя передъ нимъ, подумалъ:

‘Стало быть, ты хочешь сказать, что я у тебя въ рукахъ. Когда теб заблагоразсудится, тогда ты и назовешь сочинителя. Одно диковинно: откуда ты узналъ объ этомъ сочинительств?’

Галуша снова собрался было уходить, но Абдурраманчиковъ остановилъ его.

— Еще одно дльце! Не можете-ли вы мн разъяснить его… Извстно-ли вамъ, почему случилось такое удачливое приключеніе, которое позволило мн очутиться именно здшнимъ намстникомъ?

— Никакъ нтъ-съ.

— Когда я былъ въ Петербуг и былъ обласканъ государемъ, который спросилъ милостиво у меня, желаю-ли я поступить вновь на службу, я смогъ не только просто просить государя представить меня къ штатскимъ длалъ, но смогъ — что было самое для меня пріятное — смогъ просить должность, которая въ эти-же самые дни считалась свободной. Извстноли вамъ, что г. Звревъ не за то былъ удаленъ, чтобы меня назначить на его мсто? Сынъ говорилъ мн, что въ город такъ разсуждаютъ дворяне. Но это — неправда. Я потому попалъ сюда въ намстники, что увольненіе Зврева было уже ршено. А почему онъ былъ уволенъ внезапно?

— Не могу знать, ваше превосходительство.

— Не знаете? Такъ я вамъ скажу!

И Абдурраманчиковъ лукаво поглядлъ въ лицо правителя канцеляріи.

— Въ рукахъ высшей власти въ Петербург была другая бумага, не хуже промеморіи Антона Семеновича и даже любопытне. Эту пространную бумагу надо назвать не промеморія, а проіудія или проискаріотія, или, попросту скажемъ, это — умный и дльный, первостатейный доносъ. Знаете, есть знаменитое сочиненіе ‘Плутархово жизнеописаніе’. Ну, вотъ-съ сей доносъ не уступаетъ оному сочиненію, настолько красно, толково и горячо описываются въ этой бумаг лихоимство и всяческія безобразія намстника Зврева и его подруги Розы. Писалъ это, очевидно, какой-либо не только обыватель города, но человкъ, близко знакомый со всми длами правленія. Я готовъ подумать, что этотъ доносъ написанъ кмъ-либо въ вашей канцеляріи: уже слишкомъ тамъ много ссылокъ на такія дянія Зврева, которыя только канцеляріи и могли быть извстны. Какъ вы полагаете, кто-бы могъ быть этотъ сочинитель?

— Не могу знать, ваше превосходительство!— произнесъ Галуша, но лицо его снова было красно.

Абдурраманчиковъ, какъ-бы не замчая смущенія Галуши, продолжалъ:

— Сожалю я… Хотлось-бы мн знать, кто сей человкъ. Обнялъ-бы я его и расцловалъ-бы, потому что, не будь этого жизнеописанія Зврева и Розы, не попалъ-бы я и въ намстники, а если-бы и попалъ, то въ совершенно другую губернію. А быть начальникомъ здсь мн гораздо лестне и пріятне. Такъ вотъ, ома омичъ, если будетъ у васъ какая возможность, постарайтесь разнюхать, кто сочинитель этого доноса, чтобы я могъ его поблагодарить и въ то-же время, такъ сказать, и задобрить. Вдь, неровенъ часъ, тотъ-же самый лихо владющій перомъ человкъ вдругъ за что-либо меня не взлюбитъ да этакое-же краснорчивое жизнеописаніе, но уже мое, снова пошлетъ въ Петербургъ. Разумется, я много не опасаюсь, потому что государь относится ко мн милостиво, а кром кого и потому, что не собираюсь творить тхъ безобразій, какія творили Звревъ и Роза. Но все лучше знать, кто такой здсь въ губерніи ловкій писатель. Ну, вотъ-съ, мы два дла покончили, а теперь будетъ третье и самое важное, но это я вамъ поясню въ двухъ словахъ и попрошу васъ держать втайн. Вы — человкъ-законникъ. Разыщите мн, какія есть статьи закона насчетъ браковъ, и, главнымъ образомъ, разыщите мн и укажите, иметъ-ли право дворянка выйти замужъ за крестьянина или нтъ? Нужно разршеніе самого монарха, такъ мн сказали въ Петербург, но сказывали не наврное, а ввид предположенія. А чтобы не заставлять васъ гадать о томъ, что сей вопросъ означаетъ, чтобы доказать вамъ, насколько важно для меня это дло, я скажу вамъ по правд все, а вы уважьте меня и не разглашайте до поры до времени. Я желаю попрежнему выдать дочь Елисаветъ за Гавріила Татева. Что длать! Любятся они давно и крпко, и не княжество его прельщало ее или меня. Сталъ онъ мужикъ, а мы относимся къ нему по-старому. Дочь безъ него жить не можетъ, да и я его люблю. И вотъ приходится мн — генералу и намстнику — имть затемъ мужика, податного человка, раба. Спасибо еще не раба помщика какого, который-бы могъ по прихоти пороть розгами генеральскаго зятя. Переройте, ома омичъ, все, что у васъ есть разныхъ законовъ, и выведите меня изъ затрудненія.

— Слушаю-съ!— отозвался Галуша, нсколько удивленный признаніемъ Абдурраманчикова.

Лицо его, однако, стало настолько серьезно, что вызвало вопросъ:

— А что, ома омичъ, разв это — мудреное дло?

— Мудреное, ваше превосходительство! Сейчасъ ничего не могу вамъ отвтить положительнаго, но, по-моему, мудреное дло. Сдается мн смутно, что дворянка, выходящая замужъ за крестьянина, должна просить разршенія высшей власти, и, кром того, сдается мн, что она лично не теряетъ своихъ дворянскихъ правъ, но уже дти ея обоего пола становятся настоящими крестьянами. Все это позвольте мн, занявшись, разыскать и вамъ доложить.

— Займитесь, ома омичъ! Отложите въ сторону всякое другое. Это дло мн надо ршить какъ можно скорй.

— Душу свою, ваше превосходительство, вложу въ это ваше дло, не только что познанія свои,— горячо заявилъ Галуша.

V.

Въ ‘Симеонов’, конечно, тоже часто поминалось имя новаго начальника края. Для Татевыхъ это назначеніе какъ-бы усугубляло тяжесть ихъ положенія.

Однажды, около полудня, внезапно вс всполошились. Пріхавшій конный гонецъ изъ города объявилъ членамъ Временнаго отдленія, что на слдующій день въ усадьбу прибудетъ самъ намстникъ и приказываетъ, чтобы ему было приготовлено помщеніе.

Разумется, чиновники, занимавшіе комнаты Арины Саввишны, какъ лучшія, бросивъ свои занятія, начали тотчасъ-же переселяться въ комнаты покойнаго Антона Семеновича и въ комнаты старшаго Семена Антоновича. Т, которые были тамъ, переселились внизъ, гд жили нахлбники, уже собиравшіеся вызжать изъ усадьбы, такъ какъ ихъ благодтели содержать ихъ уже не могли.

На другой день въ сумерки на двор усадьбы появился красивый рыдванъ намстника, тотъ-же самый, въ которомъ онъ появился изъ Петербурга и длалъ свой торжественный въздъ въ городъ. Вмст съ намстникомъ въ двухъ бричкахъ пріхали его люди съ поваромъ включительно.

Былъ тотчасъ-же наскоро приготовленъ обдъ, и генералъ, откушавъ, вызвалъ къ себ двухъ главныхъ чиновниковъ и съ ними провелъ вечеръ, разговаривая преимущественно обо всемъ касающемся до семьи Татевыхъ. Наиболе интересовало генерала, какія суммы денегъ были найдены въ ‘Симеонов’ и конфискованы, и въ какомъ порядк вообще вся вотчина.

По записи покойнаго Антона Семеновича, который велъ дла аккуратно, оказывалось, что въ наличности должны были быть въ дом тысячъ боле пятидесяти, а представлено было въ правленіе денегъ, отобранныхъ отъ Арины Саввишны, около тридцати тысячъ.

— Какъ же вы это дло не разслдовали тотчасъ-же?— воскликнулъ Абдурраманчиковъ.

Главный чиновникъ отдленія, уже пожилой и въ чин статскаго совтника, по фамиліи Полянскій, заявилъ, что есть бумага, подписанная Галу шей, что онъ получилъ отъ Арины Саввишны тридцать дв тысячи, а что наличность пятидесяти есть предположеніе, основанное на записи покойнаго Антона Семеновича въ его дловой книг.

— А что говоритъ сама княгиня? Тьфу, не княгиня! Не могу я себя отучить, чтобы ихъ не титуловать… Что говоритъ Арина Саввишна?

— Ничего, ваше превосходительство, отъ нея добиться нельзя! Она молчитъ и умышленно не хочетъ говорить ни да, ни нтъ. Изрдка повторяетъ: ‘Отвяжитесь, кровопійцы, ничего не скажу!’

— Ну, хорошо! Завтра я съ ней самъ поговорю.

И генералъ приказалъ объявить старух, старшему Татеву и двумъ двицамъ, что завтра онъ ихъ приметъ поочереди ради объясненія.

— А теперь,— сказалъ Абдурраманчиковъ, — позовите ко мн Гавріила Антоновича.

Черезъ четверть часа Гаврикъ, бывшій наверху, спустился въ комнаты, занимаемыя Абдурраманчиковымъ, и робко вошелъ. Онъ былъ страшно встревоженъ, смущенъ, отчасти блденъ. Но это была не робость предстать передъ намстникомъ. Гаврика уже давно волновало совершенно иное чувство…

Неожиданная катастрофа со всей семьей, а равно и нежданное возвышеніе Абдурраманчикова нанесли ему лично страшный ударъ. Когда-то его отецъ и бабушка не соглашались на его бракъ, а теперь, наоборотъ, намстникъ не захочетъ этого брака, который сталъ невозможенъ. Генералъ и намстникъ не можетъ, если-бы и хотлъ, выдать свою дочь за крестьянина.

Когда Гаврикъ вошелъ въ крайнюю комнату, гд была когда-то спальня Арины Саввишны и гд генералъ устроился на своей привезенной съ собой постели, Абдурраманчиковъ встртилъ его, стоя среди комнаты и сложивъ руки крестомъ на груди.

— Здравствуйте, Гавріилъ Антоновичъ!— произнесъ онъ сухо.— Какъ поживаете?

Гаврикъ, для котораго эта встрча имла громадное значеніе, какъ-бы объясняла все, длала дйствительностью вс его опасенія, произнесъ едва слышно:

— Ничего… Слава Богу!

— Ну, а по видимости не слава Богу! Вы похудли, поблднли. Можно подумать, что въ это послднее время вы себя чувствовали не слава Богу, а, помилуй Богъ, нехорошо. Ну-съ, присядьте!

Абдурраманчиковъ слъ, показалъ Гаврику стулъ противъ себя, а затмъ заговорилъ:

— Не такъ давно собирался я мою дочь Елизаветъ выдать за человка, котораго она давно любитъ и который тоже съ давнихъ поръ относился къ ней сердечно, якобы тоже любилъ ее. Это былъ князь Гавріилъ Антоновичъ Татевъ. Теперь такого нтъ! Есть мужикъ Гаврила Татевъ, который, если соберется жениться, то можетъ выбирать себ любую крестьянскую двку въ сел ‘Симеонов’ или гд на сторон. Но, такъ какъ я этого Гавріила, котораго звалъ Гаврикомъ, продолжаю, такъ сказать, имть въ своемъ сердц, то хочу ему, помочь. Выдать за него, за мужика, мою дочь, генеральскую дочь, да и, можетъ быть, въ скорости княжну Абдурраманчикову, я, понятно, не могу. Но, въ доказательство моей любви, я хочу его устроить инако. Слушайте, Гавріилъ Антоновичъ! Моей властью намстника я могу многое сдлать! Вс вы, Татевы, теперь государственные крестьяне и, слдовательно, владтель вашъ — вышнее правительство, а мстный распорядитель вашей судьбы — я и моя канцелярія. И вотъ что я надумалъ, и не только надумалъ, но даже дло началъ, веду переговоры, и все въ скорости можетъ увнчаться полнымъ успхомъ. Я нашелъ теб… тьфу! вамъ… нашелъ невсту-купчиху, у которой до ста тысячъ капитала въ приданое. Собой она, кто говоритъ, очень пригожа, а кто полагаетъ ее и совсмъ красавицей. Годовъ ей только семнадцать. И вотъ я васъ и хочу на ней женить, чтобы составить ваше счастье. Родителямъ-же сей купчихи я общалъ слдующее: во-первыхъ, моей властью я припишу васъ въ город въ мщане, изъ мщанъ, женившись на богатой двушк, вы припишитесь къ первой гильдіи и будете купцомъ, а не мужикомъ, какъ вс остальные Татевы. А жить, конечно, вы будете не здсь на сел, а гд угодно въ намстничеств. Довольны-ли вы?

Наступило молчаніе, такъ какъ Гаврикъ, перемнившись еще боле въ лиц, осунувшись и опустивъ голову, сидлъ неподвижно. Раза два онъ шевельнулъ губами, хотлъ что-то сказать, но не вымолвилъ ни слова.

— Довольны-ли вы доказательствомъ моей пріязни къ вамъ? Отвчайте!

— Я, Романъ Романовичъ… Виноватъ, ваше превосходительство! Не могу я на такое итти… Какъ вамъ будетъ угодно, я въ вашей власти, но я жениться ни на комъ не желалъ-бы.

— Почему такъ?— сухо и строго спросилъ Абдурраманчиковъ.

— Я не могу! А почему — вамъ извстно!

— Какъ-же это такъ извстно? Ничего мн неизвстно!

— Вамъ извстно, на комъ я долженъ былъ жениться, извстно, что мы любимся съ юныхъ лтъ, чуть не дтьми привязались другъ къ другу.

— Это вы насчетъ моей Елизаветъ?

— Да-съ! Вамъ все извстно. Я буду просить ваше превосходительство, буду молить ни на комъ меня не женить, а дозволить, если то возможно, итти въ монастырь, посвятить себя на молитву и постъ. А кром Елизаветы Романовны, я ни съ кмъ… Избави Богъ!..

Гаврикъ закрылъ лицо руками, заплакалъ и продолжалъ чрезъ мгновеніе:

— Женить меня на какой-либо другой — это будетъ еще боле тяжкое наказаніе, чмъ быть мужикомъ. Я лучше согласенъ, чтобы меня посадили въ острогъ, заставили работать съ кандалами на ногахъ и рукахъ, нежели быть мужемъ какой ни на есть женщины. Помилосердуйте! Длайте со мной, что хотите, но не жените меня ни на комъ.

— Стало быть, для васъ, какъ была, такъ и осталась одна двица на свт — Елизаветъ Абдурраманчикова.

— Да-съ.

— Ну, а если-бы вамъ предложили невсту, у которой было-бы не сто тысячъ, а и триста, и стали-бы вы богатйшимъ купцомъ?

— Это все равно! Мн, денегъ не нужно.

— Ну, а если-бы вамъ общали женить васъ на Елизаветъ, но потребовали-бы отъ васъ доказательствъ вашей привязанности къ ней. На что-бы вы согласились?

— На все!..— глухо отозвался Гаврикъ.

— Пошли-бы пшкомъ въ Іерусалимъ?

— Встимо, пошелъ-бы!

— Да не одинъ разъ, а три раза, туда и обратно? Да такъ — три раза?

— Пошелъ-бы!

— Вотъ какъ! Ну, а если-бы вамъ сказали: будучи на ней женатымъ, сидть въ темномъ чулан въ кандалахъ, а видть ее только, на одинъ часокъ ввечеру, и такъ на всю жизнь? Согласились-ли-бы вы?

— Встимо, согласился-бы!..— громко отвтилъ Гаврикъ.— Да и нтъ того на свт, на что-бы я не согласился.

— Ну, не говорите! Давайте серьезно разсуждать! Елизаветъ Романовна будетъ вашей женой при одномъ условіи: вы проживете съ нею ровно пять лтъ со дня внчанія, а когда минетъ пять лтъ, вы будете сосланы въ рудники въ каторжныя работы, якобы за преступленіе. И все это будетъ такъ подлажено моей властью намстника, что вы, ни въ чемъ неповинный, такъ тамъ, въ каторжныхъ работахъ, на вкъ и останетесь. Проживете счастливо пять лтъ, а остальную всю жизнь будете маяться въ Сибири каторжнымъ. Согласны-ли вы?

— Сію минуту!..— воскликнулъ Гаврикъ и дернулся на своемъ стул, какъ-бы навстрчу предложенію.

— Подумайте прежде, чмъ такъ отвтствовать!

— Нечего мн думать! Годъ буду думать, все то-же отвчу. Лучше пять лтъ съ Лизой, чмъ долгую жизнь безъ нея.

— Такъ, стало быть, это — дло ршенное! Я васъ женю на дочери, а черезъ пять лтъ подлажу разные документы, будутъ васъ судить и отправятъ на каторгу на всю жизнь. Согласны?

— Согласенъ!

— Опять говорю, подумайте!

— Нечего мн думать! Говорю, повторяю, сто разъ скажу, предъ Господомъ Богомъ побожусь: согласенъ и согласенъ! Черезъ пять лтъ хоть умертвите.

Абдурраманчиковъ поднялся съ своего мста, протянулъ руки молодому человку и проговорилъ отчасти хриплымъ голосомъ, такъ какъ чувство сдавило ему горло.

— Поди сюда!

Гаврикъ поднялся, Абдурраманчиковъ обнялъ его и крпко прижалъ къ себ на грудь.

— Дорогой ты мой, прости за это испытаніе! Ужъ очень мн хотлось знать, сколько ты любишь Елизаветъ! И будешь ты ея мужемъ и въ скорости, и безъ всякихъ монастырей, и безо всякой каторги. Все это — мои разныя измышленія дурацкія. Завтра-же утромъ, какъ поднимешься, собирайся живъ и позжай въ городъ прямо въ намстническій домъ, гд тебя Елизаветъ ждетъ. А я скажу здшнимъ болванамъ отдленія, чтобы они тебя отпустили.!

Гаврикъ ничего не могъ произнести и лишь громко рыдалъ.

— Полно, полно! Прости меня за это лицедйство и за всякія обманныя рчи! Общался я Елизаветъ узнать, много ли ты ее любишь.

— Но, вдь, я — мужикъ… Она будетъ мужичка!— произнесъ Гаврикъ.

— Да, пока, а тамъ что Богъ дастъ! Увидимъ! Тотъ, отъ кого все въ Россійской Имперіи зависитъ, такъ милостивъ ко мн, что, сдлавъ князя мужикомъ, можетъ единымъ своимъ словомъ сдлать и мужика княземъ. Но объ этомъ говорить никому не надо. Пока дочь генерала и намстника будетъ простая крестьянка. Но жить, конечно, ты будешь не здсь, на деревн, а у меня въ дом. Оттого-то я и желалъ быть намстникомъ въ здшнемъ кра. Будь я назначенъ въ какое другое намстничество, многое было-бы невозможно. И бракъ твой былъ-бы невозможенъ. А теперь слушай! Разскажу я теб, что было со мной въ Санктъ-Петербург, что я пережилъ. Думалъ, умру отъ радости. А что прихворнулъ отъ этой радости и отъ счастья, то оное — правда. Два-три дня хворалъ и больше мыслями. Умъ за разумъ зашелъ отъ нежданной милости царской.

И до поздней ночи продержалъ Абдурраманчиковъ у себя любимца Гаврика, разсказывая ему по нсколько разъ одно и то-же.

Видно было, что это стало его потребностью. Милостивое обращеніе съ нимъ царя застряло у него въ голов.

VI.

Вся семья Татевыхъ плохо проспала ночь, волнуясь отъ присутствія въ дом и владыки, и врага своего вмст.

На утро генералъ Абдурраманчиковъ, напившись кофе, собралъ и отправилъ въ городъ. Гаврика, а затмъ приказалъ позвать къ себ бывшую княгиню Арину Саввишну.

Старуха, узнавшая еще наканун, что она должна итти на объясненіе къ лютому врагу, заявила было, что не пойдетъ.

Ей объяснили, что это невозможно и что можетъ выйти очень худо. Во-первыхъ, ее могутъ повести силкомъ и приличнаго тутъ будетъ мало. Если-же она будетъ противиться и, какъ общаетъ, всячески поносить намстника, то, по его приказанію, въ качеств простой крестьянки, она можетъ быть наказана розгами.

При этомъ извстіи Арина Саввишна покраснла и даже побагровла.

— Коли такое посмютъ со мной сотворить,— отвтила она,— то я вашего намстника скоросплаго заржу!

Чиновникъ, разговаривавшій съ ней, усмхнулся и вымолвилъ:

— Если вы такъ объявляете, намъ надо принять это къ свднію! Можно на васъ сейчасъ-же и наручники надть, а то за одно это общаніе подъ судъ отдать.

За весь вечеръ, размышляя о предстоящемъ объясненіи съ Абдурраманчиковымъ, Арина Саввишна постепенно успокоилась и какъ-бы примирилась съ мыслью, что надо повиноваться. На утро, когда она была вызвана къ генералу, женщина пошла спокойной походкой, только лицо ея было крайне сурово.

Абдурраманчиковъ встртилъ ее въ первой комнат, ея же гостиной, любезно поздоровался и попросилъ ссть.

— Великое горе,— заговорилъ онъ, — великое испытаніе послалъ вамъ Господь, Арина Саввишна, но эту кару монаршую вы вполн заслужили вашей строптивостью и гордостью дворянской. Прежде всего считаю нужнымъ вамъ объяснить, что я къ постигшей васъ кар не причастенъ. Вы, полагаю я, уврены, что все совершилось по моимъ навтамъ или доносамъ. Божусь вамъ Господомъ Богомъ, что я положительноне причемъ. Все совершилось, благодаря доносу прежняго намстника Зврева, который представилъ даже письмо покойнаго Антона Семеновича, въ коемъ вы говорили, что праздновать восшествіе на престолъ государя императора вы никогда не станете и въ этотъ высокоторжественный день будете только заказывать заупокойныя литургіи и панихиды по государын Екатерин Алексевн. Кром того, наихудшее вліяніе имла промеморія Антона Семеновича, въ коей, какъ вамъ извстно, ведутся такія рчи, которыя врноподданный монарха вести не можетъ и не долженъ. Съ тхъ поръ, что Россійское государство существуетъ, ни одинъ дворянинъ никогда такой бумаги вышней власти не представлялъ. Въ этой промеморіи, какъ вамъ извстно, есть прямое преступленіе, именуемое ‘оскорбленіемъ величества’.

— О такой промеморіи мн ничего неизвстно, господинъ генералъ!— выговорила Арина Саввишна твердо.

— А я такъ полагаю, Арина Саввишна, что вся она, отъ перваго слова до послдняго, написана или сказана вами, а Антонъ Семеновичъ только записалъ все или только подписался.

— А я вамъ говорю,— рзко отвтила старуха:— что такой промеморіи никогда не бывало, въ коей-бы было что-либо оскорбительное для государя императора. Ни я, ни сынъ покойникъ — мы не сумасшедшіе!

Наступило молчаніе, посл котораго Абдурраманчиковъ выговорилъ, разводя руками:

— Ничего тогда не могу вамъ сказать. Вы отрицаете то, что я собственными глазами видлъ и читалъ. И подпись Антона Семеновича я прочелъ и призналъ. Такъ какъ-же посудить тогда, княгиня, тьфу!.. Арина Саввишна?

— Что-бы вы ни читали въ Петербург,— проговорила старуха особенно твердо,— и что-бы другіе тамъ вышніе люди, хотя-бы и самъ государь, ни читали, подписанное Антономъ, я повторяю, что такой бумаги никогда не бывало, что таковая бумага не могла быть. Сынъ однажды сознался мн, что его заставили подписать какую-то бумаженку, въ которой объяснялось, что онъ много претерплъ отъ васъ, а что намстникъ Звревъ, а равно и его канцелярія вели себя правосудно и что на нихъ мы никакой претензіи не имемъ. О чемъ-либо другомъ ничего въ этой бумаг не было.

— Какъ-же все это понять, Арина Саввишна?

— Меньше васъ знаю, г. генералъ, хотя знаю, что все это дло нашего обращенія изъ дворянъ и князей въ простые мужики есть Шемякинъ судъ.

— Какъ можете вы такъ выражаться, сударыня? Въ вашихъ словахъ сейчасъ то-же, что и въ той бумаг, а именно — оскорбленіе величества.

— Никогда-съ!— вскрикнула Арина Саввишна.— Я не судъ монарха называю Шемякинымъ судомъ. Государь обманутъ разными стрекулистами, кровопійцами — и малыми, и большими, и здшними губернскими, и столичными. Монархъ былъ введенъ въ заблужденіе! А вотъ т, кто его обманулъ и заставилъ такъ строго поступить съ княжей семьей, они-то вотъ истинные оскорбители величества и есть. Рано или поздно, господинъ генералъ, все это будетъ разъяснено, всхъ этихъ злодевъ выведутъ на чистую воду.

— Кто-же это выведетъ, Арина Саввишна?

— Да хоть-бы я, господинъ генералъ!

— Вы?!.. Да, вдь, вы будете жить здсь, на деревн, въ изб, и васъ за околицу выпускать не будутъ, а не только позволятъ вамъ хать въ Петербургъ.

— И не нужно! Вы меня хоть и знали давно и долго, а все-таки, извините, не узнали. Вмсто того, чтобы завывать да по полу кататься отъ горести и печали, я еще пуще духомъ окрпла. И, несмотря на мои годы, постою за себя, за внучатъ и правнуковъ, и знаю, что и княжество, и все состояніе снова къ намъ вернутся. А тхъ злодевъ, негодяевъ и лжецовъ, которые насъ обнесли предъ престоломъ монарха, я жива не буду, коли не отблагодарю, какъ слдуетъ. Нтъ, господинъ генералъ, вамъ совсмъ неизвстно, что за человкъ княгиня Арина Саввишна Татева!

— Не княгиня, извините! крестьянка Арина!

— Временная! Родилась она дворянкой, стала княгиней при замужеств и снова умретъ дворянкой и княгиней!

— Велика ваша вра въ свои силы, Арина Саввишна!

— Да, господинъ генералъ! Въ писаніи сказано: вра и горы сдвинетъ!

— Это точно…— тише произнесъ Абдурраманчиковъ, слегка понурился и смолкъ на нсколько мгновеній, затмъ, будто придя въ себя, произнесъ:— одно, объ одномъ прошу васъ и, коли вы врите, что я — человкъ богобоязненный, то вотъ божусь Богомъ,— онъ перекрестился,— что я во всемъ этомъ дл не причемъ. Я самъ былъ пораженъ, узнавъ въ Петербург, что высшая власть поршила съ вами сдлать. Затмъ скажу вамъ, что я попрежнему желаю выдать дочь мою замужъ за крестьянина Гавріила Татева. Считаю долгомъ объявить это вамъ, какъ его бабушк. Пожелаете быть на свадьб — милости просимъ!..

И Абдурраманчиковъ запнулся, потому что услыхалъ какой-то странный звенящій смхъ… Арина Саввишна начала тихимъ смхомъ, а потомъ уже стала почти хохотать.

— Что-же это вы? Я и не понимаю!— произнесъ Абдурраманчиковъ, озадаченный.

— Ужъ очень смшно, господинъ генералъ, выдавать превосходительную дочку за мужика. Запретить я этого не могу, хоть я его бабка. Но вы, какъ помщикъ надъ крестьянами, можете прямо, въ качеств намстника, приказать обвнчать Гавріила не только на своей дочери, но хоть-бы и на какой цыганк изъ табора или на какой жидовк. Такъ ужъ лучше на персидк.

— Ахъ, Арина Саввишна,— покачалъ головой Абдурраманчиковъ,— укротите свой нравъ! Вспомните, что этотъ персидъ, какъ вы изволите звать меня за-глаза, — генералъ, теперешній здшній намстникъ, будущій князь Абдурраманчиковъ. Вспомните тоже, что отъ одного моего слова вы вполн зависите. Я могу сейчасъ-же приказать нанести вамъ такое оскорбленіе, котораго вы съ вашей гордостью не переживете, захвораете и отъ обиды помрете. Вспомните, подумайте!

Наступило молчаніе. Арина Саввишна глубоко вздохнула.

— Ну, что-же,— заговорила она уже другимъ голосомъ,— противу рожна прать нечего! Жените Гаврика на своей дочк. Только одно скажу:— счастливы Гавріилъ и Елизавета не будутъ…

— Почему-же это?

— Не будутъ!

— Что-же это вы со зла каркаете?!..— взбсился Абдурраманчиковъ.

— Я не каркаю, а предупреждаю. И прошу васъ запомнить это! Придетъ денечекъ, и я вамъ напомню, что говорила. Скажу: помните-ли, генералъ, что я сказывала, что Гавріилъ съ Елизаветой не будутъ счастливы, что, молъ, права я была или врала?

— Фу, Господи! Поневол скажешь: типунъ на языкъ!

И, чтобы перемнить разговоръ, Абдурраманчиковъ спросилъ:

— Соблаговолите мн лучше сказать, какую сумму денегъ получилъ отъ васъ Галуша?

— Сорокъ семь тысячъ…

— Какъ сорокъ семь?

— Да такъ-съ, сорокъ семь тысячъ рублей! То, что я въ послднее время копила и откладывала.

— Но въ описи временнаго отдленія показано тридцать дв…

— Стало быть, пятнадцати не хватаетъ!— отозвалась Арина Саввишна.

— Такъ гд-же он?

— Гд?!. У васъ гд-нибудь въ сундучк!

— Я, Арина Саввишна, не воръ!

— Ну, такъ у вашего омы! И, по всей вроятности, именно у омы. Это до меня не касается! Меня ограбили, а какъ грабители подлились, что-же мн до этого?

— Вы подтверждаете, Арина Саввишна, что передали сорокъ семь тысячъ?

— Подтверждаю!

— И готовы въ этомъ мн дать расписку или заявленіе, что-ли?

Арина Саввишна помолчала и отвтила:

— Нтъ, не дамъ!

— Почему-же?

— Да что-же мн одного грабителя выдавать другому грабителю. Пускай передерутся, оно мн будетъ утшне.

— Что-же вамъ стоитъ написать дв-три строчки и подписать вашимъ именемъ?

— Ничего не стоитъ, да не хочу!

— А если я васъ заставлю угрозой поступить съ вами по моей власти?— рзко выговорилъ Абдурраманчиковъ.

— Тогда придется написать! И напишу, что выдала вашему ом девяносто тысячъ!

— Не девяносто, а то, что дйствительно вы ему передали.

— Да почемъ-же вы знаете, господинъ генералъ, что я^,передала? Могу написать сорокъ семь, могу написать тридцать дв и девяносто. Можетъ, ни то, ни другое, ни третье — все неправда!

— Ну, и кремень-же вы, Арина Саввишна!

— Нтъ, господинъ генералъ, я — не кремень, а покрпче кремня. И знайте напередъ, что я не успокоюсь, буду дйствовать и ничмъ вы меня не испугаете. На всякія пытки и истязанія я пойду, чтобы добиться одного — подать просьбу россійскому монарху. А предъ нимъ, если я — мужичка Арина — малая былиночка, то и вы — генералъ и намстникъ — тоже трава, на которую онъ, русскій царь, можетъ наступить каблучкомъ.

— Вонъ вы какъ живописуете!— разсмялся Абдурраманчиковъ.— Ну-съ, больше мн вамъ сказать нечего! Если будете дйствовать, то знайте напередъ, я вамъ мшать не стану. Если вы добьетесь возвращенія княжества и состоянія, то тмъ лучше для моей единственной дочери. Я первый буду радъ, что изъ мужички Татевой она станетъ княгиней Татевой.

— Будете радоваться, конечно, но недолго!— зловще выговорила Арина Саввишна.

— Ахъ, Богъ съ вами!— суеврно отмахнулся Абдурраманчиковъ.

VII.

Посл старухи Абдурраманчиковъ вызвалъ къ себ Семена Антоновича и заявилъ, что хочетъ объясниться съ нимъ, какъ съ главой всего семейства.

— За смертью вашего батюшки,— объяснилъ онъ,— вы, какъ старшій въ семь, должны быть руководителемъ братьевъ и сестеръ и распорядителемъ судьбы ихъ, поскольку оно по закону будетъ возможно.

Прежде всего Абдурраманчиковъ задалъ вопросъ о деньгахъ, о сумм, переданной Ариной Саввишной Галуш, но на это Семенъ Антоновичъ ничего сказать не могъ, такъ какъ въ дла никогда не вмшивался. Онъ объяснилъ, что былъ въ дом и въ семь, несмотря на то, что ужъ женатъ, какъ нчто врод недоросля.

Абдурраманчиковъ объяснилъ ему, что, въ исполненіе точнаго и подробнаго указа, вся семья должна покинуть домъ и поселиться на сел, причемъ для нихъ будетъ сдлана одна льгота: будутъ выстроены на казенный счетъ новыя избы.

— Чтобы вамъ былъ не такъ тяжело,— сказалъ генералъ,— я собственною властью поршилъ, елико возможно облегчить жизнь каждаго изъ васъ. Прежде всего долженъ вамъ объяснить, что ваши братья и сестры должны жениться и выйти замужъ по своему состоянію. Об ваши сестрицы должны быть выданы замужъ за крестьянъ, но по ихъ выбору. Съ этимъ, конечно, можно не спшить! Что касается до вашего брата Гаврика, то его участь будетъ много легче, а какая — вы узнаете въ свое время.

И, отпустивъ Семена, Абдурраманчиковъ вызвалъ къ себ двухъ сестеръ. Двушки явились об равно смущенныя, взволнованныя. Абдурраманчиковъ объяснилъ обимъ то-же самое, что и ихъ брату, и невольно удивился тому, что, если Ариша понурилась и вздохнула, то на Катюшу объявленіе его нисколько не подйствовало. Она не сморгнула и тотчасъ-же спросила, будутъ-ли ихъ неволить или дозволятъ выйти замужъ по собственному желанію и выбору?

— Это въ моей власти!— отвтилъ Абдурраманчиковъ.— И, конечно, я неволить васъ не стану. Поосмотритесь и выбирайте себ, какого парня пожелаете, здсь-ли у себя, или по сосдству. Но, разумется, вамъ лучше выйти за кого-либо изъ своихъ, потому что они будутъ государственными, почти вольными, а, выйдя замужъ за какого крестьянина помщичьяго, вы сами себя закабалите въ крпостную зависимость. И малоли что изъ-за этого произойти можетъ? Помщикъ иной пожелаетъ сдлать изъ васъ просто своихъ горничныхъ, а то и хуже того: своихъ скотницъ или прачекъ.

И, къ удивленію Абдурраманчикова, лицо Катюши стало довольнымъ, почти радостнымъ. Онъ присмотрлся внимательне и недоумвалъ.

‘Неужто-же она’, — подумалось ему, — ‘здсь, сидя въ глуши, влюбилась въ какого своего двороваго человка?..’

— Ну-съ, вотъ все, что я имю сказать вамъ,— обратился генералъ къ Катюш.— Можете итти. Что-же касается до васъ, Арина Антоновна,— обернулся онъ отчасти важно къ старшей сестр, то я попрошу васъ остаться со мной наедин для пары словъ.

Катюша вышла, а Ариша, удивленная, осталась.

Очутясь наедин съ двушкой, Адурраманчиковъ сразу перемнился совершенно: и лицо его стало другое, и голосъ сталъ вкрадчивый и почти мягкій, а красивые черные глаза подъ мохнатыми бровями глядли уже нжно и будто заискивающе…

Арина глядла на него и дивилась.

— Итакъ, Арина Антоновна, вамъ тоже предстоитъ большое испытаніе. Каково имть мужемъ какого-нибудь мужлана мужика… Вдь, это — крестъ, прямо сказать… Каково всю жизнь такъ прожить!

Ариша ничего не отвтила, не зная, что сказать.

— Каково это въ ваши годы и при вашей красот быть женой крестьянина, когда любой дворянинъ былъ-бы счастливъ назвать васъ своей милой, дорогой!..

— Какая-же у меня красота?— отозвалась Ариша.— Катюша — красавица, а я все почиталась дурнушкой.

— Полноте! Надо съ ума сойти или глазъ не имть, чтобы вами не прельститься!— воскликнулъ Абдурраманчиковъ.— Я вотъ въ мои годы, если-бы могъ обладать такой прелестной особой, какъ вы, то былъ-бы счастливйшій человкъ. Помню я хорошо, что, когда я часто бывалъ здсь у васъ и вы были отроковицей еще, то я уже тогда прельщался вами. Да. Подумать, что вдругъ вы будете женой мужика!.. А, между тмъ, захоти вы… скажи вы слово… одно только словечко — и вы могли-быть.. не были-бы мужичкой… были-бы вмст съ человкомъ такого-же состоянья и той-же воспитанности, что и сами.

— Какъ-же такъ?— невольно вырвалось у Ариши.

— Такъ… Отъ насъ самихъ, если не все на свт зависитъ, то многое. Захоти вы — и не будете мужичкой въ изб…

— Я не понимаю, Романъ Романовичъ.

— Скажите слово… одно слово — и вотъ, какъ въ сказк сказывается… по щучьему велнью, по моему прошенью… сейчасъ все на перемну пойдетъ.

— Какое-же это слово?

— Какое? Догадайтесь,— тихо произнесъ Абдурраманчиковъ, усмхаясь и заглядывая Ариш въ глаза настолько странно, что она потупилась и подумала:

— ‘Что онъ? Что съ нимъ? Путаетъ что-то такое!’

— Догадайтесь, Арина Антоновна! Немудрено. Есть властные люди… Представьте вотъ, что властный человкъ оказался вдругъ безъ ума, безъ памяти отъ васъ и готовъ для васъ на все, на всякое противозаконіе… За малйшую вашу ласку онъ готовъ за васъ въ огонь и въ воду. Ну, и вотъ вы… вы, къ примру, этакое ласковое слово скажете или общаніе ему дадите… согласитесь на его предложеніе, выйдетъ у васъ съ нимъ какъ-бы уговоръ. Вы дадите ему свою любовь, а онъ дастъ вамъ возможность жить по-человчьи, попрежнему, какъ вы жили здсь… Замужъ за крестьянина не будете выданы, пока не придетъ строжайшее подтвержденье указа… А этого и не будетъ. Кто пойдетъ доносить, что двица Арина еще не обвнчана ни съ кмъ?.. Вотъ и будете счастливы…

Абдурраманчиковъ смолкъ и глядлъ на двушку вопросительно и немного волнуясь.

Ариша, глядвшая на него съ удивленіемъ, пока онъ говорилъ, снова потупилась.

‘Какой поганый’,— подумалось ей.— ‘Погано смотритъ и погано смется. Видать, не русскій. И какъ-же я прежде этой гадости не замчала въ немъ, когда онъ бывалъ здсь у батюшки и игрывалъ съ нами, дтьми? Видно, мала и глупа была!’

— Ну-съ, что-же, Арина Антоновна?— произнесъ Абдурраманчиковъ посл недолгой паузы.— Надумались?

— Что надумалась? О чемъ?— удивленно спросила она.

— О томъ, что я вамъ говорилъ. Скажете вы это словечко?

— По совсти говорю, Романъ Романовичъ, я ничего не поняла изъ того, что вы сказывали.

Голосъ Ариши звучалъ правдиво и даже по-дтски наивно. Абдурраманчиковъ двинулся, переслъ на другой стулъ, ближе къ ней, почти рядомъ, и сталъ говорить тихо и отчасти смущаясь. Онъ божился, что она давно, еще двочкой, нравилась ему нравомъ и лицомъ, а теперь, когда онъ снова увидлъ ее двицей-красавицей, въ немъ сразу явилось въ ней страстное чувство, и если она согласится жить у него и быть какъ-бы его женой, то она не будетъ обвнчана съ мужикомъ…

— Поняли?— кончилъ онъ свою путаную рчь.

— Поняла,— глухо отозвалась Ариша.

— Ну, и что-же… что скажете?..

— Скажу: каковъ вы были, таковъ и остались, таковымъ васъ и въ гробъ положатъ. Горбатаго, говорится, могила только выправитъ…

— Я васъ не понимаю… Вы не желаете, брезгуете? Вы отвергаете меня? Напрасно!..

Абдурраманчиковъ нагнулся къ ней, обхватилъ ея станъ и сталъ привлекать къ себ.

— Пустите!— злобно вскрикнула Ариша.— Вотъ и видно, что вы — персидъ и проходимецъ!

Но Абдурраманчиковъ сильне потянулъ ее, нагнулся самъ и поцловалъ ее въ лицо.

Ариша вспыхнула, стала вырываться, но одолть его силъ не хватило… И снова получила она нсколько поцлуевъ въ губы, въ щеки, въ глаза.

— Ахъ, поганая татарва!— закричала она вн себя, и, такъ какъ руки ея оставались свободны, то въ одинъ мигъ Абдурраманчиковъ, получилъ чуть не столько-же сильныхъ ударовъ по лицу, сколько далъ поцлуевъ.

Онъ побагровлъ, вскочилъ и вскрикнулъ:

— Вонъ! Шалая двка! Вонъ отсюда!

— Татарва вонючая!— вскрикнула и Ариша.

И она бросилась тотчасъ къ дверямъ, но онъ грубо и больно схватилъ ее за руку, задержалъ и выговорилъ:

— Помни: никому ни слова объ этой твоей дерзости — ни бабк, ни братьямъ. Если это разгласится, я пріду опять сюда, и въ моемъ присутствіи тебя здсь выпорютъ розгами. Вотъ теб крестъ!— и онъ перекрестился.

— Татарва! Пакость и крестится!— вскрикнула Ариша вн себя и бросилась въ двери.

VIII.

Однажды на дворъ усадьбы въхалъ экипажъ и, къ удивленію Татевыхъ, прізжая была гостья къ нимъ — первая и единственная изо всхъ прежнихъ знакомыхъ, которая появилась. Все дворянство намстничества воздержалось отъ этого, какъ-бы опасаясь навлечь на себя гнвъ властей.

Прізжая была генеральша Бокъ.

Когда она вошла въ домъ, ее встртилъ одинъ изъ чиновниковъ Временнаго отдленія съ вопросомъ: что ей угодно? Генеральша отвчала, что пріхала къ своимъ хорошимъ пріятелямъ навстить ихъ. Чиновникъ заявилъ, что доложитъ объ этомъ начальнику Временнаго отдленія, чтобы имть его разршеніе.

Разумется, черезъ нсколько минутъ онъ появился снова и сказалъ, что г. Полянскій разршаетъ прізжей повидаться съ Татевыми. Генеральша приказала тотчасъ-же одному изъ появившихся людей доложить о себ ‘княгин’. Чиновникъ, слышавшій эту фразу, усмхнулся и выговорилъ:

— Вамъ, должно быть, неизвстно то, что знаетъ все на. мстничество, что такой княгини нтъ. Есть крестьянка: Татева.

— Это для васъ, г. писецъ и стрекулистъ, а для меня, генеральши, вдовы генералъ-поручика, такой крестьянки Татевой не было и нтъ. А была и есть княгиня Арина Саввишна Татева!

— Рчи ваши противозаконны, сударыня!— отозвался строго чиновникъ.

— Такъ какъ я вашихъ законовъ не знаю, то могу сказывать и поступать противно имъ, но умысла у меня злого не будетъ. Впрочемъ, это — ваше дло! Желаете, подите доложите вашему начальству, что я Арину Саввишну княгиней величаю, а покуда честь имю кланяться! И, авось, Богъ дастъ, мы съ вами опять не свидимся.

Такъ какъ въ это время вошелъ человкъ и сказалъ, что Арина Саввишна проситъ генеральшу пожаловать наверхъ, гд она помщается, то генеральша пошла вслдъ за нимъ въ корридоръ.

— Недаромъ пріятельница этой Арины!— выговорилъ чиновникъ самъ себ подъ носъ.— Такая-же строптивая! Ей, вишь, законы не писаны! Всхъ-бы васъ этакихъ въ мужичекъ обращать, стали-бы потише!

Когда генеральша вошла въ маленькую комнату, которую прежде занималъ одинъ Рафушка, теперь переселившійся къ старшему брату, она удивилась, найдя Арину Саввишну въ дверяхъ комнаты и услыхавъ слова, сказанныя съ особенной, отчасти тревожной, интонаціей:

— Зачмъ вы пріхали? Что вамъ нужно? Издваться, что-ли, надо мной?

— Полноте, княгиня, Господь съ вами!— воскликнула Бокъ.— Вы въ бд, въ гор. Разв время мн теперь вспоминать, въ чемъ вы предо мной могли провиниться? Я вспомнила одно, что мы съ вами давнишнія пріятельницы, часто вздорили изъ-за пустяковъ. Я уже давно знаю о вашемъ гор: о смерти Антона Семеновича и о судьб вашей печальной. Я-бы давно пріхала, да хворала. Ну, прежде всего здравствуйте! Расцлуемтесь!

И, къ удивленію генеральши, Арина Саввишна крпко обняла ее, крпко поцловала, а затмъ, тяжело вздохнувъ, вымолвила:

— Ну, не ожидала я этого отъ васъ! Ужъ кому-же и быть противъ меня, коли не вамъ! Два раза я выгоняла васъ отсюда.

— Полно, полно! Кто старое вспомянетъ, тому глазъ вонъ!

Старуха сла, и генеральша Бокъ тотчасъ-же начала разспрашивать Арину Саввишну подробно обо всемъ. Старуха охотно и подробно отвчала. Вскор генеральша знала все до малйшихъ мелочей, и многое, конечно, удивило ее. Одно казалось удивительнымъ, а другое еще удивительне.

Боле всего поразило ее, что существуетъ какая-то промеморія, подписанная покойнымъ княземъ, которая все якобы и натворила. Затмъ поразила ее всть, что генералъ и намстникъ выдаетъ свою дочь все-таки за Гаврика, за крестьянина.

— Это не спроста!— сказала она.— Это даже такъ хитроумно со стороны лиходя, что не знаешь, что и подумать!:

Не мене удивилась генеральша разсказу о томъ, что Арина Саввишна передала Галуш, вынувъ изъ своего сундука, сорокъ семь тысячъ, а онъ представилъ во Временное отдленіе къ описи, по словамъ самого Абдурраманчикова, только тридцать дв.

— И, родная моя,— выговорила генеральша,— такъ и быть должно! Вспомните Священное Писаніе: ‘и раздлиша ризы Его’, а тутъ нагрянули кровопійцы, злоди. Удивительно, что они весь домъ не разворовали! Разв еще не успли, потомъ разворуютъ.

Давъ Арин Саввишн высказаться вполн, генеральша заявила, что пріхала не спроста, что у нея есть планъ, о которомъ, конечно, она будетъ хлопотать сама, но прежде всего хотла переговорить съ самой пріятельницей.

— Прежде всего, княгиня, нужно ваше согласіе…

— Я-же, вдь, не княгиня больше!— сурово ухмыляясь, выговорила старуха.

— Это для нихъ, родная моя, а для меня вы — та-же княгиня, и никто не заставить меня называть васъ инако. Разв пригрозятся подъ судъ отдать и въ Сибирь сослать, ну, тогда, родная, не взыщите, свою шкуру оберегая, начну при постороннихъ васъ называть просто Арина Саввишна, а глазъ-наглазъ все-таки буду говорить ‘княгиня’.

Арина Саввишна положила руку на плечо гостьи и выговорила взволнованнымъ голосомъ:

— Ну, спасибо вамъ! Не ожидала! Ужъ именно отъ васъ-то и не могла ожидать. Кажется, я никому столько худого не сдлала, сколько вамъ. И какого худого-то еще?!. Глупаго, ненужнаго!..

— Ну-съ, скажите мн,— перебила Бокъ,— прежде всего, подумавши, а то и не думая: хотите-ли вы поселиться у меня?

— Какъ такъ?

— Да такъ! Перехать и жить у меня. Усадьба моя, знаете, невеличка, но, вдь, я одна въ ней съ Машей, мста много. И все-таки-же вамъ лучше будетъ, чмъ въ изб на деревн. Будете жить, какъ дворяне живутъ. Что скажете?

Арина Саввишна молчала, глядла на гостью и, наконецъ, выговорила, усмхнувшись:

— Нахлбницей вашей буду?

— Охъ, родная моя! Вдь, вотъ вашъ нравъ-то какой! Ничто васъ не беретъ. Нахлбникъ не тотъ, кто живетъ даромъ у чужихъ людей. Вы — моя пріятельница и будете гостья у меня, пока ваше не устроится, пока все не перемелется. Вдь, вы сами говорите, что будете хлопотать. А у меня вамъ жить будетъ много полезне, потому что вс, кто вамъ понадобится ради вашего дла, могутъ бывать. А сама я начну помогать вамъ, тоже хлопотать. Нужно будетъ, я для васъ и въ Москву, и въ Петербургъ поду. Ну, что-же вы скажете?

— Одно можно сказать: спасибо вамъ! И не заслужила я этого отъ васъ. Только вотъ что я скажу вамъ Авдотья Евдокимовна: трудно будетъ это сдлать…

— Отчего трудно? Собирайтесь и прізжайте!

— Да, вдь, я же вамъ говорила, что насъ указано поселить на деревн въ избахъ. Да еще якобы милость хотятъ учинить — три избы выстроить, а не въ одну насъ всхъ прятать.

— Да зависитъ, вдь, это, княгиня, отъ этого персида. Ну, я къ нему и поду, и буду просить. И Галушу буду просить. Наконецъ, вашъ внукъ, генеральскій зятекъ, можетъ просить о васъ. Вдь, это обстоятельство, что Абдурраманчиковъ выдаетъ за него свою Елизавету, все-таки, какъ хотите, а къ лучшему. Не станетъ онъ тснить родню своего зятя. Да и вообще, княгиня, все это дло, ввиду того, что Абдурраманчиковъ назначенъ намстникомъ именно къ вамъ, для меня совсмъ какое-то неясное. Какъ-бы это выразиться поясне? Въ этомъ всемъ худ я вижу много добраго. Кажется мн, что вотъ-вотъ все это распутается и совсмъ пойдетъ пляска другая. Такъ вотъ я у васъ до вечера пробуду, поду къ себ, а отъ себя въ городъ. Буду просить и знаю почти наврное, что этого Абдурраманчикова уломаю, скажу, что прошу отпустить васъ ко мн хотя-бы на нкоторое время.

И генеральша, повидавъ молодежь, объяснила ей цль своего прізда, прибавивъ, что и о нихъ она постарается похлопотать, о чемъ собственно — теперь ршить мудрено.

Симеону Антоновичу она общала, если ему мало будутъ выдавать денегъ на содержаніе семьи, присылать кое-что: муки, птицу, варенья и соленья.

— У меня, вдь, своя мельница!— объяснила она.— И огородъ большущій, и оранжерея своя есть. Стало быть, все это будетъ не купленное, а свое.

Рафушк она посовтовала проситься жить къ брату Гаврику, когда онъ будетъ уже женатъ.

— За что теб, малому, пропадать!

Молодымъ двушкамъ генеральша посовтовала оттягивать выходить замужъ.

Вернувшись къ Арин Саввишн, генеральша посидла у нея еще, снова толкуя о томъ, какъ взяться за дло: сначала за перездъ ея къ ней, а затмъ и за хлопоты въ столиц. Ввечеру она выхала къ себ обратно, общая прислать свою Машу.

— Княжнамъ тоска, а он Машу любятъ. Все вмст веселе будетъ!— сказала она.

VIII.

Генеральша Бокъ была изъ тхъ характерныхъ русскихъ женщинъ, которыя со времени освобожденія своего изъ теремовъ за все восемнадцатое столтіе не переводились на Руси.

Если при цар Иван Грозномъ он ничмъ себя не заявили, то при Петр Великомъ о нихъ уже слышно, а при Бирон он уже подаютъ примръ мужьямъ и братьямъ. Смлость и ршительность въ правомъ дл — не женская, а мужеская — ихъ характерная черта.

Ея послдующія отношенія къ Арин Саввишн доказали, что, несмотря на видимую мягкость и добросердечіе, она именно изъ такихъ ршительныхъ женщинъ, для которыхъ, разъ он поставили себ цль, нтъ никакихъ препятствій на пути къ ней.

Генеральша Бокъ не только что общала, но немедленно дйствовать начала.

Чрезъ три дня она была уже въ город, объхала кое-кого изъ знакомыхъ и узнала три новости, которыя волновали дворянство и вообще всхъ обывателей.

Самая главная заключалась въ томъ, что ома омичъ Галуша, столько лтъ правящій длами намстничества, какъ-бы истинный правитель-намстникъ, положительно лишается своего мста.

Абдурраманчиковъ, который сначала, на первыхъ порахъ, съ нимъ совершенно поладилъ, вдругъ невдомо за что разсердился, окрысился и гонитъ правителя канцеляріи. Причины онъ никому не объясняетъ, но говоритъ кому угодно, что онъ поступаетъ, какъ благодтель, что Галуш не въ отставку, а подъ судъ слдовало-бы итти.

Другая новость, всполошившая городъ, была для генеральши не новостью. Дворяне ахали и охали, разводили руками, пожимали плечами, узнавъ о томъ, что генералъ Абдурраманчиковъ желаетъ, чтобы его дочь была крестьянка.

— Это дло не спроста!— повторяли вс и тотчасъ-же и ршили вопросъ.

Онъ будетъ хлопотать, чтобы Гавріилу Антоновичу, собственно ни въ чемъ неповинному, было оставлено княжество и все состояніе было переведено на него одного… И вотъ тогда дочка его будетъ княгиней и богатйшей дворянкой всего намстничества. Остальные-же Татевы будутъ мужиками.

— Ловко оборудовалъ онъ дло въ Питер!— ршили дворяне.— Этакъ русскому человку и не сумть даже. Надо уродиться персидомъ, чтобы этакъ дло длать. Такъ хитроумно, что тутъ чортъ ногу сломаетъ.

Третья новость, которая была для генеральши неинтересна, заключалась въ томъ, что всхъ дивила судьба одной особы. Вс думали, что эта особа при появленіи новаго намстника улетитъ туда, куда Макаръ телятъ не гонялъ, а, вмсто этого, знаменитая особа никуда не улетла и летть не собирается, и происходятъ какія-то чудеса въ ршет.

Чудеса эти заключались въ томъ, что Роза Эриховна Шкильдъ — вскор посл появленія новаго намстника получила приказаніе немедленно покинуть городъ. И она начала уже собираться и укладываться. Серафимъ Ефимовичъ Звревъ, не ухавшій, какъ-бы то слдовало ради благоприличія, поселился въ небольшомъ, нанятомъ имъ домик той-же улицы, гд она жила.

Всмъ было извстно, что бывшій намстникъ предложилъ своей возлюбленной сочетаться бракомъ и самъ-же разсказалъ это всмъ. Вс уже собирались на его свадьбу, чтобы посмяться, но, къ общему удивленію, узнали, что Роза Эриховна не желаетъ быть превосходительствомъ, объясняя, что выйдетъ замужъ хоть за сенатскаго секретаря, лишь-бы онъ былъ человкъ молодой и красивый, а не старый хрычъ. Затмъ Роза Эриховна перестала пускать къ себ Серафима Ефимовича, и по поводу этого было немало смха. Разсказывали, что бывшій намстникъ по часамъ гулялъ и сидлъ около ея дома, просясь къ ней, а Роза Эриховна въ отвтъ грозилась, что будетъ жаловаться полиціи, что ее одинъ изъ обывателей безпокоитъ.

— Подумайте,— говорили вс,— бывшій-то намстникъ, его превосходительство Серафимъ Ефимовичъ, да вдругъ попалъ въ старые хрычи и оказался съ кличкой ‘одинъ изъ обывателей’.

Но, главное, что переполошило дворянъ, было то обстоятельство, что Роза Эриховна, укладывавшаяся, чтобы хать въ Москву, отправилась однажды въ пріемный день къ намстнику. Генералъ Абдурраманчиковъ ея не принялъ и приказалъ черезъ чиновника: исполнить приказаніе, ею полученное, т. е. вызжать. Однако дня черезъ три она снова отправилась въ пріемные часы и была намстникомъ принята. Т, кто былъ въ это время, ожидая своей очереди, разсказывали, что шведка пріхала ‘расфуфырившись’, разодлась, какъ на балъ, только грудь да руки не оголила, и что она была, дйствительно, изъ себя очень недурна, такъ что хоть ей тридцать лтъ давай. И вотъ, войдя въ кабинетъ къ намстнику, эта ‘расфуфыренная’ Рожа, или Розга Эриховна, просидла тамъ битый часъ, вышла радостная и горделивая и такъ махнула хвостомъ по полу, что вс ахнули… Что тамъ въ кабинет произошло — никому невдомо, но всякій, хорошо зная склонность Абдурраманчикова къ прекрасному полу, понялъ, что онъ, какъ истый бабій угодникъ, смягчился при личномъ объясненіи со шведкой.

Пріхавъ домой, Роза Эриховна отдала приказъ вс уложенныя вещи выкладывать и снова раскладывать по комодамъ и шкафамъ или разставлять по мстамъ. О приказ насчетъ немедленнаго вызда теперь и помину не было.

— Неужели дородная и видная, но все-таки уже не молодая, шведка прельстила бабьяго угодника?— говорили въ город.— Удивительно! Вдь, Звреву она была подъ пару, а этотъ персидъ за свою жизнь немало перезнавалъ всякихъ красавицъ. Собери онъ ихъ теперь вмст — гаремъ цлый выйдетъ, да и не помстить ихъ въ одномъ дом. Пришлось-бы казарму строить!

Генеральша Бокъ, узнавъ о милости намстника къ шведк, призадумалась.

Когда Роза была всевластной при намстник Зврев, а у генеральши бывали дла въ губерніи, ей часто совтовали обратиться за помощью къ ‘Розг Ерниковн’. Генеральша на подобное предложеніе только обижалась.

— Дворянская, генеральская и женская честь не дозволяетъ мн итти на поклонъ къ наемной прелестниц стараго дурака,— отвчала Бокъ, негодуя.— Это было-бы срамомъ, который при мн на вки-бы остался.

Такъ разсуждала честная и добрая женщина, когда дло касалось ея лично и по поводу обстоятельствъ небольшой важности. Теперь дло касалось ея друзей, семьи, которую она любила, и, наконецъ, близкихъ людей, которые могли-бы почесться самыми несчастными во всемъ округ.

И генеральша Бокъ заволновалась, потому что колебалась въ ршеніи.

— хать или не хать къ шведк просить помочь всячески облегчить судьбу Татевыхъ?

И генеральша ршила отложить дворянскій и женскій гоноръ въ сторону, пожертвовать собой ради друзей.

Но въ тотъ день, когда Бокъ ршила на слдующее утро отправиться къ Роз Эриховн, внезапно случилось происшествіе, которое повергло всхъ дворянъ на землю… отъ смха.

Поздно вечеромъ сторожъ въ губернаторскомъ саду сталъ орать и звать на помощь. Люди изъ дома сбжались, ожидая отбивать нападеніе душегубовъ или воровъ.

Оказалось, что сторожъ звалъ на помощь, чтобы вынуть изъ петли какого-то человчка, барахтавшагося на дерев… Не то онъ повсился, не то онъ запутался, но, дрыгая ногами, онъ оралъ благимъ матомъ, чуть не на весь городъ.

Приключился скандалъ, соблазнъ безпримрный, и такой, что вс не столько дивились, сколько хохотали до слезъ…

Намстникъ ршился посл пріема у себя шведки самъ явиться съ визитомъ къ Роз Эриховн и просидлъ у нея довольно долго. А въ то-же время на крылечк ея дома сидлъ Звревъ. Вс, кто видли это, говорили, что, глядя на Серафима Ефимовича, надо было непремнно или плакать, сожалючи его, или-же проливать слезы отъ уморы.

Когда генералъ вышелъ отъ шведки и хотлъ садиться въ карету, Серафимъ Ефимовичъ быстро подошелъ къ нему и сталъ что-то говорить, какъ-бы молить. Генералъ, отчасти смутясь, что-то отвчалъ, потомъ махнулъ рукой, слъ въ карету и ухалъ.

Потомъ оказалось, что Серафимъ Ефимовичъ объяснилъ генералу, что онъ отнялъ у него доносомъ намстничество и теперь собирается жестокосердно отнимать у него и возлюбленную. А затмъ Звревъ горячо пригрозился, что, если таковое случится, то онъ въ саду передъ намстническимъ домомъ повсится на суку.

Генералъ ничего не отвтилъ… Вечеромъ Звревъ исполнилъ свою угрозу, но, испугавшись, самъ-же началъ орать…

И онъ былъ спасенъ изъ петли, захлестнувшейся не на ше, а подъ затылкомъ и подъ носомъ.

Зато на утро Роза Эриховна получила строжайшее предписаніе намстника вызжать изъ города.

IX.

А черезъ три дня генеральша Бокъ, уже зная о судьб шведки, была въ пріемной намстника, полагаясь на себя одну. Абдурраманчиковъ, ввиду ея чина, тотчасъ-же принялъ ее прежде другихъ.

Когда Бокъ объяснила Абдурраманчикову цль своего посщенія и свою просьбу о дозволеніи ея давнишней пріятельниц, госпож Татевой, поселиться у нея хотя-бы на время, генералъ тотчасъ замтилъ ей, что Татеву нельзя называть госпожей, такъ какъ крестьянокъ такъ не именуютъ.

‘Что-же-бы ты, идолъ, сказалъ’, — подумалось Бокъ,— ‘если-бы я ее назвала такъ, какъ хочу называть при всхъ, кром тебя только, чтобы не злить?…’

Затмъ Абдурраманчиковъ объяснилъ генеральш, что дозволить крестьянк Арин Татевой жить у нея онъ не можетъ, такъ какъ въ этакомъ случа наказаніе, ей предопредленное, будетъ не вполн исполнено.

— Жизнь ея у васъ, ваше превосходительство, будетъ дворянская,— объяснилъ онъ:— и почивать она будетъ на барской постели, и кушать барскій столъ, а вечеркомъ всякія занятія и зати будутъ тоже барскія. А ей подобаетъ жить, какъ настоящей мужичк, и именно ей пуще, чмъ кому-либо изъ Татевыхъ, потому что она-то главная виновница и есть. Кабы не она, то и кара не постигла-бы всю семью. Именно она затяла неслыханное сочинительство, которое дошло до его величества. Если вы захотите взять къ себ кого-либо изъ другихъ членовъ семьи, хотя-бы молоденькаго Рафаила, то я напередъ согласенъ. А эту старую злюку надо проучить.

И, несмотря на увщанія и просьбы генеральши Бокъ, Абдурраманчиковъ стоялъ на-своемъ.

Генеральша вернулась на постоялый дворъ печальная и не знала, что длать. Одинъ изъ ея знакомыхъ пріхалъ ее навстить, и, разумется, разговоръ зашелъ все о томъ-же.

— Знаете что?— позжайте потолковать съ омой омичемъ,— посовтовалъ онъ.

— Помилуйте, — воскликнула Бокъ, — вдь, онъ самъ не нынче — завтра долженъ улетть!

— Знаю это. Но дло въ томъ, что я давно на свт живу и давно въ этомъ город живу, и много разъ ома омичъ собирался летть и не улетлъ. Поэтому я, въ противоположность всмъ здшнимъ дворянамъ, въ это, такъ сказать, улетніе не врю. Пройдетъ мало времени, и ома омичъ опять будетъ правителемъ длъ. Это ужъ вы меня извините. Что ураганъ дубъ съ корнемъ выворотитъ, что ома омичъ въ отставк очутится — это все одно и то-же! Оно возможно, но случается довольно рдко. Вотъ вы и позжайте къ нему. Жалть не будете.

— Я-же знаю наврное, что ему конецъ!— упрямо заявила генеральша.

— Ну, просто посовтоваться позжайте. Онъ — законникъ.

Генеральша весь вечеръ продумала о предложеніи пріятеля и все-таки ршила не хать къ Галуш, но затмъ вдругъ ее оснила одна мысль и настолько взволновала, что она, собиравшаяся уже ложиться въ постель, начала взволнованно ходить по своему небольшому номеру.

Ей пришло на умъ на основаніи одного слышаннаго намека, что вся исторія ссоры Абдурраманчикова и Галуши, быть можетъ, не что иное, какъ пропажа пятнадцати тысячъ.

Абдурраманчиковъ при своей плохой репутаціи былъ все-таки извстенъ, какъ честный человкъ, неспособный на лихоимство и глубоко ненавидящій лихоимцевъ. Галуша былъ извстенъ, какъ человкъ, который взятокъ не бралъ, но который сумлъ, однако, обзавестись однимъ изъ лучшихъ домовъ въ город и давалъ хорошее приданое за своими дочерьми.

И генеральша додумалась до соображенія:

‘Такъ-ли, сякъ-ли, но все-таки онъ, если не лихоимецъ, то — какъ пошутилъ одинъ мстный острякъ — доброимецъ и, во всякомъ случа, беретъ, но уметъ взять такъ, что не видно и не слышно. И вотъ на этотъ разъ, получивъ съ глазу-наглазъ деньги отъ Арины Саввишны, онъ, полагая, что она объ этомъ предмет никмъ спрошена не будетъ, передалъ ихъ во Временное отдленіе, оставивъ у себя въ карман пятнадцать тысячъ’.

И въ ум генеральши Бокъ составился вдругъ такой планъ, что она сама ахала, сама себ удивилась.

— Ужъ ей-Богу,— говорила она вслухъ, ходя по комнат,— я и не знала, что я такая умная. Вдь, вотъ сказываютъ умные люди, что человкъ, никогда не бывавшій въ вод, не знаетъ, уметъ-ли онъ плавать. Такъ и я скажу. Никогда ни въ какихъ передлкахъ я не бывала и вотъ теперь въ первый разъ въ жизни очутилась среди кутерьмы. Обидли моихъ хорошихъ пріятелей, я взялась помогать и вдругъ сразу придумала такое умное, что сама дивлюсь. Завтра-же поду къ Галуш, и чую я, что будетъ изъ всего этого происхожденіе дивное.

На другой-же день генеральша, разузнавъ, въ какое время всего лучше быть у Галуши, уже не ходившаго въ должность, явилась къ нему на домъ.

Галуша освдомился, за какимъ дломъ пріхала генеральша Бокъ, и приказалъ заявить ей, что онъ находится во временномъ увольненіи отъ должности и никакими длами по канцеляріи не занимается и, если у генеральши есть какое дло до канцеляріи, чтобы она обращалась прямо туда.

Генеральша приказала сказать Галуш, что ея дло частное, до канцеляріи не касающееся, но дло крайне важное.

И Галуша принялъ ее.

Видъ былъ у добраго омы омича самый печальный, растерянный. На этотъ разъ онъ зналъ, что ему пришелъ конецъ по служб. Мало-ли что иное, что знавалъ онъ про себя, никому не разбалтывая, сходило съ рукъ, а вотъ теперь опростоволосился и самымъ глупымъ образомъ. Какъ могло не прійти ему на умъ, что Абдурраманчиковъ повидаетъ старуху и спроситъ у нея, сколько она передала для конфискаціи изъ своихъ сбереженій?

‘Да, вотъ просто’,— думалось ему,— ‘а не пришло на умъ…’

Генеральша Бокъ толково разсказала свое дло Галуш, то есть о желаніи взять къ себ на жительство Арину Саввишну Татеву. ома омичъ окрысился и заявилъ:

— Вдь я же вамъ высылалъ сказать, что дла по управленію до меня не касаются! Я числюсь въ отпуску, а ужъ если вамъ угодно знать, такъ я и совсмъ въ отставку выхожу, и никогда ноги моей въ канцеляріи не будетъ. Такъ чего-же вы ко мн лзете?

— Вы не сердитесь на меня,— отозвалась Бокъ,— я это слышала! Я знаю, что между вами и господиномъ намстникомъ произошло какое-то несогласіе. Въ подробности оно никому неизвстно, въ чемъ оно заключается, а вы мн, конечно, онаго не скажете. И напрасно, ома омичъ, совсмъ напрасно! Кабы вы мн сказали, въ чемъ заключается причина вашей размолвки съ намстникомъ, то, быть можетъ, я, баба, помогла-бы вамъ. И произошло-бы такое, что вс-бы ахнули, да и вы ахнули. Остались-бы вы правителемъ ддъ въ канцеляріи.

Галуша вытаращилъ глаза и глядлъ на генеральшу, какъ-бы стараясь угадать: что она? Очень умная женщина или простая ‘дура птая’, сама не смыслящая, что болтаетъ ея языкъ. Но на таковую гостья его мало походила. Лицо ея было умное, глаза проницательные, да вдобавокъ въ нихъ еще читалось сознаніе важности того, что она говоритъ, и увренность въ томъ, что она предсказываетъ.

— Вотъ ршитесь-ка, ома омичъ, сказать мн все прямо, толкомъ,— а я, вотъ какъ передъ Богомъ, никому не разскажу!— изъ-за чего у васъ вышло несогласіе съ генераломъ Абдурраманчиковымъ?

И Галуша, человкъ опытный, тоже проницательный, ршился сказать правду этой женщин, которой раньше никогда не видалъ.

— Извольте,— выговорилъ онъ ршительно,— скажу правду. Коли хотите, разглашайте ее повсюду, потому что на праваго человка клевета не дйствуетъ. Плевать — что люди говорятъ, знай самъ, что ты — человкъ доблестный. Меня обнесли, сказали намстнику, что я при полученіи денегъ отъ госпожи Татевой, ну, крестьянки, что-ли, Татевой, какъ велно теперь говорить, утаилъ пятнадцать тысячъ, прямо-таки укралъ. И вотъ генералъ поврилъ этой клевет и предложилъ мн уходить въ отставку, какъ вору и лихоимцу, даже хуже: какъ настоящему вору.

— А кто-же это генералу сказалъ?

— Какъ кто сказалъ? Да ваша-же сумасшедшая Арина Саввишна!

— Такъ-съ,— выговорила генеральша, радостно улыбаясь.— Ну, вотъ и слава Богу! Вотъ все дло изъ-за вашей правдивости и искренности и будетъ обстоять благополучно.

— Какъ такъ?— удивился Галуша.

— Скажите мн, что будетъ, если Арина Саввишна заявитъ письменно или устно генералу, что она, озлобясь на свое несчастье и на всхъ исполнителей горестнаго указа, такъ сказать, со злобы многое наговорила, чтобы только наклеветать, всхъ перепутать и этимъ отомстить, если она заявитъ генералу, что отдала вамъ изъ рукъ въ руки тридцать дв тысячи, кои вы и передали во Временное отдленіе? Что тогда будетъ?

ома омичъ сидлъ передъ генеральшей, разинувъ ротъ, и ничего не отвчалъ. Черезъ нсколько мгновеній онъ какъ-будто осилилъ и понялъ все, что слышалъ, и лицо его сразу просіяло.

— Изволите видть, началъ онъ,— я — честный человкъ, никакихъ денегъ, конечно, не воровалъ и за всю мою долгую службу не лихоимствовалъ. Меня Арина Саввишна оклеветала и погубила, а я человкъ семейный, мн служба нужна. Да и срамъ великъ! Просидвши столько лтъ здсь правителемъ канцеляріи, вдругъ улетть, какъ вылетлъ Серафимъ Ефимовичъ Заревъ! И вотъ, если Арина Саввишна по совсти заявитъ то количество денегъ, которое мн передала, то, можетъ быть, генералъ Абдурраманчиковъ смилуется. Даже скажу, судя по его характеру человка прямого и добраго, онъ, узнавши истину, извинится предо мной, а ужъ оставитъ-то меня правителемъ длъ безпремнно.

— Ну, такъ вотъ, ома омичъ,— радостно заявила Бокъ,— давайте заключимъ условіе, только чтобы было свято и ненарушимо! Помните это! Я ду сейчасъ-же въ ‘Симеоново’ и сей часъ-же прізжаю обратно, и привожу письменное удостовреніе отъ Арины Саввишны, что она раскаялась, что по злоб наклеветала на васъ и, зная по слухамъ, что изъ этого произошло, считаетъ долгомъ побожиться, что она передала вамъ счетомъ тридцать дв тысячи, кои вы и представили. А вы, ома омичъ, должны отплатить добромъ за добро! Вы должны, во-первыхъ, всячески помогать Татевымъ, когда они начнутъ хлопотать, чтобы въ Петербург обратили гнвъ на милость.

— Еще-бы! Конечно! Я ихъ всхъ очень люблю!— воскликнулъ Галуша, но вспомнилъ при этомъ, что онъ, помимо покойнаго князя Антона Семеновича и самой Арины Саввишны, никого никогда почти въ глаза не видалъ.

— Это еще не все, ома омичъ! А, какъ только вы примиритесь съ генераломъ, вы должны сейчасъ-же настаивать, чтобы онъ исполнилъ мою просьбу. А просьба моя самая простая. Что за важность, что Арина Саввишна будетъ жить у меня, а не въ изб на деревн? Хотите, заключимъ свято и ненарушимо сей договоръ?

— Помилуйте!— снова воскликнулъ Галуша.— Богомъ вамъ клянусь, что я буду первый слуга всхъ Татевыхъ. А если только я сдлаюсь снова правителемъ длъ, то отпускъ на жительство къ вамъ Арины Саввишны будетъ дло пустое. Генералъ Абдурраманчиковъ, какъ я уже слышалъ, теперь какъ безъ рукъ, не зная ни законовъ, ни сенатскихъ указовъ. Онъ радъ-бы меня оставить всей душой, да не можетъ. А посл такого заявленія Арины Саввишны онъ самъ прідетъ сюда просить меня обратно. Вы будете моей благодтельницей.

— Ну, вотъ-съ,— отозвалась генеральша,— такъ помните, если я была вашей благодтельницей, то и вы должны быть благодтелемъ семьи Татевыхъ. Такъ по рукамъ, ома омичъ?

— По рукамъ, дорогая моя генеральша! Самъ Господь Богъ васъ послалъ!— взволнованно проговорилъ Галуша.

X.

Абдурраманчиковъ былъ недаромъ потомкомъ мусульманъ, въ жизни которыхъ женщина, въ извстномъ смысл, играетъ большую роль. Узаконенное религіей многоженство у сыновъ Магомета, конечно, не случайность историческая…

И въ Абдурраманчиков, ставшемъ христіаниномъ, говорила кровь ддовъ… Онъ могъ, овдоввъ, снова жениться, но не хотлъ, чтобы быть ‘свободнымъ’.

И то, что въ Турціи или въ Персіи сочлось-бы зауряднымъ и незамтнымъ, какъ вполн обычное и законное, въ Россіи являлось соблазномъ, представлялось порокомъ, пятнующимъ человка.

Самъ Абдурраманчиковъ не считалъ себя порочнымъ. Совсть его была спокойна. Воздерживать себя онъ не могъ, но и не хотлъ.

Случай съ Аришей Татевой глубоко запалъ въ душу прихотника. Онъ ршилъ мстить и спшить съ мщеньемъ.

Временному отдленію было приказано озаботиться постройкой четырехъ избъ попросторне на краю села Симеонова и было строго приказано не медлить съ этими постройками, чтобы все было готово, какъ можно скорй. Вмст съ тмъ предполагалось отмежевать восемь десятинъ земли, по дв на каждую избу. Предполагалось въ нихъ поселить Арину Саввишну съ юнымъ внукомъ Рафаиломъ — въ одной изб, въ другой — старшаго и семейнаго Семена Антоновича, въ третьей и четвертой — двухъ двицъ Татевыхъ, предварительно выдавъ ихъ замужъ за двухъ крестьянъ.

Вскор посл того, какъ Абдурраманчиковъ побывалъ въ ‘Симеонов’, онъ получилъ полуоффиціальное письмо или, врне, прошеніе, подписанное Екатериной Антоновой Татевой. Умная, смлая, шустрая Катюша, не посовтовавшись ни съ кмъ, не обмолвившись ни единымъ словомъ семь, ршила обратиться прямо къ тому, въ чьей власти находились они теперь. Въ своемъ прошеніи Катюша объяснила, что она проситъ разршенія повнчаться съ дворовымъ человкомъ Терентіемъ, котораго знаетъ съ дтства и къ которому всегда имла сердечное влеченіе.

Абдурраманчиковъ тотчасъ-же вызвалъ къ себ молодого вольнонаемнаго чиновника Горста и объяснилъ, что даетъ ему крайне важное и щекотливое порученіе, за которое, если онъ исполнитъ все, какъ слдуетъ, онъ будетъ вознагражденъ. Если-же онъ проболтается объ этомъ порученіи, ему данномъ, то только пострадаетъ вмсто всякаго вознагражденія

— Вы уже разъ были исключены изъ канцеляріи?— сказалъ Абдурраманчи ковъ.

— Точно такъ, ваше превосходительство! Но это случилось не вслдствіе какого-либо опущенія по служб, а совсмъ по инымъ партикулярнымъ причинамъ.

— По какимъ собственно?

Горстъ замялся и не зналъ, что сказать.

— Коль скоро причины, по которымъ васъ уволили, были извстны въ канцеляріи,— сказалъ генералъ,— то, полагаю, вся канцелярія и теперь ихъ знаетъ. А поэтому удивляюсь, что вы мн, главному начальнику ея, стсняетесь сказать правду. Я васъ принялъ вновь на службу вслдствіе ходатайства госпожи Кизильташевой, которую я, какъ вамъ извстно, давно знаю. Слдовательно, меня вамъ опасаться нечего. Она-же, едосья Ивановна, въ случа чего опять заступится за васъ!— прибавилъ Абдурраманчиковъ, двусмысленно ухмыляясь.

— Вотъ въ этомъ-то все и дло-съ!— заявилъ Горсть.— Коль скоро ваше превосходительство изволитъ мн приказывать пояснить дло прямо, то имю честь заявить, что едосья Ивановна, дйствительно, мн покровительствуетъ.

— Понятно! Недаромъ вы красавецъ!— усмхнулся Абдурраманчиковъ.

— И вотъ-съ долженъ я прибавить, что я, зная, какъ сильна была при Серафим Ефимович госпожа Шкильдъ, часто бывалъ у нея и сталъ тоже пользоваться ея покровительствомъ.

— Вотъ какъ! И какимъ-же? Такимъ-же, какое оказывала вамъ Кизильташева?

Горстъ молчалъ и не зналъ, что отвтить.

— Вы меня полагаю, понимаете? Покровительство, которое вамъ оказывали Кизильташева и Шкильдъ, было одинаковаго рода? Недаромъ-же вы красавецъ, говорю я!

Горсть посеменилъ ногами, какъ-то переваливаясь со стороны на сторону, будто собирался сдлать большой прыжокъ, и, наконецъ, выговорилъ:

— Точно такъ-съ, ваше превосходительство! Въ нкоторомъ смысл то-же самое! И вотъ вслдствіе этого госпожа Шкильдъ, узнавъ, что я въ дружб съ Кизильташевой, обнесла меня передъ господиномъ Звревымъ, наговорила на меня не всть что. Я даже по сю пору не знаю, что именно. И въ двадцать четыре часа меня выгнали изъ канцеляріи съ выдачей мн такого билета на жительство, что съ нимъ и показаться было никуда нельзя. Прямо объяснялось, что я уволенъ за всякія воровства и мошенничества.

— Мошенничества не было, положимъ,— разсмялся снова Абдурраманчиковъ,— ну, а воровство-то, конечно, было.

— Помилуйте, ваше превосходительство!..

— Какъ-же! Разв вы ничего не украли?

— Никакъ нтъ-съ! Никогда! Помилуйте!

— А Розу-то Эриховну разв вы не уворовали у Серафима Ефимовича? Сердце-то ея у него не уворовали?

И, такъ какъ намстникъ началъ весело хохотать, то и Горстъ началъ улыбаться, хотя почтительно.

— Я сердце Розы Эриховны уворовать у господина Зврева не могъ, потому что оно ему никогда и не принадлежало!— ршился онъ пошутить.

— Вотъ это врно! Хорошо отвчено, молодой человкъ! Ну, такъ слушайте теперь, въ чемъ будетъ состоять порученіе. Вы отправитесь въ ‘Симеоново’. Я предпишу Полянскому васъ причислитъ къ Временному отдленію, но работы вамъ никакой не давать. Дамъ такъ что-нибудь для видимости. Ваше дло будетъ другое. Вы должны будете разузнать, что за человкъ крестьянинъ Терентій, который числится въ дворовыхъ людяхъ. Чтобы поближе узнать его, придумайте что-нибудь. Вы не охотникъ съ ружьемъ?

— Никакъ нтъ!

— Ну, рыбу удите, что-ли?

— Никакъ нтъ!

— Ну, къ чему-нибудь да имете охоту?

— Никакъ нтъ-съ!

— Ну, такъ тогда все-таки купите себ удочку и все, что полагается для уженья рыбы. По прибытіи на мсто выпросите вы себ въ помощники этого самого Терентія и отправляйтесь съ нимъ рыбу удить. И такимъ способомъ вы его въ два дня будете знать такъ, какъ если-бы знавали десять лтъ, и мн о немъ подробно доложите: какого онъ нрава, не пьяница-ли, не злючій-ли, не лукавый-ли человкъ, вообще все такое. Вдь, не мудрено это?

— Помилуйте, чего-же легче!

— Ну, вотъ! Но это только половина порученія — легчайшая. Вторая половина будетъ помудрене. Вы должны и черезъ этого Терентія, и черезъ всякихъ другихъ дворовыхъ людей бывшихъ господъ Татевыхъ досконально разузнать и самому лично удостовриться: кто въ ‘Симеонов’ самый дурнорожій, ледащій, ни на какого чорта не годный парень, такъ, чтобы и рожа-то у него была невозможная, да и глупъ-то онъ былъ, какъ пень. Поняли? Таковыхъ вы всхъ запишите поименно и мн доложите, причемъ поясните, который на ваши глаза хуже всхъ. Кром этого, вы должны — и вотъ это-то будетъ самое мудреное дло — должны разузнать, нтъ-ли, паче чаянія, въ ‘Симеонов’ какого крестьянина на сел или двороваго человка, котораго-бы Арина Антоновна Татева почему-либо не жаловала. Это будетъ, конечно, всего мудрене! И, если вы сего послдняго не узнаете, то я вамъ это спущу. Затмъ зарубите себ на носу, что, помимо меня и васъ, никто объ этомъ моемъ порученіи ни теперь, ни посл, никогда знать не долженъ ни полслова,— не то вы опять очутитесь на свобод съ волчьимъ билетомъ, подобнымъ выданному вамъ Звревымъ. Постарайтесь при ныншнемъ билет остаться.

Черезъ два дня чиновникъ Горстъ былъ уже въ ‘Симеонов’ и поселился вмст съ двумя другими чиновниками въ одной изъ комнатъ, принадлежавшихъ прежде Семену Антоновичу.

Временное отдленіе отнеслось къ нему такъ, что онъ смутился. Члены отдленія, удивленные его появленіемъ по особому приказу намстника, почему-то пришли къ убжденію, что онъ посланъ за ними наблюдать и даже шпіонить. Понятно, что вс они отнеслись къ нему съ особой осторожностью и съ особеннымъ почтеніемъ, стараясь каждый какъ-бы задобрить его. Самъ главный начальникъ, Полянскій, относился къ Горсту особенно любезно, предполагая то же, что предполагали его подчиненные.

Однако, дня черезъ три вс были удивлены. Горсту не было даже времени наблюдать за ихъ дйствіями, онъ мало сидлъ дома, а болтался по селу или уходилъ два раза въ день удить рыбу съ дворовымъ человкомъ, котораго выпросилъ себ въ помощь, а именно съ молодымъ Терентіемъ.

XI.

Вскор произошло нчто особенное. Горстъ вдругъ сталъ водиться съ Татевыми.

Молодые Татевы,— Семенъ Антоновичъ и об сестры, и даже юный Рафушка — вс равно съ перваго-же дня опалы всячески отдалялись, чурались членовъ комиссіи. Изрдка видая ихъ, они только отвчали на ихъ поклоны и почти ни разу не вступили въ бесду ни съ однимъ изъ чиновниковъ.

По отношенію къ явившемуся Горсту они вдругъ сдлали исключеніе. Какъ и почему это произошло, члены Временнаго отдленія недоумвали. На третій-же день посл того, какъ Горстъ проболтался по окрестности вмст съ Терентіемъ, Семенъ Антоновичъ пригласилъ его къ себ ввечеру чай пить. Одновременно явились и об сестры.

Горстъ имъ всмъ понравился. Вс они знали, что онъ уже два раза являлся въ ‘Симеоново’: въ первый разъ по какому-то таинственному длу къ бабушк, причемъ принятъ былъ ею любезно, и затмъ старуха хвалила его, во второй разъ Горстъ явился вмст съ правителемъ длъ Галушей объявить страшную всть, отъ которой тотчасъ-же скоропостижно скончался отецъ. Но, разумется, они не обвинили Горста ни въ чемъ, такъ какъ онъ былъ молчаливымъ наперсникомъ Галуши.

Причина, по которой Семенъ Антоновичъ позвалъ Горста, была простая. Терентій, который постоянно бывалъ у своихъ прежнихъ господъ и прежнихъ друзей, объяснилъ Катюш, что Горстъ изъявилъ готовность всячески помогать ему и ей въ ихъ дл. Онъ прямо общалъ Терентію, что его бракъ съ Катюшей будетъ разршенъ намстникомъ. Разумется, ни Терентій, ни Катюша ни слова не сказали объ этомъ Семену Антоновичу, но такъ расхвалили чиновника, что этотъ пригласилъ его въ гости.

Терентій, садовникъ, тоже для многихъ въ ‘Симеонов’ былъ загадкой. Очень уже воленъ былъ онъ съ молодыми князьями и княжнами. Держался онъ съ ними, а въ особенности съ Катюшей, какъ близкій человкъ, но не какъ подневольный рабъ. И княжна Катюша тоже чрезмрно благоволила къ нему.

Теперь нсколько словъ о Горст. Въ высшей степени странно велъ себя этотъ Горстъ во всемъ дл бывшихъ князей Татевыхъ. Онъ какъ-будто былъ единственнымъ изъ чиновниковъ намстничества, желавшимъ распутать это казусное дло и вызволить Татевыхъ изъ грозной напасти, въ то-же самое время Горстъ какъ-будто еще боле стягивалъ сти, въ которыя попала эта несчастная семья. Однимъ словомъ, онъ велъ политику, понятную только ему одному. Горстъ былъ ловкій петербургскій длецъ, пронырливый, честолюбивый и только одною своею ловкостью длавшій себ карьеру. При намстник Зврев онъ ловко пользовался своимъ положеніемъ при Роз Эриховн и въ длахъ намстничества значилъ не только боле Серафима Ефимовича, но, пожалуй, столько-же, сколько и самъ Галуша, этотъ дйствительный намстникъ. Его ловкость доказывало уже и то, что, поссорившись со шведкой, онъ удержался и при ‘персид’, хотя какъ-будто только для того лишь, чтобы стать дйствующимъ лицомъ въ ужасной драм, разыгравшейся съ семьей Татевыхъ. Онъ что-то зналъ такое, что разомъ могло разрушить всю махинацію, оправдать неосторожнаго князя Антона, разъяснить, наконецъ, самое появленіе загадочной промеморіи. Но то, что зналъ Горстъ, то онъ зналъ лишь про-себя. Когда ударилъ громъ, онъ прізжалъ къ Арин Саввишн, общалъ ей распутать все дло, но потомъ вдругъ повернулъ въ другую сторону и наотрзъ отказался отъ всего, что было говорено имъ ране. Единственнымъ объясненіемъ такого поворота могло быть лишь то, что Горстъ сообразилъ, какое положеніе можетъ онъ занять по отношенію къ дйствующимъ лицамъ и какія особенныя для себя выгоды онъ можетъ извлечь изъ занятаго имъ положенія. Абдурраманчиковъ вврился въ него и даже возложилъ на него такую миссію, какъ отыскиваніе среди крестьянскихъ парней жениховъ для бывшихъ княженъ Татевыхъ.

Горстъ принялся усердно за свое главное дло. Онъ узнавалъ всхъ обитателей усадьбы и села, разыскивая парней, которые были худорожи или несравненно глуповаты, и составилъ уже цлый списокъ, въ которомъ значилось семь человкъ. Когда у него набралось пятеро, онъ встртилъ одного, котораго онъ сейчасъ-же вписалъ, но уже не шестымъ по значенію, а первымъ, такъ какъ физіономія этого молодца и его непроходимое тупоуміе даже удивили Горста.

Это былъ знаменитый Агаонъ съ кличкой ‘звриная прачка’ и ‘звриная матка’, хотя теперь онъ уже обмываніемъ звря больше не занимался.

Агаонъ былъ невозможный самъ по себ парень. Его глупости не было никакихъ предловъ, и обмываніе каменныхъ львовъ, поставленныхъ при възд въ ‘Симеонов’, было единственнымъ занятіемъ, на которое онъ былъ способенъ. Уже одно это въ ужасъ могло привести всякую двушку-невсту даже и не княжескаго рода.

Вторая часть порученія была, такимъ образомъ, уже исполнена. Оставалась третья, самая мудреная. Какъ узнать, кого Арина Антоновна пуще всхъ не жалуетъ. Таковыхъ не оказывалось. Да, по мннію Горста, они даже не могли оказаться. Съ какой стати прежняя княжна Татева можетъ имть какого-либо врага или ненавистнаго человка въ числ крпостныхъ? Однако, однажды случайно говоря объ Агаон съ Терентіемъ, Горстъ вдругъ сразу узналъ и ахнулъ, что и послдняя часть порученія намстника нечаянно исполнена имъ. Терентій разсказалъ, что разъ въ усадьб было особенно чудное приключеніе. Арина Антоновна чуть не была наказана розгами своей бабушкой и только по просьб покойнаго Антона Семеновича была посажена и заперта въ свою комнату на хлбъ и на воду.

Причиной этого было то обстоятельство, что, несмотря на страхъ, въ которомъ вс Татевы пребывали передъ старухой, Арина Антоновна невдомо почему озлобилась на парня Агаона и собственной властью, обманно, приказала его наказать розгами на конюшн, якобы по указу самой Арины Саввишны. И вотъ старуха за этакое продерзостное своевольство ея хотла ее счь.

Это было тогда, а теперь той-же самой Ариш приходилось итти подъ внецъ съ высченнымъ ею Агаономъ…

Горстъ заставилъ Терентія еще раза два разсказать ему всю исторію, но узналъ то-же самое.

— Стало быть, Арина Антоновна не любитъ этого Агаона?— спросилъ онъ.

— Нтъ, отчего не любитъ? А только такое происхожденіе было.

Но Горстъ принялъ этотъ отвтъ иначе. Ему хотлось, чтобы все порученіе намстника было скорй исполнено. И въ тотъ-же день онъ слъ уже за подробный докладъ намстнику, гд описалъ парня Терентія, а затмъ и парня Агаона, причемъ, нсколько прикрасивъ, разсказалъ и происшествіе съ Ариной Антоновной изъ-за своевольнаго поступка.

На другой день Горстъ привелъ въ смущеніе господина Полянскаго и въ полное смятеніе все Временное отдленіе. Онъ попросилъ себ казенный конвертъ, печать и, наконецъ, нарочнаго коннаго, чтобы послать рапортъ на имя намстника.

И Полянскій, и вс его подчиненные перетрусили до послдней степени. Они были теперь убждены, что этотъ чиновникъ, болтаясь и не занимаясь длами вмст съ ними, нарочно изображалъ изъ себя простодушнаго малаго и собственно лицедйствовалъ, а собравъ какія-нибудь справки, росказни на деревн и въ усадьб, теперь написалъ намстнику доносъ на нихъ на всхъ.

Нарочный былъ данъ, принялъ изъ рукъ Горста пакетъ и поскакалъ. Горстъ-же съ этой минуты сталъ первымъ лицомъ въ усадьб… Но только до вечера.

Полянскій, имя за собой гршки, какъ кошка, знающая, чье мясо съла, зналъ, что онъ очень искусно присвоилъ себ кое-что изъ вещей, которыя были найдены въ усадьб. Въ опись он не попали, а были имъ очень искусно черезъ его двухъ лакеевъ сплавлены изъ усадьбы въ городъ, конечно, тайкомъ это всхъ. И онъ ршился на крутую мру: ‘Панъ или пропалъ!’

Онъ отрядилъ своего-же довреннаго лакея тоже верхомъ вслдъ за гонцомъ Горста, и настигнутый гонецъ былъ возвращенъ. Призвавъ его прямо къ себ черезъ задній ходъ, Полянскій вскрылъ пакетъ Горста, прочелъ его донесеніе, разинулъ ротъ и развелъ руками. Затмъ онъ взялъ другой конвертъ, надписалъ его, запечаталъ такой-же казенной печатью и, отдавъ его гонцу, приказалъ скакать въ губернію, однако, онъ прибавилъ:

— Если кому проболтаешься, что я тебя ворочалъ, то и въ Сибири теб мало мста будетъ.

На другой-же день Полянскій съ гораздо меньшимъ почтеніемъ обращался къ молодому чиновнику, хотя полное недоумніе продолжало его озабочивать.

‘Съ какого чорта’, — думалось ему, — ‘намстникъ посылаетъ въ усадьбу чиновника, чтобы узнать такую чепуху, такое никому ненужное и неинтересное дло: что за человкъ дворовый, по имени Терентій? и кто всхъ дурнороже и глупе въ усадьб? да кого особо не жалуетъ старшая двица Татева?…’

— Чортъ ихъ знаетъ что такое!— восклицалъ онъ наедин.— Что за чудное дло, что вс россійскіе намстники одинъ мудрене другого? Ишь, вдь, что этотъ персидъ опять надумалъ!

Черезъ два дня посл отбытія гонца онъ явился уже обратно съ приказомъ намстника начальнику Временнаго отдленія. Ему предписывалось объявить двицамъ Татевымъ, что об он должны готовиться къ внцу: Екатерина Татева съ крестьяниномъ Терентіемъ, а Арина Татева съ крестьяниномъ Агаономъ.

Полянскій вызвалъ къ себ обихъ двушекъ и объявилъ имъ это. Катюша просіяла и чуть не запрыгала отъ восторга, но, такъ какъ сестра ея страшно закричала и повалилась на полъ безъ памяти, то она бросилась къ ней на помощь.

Разумется, Ариша, приведенная въ себя, была въ такомъ положеніи, что ее почти отнесли къ ней въ комнату. И съ этого дня она слегла въ постель и не вставала. Двушка была страшно потрясена извстіемъ. Кром того, обдумывая свое будущее существованіе, она чувствовала, что у нея какъ-бы умъ за разумъ заходитъ.

Представить себя женой Агаона было совершенно невозможно. Это было наказаніе еще горшее, чмъ когда она съ семьей обратилась въ крестьянское состояніе. Если-бы ее указано было постричь въ монахини, эта кара поразила-бы ее меньше. Да и теперь первая мысль ея была, нельзя-ли избавиться отъ этого брака заявленіемъ о желаніи постричься.

Разумется, сомннія не было никакого, что это была месть Абдурраманчикова за то, что она въ пылу стыда и гнва позволила себ при ихъ объясненіи.

— Но какая страшная месть!…— думали и говорили вс Татевы.— Хватитъ ея не на мсяцъ, не на годъ, а на всю жизнь Ариши.

На второй день по полученіи предписанія намстника Семенъ Антоновичъ объяснилъ сестр, что надо будетъ просить Гаврика заступиться. Если-же онъ ничего не сможетъ сдлать, то надо будетъ взяться за дло иначе: убдить Агаона или застращать его, чтобы онъ, повнчавшись съ Аришей, не вообразилъ себ въ самомъ дл, что онъ — супругъ. Можно общать ему и денегъ, можно подйствовать и угрозой, что, когда Татевы будутъ прощены, то бракъ его будетъ расторгнутъ, а самъ онъ, ставъ снова крпостнымъ ихъ, будетъ ими сосланъ въ Сибирь.

На Аришу эти разсужденія брата подйствовали мало. Въ помилованіе всхъ она не врила, а равно она не могла врить въ то, что дурака, какихъ мало, полнаго чурбана Агаона возможно въ чемъ-либо убдить.

— Я или на себя руки наложу, или его задушу!— заявила Ариша.— Иного ничего посл нашего внчанія быть не можетъ.

Въ семь Татевыхъ была та характерная особенность, что, во сколько молодые люди — Семенъ, Гавріилъ и Рафушка — отличались слабоволіемъ, мягкостью, доходившей до трусости, во столько об ихъ сестры были энергичны и по натур боле пылки, боле ршительны. Вмст съ тмъ, Катюша и въ особенности Ариша были умне братьевъ.

Настоящія ‘красныя двицы’ были не дочери, а сыновья покойнаго князя Антона Семеновича, которые уродились въ отца, ограниченнаго и робкаго человка. Вдобавокъ они выросли подъ гнетомъ властолюбивой бабушки, уничтожившей въ нихъ даже зачатки воли.

Ариша, казалось, уродилась въ самое бабушку. Среди мирной обыденной и незатйливой жизни въ ‘Симеонов’ нравъ Ариши вполн высказаться не могъ. Теперь, когда жизненныя тишь и гладь смнились бурей, ураганомъ, и приходилось бороться, спасать себя, въ Ариш сразу сказалось все то, что дремало въ ней.

Какъ не побоялась она защитить себя отъ Абдурраманчикова и отвтила десяткомъ сильныхъ пощечинъ, такъ теперь ввиду брака съ самымъ отвратительнымъ мужикомъ всего села, даже всей окрестности, Ариша почувствовала въ себ твердую силу бороться, умнье защитить себя. Если она говорила: ‘удавлюся или его удавлю’, то она, дйствительно, чувствовала въ себ готовность на это, и скоре на второе, чмъ на первое.

Иногда она мысленно прибавляла, думая о своемъ нежданно нажитомъ враг:

— Да и теб самому этакое даромъ не сойдетъ! А какъ да что,— теперь не знаю.

XII.

— Да, не очень-то легко иныя дла зачинать и къ доброму концу приводить!— повторялъ Абдурраманчиковъ самому себ вслухъ, оставаясь одинъ въ кабинет намстническаго дворца.

Три главныхъ заботы, помимо разныхъ маленькихъ, не давали ему даже спокойно спать. И онъ начиналъ вспоминать то время, когда жилъ у себя въ ‘Кут’ совершено счастливо и мирно.

Первое, что озабочивало его, была судьба дочери. Онъ твердо ршилъ выдать ее замужъ за Гаврика, а, между тмъ, надежда на то, что когда-нибудь возможно будетъ выхлопотать царскую милость, возвратить ни въ чемъ неповинному Гавріилу княжескій титулъ и все состояніе,— надежда эта была основана только на томъ, что царь милостиво отнесся къ нему, какъ къ бывшему врному слуг государя Петра еодоровича, и боле ни на чемъ!

Но Абдурраманчиковъ понималъ, что, пока онъ будетъ хлопотать объ этомъ, не мало найдется лицъ въ Петербург, людей боле или мене сильныхъ, которые будутъ хлопотать о томъ, чтобы конфискованное у Татевыхъ имніе было дано имъ въ награду.

Случаи эти за цлое столтіе со временъ Екатерины I повторялись постоянно, а состояніе Татевыхъ, ихъ великолпная усадьба, слухи о которой могли дойти до Петербурга, конечно, всякому и высшему сановнику было-бы пріятно выпросить за врную службу престолу и отечеству.

Не разъ Абдурраманчиковъ колебался и хотлъ было бросить мысль о брак дочери съ Гаврикомъ, но его Елизаветъ пришла отъ этого въ такое отчаяніе, такъ горько плакала, что обезоружила отца, и онъ какъ-бы махнулъ рукой.

Теперь его, конечно, озабочивало боле всего разъясненіе вопроса, останутся-ли за дочерью извстныя права при брак съ крестьяниномъ? Что, если вдругъ крестьяне татевскіе изъ государственныхъ сдлаются помщичьими и какой-нибудь сановникъ, сдлавшись владльцемъ ‘Симеонова’, понудитъ его дочь явиться къ нему на службу, какъ простую крестьянку, и опредлитъ его въ горничныя. А такъ какъ она красавица, то мало-ли что еще можетъ быть?

И, думая о брак дочери по цлымъ днямъ, даже занимаясь длами, Абдурраманчиковъ все откладывалъ и не приходилъ ни къ какому ршенію.

Второе, что озабочивало его,— была полная путаница въ управленіи. Съ того дня, какъ онъ прогналъ Галушу, какъ лихоимца, даже какъ простого вора, все стало кверху ногами. Вс чиновники, работавшіе прежде подъ руководствомъ Галуши, работали, вроятно, какъ какія простыя машины, и теперь въ его отсутствіе они во всхъ длахъ, во всхъ статьяхъ закона были въ положеніи совершенно беззащитномъ.

— Вы вс ни въ зубъ толкнуть!— гнвно повторялъ всякій день Абдурраманчиковъ.

И положеніе намстника изъ военныхъ въ молодости и изъ простыхъ сельскихъ хозяевъ-помщиковъ за всю свою жизнь было самое безпомощное. Намстникъ ждалъ, что не нын — завтра изъ-за какой-нибудь бумаги, изъ-за какого-нибудь его распоряженія выйдетъ бда. Въ Петербург найдутся люди, которые пожелаютъ доложить государю о томъ, каковъ новый намстникъ.

Абдурраманчиковъ зналъ то, что знала вся Россія… Утромъ — милость, ввечеру — гнвъ и кара.

‘Какъ легко и высоко взлетлъ я, такъ-же легко — и еще легче — могу внезапно улетть въ преисподнюю’, — думалъ онъ.— ‘Спасибо, если только прогонятъ, да оставятъ мн мой ‘Кутъ’. А вдругъ отпишутъ его такъ-же, какъ отписали ‘Симеоново’? Конечно, меня не обратятъ въ крестьянина, но шугнутъ куда-нибудь въ Вятскіе предлы’.

Между тмъ, Абдурраманчиковъ — худой человкъ въ извстномъ отношеніи — былъ исключительный человкъ по времени, то есть былъ исключительно честный и имлъ какое-то, тоже по времени странное, отвращеніе ко всмъ взяточникамъ и лихоимцамъ. Простить Галушу, который былъ ему необходимъ, онъ совершенно не могъ. Зная хорошо, что завтра-же при вступленіи Галуши вновь въ управленіе все наладится, пойдетъ отлично, никакого промаха канцелярія намстника не сдлаетъ,— онъ не могъ сладить съ своей совстью.

Вмст съ тмъ, тотъ-же Галуша быстро выяснитъ ему вопросъ о правахъ дворянки при замужеств съ крестьяниномъ, и все будетъ хорошо. И стоитъ только ему сказать одно слово! Но Абдурраманчиковъ не могъ сказать этого слова, не могъ допустить и мысли — вернуть въ качеств начальника своей канцеляріи дерзкаго вора и почти мошенника.

Наконецъ, было еще одно обстоятельство, которое отчасти смущало Абдурраманчикова. Того, что случилось въ ‘Симеонов’, когда онъ остался наедин съ Аришей, никто не видалъ. Но двушка могла разсказать это сестр и брату, а они, не побоясь, что находятся въ его власти, могутъ, почувствовавъ злобу къ нему, разгласить это. И, конечно, соблазнъ будетъ большой. Если найдутся люди, которые и не поврятъ этому и примутъ все за клевету, то тмъ не мене всякій, неврящій въ клевету, все-таки разглашаетъ ее… Таковъ законъ людской! А слухъ можетъ добжать и до невскихъ береговъ.

XIII.

Однажды утромъ, когда Абдурраманчиковъ былъ наиболе озабоченъ однимъ крупнымъ промахомъ, который сдлала его канцелярія по управленію,— промахомъ, на который пострадавшій дворянинъ собирался, по слухамъ, тотчасъ хать жаловаться въ Петербугъ, ему доложили, что въ числ лицъ, ожидающихъ пріема, появилась генеральша Бокъ. Ему вспомнилась эта фамилія, но онъ никакъ не могъ припомнить, гд и когда слышалъ ее или когда видлъ эту женщину. Принявъ ее, онъ, однако, вспомнилъ, что она являлась просить о чемъ-то еще не такъ давно.

Генеральша вошла въ кабинетъ намстника радостная, какъ-бы торжествующая. Видъ ея даже удивилъ Абдурраманчикова.

— Ваше превосходительство,— начала Бокъ,— я прибыла не съ какимъ-либо прошеніемъ, а по длу, до меня совершенно не касающемуся, но длу важному. Какъ вы помните, я была у васъ и заявила, что нахожусь въ давнишней дружб съ Ариной Саввишной Татевой…

— Да, да! Вспомнилъ! Ну, что-же?

— И вотъ-съ, съ тхъ поръ, какъ я побывала у васъ и не получила вашего разршенія на мою просьбу, къ великой моей горести, я отправилась снова повидаться съ моей пріятельницей. А теперь я являюсь къ вамъ по совершенно иному длу. Арина Саввишна, про которую я должна сказать,— хоть она и пріятельница моя,— что она уродилась на свтъ съ нкоторой твердостью въ нрав…

— Скажите лучше, сударыня,— насмшливо замтилъ генералъ,— съ нкоторой лютостью, а не то что съ твердостью! Это — зврь баба!

— Была, ваше превосходительство! Да-съ, была! Вотъ за этимъ-то я и являюсь. Тяжелое испытаніе, которое послано Господомъ Богомъ и царскимъ указомъ Арин Саввишн, надломило ея силы. Вдь, она, сами знаете, не молоденькая. Я нашла ее сильно перемнившейся. Прежней лютости, какъ вы сказываете, и помину нтъ. И вотъ она дала мн къ вашему превосходительству порученіе. Она мн приказала сказать вамъ, что на первыхъ порахъ посл объявленнаго ей указа объ ея крпостномъ состояніи она со зла Богъ всть чего надлала и наговорила. Всего и сама вспомнить не можетъ. И вотъ теперь она, принося чистое раскаяніе, проситъ забыть все, что она натворила со зла, причиненное кому-либо по ея вин. И вотъ-съ она поручила мн передать вамъ это письмо!

И генеральша Бокъ достала изъ своего большого ридикюля конвертъ, запечатанный и написанный на имя намстника.

Абдурраманчиковъ, пожавъ плечами, такъ какъ ожидалъ, что найдетъ въ письм какую-нибудь бабью болтовню, разорвалъ конвертъ, развернулъ бумагу и быстро пробжалъ около трехъ десятковъ строкъ. Но когда онъ прочелъ все, то выраженіе лица его измнилось и, глядя широко раскрытыми глазами на генеральшу, онъ произнесъ:

— Не можетъ быть?!..

— Что прикажете?— отозвалась Бокъ.

— Знаете-ли вы содержаніе письма?

— Знаю, ваше превосходительство!

— Правда-ли это?

— Сущая правда!

— Но какъ же такъ? Что-же это такое? Это-же невроятно!

— Прямо только со зла, ваше превосходительство. И Арина Саввишна глубоко раскаивается. Она говоритъ, что много такого натворила. А такъ какъ до нея дошли черезъ меня слухи объ участи омы омича, то онъ какъ и мн, признаюсь вамъ, пришло на умъ, что въ числ прочихъ винъ господина Галуши нтъ-ли и этой вины его. А вина-то эта никогда и не существовала, такъ какъ она — измышленіе Арины Саввишны, сдланное со зла. И вотъ она проситъ васъ, узнавши истину, не обвинять напрасно Галушу въ томъ, въ чемъ онъ не виноватъ.

— Такъ стало быть, Галуша получилъ отъ нея, какъ теперь сказываетъ она, счетомъ тридцать дв тысячи?— взволнованно спросилъ Абдурраманчиковъ.

— Точно такъ-съ!

— Да, вдь, она въ ‘Симеонов’ десять разъ повторила мн, чуть не побожилась, что передала сорокъ семь?

— Со зла, ваше превосходительство! со зла! Она мн подробно разсказывала. Денегъ было тридцать тысячъ ровно, а дв она добавила денька за три до прізда Галуши, поэтому хорошо она и помнитъ, что всхъ было тридцать дв. И стало быть, господинъ Галуша ни единаго пятачка себ не присвоилъ.

— Батюшки мои!— воскликнулъ Абдурраманчиковъ.— Вдь, это — разбой! Пустомельство и лютость бабьи заставили меня достойнаго человка кровно обидть, напрасно покарать, преступнымъ мошенникомъ почесть.

Абдурраманчиковъ вскочилъ съ мста, началъ ходить по кабинету, а потомъ вдругъ спросилъ:

— Есть-ли у васъ еще какое дло?

— Никакого-съ!— отвтила Бокъ, зная, что дло, которое у нея есть, нужно отложить до другого раза.

— Такъ извините, мн не время. Я долженъ тотчасъ исправить неправедное, мною совершенное!— волнуясь, заявилъ Абдурраманчиковъ.

И, дйствительно, когда генеральша вышла, онъ приказалъ чиновнику объявить, что пріемъ прекращенъ, а черезъ четверть часа онъ садился въ карету и халъ въ ту улицу, гд былъ домъ Галуши.

ома омичъ, повидавшій генеральшу Бокъ наканун, знавшій подробро содержаніе письма Арины Саввишны, не удивился появленію экипажа генерала около своего дома, но все таки страшно обрадовался. Въ теченіе всей ночи ему приходило на умъ, что Абдурраманчиковъ изъ простого самолюбія не захочетъ вернуть его обратно и назначить снова на должность, чтобы не судили и не рядили городскіе дворяне и купцы, говоря, что онъ самъ не знаетъ, что длать. Но теперь экипажъ намстника доказалъ ему, что все будетъ такъ, какъ онъ надялся.

Дйствительно Абдурраманчиковъ, быстро войдя на крыльцо и въ переднюю и сбросивъ верхнее платье, прямо прошелъ чрезъ столовую и гостиную, направляясь безъ доклада въ рабочую комнату хозяина.

ома омичъ уже усплъ убжать въ эту комнату, усплъ ссть въ кресло, положить локти на колни и уткнуть лицо въ ладони, изображая изъ себя полную ‘убитость’ и отчаяніе. Не плохой былъ лицедй ома омичъ Галуша.

— Обнимите меня и простите меня!— раздался надъ нимъ голосъ Абдурраманчикова.

И генералъ столько-же взволнованно, сколько искренно, притянулъ къ себ и расцловалъ человка, котораго напрасно обвинилъ въ самомъ для него лично мерзкомъ дл.

— Ничего объяснять не стану. Нечего объяснять!— воскликнулъ онъ, цлуясь.— Посл въ двухъ словахъ все узнаете, А теперь пожалуйте со мной въ карету и въ канцелярію! Сію-же минуту! Длать хорошее дло, такъ не откладывать! Пожалуйте!

И черезъ нсколько минутъ Галуша сидлъ уже въ карет намстника и, такъ какъ Абдурраманчиковъ приказалъ летть вихремъ, то они, дйствительно, понеслись по улицамъ, даже обращая на себя вниманіе прохожихъ.

Еще черезъ нсколько минутъ намстникъ входилъ въ канцелярію, въ которой былъ со дня своего назначенія только два раза. Ведя подъ руку ому омича и очутившись въ большой комнат, гд сидли старшіе чиновники, онъ объявилъ громогласно:

— Слушайте, судари! одинъ Богъ безъ грха, одинъ Богъ не ошибается, а люди-человки могутъ ошибаться. Такъ-то вотъ и я согршилъ передъ Богомъ, ошибся и обвинилъ ому омича въ такомъ дл, въ коемъ онъ не могъ быть виновенъ. И вотъ сейчасъ я здилъ къ нему, просилъ у него прощенія и привезъ самъ сюда. И знайте, что онъ — опять вамъ начальникъ, что онъ — моя правая рука, и, что бы онъ мн ни сказалъ, тому я поврю. Что онъ захочетъ, то и будетъ! Теперь я его слуга во всемъ!

Разумется, вс чиновники канцеляріи были обрадованы появленіемъ и вступленіемъ въ должность омы омича, при которомъ жилось хорошо и приходилось только исполнять, что онъ прикажетъ, не мудрствуя, но и не рискуя попасть въ отвтъ за ‘беззаконіе по неразумію’.

XIV.

Говорится: ‘гласъ народа — гласъ Божій’… Единодушное общественное убжденіе въ чемъ-либо является, стало быть, непререкаемой истиной. Но есть среди людей еще иное, боле глубокое и мене объяснимое: такое-же единодушіе въ ожиданіи чего-либо, что непремнно должно случиться. Гласъ или говоръ народа о таковомъ, собственно, ни на чемъ не основанъ. Такъ кажется! Такъ чудится! Иначе говоря, это есть лишь одно предчувствіе.

По поводу ужасной судьбы дворянъ-князей Татевыхъ, всть о которой потрясала все намстничество, случилось то-же. Отъ дворянъ-помщиковъ до крестьянъ глуши, куда доходила всть о новыхъ мужикахъ по указу царя, всякій, поохавъ и поразмысливъ, говорилъ:

— Чудно! Должно быть, страсть въ чемъ виноваты! А коли, какъ слышно, неповинны ни въ чемъ, то еще дло ихъ не пропало.

Мнніе, что закрпощеніе Татевыхъ временное, а не навсегда, проникло и въ чиновничество губерніи. Согласіе намстника — о которомъ шелъ слухъ — на бракъ его дочери съ однимъ изъ новыхъ крестьянъ, конечно, подтверждало предположеніе или, врне, предчувствіе всеобщее и единодушное.

Временное отдленіе, уже кончавшее свою работу въ ‘Симеонов’, тоже понемногу прониклось тмъ-же убжденіемъ. Начальникъ отдленія Полянскій начиналъ уже задумываться о томъ, что нкоторыя дорогія вещи, въ томъ числ бронза и часть столоваго серебра, были имъ тайно сплавлены къ себ въ домъ въ городъ.

Возстановятъ вдругъ этихъ Татевыхъ въ ихъ правахъ, и заявятъ они о разграбленіи отдленіемъ ихъ имущества! Однако, волнуясь и труся, Полянскій тмъ не мене продолжалъ нкоторыя вещи брать къ себ въ комнаты якобы для внесенія въ отдльную опись, которую онъ составлялъ, и, не вписывая, конечно, отправлялъ ихъ со своими лакеями въ городъ къ жен.

Между тмъ, Горстъ, отправивши свое донесеніе намстнику, напрасно ожидалъ разршенія вернуться въ городъ. Длать ему въ ‘Симеонов’, собственно, было больше нечего, и онъ разсуждалъ, что Абдурраманчиковъ просто позабылъ о немъ. Вернуться самому онъ не считалъ возможнымъ, боясь гнва и наказанія.

Однако, нетерпніе Горста и его думаніе объ отъзд продолжалось недолго.

Чрезъ недлю молодой человкъ уже былъ озадаченъ иначе. Онъ боялся, что не нынче завтра явится гонецъ съ приказомъ возвращаться. За нсколько дней произошло нчто хотя и простое, но, при данныхъ обстоятельствахъ въ усадьб ‘Симеонов’, оно было далеко не просто.

Горстъ близко сошелся и цлые дни проводилъ съ Татевыми. Вмст съ ними гуляя, часто обдая у нихъ наверху, онъ съ ними-же проводилъ и вечера. Толковали они исключительно только объ одномъ: о горестной судьб.

Но главное было не въ этомъ. Красивый и умный Горстъ, незамтно для самого себя, сталъ въ какія-то странныя отношенія къ старшей сестр — Ариш. И въ этомъ онъ былъ ни капли не виноватъ.

Теперь, въ эти тяжелые дни, случилось вдругъ нчто невроятное, изумляющее даже самое Аришу. Случилось внезапно и несмотря на ужасное, исключительно безотрадное положеніе всей семьи, несмотря на ея собственную участь, сугубо отчаянную въ виду брака съ уродомъ Агаономъ.

Ариша страстно увлеклась молодымъ чиновникомъ и увлеклась настолько, что была способна на все на свт. Если-бы онъ предложилъ ей бжать, скрыться и спасаться хотя-бы въ самые крайніе предлы Сибири или въ другую часть свта, то Ариша, ни единаго мгновенія не поколебавшись, согласилась-бы тотчасъ на все.

Конечно, удивительнаго въ этомъ ничего быть не могло. Горстъ, человкъ темнаго происхожденія, сдлалъ-бы честь любой дворянской семь, если-бы родился въ ея сред. Помимо того, что онъ былъ красивъ собой, и даже мужчины сразу замчали это, онъ держалъ себя, какъ если бы получилъ самое утонченное воспитаніе. Помимо лица, вся вншность его, голосъ и движенія — все было привлекательно.

Повидавъ его только раза два, Семенъ Антоновичъ, качая головой, заявилъ сестрамъ:

— Ну, ужъ малый! Вдь, просто удивительно, какой пригожій!

— Красавецъ!— говорила Катюша.

Къ удивленію всхъ, и молчаливая или, какъ звали ее, нмая Мара тоже вдругъ заговорила:

— Николи я такого пригожаго не видывала!

— Вона какъ!— пошутилъ ея мужъ.— Даже мою Марушу и то расшевелилъ!

Быть можетъ, съ этой именно минуты Ариша, удрученная своимъ горемъ, обратила вниманіе на Горста и увидла, что, дйствительно, при вид такого человка и нмая заговоритъ. И, не стсняясь, не скрывая нисколько того, что зародилось и быстро разгоралось у нея на душ, она тотчасъ-же стала вести себя съ Горстомъ такъ свободно, смло, но въ то-же время и искренно, что молодой человкъ на первыхъ порахъ изумился или, какъ сказывается, опшилъ…

А, между тмъ, Ариша поступала не зря. Въ ней явилось простое соображеніе, что она приказомъ Абдурраманчикова поставлена въ особыя условія. Ей грозитъ нчто такое страшное, что нечего и обдумывать, какъ ей поступать, что длать или говорить, и что съ ней случится. Все равно! Заодно пропадать.

Горстъ сначала смутился, затмъ задумался и, размышляя, пришелъ нежданно для самого себя къ такому ршенію, которое ему казалось какимъ-то дьявольскимъ навожденіемъ.

‘Вотъ такъ судьба!’ — говорилъ онъ самъ себ.— ‘Такъ-ли, сякъ-ли, а я тоже на все пойду!..’

Разумется, Ариша нравилась ему, хотя, конечно, не столько, сколько его ‘любезная’ красавица едоська. Однако, если-бы въ него не проникло тоже убжденіе, что когда-нибудь вс Татевы будутъ прощены, то, пожалуй, онъ отнесся-бы къ Ариш и къ своему новому плану нсколько иначе.

А планъ его былъ и простъ, и оригиналенъ.

Числясь чиновникомъ канцеляріи, но по найму, онъ, собственно, принадлежалъ съ мщанскому сословію.

‘Изъ мщанъ обратно въ крестьяне ужъ не такъ далеко’,— думалось ему.— ‘Скажи генералъ одно слово, подпиши одну бумажку, и государственный крестьянинъ Горстъ можетъ сдлаться мужемъ Арины Татевой во исполненіе закона’.

И однажды, черезъ недли дв посл отправки гонца къ Абдурраманчикову, Горстъ, конечно, умвшій ухаживать и влюблять въ себя, достигъ того, что Ариша, безъ всякаго колебанія, согласилась выйти къ нему на свиданіе въ садъ поздно вечеромъ. И все было ршено молодыми людьми сразу, какъ еслибы они годъ были знакомы.

Прежде всего Горстъ искренно объяснилъ Ариш, что онъ, хотя и чиновникъ, но чина не иметъ, что онъ не дворянинъ, не вполн русскаго происхожденія и что, собственно, онъ не достоинъ ея, такъ какъ она — княжна и дворянка родомъ.

Ариша отвтила на это, что ея чувство къ нему странное, внезапное и бурное. Если-бы онъ явился къ нимъ въ домъ, когда еще они жили счастливо, и кара еще ихъ не постигла, то — ей сдается — что она и тогда-бы противъ воли бабушки и отца бжала съ нимъ изъ дому на край свта. А теперь это еще легче.

И молодые люди ршили, что прежде всего Горстъ будетъ просить, даже умолять генерала Абдурраманчикова выдать Аришу за него замужъ, какъ за мщанина, а не дворянина. Если-же это невозможно, то надо просить генерала обратить его изъ мщанъ въ крестьяне, вслдствіе чего при его женитьб указъ о Татевыхъ будетъ точно исполненъ.

Вмшиваться и разслдовать, что такое крестьянинъ по фамиліи Горстъ, никто, конечно, не станетъ. Въ губерніи потолкуютъ, но до Петербурга онъ врядъ-ли дойдетъ. Если-же Абдурраманчиковъ останется непреклоненъ и захочетъ отомстить за кровную обиду, то останется одно бгство. Куда — видно будетъ.

Никакихъ средствъ не было у обоихъ, но Горстъ расчитывалъ, что если они убгутъ въ Польшу, въ особенности въ Варшаву, то онъ не пропадетъ тамъ, хорошо говоря по-нмецки, а по-польски, какъ настоящій полякъ.

Однако, съ дломъ этимъ надо было спшить, такъ какъ избы на сел должны были скоро уже быть вполн отстроены, а затмъ должно было произойти и внчаніе обихъ новыхъ крестьянокъ.

Разумется, Ариша съ согласія Горста повдала все внезапно приключившееся съ ней старшему брату и сестр. Катюша страшно обрадовалась. Если она была вполн счастлива отъ того, что должно было приключиться съ ней, и чуть не благословляла судьбу за то, что попала въ мужички и можетъ выйти за давно любимаго человка, то вмст съ тмъ она понимала, насколько положеніе сестры ужасно.

Семенъ Антоновичъ удивился и испугался, но, поразмысливъ, ршилъ тоже, что если прежде бабушка и покойный отецъ никогда-бы не допустили такого брака, то теперь обстоятельства настолько измнились, что подобное надо почитать счастіемъ. Однако онъ сразу ршилъ:

— Генералъ на это никогда не согласится!— сказалъ онъ.— И, стало быть, вамъ придется быть въ бгахъ.

— Ну, что-же!— отозвалась Ариша.— Я хоть на край свта побгу, во-первыхъ, съ такимъ, какъ онъ, и, во-вторыхъ, отъ такого, какъ Агаонъ.

— Пожалуй,— разсудилъ Семенъ Антоновичъ,— что съ такимъ, какъ Горстъ, и въ бгахъ быть не страшно! Ужъ больно онъ мн кажетъ ловкимъ и хитроумнымъ. Этотъ всегда сухой изъ воды выйдетъ и сквозь игольныя уши пролзетъ.

Однако, молодые люди ршили ничего не сообщать бабушк, за которую нельзя было ручаться ни въ чемъ. Имъ казалось, что старуха, имющая во всемъ свое собственное разсужденіе, пожалуй, будетъ противъ брака Ариши съ чиновникомъ темнаго происхожденія и предпочтетъ ‘обманный’ бракъ или фиктивный съ мужикомъ, впредь до перемны обстоятельствъ или прощенія семьи.

Горстъ былъ того-же мннія, чтобы оставить старуху въ полномъ невдніи.

— Она у васъ чудная,— говорилъ онъ.— Про нее воистину законъ не писанъ. Что кому блое, ей черное, что кому зеленое, на ея глаза синее. Она способна отписать все самому Абдурраманчикову, прося защиты отъ насъ. И все пойдетъ прахомъ. Прямо доложитъ: ‘не давайте, молъ, согласія, а, кром, того, прикажите сторожить ихъ, такъ какъ они поршили бжать’.

Въ данномъ случа молодые люди не ошибались. Арина Саввишна, дйствительно, предпочла-бы временный фиктивный бракъ двухъ своихъ внучекъ съ крестьянами, нежели настоящій съ ‘мелюзгой’ чиновной. Вдобавокъ старуха и не подозрвала, что Катюша сама выбрала себ мужа, а теперь на седьмомъ неб отъ счастья. Она врила, что и Терентій будетъ только числиться мужемъ внучки впредь до лучшихъ дней, когда оба эти брака расторгнутъ такъ же, какъ и совершили, то есть повелніемъ свыше.

XV.

Съ той минуты, какъ Ариша объяснила Горсту, что она нежданно полюбила его и впервые въ жизни, что убжала-бы съ нимъ даже и въ т дни, когда еще была княжной Татевой, молодой человкъ сильно измнился нравственно. Онъ ясно ощущалъ въ себ какой-то переломъ. Онъ чувствовалъ себя гораздо крпче волей, смле. Быть можетъ, сказывалось вліяніе энергичной Ариши. Когда-же онъ вспоминалъ, что судьба заране и давно послала ему въ руки страшное оружіе противъ Галуши и отчасти противъ самого Абдурраманчикова, то, конечно, онъ начиналъ врить, что ихъ встрча съ Аришей и любовь — предопредленіе свыше.

Горстъ тотчасъ-же смло выхалъ въ городъ, не ожидая вызова.

Когда онъ явился къ намстнику, то былъ принятъ имъ особенно благосклонно. Первое, что Абдурраманчиковъ спросилъ у молодого человка, заставило его, однако, нсколько оробть.

— Говорила-ли теб, голубчикъ, Арина Антоновна, что зла на меня за якобы нанесенную ей мной обиду?

Горстъ обрадовался, что намстникъ заговорилъ съ нимъ на ‘ты’.

— Ничего не знаю-съ. Ничего не слыхалъ!— отвтилъ онъ, отлично понимая вопросъ и очень искусно изображая удивленіе на своемъ лиц.

— Стало быть, умная двица, что зря не болтаетъ пустяковъ! Ну, а какъ показалось ей мое приказаніе бракосочетаться съ такимъ красавцемъ и умникомъ, какъ этотъ Агаонъ?

Горстъ не зналъ, что отвтить, и произнесъ, растягивая одно слово:

— Ни-че-го-съ!

И такъ какъ намстникъ, повидимому, собирался его тотчасъ-же отпустить, молодой человкъ ршился, мысленно перекрестился и не выговорилъ, а будто бухнулъ, какъ, по крайней мр, показалось ему самому:

— Я, ваше превосходительство, къ вамъ съ покорнйшей просьбой!

— Сдлай милость! Что хочешь въ предлахъ всего умнаго и возможнаго, а коли оно въ предлахъ глупаго или чудеснаго, то не взыщи! Дуракомъ быть не хочу, а чудотворцемъ быть не могу!

И Абдурраманчиковъ самодовольно разсмялся собственной шутк.

Горстъ робко, но толково, начавъ издалека, изложилъ свое дло. Абдурраманчиковъ, по мр того, какъ онъ говорилъ, становился сурове, и, когда дло дошло до просьбы разршить бракъ его съ Аришей, генералъ разсмялся, но уже совершенно иначе, чмъ за нсколько мгновеній назадъ. Смхъ былъ раздражительный и даже съ такимъ оттнкомъ, какъ-будто онъ былъ оскорбленъ просьбой молодого человка.

— Вотъ что, голубчикъ! Я думалъ, что ты — боле или мене умница, а ты — пошлый дуракъ!— выговорилъ онъ, наконецъ.— Какъ-же ты не понялъ сути дла? Теб было приказано разыскать того человка, котораго эта Арина терпть не можетъ, а если такового не окажется, то разыскать самаго ледащаго, самаго уродливаго изо всхъ окрестныхъ мужиковъ. И для чего? Для того, чтобы я за него выдалъ замужъ эту Арину! Неужто-же ты не понялъ всего, и со своей дурацкой просьбой идешь, стало быть, наперекоръ тому, что я считаю необходимымъ сдлать? Пойми, что, если-бы я согласился на твой бракъ съ нею, то это было-бы глупостью. Сдлать тебя крестьяниномъ я могу, сколько хочешь и когда хочешь, да тебя за твою глупость и слдовало-бы обратить изъ мщанъ въ мужики, но выдать эту Арину вмсто болвана и урода-мужика за перваго красавца нашего города…

Абдурраманчиковъ развелъ руками, нагнулся и прибавилъ:

— Да что же это такое? Если-бы я даже и дуракъ былъ, то все-таки такъ-бы не сдлалъ. Хороша-бы была отместка ей!— выговорилъ онъ вдругъ, но, спохватившись, прибавилъ:— отместка за то, что она кое-кому про меня небылицы болтала. Нтъ, голубчикъ, не то, что я тебя на ней не женю, а больше скажу: когда она будетъ женой избраннаго мною остолопа да узнаю я, что ты тайкомъ разстраиваешь ихъ супружество, ихъ согласіе, то…

И Абдурраманчиковъ презрительно усмхнулся.

— Я мигомъ вышлю тебя тогда изъ предловъ намстничества. Я не хочу, чтобы Арин Антоновн мшали наслаждаться супружескимъ счастіемъ съ такимъ прекраснымъ супругомъ, какого я ей выбралъ. Ну, вотъ и все! Ступай! Мн нечего теб совтовать держать ухо востро по отношенію ко мн. Я, вдь, не Звревъ, у котораго ты подъ бокомъ творилъ, что хотлъ, и рядилъ его въ шуты. Меня, братъ, такъ не нарядишь. Лучше и не пробуй! А попробуешь — не взыщи! Самое меньшее — улетишь изъ предловъ тхъ мстъ, гд моя власть, моя рука. А моя рука, когда изображаетъ кулакъ, то, охъ, какъ тяжеленька! Ну, ступай!

Разумется, Горстъ отдался полному отчаянію. Очевидно, оставалось только одно: бгство въ чужіе края. Онъ зналъ, что подобныя бгства изъ Россіи въ Варшаву по какимъ-бы то ни было причинамъ, иногда даже посл совершеннаго тяжкаго преступленія, совершались благополучно и бглецы мирно проживали въ польскомъ краю, тмъ не мене онъ все-таки былъ смущенъ отъ вопроса: гд достать средства на этотъ побгъ?

Былъ человкъ, который-бы могъ ему дать эти средства, дать сумму въ пятьсотъ рублей, если не больше, но только никакъ ни на этакое дло. Деньги эти могла легко и даже съ охотой дать ему именующая себя Кизильташевой, то есть едоська, но объяснить ей,— зачмъ эти деньги нужны, конечно, было невозможно. Позволить возлюбленному бжать съ другой женщиной на свои-же деньги было-бы съ ея стороны полнымъ безуміемъ, слдовательно, Горсту обязательно нужно было что-нибудь придумать, чтобы обмануть едоську.

И Горстъ весь углубился въ размышленія и придумываніе, какъ обмануть ее и подъ какимъ предлогомъ получить эту сумму.

Въ то-же время Горстъ уже зналъ со словъ всхъ чиновниковъ канцеляріи, что наступили старые порядки, что первый человкъ у нихъ, сильне самого намстника, снова тотъ-же ома омичъ, и что силенъ онъ не какими-либо хитроумными крючками или подвохами, а самъ генералъ желаетъ, чтобы всякое слово омы омича исполнялось тотчасъ-же. Кром того, сказали Горсту, что когда намстникъ и правитель длъ разно толкуютъ о какомъ-либо дл, то вс дла вершатся такъ, какъ того желаетъ Галуша.

Горстъ понялъ, что онъ собственно ничего не потеряетъ, если отправится съ той-же просьбой или хотя-бы за совтомъ къ тому-же Галуш.

‘Кабы ты зналъ, что ты у меня въ рукахъ, въ моей власти’,— думалъ молодой человкъ,— ‘то, конечно, теперь заступился-бы за меня, и все-бы дло сразу устроилось. Но ты сего не знаешь. А возможно-ли мн начать угрожать? Нтъ. Чтобы все, что я знаю и могу почти доказать, возымло силу, нужно отправляться въ Петербургъ и хлопотать. А когда еще добьешься успха! До тхъ поръ много всякой воды утечетъ’.

Тмъ не мене, Горстъ отправился къ Галуш въ домъ и изложилъ ему точно такъ-же, какъ и Абдурраманчикову, все свое дло. Галуша, удивленный объясненіемъ молодого чиновника, подумалъ нсколько мгновеній и отвтилъ:

— Это — такое дло, такая заковыка, какъ сказываютъ на, моей Украйн, что такового сразу не ршишь. Эту заковыку, какъ самую мудреную задачу, нужно порастрясти на вс лады, нужно всячески обдумать. Зайди ко мн дня черезъ два-три!

Горстъ намекнулъ, что, если ома омичъ пожелаетъ это дло устроить, то намстникъ согласится тоже, такъ какъ теперь соглашается съ нимъ во всемъ.

— Это точно!— отозвался Галуша.— Только это такъ дураки сказываютъ. Если я предложу генералу кушать варенье — не клубнику, а землянику, то онъ, конечно, будетъ кушать землянику. А если онъ захочетъ итти гулять, а я буду держаться того мннія, что ему надо пойти не гулять, а пойти утопиться, то полагаю, что онъ въ согласіи со мной не очутится! А вотъ вы, дураки, ничего не понимая, болтаете. А предлагать ему обвнчать тебя съ Ариной Антоновной, я, пожалуй, и пробовать не пойду.

Черезъ три дня Галуша, встртивъ Горста въ канцеляріи, выговорилъ, проходя и какъ-бы бросивъ слова:

— Выкини всю свою чепуху изъ головы! Займись-ка. лучше дломъ! Понялъ?

Горстъ невдомо почему сразу озлобился. Теперь оставалось одно спасеніе — обмануть едоську и затмъ бжать…

Да, легко сказать это! Бжать за тысячу верстъ, переселиться въ другіе края, хотя и не вполн чуждые ему, но въ такіе, гд онъ никогда не достигнетъ того, что мерещилось ему здсь, въ Россіи. Прошли т времена, когда можно было легко сдлаться шляхтичемъ первому попавшемуся пройдох по прихоти какого-нибудь пана-магната. Въ Россіи-же полученіе перваго чина длало его личнымъ дворяниномъ. Оставаясь здсь въ качеств мужа Ариши, онъ когда-нибудь, дождавшись прощенія Татевыхъ, можетъ еще легче получить чинъ для того, чтобы княжна не стала мщанкой.

И Горстъ ршился на два серьезныхъ шага.

Онъ отправился къ едоськ и объяснилъ ей, что попроситъ у нея не теперь, а когда будетъ нужда, денегъ какъ можно больше, для того, чтобы возвратить ей вдвойн. Ему навертывается дло, объяснилъ онъ, которымъ можно нажить очень много денегъ. Въ городъ явился подрядчикъ обуви на армію и, если онъ сможетъ примазаться къ этому подрядчику, имя въ карман около пятисотъ рублей, то въ два-три мсяца времени онъ наживетъ до полуторы тысячи, а то и боле.

— Съ какихъ это поръ сталъ ты такими длами заниматься?— спросила едоська.

— Вотъ теперь начинаю! Вижу, что въ канцеляріи никакого толка не добьешься. Прежде Роза поганая не хотла похлопотать и Звревъ былъ дуракъ, а теперь новый намстникъ ужъ больно уменъ да и пляшетъ подъ дудочку того-же омы омича. Если мн не быть настоящимъ чиновникомъ, то, по крайности, хоть разбогатть. Начну съ твоими пятью сотнями и, глядишь, черезъ десять лтъ будутъ у меня десятки тысячъ.

— Должно быть! Сейчасъ!— усмхаясь, отозвалась едоська.— Хватитъ тоже…

Однако, посл краснорчиваго увщанія своей любезной Горстъ добился того, что едоська общала ему, когда понадобится, пятьсотъ рублей, и Горстъ вышелъ отъ нея довольный, почти счастливый.

‘Что-же’,— думалось ему,— ‘убжимъ въ Польшу, а тамъ, когда выйдетъ прощеніе, вернемся. Преступленія никакого, вдь, мы не совершимъ. Бракосочетаніе холостого человка съ двицей не есть преступленіе. Ну, а теперь надо пробовать все-таки разузнать, что у меня за пазухой: ножъ острый или свайка игральная? И вдругъ сразу объяснится, что ныншніе мои враги и помшатели — Абдурраманчиковъ и Галуша — благодаря тмъ писанымъ листочкамъ, которые я себ добылъ, самъ не знаю зачмъ, теперь стали топорищемъ на ихъ ше. Свези я эти листочки въ столицу, и они оба, пожалуй, попадутъ въ такое положеніе, что не пришлось-бы имъ въ свой чередъ,— какъ я вотъ теперь,— собираться бжать въ чужіе края. А это можно узнать только отъ самого омы’.

XVI.

Затмъ тотчасъ-же Горстъ отправился къ правителю длъ. То, что было у него на ум, было крайне серьезно и крайне важно, и даже боле или мене опасно. Но для человка, собиравшагося бжать изъ предловъ Россіи, конечно, эта опасность уже не имла значенія.

Горстъ явился къ Галуш якобы за тмъ, чтобы заявить о своемъ ршеніи покинуть всякія мечтанія насчетъ брака съ Аришей Татевой. Такъ, по крайней мр, объяснилъ онъ свое посщеніе.

— Ну, за этимъ, братецъ ты мой, не зачмъ теб было и приходить безпокоить меня!— замтилъ презрительно ома омичъ.

Но Горстъ не собирался уходить и сталъ просить Галушу разъяснить ему, что значитъ, собственно, оффиціальная бумага, именующаяся обычно не русскимъ словомъ ‘промеморія’.

ома омичъ пристально присмотрлся ему въ лицо и не сразу отвтилъ:

— Такое названіе… Что теб, собственно, нужно?

— Узнать, ома омичъ, что сіе означаетъ по-русски?

Галуша почесалъ затылокъ и выговорилъ:

— Такъ сказывается… Выходитъ это по-французски ‘пояснительная записка’.

— Никакъ нтъ-съ, ома омичъ!— отвтилъ Горстъ.— Я по-французски капельку мараковать могу. Слово это ‘промеморія’, могу вамъ доложить врно, не французское слово.

— Ну, такъ иное какое-нибудь, чортъ его знаетъ, только иностранное!..

— Думается мн, ома омичъ, что это слово латинское, и оно какъ-бы сдлано, что-ли, изъ двухъ словъ: первое — ‘pro’, а второе — ‘memoria’. Первое значитъ ‘для’, а второе значитъ ‘память’,— стало быть, ‘для памяти’.

— Такъ зачмъ-же ты, шутъ гороховый, зная, что это за слово, меня пытаешь?— разсердился вдругъ Галуша.

А сердился правитель длъ потому, что, будучи чуть не полстолтія при длахъ и видвши слово ‘промеморія’ на тысяч бумагъ, ни единаго разу въ жизни не спросилъ себя: ‘А что, именно, оно означаетъ?’

— Простите, ома омичъ,— скромно отозвался Горстъ,— я, собственно, хотлъ, чтобы вы мн мое предположеніе подтвердили. Хоть я такъ сказываю, но наврное все-таки не знаю и палецъ на отсченіе за это, конечно, давать не буду. А вотъ за то, что изъ нашей канцеляріи невдомо какимъ образомъ пошла одна промеморія въ Петербургъ подложная, за это я палецъ на отсченіе отдамъ.

Галуша выпрямился на своемъ кресл, даже вытянулся весь, сталъ какъ-будто длинне туловищемъ, разинулъ ротъ, шевельнулъ языкомъ, чтобы сказать что-то, и не вымолвилъ ни слова.

— Что ты болтаешь?— прошепталъ онъ, наконецъ.— Повтори! Понять нельзя…

— Я говорю, ома омичъ,— почтительно и какъ-бы даже робко произнесъ Горстъ,— что какими-то странными путями, невдомо какъ и откуда пришла въ Петербургъ промеморія, а у насъ въ канцеляріи она никогда не бывала. Пошла и пришла это промеморія отъ насъ, а у насъ не бывала! Какъ вотъ этакое понять?

Галуша молчалъ и, вытаращивъ глаза, глядлъ на Горста, какъ если-бы собирался сейчасъ-же броситься на него и обратить его въ прахъ. Если-бы подобное говорилъ кто-либо другой, выше его стоящій человкъ и даже равный, то онъ, быть можетъ, смутился-бы, а слышать подобное отъ маленькаго чиновника своей-же канцеляріи, да еще не штатнаго, не имющаго чина, который не что иное, какъ мелкота, мелюзга, тварь — было для Галуши невыносимо и страшно озлобило его.

Разумется, отвтить, что онъ понялъ, что сказанное есть намекъ, Галуша не могъ. Онъ былъ слишкомъ остороженъ и хитеръ, чтобы себя выдать, хотя-бы и въ пылу гнва.

— Про какую ты промеморію говоришь? Объясни!— сказалъ онъ спокойно.

— Не могу знать, ома омичъ! А вотъ-съ въ город вс такъ сказываютъ. Есть прізжій изъ Петербурга, который прожилъ тамъ мсяца два и то-же самое сказываетъ! Вся семья Татевыхъ тоже клянется, что никогда такой промеморіи не бывало.

— Стало быть, ты говоришь про ту самую промеморію, что представилъ намъ покойный князь Антонъ Семеновичъ?

— Точно такъ-съ!

Наступило молчаніе. Галуша какъ-будто не зналъ, что сказать, чувствуя, что эта минута ршительная, и что всякое слово его будетъ имть значеніе. Онъ даже не зналъ, сейчасъ-же раздавить эту мелкоту, сидящую передъ нимъ, или быть осторожне, отложить дло и даже до поры до времени приласкать эту мелюзгу, которая, подобно наскомому, норовитъ укусить, воображая, что и състь можетъ.

Но вдругъ Галуш вспомнилась фраза чиновника, сказанная предъ тмъ,— заявленіе, что онъ ручается головой въ томъ, что такая бумага была.

— Ты сказываешь, что голову отдашь на отскъ, коли придется доказывать правду словъ твоихъ?

— Не голову, ома омичъ, а палецъ! Это — разница!

— Ну, хорошо. Палецъ отдашь, что такая промеморія пошла отъ насъ и пришла въ Петербургъ? Такъ-ли?

— Такъ-съ!

— А что вс сказываютъ здсь въ столиц, что покойный Антонъ Семеновичъ никогда такой промеморіи не подписывалъ и не подавалъ намъ. Такъ ли?

— Такъ-съ!

— Почему-же ты за это въ отвтъ итти готовъ? На какомъ основаніи? Что ты знаешь?

— А на томъ основаніи, ома омичъ…— Горстъ запнулся, потомъ собрался съ духомъ и, подумавъ: ‘была не была!’ выговорилъ твердо:— потому ома омичъ, что я знаю, какую промеморію подалъ покойный князь Антонъ Семеновичъ и какую сочинили другіе люди, прибавивъ къ ней только подлинный послдній листъ съ истинной подписью покойнаго князя.

— Это — ложь!.. Это — такія выдумки, такая клевета, за которую человка надо подъ судъ отдать! Ты клевещешь, стало быть, на цлую канцелярію и на меня въ томъ числ! Вдь, я — ея начальникъ! Разв могла такая подложная промеморія пойти безъ моего вдома?

— Не доглядли, ома омичъ!

— Не доглядлъ?!.— зорко смотря въ глаза Горсту, спросилъ Галуша.

— Да-съ! Должно быть, не доглядли!

И Горстъ произнесъ это, напирая на слова ‘должно быть’.

— Я теб говорю, что за это можно подъ судъ отдать! И, если я захочу, то, доложивши генералу, мы тебя подъ судъ и отдадимъ, и упрячемъ въ Сибирь! Вотъ ты тогда палецъ-то и отдавай на отсченіе!

— Нтъ, ома омичъ, я тогда пальца своего не дамъ!

— То-то, ерой. На попятный?

— Нтъ-съ! Если я буду подъ судомъ, то я буду ужъ отдавать голову на отсченіе, что я правду говорю.

— Ну, и отскутъ!

— Нтъ-съ! Я представлю кое-что, имющееся у меня, благодаря малой бдительности канцелярскихъ чиновниковъ и начальниковъ, нчто, изъ-за чего голова моя останется на плечахъ. И не я, а кое-кто другой тогда наврное пойдетъ за подлогъ въ отвтъ строжайшій.

Галуша, услышавъ послднія слова, сразу опшилъ, потому что сразу понялъ, что у этой мелкоты, у этой гадины т самые мараные листки, которыхъ онъ когда-то хватился и нигд не могъ найти. А писаны они были его рукой.

Галуша совершенно потерялся, сидлъ уже не вытянувшись, а сгорбившись и бормоталъ что-то безсмысленное. Ему хотлось сказать чиновнику: ‘Уходи! пошелъ вонъ!’ — и въ то-же время ему казалось, что, какъ только этотъ Горстъ очутится на улиц, такъ и начнется такая каша, которую затмъ, пожалуй, и не расхлебать. Разростется такая бда, съ которой онъ, ома Галуша, справлявшійся со многими бдами, пожалуй, и не справится. И, собираясь сказать: ‘выйди вонъ!’ — Галуша выговорилъ:

— У тебя кое-что, говоришь, про запасъ есть?

— Есть!

— Въ твоемъ обладаніи? У тебя въ сундук, что-ли?

— Не у меня, ома омичъ. У меня можно сдлать обыскъ и отнять, что найдется. А въ чужомъ врномъ мст.

— А! Ты, стало быть, дуракъ-то дуракъ, да только изъ умныхъ! Ну, а коли я теб предложу помняться? Ты мн дай вотъ то, что у тебя въ запас, а у меня бери что другое. Ну, хоть-бы чинъ, которымъ тебя по губамъ мажутъ вотъ ужъ который годъ. Желаешь? Къ будущей Пасх будешь провинціальный секретарь, а то и сенатскій секретарь.

— Спасибо, ома омичъ! Прежде мн это было лестно, а теперь не нужно!

— Какъ не нужно?!.— воскликнулъ Галуша.

— Да такъ-съ! Обстоятельства перемнились. Воды, какъ сказывается, много утекло! Теперь мн не то, что сенатскій секретарь, а хоть-бы даже какой титулярный совтникъ,— все это, ома омичъ, мн не нужно! А нужны мн пустяки и такіе, которые вы можете обдлать въ одинъ день, да что — день!— въ одинъ часъ.

— Что-же такое? Говори!

— Чтобы вы произвели меня въ чинъ не сенатскаго секретаря, а въ званіе крестьянина, встимо, государственнаго, а не помщичьяго, приписали меня къ селу ‘Симеонову’ и выдали, во исполненіе указа государева, за меня, крестьянина, крестьянку Арину Татеву. Вотъ, когда я выйду съ ней обвнчанный изъ церкви, то я сбгаю въ мое врное мсто и принесу вамъ все, что у меня есть.

— Нтъ, врешь, братъ!— вскрикнулъ Галуша.— Ты прежде принеси, а потомъ ты будешь крестьяниномъ и мужемъ Татевой.

— Нтъ, ома омичъ! На это я ни за что не пойду!— воскликнулъ Горстъ.

— Стало быть, ты меня за мошенника почитаешь? Да ты пойми, олухъ, какъ-же я буду за тебя хлопотать, когда у тебя, можетъ быть, припрятана старая подошва отъ сапога. Ты, обвнчавшись, мн ее и принесешь!

— Ну, ужъ это какъ вамъ угодно!— произнесъ Горстъ твердо.— Выходитъ, что вы мн не врите и я вамъ не врю. Тогда дло мудреное, и какъ изъ него выйти — не знаю. Подумайте сами, ома омичъ, и придумайте! Но принести вамъ то, что у меня есть, прежде, чмъ я не буду мужемъ Татевой, я, воля ваша, ни за что никогда не соглашусь. Подумайте только объ одномъ. Вы, обдлывая мое дло, ничмъ не платитесь, только одно можетъ быть, что я — лгунъ и мошенникъ — обвнчавшись, скажу вамъ, что я васъ попугалъ зря. И у васъ только досада будетъ, а горя никакого отъ того, что я женатъ на Татевой. Мое-же положеніе совсмъ не то. Принеси я вамъ то, что у меня есть, вы меня можете выгнать вонъ и крикнуть вдогонку: ‘Врешь, мошенникъ, никакихъ доказательствъ о подложности промеморіи нтъ, да и не было никогда на свт!’ И я останусь не причемъ. А пока я владю тмъ, что у меня есть, мн дорога открытая…

— Куда?

— Какъ куда, ома омичъ? Понятно — куда!

— Куда, говорятъ теб?!.— закричалъ Галуша на весь домъ.

— Туда, ома омичъ,— рзко и твердо отвтилъ Горстъ,— туда, гд россійскій царь-государь, надъ могуществомъ и властью котораго шутятъ лихіе люди, которые подло обманываютъ его и заставляютъ незаконно поступать. И я — врноподанный царя — пойду и скажу ему: ‘Государь, не хочу я, чтобы васъ обманывали злоди. Вотъ такъ-то и такъ-то! Прикажите разсудить дло и тхъ, кого вы безвинно покарали, простите, а тхъ, которые дерзаютъ злыя шутки шутить именемъ вашимъ, покарайте’.

Наступило молчаніе. Галуша уже сидлъ, упершись локтями на колна и такъ опустивъ голову, что Горстъ не видалъ лица его, а видлъ только темя и небольшую лысину на затылк.

‘Что, золотой мой?’ — думалъ онъ, внутренно усмхаясь, — ‘ловко пришлепнулъ я тебя? Самъ не знаю, какъ у меня храбрости хватило’.

Наконецъ, Галуша поднялся, выпрямился и сказалъ тихо:

— Ладно! Что-же? Подумаю… Ступай! Дня черезъ три я тебя вызову къ себ опять…

XVII.

ома омичъ былъ въ такомъ положеніи, въ какомъ, казалось, никогда не бывалъ въ жизни. Обдумавъ и взвсивъ все, что онъ услышалъ отъ Горста, онъ убдился, что молодой чиновникъ не зря грозится.

Теперь онъ окончательно вспомнилъ, что черновой набросокъ промеморіи, якобы отъ имени князя Татева, на нсколькихъ листкахъ, сочиненный имъ самимъ съ большимъ тщаніемъ и весь написанный, конечно, его рукой, былъ имъ положенъ въ одинъ изъ ящиковъ письменнаго стола въ его кабинет. Когда онъ уходилъ изъ концеляріи, дверь кабинета запиралась на ключъ, который оставался у солдата.

ома омичъ вспомнилъ, что, спустя недли три посл отправки промеморіи, онъ не нашелъ въ этомъ стол черняка, тщетно поискалъ его въ другихъ мстахъ, а затмъ махнулъ рукой и думать забылъ о немъ.

Какимъ образомъ Горстъ могъ проникнуть въ кабинетъ и украсть эти листки — ома омичъ не могъ себ представить. Оставалось только думать, что онъ прежде всего укралъ какъ-нибудь ключъ у солдата. Но зачмъ онъ это длалъ? Стало быть, онъ уже зналъ о существованіи этихъ листковъ.

И ома омичъ, вспоминая, вспомнилъ тоже, что онъ при сочиненіи этой промеморіи былъ слишкомъ неостороженъ. Онъ далъ ее переписывать набло одному писцу, который чрезвычайно красиво писалъ и въ то-же время пилъ запоемъ. Денегъ у него на пьянство, конечно, не хватало. И вотъ, вроятно, Горстъ, благодаря какой-нибудь подачк, узналъ отъ этого писца о существованіи промеморіи. Но какъ узналъ онъ, что чернякъ цлъ и находится въ стол кабинета? Все это было необъяснимо.

‘Одно спасеніе теперь’,— думалъ Галуша,— ‘уломать генерала, чтобы онъ согласился на его бракъ, а затмъ надо обдумать и опредлить все такимъ образомъ, чтобы Горстъ, уже обвнчанный, не имлъ возможности меня провести, обмануть’.

Уговорить Абдурраманчикова и добиться у него согласія на бракъ Горста казалось ом омичу дломъ легкимъ.

На другой день посл своего доклада начальнику, когда Галуша заявилъ, что у него есть частная просьба до генерала, Абдурраманчиковъ отвтилъ:

— Все, что пожелаете! У васъ до меня личныхъ просьбъ почти не бывало, это — первая. Буду счастливъ вамъ услужить.

Но едва Галуша началъ объясненіе и упомянулъ о Горст, а затмъ о двиц Татевой, какъ Абдурраманчиковъ сразу какъ-бы окрысился.

— Знаю, знаю! Признаюсь, не ожидалъ, что и вы будете просить объ этомъ! Стало быть, онъ былъ у васъ и просилъ васъ за него заступиться?

— Точно такъ, ваше превосходительство! Я-бы желалъ молодому человку…

— Ну, ома омичъ, — перебилъ генералъ, — что другое, все съ удовольствіемъ исполню, а это — бросьте! Никогда и ни за что я на это не соглашусь! Мужъ для двицы Татевой уже найденъ, и ни за кмъ другимъ, кром этого, она замужемъ не будетъ. О, признаюсь, удивляюсь, съ чего вы взяли на себя такое порученіе? Съ какой радости вы за Горста хлопочете? Кажется, вы особенной дружбы къ нему не питаете? Вдь, и принялъ-то его обратно на службу — я. А вы-то его выгнали.

— Не я, ваше превосходительство, а господинъ Звревъ и по жалоб госпожи Шкильдъ.

— Кабы любили, такъ отстояли-бы! Вы изъ Серафима Ефимовича лучину щепали. Скажите-ка, ома омичъ, откровенно. Почему вы за него ходатайствуете.

Галуша принялъ добродушное выраженіе лица и заявилъ простодушнымъ голосомъ:

— Такъ… Жалко малаго! Влюбился онъ шибко въ эту Татеву. Вотъ и хотлось помочь!

Но если хитеръ былъ Галуша, то и Абдурраманчиковъ былъ себ на ум, прозорливъ и догадливъ. Онъ почуялъ, что простодушіе Галуши дланное, что есть какія-либо особыя причины его ходатайства, и вдобавокъ такія, которыя онъ желалъ-бы скрыть.

— Вдь, вотъ не хотите сказывать. А я, выслушавъ ваши доводы, узнавъ, на какомъ основаніи вы покровительствуете Горсту, можетъ быть, и согласился-бы на все!— схитрилъ Абдурраманчиковъ.

И Галуша, хоть старый воробей, а поймался на мякин.

— Если на то пошло, ваше превосходительство, то извольте. Я вамъ все разскажу, и прямо, правдиво, искренно! Судите, какъ хотите. Съ такимъ человкомъ, какъ вы, правдивымъ и честнымъ, можно и даже слдуетъ поступать прямо, дйствовать напрямки. Этотъ Горстъ, истинный жиденокъ, собирается произвести соблазнъ и осрамить канцелярію вашего превосходительства…

— Какимъ образомъ?

Галуша передалъ, что Горстъ утверждаетъ, что въ канцеляріи фабрикуются фальшивые документы и бумаги, и что одна изъ таковыхъ, фальшивая или подложная, была отправлена въ Петербургъ. Касалась она семьи Татевыхъ.

— Та самая, о которой я вамъ говорилъ вскор посл моего вступленія въ должность?— отвтилъ генералъ, ухмыляясь.

— Не помню-съ!— отозвался Галуша.

— Удивляюсь! А я такъ хорошо помню! Что-же Горстъ хочетъ длать?

— Онъ грозится написать доносъ на меня и на вашу канцелярію.

— Вы неврно выражаетесь ома омичъ! Если онъ будетъ писать доносъ, то не на мою канцелярію, а на канцелярію господина Зврева. При мн, полагаю, такихъ бумагъ подложныхъ не исходило. Разв только незаконно, то есть безъ моего вдома, чего я предполагать не могу.

— Все-таки же, ваше превосходительство, начальникъ этой канцеляріи остается тотъ-же и пользуется вашимъ довріемъ. Если Горстъ будетъ писать доносъ на меня, то общій соблазнъ, срамъ коснется и особы вашего превосходительства.

— Ну, что до меня касается, ома омичъ, то я никакого такого срама не опасаюсь! У меня хвостъ не замаранъ. Пускай его пишетъ, какой хочетъ, доносъ! Мало-ли ихъ ежедневно въ Петербургъ является со всхъ концовъ Россіи, и могу васъ уврить, что на нихъ не обращается никакого вниманія. Иногда при особой важности дла наводятся тайныя справки и все разслдуется на мст. При малйшемъ сомнніи въ правдоподобности доносимаго, дло оставляется безъ вниманія. Напишетъ Горстъ доносъ — и его изорвутъ не читая.

— Все-таки, ваше превосходительство, — настаивалъ Галуша,— если-бы можно было удовлетворить просьбу этого Горста, то тогда совсмъ ничего-бы не было.

— Конечно!— уже раздражаясь, отвтилъ Абдурраманчиковъ.— Да просьба-то его, ома омичъ, такая, которую я, снова повторяю вамъ, никогда и ни за что не исполню. Стало быть, и толковать объ этомъ больше нечего!

Въ тотъ-же день Горстъ узналъ отъ Галуши, что дло его окончательно проиграно и что, при всемъ желаніи, онъ ничего для молодого человка сдлать не можетъ.

— Стало быть,— прибавилъ онъ,— вамъ остается только приводить въ исполненіе вс ваши угрозы! Но что изъ этого воспослдуетъ — еще неизвстно! Недаромъ я столько лтъ на служб лямку тяну и не въ такихъ передлахъ уже бывалъ и выпутывался! Я, со своей стороны, готовъ былъ пойти съ вами на мировую и устроить то, что вы просили. Но, если генералъ не хочетъ этого ни за что, то я не виноватъ, а вы длайте теперь, что хотите!

Горсту, оставалось, разумется, только одно получить деньги, общанныя ему едосьей Ивановной, отправиться въ ‘Симеоново’, а затмъ вмст съ Аришей куда-нибудь скрыться и какъ-бы пропасть безъ всти.

Побывавъ еще разъ у едоськи, онъ снова заговорилъ о подрядчик и о деньгахъ ему необходимыхъ, и едоська повторила ему, что деньги, какія нужно, дастъ.

— Когда нужно будетъ, приходи и бери!

Горсть хотлъ ихъ взять тотчасъ-же, но Богъ всть почему ршилъ, что возьметъ ихъ тогда, когда будетъ уже вмст съ Аришей на окраин города и въ сборахъ къ бгству.

На другой-же день онъ тайно отправился въ ‘Симеоново’, чтобы окончательно переговорить съ Аришей и ршить, когда имъ бжать.

XVIII.

Между тмъ, въ тотъ-же день, но уже вечеромъ въ темную ночь, въ квартиру едосьи Ивановны постучались. Незнакомый горничной господинъ, пришедшій пшкомъ, веллъ доложить г-ж Кизильташевой, что нкто явился къ ней по длу, важному и неотложному.

едоська, у которой иногда подобные внезапные и ей неизвстные гости появлялись, нисколько не удивилась и приказала просить гостя въ гостиную. Сама она, уйдя въ спальню, быстро перемнила платье, принарядилась, повертлась у зеркала, а затмъ вышла въ гостиную, уже никакъ не ожидая увидть того, кто предсталъ предъ ней… Правитель длъ канцеляріи намстника, котораго она уже давно не видала!

При вид его едоська не только удивилась, но отчасти и оробла… На это были особыя причины. Недавно прошелъ слухъ и достигъ до нея, что Абдурраманчиковъ собирается выслать ее и изъ города, и изъ предловъ намстничества, и не ради мести, такъ какъ онъ, не видая ея, все-таки относился къ ней попрежнему дружелюбно, а сынъ его Петръ, считая едоську другомъ, раза два былъ у нея.

Увряли, будто намстникъ хочетъ поступить такъ исключительно ради того, чтобы въ город не имли права говорить, что и у него есть предметъ, какой былъ у Зврева. Если будутъ какіе-либо поборы или взятки, то общество, отчасти враждебно настроенное къ Абдурраманчикову, не преминетъ клеветать на него. Станутъ говорить, что поборы совершаются прежней возлюбленной Абдурраманчикова и, конечно, какъ въ ея пользу, такъ и въ пользу намстника.

едоська, желая узнать правду, вызвала къ себ Петра Абдурраманчикова, но молодой человкъ отвтилъ ей, что быть не можетъ, такъ какъ отецъ строго запретилъ ему всякія съ ней сношенія. На вопросъ едоськи черезъ посланнаго, можетъ-ли она явиться къ намстнику сама, Петръ отвчалъ, что ни подъ какимъ видомъ длать этого не слдуетъ.

И вотъ теперь едоська была убждена, что Галуша является къ ней по приказанію Абдурраманчикова, чтобы частнымъ образомъ попросить ее собраться покинуть городъ.

Галуша сразу замтилъ, что едоська растерялась и оробла.

— Не пугайтесь, едосья Ивановна,— сказалъ онъ,— я не по худому длу зашелъ къ вамъ. Если я пришелъ пшкомъ и ночью, какъ-бы тайкомъ, то потому собственно, чтобы о моемъ посщеніи не было разговоровъ, чтобы меня никто не видлъ. Дло мое важное, но не худое.

— Гнать меня хотите?— выговорила едоська ршительно.

— Куда?

— Куда? Встимо! Романъ Романовичъ хочетъ меня выгнать изъ города, чтобы не говорили, что я такими-же длами занимаюсь, какъ звревская шведка. Грхъ это ему! Я не изъ такихъ, его всегда почитала. Думала, онъ умный и добрый. Разв можно человка безвинно наказывать только изъ-за того, чтобы люди не болтали и не лгали? Меня онъ выгонитъ, другое что на него налгутъ.

Галуша замахалъ на нее руками.

— Полноте! Полноте! Успокойтесь! Садитесь и слушайте! У меня важное дло… Васъ выгонять изъ города никто и не собирается: ни генералъ, ни я. Все это — болтовня городская… Я къ вамъ съ просьбой! И вотъ, если вы эту просьбу исполните, то не только васъ выгонять изъ намстничества не будутъ, а, напротивъ того, вы, какъ-бы сказать, въ пущемъ фавор окажетесь. Это я вамъ говорю чуть не по порученію самого генерала. Хотите-ли вы говорить со мной совсмъ откровенно?

— Понятно! Но о чемъ, ома омичъ?

— О чемъ-бы то ни было, только откровенно! Коли вы будете хитрить, ничего не выйдетъ, а будете правду сказывать, только одно хорошее для васъ выйдетъ.

— Что-же, ома омичъ? у меня ничего скрытаго нтъ, вся жизнь на ладони.

— Ну, вотъ я буду спрашивать, а вы отвчайте. И правду! Первое дло скажите, любите-ли вы Горста?

едоська, удивленная немножко, шире раскрыла глаза и, разсмявшись, отвтила:

— Да вамъ-то что-же до этого?

— Этакъ, едосья Ивановна, разговаривать нельзя! Это будетъ бесда, ведомая по-бабьи. Отвчайте прямо на мой вопросъ: любите вы Горста?

— Встимо, люблю!

— И давно это?

— Да ужъ порядочно!

— И шибко его любите?

— Да, пожалуй, что и шибко!— разсмялась едоська.

— Если онъ васъ вдругъ да броситъ? Что тогда?

— Зачмъ? Богъ съ вами! Что вы? Зачмъ?

И лицо едоськи перестало быть улыбающимся… Тнь недоумнія и грусти набжала на него.

— Почему ему бросать меня?

— По самой простой причин, едосья Ивановна! Влюбится въ другую и захочетъ жениться.

Наступило молчаніе. едоська приглядывалась пристально къ лицу Галуши и, наконецъ, спросила:

— Вы что-нибудь, стало быть, знаете?

— Знаю, едосья Ивановна!

Глаза едоськи блеснули ярче, и она слегка перемнилась въ лиц.

— Такъ говорите, что знаете!— произнесла она нсколько упавшимъ голосомъ.

— Вашъ Горстъ влюбленъ по-зарзъ и хочетъ жениться!

едоська колебалась, поврить-ли ей заявленному. По вдругъ она вспомнила, что Горстъ просилъ у нея денегъ, и ахнула.

— Такъ вотъ зачмъ он ему нужны!— воскликнула она вслухъ.— Понимаю!

Она заплакала, а затмъ выговорила:

— Говорите, ома омичъ. Все сказывайте!

— Извольте, все разскажу! Только съ однимъ условіемъ!— твердо и сурово вымолвилъ Галуша.— Услуга за услугу. И у меня будетъ до васъ просьба. Горстъ влюбился въ прежнюю княжну, а теперь крестьянку Татеву, а двица тоже влюбилась въ него. Прежде, конечно, его-бы просто прогнали Татевы, а теперь дло иначе обстоитъ. Теперь мужичк Татевой большая честь выйти за чиновника Горста. И вотъ въ скоромъ времени они будутъ внчаться. А помшать этому нельзя.

— О, Господи!..— воскликнула едоська.— Да какъ-же это? Неужели онъ такой ехидный?

— Слушайте дальше, едосья Ивановна! Бракъ этотъ можетъ разстроиться, будетъ запрещенъ самимъ генераломъ, но пока отъ него самого ничего не зависитъ. Есть другая особа, отъ которой все зависитъ, зависитъ помочь генералу.

— Кто же такой?

— Не кто такой, а кто такая! Все зависитъ отъ едосьи Ивановны Кизильташевой! Да-съ. Отъ васъ зависитъ! Слушайте! Давалъ-ли вамъ когда-либо Горстъ что-нибудь на сохраненіе? Что-нибудь изъ своего имущества? Ну, хоть-бы сказать, бумаги какія?

— Давалъ!

Лицо Галуши просіяло, и онъ воскликнулъ:

— Гд-же он?

— Не знаю! Были у меня, а потомъ онъ обратно ихъ взялъ.

— Взялъ?

— Взялъ.

— И гд-же он теперь?

— А это мн неизвстно.

И, во сколько лицо Галуши сіяло за мгновеніе, во столькоже потемнло теперь.

— Скажите мн, по крайней мр, что это были за бумаги?

— Да ихъ немного было, ома омичъ! Помню только одно: такъ, маранье какое-то.

Галуша далъ еще нсколько вопросовъ, на которые едоська отвчала, и для него выяснилось вполн, что въ числ бумагъ, находившихся временно у едоськи, были именно черновые листы промеморіи.

— Скажите,— волнуясь, спросилъ онъ,— не можете-ли вы какими ни на есть путями добыть опять къ себ эти бумаги?

— Трудно, ома омичъ! Онъ спроситъ — зачмъ? Что-же я скажу?

— Да, правда! Не дастъ!— выговорилъ Галуша, помолчавъ.— Ну, тогда простите за безпокойство.

И, вставъ, Галуша прибавилъ вслухъ:

— Все ухнуло! Даже хуже… Подтвердилось все, что было одной догадкой.

— Да, ужъ именно все ухнуло!— отвтила едоська, понявъ это слово по-своему.

И, видя, что Галуша собирается прощаться, она воскликнула:

— Бога ради, ома омичъ, посовтуйте. Что-же мн-то длать? Я, вдь, ничего не поняла! Если-бы эти бумаги были у меня, то Горстъ не могъ-бы жениться на Татевой?

— Конечно, не могъ-бы!— ршительно солгалъ Галуша.— Но почему — это долго разсказывать. Да и не стоитъ того! Ну, а теперь его обвнчаютъ.

Галуша пожалъ плечами, соображая, что его выдумка была теперь и не нужна.

— По всей вроятности, обвнчаютъ!— прибавилъ онъ.— Изловчитесь достать у Горста опять эти бумаги, ну, тогда ему не жениться.

— Да это-же невозможно! Не дастъ онъ ихъ, ома омичъ!

— Ну, а больше мн и сказывать вамъ нечего! Прощайте!

И Галуша вышелъ изъ квартиры едоськи, не подозрвая, какой ударъ онъ нанесъ Горсту.

едоська, оставшись одна, повторяла на вс лады, обливаясь слезами:

— Такъ вотъ зачмъ ему деньги! Обманывая меня, онъ хотлъ еще и за мой счетъ свадьбу играть. Просто злодйство!

Галуша, съ своей стороны, вернувшись домой, сталъ обсуждать опасность своего положенія и понемногу убдилъ себя, что дла его уже не такъ плохи. И онъ окончилъ разсужденьемъ, какъ-бы сдлавъ сводъ всхъ обстоятельствъ:

— Я написалъ промеморію, помнится, листа въ два со страницей, а писарь переписалъ. На сей страниц дите Антонъ Семеновичъ подписался. Я написалъ другую промеморію, продерзостнйшую, листахъ на четырехъ, подогнавъ содержаніемъ и словами къ страниц съ подписью князя. Тотъ-же писарь переписалъ и почеркъ одинаковъ. Но мои-то черновыя у этого мерзавца. Такъ что же? Разв нельзя сказать, что малограмотный князь самъ поручилъ мн сочинить промеморію, а переписанную подписалъ. Вдь, онъ-то не въ живыхъ!

XIX.

Въ ‘Симеонов’, въ дом и во всей усадьб было особенное оживленіе съ ранняго утра. Об двицы Татевы, которыхъ и вся ихъ бывшая дворня, и вс ихъ бывшіе крпостные рабы продолжали звать княжнами и барышнями, должны были посл полудня внчаться.

Эти оба брака показались-бы еще не такъ давно полнымъ безсмысліемъ, безобразіемъ, неслыханнымъ и невиданнымъ дломъ. Теперь тоже не казалось оно дломъ простымъ. Однако, вс такъ давно привыкли, давно ожидая, что два мужика Симеоновскихъ сдлаются мужьями двухъ княженъ, что вся усадьба, оживилась.

Передъ полуднемъ въ дом, въ сред семьи, была радость. Въ ‘Симеоново’ пріхалъ нежданно и негаданно Гаврикъ, котораго вся семья давно не видала. Явился онъ съ разршенія Абдурраманчикова.

Гаврикъ былъ радъ за сестру Катюшу, которая выходила замужъ за двороваго человка, ихъ прежняго крпостного, на такого, какихъ было мало не только въ намстничеств, да и на всей Руси. Терентій съ дтства былъ близкимъ человкомъ, почти настоящимъ пріятелемъ ихъ всхъ, и, будучи красивымъ, умнымъ и одареннымъ малымъ, былъ мене похожъ на двороваго слугу, чмъ сами Татевы.

Кром того, вс догадывались и прежде, а теперь знали наврное, что Терентій, несмотря на свое положеніе крпостного садовника, питалъ къ Катюш чувство, плохо похожее на дружбу. Катюша давно всячески скрывала свое чувство къ Терентію, но Гаврикъ больше другихъ зналъ многое и догадывался.

Зато свадьба старшей сестры Ариши была невроятна. Гаврикъ тотчасъ-же объяснилъ братьямъ и сестрамъ, что всячески умолялъ Абдурраманчикова не выдавать ее за Агаона, но встртилъ въ немъ такое озлобленіе къ Ариш, какъ еслибы она была его злйшій врагъ.

Семенъ Антоновичъ вскор-же увелъ Гаврика къ себ и передалъ ему то, что случилось между Абдурраманчиковымъ и Аришей, чтобы объяснить ему, откуда проистекаетъ месть. Гаврикъ ахнулъ и выговорилъ:

— Полно! Правда-ли это?

Но, не дождавшись отвта брата, онъ понурился и вздохнулъ. Зная близко Абдурраманчикова, онъ понялъ, что все разсказанное братомъ — истинная правда.

Гаврикъ зналъ, что у этого Романа Романовича, добрйшаго, честнйшаго, хорошаго отца, добраго помщика, никогда не позволявшаго себ ни единой малйшей жестокости по отношенію къ своимъ крпостнымъ, есть одинъ порокъ, заставляющій его длать худыя дла, толкающія его на дурные поступки. Изъ-за этого порока началась и вражда двухъ семействъ посл исторіи съ едоськой. Изъ-за этой ссоры онъ никогда-бы не женился на Елизавет, если-бы не чрезвычайное происшествіе, которое теперь, будучи наказаніемъ для всхъ, ему принесло счастье.

Около полудня оживленіе въ ‘Симеонов’, въ усадьб и на сел, усилилось. Вс были на ногахъ.

Внчаніе было назначено въ два часа. И, несмотря на то, что женились простые холопы на прежнихъ своихъ помщицахъ и княжнахъ, лица толпы народа, собравшагося во двор, были веселыя. Все-таки празднество! Все-таки дв свадьбы ‘играютъ’.

Но затмъ, посл полудня, вдругъ начался какой-то переполохъ въ дом…

Вс Татевы, даже нмая Марфа, ходили съ изумленными лицами, и, наконецъ, Рафушка первый сказалъ, въ чемъ дло. Одна изъ двухъ невстъ, которую собирались уже одвать къ внцу, не оказывалась дома. Посылки людей въ садъ и на село не привели ни къ чему… Ариша какъ въ воду канула.

Такъ какъ вмст съ ней исчезъ, еще поутру пившій чай со всми вмст, новый пріятель Горстъ, то дло выяснялось. Никто не заикнулся о предположеніи, что Ариша съ отчаянія утопилась. Не будь обстоятельства, что и Горстъ пропалъ, конечно, прежде всего подумали-бы, что двушка наложила на себя руки.

Вскор переполохъ въ дом перешелъ и во дворъ, гд собрались крестьяне, перешелъ и на село. И вс ахали и волновались. Казалось, что только одинъ человкъ на все ‘Симеоново’ спокойно отнесся къ происшествію. Это былъ одинъ изъ двухъ жениховъ — дуракъ Агаонъ. Узнавъ, что случилось, Агаонъ отозвался, глуповато ухмыляясь:

— Сбжала? Ну, что-же. Христосъ съ ей! Она все сказывала мн: удавлюсь, либо тебя удавлю. И вдругъ-бы, помилуй Богъ, да меня удавила. Ужъ лучше пущай бгаетъ. Такъ-то лучше обоимъ.

Разумется, тотчасъ-же возникъ вопросъ, внчать-ли Катюшу съ Терентіемъ? Какъ старшій въ семь, Семенъ Антоновичъ обратился съ этимъ вопросомъ къ начальнику Временнаго отдленія.

Полянскій трусливо заявилъ, что онъ проситъ оставить его въ этомъ дл совсмъ въ сторон, такъ какъ до него касается только опись имущества. Но онъ прибавилъ, однако, что, по его мннію, если семья желаетъ внчанія Екатерины Антоновны, то бгство Арины Антоновны не можетъ этому препятствовать.

Чрезъ нсколько времени церковь была уже переполнена народомъ. Происходило внчанье. И никому, казалось, не шло на умъ послать погоню за исчезнувшей другой невстой. А если кто и думалъ объ этомъ, то, конечно, молчалъ.

Арина Саввишна отказалась явиться на бракосочетаніе и, сидя у себя, волновалась на столько, что даже прилегла на кровати. Рдко случалось подобное съ крпкой духомъ и тломъ старухой. Казалось, что и ее, наконецъ, надломило все, что совершилось и совершается…

‘Дворянство могутъ вернуть’, — мысленно разсуждала Татева,— ‘а замужество иное дло… Дочь мужичка, уже навсегда… Этого не поправишь. Терентья въ дворяне не пожалуютъ… Дти пойдутъ… Цлый родъ мужичій!’

Помимо внчанья младшей внучки, старуха волновалась и потому, что знала о побг старшей. Съ этой что-же будетъ?!. Пожалуй, еще худшее. Абдурраманчиковъ — лихой человкъ, на все способенъ, когда мстить начнетъ.

Между тмъ, пока Катюша и Терентій стояли предъ аналоемъ, Ариша съ Горстомъ ужъ были далеко отъ ‘Симеонова’. Подъ вечеръ, они достигли города.

Не будь нужды въ деньгахъ, которыя можно было взять только у едосьи Ивановны, Горстъ, конечно, предпочелъ-бы миновать городъ, но онъ надялся, что, взявъ деньги у прежней своей возлюбленной, онъ до разсвта двинется уже дале, куда-бы то ни было. Лишь-бы въ такое мсто — городъ-ли, село-ли,— но гд можно подкупить попа повнчать безъ документовъ.

Тотчасъ по прізд, оставивъ Аришу на постояломъ двор, на окраин города, Горстъ отправился къ едоськ, стараясь казаться спокойнымъ. Но въ ту минуту, когда онъ вошелъ и увидлъ едоську, онъ невольно поблднлъ. Онъ понялъ, что все пропало.

— Спасибо!— крикомъ встртила его женщина и тотчасъ-же расплакалась, а затмъ объяснила, что все знаетъ отъ Галуши.

Горстъ молчалъ, какъ убитый. Говорить было нечего.

Онъ думалъ и повторялъ мысленно лишь одно слово: ‘Денегъ нтъ. Стало быть, мы въ западн’.

XX.

Въ семь Абдурраманчиковыхъ не было прежняго согласія, прежнихъ мира и довольства, искренности и горячности отношеній между отцомъ и дтьми.

Причиной являлось, конечно, то, что любимецъ и женихъ, все-таки, былъ роднымъ братомъ преслдуемой двушки.

Гаврикъ, вернувшись изъ ‘Симеонова’, не счелъ возможнымъ умолчать объ исчезновеніи старшей сестры. Онъ сказалъ это прежде всхъ Елизавет, которая ршила, что надо посовтоваться съ братомъ и, если онъ найдетъ необходимымъ тотчасъ извстить объ этомъ отца, то нужно такъ и поступить.

Гаврикъ былъ другого мннія и говорилъ:

— Этакъ я въ доносчики попаду.

Однако, онъ долженъ былъ уступить, такъ какъ Петръ Абдурраманчиковъ ршилъ, что надо сейчасъ-же сказать все отцу. Къ ихъ большому удивленію, Абдурраманчиковъ страшно разсердился и, ни слова не сказавъ, пошелъ къ себ въ кабинетъ.

Черезъ часъ молодые люди узнали, что онъ приказалъ поставить на ноги всю полицію, а равно разослать сыщиковъ по всему намстничеству, общая большія деньги въ награду тому, кто схватитъ и доставитъ ему бглецовъ.

Дтямъ Абдурраманчиковъ объяснилъ свой гнвъ тмъ, что молодой чиновникъ его канцеляріи посмлъ пренебречь его строжайшими приказаніями и дйствуетъ наперекоръ его вод. Однако, на вопросъ дтей, за что онъ хочетъ обвнчать Аришу съ такимъ уродомъ и дуракомъ, какъ Агаонъ, Абдурраманчиковъ не зналъ что отвчать. Сознаться въ желаніи мщенія онъ не хотлъ и, кром того, предполагалъ, что Гаврику ничего неизвстно.

На слдующее утро оказалось, что разсылка сыщиковъ по намстничеству проставляется совершенно не нужною.

Благодаря ревности и злоб едоськи, правитель канцеляріи и чрезъ него тотчасъ-же и самъ намстникъ первые узнали, что бглянка скрывается въ самомъ город вмст съ Горстомъ. Въ полдень Ариша была уже арестована и засажена въ полицейскомъ дом.

Гаврикъ былъ настолько пораженъ этимъ извстіемъ, что совершенно потерялся. Въ немъ даже случился какъ-будто какой-то переворотъ. Онъ сталъ высказывать Петру и своей нареченной такія сужденія, что они были и изумлены, и опечалены, а между тмъ втайн они сочувствовали Гаврику и не оправдывали отца.

И началась какая-то странная, на половину тайная разладица между отцомъ, его двумя дтьми и женихомъ.

— Все такъ запуталось, перепуталось,— говорилъ Гаврикъ печально,— что я ужъ и не знаю, возможенъ-ли нашъ бракъ? Какъ-же это такъ? Романъ Романовичъ жестокосердно наказуетъ моихъ кровныхъ, самыхъ близкихъ родныхъ, онъ — ихъ лютый врагъ, а я долженъ быть его зятемъ… Что-то выходитъ неладное, путаное! Этакъ счастья не будетъ!

Петръ пробовалъ оправдывать отца, говоря, что онъ, какъ намстникъ и должностное лицо, исполняетъ указъ свыше. Гаврикъ на это справедливо замчалъ, что намстнику было приказано внчать Татевыхъ съ крестьянами и крестьянками, а между тмъ Романъ Романовичъ женитъ его, крестьянина Гаврилу Татева, на дворянк, а Аришу выдаетъ по особливому выбору за самаго безобразнаго обитателя ‘Симеонова’ будто на смхъ или по злоб.

— Онъ не вышній указъ исполняетъ!— говорилъ Гаврикъ.— Онъ его обходитъ или-же усугубляетъ въ худую сторону. Онъ озлобленъ на Аришу. А за что — и сказать-то стыдно.

— Какъ стыдно?!— воскликнули вмст и Петръ, и Елизавета.

— Да такъ…

И ввечеру Гаврикъ, оставшись наедин съ Петромъ, разсказалъ ему все, что узналъ. Петръ былъ крайне смущенъ и не нашелъ ничего отвтить. На утро онъ сталъ просить отца ради Гаврика смиловаться надъ Аришей, но Абдурраманчиковъ и слышать не хотлъ. И, быть можетъ, въ первый разъ въ жизни онъ рзко обошелся съ сыномъ, говоря, чтобы онъ не смлъ впутываться въ его намстническія дла.

И въ семь наступила уже явная разладица. Женихъ съ невстой, вмсто того, чтобы быть счастливыми, ходили унылые, а Елизавета часто плакала у себя въ комнат. Гаврикъ все чаще, упорне и тверже сталъ объяснять, что, несмотря на свою давнишнюю, страстную привязанность, онъ считаетъ нечестнымъ согласиться на бракъ при такихъ условіяхъ.

— Пускай Романъ Романовичъ и меня вмст съ братьями и сестрами душитъ!— восклицалъ онъ.

Наконецъ, Гаврикъ сталъ окончательно собираться узжать изъ города въ ‘Симеоново’, на село, а оттуда прислать прошеніе на имя намстника, чтобы его женили, какъ предписываетъ указъ, на простой крестьянк съ села. Елизавета уговаривала жениха, сказывая, что, можетъ быть, еще все перемелется, что отецъ смилуется и бракъ Ариши съ Агаономъ не состоится.

— Если Аришу повнчаютъ съ этимъ идоломъ, то великая бда приключится, — сказалъ Гаврикъ, не выдержавъ.— Она сказываетъ, что либо на себя самое руки наложитъ, либо его умертвитъ!

Абдурраманчиковъ, между тмъ, волновался пуще дтей, но ничего не могъ подлать съ самимъ собой. Одна главная черта характера преобладала въ немъ надъ остальными, но это было нчто не прирожденное, а какъ-бы усвоенное. Умный человкъ, видавшій вокругъ себя крайнее слабоволіе въ людяхъ и уступчивость, граничащую съ трусостью, онъ ршилъ когда-то, что надо мужчин, себя уважающему, отличаться стойкостью характера. Онъ постарался воспитать въ себ это свойство, но собственно обманулъ самъ себя. Въ немъ была не стойкость, а было просто упрямство. И всего сильне сказывалось это упрямство въ достиженіи разъ возникшей прихоти, хотя-бы разсудокъ и не оправдывалъ необходимости и законности ея. Вмст съ тмъ, чмъ мене была прихоть достижима, тмъ боле упрямо, безъ разбора средствъ, стремился Абдурраманчиковъ къ осуществленію ея. И много треволненій явилось въ жизни его, которыхъ-бы не было, если-бы не упрямство. Да и репутація его была-бы иная. Про него не говорили-бы, что онъ — дурной человкъ, такъ какъ, помимо нсколькихъ капризовъ, изъ-за которыхъ онъ надлалъ много нелпаго — ничего худого про него сказать было нельзя. Человкъ умный, добрый и справедливый, онъ отлично понималъ самъ и чувствовалъ, что онъ самъ себ врагъ.

— Взбалмошный я!— самъ себя опредлялъ, но пассивно.

Теперь его исторія съ Аришей становилась ему самому въ тягость. Онъ себя осуждалъ, самъ не радъ былъ, что затялъ эту канитель, но отступить не могъ. Онъ видлъ разладицу, которую его прихотничество внесло въ семью, сдлало несчастными, не только недовольными, дтей и Гаврика, и не зналъ, какъ выпутаться, какъ выйти изъ затрудненія. Выходъ былъ одинъ, и онъ отлично зналъ его: перестать преслдовать Аришу. Но, зная этотъ выходъ, онъ искалъ другихъ, которыхъ не было.

Разумется, Абдурраманчиковъ, зная давно и хорошо Гаврика, надялся, что у него, какъ и у всхъ Татевыхъ, отъ слова до дла далеко. И онъ не ошибся… Гаврикъ посл своихъ угрозъ ухать и отказаться отъ Елизаветы, сталъ только чаще плакать, поддался утшеніямъ и разсужденіямъ невсты и ничего не предпринималъ. Впрочемъ, ради предосторожности отъ него скрывали судьбу сестры.

Чрезъ три дня посл захвата Ариши въ город, она, какъ-бы подъ конвоемъ писца изъ канцеляріи, была увезена и доставлена въ ‘Симеоново’. Вмст съ тмъ, писецъ привезъ приказаніе Полянскому, немедленно привести въ исполненіе приказъ о бракосочетаніи крестьянки Арины Татевой съ крестьяниномъ, назначеннымъ ей въ мужья. Одновременно Горстъ былъ исключенъ со службы. Больше ршительно ничего нельзя было съ нимъ сдлать, или Галуша побоялся…

По возвращеніи Ариши въ усадьбу, все уже знавшая, Арина Саввишна и, даже, братья были обрадованы. Такое невроятное дяніе, какъ бгство Богъ всть въ какую даль, все-таки казалось имъ дломъ страшнымъ. А затмъ они были того мннія, что Абдурраманчиковъ поступилъ еще довольно мягко, вернувъ Аришу назадъ. Вдь, онъ могъ распорядиться иначе! Онъ могъ приказать наказать ее, какъ простую мужичку.

— Вотъ, когда я собиралась было тебя счь, — заявила Арина Саввишна,— такъ это было ничего. Я — твоя бабушка и срама тутъ-бы не было. А быть наказанной розгами по приказу пройдохи-чиновника — совсмъ иное дло! Да и потомъ мое наказаніе или какое-бы учинилъ здсь Полянскій, по приказу намстника, два дла разныя. Тебя-бы могли допороть до полусмерти!

Разумется, ввиду уже неизбжнаго внчанія Арина Саввишна снова вызвала къ себ дуралея Агаона и позвала къ себ на помощь внука Семена. И снова начали они вдвоемъ не столько усовщевать, сколько пояснять Агаону, что онъ, повнчавшись, не долженъ все-таки считать себя законнымъ мужемъ Ариши.

Агаонъ, какъ и прежде, глупо тараща косые глаза и раз вая огромный ротъ, соглашался на все и отвчалъ:

— Какъ-же можно-съ! Понимаю-съ! Все это я должонъ чувствовать.

По распоряженію Полянскаго, на другой-же день передъ полуднемъ, посл обдни, Агаонъ, котораго почище одли, стоялъ уже вмст съ Аришей передъ аналоемъ. Но въ церкви никого не было. Явилась одна семья, и, конечно, въ ихъ числ Терентій и Катюша.

И внчаніе это смахивало на отпваніе. Вс стояли грустные, убитые. Ариша была мертво-блдна, какъ-будто не сознавая, что происходитъ вокругъ нея. Во всякомъ случа, ей казалось, что, если-бы ее постригали въ монахини, то ей было-бы стократъ мене страшно. Съ другой стороны, она, конечно, твердо ршила отстоять себя такъ или иначе.

Когда внчаніе окончилось, Ариша, блдная, дрожащая, схватила мужа за воротъ кафтана, дернула и произнесла голосомъ, который, вроятно, получила по наслдству отъ бабушки:

— Помни, идолъ! Или я съ собой покончу, или тебя похерю! Помни хорошо! Вотъ теб здсь въ храм Божьемъ клятву даю!

Агаонъ ничего не отвтилъ, только тщетно старался направить на жену свои косые глаза. Онъ какъ-будто не понималъ сказаннаго или-же, слышавши это ужъ много разъ, считалъ какъ-бы дломъ давно поршеннымъ, о которомъ нечего и толковать.

Изъ храма молодые прошли прямо въ ту избу, которая была имъ предназначена. Братья, Мара, а равно и Катюша съ Терентіемъ,— вс явились тоже и сли за столъ, яко-бы свадебный. Но вс были такъ убиты, что этотъ обдъ тоже казался скорй поминальнымъ посл похоронъ, нежели свадебнымъ.

Одновременно и Семенъ съ семьей переселился въ свою избу, а Арина Саввишна съ Рафушкой въ свою. Усадебный домъ опустлъ въ извстномъ смысл. Въ немъ остались одни чиновники, и уже не было ни одного изъ тхъ, кому онъ принадлежалъ.

XXI.

Въ тотъ-же вечеръ Семенъ Антоновичъ былъ вызванъ къ Полянскому, который прямо поставилъ вопросъ о томъ, справедливъ-ли слухъ, до него дошедшій?

— Вы, яко-бы вс вмст: и не только бабушка, но даже вашъ младшій братецъ Рафаилъ,— вс застращали Агаона и обязали его клятвой не считать себя настоящимъ супругомъ.

Семенъ, взятый врасплохъ, не зналъ, что сказать, и своимъ смущеніемъ только доказалъ, что слухъ, достигнувшій до Полянскаго, справедливъ.

— Вотъ видите-ли, Семенъ Антоновичъ,— заявилъ Полянскій,— въ качеств начальника Временнаго отдленія, я долженъ заниматься здсь только описью вашей вотчины и вашего имущества, и другія дла, собственно, до меня не касаются. Однако, все-таки я считаю долгомъ послать объ этомъ донесеніе господину намстнику, чтобы потомъ не попасть въ отвтъ за то, что скрылъ отъ него мн извстное. Что вы на это скажете?

Семенъ растерялся, ороблъ и, помолчавъ, могъ только выговорить:

— Не губите сестру! Такое дло, вдь, никому извстнымъ стать не можетъ. Уговоръ промежъ насъ былъ съ Агаономъ, и онъ никому неизвстенъ. Я не знаю, какъ вы это узнали?

— Ну, тамъ какъ я узналъ — это мое дло. А только я говорю, что долженъ донести объ этомъ. Впрочемъ, если пожелаете вы, то я промолчу. Но тогда въ отплату вы мн сдлайте маленькое одолженіе.

— Что прикажете?— отозвался Семенъ, обрадовавшись.

— Самое пустое!

Полянскій въ числ многихъ бумагъ, лежавшихъ у него на стол, досталъ одну и подалъ ему.

— Вотъ здсь, — объяснилъ онъ, — прописаны кое-какіе предметы, кои должны-бы были находиться у васъ и коихъ мы не нашли, почему — не знаю. Можетъ быть, ваша бабушка, прежде чмъ мы пріхали, уже успла вывезти ихъ и скрыть, чтобы они не были описаны и конфискованы. Это мн неизвстно. Знаю только одно, что вс эти вещи должно-бы быть на лицо, а ихъ нтъ. И вотъ, не желая въ случа чего итти въ отвтъ, я васъ и попрошу подписать то, что вотъ тутъ внизу сказано. Вы пишете?

— Кое-какъ могу-съ!

— Читать тоже можете?

— Могу-съ!

— Ну, вотъ прочтите! Тутъ вотъ списокъ подъ номерами тхъ вещей, которыхъ мы нигд не нашли, хотя-бы имъ быть слдовало. Весь списокъ этотъ читать вамъ не къ чему, не стоитъ того, а вотъ послднія строчки прочтите!

Полуграмотный Семенъ началъ читать съ нкоторымъ трудомъ и по складамъ, хотя почеркъ былъ ясный и даже красивый. Онъ прочелъ:

‘Свидтельствомъ и подписомъ моимъ удостовряю, что нкоторыя изъ вышеписанныхъ вещей, на памяти моей никогда въ усадьб не находились, а нкоторыя изъ нихъ на памяти моей были проданы, или раздарены бабушкой и родителемъ моимъ’.

— Поняли-ли вы?— спросилъ Полянскій.

— Понялъ-съ!

— Ну, вотъ теперь берите перышко и подписывайтесь! Да смотрите, не ошибитесь! Вы еще хватите ‘князь Семенъ’, а вы пишите какъ слдуетъ: ‘крестьянинъ Семенъ Антоновъ Татевъ’.

Семенъ, собственно ничего не понимавшій, но желавшій только одного, чтобы Полянскій не выдалъ ихъ семейной тайны и не донесъ Абдурраманчикову о состоявшемся соглашеніи съ Агаономъ, подписалъ бумагу.

— Ну, вотъ-съ и прекрасно!— сказалъ Полянскій.— Покорнйше васъ благодарю!

Но едва только Семенъ вышелъ отъ подражателя или, врне, отъ ученика Галуши въ составленіи бумагъ, какъ Полянскій слъ писать письмо на имя генерала Абдурраманчивова. Разумется, онъ объяснилъ начальнику, что считаетъ долгомъ донести о томъ, что узналъ: о застращиваніи Агаона семьей Татевыхъ.

Гонецъ выхалъ на другой день рано утромъ вмст съ другими бумагами, а черезъ двое сутокъ Полянскй получилъ приказаніе немедленно снарядить въ городъ крестьянина Агаона.

Абдурраманчиковъ, получивши донесеніе Полянскаго, снова взбсился почти такъ-же, какъ когда узналъ о бгств Ариши. Онъ могъ распорядиться заглазно, давъ грубое циничное приказаніе Полянскому, но ему захотлось видть лично того мужика, который, по докладу Горста, былъ самымъ глупымъ и дурнорожимъ изъ всего ‘Симеонова’. Абдурраманчиковъ, убдясь, что Горстъ собственно оказался человкомъ ненадежнымъ, начиналъ бояться, что и въ этомъ дл онъ схитрилъ. Быть можетъ, Агаонъ вовсе ужъ не такъ глупъ и не такъ уродливъ.

И однажды утромъ передъ намстникомъ предсталъ тотъ, котораго звали ‘звриная мамка’. Абдурраманчиковъ остался совершенно доволенъ. При вид Агаона онъ даже расхохотался.

— Да, хорошъ!— выговорилъ онъ вслухъ.

При этомъ онъ даже убдился наглядно, что Агаонъ — исключительный дуракъ. Выписанный внезапно въ городъ и поставленный передъ самимъ намстникомъ невдомо по какому длу, быть можетъ, для него страшному, Агаонъ оставался совершенно спокоенъ и равнодушенъ, какъ-бы положительно не сознавая, что съ нимъ творится.

Абдурраманчиковъ, однако, задумался на нсколько мгновеній, задавъ себ вопросъ.

‘Какъ-же подйствовать на такого чурбана? Вдь, этакій пень неуязвимъ! Его не только убдить нельзя, но даже ничего и объяснить нельзя ему. Наконецъ, его и застращать нельзя, такъ какъ онъ и угрозъ не пойметъ’.

И Абдурраманчиковъ, подумавъ, ршилъ, что не надо распространяться, что всякое толковое объясненіе и всякія подробности хуже запутаютъ мысли въ голов дурака. Нужно, чтобы онъ запомнилъ что-нибудь краткое. Нужно повторить ему нсколько разъ или втемяшить въ голову два-три слова.

— Слушай, Агаонъ! Тебя обвнчали съ бывшей барышней Ариной, такъ-ли?— спросилъ онъ.

— Такъ-съ!— отозвался Агаонъ.

— И ты долженъ быть ея мужемъ. И черезъ годъ нужно, чтобы у тебя былъ сынъ, либо была дочь. Коли этого не будетъ, то черезъ годъ прикажу я тебя привезти сюда и сначала велю теб всыпать розогъ двсти, затмъ забрю лобъ и отдамъ въ солдаты. Понялъ-ли ты?

— Понялъ!— отвчалъ Агаонъ.

Но Абдурраманчиковъ тоже понялъ, что онъ ничего не сообразилъ, а потому снова повторилъ:

— Помни, если черезъ годъ не будетъ у тебя съ женой прижитъ младенецъ, то ты будешь въ солдатахъ.

Черезъ часъ посл этого разговора, Агаонъ снова трясся въ телг, увозимый обратно въ ‘Симеоново’.

XXII.

Прошло недли дв. Ариша жила въ изб съ бабушкой и сидла почти безвыходно… Агаонъ раза два-три посл возвращенія изъ города приходилъ къ нимъ, прося ‘допустить его къ княгин и къ княжн’, что-бы имъ доложить о дл, то-есть о томъ, что приказалъ ему ‘главный генералъ’. Дуракъ будто боялся, что, не исполнивъ тотчасъ этого порученія и приказанія, онъ забудетъ обо всемъ. Разумется, его прогоняли, не пустивъ въ избу ни разу.

За это время, однажды поздно, въ полную темноту, въ избу Терентія явился Горстъ. Онъ пріхалъ повидаться съ Аришей и просилъ послать за ней.

Терентій самъ побжалъ тайкомъ позвать Аришу, но, къ удивленію ихъ всхъ, Ариша наотрзъ отказалась повидаться, объясняя съ горькими слезами:

— Скажи, что и безъ того не въ мру тяжко… А повидаюсь съ нимъ, то посл свиданія руки на себя наложу. Пускай узжаетъ… пускай женится… пускай забудетъ все. Не суждено было!..

И Горстъ въ полномъ отчаяніи ухалъ, не повидавъ энергичную двушку.

— Да и правда ея, — грустно ршилъ онъ.— Зачмъ видться? О чемъ говорить? Всему конецъ. Если не совсмъ, то надолго-долго. И что еще можетъ приключиться? Одному Богу извстно.

Такъ какъ всмъ на сел было хорошо извстно, что Ариша продолжаетъ упорствовать, оставаясь въ изб бабушки, то и Полянскій узналъ объ этомъ. И онъ снова побоялся оказаться въ отвт въ дл, которое прямо до него не касалось. Особенное озлобленіе намстника на Арину Антонову, которую онъ изо всей семьи одну какъ-бы возненавидлъ, было Полянскому извстно, понятно изо всего. Даже бракъ ея съ такимъ дворовымъ, какъ Агаонъ, ясно доказывалъ это. Молчать въ такомъ дл казалось ему опасно, такъ какъ намстникъ можетъ обозлиться и на него самого.

Полянскій нсколько разъ посылалъ въ избу Арины Саввишны одного изъ своихъ писцовъ съ совтомъ приказать внучк жить въ своей изб съ Агаономъ. И, когда посл трехъ сутокъ его совтъ не былъ исполненъ, Полянскій снова послалъ сказать, что онъ сочтетъ долгомъ донести объ этомъ намстнику.

Затмъ, черезъ сутки, снова повторивъ черезъ посланнаго свое увщаніе и снова тщетно, Полянскій, спустя часъ, прислалъ сказать Арин Саввишн, что его донесеніе объ упорств Арины Антоновны уже пошло съ гонцомъ въ городъ.

Въ тотъ-же день вечеромъ на сел произошла сумятица.

Народъ уже спалъ, но вдругъ поднялся, и на улиц собралось до полусотни человкъ, которые окружили новую избу, выстроенную для Агаона съ женой.

Кто-то кому-то заявилъ, прибжавши, что ‘Агаонъ оченно кричитъ’. Первые, пришедшіе въ избу, нашли дурака лежащимъ среди пола въ корчахъ. Онъ страшно стоналъ, дергался и настолько измнился въ лиц, что, несмотря на его уродство, отличавшее его это всхъ, его было даже трудно узнать.

Понемногу горница переполнилась народомъ. Все, что сходилось на улиц, тискалось тоже впередъ. Конечно, тотчасъ-же дали знать Арин Антоновн, и она, не бывавши уже сколько дней въ изб, тотчасъ прибжала. Войдя въ горницу, она съ ужасомъ поглядла на своего мужа.

— Что-же это такое?!.— воскликнула она.

И чрезъ нсколько мгновеній она ахнула, схватила себя за голову и вскрикнула:

— Господи, да, вдь, онъ кончается!..

Вс были поражены ея восклицаніемъ, такъ какъ знали, насколько она ненавидла этого человка.

— Господи, помилуй меня!..— закричала снова Ариша.— Вдь, на меня скажутъ! На меня!..

И она бросилась изъ избы вонъ, пробжала снова по деревн и ворвавшись въ избу бабушки, объявила ей, что происходитъ. Ариша Саввишна не двинулась, не сморгнула и холодно спросила:

— Ну, что-же?

— Кончается, бабушка! Видно, что кончается!

— Пошли за Тимофевной! Она — первая знахарка во всемъ краю.

— Послали, бабушка! Ужъ похали. Да когда-то она прідетъ? А, по-моему, ему часа не прожить!

— Э, полно врать! Обожрался чего-нибудь.

— Бабушка, его узнать нельзя! Лицо другое… зеленое, мокрое!.. Хрипитъ не по-человчески, а по-звриному.

— Ну, что-же! Недаромъ и былъ ‘звриная мамка’, чтобы по-звриному кричать!— презрительно произнесла Арина Саввишна.— Намъ-то что-же?

— Бабушка, да, вдь, на меня скажутъ!

— Что на тебя?

— Какъ ‘что’? Скажутъ, что я его уходила!.. Вдь, я съ какихъ поръ ужъ все грозилась, что либо на себя руки наложу, либо его похерю… Вотъ и скажутъ!

— Ну, и пускай говорятъ!

— Какъ ‘пускай’?— вскрикнула Ариша.— Вдь, Абдурраманчиковъ за меня возьмется, какъ за убивицу. Поймите, бабушка! Что вы? Не хотите, что-ли, понять? Вдь, дло простое!

— Что-же, Ариша, ты сама сказывала, лучше въ Сибири теб быть, чмъ женой Агаона.

Ариша ничего не отвтила и, будто застывъ, стояла истуканомъ передъ старухой. Черезъ нсколько мгновеній она повернулась, быстро выбжала изъ избы и побжала снова въ свою. Протиснувшись черезъ народъ, она хотла войти, но услыхала:

— Кончился, Арина Антоновна! Вотъ живо-то! Вотъ захватило-то! Лежитъ — не дышитъ.

Ариша протискалась въ избу и увидла на томъ-же мст на полу совершенно скорченную фигуру, лежащую на боку, какъ если-бы Агаонъ спалъ самымъ крпкимъ, спокойнымъ сномъ. Но достаточно было мелькомъ взглянуть на него, чтобы понять, что онъ, дйствительно, мертвъ.

— На меня скажутъ! На меня скажутъ!— выговорила Ариша отчаянно.— Голубчики, помогите! Не выдайте! Покажите!.. Будетъ допросъ, покажите правду!

— Не выдадимъ, барышня!— заголосили кругомъ нея.— Вотъ передъ Богомъ, не выдадимъ! Знамо дло, ты непричемъ! Самъ онъ что-нибудь съ собой сотворилъ.

— Вы знаете, что я изъ дома бабушки который день не выходила на улицу,— молила Ариша,— и онъ у насъ не бывалъ. Не пускали его. Какъ-же я могла что-либо сдлать? Заступитесь!

— Знаемъ, знаемъ, барышня!— снова загудли голоса со бсхъ сторонъ.

— Вс за тебя въ отвтъ пойдемъ!

— Не выдадимъ!

— Мало что можно на человка зря взвести, но мы вс за тебя горой постоимъ!

Ариша вышла снова на воздухъ и хотла итти къ бабушк, но вдругъ повернула въ другую сторону и шибко побжала къ дому брата Семена. Братъ попался ей навстрчу.

— Что такое?!. Правда-ли?!.— вскрикнулъ онъ.— Агаонъ захворалъ? Будто помираетъ?

— Сеня, голубчикъ, померъ уже! Померъ! Что со мной будетъ?— вскрикнула Ариша.

Семенъ Антоновичъ остолбенлъ при этомъ извстіи и, стоя передъ сестрой, молчалъ.

— Вдь, на меня скажутъ, Сеня! Что-же теперь длать?

— О, Господи!— произнесъ Семенъ Антоновичъ.— Что ни день, то бда хуже! И конца не видно. Вдь, это отравленіе! Вдь, я его видлъ тому часовъ пять на двор. Здоровехонекъ былъ. Это отравленіе, Ариша!

— Кто-же это? Зачмъ? Кому нужно?

— Понятно, на тебя скажутъ! Теб одной его смерть нужна была, а что самъ онъ себя похерилъ, этого тоже нельзя сказать. Такой дуракъ не могъ на себя руки наложить. А то на Горста скажутъ…

Ариша вскрикнула, схватила себя за голову, но чрезъ мгновеніе выговорила твердо:

— Нтъ. Не правда! Не поврю! На такое онъ не пойдетъ. Легко на словахъ… какъ я вотъ… А на дл?.. Нтъ! нтъ! нтъ!

XXIII.

Всть о смерти простого мужика — урода и дуралея, достигнувъ города и намстническаго дворца, уподобилась удару грома. Казалось всмъ, что дло Татевыхъ принимаетъ новый оборотъ, боле серьезный, боле грозный. Арестованная Ариша была привезена въ острогъ.

— Не всему конецъ! Всему только начало!— заговорило дворянство, узнавъ о смерти и объ арест.

Абдурраманчиковъ былъ пораженъ и отчасти ороблъ… Онъ точно такъ-же отнесся къ длу, почуялъ, что заваривается каша, которую расхлебать будетъ трудно. А главный расхлебыватель все-таки онъ-же!

Вмст съ тмъ, однако, Абдурраманчиковъ былъ и страшно озлобленъ. И злоба пересиливала смущеніе. Упрямый прихотникъ не выносилъ противорчія и противодйствія вообще… Но, чмъ мельче была личность, идущая ему наперекоръ, осмливающаяся бороться съ нимъ, тмъ боле озлоблялся онъ.

Что касается до Ариши, еще молодой двушки, воспитанной въ глуши и особенно строго, благодаря суровости ея бабушки, вдобавокъ двушки изъ семьи замчательно слабовольной, будто забитой, то онъ никогда, конечно, не могъ допустить и мысли, чтобы одна изъ овечекъ, какъ звалъ онъ всхъ Татевыхъ, можетъ оказаться энергичной личностью, способной на отчаянную борьбу.

Когда онъ обвнчалъ ее съ Агаономъ, онъ ршилъ, что дло кончено. Онъ отомстилъ. Прихоть брошена и должна быть забыта. Но вдругъ случилось нчто совершенно невроятное… Ариша, продолжая отстаивать себя, какъ-бы побдила его, но, разумется, безсмысленно и погубивъ себя. Тмъ не мене она временно одержала верхъ надъ нимъ, и борьба не окончилась, а будто начинается.

Абдурраманчиковъ былъ конечно, увренъ, что Ариша сама отравила мужа и, по его мннію, поступила нелпо, не только слдовъ не замела, не только не схитрила, а дйствовала прямо, воочію, дерзко и смло, не жаля себя или же по-дтски наивно.

Между тмъ, приказавъ арестовать преступницу, привезти ее и засадить въ острогъ, Абдурраманчиковъ самъ не зналъ, что дальше длать. До него доходилъ слухъ, что во всемъ город ее сожалютъ и обвиняютъ во всемъ его самого, говоря, что онъ довелъ молодую двицу до того, что она сдлалась преступницей.

— Малаго дитятю,— говорили въ город дворяне,— можно довести до того, что оно на тебя съ ножемъ ползетъ. Кто-же тогда будетъ виноватъ? Дитя или злоди, дитя въ звря обратившіе?

Абдурраманчиковъ назначилъ строгое слдствіе, но, призвавъ къ себ одного изъ главныхъ чиновниковъ уголовной палаты, намекомъ далъ ему понять, что вовсе не желаетъ во что-бы то ни стало достигнуть обвиненія Арины Татевой. Онъ объяснилъ, что, если есть малйшая возможность доказать, что она не виновна, то онъ будетъ особенно доволенъ. Чиновникъ отвчалъ, что дло такое простое, не сложное, что, не доводя слдствія до конца, всякому видно, кто совершилъ преступленіе. Кром жены — некому.

— Такъ-то такъ!— замтилъ намстникъ.— Но все-таки, пожалуйста, разслдуйте точнйше. Можетъ быть, это и не она.

— Какъ изволите приказать!— отвтилъ чиновникъ двусмысленно.

— Нтъ, нтъ! Справедливость прежде всего!— отозвался Абдурраманчиковъ.

Между тмъ, помимо ропота и нкотораго озлобленія къ намстнику въ сред дворянъ, было и еще иное, что не только озабочивало, но и печалило Абдурраманчикова. Гаврикъ, котораго онъ съумлъ было успокоить, теперь, узнавъ о бд и а томъ, что сестра въ острог городскомъ, пока онъ — ея братъ родной — спокойно проживаетъ въ намстническомъ дворц, снова пришелъ въ отчаяніе, совсмъ потерялъ голову и ежедневно сталъ говорить своей невст и Петру Абдурраманчикову, что надо порвать все, бросить и думать о брак ихъ.

Гаврикъ поблднлъ и похудлъ, какъ когда-то, когда бабушка собиралась женить его на воспитанниц генеральши Бокъ. Онъ почти не притрогивался къ пищ и почти не спалъ по ночамъ. Не только молодые Абдурраманчиковы, но и отецъ ихъ, испугались страшной перемн въ Гаврик.

Однажды молодой малый исчезъ изъ дома намстника на цлый день и вернулся страшно разстроенный. Онъ былъ на свиданіи, вдобавокъ тайномъ, будто незаконномъ. Поутру былъ у него посланецъ и заявилъ ему глазъ на глазъ, что въ городъ пріхалъ его братъ Рафаилъ Антоновичъ и хочетъ съ нимъ видться.

Гаврикъ, относившійся къ Рафушк сердечне, чмъ къ кому-либо изъ всей семьи,— вроятно, потому, что самъ Рафушка обожалъ его,— тотчасъ-же отправился на постоялый дворъ, куда пріхавшій братъ вызвалъ его. И онъ увидлъ юношу такимъ-же, каковъ былъ самъ: тоже горюющимъ, тоже съ блдно-печальнымъ лицомъ.

Рафушка, какъ и вс Татевы, за исключеніемъ Катюши, имлъ видъ совершенно несчастный. Разумется, онъ тайкомъ выхалъ изъ ‘Симеонова’ по приказу бабушки, чтобы повидаться съ Гаврикомъ и просить его заступиться за родную сестру.

Рафушка расцловалъ брата, сталъ разсказывать все, какъ было, сталъ клясться и божиться, что вс они — отъ бабушки до него — знаютъ, что Ариша совершенно неповинна въ смерти Агаона. И даже вс крестьяне ‘Симеонова’ — и т знаютъ это и громко заявляютъ. Вс убждены, однако, въ томъ, что смерть Агаона — дло темное, такъ какъ онъ умеръ ‘не просто’.

Рафушка сталъ умолять брата заступиться предъ намстникомъ за Аришу, чтобы искупить свою тяжкую вину, за которую его и Господь накажетъ.

— Какую-же вину?— спросилъ Гаврикъ.

— Какъ какую? Да, вдь, ты — Іуда-предатель, Искаріотъ! Тебя вс такъ зовутъ! И мы вс, да и все село!— наивно заявилъ юноша.

Гаврикъ былъ пораженъ этими словами. Это было ударомъ ножа въ сердце.

— Какой-же я Іуда? Въ чемъ-же я васъ предалъ?— возразилъ онъ.

— Ужъ не знаю, Гаврикъ, а вс такъ сказываютъ! Мы вс несчастные, насъ всхъ хочетъ Абдурраманчиковъ такъ-ли, сякъ-ли извести, а тебя прочитъ въ мужья своей дочери. Теб-бы надо съ нами быть, съ нами и страдать. А ты блаженствуешь тутъ, покуда твои сестры и братья горе мыкаютъ. Катюша счастлива, что ее не выдали замужъ за такого-же урода, какъ Агаонъ, но нешто, думаешь ты, мы рады, что она — мужичка и жена Терентія. Да, какъ ни толкуй, а ты Гаврикъ,— Искаріотъ!

— Не смй такъ сказывать!— вскрикнулъ Гаврикъ, но въ то-же время закрылъ лицо руками и зарыдалъ.

Рафушка тоже началъ плакать.

— Ну, вотъ погоди, я вамъ докажу… Неправда это!.. Я вамъ докажу!..

Пробывъ цлый день съ братомъ, разспросивъ его обо всемъ, что касалось до семьи, входя въ малйшія мелочи, Гаврикъ почувствовалъ себя нсколько спокойне и будто счастливе. Въ немъ совершился окончательный переворотъ. Поговоривъ и проплакавъ вмст съ братомъ, онъ безповоротно ршился на важный и роковой для него шагъ.

Онъ твердо ршился принести свою любовь въ жертву своему долгу. Поступалъ онъ, конечно, почти безсознательно и самъ не зналъ вполн, насколько хорошъ его поступокъ? Онъ ршался только на то, что смутно и уже давно подсказывало сердце.

Вернувшись въ намстническій дворецъ посл того, какъ онъ проводилъ Рафушку въ крестьянской телг обратно въ ‘Симеоново’, Гаврикъ тотчасъ-же горячо заговорилъ съ Петромъ и Елизаветой о томъ, что у него было на сердц. И въ первый разъ твердо заявилъ онъ безповоротное ршеніе: жениться онъ на Елизавет считаетъ невозможнымъ, а проситъ ихъ обоихъ, чтобы они уговорили отца немедленно отпустить его въ ‘Симеоново’.

— Хочу я быть вмст съ ними, вмст съ кровными моими, и такъ-же мучиться, какъ они. Пускай и меня Романъ Романовичъ изводитъ, какъ ихъ.

Петръ былъ пораженъ заявленіемъ Гаврика, а Елизавета почти не могла или не хотла поврить его словамъ. Разумется, они передали все отцу.

Абдурраманчиковъ объяснился съ молодымъ человкомъ наедин и счелъ нужнымъ говорить съ нимъ искренно. Онъ сознался, что его лукавый попуталъ, что онъ увлекся Аришей, но ввиду ея сопротивленія бросилъ свою прихоть, но не могъ избавиться отъ искушенія отомстить. Теперь-же, когда Ариша стала преступницей, онъ вовсе не собирается продолжать ей мстить, а, напротивъ, готовъ ее всячески выгородить, чтобы тмъ загладить вину передъ ней. Изводить всхъ ихъ, Татевыхъ, онъ никогда не собирался, да и не нужно ему. Они — крестьяне и останутся крестьянами. Что касается до него — Гаврика, то онъ надется, что современемъ добьется того, что Гаврику будутъ возвращены дворянство и княжескій титулъ, а равно и все имущество. И тогда вся его родня станетъ какъ-бы его крпостными только на бумаг, такъ какъ онъ можетъ ихъ всхъ поселить вмст съ собой въ дом и обращаться съ ними, какъ того требуютъ родственныя узы.

— И вс вы будете счастливы! Только всего и разницы, что твои дти будутъ князья да княжны,— сказалъ Абдурраманчиковъ,— а дти Семена Антоновича, Рафаила или Катерины будутъ, конечно, крестьянами.

Гаврикъ, слушая Абдурраманчикова, ни разу ни перебилъ его, лишь на нкоторые его вопросы отвчалъ односложно: ‘да’ и ‘нтъ’, а затмъ, когда выслушалъ все, то выговорилъ твердо:

— Все это, положимъ, такъ, Романъ Романовичъ, но это все впереди и далече! И невдомо еще, что Богъ дастъ? Можетъ, и я мужикомъ останусь на всю жизнь. Но дло не въ этомъ. Теперь-то позвольте мн вернуться къ своимъ и съ ними вмст поселиться. А если сестру Аришу засудятъ и сошлютъ въ Сибирь, то я тогда буду проситься у васъ итти за ней.

Абдурраманчиковъ дернулся въ кресл и ахнулъ.

— Что ты?!. Ума ршился? Или зря болтаешь, чтобы только попугать?

— Мн васъ пугать нечего!— холодно отвтилъ Гаврикъ.— Какое-же вамъ дло до меня? Я вамъ не родной сынъ, не Петръ! Гд я буду: въ Сибири-ли, на томъ-ли свт,— вамъ, лично, по правд говоря, все равно!

Абдурраманчиковъ, испуганный заявленіемъ молодого человка, понимая и предвидя, какъ такой поступокъ повліяетъ на его любимицу-дочь, совершенно растерялся. Онъ не зналъ даже, что сказать, какъ начать убждать молодого человка.

— Да ты-бы обождалъ! Какъ еще повернется дло сестры? Можетъ, ее освободятъ, можетъ, окажется, что она въ этомъ дл совсмъ неповинна?

— Не могу, Романъ Романовичъ!— съ отчаяньемъ отозвался Гаврикъ.— Когда я подумаю, что я здсь, въ намстническомъ дворц, а моя родная сестра въ острог, что я съ вами обдаю да гуляю, а она съ каторжниками сидитъ, у меня сердце обрывается. Я цлыя ночи напролетъ глазъ не могу сомкнуть, все мн представляется Ариша на лар въ острожномъ чулан. Оставаться мн у васъ — значитъ, совсмъ себя извести. Поду въ ‘Симеоново’, поселюсь въ изб съ бабушкой — и мн сразу станетъ легче. Буду знать, что я не Іуда предатель.

— Что?.. Какъ?!.— воскликнулъ Абдурраманчиковъ.

— Да. Такъ меня вс тамъ прозвали: И не то что мужики да бабы, а и мои-то братья да сестры, да бабушка, да и вс дворяне сосди. Да, вс зовутъ меня Іудой Искаріотомъ, предателемъ своихъ кровныхъ. А это не одна обида, это — грхъ тяжкій. Нтъ, увольте, отпустите поскорй!..

Абдурраманчиковъ вдругъ озлобился, нежданно встртивъ въ другой овечк изъ семьи Татевыхъ такое-же упорство, какъ и въ Ариш. Вспыхнувъ, онъ собрался объявить Гаврику, что онъ его просто не выпуститъ изъ дому и будетъ держать какъ-бы подъ арестомъ. Но, однако, подумавъ мгновеніе и поразсудивъ холодне, онъ сообразилъ, что это было-бы безсмыслицей, а, главное, могло-бы еще хуже испортить все дло. Абдурраманчиковъ сразу заговорилъ съ Гаврикомъ мягче и ласкове и сталъ просить его, ради его любви къ Елизавет, обождать всего только одну недлю, много десять дней.

— За это время будетъ итти слдствіе, многое объяснится и, можетъ быть, возможно будетъ освободить Аришу. Дло будетъ продолжаться, конечно, но она будетъ уже жить въ ‘Симеонов’ на свобод.

Гаврикъ, не будучи хитеръ, все-таки спросилъ:

— А думаете-ли вы сами, Романъ Романовичъ, что Ариша не окажется виноватой?

— Я не могу этого знать, голубчикъ!

— Нтъ, вы побожитесь мн, что вы сами, какъ мы вс, не считаете ее виноватой!

— Побожиться трудно! Могу-ли я знать правду? Но сдается мн, правда, что она неповинна!

— Хорошо. Извольте тогда!— твердо вымолвилъ Гаврикъ.— Я останусь и буду ждать. Но только впередъ говорю вамъ: если Ариша будетъ засужена и пойдетъ въ Сибирь, то я пойду за ней!

XXIV.

Одновременно, въ эти-же дни, былъ въ город человкъ, который не дремалъ, а изъ силъ выбивался для достиженія своей цли. Такъ какъ онъ былъ уменъ, хитеръ, былъ въ отчаянномъ положеніи и выбивался изо всхъ силъ, готовъ былъ хотя-бы пожертвовать своей жизнью, то дло его ладилось. Это былъ Горстъ.

Узнавъ когда-то, что Ариша, взятая и увезенная въ ‘Симеоново’, уже обвнчана съ Агаономъ, онъ не смутился, а какъ-то озлобился, ршивъ, что дло, конечно, не броситъ, но пока долженъ успокоиться и выждать. Онъ, конечно, надялся, что дуракъ Агаонъ, котораго застращали, будетъ вести себя послушно. А когда бракъ будетъ расторгнутъ, и Ариша станетъ той-же, какой и была — двицей Татевой,— свободной, имющей право выбирать себ мужа, то станетъ его женой.

Бгство въ польскіе края, на которое онъ совершенно ршился, представлялось теперь безсмысленнымъ. Ему приходилось-бы увозить чужую жену, на которой жениться было-бы поступкомъ противозаконнымъ.

Но, когда Горстъ внезапно узналъ о странной смерти Агаона и объ арест Ариши, онъ сразу воспрянулъ, преобразился и ршилъ дйствовать на-пропалую.

Теперь Ариша была снова свободна, то есть вдова. Онъ снова могъ тотчасъ на ней жениться, не преступая закона. И главное, первое, что предстояло скоре устроить, было, конечно, ея бгство изъ острога.

И Горстъ дятельно занялся двумя длами. Онъ узналъ, что г-жа Сакмарина съ сыномъ находятся въ город и что они случайно въ родств съ главнымъ смотрителемъ острога. Онъ явился къ нимъ и сталъ убждать ихъ помочь Ариш. Но трусливая госпожа Сакмарина и не мене робкій сынъ ея ужаснулись, узнавъ, что Горстъ вздумалъ ихъ втянуть въ ‘государственное дло’. Они не только прекратили всякія сношенія съ Татевыми, но госпожа Сакмарина дошла до того, что увряла всхъ въ город, что сынъ ея никогда и не бывалъ женихомъ двицы Татевой.

Однако, Горсту удалось черезъ Сакмарина познакомиться и сблизиться съ смотрителемъ острога.

Смотритель оказался, по счастью, человкъ добрый, крайне простоватый, и въ нсколько дней, благодаря искусству Горста, они стали большими пріятелями. Первымъ доказательствомъ ихъ дружбы стало то, что онъ позволилъ Горсту два раза и, конечно, ночью, тайкомъ отъ сторожей повидаться съ Аришей.

Посл перваго свиданія съ любимымъ человкомъ Ариша ожила и стала надяться, что она не погибла.

— Второй разъ убжимъ и будемъ умне, осторожне!— говорилъ ей Горстъ.— Тогда было легко бжать, да трудно укрыться, такъ какъ не было денегъ. Пришлось жить здсь въ город, ну, и, понятно, попались! Теперь-же будетъ мудрено убжать, но ужъ зато скрыться будетъ легко, такъ какъ деньги у меня завтра-же будутъ.

Вмст съ тмъ Горста озарила счастливая мысль. Онъ ршилъ, что лганье и клеветничество — великая сила. Ему часто и прежде приходило это на умъ, да ни то, ни другое было ему не нужно. Теперь онъ всякій день отъ зари до зари сновалъ по городу, бывалъ у всхъ своихъ знакомыхъ, которыхъ было много, надлалъ новыхъ знакомствъ и старался, чтобы они его полюбили. Вмст съ тмъ всюду, якобы подъ страшнымъ секретомъ, онъ разсказывалъ такія вещи про Абдурраманчикова, что иногда, возвращаясь домой, самъ смялся или говорилъ себ:

— Ну братецъ, молодецъ-же ты! И откуда что берется?..

И, какъ зимой при свжевыпавшемъ снг можно изъ крошечнаго дтскаго комочка, катая его по снгу, сдлать въ минуту громадный комъ, который уже не подъ силу свернуть съ мста одному человку,— такъ поступили теперь съ этими секретными разсказами Горста вс обыватели.

Въ город ходили, переходя изъ устъ въ уста, чудовищные разсказы про намстника. Исторія Абдурраманчикова съ двицею Ариной Татевой преобразилась въ отвратительную исторію, возмущавшую до глубины души и старыхъ, и молодыхъ. Говоръ дворянъ постепенно превратился какъ-будто въ какой-то гулъ, который былъ услышанъ и въ намстническомъ дворц. Но этого мало: гулъ этотъ былъ такъ силенъ, что достигалъ до самыхъ захолустныхъ усадьбъ дворянъ, а затмъ эхо его полетло и дальше. Не прошло двухъ недль, какъ ужъ весь Петербургъ, высшее общество, а отчасти и при двор, разсказывали о чудовищной исторіи недавно назначеннаго намстника съ дворянкой, обращенной вмст со всей семьей въ крестьянское состояніе.

Абдурраманчиковъ, давно озабоченный пересудами въ город, наконецъ, уже совершенно смутился. Онъ замтилъ, что въ обращеніи съ нимъ всхъ дворянъ и даже нкоторыхъ изъ богатыхъ купцовъ явилось нчто едва уловимое, но оскорбительное и обидное. Наконецъ, нашлось два-три человка изъ мстнаго дворянства, которые, при встрч съ нимъ на улиц, не стсняясь отворачивались, чтобы не кланяться ему.

Это было, по времени, прямо гражданскимъ подвигомъ. Человкъ, котораго еще такъ недавно обласкалъ самъ монархъ, а затмъ наградилъ и назначилъ намстникомъ, могъ, конечно, собственной властью и не боясь отвта, покарать невжливость любого дворянина, какъ если-бы это было преступленіемъ.

Наконецъ, къ Абдурраманчикову ршился приступить съ дломъ, которое заполонило всхъ обывателей, самъ ома омичъ. Однажды, посл доклада, онъ заявилъ, что иметъ нчто до генерала особливое, до службы не касающееся.

И Галуша передалъ Абдурраманчикову, что въ город, а отчасти и въ намстничеств, замчается такое сугубое злобствованіе противъ него, что надо-бы немедленно что-нибудь предпринять.

— Такъ оставлять нельзя!— сказалъ Галуша.— На моей памяти ничего такого не бывало! Какъ-бы ни была сильна рука ваша въ Петербург, какъ-бы ни былъ расположенъ къ вамъ самъ государь императоръ, а все-таки дло обстоитъ неладно. Ужъ очень озврли здсь вс противъ васъ.

— Ну, что-же!— презрительно отвтилъ генералъ.— Пускай ихъ порыкаютъ и перестанутъ, а укусить побоятся.

— Считаю долгомъ именно объ этомъ и доложить вамъ,— отвтилъ Галуша.— Есть у насъ тутъ дворянинъ Загряцкій, отставной флотскій капитанъ, человкъ добрый, но отчаянный. Иногда онъ бываетъ какъ-бы не въ своемъ ум, какъ-бы отъ пьянства, а отчасти и отъ природы… Я помню его еще молодымъ. Много чудесъ онъ тутъ натворилъ! Потомъ онъ пропалъ, жилъ невдомо гд, а на сихъ дняхъ опять здсь проявился. И теперь, какъ знаю я врно, вс господа дворяне, зная, что онъ — сорви-голова, прямо-таки наускиваютъ его на васъ, прямо-таки говорятъ: избавьте насъ отъ генерала Абдурраманчикова! А ему — что въ прорубь сейчасъ, что въ Сибирь — все равно! И вотъ, ваше превосходительство, подумайте, нельзя ли что учинить. Чую я бду. По дружб и по уваженію моему къ вамъ считаю долгомъ васъ предупредить.

— Взять этого Загряцкаго и выслать!— отозвался Абдурраманчиковъ нсколько гнвно.

— Изъ этого ничего не будетъ!— возразилъ Галуша.— Вышлемъ — онъ черезъ три дня опять назадъ вернется. А засадить его въ острогъ, что-ли, нашъ законъ не позволяетъ. Вдь, онъ ничего не сдлалъ. Пьетъ, иногда что попало колотитъ, окна бьетъ. Такъ, вдь, за это въ острогъ не посадишь, тмъ паче, что онъ за все тотчасъ-же уплачиваетъ! Да и главная бда: вс его любятъ, вс его въ город знаютъ и вс до послдняго мщанина невдомо почему его уважаютъ. Учинить съ нимъ что-нибудь законное можно, а сочинить что-либо незаконное — значитъ еще пуще всхъ противъ себя поднять.

— Такъ что-же длать, ома омичъ?— нсколько смутившись, сказалъ Абдурраманчиковъ.

— Да первое дло, ваше превосходительство, бросить все касающееся до Татевыхъ, а главное — бросить дло Арины Антоновны. Виновата она или нтъ,— я не знаю, да и никто знать не можетъ, но весь городъ за нее горой стоить. Кричатъ, даже скажу, ревомъ ревутъ, орутъ благимъ матомъ, что она неповинна, что ее заставили силкомъ выйти замужъ за самаго перваго урода, съ которымъ никакая женщина, даже простая мужичка, не согласилась-бы жить въ ладу. А затмъ мы-же во всемъ виноваты. Мы-же сами, мы, начальство, уходили этого ея мужа, чтобы ее обвинить и засадить въ острогъ.

— Что?!.— воскликнулъ Абдурраманчиковъ.— Что?!. Я-же его опоилъ?!. Съума вы сходите!

— Извините, ваше превосходительство, я говорю о дл — и важномъ — отозвался Галуша холодно.— Стало быть, я долженъ говорить все, что знаю, ничего не утаивая. А иначе зачмъ и говорить? Да-съ, весь городъ сказываетъ, что вы изволили выбрать нарочно самаго худорожаго дурака, такого, отъ котораго всякая баба-молодуха захочетъ избавиться, а затмъ приказали его отравить, чтобы имть поводъ засадить въ острогъ Арину Антоновну и отправить на каторгу. И если-бы это еще говорили нкоторые болтуны. А въ этомъ клянутся, какъ въ дл имъ хорошо извстномъ, самые почтенные изъ нашихъ дворянъ, люди прямо благородные. Вотъ тутъ и выходитъ, ваше превосходительство, дло почти невылазное, изъ коего одно спасеніе: сейчасъ прекратить всякій судъ надъ Ариной Антоновной, выпустить ее и отпустить въ ‘Симеоново’. Понемножечку, можетъ быть, все и уляжется! Вс увидятъ, что у васъ никакихъ худыхъ намреній по отношенію къ ней нтъ. А то прямо говорятъ, что вы изволите ей мстить за то яко-бы обстоятельство… извините меня… за то яко-бы, что вы пожелали изъ Арины Антоновны сдлать свою… прелестницу… а она не пожелала. Вотъ вы ее и допекаете.

— Кто-же это говоритъ?— глухо спросилъ Абдурраманчиковъ.

— Вс-съ… весь городъ, даже мщане…

Посл этого объясненія съ Галушей, Абдурраманчиковъ въ тотъ-же вечеръ объявилъ Гаврику:

— Ну, голубчикъ, полно ходить носъ повся! Арину Антоновну завтра выпустятъ, и она отправится домой. Никакихъ доказательствъ ея виновности нтъ. Стало быть, думаю, и теб можно оставаться у насъ.

Гаврикъ не выдержалъ, обнялъ и расцловалъ Абдурраманчикова.

Дйствительно, на другой-же день утромъ, Ариша выходила изъ острога и, свъ въ крестьянскую телгу съ какой-то женщиной, приставленной къ ней, не ради конвоя, а ей въ помощь, выхала въ ‘Симеоново’.

Въ тотъ-же вечеръ на сытой пар почтовыхъ лошадей и въ почтовой телжк по той-же дорог уже скакалъ молодой человкъ. Изо всхъ обывателей города онъ былъ изумленъ боле всхъ, даже ошеломленъ извстіемъ, что Ариша выпущена изъ острога и яко-бы освобождена отъ суда окончательно.

Это былъ, конечно, Горстъ.

XXV.

Усадьба и село, принадлежавшія прежде простому помщику, вдобавокъ темнаго происхожденія, а теперь вотчина перваго лица въ кра — намстника, много измнились. Назначеніе помщика намстникомъ повліяло на многое и на такое, что, казалось, не имло ничего общаго съ государственной службой, съ должностью, которую занималъ владлецъ, а, между тмъ, по времени это было явленіемъ самымъ обыкновеннымъ.

Усадьба и въ особенности барскій домъ казались новыми, съ иголочки, настолько были подновлены. Появилось новое каменное зданіе среди службъ надворныхъ. Даже садъ принялъ другой видъ. И, наконецъ, самое село преобразилось: не осталось ни одной ветхой избушки, вс были подновлены, а черезчуръ старыя хибарки снесены и замнены новыми избами, блествшими на солнц свжимъ тесомъ.

Но этого мало… Плохая дорога съ полуразвалившимися мостами, съ косогорами, съ цлой болотистой топью на протяженіи полуверсты,— все это исчезло. Дорога между ‘Кутомъ’ и губернскимъ городомъ стала образцовая, какихъ не было ни одной во всемъ намстничеств.

Все, что измнилось и приняло новый благоприличный, а то и щегольской видъ, стоило, конечно, огромныхъ денегъ, но владлецъ не истратилъ ни гроша. Все было сдлано намстникомъ и если не все на казенный счетъ, то и не на его собственный. Команды солдатъ и государственные крестьяне были согнаны и работали даромъ.

Матеріалъ, который понадобился и для строеній и для дороги, тоже ничего не стоилъ. Къ намстнику являлись люди, не только купцы, но и дворяне, которые просили сдлать имъ честь позволить пожертвовать кто что могъ: и лсъ, и кирпичъ, и щебень.

‘Кутъ’ преобразился не только удивительно, но, вмст съ тмъ, и чрезвычайно быстро. Абдурраманчиковъ спшилъ. Несмотря на вс свои заботы, его не покидала мысль о скорйшей свадьб дочери. Вскор посл освобожденія Ариши и примиренія съ Гаврикомъ былъ назначенъ день свадьбы. Внчаніе должно было происходить не въ город, а въ ‘Кут’.

Ршеніе это было принято по особенной причин. Сначала Абдурраманчиковъ собирался праздновать свадьбу въ город и при этомъ, конечно, пригласить многихъ, если не всхъ, дворянъ. Но, собравъ тайкомъ свднія, онъ узналъ, что вс дворяне единодушно поршили приглашенія не принимать и не только не хать въ храмъ и на свадебный обдъ, но и не хать затмъ поздравлять молодыхъ.

Ради избжанія настоящаго скандала, Абдурраманчиковъ ршилъ справить свадьбу въ своемъ имніи, куда приглашать дворянство было не обязательно. Когда всть объ этомъ распространилась, дворяне въ одинъ голосъ говорили:

— Хватился за умъ!.. Такъ-то лучше.

Особенное озлобленіе противъ генерала было лишь въ город, благодаря отчасти и розсказнямъ Горста, въ самомъ-же намстничеств были прежніе знакомые Абдурраманчикова, съ которыми онъ остался въ хорошихъ отношеніяхъ и, сдлавшись намстникомъ, всхъ ихъ принималъ крайне любезно, и теперь онъ утшался мыслью, что гости у него все-таки будутъ. И, дйствительно, вс прежніе знакомые, съ которыми онъ водилъ хлбъ-соль, были приглашены въ ‘Кутъ’ на свадьбу и общали явиться,

Такимъ образомъ, въ свадебные дни усадьба должна была оживиться и на нсколько дней переполниться. Мста почти не хватало и приходилось готовить для многихъ гостей помщеніе въ зданіи, недавно выстроенномъ для дворовыхъ, но чистомъ и новомъ, въ которомъ крпостные еще не жили, а слдовательно, гостямъ такое помщеніе не могло быть обиднымъ.

Но было иное и боле серьезное, боле важное обстоятельство, которое Абдурраманчикову гораздо трудне было преодолть. Гаврикъ непремнно хотлъ, чтобы на его свадьб была вся семья его.

— Что-же это за свадьба будетъ, — печально говорилъ онъ,— если никого изъ моихъ кровныхъ на ней не будетъ?

А, между тмъ, устроить это было мудрено. Гаврикъ създилъ въ ‘Симеоново’ и, конечно, остановился не въ своей усадьб, а въ изб бабушки. Извщеніе его о назначенномъ дн его бракосочетанія и приглашенія родныхъ не имло успха. Братья и сестры согласились-бы хать въ ‘Кутъ’, но Арина Саввишна заявила, что никогда этого не дозволитъ, а если внуки подутъ, то она ихъ проклянетъ.

Вмст съ тмъ, бабушка не на шутку перепугала Гаврика, проклиная его самого и его невсту, съ мольбами Господу Богу, чтобы онъ, Гаврикъ и его проклятая ‘персидка’ были страшно наказаны и чтобы всякія бды-бдовыя посыпались на голову ихъ.

Гаврикъ, оставаясь въ ‘Симеонов’, послалъ гонца къ невст съ объясненіемъ того, что смутило его, прося передать Абдурраманчикову: не найдетъ-ли онъ возможнымъ уладить дло, не придумаетъ-ли онъ чего-нибудь? Обойтись безъ бабушки, онъ не только соглашался, а даже и радъ-бы былъ, если-бы она со своими проклятіями осталась въ ‘Симеонов’, но братьевъ, сестеръ и мужа Катюши онъ хотлъ непремнно имть на своемъ бракосочетаніи.

Черезъ два дня изъ усадьбы явился въ избу Семена Антоновича чиновникъ и объявилъ новость:

— Ночью прискакалъ гонецъ съ приказаніемъ приготовить помщеніе генералу.

Дйствительно, черезъ сутки появился снова торжественный поздъ: карета шестерикомъ и дв брички тройками. Генералъ явился въ усадьбу. Полянскій и вс члены ‘Временнаго отдленія’, встртили начальника края на подъзд. Абдурраманчиковъ тотчасъ-же вызвалъ къ себ Гаврика.

— Вотъ видишь. Кажется, можешь не сомнваться, какъ я люблю тебя! Самъ пріхалъ твою старую вдьму бабушку усовстить, чтобы вся семья была на свадьб.

Гаврикъ, конечно, обрадованный, даже счастливый, заявилъ, что бабушку уломать будетъ невозможно, а что братья и сестры боятся поступить противъ ея желанія.

— Чего-же имъ бояться? Ничего она съ ними сдлать не можетъ! Хоть она и осталась той-же вашей бабушкой, но въ качеств крестьянки уже не можетъ властвовать, какъ прежде. Да и прежде-то она командовала потому, что вашъ отецъ дозволялъ это ей, самъ повинуясь, какъ малое дитя. А теперь другое дло: даже Рафушка, хотя и несовершеннолтній, долженъ слушаться скоре брата старшаго, а не бабушки.

И Абдурраманчиковъ поручилъ Гаврику узнать, приметъ-ли его Арина Саввишна, какъ гостя и будущаго свойственника, дабы дать ему возможность лично пригласить ее на свадьбу внука.

Гаврикъ, побывавъ у бабушки, вернулся и заявилъ, что старуха наотрзъ отказалась принять Абдурраманчикова. Еслиже онъ все-таки явится, то она запретъ двери и ворота. Пускай,— говоритъ,— если намстникъ хочетъ ее видть и съ ней говорить, чтобы приказалъ выламывать ворота и выламывать дв двери. ‘По крайней мр,— говоритъ она,— и на сел, а потомъ и въ город, и во всемъ намстничеств вс узнаютъ, какой визитъ длалъ генералъ-намстникъ’.

— Ахъ, злючая баба!— воскликнулъ Абдурраманчиковъ.— Надо что-нибудь придумать. Ну, а Семенъ Антоновичъ и сестры твои что говорятъ?

— Да они то-бы рады, Романъ Романовичъ, — сказалъ Гаврикъ, — да боятся, что бабушка проклянетъ. А потомъ Ариша тоже…

— Что?

— Тоже не желала-бы…

— Почему?

— Вамъ извстно…— потупляясь, отвтилъ Гаврикъ.— Она не можетъ забыть всего, что было, и худо относится къ вамъ.

— Ты съ ней въ одной изб поселился?

— Да-съ!

— Ну, ступай домой! Сиди и жди, и ничего Арин Антоновн не сказывай! Долго ждать не придется!

Гаврикъ вопросительно поглядлъ въ лицо Абдуррамянчикову, но услыхалъ:

— Нечего гадать! Ступай, говорю, и жди!

Спустя полчаса, генералъ въ полной форм, въ красивомъ гвардейскомъ мундир и со своимъ орденомъ, полученнымъ изъ монаршихъ рукъ, вышелъ изъ дому, сопровождаемый двумя чиновниками. Едва только онъ поравнялся съ первыми избами села, какъ все село поднялось на ноги. Старъ и младъ выбжалъ на улицу и бжалъ къ нему навстрчу, чтобы поглазть. И сразу на улиц сдлалась толкотня, какъ-бы въ праздничный день.

Абдурраманчиковъ прошелъ прямо въ избу, занимаемую старшимъ Татевымъ. Семенъ Антоновичъ, смущенный и взволнованный, встртилъ генерала и, узнавъ, что онъ является постить его въ качеств хорошаго знакомаго, былъ польщенъ. Нмая Мара — и та оживилась, весело и радостно поглядывала на генерала въ красивомъ мундир и даже сказила:

— Вы насъ осчастливили!

Абдурраманчиковъ прислъ на лавк у образного угла и заявилъ, что пріхалъ въ ‘Симеоново’ исключительно за тмъ, чтобы лично просить старшаго Татева, какъ главу всей семьи, явиться на свадьбу своего брата со всми своими и непремнно привезти маленькаго Саввушку, который долженъ на свадьб дяди нести образъ.

Семенъ не зналъ, что отвчать, и говорилъ:

— Съ удовольствіемъ… Если возможно… Вотъ бабушку надо спроситься!..

Абдурраманчиковъ умышленно не сталъ объясняться о томъ, что зналъ, не заговорилъ о сопротивленіи Арины Саввишны и всталъ со словами:

— Такъ общаетесь быть? И съ дтьми?

— Мы рады всей душой, а вотъ какъ бабушка!

Абдурраманчиковъ ничего не отвтилъ, вышелъ и приказалъ чиновникамъ, которые оставались и ждали его у воротъ, вести себя въ избу, гд жили Катюша и Терентій.

XXVI.

Молодая чета поразила Абдурраманчикова. Катюша стала, казалось, еще красиве, чмъ была. По лицу ея, сіяющему, видно было, что она считаетъ себя самой счастливой женщиной во всемъ мір. Ея мужъ, котораго Абдурраманчиковъ никогда не видалъ и въ которомъ ожидалъ встртить двороваго человка, то есть собственно крестьянина, заставилъ его невольно ахнуть и спросить, обращаясь къ Катюш:

— Это онъ… вашъ мужъ?

— Да-съ!— отозвалась Катюша.

— Терентій?— сказалъ Абдурраманчиковъ вопросомъ.

— Да-съ! Его зовутъ Терентіемъ.

— Ну, поздравляю! Воистину чуденъ мужикъ, съ которымъ васъ повнчали!

И дйствительно, Терентій красивый, стройный, особенно молодцоватый на видъ, въ простомъ русскомъ плать, но новенькомъ и хорошо сшитомъ, могъ обратить на себя вниманіе даже и въ толп.

Абдурраманчиковъ слъ на лавку въ почетномъ углу и, вмст съ тмъ, не спускалъ глазъ съ Терентія, удивляясь и противъ воли любуясь молодцомъ. Сдлавъ Терентію нсколько вопросовъ, онъ, казалось, былъ еще боле удивленъ и озадаченъ.

Терентій походилъ на барича изъ хорошей родовитой дворянской семьи. Его будто нарядили въ простое платье. Его-то, казалось, именно, изъ дворянъ и обратили въ крестьяне. Если-бы собрать вмст Семена, Гавріила, Рафаила и Терентія и представить ихъ всмъ кому либо хоть въ Петербург съ вопросомъ, который изъ четверыхъ князь Татевъ, то нтъ ни малйшаго сомннія, что сто человкъ поочереди ошиблись-бы, всякій изъ сотни, не колеблясь, указалъ-бы на Терентія. Вс особенности и черты родовитаго дворянина въ этомъ изящномъ молодомъ маломъ бросались въ глаза.

Абдурраманчиковъ былъ удивленъ и тмъ, что Терентій не смутился отъ его посщенія, хотя въ качеств крестьянина глуши ему никогда въ жизни, конечно, не случалось входить въ прямыя личныя сношенія съ высокопоставленными лицами. Для него намстникъ, сидящій у него въ гостяхъ, долженъ бы быть чмъ-либо особеннымъ, долженъ-бы былъ смутить его до-нельзя. А, между тмъ, Терентій отвчалъ Абдурраманчикову спокойно, просто, свободно и, вмст съ тмъ, съ характернымъ почтеніемъ. Это не было почтеніе чиновника или подчиненнаго, а почтеніе благовоспитаннаго богатаго дворянина.

И Абдурраманчикову пришло нчто на умъ. Явилось страшное желаніе узнать, правъ-ли онъ и врна-ли его догадка.

— Простите меня вы, Катерина Антоновна, и вы тоже, Терентій…— онъ запнулся.— Не знаю, какъ по батюшк?

— Зовите просто Терентій!— отозвался просто молодой малый.— Меня такъ всегда звали господа.

— Хотите-ли вы — и мужъ, и жена — отвчать мн по одному обстоятельству сущую правду? Ужъ очень мн любопытно было-бы узнать!

— Отчего-же не отвтить правды?— отозвался Терентій.— У насъ съ Катюшей ничего тайнаго нтъ.

— А, можетъ, было?— усмхнулся Абдурраманчиковъ,— прежде, когда Катерина Антоновна была княжной?

Терентій какъ-будто догадался, усмхнулся, но потрясъ головой.

— Отвчайте мн: если-бы прежде княжну Катерину Антоновну выдали замужъ за какого дворянина въ кра, были-ли-бы вы несчастнымъ?

Терентій вспыхнулъ, замялся, но вдругъ взглядъ его заблестлъ, и онъ выговорилъ глухо:

— Я объ этомъ никогда не думалъ прежде… старался не думать… Полагаю, что въ день бракосочетанія Катюши я-бы удавился.

— Ну, вотъ это-то мн и хотлось знать! Ну, а вы, Катерина Антоновна, обвнчанная тогда съ кмъ другимъ, были-бы вы счастливы?

— Не знаю!— весело отозвалась Катюша.— Терентій мн всегда говорилъ, всегда попрекалъ, что выйду я замужъ и его забуду. Можетъ, оно-бы и случилось…

— Но теперь-то? Теперь вы счастливы, что такъ все совершилось?

Катюша подняла руки, замахала, почти привскочила на мст и воскликнула:

— Божья милость!

— Что?..

— Да все для меня — Божья милость!

— То, что вы обратились въ крестьянку?

— Да, конечно, Божья милость!

— Вотъ оно какъ!— задумчиво произнесъ Абдурраманчиковъ.— Вотъ ужъ, что называется по пословиц, нтъ худа безъ добра!

— А мы это всякій день повторяемъ!— сказалъ Тёрентій, улыбаясь и радостными глазами глядя на жену.

— Ну-съ, а теперь къ длу!— выговорилъ Абдурраманчиковъ весело.— Знаете-ли вы, зачмъ я пріхалъ въ ‘Симеоново’ и зачмъ сижу у васъ? Не знаете? Я вамъ скажу! Я пріхалъ лично звать васъ всхъ на свадьбу Гаврика. Онъ хочетъ, чтобы вс его родные присутствовали.

— Покорнйше благодаримъ!— Отозвался Терентій.— Мы съ Катюшей безпремнно будемъ!

И Терентій произнесъ это такъ твердо, что Абдурраманчиковъ иронически выговорилъ:

— А вдругъ Арина Саввишна вамъ запретитъ?

Терентій махнулъ рукой.

— Что-же? Вы ей не повинуетесь?

— Извините, ваше сіятельство, если Арина Саввишна…

— Я — не сіятельство. Я — превосходительство, — быстро вымолвилъ генералъ.— Вы первый меня назвали такъ по ошибк. Ну, и спасибо вамъ! Я это запомню. И, если все будетъ такъ, какъ я надюсь, то я, помня, что вы первый меня назвали ‘ваше сіятельство’, якобы предвидя то, что должно со мною случиться… Ну, ужъ не знаю, чмъ я вамъ отплачу за это? Вы, я вижу, не понимаете моихъ словъ. Ну, и не нужно! Но только помните, что вы первый меня назвали сіятельствомъ по ошибк! Ну, а придетъ день, ошибки въ этомъ не будетъ, и я тогда, почитая себя у васъ въ долгу, съ вами поквитаюсь. Извстно, не на худой ладъ, а добромъ. Ну, такъ какъ-же, вы Арин Саввишн не повинуетесь?

— Я, ваше превосходительство, — заговорилъ Терентій,— завсегда съ малыхъ лтъ бывалъ въ дом у господъ, вмст съ ними росъ, въ дружб состоялъ и пуще всего съ Гавриломъ Антоновичемъ. И всегда, подросши, я удивлялся, какъ Арина Саввишна гоняла да равняла всхъ, чисто пастухъ со стадомъ! То ту корову, то того барана или теленка кнутомъ вытянетъ, чтобы вс, значитъ, держались въ куч. И вотъ они вс такъ вмст и сбились! А ужъ пуще всхъ загоняла она покойнаго Антона Семеновича! Вотъ ее Господь подломъ наказалъ. Ей за все, что она всю свою жизнь продлала, и слдъ бытъ въ мужичкахъ, да, мужичкой, но только не этакъ, какъ теперь. А попасть-бы ей въ лапы какого лихого помщика, который-бы отколотилъ на ней вс колотушки, коими она всю жизнь свою другихъ награждала.

Абдурраманчиковъ невольно разсмялся и выговорилъ:

— Не любите вы Арину Саввишну?

— Охъ, нтъ! Не люблю!

Абдурраманчиковъ поднялся, сталъ прощаться, причемъ поцловался съ Терентіемъ и поцловался съ Катюшей.

— Красавица!..— не выдержалъ онъ, любуясь Катюшей.— Первостатейная красавица!..

Когда онъ пошелъ къ дверямъ, Катюша вдругъ выговорила:

— Романъ Романовичъ, позвольте узнать…

— Что вамъ угодно?

— А вотъ мы подемъ. Бабушка — какъ знаетъ. Намъ все равно. А вотъ, какъ Ариша? Хотлось-бы мн, чтобы и она была. А безъ нея и намъ съ Терентіемъ не слдъ хать.

— Ручаться вамъ за Арину Антоновну не могу, но скажу только, что отсюда иду къ ней въ избу.

— Ну, вотъ это хорошо!— воскликнула Катюша.— Только одно, Романъ Романовичъ! Скажите ей словечко такое… Тогда все будетъ хорошо, все обойдется.

— Какое словечко?

— Ну, скажите, что вы все забыли и чтобы она тоже все забыла.

Абдурраманчиковъ усмхнулся и вымолвилъ:

— Ладно! Спасибо вамъ за совтъ!

И черезъ нсколько минутъ онъ уже былъ во двор другой избы. На крыльц онъ увидлъ Гаврика съ радостнымъ и оживленнымъ лицомъ, а за нимъ — суровое, но, видимо, сильно удивленное лицо Ариши… Точно такъ-же, какъ и въ предыдущихъ избахъ, войдя и свъ, Абдурраманчиковъ заговорилъ совершенно иначе, инымъ голосомъ. Онъ какъ-будто слегка взволновался.

— Арина Антоновна, — заговорилъ онъ, — я пріхалъ въ ‘Симеоново’, чтобы всхъ родныхъ вотъ этого молодца, котораго люблю, какъ родной отецъ, звать на его свадьбу. Я ужъ позвалъ вашего брата съ семьей, вашу сестру съ мужемъ и вотъ пришелъ сюда звать и васъ! Но прежде, чмъ просить вашего согласія, я прошу у васъ прощенія. Можете вы меня простить?

Ариша, видимо, смутилась, но выраженіе лица ея сразу перемнилась: оно стало мене суровымъ.

— Да, Арина Антоновна, я прошу у васъ прощенія во всемъ, въ чемъ могъ быть виноватъ! Поршимъ такъ, что на меня нашло затменіе какое-то, и изъ-за этого много бдъ приключилось. Отнын ничего худого вы отъ меня не ждите. Напротивъ того, я всячески постараюсь загладить свои вины. Прощаете-ли вы меня?

— Господь васъ проститъ, Романъ Романовичъ!— выговорила Ариша, и лицо ея стало уже почти привтливымъ.

Гаврикъ сидлъ радостный и переводилъ глаза съ Абдурраманчикова на сестру и съ сестры на него.

— Позвольте мн все-таки сказать, Романъ Романовичъ,— заговорила Ариша со слезами на глазахъ, — что я неповинна вотъ въ томъ, что здсь было.

И она указала на полъ среди горницы.

— Здсь онъ померъ?— спросилъ Абдурраманчиковъ.

— Вотъ именно здсь, на этомъ мст! И я не боялась оставаться здсь посл этого одна одинехонька. Это вс скажутъ. А потому, что совсть моя была чиста. Я непричемъ! Какъ все это произошло — уму помраченіе! Никто понять не можетъ. А думать, что Агаонъ самъ чего выпилъ, зелья смертельнаго, тоже, конечно, нельзя. Не съ чего было! Да, это дло темное, Романъ Романовичъ!

— Конечно, темное! Отъ этого и на васъ поклепъ былъ. Но вы не опасайтесь! Это дло поконченное, и все надо предать вол Божьей. Пускай лихой человкъ, сдлавшій преступленіе, будетъ наказанъ Господомъ Богомъ. Ну-съ, а теперь знаете-ли вы, зачмъ я къ вамъ явился?

— Звать на его свадьбу?— сказала Ариша, показывая на брата.

— Точно такъ-съ!

— Я-бы рада хать, но какъ быть съ бабушкой?

— Это я уже слышалъ, Арина Антоновна! Бабушка ваша согласна будетъ, чтобы вс вы пріхали ко мн въ ‘Кутъ’.

— Какъ такъ согласна?— воскликнулъ молчавшій до тхъ поръ Гаврикъ.

— Ну, да ужъ такъ! Не твоего ума дло! Я надумалъ. Вы вс прідете во мн, захвативъ, конечно, и Рафушку, котораго я не видалъ. А бабушка ваша ничего противъ этого имть не будетъ.

XXVII.

Между тмъ, пока Абдурраманчиковъ, примирясь съ Татевыми, любезничилъ со всми членами семьи, дабы задобрить ихъ и имть въ ‘Кут’ на свадьб Гаврика, въ изб Арины Саввишны сидлъ скрываясь Горстъ.

Молодой человкъ былъ уже любимцемъ старухи. Недаромъ онъ былъ уменъ, красивъ, ловокъ и смлъ — вс качества, чтобы нравиться и молодымъ, и старымъ, въ особенности женщинамъ.

Съ той минуты, какъ Гростъ узналъ объ освобожденіи Ариши изъ острога и почти оправданной, онъ, конечно, воспрянулъ духомъ. Его женитьба на Ариш стала снова совершенно простымъ дломъ. Одна была помха или преграда — Абдурраманчиковъ.

Появленіе генерала въ ‘Симеонов’ и его примиреніе со всми, могло быть, конечно, благопріятнымъ, могло подать Горсту и Ариш надежду, что прежній врагъ теперь не только не пойдетъ противъ нихъ, а даже поможетъ имъ въ осуществленіи ихъ мечтаній, въ устроеніи ихъ счастья…

Но странно смется судьба надъ людьми, ихъ предположеньями, планами и дйствіями!..

Когда Абдурраманчиковъ, побывавъ въ изб Ариши, вернулся въ усадебный домъ и собирался узжать, Ариша и Горстъ совщались съ Ариной Саввишной, не воспользоваться-ли обстоятельствами и тотчасъ итти просить генерала согласиться на ихъ бракъ.

Раздумавъ, поразсудивъ, взвсивъ все, они вмст съ старухой ршили, что лучше обождать немного. Время терпитъ… Генералъ, вдь, теперь ничего худого не замышляетъ.

Но оказалось, что время не всегда терпитъ…

Абдурраманчиковъ ухалъ, а чрезъ сутки Горстъ, оставаясь въ изб Арины Саввишны, объявилъ наутро и старух, и Ариш, что многое за ночь совсмъ перемнилось, перевернулось… Просить заступничества и помощи генерала не приходится. Надо, во чтобы то ни стало, не спшить и до поры до времени не мириться съ злодемъ, а начинать наступательную войну.

Дло объяснялось просто. Живя у старухи и бесдуя съ ней, Горстъ узналъ, что она иметъ три ящика бумагъ и писемъ покойнаго сына, которыя надо сжечь, какъ негодный хламъ. Горстъ, конечно, предложилъ Арин Саввишн, прежде чмъ все сжигать, пересмотрть все и узнать, нтъ-ли чего и важнаго. Старуха, конечно, согласилась и поручила ему это дло. Молодой малый занялся добросовстно и просидлъ за разборкой бумагъ нсколько дней, но ничего важнаго не нашелъ. Однако, въ вечеръ того дня, какъ Абдурраманчиковъ, повидавъ всхъ Татевыхъ, выхалъ изъ ‘Симеонова’, Горстъ, снова занимаясь своей работой, нежданно нашелъ нчто, что сразу оцнилъ.

Ему попалось письмо къ покойному князю отъ его друга, дворянина Рубакова, въ которомъ тотъ убдительно просилъ князя разсказать ‘извстное дло’ подробне, такъ какъ оно его очень интересуетъ. Онъ просилъ тоже, если возможно, передать ему приблизительно содержаніе той бумаги, которую заставилъ князя подписать ‘оный’ человкъ. При этомъ Рубаковъ сообщалъ, что о судьб ‘взятаго’ Абдурраманчикова ничего неизвстно, но что, по всей вроятности, ‘онъ улетитъ со вторымъ фельдъ-егеремъ въ Сибирь’.

Упоминаніе о судьб Абдурраманчикова доказывало, что бумага, про которую говоритъ Рубаковъ, а оный человкъ, который заставилъ князя ее подписать, есть не что иное, какъ пресловутая промеморія, взятая чуть не силкомъ у князя Галушей.

И Горстъ вдругъ надумалъ… А что, если Антонъ Семеновичъ отвчалъ на это письмо Рубакову и передалъ ему подробно содержаніе той бумаги, которую онъ подписалъ и которая затмъ канула въ воду, замненная другой, роковой для семьи Татевыхъ? И онъ тотчасъ ршилъ, что прежде всего надо хать въ городъ и повидаться съ Рубаковымъ.

Ни Арина Саввишна, ни Ариша долго не могли понять того, что Горстъ старался объяснить. А затмъ он об даже испугались того, что молодой человкъ заявилъ:

— Если все обстоитъ,— радостно объяснилъ Горстъ,— какъ я надюсь, то нечего намъ откладывать нашу свадьбу, нечего опасаться Абдурраманчикова. Мы обвнчаемся съ Аришей и тотчасъ-же прямо въ Петербургъ — хлопотать. И не одни. Съ нами подетъ еще одна добрая душа… А кто, я вамъ не скажу покуда. Да и не поврите…

Однако, если Ариша долго не понимала того, что вдругъ обрадовало и обнадежило Горста, то Арина Саввишна вскорже все поняла.

— Умница ты и молодецъ!— сказала она и погладила Горста по голов.— Правда! Пожалуй, что и впрямь можно будетъ начать хлопотать.

Но старуха заставила, однако, Горста снова толкове разсказать ей все касающееся до дла, то-есть исторію о двухъ промеморіяхъ.

Горстъ охотно и горячо снова разсказалъ все въ подробностяхъ, и старуха тотчасъ согласилась, что, конечно, ему слдуетъ вызжать въ городъ, чтобы повидаться съ Рубаковымъ.

— Поймите, каково благополучіе!— радостно восклицалъ Горстъ,— если господинъ Рубаковъ такое письмо князя получилъ да его не уничтожилъ? Каково будетъ значеніе этого собственноручнаго письма покойнаго Антона Семеновича въ подтвержденіе того, что и такъ ясно доказываютъ добытые мною черновые листки, писанные воромъ Галушей?

Какъ сокровище, припрятавъ въ карманъ письмо Рубакова, Горстъ немедленно выхалъ въ городъ.

Вмст съ этимъ письмомъ, онъ захватилъ и нсколько другихъ писемъ, которыя князю писали когда-то разныя лица, сочувствуя ему въ его ябедническомъ дл съ сосдомъ Абдурраманчиковымъ по поводу кражи едоськи.

Пріхавъ въ городъ, Горстъ тщательно скрывался и не показывался на улицахъ днемъ. Но на второй день онъ поздно вечеромъ явился къ Рубакову, котораго никогда лично не зналъ. Въ послднее время, когда онъ много знакомился въ город, распуская всякіе слухи про Абдурраманчикова, онъ не могъ познакомиться съ Рубаковымъ, такъ какъ этотъ былъ въ отсутствіи.

Принятый старикомъ, Горстъ объяснилъ ему свое дло и заявилъ, что онъ ршается начать хлопоты по поводу дла Татевыхъ. Рубаковъ волновался, даже слезы показались у него на глазахъ.

— Господь Богъ васъ наградитъ!— воскликнулъ онъ.— Если-бы я могъ это сдлать, то, конечно, тоже взялся-бы за это. Сколько лтъ на свт живу, никогда подобнаго ничего не слыхивалъ, не только не видывалъ. Если вамъ понадобятся въ Петербург деньги, то расчитывайте на меня. Я былъ первымъ другомъ покойника, онъ одолжалъ меня не разъ, и я сочту своимъ святымъ долгомъ теперь поквитаться съ его дтьми. Средства у меня небольшія, но, если понадобятся какія деньги петербургскимъ карманщикамъ, то все-таки расчитывайте! Тысячъ пять я дамъ съ удовольствіемъ. Если все дло устроится, Татевы могутъ мн ихъ возвратить, а не устроится — пускай пропадаютъ! Мн не жаль будетъ.

Разумется, Горстъ, тотчасъ-же разъяснивъ свой планъ подробно, показалъ Рубакову его письмо къ князю Антону Семеновичу.

— Помните-ли вы это письмо?

Рубаковъ прочиталъ и заявилъ, что хорошо помнитъ.

— Я любопытствовалъ узнать, какую такую бумагу эта лисица вынудила князя подписать. Меня это обстоятельство очень смущало. Вдь, покойникъ былъ въ иныхъ длахъ прямо младенецъ.

— Отвчалъ-ли вамъ князь на это письмо, — спросилъ Горстъ,— и разсказалъ-ли, какую бумагу онъ подписалъ?

— Отвчалъ, понятно, подробно!

Горстъ, прежде чмъ сдлать слдующій вопросъ, ороблъ, смущенный впередъ тмъ, что отвтитъ Рубаковъ.

— Цло-ли у васъ это письмо князя?— выговорилъ онъ волнуясь.

— Понятно, цлехонько!— отвтилъ Рубаковъ.

Горстъ вскочилъ, бросился къ старику и чуть-чуть не обнялъ его.

— Родимый! Спаситель! Вдь, вы все спасете, коли письмо цло!..

Рубаковъ удивился, но затмъ, едва только Горстъ кратко объяснилъ ему, въ чемъ дло, старикъ понялъ и тоже взволновался.

— Помилуй Богъ! Я готовъ голову отдать на отсченіе, что письмо цло. Но вы меня все-таки напугали… Ну, вдругъ, какъ на-грхъ, его нтъ!

Черезъ нсколько минутъ оказалось то, чего и ожидать было нельзя. Рубаковъ раскрылъ вс ящики большого бюро, гд оказалась пропасть бумагъ и писемъ въ полнйшемъ порядк, перевязанныхъ пачками и съ надписями именъ и годовъ за нсколько лтъ. На одной изъ пачекъ стояла надпись крупными буквами: ‘Князь Татевъ’, и въ этой пачк оказались вс письма Антона Семеновича за много лтъ, писанныя изъ ‘Симеонова’.

Рубаковъ не сталъ развязывать пачку и передалъ всю Горсту.

— Берите все!— сказалъ онъ.— Когда нужда въ этомъ пройдетъ, возвратите, а теперь берите. Отвчаю, что нужное вамъ письмо найдется въ числ прочихъ. А можетъ, вы и въ другихъ письмахъ найдете что важное. Главная забота, такъ сказать, заноза послднихъ лтъ жизни покойника, былъ этотъ самый Абдурраманчиковъ, стало быть, во всхъ письмахъ рчь идетъ о немъ.

Горстъ, вернувшись къ себ, занялся чтеніемъ этихъ писемъ и, конечно, тотчасъ-же нашелъ нужное письмо. Князь пространно и подробно, очевидно, не боле, какъ дня черезъ три или четыре посл подписанія промеморіи, излагалъ ея содержаніе Рубакову чуть не слово въ слово.

И Горстъ вспомнилъ, что въ его пачк черновыхъ листовъ сочиненной Галушей промеморіи есть два листка, писанные канцелярской рукой, и въ сторон безо всякихъ помарокъ. Содержаніе этихъ двухъ листковъ и содержаніе письма князя къ Рубакову было почти буквальнымъ повтореніемъ.

Горстъ задумался… Ему впервые представилось, что дло Татевыхъ получаетъ совершенно иное значеніе или иное освщеніе. Если окажется въ Петербург хотя-бы одинъ важный сановникъ, который захочетъ взять на себя защиту всей этой несчастной семьи и доведетъ дло до государя, то все будетъ спасено.

На другой день вечеромъ Горстъ снова побывалъ у Рубакова и обрадовалъ его извстіемъ, что, благодаря его аккуратности и храненію писемъ друзей, дло Татевыхъ принимаетъ совершенно другой оборотъ.

— Счастливъ буду до конца моихъ дней,— отозвался старикъ,— если простое письмецо, мною сохраненное, возвратитъ благополучіе семь покойнаго друга!

И онъ тотчасъ-же повторилъ свое предложеніе о деньгахъ. Горстъ, поколебавшись, заявилъ:

— На хлопоты и на смазку врядъ-ли деньги понадобятся. Мн придется дло имть съ такими особами, которыя слишкомъ высоко стоятъ и слишкомъ богаты сами, чтобы ихъ умасливать какой-нибудь тысченкой рублей. Но есть другое, что можетъ быть помхой! Это другое обстоятельство въ томъ, что мн надо жить въ Петербург и тратиться. Сколько времени возьмутъ хлопоты и ходатайства — я, конечно, знать не могу и боюсь, что у меня прямо не хватитъ денегъ на жизнь. Поэтому, если вы мн дадите тысячу рублей, то это будетъ великая помощь. А какъ только все придетъ къ благополучному концу, я, конечно, возращу ихъ вамъ.

— Не вы, а будущіе князья Татевы!

И при этомъ старикъ, открывъ ящикъ стола, вынулъ толстую пачку ассигнацій и передалъ ее Горсту.

— Вотъ приготовлена была для васъ! Пропадетъ — Богъ съ ней, а поможетъ длу — князья Татевы отдадутъ!

— Даю вамъ честное слово,— горячо вымолвилъ Горстъ,— что въ случа благополучнаго окончанія дла ихъ отдастъ вамъ г-жа Горстъ, рожденная княжна Татева.

Рубаковъ вытаращилъ глаза.

— Да, услуга за услугу! Вы мн въ этомъ дл помогаете, а потому я вамъ первому сообщаю о моемъ намреніи.

XXVIII.

Наступилъ день, назначенный для бракосочетанія дочери генерала и намстника съ простымъ крестьяниномъ.

Въ сел ‘Кут’ былъ довольно большой създъ тхъ дворянъ-сосдей, съ которыми отношенія Абдурраманчикова остались хорошими. Изъ города не было, однако, никого.

Между тмъ, наканун этого дня самъ генералъ, его дти и женихъ уже смущались. Боле всхъ былъ опечаленъ Гаврикъ.

Ввечеру былъ послдній срокъ прибытія всей его родни. Сначала предполагалось, что вс, кром бабушки, прідутъ дня за три. Помщеніе для Татевыхъ, живущихъ въ ‘Симеонов’ въ простыхъ избахъ, было, конечно, приготовлено въ дом и въ самой лучшей его части, какъ для родни жениха. Татевы, однако, запоздали, сославшись на то, что бабушка захворала и проситъ не оставлять ее одну, причемъ общались прибыть вс ввечеру, наканун дня свадьбы.

Вечеръ и ночь прошли, но никто изъ нихъ не явился. А на утро пріхалъ гонецъ и привезъ письмо Абдурраманчикову отъ Семена Антоновича. Генералъ прочелъ его и чуть не позеленлъ отъ гнва. Цлый часъ просидлъ онъ у себя въ кабинет, не зовя дтей и не заявляя ни о чемъ. И онъ, какъ умный человкъ, догадался, конечно, тотчасъ, что приключилось что-то новое, важное, нежданное и почти невроятное.

— Но что?— спрашивалъ онъ самъ себя.

Семенъ Антоновичъ отъ имени всей семьи заявлялъ, что никто изъ нихъ на внчаніи брата Гавріила быть не можетъ и что на это есть причина очень уважительная: вс они должны быть на другой свадьб, которую отложить нельзя никакъ — на свадьб сестры Арины Антоновны съ Горстомъ, которая должна спшно и тайно произойти въ одномъ сел за шестьдесятъ верстъ отъ нихъ.

Понятно, какъ могло подйствовать подобное невроятное глумленіе на Абдурраманчикова. Важенъ былъ не отказъ пріхать на свадьбу. Важенъ былъ не самый бракъ Горста съ Аришей! Важенъ былъ вызовъ, брошенный въ лицо человку, во власти котораго находилась вся семья, уподобляясь крпостнымъ въ рукахъ своего помщика.

Что-же приключилось? Что даетъ имъ смлость такъ поступить? Внчать Аришу безъ его позволенья и внчать на смхъ ему въ одинъ день и часъ съ внчаньемъ его дочери съ Гаврикомъ.

‘Что-то есть! Что-то важное!’ — ршилъ Абдурраманчиковъ.— ‘Не съ ума-же они вс сошли’.

Разумется, внчанье Гаврика съ Елизаветой не было отложено и запоздало лишь на два часа. Однако, свадьба вышла странная… Если самъ женихъ стоялъ въ церкви печальный, въ совершенно угнетенномъ состояніи духа, то и невста, и даже братъ ея смотрли тоскливо. Самъ Абдурраманчиковъ былъ не печаленъ, а просто суровъ и угрюмъ, стараясь ‘не показать и виду’, то-есть, сдерживая бушевавшее въ немъ озлобленіе.

Вс гости были тоже будто смущены, хотя совершенно не понимали, почему дворянская семья, обращенная въ крестьянъ, противится женитьб одного изъ своихъ на дочери человка властнаго вообще и полнаго владыки надъ ними самими и ихъ судьбой.

— Что-то да есть, сокрытое,— говорили гости между собой,— нелады какіе, и важные. А то-бы пріхали…

Одновременно почти въ т-же часы происходило другое внчанье въ маленькомъ храм захолустнаго сельца, гд восьмидесятилтній старецъ-священникъ не побоялся итти противъ намстника и властей. Но старикъ не былъ купленъ, ничего не взялъ за внчанье и согласился попасть въ отвтъ, чтобы исполнить только просьбу любимой и уважаемой имъ помщицы генеральши Бокъ.

Разумется, свадьба Горста, ршенная вдругъ, совпала со свадьбой Гаврика почти случайно. Но были и причины: внчаться раньше и затмъ Ариш ухать въ ‘Кутъ’ одной — ни ей, ни Горсту не хотлось, отложить внчанье до возвращенія ея отъ Абдурраманчиковыхъ было тоже почти невозможно: генералъ могъ задержать Аришу со всей семьей у себя на долгое время, ради празднованія, которое, по обычаю времени, длилось иногда по недл и по дв, а, между тмъ, Горсту и Ариш время было терять нельзя, они спшили… спшили садиться въ экипажъ, чтобы хать въ Москву, а изъ Москвы въ Петербургъ.

Смлый Горстъ, осмлвъ до крайности, отважно ршилъ, не откладывая дла, тотчасъ-же внчаться, тотчасъ хать и тотчасъ начинать ходатайство, трудное, опасное, даже, пожалуй, на иные глаза, противозаконное.

— Была не была!— восклицалъ онъ.— Семь бдъ — одинъ отвтъ.

Однако, посл свадьбы, веселой и радостной, на которой Катюша, Терентій и Рафушка прыгали и шалили, какъ настоящія дти, молодые изъ боязни намстника двинулись не обратно въ ‘Симеоново’, а прямо на Москву, минуя губернскій городъ.

Въ Москв ихъ уже ждалъ близкій человкъ, истинный другъ, какіе познаются только въ несчастій. Это была, конечно, генеральша Бокъ, уже выхавшая впередъ. И не только въ Москву собралась она, но и въ Петербургъ. Ея-то помощь и ршимость, и смлость, главнымъ образомъ, и ускорили все…

Горстъ былъ ршителенъ и смлъ, но изрдка при неудач падалъ духомъ. Генеральша дйствовала упорно, не смущаясь и не колеблясь, если разъ ршила что-либо… Чтобы побудить Горста начать дло ходатайства безъ отлагательства, она, не дождавшись ихъ свадьбы, выхала впередъ.

Теперь Бокъ жила уже съ недлю въ Москв. Она уже кое-кого повидала изъ старыхъ знакомыхъ, съ которыми давно не видалась, и самымъ врнымъ друзьямъ созналась, зачмъ детъ въ Петербургъ. Въ подробности она, конечно, не входила, а говорила, что съ ней вмст будетъ человкъ, знающій дло во всхъ подробностяхъ. Если въ Петербург пожелаютъ его выслушать, то будетъ вновь назначено строжайшее слдствіе, которое приведетъ къ тому, что государь, добрый и справедливый, долженъ будетъ положить гнвъ на милость и покарать тхъ, кто его дерзнулъ обмануть.

Генеральша Бокъ объяснила, что прежде всего она, конечно, хочетъ обратиться къ человку, который всегда покровительствовалъ князю Татеву — къ князю Блопольскому. Оказалось, что родня одной изъ пріятельницъ генеральши тоже близкая родня и князю Блопольскому — двоюродная сестра, къ тому-же въ молодости они были большими друзьями, чуть-чуть не повнчались, и ихъ бракъ разстроился только запрещеніемъ митрополита ввиду близкаго родства. Когда ей разсказали и объяснили все, касающееся до Татевыхъ, она съ удовольствіемъ предложила написать письмо кузену Блопольскому, рекомендующее ему генеральшу Бокъ.

Въ тотъ-же день, когда Авдотья Евдокимовна получила незапечатанное письмо, гд ее рекомендовали князю, въхали въ Москву и остановились въ той-же гостиниц, гд была она, положительно самые счастливые люди на свт: молодые супруги Горстъ.

Генеральша ахнула при вид Ариши.

— Господи Іисусе!— воскликнула она.— Вотъ что значитъ счастье! Помолодла, похорошла! Сказала-бы я — помолодла на десять лтъ, да нельзя, потому что тогда выйдешь ты младенецъ!

Горстъ привелъ въ восторгъ генеральшу заявленіемъ, что онъ не даромъ запоздалъ. Теперь въ его рукахъ такія доказательства, что все затрудненіе заключается лишь въ одномъ: добиться, чтобы кто-либо доложилъ дло государю. А если будетъ приказано разслдовать дло, то все станетъ ясно ‘въ три присста мудрыхъ судей’.

Генеральша, желая похвастаться тоже, достала изъ шкатулки письмо къ князю Блопольскому и дала его прочесть. Къ ея удивленію, Горстъ не пришелъ въ восторгъ.

— Конечно, это хорошо!— сказалъ онъ.— Да вотъ что, Авдотья Евдокимовна, вотъ что, ваше добрйшее превосходительство. Надо знать то, что мало извстно у насъ въ намстничеств, но всмъ хорошо извстно здсь въ Москв, а въ Петербург еще боле. Есть два сорта лицъ и важныхъ особъ: т, которыхъ жалуетъ государь, и т, которыхъ жаловала покойная императрица. А князь Блопольскій былъ ей хорошо извстенъ и имлъ доказательства ея благосклонности къ нему. И вотъ этого достаточно, чтобы онъ принадлежалъ къ тому сорту людей, которымъ теперь надо помалкивать, чтобы самимъ себ не нажить какой бды. Да тамъ видно будетъ! Если самъ Блопольскій откажется за невозможностью дйствовать, побоясь даже, что его вмшательство ухудшитъ дло, то онъ можетъ направить насъ къ кому другому, кто теперь въ сил.

Такъ какъ Горсты — и мужъ, и жена — отъ непривычки путешествовать сильно утомились въ пути, сдлавъ его въ плохомъ тряскомъ тарантас, то ршено было, что прежде новаго пути они отдохнутъ нсколько дней въ Москв.

А пока надо было заняться другими длами. Генеральша Бокъ, захватившая съ собой достаточно денегъ — и своихъ, и занятыхъ,— жаловалась, что не можетъ ршиться на одну трату очень-бы полезную — купить дорожную карету. Горстъ, улыбаясь, заявилъ ей, что онъ готовъ дать половину того, что будетъ стоить дорожная карета.

— Какими судьбами?— удивилась генеральша.

— А такими, что есть на свт добрые люди. Есть такіе-же, какъ вы, ваше превосходительство. Г. Рубаковъ далъ мн тысячу рублей!

— Хорошій человкъ!— съ чувствомъ произнесла генеральша.

— Да, такой-же, сказываю, какъ и вы!

— Ну, что я! Я должна! Я — пріятельница Арины Саввишны. Сколько лтъ я мечтала, что моя Маша будетъ княгиней Татевой, и, кабы не она, и было-бы такъ! Хотя, правда, самъ Гаврикъ былъ противъ этого. Ну, да что! Стало быть, не судьба!

XXIX.

Время прошло въ томъ, что Ариша гуляла по Москв, была въ кремл, прикладывалась къ мощамъ. Генеральша хлопотала и рассылала своихъ двоихъ людей разузнавать, гд можно купить хорошую дорожную карету. Горстъ-же пропадалъ изъ гостиницы съ утра, не говоря, что онъ длаетъ. И только на третій день, ввиду того, что Ариша какъ-бы начинала ревновать его, говоря, что у него въ Москв какая-нибудь старая знакомая въ род едоськи Кизильташевой, Горстъ разсердился и объявилъ:

— Правило у меня — не болтать всего! Мало-ли что на ум есть? Но отъ тебя да отъ генеральши, конечно, никакихъ секретовъ у меня быть не можетъ. Гд я пропадаю? О чемъ хлопочу? Ну, что-же, извольте, скажу! Кто теперь въ Россійской имперіи первые люди посл монарха? Ариш-то, конечно, неизвстно, ну, а вы, генеральша, знаете?

— Первые люди посл царя? Встимо, сановники, особы важныя!

— Да не въ этомъ дло! А какъ ихъ зовутъ.

— Понятно, не знаю!

— Ну, вотъ то-то и есть! А я знаю! И давно знаю! И, покуда я былъ въ нашемъ захолусть, мои знанія мн ни къ чему не служили. А теперь мы все ближе да ближе къ Санктъ-Петербургу, гд эти особы обывательствуютъ и всей Россійской имперіей заправляютъ. И вотъ надо въ Москв бгать да нюхать, какъ лягавая собака по болоту, авось какую-либо важную птицу московскую спугнешь или, лучше сказать, накроешь, да не для того, чтобы ее распотрошить, а для того, чтобы ей поклониться въ поясъ. Мое дло объяснить можно кратко! Первыя два самыхъ важныхъ лица въ имперіи теперь генералъ Аракчеевъ и графъ Кутайсовъ. И вотъ, если можно въ Москв розыскать кого-нибудь, кто имъ близокъ, да получить къ нимъ такія-же письма, кокое вы получили къ Блопольскому, то ужъ мы подемъ съ вами изъ Москвы веселе. А не найдемъ — въ самомъ Петербург будемъ хлопотать. И скажу я вамъ еще, что сегодня мн тому часа съ два посчастливилось. Назвали мн старичка-капитана, фамилія его — Кузьминъ. Человкъ онъ бдный, хворый, ходитъ съ палочкой, едва ноги волочитъ, живетъ въ маленькомъ домик, гд-то на краю города, около Москвы рки, близъ Зачатіевскаго монастыря. И вотъ къ нему-то я завтра поутру и отправлюсь.

И, замтивъ, что генеральша и жена смотрятъ на него вопросительно и удивленно, Горстъ усмхнулся.

— Да, къ бдному да хворому старичку Кузьмину я и отправлюсь. И поклонюсь я ему въ ножки: ‘дайте, молъ, мн письмецо, по которому меня-бы принялъ человкъ, коего вы называете запросто Алешей’. И вотъ, если онъ дастъ письмо къ тому Алеш, то я, какъ пріду въ Петербургъ, къ нему отправлюсь.

— А кто-же онъ, этотъ молодецъ Алеша?— спросила генеральша.

— Алеша-то?! А это — Алексй Андреевичъ, генералъ Аракчеевъ, коли не правая, такъ ужъ безпремнно лвая рука самого императора всероссійскаго.

Дйствительно, на другой день рано Горстъ среди маленькихъ сренькихъ домиковъ, разсыпавшихся на грязной полян кругомъ большого Зачатіевскаго монастыря, съ трудомъ разыскалъ крошечный домикъ, нсколько приглядне остальныхъ, съ свже выкрашенными въ свтло-голубой цвтъ стнами и со ставнями, расписанными искусникомъ-маляромъ. На всхъ ставняхъ были всякіе плоды и овощи: и яблоки, и груши, и морковь, и рпа, и всякая всячина. Крыша была ярко-красная. Вообще домикъ былъ самый приличный и даже миловидный среди окружающей грязи разныхъ ветхихъ сизыхъ домишекъ.

Войдя во дворъ, Горстъ увидлъ сдого старика, сидящаго на крылечк на солнышк въ мундир. Это и былъ артиллерійскій капитанъ въ отставк, Кузьминъ. Онъ удивился появленію молодого человка и его опросу, онъ-ли г. Кузьминъ?

— Я — Кузьминъ!— отвчалъ старикъ съ особенно добродушнымъ лицомъ. А затмъ съ какой-то напускной суровостью, которая совершенно не шла къ его лицу, онъ прибавилъ:— я никого не знаю и знать не хочу! Ни съ кмъ не якшаюсь и ни въ какія дла не вхожу! Никого къ себ не пускаю и самъ никуда не хожу! Стало быть, и тебя, голубчикъ, я къ себ не пущу и ни въ какое дло свое ты меня не втянешь. Уходи съ Богомъ!

Подобнаго рода привтствіе озадачило Горста. Онъ стоялъ истуканомъ передъ сидящимъ старикомъ и. не зная, какъ приступить къ своему длу, растерянно молчалъ.

— Ну, чего-же стоишь? Уходи!— съ какой-то почти смшной, добродушной суровостью произнесъ старикъ.— Не хочешь? Ну, ладно… Гей, Антипъ, спусти…

Изъ сарая появился дворникъ.

— Что вы хотите длать?— выговорилъ Горстъ, недоумвая.

— Спустить собакъ!— крикнулъ старикъ и прибавилъ серьезне:— уходи, голубчикъ, отъ бды. Изорвутъ въ клочья.

Дворникъ сталъ уже поспшно отпирать какую-то дверку.

— Но позвольте мн, господинъ капитанъ…— началъ было Горстъ умоляющимъ голосомъ.

— Уходи, говорятъ… Живо! У меня малорусскія овчарки, самыя злючія. Съ платьемъ, съ шапкой и съ сапогами тебя съдятъ!— какъ-то испуганно заявилъ Кузьминъ, что, конечно, заставило Горста быстро уйти.

Вернувшись, онъ полупечально, полунасмшливо разсказалъ свое приключеніе. Разумется, Бокъ и молодые Горсты тотчасъ пустились въ путь, такъ какъ въ Москв длать было нечего. Путешествіе свое они совершили гораздо легче и пріятне, нежели предполагали. Отчасти это было, благодаря новой большой и покойной карет, купленной въ Москв, отчасти — великолпной погод, но, вмст съ тмъ, не мало значенія имло и то настроеніе духа, въ которомъ они находились. Генеральша возлагала большія надежды на письмо, полученное ею въ Москв на имя князя Блопольскаго. Горстъ, несмотря на свою неудачу съ капитаномъ Кузьминымъ, надялся на свои ‘документы’, какъ сталъ онъ звать черновые листки, писанные Галушей, и письмо покойнаго князя къ Рубакову.

Однако, по прізд въ Петербургъ, посл семидневнаго пути, съ ними случилось нчто особенное. Я Авдотья Евдокимовна, и Ариша, и даже Горстъ,— вс равно почуяли и ощутили одно и то-же на душ, но молчали и не признавались. И только на третій день пребыванія въ столиц они какъ-то сразу сознались другъ другу. И оказалось, что у всхъ было на душ одно и то-же, а именно: было полное смущеніе.

Москва была имъ чужда собственно такъ-же, какъ и Петербургъ, но въ Москв они чувствовали себя иначе, чувствовали, что они какъ-бы въ новомъ еще невиданномъ, но все-таки родномъ город. Въ Петербург они сразу смутились, чувствуя, что какъ-бы потерялись или будто заблудились въ лсу, не находя выхода. Все какъ-то было особенно чуждо, загадочно и даже страшно.

Даже въ гостиниц, гд они остановились, имъ казалось, что на нихъ смотрятъ подозрительно или-же недружелюбно. А въ Москв въ такой-же гостиниц, пожалуй, даже лучшей, хозяинъ обращался съ ними, какъ съ давнишними хорошими знакомыми, и старался имъ всячески угодить.

Кром того, ихъ поразило что-то особенное во всемъ город, во всхъ лицахъ… Было везд какъ-то тихо. Казалось, что всякій обыватель Петербурга живетъ по русской пословиц ‘ушки на макушк’, старается быть осторожне и степенне. Въ общемъ казалось, что Петербургъ — городъ скучный, унылый, съ пришибленными обывателями.

Черезъ дня три-четыре по прізд словоохотливая и общительная генеральша перезнакомилась кое съ кмъ въ гостиниц, а черезъ этихъ лицъ пріобрла и новыхъ знакомыхъ въ город. Но невольно удивило и даже слегка испугало ее то обстоятельство, что вс относились къ цли ея прибытія и къ ея длу на одинъ ладъ: вс, кому генеральша объясняла, что пріхала хлопотать по длу, которое поразило все ихъ намстничество своимъ беззаконіемъ, строгостью кары, будто оговорившись, охали, качали головами и повторяли одно:

— Какъ это вы не опасаетесь! Какъ это можно въ такія времена прізжать въ столицу съ такимъ дломъ!

И на вопросъ генеральши, въ чемъ дло, ей отвчали, что такого рода ходатайство сугубо-опасно.

— Сидли-бы вы смирно у себя!— говорили ей.— Тмъ паче, что и люди-то эти вамъ не родня. За что-же вы изъ-за чужихъ людей да сами вдругъ попадете въ Сибирь?!

Сначала генеральша только удивлялась и смялась тому, что ей болтали якобы зря, но затмъ, когда то-же самое стадо повторяться и она слышала почти одно и то-же отъ совершенно разныхъ лицъ, между собой незнакомыхъ, то, конечно, смущеніе овладло ею.

Горстъ тотчасъ-же по прізд сталъ наводить справки, съ чего и съ кого ему начать. Оказывалось, что его званіе ходатая, простого мщанина, одтаго дворяниномъ, какого-то бывшаго наемнаго писца или письмоводителя канцеляріи дальняго намстничества, было не завидное. Его общественное положеніе прямо не давало ему возможности пробраться къ кому-либо, кто могъ-бы ему не только помочь, но хотя-бы направить.

Разумется, было ршено, что прежде всего генеральша отправится къ Блопольскому отъ имени Татевыхъ и съ письмомъ старушки-москвички, его родственницы, а затмъ уже къ нему-же, съ его согласія, отправится и Горстъ, чтобы объясниться толково.

XXX.

Чрезъ недлю генеральша, наконецъ, была принята Блопольскимъ. Князь оказался человкомъ добрымъ, сердечнымъ и ласковымъ, принялъ генеральшу Бокъ не только вжливо, но и особенно предупредительно. Онъ сказалъ ей, что письмо рекомендательное изъ Москвы было ей не нужно, что, если она является ходатайствовать за семейство Татевыхъ, то этого совершенно достаточно, чтобы онъ зналъ, съ кмъ иметъ дло и помогъ всячески.

— Но вотъ въ чемъ дло, сударыня,— заговорилъ онъ серьезно.— Выслушайте меня и послушайте моего совта. Я вамъ прямо скажу, что я лично совершенно не могу ничего сдлать. Я въ такомъ положеніи, что мн остается только смирно сидть и молчать и ничмъ на себя не обращать особаго вниманія выше меня стоящихъ лицъ. Но я могу направить васъ къ кому-либо, къ людямъ, которые все-таки теперь власть имютъ, потому что значеніе имютъ, которое я потерялъ. Но они тоже врядъ-ли помогутъ. Послушайтесь моего совта: возвращайтесь восвояси домой и отложите попеченіе о бдныхъ Татевыхъ. Обождите! А долго-ли?— сказать мудрено! Ужъ, конечно, не годъ, а и два и больше, можетъ быть.

Наступило молчаніе.

— Нтъ, князь,— вымолвила, наконецъ, Бокъ.— Я этого дла не брошу, не могу. Помогите и вы, чмъ можете.

— Извольте, но я только могу вамъ дать рекомендательное письмо къ единственному человку, крайне близкому къ государю, съ которымъ у меня еще кое-какія хорошія отношенія существуютъ. Онъ — человкъ властный и важный. Какъ онъ посмотритъ на это дло — не знаю. А доложить о немъ государю съ успхомъ можетъ онъ больше, чмъ кто-либо другой, такъ какъ видитъ государя, можно сказать, отъ зари до зари.

— Что вы?!.— ахнула генеральша.

— Да-съ! Онъ постоянно при особ государя. И онъ знаетъ своего друга-государя больше, чмъ кто-либо, знаетъ равно и разныя тайныя пружины разныхъ длъ, знаетъ тоже многое въ Петербург, что никому намъ, гршнымъ, неизвстно. Захочетъ-ли онъ доложить государю? По крайней мр, вы отъ него услышите прямой отвтъ. Онъ вамъ, не обинуясь, скажетъ или ‘доложу’, или ‘и соваться не стану’. А человкъ этотъ — новый россійскій графъ, по фамиліи Кутайсовъ! Вы слыхали, конечно, о немъ?

— Нтъ, князь, ни разу не слыхала! Какъ вы сказываете?

— Кутайсовъ!

— Никогда не слыхала, какой-такой Катайцовъ.

Блопольскій разсмялся.

— Намъ, петербуржцамъ, оно даже какъ-то странно кажетъ! И намстничество ваше ужъ не такое же захолустное, какъ какая-нибудь Пермь или Вологда. Можно-бы инымъ встямъ изъ Петербурга достигать до васъ. А вы вотъ о такой особ, какъ графъ Кутайсовъ, впервые слышите!

— Да это все равно, князь! Коль скоро вы говорите, что этотъ графъ особливо важный, такъ и слава Богу! Отрядите меня къ нему — и Богъ милостивъ!

Блопольскій слъ за столъ, написалъ нсколько строкъ, а затмъ, вложивъ письмо въ конвертъ, запечаталъ его и передалъ генеральш.

— Прежде разузнайте во дворц, когда графъ можетъ васъ принять отъ моего имени? Письмо это не оставляйте! У него такихъ писемъ за день столько накопляется, что оно можетъ и пропасть. Вы его передайте изъ рукъ въ руки, когда онъ васъ приметъ.

Авдотья Евдокимовна, получивъ письмо, стала почему-то врить въ полный успхъ. Надясь черезъ день или два быть принятой Кутайсовымъ, она уже представляла себ, какъ удивится отъ изложенія ея дла близкій царю человкъ, какъ онъ ахнетъ, что такія дла, какъ татевское, творятся на Руси.

XXXI.

Со дня посщенія генеральшей князя Блопольскаго прошло боле недли. Она всякій день бывала лично или посылала Горста справляться, когда можетъ быть принята Кутайсовымъ.

— Неизвстно! Онъ очень занятъ.

И генеральша, и Горстъ пріуныли. Имъ ясно стало представляться, что достигнуть простой цли — повидать графа Кутайсова — вовсе не такъ легко и возможно, какъ казалось.

— Вотъ теб и Катайцовъ!— говорила Бокъ, пригорюнясь.

Посл цлой недли попытокъ Горстъ, часто бывавшій въ жизни отважнымъ до дерзости, по русской поговорк ‘была не была’, явился однажды въ швейцарскую Кутайсова нсколько раздраженный. Передъ большой парадной лстницей стояли, тихо разговаривая, человкъ пять. Освдомившись и получивъ опять все тотъ-же отвтъ ‘неизвстно’, Горстъ вдругъ невдомо почему,— быть можетъ, съ отчаянія,— возвысилъ голосъ и сталъ требовать, чтобы ему дали возможность переговорить съ какимъ-либо чиновникомъ или главнымъ камердинеромъ графа, такъ какъ въ извстныхъ длахъ камердинеры могутъ быть въ дл покровительства людямъ важне кого-другого.

Едва онъ это выговорилъ, какъ одинъ изъ кучки лицъ, стоявшихъ въ швейцарской, шепотомъ разговаривавшій, выскочилъ впередъ и выговорилъ:

— Что вы, государь мой, этимъ желаете сказать? И какъ вы дерзаете здсь такія рчи вести?

Горстъ опшилъ, но, волнуясь, отвтилъ:

— Я ничего особливаго не сказалъ! Никакихъ худыхъ рчей не веду! У меня важнйшее дло, съ которымъ я пріхалъ въ Петербургъ Богъ всть откуда, сопровождая генеральшу Бокъ, которой непремнно нужно быть принятой его сіятельствомъ. И вотъ мы чуть не въ десятый разъ не можемъ добиться этой милости. Я и прошу теперь, чтобы мн дали возможность сказать хоть два слова кому-либо изъ чиновниковъ или адъютантовъ, или хотя-бы кому-либо изъ камердинеровъ графа.

Заговорившій съ Горстомъ приглядлся къ нему внимательне, какъ-бы желая убдиться, что онъ говоритъ искренно, и затмъ вдругъ выговорилъ мягче и почти любезно:

— Извольте! Ваше желаніе законное! Я вамъ могу это устроить и беру все на себя! Передайте генеральш, чтобы она явилась завтра въ двнадцать часовъ и сказала-бы вотъ ему,— показалъ онъ на швейцара,— чтобы онъ меня вызвалъ. Я ее приму и представлю его сіятельству. Если-же, паче чаянія, это не удастся завтра, то ужъ даю вамъ слово, что непремнно удастся посл завтра.

Горсть поблагодарилъ и довольный, почти счастливый вернулся въ гостиницу.

Дйствительно, на другой-же день Авдотья Евдокимовна волнуясь, крестясь, творя всякія молитвы, какія она знала наизусть, собралась и ровно въ двнадцать часовъ была уже въ швейцарской Кутайсова. Швейцаръ, узнавъ отъ нея, кто она, сейчасъ-же кликнулъ лакея, веллъ доложить Аполлону Ивановичу о вчерашней генеральш.

Лакей вернулся и попросилъ Авдотью Евдокимовну войти. Она очутилась въ маленькой комнат, гд стояли небольшой столъ съ бумагами и два стула. Она сла на одинъ изъ нихъ и, продолжая волноваться, все-таки чувствовала нкоторое облегченіе: все-таки она была ближе къ цли посл многихъ дней тщетныхъ хлопотъ.

Прошло немного, минутъ двадцать, показавшихся ей, однако, цлыми двумя часами. Въ комнату быстро вошелъ тотъ-же молодой человкъ, объяснявшійся наканун съ Горстомъ, и, войдя, прежде всего вымолвилъ:

— Простите! Извините! Виноватъ, что заставилъ васъ дожидаться, но случилось это только ради того, чтобы ваше посщеніе было не даромъ. И вотъ пожалуйте! Его сіятельство ожидаетъ васъ!

Авдотья Евдокимовна, сразу сугубо взволновавшись, двинулась за молодымъ человкомъ и прошла дв-три большія, богато убранныя комнаты. Но она была въ такомъ состояніи, что ничего не видла передъ собой.

Пройдя въ слдующую небольшую комнату и увидя человка маленькаго ростомъ и довольно полнаго, съ красивыми типичными черными глазами и бровями, почти такими-же, какія она гд-то, когда-то видла — она не сообразила, кто именно передъ ней.

Понемножку генеральша очнулась вполн отъ нашедшаго на нее дурмана. Она поняла, что сидитъ близъ окна на кресл передъ хозяиномъ, который и есть самъ властный человкъ, знатная особа, чуть не первая въ столиц, самъ графъ Катайцовъ, какъ продолжала она называть его. Вроятно, видъ у нея былъ не простой, обыкновенный, такъ какъ графъ два раза повторилъ ей слова:

— Успокойтесь! Соберитесь съ мыслями! Вдь у васъ дло. Такъ успокойтесь! Изложите дло!

И Авдоть Евдокимовн почудилось, что эти слова она слышитъ уже не въ первый разъ, что онъ уже давно повторяетъ это, и только дурманъ мшалъ ей понять эти слова. Постепенно совсмъ успокоившись, генеральша обрла тотъ свой духъ, за который ей такъ часто доставалось отъ пріятельницы Арины Саввишны. Она заговорила, и по мр того, какъ объясняла, зачмъ является, зачмъ сдлала цлое путешествіе изъ имнія въ Петербургъ, она оживилась и измнилась… И лицо ея, и голосъ стали другіе. Энергія и ршительность сказались въ нихъ.

Кутайсовъ, въ первую минуту принявшій ее за барыню совершенно глупую, невдомо зачмъ являющуюся, теперь понялъ, что это было смущеніе и что передъ нимъ сидитъ не только толковая, но и умная женщина. Такъ какъ генеральша, разсказывая, входила въ разныя подробности, то Кутайсовъ, наконецъ, перебилъ ее словами:

— Я это дло отлично знаю, поэтому не трудитесь пояснять его мелочами! Что-же вы, собственно отъ меня желаете?

Генеральша ршилась прямо сказать, что явилась просить его доложить о Татевыхъ самому государю императору и ходатайствовать о строгомъ разслдованіи дла ради помилованія ихъ.

— На это я долженъ сказать вамъ,— отвтилъ Кутайсовъ,— что Абдурраманчиковъ — достойнйшій человкъ. Я его знаю не меньше вашего, и меня крайне удивляетъ, что на него взводятъ такого рода напраслину, почти клевету.

— Но позвольте, ваше сіятельство!— замтила Бокъ, хитря.— Это не касается генерала Абдурраманчикова. Онъ тутъ почти не-причемъ. Все было сдлано, когда еще онъ и не былъ назначенъ намстникомъ. Если опросить его, то онъ, легко можетъ быть, приметъ участіе въ дл и будетъ также хлопотать за Татевыхъ.

— Я иного мннія, сударыня!— сухо отвтилъ Кутайсовъ.— Если-бы генералъ судилъ дло такъ, какъ вы, то онъ, будучи начальникомъ края, самъ-бы почелъ своимъ долгомъ, какъ добрый и честный человкъ, ходатайствовать о Татевыхъ. А, между тмъ, онъ этого не сдлалъ. Стало быть, все это событіе имло происхожденіе совсмъ не такое, какъ вы сказываете. Какое-бы дло ни было на свт, о немъ всегда существуетъ не одно мнніе, а нсколько. Вотъ вы судите по-вашему, а Абдурраманчиковъ — по-своему. Если-бы онъ самъ написалъ мн, прося довести дло до свднія государя императора, то я, конечно, сдлалъ-бы это тотчасъ-же. А итти докладывать государю то, что вы мн изволили объяснять о какомъ-то мошенничеств или о подлог какой-то бумаги, итти поврять самому государю бабьи сплетни и бабьи пересуды… извините, я не могу! Если-бы я бралъ на себя ходатайства по такимъ дламъ на основаніи только того, что мн разскажетъ какая-либо дама, то полагаю, что самъ государь отдалилъ-бы меня отъ себя, какъ человка безсмысленнаго или какъ болтуна, который среди государственныхъ заботъ отягощаетъ его еще докладами о сплетняхъ разныхъ дворянъ россійскихъ намстничествъ.

Генеральша сидла передъ графомъ, осунувшись, опустивъ голову, какъ если-бы онъ ударилъ ее обухомъ по голов. ‘Все пропало!’ — думала и повторяла она про себя.— ‘Конецъ!.. Не хочетъ!..’

Поднявъ глаза на графа и приглядвшись къ нему, она хотла что-то сказать, но вдругъ мысленно ахнула… Эти глаза, большіе, красивые? И эти брови? Да, вдь, это-же глаза и брови ‘его’, самого его, самого Абдурраманчикова!..

И отчасти суеврная Авдотья Евдокимовна вдругъ испугалась…

Между тмъ, пока она думала о глазахъ и бровяхъ графа Кутайсова, онъ поднялся съ мста и произнесъ вжливо, но холодно:

— Извините меня! Мн недосугъ!

И въ томъ-же дурман, въ какомъ генеральша вошла къ графу, она вышла и дохала до гостиницы. Но этотъ дурманъ былъ уже иного свойства. Вмст съ нимъ особенная тягость легла на сердце женщины. Долго добивалась она чести и счастья повидать важную особу и чувствовала себя счастливой отъ радужныхъ надеждъ. Теперь дло стало ясно и просто. Оставалось одно: запрягать карету почтовыми лошадьми и узжать…

XXXII.

Разумется, и Горстъ, и Ариша, узнавъ о результат посщенія Кутайсова, опустили головы, а затмъ, просидвъ въ глубокомъ молчаніи и уныніи добрыхъ полчаса, они пришли вс трое къ тому-же ршенію — хать обратно.

Однако, въ тотъ-же вечеръ, несмотря на то, что женщины начали уже укладываться, Горстъ объявилъ, что надо обождать еще сутки, такъ какъ онъ на утро снова отправится туда, гд бывалъ уже нсколько разъ безъ успха.

— И теперь уже такъ и быть, — сказалъ онъ, — объясню все вамъ. Ужъ все равно. Ничего не выйдетъ, такъ что-же держать въ секрет пустяки? Покуда вы добивались повидать графа Кутайсова, я изъ всхъ силъ выбивался, чтобы меня допустили къ генералу Аракчееву. И это мн окончательно не удалось, но совершенно по другимъ причинамъ. Пробраться къ Аракчееву нельзя потому, что вокругъ него, прямо-таки скажу, кишмя кишитъ муравейникъ. Всякій день валитъ толпа! Онъ всхъ принимаетъ, но очереди своей дождаться нельзя, ужъ очень много народа. И, кром того, онъ постоянно вызжаетъ изъ дому, возвращается и опять узжаетъ. Дла у него кипятъ. Да и длъ этихъ должно быть страсть сколько. Я самъ видлъ, самъ понялъ, что ему и нельзя принять всхъ тхъ, которые хютятъ его видть. Если-бы можно мн было здсь прожить мсяца два-три, то, можетъ быть, я-бы и добился того, что онъ-бы меня принялъ и выслушалъ. Да какой-же будетъ прокъ? Пожалуй, и онъ скажетъ то-же, что и графъ Кутайсовъ. Тмъ не мене, я повидаю завтра одного человчка. И вотъ, узнавъ, что онъ скажетъ,— по всему вроятію что-нибудь не утшительное,— тогда мы и соберемся во-свояся.

На утро Горстъ вышелъ изъ дому рано и вернулся почти тотчасъ-же… И часа не прошло. Но онъ вернулся съ унылымъ лицомъ. На вопросъ жены, уже догадавшейся, что успха не было, онъ отвтилъ:

— Видлъ я особу знаменитую… Попросту солдата!

— Какъ — солдата?— воскликнула Ариша.

— Да, простой солдатъ! Медалей у него тьма тьмущая, видъ бравый, молодецкій. Человкъ прямо отмнный! Душа-человкъ! Россійскій воинъ, побывавшій въ столькихъ кампаніяхъ и сраженіяхъ, что и счетъ имъ потерялъ! Пять разъ раненъ былъ, два раза контуженъ, на лбу цлая трещина отъ сабли турецкой. Ну, прямо россійскій воинъ, молодецъ! А душою и добротою таковъ, что за это одно ему-бы еще съ десятокъ медалей дать. Онъ состоитъ чмъ-то при генерал, который его очень любитъ. Недолго мы съ нимъ бесдовали, и онъ мн сказалъ, что дло мое мудреное, что генералъ въ такія дла не вмшивается, считая, что это не по его части. Если-бы я былъ военный или Татевы вс были военные, тогда-бы иное дло. А до статскихъ, дворянскихъ, помщичьихъ бдъ ему нтъ никакого дла. ‘Вотъ кабы вамъ’,— сказалъ солдатъ этотъ мн,— ‘найти кого, кто къ генералу письмецо-бы далъ’. Я ему объяснилъ, что уже думалъ объ этомъ и что былъ въ Москв у одного капитана Кузьмина. Оказалось, что солдатъ его знаетъ и даже ахнулъ. ‘Вотъ’,— закричалъ онъ,— ‘хорошо-бы было! Одно словечко капитаново — и мой генералъ ухватится за ваше дло. Ужъ очень онъ его, старика, любитъ. Будь у васъ самомалйшая отъ капитана писуля, то прямо идите сюда да скажите: ‘Вотъ, молъ! Отъ Кузьмина!’ — и васъ сейчасъ примутъ’. Ну, стало быть, — печально закончилъ Горстъ, — ничего сдлать нельзя, потому что этотъ самый дурашный капитанъ опять велитъ только спустить на меня собакъ.

Потолковавъ, Горстъ, Ариша и генеральша ршились.

Оставалось имъ длать собственно одно — возвращаться домой.

Но чего ждать тамъ по возвращеніи? Всего худого. Какъ поведетъ себя Абдурраманчиковъ, оскорбленный ими, когда они вернутся изъ столицы посл дерзновенной попытки, не приведшей, конечно, ни къ чему.

— Еще хуже, чмъ было,— объяснила со слезами Ариша ихъ положеніе.

Путешествіе обратное до Москвы было настолько унылое, вс трое чувствовали себя настолько несчастными, что долго потомъ вспоминали эти ужасные тяжелые дни.

Сначала было ршено не останавливаться въ Москв, а, отдохнувъ одинъ день, двигаться дале. Горстъ предполагалъ, тайно прохавъ прямо въ ‘Симеоново’, чтобы дать возможность жен повидаться съ родными, тотчасъ узжать ‘куда глаза глядятъ’ отъ мести Абдурраманчикова.

Однако, по прізд въ Москву предпріимчивый молодой человкъ не могъ ршиться хать дале, не попытавъ счастья снова. Совтъ и слова солдата, служащаго у Аракчеева, не выходили у него изъ ума.

— Пойду опять къ капитану. Вдь, не съдятъ-же меня его собаки. Только платье изорвутъ, — сказалъ Горстъ жен.

Выспавшись ночь и отдохнувъ отъ долгаго томительнаго и печальнаго пути, онъ рано утромъ снова былъ у Зачатіевскаго монастыря, снова вошелъ во дворъ дома капитана Кузьмина и снова нашелъ его сидящимъ на крылечк, какъ если-бы тотъ за все это время и не двигался съ мста.

Капитанъ, завидя Горста, сразу узналъ его.

— Опять ты!— крикнулъ онъ, поводя бровями.

— Я-съ,— отвтилъ Горстъ особенно грустнымъ голосомъ.

— Вонъ пошелъ! Вонъ!.. Побродяга отчаянная.

— Не могу я, господинъ капитанъ. Вотъ Богъ — не могу.

— Какъ не можешь? Такъ я дворника кликну. Опять ‘=собакъ на тебя спустить велю.

— Послушайте… Я уйду и никогда вы меня больше не увидите, — снова уныло заговорилъ Горстъ.— Только прежде дозвольте мн вамъ дать нсколько вопросовъ.

— У меня никакихъ длъ нтъ, о чемъ-же ты будешь меня спрашивать?— крикнулъ Кузьминъ.

— Я не о длахъ буду спрашивать.

— Такъ о чемъ-же?

— А вотъ послушайте! Первое дло я спрошу: вруете-ли вы въ Бога?

— Чего?— удивился старикъ и ротъ разинулъ.

Горстъ повторилъ.

— Да что ты, шалый, что-ли? Бшенымъ волкомъ искусанъ?

— Сдлайте милость, отвчайте!

— Да, встимо, дуракъ, врую! Извини, а не могу не сказать, что ты — дуракъ!

— Добрый-ли вы и душевный человкъ или злюка?

Старикъ, державшій палку въ рук, поднялъ ее и выговорилъ крикливо и сурово, но вмст съ тмъ вполн добродушно:

— А если я тебя вотъ этимъ?!.

— Что-жъ, ударьте! Я — христіанинъ, заповди Божьи исполняю. Ударите вы меня по щек, я вамъ другую подставлю!

— Вонъ какъ!— произнесъ Кузьминъ, опустивъ палку.

И онъ сталъ внимательно присматриваться къ лицу Горста.

— Что-же, сдлайте одолженіе, скажите, добрый вы человкъ?

Кузьминъ покачалъ головой и проговорилъ:

— А кто-жъ его знаетъ! Кажись, что добрый! Зла никому въ жизни вольно не длалъ. Ну, а невольно мало-ли что могло быть!

— Ну, вотъ скажите мн,— заговорилъ Горстъ горячо.— Коли вы въ Бога вруете и Бога боитесь, и сами по природ сердечный человкъ, то какъ вы поступите, если къ вамъ придетъ кто, ну, хоть-бы я вотъ, и скажетъ: есть, молъ, на свт дворянское семейство, многочисленное, было оно счастливо, жило, какъ у Христа за пазухой, и вдругъ на него стряслась незаслуженная кара, стали вс несчастне всхъ россійскихъ жителей. Приключилось съ ними такое несчастье, что цлое намстничество, все дворянство, не только купечество, даже мщанство, даже мужики — вс охаютъ да ахаютъ, какъ съ такой хорошей семьей да приключилась, такая бда. И вотъ этому самому семейству, что горе мыкаетъ, котораго вы не знаете и о которомъ никогда не слыхали, хотите-ли вы ему помочь и его облагодтельствовать?

— Такъ! Такъ!— отозвался капитанъ.— А я-то, простофиля, его слушаю да уши развсилъ! Ахъ, ты, мошенникъ, мошенникъ! И молодой. Работать-бы могъ! Эй, Антипъ!— закричалъ вдругъ старикъ на весь дворъ.

— Погодите! Что вы хотите длать?

— Какъ ‘что’? Опять велю собакъ спустить! А то и Антипъ — такой-же старый, какъ и я, мы съ тобой не справимся.

— Да вы мн скажите, что вы думаете? Что вамъ показалось изъ моихъ словъ?— изумляясь, спросилъ Горстъ.

— Какъ ‘что’? Ахъ, ты, нахалъ этакій! Да ты побираешься, хочешь у меня пятачекъ выманить! Вишь, семья у него несчастная! Отецъ и мать хворые, при смерти, а онъ горемычный младенчикъ, не мши съ утра. Ахъ, ты, выжига этакая!— и старикъ снова поднялъ палку и снова крикнулъ:— Антипъ! Глухая тетеря! Собакъ спущай!

— Стойте! Послушайте!— воскликнулъ Горстъ.— Я у васъ денегъ не прошу! Я самъ вамъ сто рублей готовъ подарить! Хотите, сейчасъ достану и подарю? Не въ томъ дло! Вы не поняли меня. Всю эту несчастную семью можетъ спасти важная особа. А эту особу вы знавали еще мальчикомъ. Напишите вы лишь два словечка только, чтобы эта особа меня къ себ допустила и позволила доложить обо всемъ дл, и больше ничего мн отъ васъ не требуется.

— Какая такая важная особа?

— Генералъ Аракчеевъ!

Кузьминъ снова присмотрлся пристально въ лицо Горста, слегка разинулъ ротъ и молчалъ, очевидно, раздумывая.

— Вотъ оно что? Совсмъ не то. Доброе дло. А, вдь, я думалъ, ты за пятачкомъ! Нутка, помоги мн встать!

Горстъ бросился, подхватилъ старика подмышки и помогъ ему подняться на ноги.

— Ну, держи да помоги ступеньки одолть!

И, повернувшись, старикъ, при помощи Горста, поднялся на крыльцо и отворилъ дверь въ прихожую. Но вдругъ онъ остановился и произнесъ:

— Постой! А ну, какъ ты лиходй! Вдь, я въ дом-то одинъ! У меня никого со мной не живетъ! Одна двка крпостная Акулина, а ей семьдесятъ лтъ, да еще и глухая, да къ тому-же ея и дома нтъ. Ты меня сейчасъ приржешь, обокрадешь и убжишь. Вотъ теб и доброе дло будетъ! Вотъ теб и Аракчеевъ будетъ!

И старикъ разсмялся.

— Ну, знаете, господинъ капитанъ,— разсмялся невольно Горстъ,— я полагаю такъ, что если-бы къ вамъ пробрался настоящій душегубъ, то, глядя на васъ, у него-бы не хватило злобы и силы убивать такого, какъ вы. Вдь, вы, прямо видать, добрйшая душа.

— Такъ не заржешь?

Горстъ разсмялся снова, взялъ старика подъ локоть и произнесъ:

— Пожалуйте! Идите! Вы-то вотъ меня не заржьте безъ ножа!

— А это-же какъ?

— Отказомъ дать письмо къ генералу Аракчееву.

— А вотъ разскажешь всё въ самомалйшихъ мелочахъ — и видно будетъ! Если ты меня убдишь, что дло правое, то, понятно, не заржу. Не великъ трудъ нацарапать дв странички писанія моему Алеш, то бишь Аракчееву…

ХXXIII.

Горстъ просидлъ у старика боле двухъ часовъ и такъ подробно изложилъ все дло, по поводу котораго явился, что Кузьминъ зналъ все, быть можетъ, лучше, чмъ иной обыватель намстничества, гд все произошло. Когда Горстъ кончилъ, добрый старикъ, нсколько взволнованный, уже не въ первый разъ закачалъ головой и забормоталъ:

— Господи! Господи! Какія дла творятся! Да неушто-же это у насъ на Руси этакія дла могутъ происходить? Ну, вотъ что, господинъ… какъ, бишь, твоя фамилія?

— Горстъ!

— Не изъ русскихъ?

— Я русскій!

— Ну, ну! Русскій, да не совсмъ! Изъ нмецкихъ русскихъ. Но все-таки… Православный или еретикъ?

— Православный!

— Ну, что-же, это лучше! Слушай! Я теб теперь никакого письма къ Алеш, къ моему благопріятелю и благодтелю, коего я мальчугашкой зналъ и баловалъ, и любилъ, дать не могу! Онъ и теперь, Алеша, мн помогаетъ. Видлъ ты живописаніе, въ коемъ обртается мой домикъ? Его только дв недли, какъ кисточками, да красочками отмахали, да отмалевали. А у меня вотъ въ этой шкатулк тридцать рублей денегъ и до слдующаго срока полученія пенсіи я ни гроша больше истратить не могу. На какія же это я деньги живописалъ домикъ-то мой? Ну, вотъ на денежки Аракчеева. Помнитъ онъ, какъ я съ нимъ мыкался, когда приходилось его предлять въ ученіе и что мы горя приняли. Никуда-то его не брали! Анъ, вонъ теперь что онъ! Захочетъ онъ, такъ только пальцемъ двинетъ… Ну, да что объ этомъ! А вотъ послушай! Я теперь теб къ нему письма не дамъ…

— Что вы?.. Богъ съ вами!..— воскликнулъ Горстъ.

— Постой! Не прыгай! Приходи завтра! Да только ты пойми, я вдь, не судья! Это когда судья говоритъ ‘приходи завтра’, то прямо бда, потому дло видимое: ‘приходи завтра’ — значитъ, на десять лтъ волокита пойдетъ! Ну, а я правду сказываю. Я ныншнимъ вечеромъ сяду писать и не дв странички напишу, а много. Большущее письмо напишу! Писать я въ молодости былъ мастеръ. А теперь ужъ, почитай, больше полугода пера не трогалъ и ничего не писалъ. Ну, вотъ я ввечеру сяду, завтра пораньше посл заутрени сяду опять за писаніе, а тамъ пойду къ обдн, а посл обдни опять сяду писать. А ты посл обда приходи. Дамъ я теб большое письмо къ Алеш, то есть къ генералу Аракчееву. И, коли онъ тебя не приметъ да не дастъ теб все дло выложить, какъ ты мн его выложилъ, ну, тогда ужъ извини, я этого не прощу! Слышишь ты, не прощу! И добрый я человкъ, ну, а попадись мн, въ волосы вцплюсь!

— Да за что-же, капитанъ?— заявилъ Горстъ.— Вдь, я-же тутъ буду не виноватъ. Не приметъ — что-же длать?

— Да дуракъ ты этакій! Не про тебя я говорю! Про Алешу я говорю! Коли я, давно не писавшій, немножечко пріустану, то, длать нечего, подождешь ты и еще лишній денекъ. А, можетъ, успю и къ завтраму приготовить.

Горстъ былъ не только радъ, не только счастливъ, но даже въ какомъ-то восторженномъ состояніи. Ему чудилось, что дло Татевыхъ ршилось. И ршилось оно сейчасъ и вотъ здсь, въ этомъ размалеванномъ домик, въ маленькой комнат этого старика, артиллерійскаго капитана.

Уходя и благодаря въ десятый разъ Кузьмина, Горстъ не выдержалъ, разсмялся и выговорилъ:

— Вотъ то-то! А вы на меня хотли собакъ спускать, вашего Антипа кликали да потомъ опасались, что я васъ заржу.

— Да, дурень ты этакій, съ такимъ дломъ, какъ твое,еще десять лтъ пройдетъ, никто ко мн на дворъ не забредетъ. Такія дла, слава теб Господи, не всякій день приключаются на Руси.

— Такъ вотъ вы, капитанъ, и положите себ теперь за правило, прежде чмъ спускать собакъ, дать человку все сказать.

— Это — твоя правда, голубчикъ, золотая правда!— съ чувствомъ произнесъ Кузьминъ.— Это я виноватъ. И вотъ за то, что я виноватъ, я вотъ теперь на себя эпитемью и наложу! Буду писать вечеръ, буду писать завтра все утро и такъ все распишу, что ужъ непремнно мой Алеша тронется и захочетъ меня, старика, обрадовать исполненіемъ мой просьбы.

— Да вы, капитанъ, повторяю я вамъ, не пишите подробностей. Напишите только просьбу, чтобы меня генералъ принялъ. Больше ничего не нужно.

— Врешь. Теб толкомъ говорю я! Надо, чтобы онъ зналъ, что я прошу о томъ, что мн извстно. Нтъ? Ты спорить! Ты сколько лтъ на свт-то прожилъ? Двадцать съ чмъ-нибудь. А я-то шестьдесятъ съ чмъ-нибудь! А ты со мной споришь! Эхъ, вотъ-бы тебя палкой-то!..

И старикъ поднялъ палку.

— Уходи, а то побью! А завтра приходи!

— Ну, а позвольте съ вами расцловаться?

— Зачмъ?

— Изъ благодарности за благодтельство.

— Рано. Обожди! Създишь въ Питеръ, обернешь сюда назадъ, и тогда видно будетъ: цловаться-ли намъ. Но я чую, что цловаться будемъ. Даже скажу, что ты мн въ ножки поклонишься, а захочу — руки у меня лизать будешь, потому что я отвчаю за Алешу… то бишь, за генерала Аракчеева. Ужъ такое я письмо напишу, что онъ у меня не посметъ не вступиться въ это богопротивное беззаконіе съ дворянской семьей да еще со старинными князьями. Ну, а теперь убирайся. Я усталъ. Столько въ часъ времени наболталъ языкомъ, сколько мн и въ годъ не приходится.

На другой день Горстъ получилъ отъ капитана увсистый пакетъ на имя Аракчеева.

Ввечеру, простившись съ женой и генеральшей, онъ уже нанялъ опять ‘вольныхъ’ и двинулся снова на Петербургъ.

Должно быть, письмо Кузьмина, которое Горстъ везъ за пазухой, какъ сокровище, было своего рода талисманомъ. Вс злыя силы земныя предъ этимъ письмомъ бжали прочь, и все ладилось шибко и головокружительно. Во-первыхъ, Горстъ напалъ на такую ямщицкую артель съ такими лошадьми, что его везли, какъ фельдъегеря. Онъ не халъ, а мчался, и вс шестьсотъ верстъ отмахалъ меньше, чмъ въ трое сутокъ. Вроятно, тоже отъ того-же талисмана у самого Горста кружилась голова, если не отъ радости, счастья и нежданныхъ внезапныхъ удачъ всякаго рода.

Чрезъ сутки по прізд въ Петербургъ онъ уже былъ принятъ Аракчеевымъ, причемъ дожидавшіеся въ зал своей очереди генералы и сановники, изумляясь, почтительно пропустили его впередъ.

Горстъ настолько былъ смущенъ, когда вошелъ въ кабинетъ Аракчеева, что ничего не видлъ и не слышалъ. Онъ смутно сознавалъ только, что предъ нимъ сидитъ молодой генералъ, суровый, мрачный, строгій взглядомъ и голосомъ, крайне некрасивый собой, съ маленькими мутными глазами и мясистымъ носомъ ‘картофелемъ’, съ недоброй усмшкой тонкихъ губъ. Онъ стоялъ, боясь дыхнуть, пока Аракчеевъ медленно, не спша, читалъ поданное имъ письмо, останавливался и начиналъ читать сызнова страницей выше, какъ-бы потерявъ нить изложенія.

Прочитавъ длинное посланіе Кузьмина, генералъ сталъ смотрть на Горста. Но смотрлъ онъ не какъ на человка, а какъ на неодушевленный предметъ — кресло или шкафъ. Затмъ онъ выговорилъ:

— Какъ, бишь, звать-то?

— Горсть, ваше превосходительство,— тихо отозвался молодой человкъ.

— Врешь…— холодно отрзалъ Аракчеевъ и, тотчасъ глянувъ на первую страницу письма, прибавилъ:— Татевы.

— Виноватъ-съ, я думалъ…

— А ты изъ думающихъ?.. То-то!.. Вс вы — думаете… А думать вамъ нечмъ… Рукой, ногой, думать нельзя. Ну, вотъ… Слушай! Подбери уши на мсто и слушай! Я этимъ дломъ займусь. Но уговоръ, чтобы ни единая душа на свт не знала, что ты меня въ это дло впуталъ, что я взялся за чужой гужъ. А буду-ли я дюжъ? Буду! Такъ и скажи капитану. Кланяйся ему отъ меня. Скажи: помню его, люблю и почитаю попрежнему. Ступай.

Но Горсть не двинулся и ршился на вопросъ:

— Ваше превосходительство! Можетъ-ли семейство Татевыхъ надяться, что ихъ…

— Если все, что пишетъ капитанъ, сущая правда,— перебилъ Аракчеевъ холодно и сурово,— то вскор Татевы будутъ тмъ-же, что и были: дворянами, и князьями, и помщиками. Этому порукой нашъ добрый, милостивый и справедливый монархъ. А я, Алексй Аракчеевъ, за него порукой.

Горстъ настолько былъ радостно пораженъ этими словами, что не только не помнилъ потомъ, какъ выскочилъ отъ Аракчеева, но почти не помнилъ, какъ проскакалъ отъ Петербурга обратно въ Москву. Уже расцловавъ жену, обнявъ генеральшу, онъ какъ-бы очнулся отъ угара. Разсказывая имъ все, что видлъ, перечувствовалъ и перенесъ, онъ будто пришелъ въ себя и понемногу все вспомнилъ и обсудилъ.

Не мшкая, чрезъ день трое счастливыхъ людей уже пустились въ путь къ себ домой.

Но предъ выздомъ Горстъ, конечно, побывалъ у капитана, расцловался съ нимъ, а затмъ, не выдержавъ порыва, сталъ на колна и поклонился ему въ ноги.

XXXIV.

Однажды по городу разнеслась всть, что пріхали и остановились на большомъ постояломъ двор мстная помщица Бокъ и бывшій чиновникъ канцеляріи Горстъ.

Въ этомъ обстоятельств не было ничего удивительнаго, а, между тмъ, не только все дворянство, а почти весь городъ загудлъ — настолько заволновались вс отъ слуховъ, ходившихъ по городу.

Во-первыхъ, генеральша и молодой чиновникъ пріхали прямо изъ Петербурга, во-вторыхъ, они здили дерзновенно ходатайствовать за Татевыхъ, въ третьихъ, добились полнаго успха! На это послднее были доказательства, хотя и косвенныя.

Горстъ, тайно обвнчавшійся передъ тмъ со старшей изъ сестеръ Татевыхъ, пріхалъ теперь вмст съ нею и открыто поселился на постояломъ двор, не скрываясь ни отъ кого, не боясь намстника и канцеляріи. Разумется, въ первые дни вс ожидали, что Горстъ окажется только неосторожнымъ и тотчасъ будетъ вмст съ женой арестованъ: онъ — за дерзкую поздку въ Петербургъ и какъ распускатель всякихъ худыхъ слуховъ о начальник края, она — по старому длу, какъ заподозрнная въ отравленіи мужика-мужа.

Но администрація ихъ не тронула.

Разумется, т, кто видли прізжихъ, подивились ихъ радостнымъ, сіяющимъ лицамъ. Они были, очевидно, вполн убждены, что дло ихъ выиграно. Но какъ пойдетъ дло? что произойдетъ?— этого они не говорили, хотя тоже, очевидно, знали.

На третій день по прізд ихъ на постоялый дворъ явилось, расхрабрившись, съ визитомъ къ генеральш много дворянъ. Но въ первый-же день пріхалъ только Рубаковъ. Вс являлись одинаково взволнованные и желающіе узнать поскорй: дйствительно-ли семья Татевыхъ будетъ прощена?!.

Генеральша отвчала всмъ, что, если дло это не будетъ пересмотрно и виновные не отвтятъ, а невиноватые не будутъ снова прощены, то тогда остается уже одно: помирать!.. На вопросъ, чего ожидать?— генеральша Бокъ говорила:

— Не знаю! Увидимъ!

И только одному Рубакову глазъ на-глазъ она сказала правду, объяснивъ, что вскор нужно ожидать командированнаго изъ Петербурга важнаго чиновника съ двумя, какъ говорятъ, помощниками, а кто говоритъ — съ цлымъ штатомъ, который, по Высочайшему повелнію, долженъ разслдовать подробно все дло.

— Вроятно даже, что могутъ снова поднять старое дло,— говорила Бокъ,— о томъ, какъ крестьянка, крпостная Татевыхъ, едоська сдлалась крымской татаркой Кизильташевой на основаніи документовъ, состряпанныхъ въ канцеляріи. А въ это дло замшается уже и самъ намстникъ.

Разумется, вс въ город, интересуясь вопросомъ, будутъ-ли Татевы снова дворянами и князьями, интересовались и другимъ вопросомъ, не мене любопытнымъ и важнымъ: останется-ли Абдурраманчиковъ намстникомъ? На это, конечно, генеральша ничего отвтить не могла.

Пока у Бокъ чередовались гости, наперерывъ являясь съ поздравленіемъ, что она по доброт своей успшно подняла дло всми любимой и уважаемой въ кра семьи, — въ то-же самое время Горстъ былъ однажды вызванъ къ намстнику.

Ариша, отпуская мужа, сильно оробла. Несмотря на увренія Горста, что Абдурраманчиковъ теперь не посметъ ничего предпринять, Ариша разсуждала по-своему: когда еще прідетъ слдственная комиссія? А до тхъ поръ Абдурраманчиковъ можетъ опять и его, и ее засадить въ острогъ.

— Ну, что-же длать?— почти весело отозвался Горстъ,— посидимъ! Всего какихъ-нибудь недли дв-три придется отсидть. Да и то не думаю! Не посметъ онъ!

Абдурраманчиковъ принялъ Горста сурово, даже строго, но хитрый и дальновидный молодой малый ясно увидлъ, что вмст съ гнвомъ легко прочесть на лиц генерала и озабоченность, даже тревогу.

— Изъ Петербурга?— рзко спросилъ Абдурраманчиковъ, едва лишь Горстъ вошелъ къ нему въ кабинетъ и сталъ у дверей.

— Точно такъ-съ, ваше превосходительство!

— И якобы съ законной женой Ариной Татевой?

— Точно такъ-съ! Съ Ариной Антоновной Горстъ.

Этотъ простой отвтъ, спокойный голосъ при этомъ и извстная увренность въ себ подйствовали на Абдурраманчикова. Поправляя намстника, который назвалъ его жену по ея двичьей фамиліи, мелкій чиновникъ зналъ, что длалъ: онъ давалъ какъ-бы чувствовать начальнику всего края, что теперь они могутъ потягаться силами.

— Съ тобой здила и вернулась генеральша Бокъ?

— Точно такъ-съ!

— И вы вмст хлопотали?

Горстъ повторилъ все т-же слова и съ той-же интонаціей, спокойно и увренно и какъ-бы говоря двумя словами: ‘Ну? что-жъ дальше будетъ?’

— О чемъ-же вы хлопотали? О Татевыхъ?

И опять Горстъ отвтилъ то-же.

— Ну, слушай! Я не допросъ теб чиню, буде попугаемъ повторять ‘точно такъ-съ!’ Разсказывай подробно!

— Мн, ваше превосходительство, нечего разсказывать!

— Разсказывай, къ кому обращались, кто за васъ хочетъ вступиться и что изъ вашего ходатайства можетъ выйти?

— Не могу знать, ваше превосходительство!

— Слушай, ты все-таки не балуйся!— рзче произнесъ Абдурраманчиковъ.— Пока что, а ты у меня въ рукахъ, и я могу тебя прямо отсюда послать въ острогъ. Смотри, какъ-бы теб не пострадать отъ легкомыслія! Какой-нибудь полоумный, хотя и сановный человкъ въ Петербург наобщалъ вамъ съ три короба, а ты ужъ и вообразилъ себя какимъ-то полководцемъ, который полъ-Турціи отвоевалъ. Говори, князь Блопольскій, что-ли, взялся хлопотать за васъ? Удивляешься, что я знаю? Мало ли что я знаю! Еще покойный Антонъ Татевъ жаловался ему на меня, и тотъ въ Петербург принимался хлопотать за него противъ меня. Когда я былъ вызванъ государемъ съ фельдъегеремъ въ Петербургъ, то здсь вс говорили, что я, по ходатайству Блопольскаго, буду наказанъ за мою тяжбу съ Татевыми. И все оказалось враньемъ. Вотъ такъ-то и теперь. Ну, что-же, Блопольскій, что ли, будетъ хлопотать и вамъ наобщалъ гору чудесъ?

Горстъ молчалъ. Онъ зналъ, что отвчать, но колебался: отвчать-ли, говорить-ли? Не лучше-ли промолчать совершенно обо всемъ, чтобы не дать Абдурраманчикову возможности принять какія-либо мры. Но вмст съ тмъ Горстъ боялся, что, если онъ ничего не скажетъ, то Абдурраманчиковъ вообразитъ, что поздка въ Петербургъ не будетъ имть никакихъ серьезныхъ послдствій. Тогда онъ не побоится, дйствительно, тотчасъ-же приказать свести бывшаго своего подчиненнаго прямо въ острогъ.

И Горстъ стоялъ въ нершительности, а отъ этой нершительности смутился, начиналъ говорить и путался, не зная, что сказать.

— Что-же ты, — выговорилъ, хихикнувъ, Абдурраманчиковъ, — началъ за-здравіе, а свелъ за упокой? Чему-же ты радовался? А теперь чего испугался?

— Дйствительно, князь Блопольскій общалъ намъ ходатайствовать, — нашелся отвтить Горстъ, — но онъ говорилъ, что не въ немъ сила, а въ комъ-то другомъ.

— На какомъ-же основаніи могутъ простить Татевыхъ и вернуть ихъ въ дворяне?

— На томъ основаніи, ваше превосходительство, что они наказаны безвинно.

— Какъ-же это доказать? Знаешь-ли ты, за что они наказаны были?

— Знаю-съ!

— Говори тогда!

— За продерзостныя слова, оскорбительныя для священной особы самого государя,— отвтилъ Горстъ.

— Врно! Ну, и что-же? Стало быть, этихъ словъ они никогда и не говорили, и не писали?

— Точно такъ-съ, никогда!— отвтилъ Горстъ твердо.

— Это кто-же теб, дураку, сказалъ?

— Я говорю, ваше превосходительство! самъ!

— Да чмъ-же ты докажешь свое вранье?

— Документами-съ!

— Какими?!.

— Которые находятся или, врне, находились у меня, а нын находятся въ Петербург.

Абдурраманчиковъ, пристально поглядвъ въ лицо Горста, молчалъ, какъ-бы колебаясь сказать то, что было на язык. Но, наконецъ, онъ произнесъ, отчасти вопросительно и съ особеннымъ оттнкомъ въ голос, говорившемъ: ‘Не теб меня удивлять, я все знаю’. Слово, которое произнесъ протяжно генералъ, было то-же самое, о которомъ такъ много было теперь толковъ въ Петербург.

— Про-ме-мо-рія?

— Да-съ, промеморія… Подложная!— тихо отвтилъ Горстъ.

— И это ты доказалъ, что она подложная?.. И теб поврили?.. И будутъ снова разслдовать дло?.. И старая Татиха окажется неповинна?

На вс эти вопросы, сдланные съ паузами, Горстъ не отвчалъ ни слова.

— Будешь ты говорить или нтъ?— вскрикнулъ Абдурраманчиковъ, ударивъ кулакомъ по столу.

— Нтъ, ваше превосходительство, не буду отвчать!— тихо, но твердо отвтилъ молодой человкъ.

— Почему-же это?— вспыхнулъ Абдурраманчиковъ, наступая на шагъ ближе къ Горсту.

— Мн это не приказано въ Петербург!— отвтилъ этотъ, сразу придумавъ отвтъ.

— Такъ что-же наконецъ? Ждать сюда какихъ-нибудь разслдователей, которые будутъ всхъ опрашивать и потребуютъ къ отвту даже мою канцелярію? Конечно, не за то, что было при мн, а за то, что было при Зврев?

— По всей вроятности, ваше превосходительство, вся канцелярія пойдетъ въ отвтъ за то, что творилось при двухъ намстникахъ.

— Какъ — при двухъ?— тихо произнесъ Абдурраманчиковъ отъ изумленія, а затмъ вторично уже закричалъ т-же слова.

— При намстник г. Зврев были подлоги, а при намстник генерал Абдурраманчиков было то-же кое-что…— отвтилъ Горстъ.— Такъ сказываютъ, а я самъ ничего не знаю.

Наступило молчаніе… Абдурраманчиковъ стоялъ неподвижно, опустивъ глаза въ полъ.

— И больше этого ничего ты мн не разскажешь?— вымолвилъ онъ, наконецъ.

— Нечего разсказывать, ваше превосходительство!

— А если я велю тебя сейчасъ взять, посадить въ острогъ и пытать? Начнешь тогда говорить?

— Подъ пыткой никогда не бывалъ, ваше превосходительство, поэтому и не знаю… Можетъ быть заговорю. Но полагаю, что такое ваше преступленіе со мной теперь усугубитъ не мое и не Татевыхъ дло, а ваше собственное.

Наступило новое молчаніе, посл котораго генералъ произнесъ глухо:

— Ну, ступай! Но знай одно: не пробуй узжать изъ города! Я дамъ приказъ ни тебя съ женой, ни генеральшу не выпускать.

— Очень жаль! Мы хотли повидаться со своими,— почти насмшливо вымолвилъ Горстъ.— Но что-же длать! Ваша воля! Потерпимъ, авось недолго придется терпть!..

— Недолго? Такъ-ли? Въ скорости ожидать, стало быть, главнаго разслдователя, князя Блопольскаго?— разсмялся генералъ раздражительно.

— Гд ему!— улыбнулся Горстъ.— И лта не т, да и не по немъ такое! Прідетъ какой-нибудь помоложе и пошустре,— выговорилъ онъ, будто заигрывая.

— Шустре даже самого тебя?— сдерживаясь, произнесъ Абдурраманчиковъ.

— Конечно! Да если и совсмъ таковъ, какъ я, то все-таки, ваше превосходительство, оно не плохо будетъ!

— Ну, рукъ марать не хочется, а то-бы я тебя тутъ… Ты-бы у меня башкой двери растворилъ… Вонъ!..— вскрикнулъ Абдурраманчиковъ вн себя.

XXXV.

Конечно, въ город узнали, что намстникъ вызывалъ къ себ Горста, узнали тоже подробно весь разговоръ, происшедшій между ними наедин, такъ какъ Горстъ, не стсняясь, разсказалъ все дословно. И вс равно убдились, что, дйствительно, если молодой человкъ не полоумный и если генеральша Бокъ тоже не дурашная баба, то надо ждать цлаго событія въ город. Иначе Абдурраманчиковъ не сидлъ-бы смирно…

Прошло около двухъ недль… Постоянно повсюду у дворянъ были вечера, и главными гостями, какъ-бы почетными, являлись: генеральша и бывшій чиновникъ канцеляріи съ женой.

И однажды въ город пробжалъ новый слухъ, который снова взбудоражилъ всхъ. До сихъ поръ было извстно, что ходатаи за Татевыхъ вернулись съ убжденіемъ въ успх ихъ дла, но кто за нихъ въ Петербург вступился — было неизвстно, такъ какъ сами они — и Бокъ, и Горстъ — будто этого не знаютъ.

Поэтому многіе уже начинали сомнваться, какъ-бы одумались и считали, что и Бокъ, и Горстъ прикрасили все, что разсказывали.

И вдругъ разнесся слухъ, что человкъ, взявшійся въ Петербург за дло Татевыхъ, не кто иной, какъ генералъ Аракчеевъ, любимецъ государя. Явился этотъ слухъ Богъ всть откуда.

Узнавшій объ этомъ Горстъ тотчасъ бросился къ Авдоть Евдокимовн съ упреками, говоря, что она проболталась и можетъ все дло испортить, такъ какъ графъ Аракчеевъ три раза повторилъ ему: ‘Только чтобы никто не зналъ, что ты меня въ дло впуталъ!’

— И вдругъ теперь отсюда добжитъ слухъ до Петербурга, кто-нибудь напишетъ кому-либо изъ родныхъ или друзей, и генералъ Аракчеевъ узнаетъ, что мы слова не сдержали. Что изъ этого можетъ произойти?

Авдотья Евдокимовна, перепугавшись, стала божиться, что она никому ни словомъ не обмолвилась объ Аракчеев.

— Откуда-же взялось? Отчего-же вс начинаютъ говорить: ‘Аракчеевъ да Аракчеевъ’?!.— воскликнулъ Горстъ.

— Не знаю, голубчикъ! Но вотъ теб Христосъ Богъ. Графа Катайцова я называла и ругала даже, а Аракчеева — никогда, ни разу не помянула.

Черезъ сутки Горстъ былъ вызванъ опять къ Абдурраманчикову и, отправляясь, догадывался, конечно зачмъ. И, дйствительно, Горстъ нашелъ генерала, уже видимо смущеннаго, а первый вопросъ его былъ:

— Отвчай мн сейчасъ правду, или прямо отсюда или въ острогъ! Генералъ Аракчеевъ взялся за дло Татевыхъ или другой кто?

— Этого я знать не могу-съ!— отвтилъ Горстъ.

— Видлъ-ли ты его въ Петербург? генерала?..

Горстъ ршилъ отвтить отрицательно и, дйствительно, произнесъ: ‘Не видлъ’, но передъ тмъ такъ запнулся и такъ эти два слова произнесъ, что Абдурраманчикову стало ясно, что онъ лжетъ.

— Стало быть, видлъ лично? Все ему доложилъ? Ну, больше мн ничего не нужно! Ступай!

— Позвольте вамъ заявить, ваше превосходительство, что я генерала Аракчеева не видлъ, ничего ему не докладывалъ. А вы спрашиваете меня объ этомъ на основаніи всякой болтовни господъ дворянъ и иныхъ обывателей въ город.

Горстъ произнесъ это такъ твердо, иначе говоря, такъ дерзко проговорилъ, что генералъ былъ озадаченъ. Онъ не зналъ, врить или не врить? Затмъ ему пришло на умъ и онъ спросилъ себя мысленно: ‘Зачмъ-же, однако, Горсту не сознаться въ томъ, что онъ имлъ свиданіе съ Аракчеевымъ? Какая-же тутъ бда? Зачмъ ему это скрывать, если-бы оно было правдой? Онъ даже хвастаться сталъ-бы этимъ!’

— Ну, слушай!— выговорилъ онъ, помолчавъ.— Тотъ разъ, что ты былъ у меня, я теб сказалъ, что запрещаю и теб съ женой, и генеральш вызжать изъ города. Теперь я теб даю другой приказъ! Дабы пресчь всякіе пустые разговоры, пересуды и толки, которые вы здсь втроемъ плодите, я приказываю вамъ всмъ троимъ немедленно собираться, чтобы завтра по утру вашего духа тутъ въ город не было, чтобы и не пахло!.. И не смйте вы сюда прізжать безъ моего разршенія!

— Покорнйше благодарю, ваше превосходительство!— отвтилъ Горстъ.

Абдурраманчиковъ хотлъ что-то вскрикнуть, но произнесъ сдержанно:

— Ну, буде, молокососъ! вонъ!.. И изъ комнаты и изъ города! И самъ проваливай, и обихъ бабъ прихвати съ собой!

Разумется, и Горстъ съ Аришей, и генеральша только обрадовались приказу намстника и тотчасъ-же выхали, но въ разныя стороны, такъ какъ Бокъ похала къ себ въ имніе, радуясь, что увидитъ, наконецъ, свою воспитанницу Машу.

Встрча Ариши съ семьей была, конечно, радостная. Не только Семенъ Антоновичъ, но даже Арина Саввишна съ трудомъ поврили тому, что услышали про Петербургъ, Кутайсова, Аракчеева, Кузьмина и, наконецъ, Абдурраманчикова. Разумется, разсказы Горста привели всю семью въ восторгъ.

Но хотя и сильно радовались Татевы, были безмрно счастливы, но понемногу восторженное состояніе перешло въ спокойно-счастливое, а затмъ понемногу вс становились озабочены, а, наконецъ, и тревожны: изъ столицы не было ни слуху, ни духу.

Горстъ началъ чаще отлучаться изъ дому, оставляя жену одну въ ихъ изб. здилъ онъ — и, конечно, тайкомъ,— въ городъ собирать всякія свднія, узнавать, нтъ-ли чего новаго, не пишетъ-ли чего кто-либо кому-либо изъ Петербурга. Възжалъ онъ въ городъ всегда ночью, въ самое глухое время, иногда оставлялъ лошадей за городомъ и вступалъ пшкомъ. Останавливался онъ всегда у Рубакова, и, конечно, объ этомъ никто не зналъ.

Рубаковъ заставилъ всхъ своихъ домашнихъ до послдняго дворника побожиться, поклясться съ цлованіемъ иконы Спасителя, что они никому не обмолвятся о томъ, что онъ скрываетъ у себя бывшаго чиновник канцеляріи.

Генеральша Бокъ часто прізжала въ ‘Симеоново’, привозила съ собой и свою Машу, равно привозила птицу, овощи и фрукты. Она останавливалась всегда въ изб у Ариши и, подолгу бесдуя съ ней объ ихъ прошломъ ‘вояж’, бывала точно такъ-же смущена, какъ и Горстъ. Вдь, Аракчеевъ общалъ Горсту, что все будетъ сдлано, не откладывая въ долгій ящикъ, а теперь уже шелъ второй мсяцъ съ ихъ возвращенія.

Наконецъ, однажды вечеромъ, когда Ариша сидла въ изб брата Семена особенно грустно настроенная, явилась всть о событіи. Ариша только что побранилась съ сестрой и даже поссорилась. Катюша заявила, что она не понимаетъ, зачмъ хлопотать, какой прокъ имъ въ дворянств да княжеств? Об он уже замужемъ, и имъ снова княжнами не быть, а счастливы он об и безъ того.

— И мудреное это дло,— сказала Катюша.— Какъ его теперь повернуть? Ты — мщанка, а я — крестьянка. Вдь, нельзя-же нашихъ мужей тоже въ дворяне произвести?

Въ этотъ вечеръ въ ‘Симеонов’ появился конный съ письмомъ къ Семену Антоновичу. Письмо было отъ Горста и всего лишь въ нсколько строкъ. Онъ заявилъ, что въ городъ пріхала изъ столицы комиссія.

XXXVI.

Дйствительно, въ город уже была наряженная изъ Петербурга комиссія разслдовать дло Татевыхъ.

Въ город замчалось что-то особенное… Было то оживленіе въ домахъ и на улицахъ, какое бывало только на рождественскихъ праздникахъ или на маслениц. Казалось, все поднялось на ноги. Да и было отчего. Комиссія изъ Петербурга состояла изъ человкъ десяти чиновниковъ, старыхъ и молодыхъ. Ничего подобнаго еще почти никогда не бывало.

Во глав прізжихъ чиновниковъ былъ дйствительный статскій совтникъ Иванъ Ивановичъ Поповъ, родственникъ знаменитаго въ своемъ род Попова, любимца и правителя длъ покойнаго князя Потемкина-Таврическаго. Это былъ старикъ, угрюмый на видъ, но крайне добрый и мягкій, человкъ чрезвычайно дльный и опытный, могущій распутать всякое темное дло. Кром того, онъ былъ извстенъ, какъ человкъ очень образованный. Но, главное, что ему составило въ столиц особенную репутацію, была его честность. Уже не разъ приходилось ему отправляться въ провинцію въ вид ревизора, чтобы разслдовать и распутать какое-либо запутанное дло. Такъ, однажды онъ побывалъ въ Петрозаводск, а годъ спустя очутился въ Новороссіи, а затмъ разслдовалъ дло о хищеніяхъ на Уральскихъ заводахъ. Выборъ его для разслдованія дла о Татевыхъ доказывалъ, какъ серьезно отнеслись въ Петербург къ тому, что случилось съ дворянами-князьями.

Онъ помстился въ намстническомъ дворц. Абдурраманчиковъ отдалъ ему всю парадную половину дома, а самъ переселился въ т комнаты, гд жилъ до сихъ поръ его сынъ Петръ. Тотчасъ посл прізда комиссіи, чрезъ дня два ома омичъ Галуша опасно заболлъ и слегъ въ постель.

Поповъ, явившись въ городъ, въ продолженіе нсколькихъ дней не приступалъ къ длу, по которому пріхалъ. Онъ здилъ по городу, длая визиты извстнйшимъ изъ дворянъ и кое-кому изъ чиновнаго люда. И всюду онъ приводилъ всхъ въ восторгъ своей простотой, вжливостью и даже какой-то задушевностью.

Знакомясь, а затмъ бывая въ гостяхъ, приглашаемый обдать или вечеромъ, Поповъ заводилъ постоянно рчь о Татевыхъ, причемъ говорилъ, что онъ дла совсмъ не знаетъ, ни аза въ глаза въ этомъ дл не видитъ, такъ какъ бумагъ никакихъ нтъ, а одни разговоры да пересуды. И Поповъ, просто болтая о Татевыхъ, заставлялъ болтать и всхъ своихъ собесдниковъ. И каждый изъ дворянъ, желая сдлать ему удовольствіе, говорилъ все, что только могъ вспомнить. Нкоторые, постарше, разсказывали о томъ, какъ жилъ князь Антонъ Семеновичъ, еще когда водилъ дружбу съ Абдурраманчиковымъ. Старики разсказывали даже о тхъ временахъ, когда Антонъ Семеновичъ былъ еще офицеромъ въ Петербург.

А Иванъ Ивановичъ въ этихъ простыхъ бесдахъ понемножечку узнавалъ все то, чего не знали и нкоторые обыватели. Постепенно вся, такъ сказать, исторія намстничества раскрылась предъ его глазами. Онъ зналъ всякія дла — и серьезныя, и мелкія, которыя когда-либо творились въ кра и волновали всхъ, зналъ даже анекдоты о разныхъ намстникахъ, узналъ и исторію Серафима Ефимовича съ Розой Эриховной. Разумется, вмст съ этимъ онъ узналъ и все, что когда-либо произошло между Абдурраманчиковымъ и Татевыми, начиная съ первой ихъ стычки изъ-за холопки едоськи и кончая худыми слухами о томъ, какъ намревался поступить онъ по отношенію къ двиц Татевой, ныншней госпож Горстъ.

Комиссія, то есть чиновники, ее составляющіе, праздно болтались по городу, знакомились и бывали тоже въ гостяхъ. Они играли въ карты, танцовали, пили и бывали иногда навесел, угощаемыя обывателями, смотря по тому, съ кмъ были знакомы по своему чину и положенію.

Обыватели только дивились, что комиссія не приступаетъ къ длу. Даже самъ Абдурраманчиковъ удивлялся, что за странная комиссія пріхала въ городъ? И никто не догадывался, что вс данныя для дла уже имлись у начальника комиссіи, не догадывались, что разслдованіе давнымъ-давно началось и уже приводилось къ концу.

И только однажды Поповъ, будучи наедин съ человкомъ, который ему наиболе, повидимому, понравился въ город,— съ Рубаковымъ, на вопросъ его, когда-же начнется слдствіе, отвтилъ:

— Да какое-же слдствіе, родной вы мой? Читать ничего не приходится, никакихъ бумагъ нтъ, ну, вотъ я и занялся чтеніемъ инымъ…

— Какимъ-же?— удивился Рубаковъ,

— Читаю людей! Сижу да болтаю, и живыя книжки мн многое сказали и открыли. Вотъ и вы — тоже живая книжка, и, доложу вамъ, самая интересная книжка, которая меня еще въ Петербург заинтересовала. И знаете, конечно, почему? Потому что, какъ ни мало документовъ въ этомъ дл, совсмъ ихъ почти нтъ, а все-таки одинъ изъ нихъ доставленъ вами. И вотъ придетъ день, когда Татевы должны будутъ прійти и вс вамъ въ ножки поклониться.

Наконецъ, однажды Поповъ, видавшій Горста, но лишь изрдка, какъ-бы умышленно отстраняя его отъ себя и отъ дла, вызвалъ его и объявилъ, чтобы онъ предупредилъ всю семью Татевыхъ, что ихъ вскор вызовутъ всхъ въ городъ. Замтивъ, что молодой человкъ нсколько смутился, Поповъ разсмялся.

— Что-же вы думаете, мы ихъ всхъ къ суду, что-ли, потянемъ да пытать начнемъ? Успокойтесь, они у меня явятся свидтелями въ пользу свою и во вредъ ихъ врагамъ. Главный свидтель дла — вы сами, и дла главнаго, сути всего касающагося. А васъ, какъ вы знаете, я еще до сихъ поръ не вызывалъ и не пыталъ! Ну, а скажите мн, разыскали-ли вы, наконецъ, этого пьяницу переписчика? Пилкинъ, что-ли?

— До сихъ поръ, къ несчастью, не могъ разыскать, — отвтилъ Горстъ.— Но все-таки рукъ не покладаю и все надюсь.

— Жаль! Онъ-бы намъ въ большую подмогу былъ. Ну, а какъ здоровье господина Галуши?— улыбаясь, выговорилъ Поповъ.

— Не могу знать! Говорятъ, что все еще постели не покидаетъ.

— Да собственно чмъ онъ боленъ? Лихорадка или притворна?

— Сказываютъ, что не притворяется, а боленъ серьезно!

— Нехорошо тогда. Надо спшить! Помретъ онъ вдругъ отъ перепуга, и дло будетъ плохо. Понятно, до добраго конца я все-таки доведу, но безъ него, въ случа его смерти, дло пойдетъ черепашьими шагами. А будь онъ живъ и здоровъ, дло соколомъ полетитъ.

Разумется, Горстъ тотчасъ написалъ Арин Саввишн немедленно собираться съ внуками и быть готовыми къ вызду по первому требованію. Требованіе это не замедлилось. Черезъ недлю Поповъ уже приказалъ Горсту:

— Вызывай всхъ сюда. Пора!

Старуха и внуки, увдомленные, собрались въ часъ времени и выхали. И этотъ пріздъ всей семьи Татевыхъ имлъ въ город такое-же значеніе, какъ когда-то торжественный въздъ генерала Абдурраманчикова и затмъ прибытіе комиссіи, и даже боле того… Когда Татевы появились и заняли чуть не половину постоялаго двора, гд всю жизнь останавливался покойный князь Антонъ Семеновичъ, то въ город первые дватри дня приключилось небывалое оживленіе. Ради-ли праздности и неимніе чмъ убить время или ради нелюбви къ намстнику,— какъ-бы ему на зло,— или, наконецъ, ради общаго сердечнаго сочувствія ко всей семь, все дворянство перебывало тотчасъ-же въ гостяхъ у Татевыхъ, даже люди съ ними незнакомые. А вдобавокъ нашлись нкоторые богачи-купцы, которые являлись ‘имть честь представиться’ и спросить, не могуть-ли они чмъ услужить Арин Саввишн и ея внукамъ.

Главный-же начальникъ комиссіи счелъ долгомъ немедленно донести въ Петербургъ кому слдуетъ, какъ относится весь край къ семь пострадавшихъ. Вмст съ тмъ, въ город прозвали всю семью ‘наши бдняки’. Другіе говорили: ‘наши сіятельные крестьяне’. Третьи называли: ‘князья холопскаго званія’. Но самое любимое прозвище было ‘наши мужички’.

Начались тотчасъ обды и вечера въ ихъ честь, такіе-же, какіе были когда-то въ честь вновь прибывшаго Попова. О гостей звали, общая имъ присутствіе ‘нашихъ мужичковъ’. И за этими большими обдами, почти пирами, и на этихъ вечерахъ, которые иногда походили на балы, такъ какъ молодежь танцовала, оказалось нчто невиданное дотол. Поповъ и его главные помощники, съ одной стороны, а съ другой — государственные крестьяне, ради слдствія надъ которыми чиновники пріхали, встрчались и сидли за столомъ рядомъ, какъ равные. О, если сама семья была счастлива подъ вліяніемъ общаній Попова, что дло ладится и, Богъ милостивъ, все устроится, то ровно и дворяне города были въ какомъ-то возбужденномъ, ликующемъ настроеніи. Т, которые прежде мало знали всю семью или вовсе не знавали, почему-то теперь радовались, говоря:

— И на нашей улиц будетъ праздникъ!

Однако, вс прибавляли, что, ужъ если быть настоящему празднику, такъ нужно, чтобы вмст съ помилованіемъ Татевыхъ были наказаны и ‘нкіе люди’.

XXXVII.

Наконецъ, однажды въ большой зал съ колоннами въ намстническомъ дом, гд такъ много разъ Абдурраманчиковъ собирался дать и большой парадный обдъ, и большой великолпный балъ, и этого не сдлалъ, зная, что никто не прідетъ, теперь засдала комиссія. Сюда являлись всякія лица, ею вызываемыя. О всхъ удивляло и даже поражало одно невиданное еще обстоятельство: всякій вызываемый не боялся, что ‘причастенъ къ длу’, не трусилъ, шелъ бодро и даже довольный тмъ, что его вызывали, вс знали, что тутъ нтъ волокиты, нтъ крючковъ, что тутъ не ‘припутаютъ’ безвиннаго и не засадятъ зря въ острогъ. Наконецъ, главное, дйствовавшее на всхъ, было то обстоятельство, что верховный судья, долженствующій быть самымъ страшнымъ, былъ тотъ самый Иванъ Ивановичъ, котораго уже вс давно знали и давно уже полюбили. Они съ этимъ Поповымъ уже столько разъ разговаривали, даже шутили и смялись, что совсмъ никакъ нельзя было испугаться предстать къ нему-же на судъ и расправу.

Разумется, нашлись все-таки люди, которые явились на допросъ боязливо, робко. Были и такіе, которые явились перепуганные на смерть, заране предвидящіе свою лихую судьбу. Въ томъ числ явился и первый или главный человкъ въ намстничеств, посл самаго намстника, теперь тоже ‘первый’ и ‘главный’ въ томъ смысл, что былъ наиболе виновенъ.

Вокругъ него когда-то, въ продолженіе многихъ и многихъ лтъ, сосредоточивалось все творимое и творящее въ намстничеств. Вс шли къ нему съ поклономъ, такъ какъ онъ былъ, по словамъ покойной государыни, настоящимъ намстникомъ и дйствительнымъ правителемъ всего края. Теперь точно такъ-же все сосредоточивалось на немъ. Онъ сдлался центромъ обвиненія во всякаго рода преступленіяхъ и проступкахъ.

Главный пунктъ, который комиссія желала разслдовать, былъ слдующій: откуда взялась промеморія, подписанная и поданная покойнымъ княземъ Антономъ Семеновичемъ Татевымъ въ намстническое правленіе? И къ этому главному пункту было присоединено обвиненіе Галуши въ томъ, что онъ самъ написалъ эту промеморію. Черновикъ его былъ на-лицо.

Канцелярскій чиновникъ, пьяница Пилкинъ, который былъ разысканъ, показалъ, что писалъ сначала одну промеморію, а затмъ съ этихъ черновыхъ листковъ писалъ набло вторую промеморію, исключая послдняго листа, гд стояла подпись князя Татева, который былъ написанъ имъ-же, но въ первый разъ много раньше. Этотъ листъ онъ не переписывалъ вновь и знаетъ, что онъ былъ присоединенъ къ переписанному имъ съ черновыхъ листовъ.

Кром того, по заявленію, поданному крестьянкой Ариной Саввиновой Татевой, комиссія занялась дломъ о пропаж пятнадцати тысячъ слишкомъ. Было доказано по конторскимъ книгамъ и по записямъ покойнаго князя въ маленькой тетрадк, что въ т дни, когда Галуша явился въ ‘Симеоново’ отобрать для конфискаціи наличныя суммы, въ сундук у старухи должно было находиться на-лицо около пятидесяти тысячъ. Но Галуша, почти каждый день собираясь умирать, не являлся, не свидтельствовалъ, а безъ него вопросъ оставался неразршимымъ…

Къ этому присоединилось дло о томъ, какимъ образомъ крпостная холопка бывшихъ князей Татевыхъ, именемъ едосья, была противозаконно, не покупкой, а простымъ увозомъ пріобртена генераломъ Абдурраманчиковымъ, въ то время состоявшимъ въ чин маіора, и какимъ образомъ она оказалась затмъ съ документами на жительство на имя крымской татарки Кизильташевой?

Но къ этому присоединились нкоторые пункты, которые, когда о нихъ узнали въ город, надлали страшнаго шума. Былъ пунктъ о томъ, на какомъ основаніи, — такъ какъ объ этомъ никакого распоряженія изъ Петербурга не было, — намстникъ послалъ въ ‘Симеоново’ чиновника Горста розыскивать самаго дурнорожаго и малоумнаго мужика, чтобы выдать за него замужъ старшую двицу Татеву, о чемъ существуетъ и доказательство — копія съ доклада Горста намстнику, сдланная г. Полянскимъ, начальникомъ Временнаго отдленія въ ‘Симеонов’.

Кром того, на какомъ основаніи господинъ генералъ Абдурраманчиковъ, имя строжайшій указъ о томъ, чтобы выдать двицъ Татевыхъ за крестьянъ, а равно крестьянъ Татевыхъ женить на крестьянкахъ, женилъ Гавріила Татева на собственной дочери-дворянк, тмъ идя противъ самаго смысла указа государева?

Такимъ образомъ, городъ, а вскор и весь край узналъ, что дло пошло уже не объ одномъ ом омич, а коснулось и первой особы въ намстничеств.

Вмст съ тмъ комиссія желала разслдовать и уяснить одно дло, вполн темное: кто тотъ человкъ, который верхомъ прізжалъ въ ‘Симеоново’, по свидтельству крестьянъ, и, остановившись у избы, гд жилъ Агаонъ, имлъ съ нимъ свиданіе, посл чего черезъ немного часовъ тотъ-же Агаонъ, опоенный зельемъ, уже валялся въ судорогахъ на полу, а затмъ тотчасъ-же скончался?

Этого коннаго человка видли въ ту-же ночь на дорог въ городъ. И есть два показанія уже городскихъ жителей, что какой-то конный рано утромъ подъхалъ къ намстническому дворцу. Лошадь этого таинственнаго человка, по сказамъ, одна и та-же, какую видли и въ ‘Симеонов’, и въ город: гндая, съ блыми отмтинами около копытъ. И лишь въ одномъ было несогласіе. Въ ‘Симеонов’ видли якобы коннаго бритаго, слдовательно, какъ-бы дворянина или дворянству подражающаго, а въ город видли уже бородатаго — либо купца, либо мщанина.

И только одна Арина Саввишна при допрос заявила, что мужики врутъ, что она видла этого коннаго изъ окошка своей избы, видла, какъ онъ останавливался у избы Агаона, и хотла позвать внучку Аришу, чтобы показать ей его, да та спала. И этотъ конный былъ съ бородой.

Абдурраманчиковъ защищался горячо въ томъ дл, что выдалъ дочь свою за Гавріила Татева, говоря, что это было не противозаконно, такъ какъ она только вошла въ храмъ дворянкой, а вышла изъ храма уже крестьянкой, слдовательно, если Гавріилъ Татевъ шелъ внчаться противно указу, то посл внца указъ этотъ былъ въ точности исполненъ, такъ какъ нын жена его — крестьянка.

Но на это Поповъ отвтилъ лишь тремя словами, сказанными спокойно:

— Сіе есть философствованіе, ваше превосходительство!

Понемногу весь городъ, а затмъ и все намстничество поняли или почуяли, что дло Татевыхъ выиграно, что правда восторжествуетъ, а лиходи будутъ наказаны.

— Нкая особа, кажется, тютю!— весело заявляли враги Абдурраманчикова.— Недолго-же онъ властвовалъ! безъ году недлю.

Разумется, вс ожидали, что главный лиходй и ‘подложникъ’ — Галуша — не отбоярится однимъ увольненіемъ со службы, а будетъ наказанъ примрно… если не умретъ отъ страха.

Однако, противъ омы омича, собственно главнаго виновника въ дл, но котораго такъ давно вс знали и отчасти любили, не было ни малйшаго озлобленія или жажды мести. Все негодованіе было обращено на ‘нкую особу’! А, между тмъ, эта ‘нкая особа’ была вполн виновна лишь въ одномъ — въ осмяніи прямого смысла указа, обойденнаго бракомъ его дочери съ крестьяниномъ.

Все соединенное со старой исторіей о крпостной двк едоськ было пустякомъ. Самъ Абдурраманчиковъ никакихъ фальшивыхъ документовъ ей не длалъ и не давалъ, а только заплатилъ за то, чтобы они у нея явились. Самовольный-же увозъ крпостного не былъ преступленіемъ, а проступкомъ самымъ обыденнымъ. Что-же касается до подозрнія, что онъ яко-бы подослалъ кого-то тайкомъ отравить Агаона, то оно казалось даже нкоторымъ врагамъ его полной нелпостью и злостной клеветой.

— Во всякомъ смертоубійств,— говорили въ город,— бываетъ все-таки какой-нибудь замыселъ, какая-нибудь причина, какая-нибудь цль. А на что нужна была намстнику смерть мужика Агаона?

Между тмъ, одновременно за генерала Абдурраманчикова или въ его пользу были его трудолюбіе и распорядительность. Съ тхъ поръ, какъ онъ былъ назначенъ, дла не заваливались, а главную язву — лихоимство, по всему намстничеству, даже въ самыхъ глухихъ его уголкахъ,— какъ рукой сняло. Завдомо честный человкъ такъ крпко взялся за это жесточайшее зло, укоренившееся не десятками лтъ, а сотнями, и взялся такъ круто и безпощадно, что вс извстные въ кра взяточники не только перестали грабить, но просто безслдно исчезли. Это даже вс враги Абдурраманчикова ставили ему въ заслугу.

И поэтому, будучи виновенъ только въ замужеств дочери, Абдурраманчиковъ могъ пострадать лишь въ томъ случа, если въ Петербург строго и даже строжайше отнесутся къ его личности, не какъ намстника, а какъ частнаго лица. Онъ-же могъ всегда оправдаться тмъ, что Гаврикъ и Елизавета любили другъ друга почти съ дтства и собирались когда-то бжать и внчаться тайкомъ.

Тмъ не мене было много лицъ, которыя надодали Попову вопросомъ: ‘избавятся-ли они отъ Абдурраманчикова?’ Поповъ отвчалъ, что есть французская сказка о томъ, какъ лягушки просили царя у боговъ, будучи очень недовольны тмъ, что у нихъ царемъ бревно. Боги сжалились и дали имъ другого царя — цаплю, которая и начала ихъ клевать и жрать.

Между тмъ, Татевы были озабочены новымъ обстоятельствомъ. Жить въ город и тратиться для цлой большой семьи — нужны были деньги. На первое время ихъ далъ все тотъ-же истинный и врный другъ семьи, генеральша Бокъ, но эти деньги вышли. Гаврикъ съ женой не жилъ въ намстническомъ дворц, а жилъ со своими на постояломъ двор. И это было сдлано по совту Абдурраманчикова. Онъ понялъ, что Гаврику вншнимъ образомъ надо принять на себя видъ такого-же пострадавшаго, какъ и вс, а вмст съ тмъ и дочь его должна, по видимости, раздлять судьбу всей семьи Татевыхъ. У нихъ, конечно, были деньги, но Арина Саввишна и даже старшій, Семенъ Антоновичъ, наотрзъ отказались пользоваться хоть единымъ грошемъ, идущимъ отъ давнишняго заклятаго врага. Достаточно было и того, на что они, скрпя сердце, согласились: принять въ семью навязанную силкомъ, но ни въ чемъ неповинную, Елизавету и обращаться съ ней по-родственному, не преслдуя.

Однако, вскор по прибытіи семьи въ городъ, Поповъ, бесдуя съ Ариной Саввишной вечеромъ у Рубакова, прямо спросилъ у нея, не нуждается-ли она въ средствахъ? Узнавъ, что у Татевыхъ денегъ мало, но и т заняты у пріятельницы-генеральши, Поповъ распорядился собственной властью, и Арин Саввишн была выдана довольно крупная сумма изъ казначейства. Поповъ пошутилъ, что эти деньги вычтутъ изъ будущихъ доходовъ съ вотчины будущихъ князей Татевыхъ.

Слдствіе и допросъ шли по-старому, чередуясь съ вечерами и празднествами, а ‘мужички’ являлись и туда, и сюда. Случалось, что по утру Арина Саввишна или даже Рафушка отвчали на допросъ комиссіи въ намстническомъ зал, а затмъ въ тотъ-же день вмст гд-нибудь обдали.

Если вс дворяне наперерывъ ласкали семью пострадавшихъ, то былъ одинъ членъ этой семьи, къ которому относились особенно ласково и предупредительно. О немъ всего больше было толковъ въ город, и онъ именно больше всхъ другихъ приводилъ городъ въ восхищеніе. Мужчины превозносили его — старъ и младъ,— а барыни и барышни хватали черезъ край, восхищаясь имъ. Это былъ не обращенный въ вид кары въ холопы, а дйствительно прирожденный мужикъ, съ дтства взятый во дворъ, бывшій садовникъ князей Татевыхъ, а теперь мужъ одной изъ бывшихъ княженъ.

Когда-то Терентій удивлялъ гостей въ ‘Симеонов’ своей вншностью и своей манерой держаться, хотя онъ находился всегда на своемъ мст, и въ апартаментахъ запросто не бывалъ. Онъ только въ комнатахъ Гаврика или Рафушки садился, бесдуя съ ними, какъ равный съ равными, и одновременно тайкомъ въ темныхъ уголкахъ дома или въ чащ сада обращался, какъ равный съ равною, съ молоденькой княжной. И если Терентій недавно еще удивилъ Абдурраманчикова въ ‘Симеонов’ и заставилъ его воскликнуть: ‘вотъ такъ мужикъ!’ — то теперь эти-же слова,— какъ-будто дворяне подслушали ихъ,— повторялись и въ город.

— Вотъ такъ мужикъ! Вотъ такъ холопъ!

— Одньте вы его дворяниномъ, одньте его гусаромъ или кирасиромъ, такъ скажешь, что вс мундиры для такихъ, какъ онъ, выдуманы на свт. Такимъ-то и щеголять въ золот и серебр!

Дйствительно, Терентій, принимаемый повсюду вмст съ женой, какъ-бы сразу заставилъ всхъ забыть, что онъ всегда былъ крпостнымъ и дворовымъ. Женитьба его на бывшей княжн сравняла его съ семьей, а радушное отношеніе къ нему, какъ члену этой семьи, сравняло его какъ-бы и со всмъ дворянствомъ.

Между тмъ, время шло, дни бжали… и не зря, безъ смысла. Дло Татевыхъ близилось къ концу. Комиссія, усиленно поработавъ, засдала теперь уже не всякій день. Поповъ мене показывался въ гостяхъ и сидлъ за работой, писалъ подробный сводъ всего слдствія и докладъ въ Петербургъ. Была только одна маленькая новость, о которой прослышали дворяне.

По прізд въ городъ, Поповъ относился къ Абдурраманчикову на одинъ ладъ, а теперь относился на другой ладъ. Ближе познакомившись съ генераломъ, онъ подпалъ нсколько подъ вліяніе тонкаго и хитроумнаго человка, или-же Попова, честнйшаго изъ честныхъ, какъ звали его въ Петербург, подкупила безусловная чиновничья честность, которую онъ нашелъ въ Абдурраманчиков и на которую были доказательства.

Поповъ переглядлъ нкоторыя дла въ канцеляріи. Абдурраманчиковъ разсказывалъ ему иногда по цлымъ вечерамъ, что онъ нашелъ въ кра, что процвтало при Зврев и его предшественникахъ. Иногда онъ объяснялъ, какъ удалось ему вырвать съ корнемъ зловредное растеніе, холеное въ продолженіи двухъ-трехъ вковъ — взяточничество.

— Если теперь,— говорилъ Абдурраманчиковъ,— вы найдете въ моемъ намстничеств хоть самаго послдняго захолустнаго засдателя или какого-нибудь приказнаго, который лихо возьметъ хоть-бы полтину или гривну, то я вамъ даю мою руку на отсченіе.

По справкамъ Попова, заинтересовавшагося этимъ, оказалось, что Абдурраманчиковъ вполн правъ. Въ короткій срокъ онъ распугалъ всхъ взяточниковъ края, какъ воробьевъ, выстрливъ изъ ружья. Поповъ обратилъ особенное вниманіе на успхъ Абдурраманчикова въ этомъ отношеніи, потому что ему грезилось всегда: ‘Неужели-же нельзя Россію избавить отъ этого вкового зла?’ И онъ отвчалъ себ всегда: ‘Увы, нельзя! Ничего подлать невозможно!..’

И вдругъ теперь, случайно, онъ попалъ хоть не въ захолустное намстничество, но все-таки въ провинцію и убдился, что энергичный, честный человкъ въ должности намстника можетъ побороть вковое зло самымъ простымъ образомъ: ршительными мрами и собственнымъ примромъ.

И Поповъ, клонившійся вначал къ тому, чтобы въ своемъ доклад упомянуть о томъ, въ чемъ оказался виновенъ намстникъ, не обмолвился ни словомъ ни о дл похищенія чужой крпостной двушки, жившей теперь въ город съ фальшивыми документами, ни, конечно, о нелпомъ подозрніи относительно загадочной смерти крестьянина Агаона. Единственное, о чемъ Поповъ умолчать не могъ, было допущеніе брака крестьянина Татева съ дворянкой, да еще дочерью самого намстника.

И Поповъ волновался вопросомъ: какъ тамъ взглянутъ на это?..

XXXIX.

Прошло еще около трехъ недль. Докладъ Попова былъ уже давно въ Петербург. Вс только и говорили, только и думали объ одномъ: когда ждать отвта или указа и каковъ онъ будетъ?!. Не сомнвалась въ успх одна Арина Саввишна. Получивъ общанную Поповымъ крупную сумму на издержки по проживательству въ город, она призвала всхъ внуковъ на совщаніе, какъ длала во времена оны. Старуха спросила у нихъ, не приличествуетъ-ли имъ, хотя они еще крестьяне, сдлать обдъ или маленькій вечеръ и этимъ отблагодарить кое-кого изъ угощавшихъ ихъ.

Вопросъ о помщеніи разршался просто. Для этого можно было взять на одинъ день большую комнату постоялаго двора, гд всегда обдали прозжіе, не желавшіе кушать у себя въ комнатахъ. Можно было равно попросить двухъ-трехъ прозжихъ освободить на одинъ день свои комнаты и, занявъ такимъ образомъ почти весь постоялый дворъ, устроить или обдъ, или вечеръ съ ужиномъ.

Призванные на совщаніе потолковали и не пришли ни къ какому заключенію, такъ какъ мннія раздлились.

Ариша и Катюша, и два новыхъ внука Арины Савишны, ихъ мужья, стояли на томъ, что можно и слдуетъ устроить маленькое празднество, причемъ позвать почетнымъ гостемъ самого Попова. Если онъ ршится пріхать, то это будетъ лучшимъ доказательствомъ, что онъ дйствительно надется на успхъ, а потому и не побоится быть въ гостяхъ у будущихъ дворянъ Татевыхъ. Если-же онъ откажется, то тогда надо будетъ зарубить себ на носу и помнить пословицу: ‘не хвались дучи на рать’ или ‘не поглядвъ въ святцы, не начинай благовстить!’

Но тихій Семенъ Антоновичъ, даже его нмая жена Мара, а къ нимъ на подмогу Гаврикъ и Елизавета возстали противъ мысли о празднеств, говоря, что на постояломъ двор въ маленькихъ горницахъ, боле или мене грязныхъ, не только тсныхъ, такого рода приглашеніе и празднованіе покажется смшнымъ и нелпымъ.

Кром того, Семенъ Антоновичъ уврялъ, что если слухъ о такого рода зат съ ихъ стороны дойдетъ до Петербурга, то Богъ всть, какъ тамъ къ этому отнесутся.

— Татевы, скажутъ тамъ, наказаны по Высочайшему повелнью и еще не помилованы,— разсуждалъ Семенъ,— а ужъ начали загодя радоваться, будто праздновать побду пиршествами.

Терентій нашелъ это разсужденіе врнымъ, колебался и готовъ былъ присоединиться къ мннію Семена и своего друга дтства Гаврика, но Горстъ горячо противорчилъ и отстаивалъ мысль Арины Саввишны, повторяя, что это будетъ важнымъ испытаніемъ: прідетъ Поповъ или не прідетъ пировать у нихъ.

Вс толки и споры, длившіеся три дня, прекратилъ сразу тотъ-же Горстъ. Умный и тонкій, онъ сообразилъ, что надо сдлать. Онъ отправился къ самому Попову и, прямо не спросивъ ничего, выпыталъ у него, что было нужно. Вернувшись домой, онъ сказалъ одной бабушк:

— Лучше обождать. Когда можно будетъ, Иванъ Ивановичъ къ намъ назовется самъ въ гости, а мы для него пригласимъ своихъ.

Ждать этого пришлось не долго. Не прошло недли, какъ Поповъ, вызвавъ Горста, сказалъ, улыбаясь:

— Длайте вечеринку. Только вотъ что, дорогой мой, одинъ уговоръ.

— Все, что прикажете.

— Сегодня нельзя, поздно, а завтра ужъ безпремнно, такъ какъ откладывать невозможно. Законъ воспрещаетъ!

Горстъ изумился, ничего не понявъ.

— Больше я ни слова не прибавлю,— сказалъ Поповъ.— Слышите! Завтра вечеромъ, во что-бы то ни стало.

— Слушаю-съ!— отвтилъ Горстъ и тотчасъ-же полетлъ домой.

Разумется, вся семья была обрадована, но тоже озадачена выраженіемъ Попова, что запоздать съ ихъ вечеринкой законъ воспрещаетъ.

Татевы весело принялись за дло, а чтобы не запоздать, ршили устроить все въ малыхъ размрахъ и позвать самыхъ близкихъ людей, не боле дюжины человкъ, и въ томъ числ двухъ-трехъ старыхъ друзей покойнаго князя.

И на слдующій-же вечеръ постоялый дворъ разсвтился огнями. Даже на улиц, передъ домомъ, были плошки. Большая столовая была, конечно, присоединена для ужина и ярко сіяла, освщенная канделябрами.

Приглашенныхъ было человкъ десять, но такъ какъ сама семья была многочисленна, то большая комната была какъ разъ въ мру для стола на двадцать кувертовъ.

Часовъ въ семь Поповъ прислалъ спросить, все-ли готово, и веллъ передать Арин Саввишн, что заране извиняется и проситъ его строго не судить за то, что онъ ‘всхъ возьметъ врасплохъ’. И опять Татевы слегка оробли и опшили, снова не понимая этого предупрежденія.

Гости съхались около девяти часовъ вечера, а въ десять уже вс шумно садились за столъ. Арина Саввишна, конечно, не пожалла денегъ и, накупивъ кучу провизіи, взяла и лучшаго повара города, крпостного Рубакова, который самъ былъ, конечно, въ числ приглашенныхъ.

Гости тотчасъ же замтили и заявили, что давно уже въ ихъ город не бывало такого веселаго вечера и такого оживленнаго ужина. Такъ какъ были приглашены боле или мене близкія лица — за исключеніемъ Попова, который, однако, сталъ давно какъ-бы тоже своимъ человкомъ — маленькое празднество казалось семейнымъ.

Два старика — Рубаковъ и капитанъ въ отставк Палаузовъ — особенно заняли всхъ тмъ, что помянули Антона Семеновича и много разсказали о немъ, даже объ его молодости, хваля его истинную доброту и сердечность.

Арина Саввишна, конечно, хорошо знала все это, но ея внуки слышали впервые многое, касавшееся отца.

Среди ужина Поповъ попросилъ, чтобы всмъ налили по стаканчику столтняго венгерскаго, нсколько бутылокъ котораго онъ самъ привезъ и поднесъ хозяйк. Затмъ онъ всталъ… Вс, конечно, поднялись тоже.

— Государи мои и государыни!— громко произнесъ Поповъ,— предлагаю выпить за здоровье трехъ князей и трехъ княгинь Татевыхъ. Вчера полученъ мною изъ Петербурга указъ объ ихъ помилованіи и возвращеніи имъ ихъ вотчинъ.

Вс были ошеломлены… Но затмъ безумный восторгъ охватилъ и семью и гостей… Одна Арина Саввишна сдержалась и хотя улыбалась, но лицо ея казалось не радостнымъ, не умиленнымъ, а надменно и строго самодовольнымъ, какъ если-бы она выхлопотала помилованіе или даже сама помиловала внучатъ.

Когда восторженный шумъ и гулъ всего общества нсколько утихли, Поповъ снова громко заявилъ съ своего мста:

— А теперь прошу всхъ еще выпить за здоровье дворянки Арины Антоновны, лучше сказать: за здоровье вновь пожалованнаго въ чинъ сенатскаго секретаря господина Горста и его супруги, рожденной княжны Татевой!

Снова раздался единодушный радостный крикъ, и вс снова поднялись съ поздравленьями. Ариша осталась сравнительно спокойна и будто мало обрадована, но Горстъ страшно взволновался и даже отчасти поблднлъ. Давно и тщетно добивался онъ стать личнымъ дворяниномъ, а теперь, исключенный со службы, бросилъ даже всякую надежду.

Когда въ столовой снова все стихло, Поповъ, обращаясь чрезъ весь столъ въ сторону Катюши, громко сказалъ:

— Простите меня, Екатерина Антоновна, что третье мое пожеланіе я не скажу теперь, а держу про себя, потому что очень ужъ сугубо-мудрено сдлать то, что я всей душой и всмъ сердцемъ буду стараться устроить въ Петербург! Выпьемте все-таки за успхъ моихъ стараній.

И хотя Поповъ ничего опредленнаго не выразилъ, но намекъ его вс поняли. Катюша вспыхнула отъ радости. Терентій, наоборотъ, смутился и будто ороблъ. Радость испугомъ сказалась въ немъ. Какой-либо перемны въ своемъ общественномъ положеніи онъ не могъ ожидать и даже о подобномъ не мечталъ никогда. О чемъ собственно намекалъ Поповъ, онъ, разумется, лишь догадывался.

Арина Саввишна тотчасъ обратилась къ сосду своему Рубакову и спросила, удивляясь:

— Что это онъ? И Терентія, что-ли, въ дворяне хочетъ пожаловать?

— Въ дворяне нельзя, Арина Саввишна,— отвтилъ Рубаковъ,— а онъ можетъ записаться въ купцы, чтобы затмъ сталъ почетнымъ гражданиномъ.

— Мужикъ и купецъ — все то-же!— сухо отвтила старуха.— А то этакъ солдатъ и рядовой, пожалуй, будетъ тоже разница, не будетъ считаться тмъ-же самымъ.

XL.

Около полуночи гости поднялись изъ-за стола, и, такъ какъ вс пировали въ близкомъ кружк, нисколько не стсняясь, то многіе — не одни лишь молодые, но и старики — были навесел. Молодые хохотали, шалили и прыгали, а старики смялись дрябло, слегка выписывая мыслете ногами. И, видя другъ друга отдавшими дань старому венгерскому, все общество стало еще веселе. Нкоторые подходили къ столу, брали съ него недопитые стаканы и угощались взаимно. И только одинъ Рубаковъ отказывался, говоря пьяненькимъ голосомъ:

— Я — брюзга! ни посл кого пить не стану!

Арина Саввишна была въ числ прочихъ, если не навесел, то мене сурова, чмъ обыкновенно.

— Кончайте, кончайте!— повторяла она черезчуръ размахивая руками.— За что хорошему вину пропадать? Холопы полакаютъ все! А ему сто лтъ, сказываетъ нашъ Иванъ Ивановичъ.

И она заставляла доканчивать бутылки венгерскаго, еще не вполн опорожненныя, а равно и стаканы. Иныхъ помоложе она брала шутя за воротъ и тащила къ столу, говоря:

— Бери! Что за важность, что опивки. Мы вс здсь не поганые какіе… Бери! пей! Ужъ готовъ? Все равно, пьяне не будешь!

Вслдствіе этого вокругъ стола уже началась маленькая возня. Старые и молодые шалили, какъ дти, нкоторые поблагоразумне уже стали прощаться съ Ариной Саввишной, чуя, что пора по домамъ, а выпьешь еще малость, то, пожалуй, благоприлично и не удешь.

Но вдругъ общее вниманье привлекъ къ себ громкій возгласъ Катюши:

— Да что-же?.. Да что-же?

— Вона какъ!— произнесъ Горстъ.— Наша Катюша уже съ венгерскаго завывать начала.

— Господи помилуй! Идите сюда!.. Что-же это?— снова закричала Катюша.

Шутки прекратились. Вс обернулись къ углу и двинулись къ нему кучкой. На стул сидлъ, прислонясь плечомъ къ стн, Терентій, мертво-блдный. Потъ градомъ струился по его лицу, а Катюша стояла предъ нимъ и всхлипывала отъ перепуга. Съ Терентіемъ былъ какъ-будто какой-то припадокъ.

— Никогда вина въ ротъ не бралъ, а тутъ наклюкался. Понятно, захворалъ!— ршили нсколько человкъ, окружая сидящаго.

И вс, какъ-бы отчасти отрезвленные внезапной хворостью Терентія, стали прощаться и собираться по домамъ.

Но въ то-же мгновеніе Терентій страшно застоналъ, а еще черезъ нсколько мгновеній уже отчаянные вопли огласили всю комнату, даже весь постоялый дворъ.

Гости уже не собирались узжать. Терентій сползъ или почти упалъ со стула на полъ, стоналъ все сильне и бился на полу. Гости, совершенно трезвые, не только смущенные, а совершенно какъ потерянные, окружили лежащаго и Катюшу, стоящую надъ мужемъ на колнахъ.

Наконецъ, раздался въ комнат громкій крикъ, поразившій всхъ какъ бы ударомъ:

— Господи, да, вдь, этакъ-же Агаонъ помиралъ!..

Закричала это Ариша, пораженная тмъ, что она видитъ нчто такое, что вызвало въ ея памяти ясно и ярко уже виднное когда-то въ ‘Симеонов’… Да, на полу стоналъ и корчился, черня въ лиц, обливаясь потомъ, задыхаясь какъ-бы, тотъ-же Агаонъ во второй разъ.

Нкоторые гости тотчасъ-же выбжали и поскакали не домой, а каждый за докторомъ, кто скоре услужитъ. Одновременно двухъ форрейторовъ на выпряженныхъ изъ рыдвавановъ лошадяхъ отправили гонцами тоже за докторами.

Спустя часъ, гостей на постояломъ двор уже не было. Была одна семья, но было и три доктора, хлопотавшіе надъ Терентіемъ, но помочь они отказывались, говоря, что это излишне. Молодой малый помираетъ и помираетъ отъ сильнйшаго яда.

Единственный человкъ, не ухавшій и стоявшій возл постели съ докторами, былъ Поповъ. Но это былъ другой Поповъ… Вчно добродушное, ласковое лицо исчезло. Это было суровое, гнвное, глубоко-возмущенное и негодующее лицо. Онъ грознымъ взглядомъ обводилъ всхъ и какъ-бы каждаго пыталъ. Лицо его, гнвное, спрашивало:

— Кто же это изъ васъ? Вдь, это непремнно одинъ изъ васъ?..

И, если когда-то вс сразу подозрительно поглядывали на Аришу, то теперь бдную Катюшу уже никому-бы не пришло на умъ заподозрить. Терентій лежалъ въ постели, уже едва-едва переводя дыханіе, весь черный, изрдко страшно дергаясь въ корчахъ. Катюша лежала въ сосдней горниц на полу, билась головой объ полъ, рвала на себ волосы и кричала:

— Убили!.. Опоили!.. Злоди!.. Лиходи!.. Заржьте меня… удушите меня!..

Ариша и Мара сидли на полу около нея, но молчали. Сказать было нечего…

Около трехъ часовъ ночи Терентій лежалъ уже трупомъ…

Катюша, убдившись въ томъ, что мужъ мертвъ, вдругъ бросилась бжать въ большую комнату. Ариша и Мара, конечно, кинулись за ней… Большой столъ былъ еще не убранъ, даже свчи въ большихъ шандалахъ, разставленныя по столу, еще горли. Катюша схватила первый попавшійся ножъ и хватила себя по горлу. Горстъ обхватилъ ее и вырвалъ ножъ изъ руки, но она уже успла нанести себ небольшую рану и облилась кровью.

Въ то-же время Поповъ въ другой комнат, взволнованный или, врне, негодующій, даже озлобленный происшествіемъ, говорилъ Арин Саввишн:

— Вы-то скажите! Вы-то что думаете?

— Что-же я скажу?!.— глухо и сурово отозвалась старуха.

— Вдь, это — уже второй случай!— говорилъ Поповъ.— Арина Антоновна сказываетъ, точію то-же самое, какъ умиралъ Агаонъ! Что-же это такое? Второй, вдь, случай! Второй, Арина Саввишна!

— И еще будетъ!— отозвалась вдругъ старуха.

— Какъ — еще будетъ?

— Да, и еще будетъ!

— Что вы! Господь съ вами! Что вы хотите сказать?

— Еще этакъ-то помретъ кто въ нашей семь… Можетъ, я!

— Что вы? что вы?..

— Я вамъ говорю! чуетъ мое сердце!..

Поповъ, озадаченный, простоялъ предъ старухой нсколько мгновеній, потомъ невольно пожалъ плечами и двинулся.

Пройдя въ другую комнату, онъ вдругъ увидлъ въ одномъ углу недвижно стоящую женскую фигуру, стоящую какъ-то странно, глупо, безсмысленно, точно восковая кукла, поставленная въ углу для украшенья комнаты. Это была Мара. Лицо ея было странно оживленно, глаза блестли или, какъ говорится, прыгали. Не то она была на смерть перепугана, не то радовалась.

‘Нмая’!— подумалъ Поповъ, уже знавшій давно, какъ прозвали тихую и молчаливую женщину. И затмъ, снова поглядвъ на нее, онъ сказалъ себ самому:

— Странная нмая!..

И, точно будто озаренный какой-то внезапной мыслью, онъ быстро пошелъ къ углу, подошелъ къ ней вплотную и выговорилъ:

— Чудны об эти смерти? А? Что скажете?

Мара глуповато взглянула, очевидно, не понявъ вопроса.

— Оба опоены! И Агаонъ, и Терентій. И оба однимъ человкомъ и тмъ-же зельемъ. Скажите, кто-же это ихъ опоилъ, умертвилъ?

Мара молчала.

— Васъ я спрашиваю! отвчайте!— громче и отчасти грозно проговорилъ Поповъ.

— Что-съ?— пугливо отозвалась, наконецъ, женщина.

— Кто ихъ опоилъ обоихъ?.. Не знаете? Ну-съ, а я знаю! Поняли? Я догадался. И такъ это дло не останется. Виноватый или виноватая пойдетъ въ каторгу въ Сибирь.

И Поповъ невольно погрозился пальцемъ подъ носомъ Мары. Молодая женщина перемнилась слегка въ лиц, хотла что-то сказать, но только промычала, какъ настоящая глухонмая.

XLI.

Восторгъ и счастіе семьи были, конечно, отравлены ужасной смертью Терентія, ужасной, но и загадочной… И второй загадочной.

Об Татевы одинаково таинственно овдовли отъ навязанныхъ имъ волею намстника мужей. Тогда обвинили Аришу, потомъ заподозрили Горста, а затмъ — и самого намстника. Теперь некого было и подозрвать,

И только одинъ начальникъ слдственной комиссіи, хотя и молчалъ, ничего пока не предпринимая, но почти ршилъ и наврное, отъ чьей руки умерли и Агаонъ, и Терентій.

И подумать — кто?— ужасался онъ вслухъ, говоря съ самимъ собой.— Диви-бы злодй какой! съ злодйской, но разумной цлью. А то, вдь, два преступленья по неразумію или изъ-за болзни разума. И что подлать теперь?

И Поповъ ршилъ снова начать писать докладъ въ Петербургъ и просить инструкцій, что длать. При этомъ онъ боялся, что въ столиц всть объ отравленіи Терентія тотчасъ посл объявленія Татевымъ Высочайшей милости не хорошо повліяетъ на ихъ судьбу.

‘Мало-ль что можетъ произойти’, — думалось Попову,— ‘въ такіе дни, въ какіе мы живемъ? Долго-ли? Нынче изъ дворянъ въ крестьяне, завтра изъ крестьянъ паки въ дворяне, а послзавтра паки изъ дворянъ во что-либо иное’.

Разумется, въ город вс были поражены, чмъ окончилось празднованіе помилованія, и уже совсмъ ничего не могли сказать, а только руками разводили.

— Ужъ не чума-ли зачалась въ Россіи, какъ вотъ лтъ двадцать пять назадъ!— ршилъ вдругъ одинъ изъ дворянъ-стариковъ.

Но, помимо прощенья Татевыхъ и смерти Терентія, была и третья всть, взволновавшая городъ, а затмъ и весь округъ.

Намстникъ и генералъ Абдурраманчиковъ за неповиновеніе императорскому указу и ‘обойденіе’ одного изъ его пунктовъ лишился недавно пожалованнаго генеральскаго чина и должности намстника. Все еще больной Галуша былъ присужденъ къ конфискаціи имущества и къ ссылк въ Сибирь на поселеніе. Былъ слухъ, что бракъ князя Гавріила Татева съ Елизаветой будетъ расторгнутъ, какъ незаконный.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
ТАТИХА.

I.

Была зима на исход, наступилъ уже Великій постъ. Въ усадьб ‘Симеоново’ было людно и весело. Княгиня Арина Саввишна Татева со всей своей семьей уже давно по-старому поселилась и расположилась въ своемъ дом, и у нея было теперь только дв заботы, или два занятія.

Первое изъ этихъ занятій заключалось въ томъ, чтобы всяческими путями вернуть разное и многое раскраденное чиновниками той комиссіи, которая посл обращенія князей Татевыхъ въ крестьянское сословіе описывала имущество, долженствовавшее поступить въ казну, и которая долго и полновластно хозяйничала въ усадьб.

Розысками вещей, жалобами начальству и всми судейскими препирательствами съ явными и тайными грабителями завдывалъ самый теперь вліятельный членъ семьи, покорившій своимъ умомъ и энергіей всю семью. Это былъ Горстъ, дйствовавшій, конечно, именемъ бабушки своей жены.

Вторая забота Арины Саввишны, боле простая, заключалась въ томъ, чтобы постоянно звать къ себ въ вотчину гостей изъ губернскаго города и изъ всей округи. Этимъ дломъ завдывалъ, подъ ея наблюденіемъ, старшій внукъ Семенъ, которому помогала Ариша Горстъ.

Гости постоянно смнялись въ ‘Симеонов’. Одни узжали, другіе прізжали. Количество комнатъ для гостящихъ было увеличено.

Вообще старуха Арина Саввишна съ того дня, какъ снова стала княгиней, отчасти перемнилась характеромъ, сдлалась мене сумрачна и строга съ домочадцами. Она какъ-бы полюбила шумъ и суетню или длала видъ, что изъ нелюдимки якобы стала страстной любительницей многолюдства и всякихъ общественныхъ затй ради веселаго времяпрепровожденія. Кром того, Арина Саввишна, прежде усердно и аккуратно копившая и откладывавшая доходы, теперь не откладывала ни гроша. Жизнь въ ‘Симеонов’ поэтому замтно преобразилась и пошла на иной ладъ, на боле широкую ногу. Старуха объяснила, что, пока жива, она хочетъ жить весело, а посл нея внуки поступятъ, какъ хотятъ. Конечно, если они пожелаютъ жить вмст въ усадьб, то могутъ продолжать поддерживать тотъ-же строй, но, по всей вроятности, они раздлятся и разъдутся, а потому должны будутъ продать ‘Симеоново’ и зажить каждый въ новомъ, маломъ, купленномъ имніи, боле тихо и скромно.

— Стало быть, пока я еще жива,— говорила она,— надо внукамъ пользоваться, пожить припваючи на истинно-барскую и княжескую ногу.

Прежде скупая, или, врне, скопидомка, княгиня не только тратила много денегъ, но иногда, казалось, при случа не затруднялась швырнуть деньгами. Внуки, видя это, удивлялись перемн въ старух, но не удивлялись количеству тратъ на всякія зати. Не удивлялись они и тому, что бабушка при этихъ расходахъ торгуетъ и непремнно, во что-бы то ни стало, хочетъ купить чрезъ подставное лицо вотчину сосда Абдурраманчикова, хотя нын и свойственника, но по прежнему заклятаго врага, который, запутавшись въ длахъ, былъ принужденъ продавать свой ‘Кутъ’.

Одинъ лишь членъ семьи изъ всхъ, именно Горстъ — удивлялся и недоумвалъ, и тщетно старался кой-что разгадать.

Зная доходы со всхъ имній Татевыхъ, онъ видлъ, что бабушка тратитъ больше того, что должна получать доходами и оброками съ крестьянъ. Откуда-же она беретъ эти лишнія деньги? Взаймы? Въ долгъ?

Этого быть не могло потому, что во всхъ своихъ длахъ Арина Саввишна взяла за правило совтоваться съ новымъ внукомъ и даже по большей части поручать ему исполненіе всего главнйшаго. Если-бы княгиня ршилась на займы, то, конечно, сдлала-бы это чрезъ посредство своего дловитаго внука, то есть чрезъ него-же.

Наконецъ, если даже предположить, что старуха въ первое время посл помилованія и обратнаго возведенія въ дворянское званіе и въ княжеское достоинство заняла какую-либо сумму тайно отъ всхъ у кого-либо въ город, то откуда-же еще берутся или возьмутся деньги, и большія, на покупку имнія ‘Кутъ’.

Горстъ недоумвалъ. Это было загадкой въ полномъ смысл слова. И тмъ паче озадачивалъ его этотъ таинственный источникъ дохода, что, когда однажды онъ заговорилъ прямо со старухой объ этихъ своихъ соображеніяхъ, то она страшно разсердилась и объяснила, что подобное даже до ея родныхъ внуковъ не касается, а до него, ‘чужого’ внука, внука только по браку съ Аришей, совершенно уже не должно касаться. Такъ какъ со дня своей женитьбы, а затмъ посл своей поздки въ Петербургъ и удачныхъ хлопотъ, Горстъ считался любимцемъ старухи, и она подробно говорила и совщалась съ нимъ во всхъ длахъ, то онъ былъ изумленъ еще боле ея укрывательствомъ и ея гнвомъ. Загадка стала полною тайной.

II.

Странная смерть двухъ мужей обихъ Татевыхъ все еще отзывалась, однако, на семь.

Едва только семья перехала изъ города въ ‘Симеоново’, какъ вся прислуга, бывшая при ней въ город, была отпущена. Въ качеств крестьянъ Татевы не могли имть въ город своихъ крпостныхъ, и вс люди были вольные и наемные. Тмъ легче было всхъ расчитать и отправить. Сдлано это было по совту Попова и по настоянію Горста.

— Отравитель между ними,— говорилъ Горстъ,— а кто — неизвстно. Стало быть, надо всхъ прогнать ради опаски и своего живота.

— Согласна,— отвчала Арина Саввишна, усмхаясь и качая головой.— Чужихъ людей намъ теперь и не нужно, когда свои холопы крпостные намъ возвращены. Но скажи ты мн, умная голова, что я тебя спрошу. Если Терентія опоилъ кто изъ людей, нанятыхъ въ город, то кто опоилъ Агаона, когда у насъ никого въ услугахъ не было, и мы, какъ мужики, сами себ служили? Ну-т-ко, умная голова!

Горстъ, разводя руками, а иногда даже и улыбаясь, отвчалъ:

— Все это, бабушка, темно, темно, темне ночи.

Между тмъ, строжайшее слдствіе, назначенное по приказанію изъ Петербурга сначала подъ главенствомъ Попова, а затмъ подъ руководительствомъ новаго губернатора, продолжалось и затянулось, не приведя и не приводя ни къ какому результату. Чиновники Попова, изъ столицы явившіеся производить слдствіе и судъ надъ мстными властями ради обленія и помилованія семьи Татевыхъ, вели дло быстро, такъ какъ въ немъ все было просто и все легко уяснялось. Перейдя-же затмъ къ новому длу, къ отравленію Терентія — преступленію, совершенному въ той-же семь почти въ самый часъ, не только въ самый день, ея прощенія, т-же чиновники и тотъ-же ихъ начальникъ, Поповъ,— стали втупикъ.— Боле полутора мсяца пробился Поповъ и ни къ чему не пришелъ. Узжая обратно въ Петербургъ и передавая дло губернаторской канцеляріи, онъ заявилъ, что ничего разъяснить нельзя, и что его преемники по разслдованію никогда ничего не достигнутъ.

Вмст съ тмъ Поповъ объяснилъ княгин, что замысловате дла онъ не встрчалъ и не знаетъ.

— Только и остается одно,— сказалъ онъ,— объяснить все простою случайностью, совпаденіемъ.

Но Арина Саввишна съ такимъ объясненіемъ согласиться не могла и не хотла. Она стояла на своемъ, что есть у нихъ тайный страшный врагъ, который еще въ будущемъ снова дастъ себя знать.

— Паки проявится онъ невидимкой!— говорила старуха.— Чую я это. Помяните мое слово. Будете въ столиц и услышите, что у насъ опять такая-же бда. Кто-нибудь изъ внуковъ моихъ, а то и я сама кончимъ лихой смертью.

Разумется, вторая комиссія, занявшаяся дломъ, повела дло спустя рукава, а спустя мсяца три уже совсмъ ничего не длала. Канцелярія не продолжала настоящаго слдствія, а равно и не заключала ‘положеніемъ подъ красное сукно’ или ‘преданіемъ всего вол Божіей’. Изрдка какіе-нибудь мелкіе чиновники прізжали въ ‘Симеоново’, оффиціально задавали нсколько вопросовъ кому-либо изъ членовъ семьи, записывали отвты и узжали.

Иногда поводъ прізда и новые вопросные пункты не имли почти никакого отношенія къ смерти Терентія, иногдаже не имли никакого смысла и только сердили Арину Саввишну и Горста.

Однажды два чиновника явились, опросили всю семью и внесли въ протоколъ разнообразные отвты всхъ на одинъ вопросъ: ‘Была ли у Терентія на сел или во дворн ‘нареченная’ до его женитьбы на княжн по выбору и по приказанію губернатора. И если таковая была, то кто и гд она?’

Разумется, никто никогда не слыхалъ ни о какой невст у Терентія. Катюша, спрошенная, объяснила, что не губернаторъ выбралъ ей насильно мужа изъ крестьянъ, а она сама писала и просила выдать ее замужъ за Терентія, котораго любила и который ее любилъ, конечно, тайно отъ всей семьи, по крайней мр, еще за три года до ихъ брака, а врне — съ самаго ранняго дтства.

Оказалось, что въ канцеляріи измыслили, что въ ‘Симеонов’, можетъ быть, существуетъ крестьянская двушка или уже замужняя баба, любившая Терентія, собиравшаяся за него замужъ и отомстившая ему, когда онъ сталъ мужемъ барышни.

Но какъ эта крестьянка попала-бы въ городъ и въ число приглашенныхъ, если-бы даже и существовала,— этимъ вопросомъ чиновники не задавались.

Казалось, что иногда они прізжали въ ‘Симеоново’, вопрошали и записывали всякій вздоръ, чтобъ только имть наглядное доказательство, что они якобы продолжаютъ вести дло.

Вообще вторая комиссія, составленная наполовину изъ мелкихъ чиновниковъ, прибывшихъ изъ Петербурга еще съ Поповымъ и оставленныхъ имъ, какъ людей уже знакомыхъ съ дломъ, а наполовину изъ мстныхъ чиновниковъ губернаторской канцеляріи и губернскаго правленія, изображала изъ себя странное сочетаніе.

Петербуржцы, прибывшіе съ береговъ Невы ради слдствія по длу Татевыхъ, были больше молодые люди, едва начавшіе службу, совершенно не свдущіе, даже мало знакомые съ бумажной процедурой. Наоборотъ, мстные чиновники были люди пожилые и два старика, характерные ‘стрекулисты’, или, какъ звалъ ихъ народъ, ‘земскіе ярыги’, то есть люди, служившіе прежде въ земскихъ, верхнемъ и нижнемъ, судахъ. Столичные члены комиссіи были вполн честные, порядочные и добросовстные, но нерадивые и лнивые. Они рады были затянуть дло о смерти Терентія и подольше искать преступника, чтобы подольше оставаться въ провинціи, получая двойное содержаніе, суточныя и прогонныя деньги. Мстные ‘ярыги’ были, наоборотъ, настоящіе ученые кляузники и ябедники, желавшіе затянуть дло.

III.

Разслдованіе дла въ новой комиссіи подвигалось впередъ туго, не приходя ни къ какимъ результатамъ, хотя княгиня Арина Саввишна, упрямо искавшая полнаго раскрытія всхъ обстоятельствъ страшной смерти обоихъ мужей ея внучекъ, была щедра на подарки. При этомъ старуха такъ умла повернуть дло, такъ любезно и весело и небрежно дарила, что выходилъ пріятный пустякъ, о которомъ не стоило и говорить.

Чиновники комиссіи по разслдованію случаевъ смерти мужей княженъ Татевыхъ, какъ уже выше сказано, изрдка назжали въ ‘Симеоново’ и этимъ на нсколько часовъ нарушали его обычную жизнь, которая въ общемъ была веселою.

Постоянные гости изъ города и изъ своихъ вотчинъ, чередовавшіеся въ ‘Симеонов’, вносили въ нее большое оживленіе. Въ особенности обдъ и ужинъ проходили шумно, такъ какъ за столомъ бывало иногда до двадцати пяти человкъ и боле. Одна семья Татевыхъ состояла изъ десяти человкъ, считая маленькаго Саввушку.

Разумется, благодаря зимнему, а не лтнему времени, развлеченій было мало. Зато было на-лицо главное и самое веселое, самое любимое на Руси искони — ледяная гора. Вдобавокъ такая гора, какихъ не было въ столиц, какая инымъ и не грезилась во сн, а именно гора, протянувшаяся чрезъ два сада, прудъ и рку. Двое вполн счастливыхъ людей много оживляли всхъ и все, и это были, конечно, Горстъ и его жена Ариша.

Зато было существо, мшавшее веселью, наводившее на всхъ уныніе.

Вдова Терентія была, разумется, далеко не прежняя веселая, бойкая и безпечная Катюша. Много времени прошло съ тхъ поръ, какъ ея мужъ внезапно умеръ на ея глазахъ посл нсколькихъ минутъ страшныхъ страданій, а, между тмъ, Катюша помнила этотъ ужасный вечеръ и видла предъ собой бездыханное тло Терентія такъ-же ясно и живо, какъ если-бъ все случилось мсяцъ назадъ, даже нсколько дней назадъ.

Весь городъ говорилъ тогда, что Терентій умеръ смертью неестественной, что онъ былъ кмъ-то отравленъ.

Но кмъ и зачмъ, съ какой цлью? Кому была нужна его смерть? Никому. Разсуждали не мало и о томъ, что оба крестьянина, за которыхъ бывшій губернаторъ Абдурраманчиковъ выдалъ двухъ двушекъ,— умерли одинаково. Но если можно было заподозрить и обвинять Аришу, что она такимъ ужаснымъ образомъ избавилась отъ урода и дурака Агаона, то, конечно, нельзя было обвинить Катюшу, что она тоже пожелала сама избавиться отъ своего мужа-мужика. Вс видли и знали, какъ страстно любила она красиваго и умнаго Терентія, совсмъ не похожаго ничмъ на простого крестьянина.

Вс знали равно, что Катюша, если-бъ не сестра, подоспвшая во-время, непремнно въ тотъ-же вечеръ покончила-бы съ собой въ минуту отчаянія схваченнымъ со стола ножемъ.

Слдствіе строгое и точное съ Поповымъ во глав не могло привести ни къ чему. Пораженный происшествіемъ, преступленіемъ, дерзкимъ до нахальства, Поповъ горячо взялся за дло. ‘Нмая’ и странная характеромъ княгиня Мара, которую онъ тоже заподозрилъ сначала, ему-же показалась затмъ совершенно неповинной.

Да и какая цль, какой поводъ могли быть у этой женщины, тихой и молчаливой, обожающей мужа и дтей, вдругъ отравлять мужа невстки. Боле всего смущало, но и сбивало съ толку умнаго Попова нахальство преступленія. Оно было совершено почти чрезъ часъ посл того, какъ онъ объявилъ семь Татевыхъ милость государя, возвращеніе званія дворянскаго и княжескаго.

Преступленіе, подобное случившемуся, могъ совершить только злйшій врагъ всей семьи, такъ какъ всть о страшномъ происшествіи, достигнувъ Петербурга, могла привести къ новымъ бдамъ для семьи прощенныхъ Татевыхъ.

Былъ человкъ, у котораго, однако, до сихъ поръ имя Терентія не сходило съ языка.

Помимо бдной Катюши, боле всхъ была поражена, но и крайне возмущена Арина Саввишна. Насильственная и оставшаяся необъяснимой смерть Терентія какъ-будто даже оскорбляла самолюбивую старуху.

— Кто-же это надъ нами потшается!— воскликнула она гордо, увидя мертваго Терентія, и затмъ долго повторяла т-же слова.

При этомъ, объясняя Попову и всмъ дворянамъ, что милость царская семь не на радость, такъ какъ у нея есть тайный страшный врагъ, Арина Саввишна настаивала на этомъ упрямо и повторяла всмъ при всякомъ случа, что ‘еще не конецъ’, что у нихъ опять будетъ нчто такое-же и кто-либо изъ семьи снова умретъ скоропостижно, страшно и непонятно.

И княгиня, искренно повривъ и придя къ этому убжденію, убждала всхъ, что въ числ ея самыхъ близкихъ людей есть извергъ или умалишенный, или какой-нибудь человкъ, который мститъ имъ за что-либо.

Старуха даже иногда доходила до того, что подозрвала своего злйшаго врага и ненавистнаго ей человка, Абдурраманчикова.

— Хоть онъ и добился своего, выдалъ дочь за Гаврика, сдлалъ ее княгиней Татевой,— говорила Арина Саввишна,— а все-таки ‘персидъ’ на такое дло по злоб способенъ.

Катюша никого не обвиняла и даже не пыталась добиться разъясненія страшнаго дла.

— Не все-ли равно?— говорила она.— Мертваго не воскресишь, хоть десять злодевъ найди.

IV.

Теперь, будучи беременна, Катюша съ нетерпніемъ и тихой печальной радостью ждала того счастливаго дня, когда она станетъ матерью.

— Все-таки утшеніе,— говорила она,— все-таки буду не одна, какъ теперь. Буду знать, что малютка моя — плоть и кровь его бднаго, сраженнаго злыми людьми.

Теперь день этотъ приблизился, и молодая женщина была бодре, нсколько оживленне.

— Мужа нтъ, дитя будетъ,— говорила она, вздыхая, сестр. А иногда Катюша улыбалась даже и шутила.

— А не завидуешь ты мн?

Ариша тоже шутя отвчала:

— Я тебя догоню. И у меня будетъ.

Но однажды Ариша при такомъ разговор о дтяхъ сказала сестр, не подумавъ:

— Я тебя догоню и перегоню.

— Какъ-же это такъ?— спросила сестру Катюша, не понимая.

— У меня можетъ быть и второй, и третій…

Катюша, понявъ, наконецъ, слова сестры, вдругъ разразилась такими рыданіями, что и сестра, и вся семья, сбжавшаяся къ ней, съ трудомъ могли ее успокоить.

Однако, въ семь по отношенію къ Катюш была надежда и было намреніе, въ которыхъ вс сошлись мнніемъ.

Иногда по вечерамъ четыре женщины сходились вмст съ работой въ рукахъ и просиживали часа два, бесдуя о своихъ ‘бабьихъ’ длахъ, при которыхъ мужчин присутствовать не полагалось.

Эти женщины были, княгиня Мара, старшая годами, которая почти не говорила, а только слушала своихъ золовокъ, Ариша Горстъ, говорившая наиболе, такъ какъ была самая счастливая и довольная своей судьбой, вдова Терентія, Катюша, грустная и задумчивая, лишь изрдка оживлявшаяся, преимущественно когда разговоръ касался ея предстоящихъ родовъ и гаданія о томъ, будетъ-ли это мальчикъ или двочка, и, наконецъ, княгиня Елизавета, жена Гаврика, которую теперь вс въ семь горячо полюбили, конечно, за исключеніемъ старухи княгини.

Когда заходилъ вопросъ о ребенк, Катюша заявляла увренно, что у нея родится мальчикъ и будетъ ‘вылитый’ Терентій.

Однажды намреніе и желаніе всей семьи выяснились. Умышленно разговоръ зашелъ о томъ, что Катюша слишкомъ молода, чтобы весь свой долгій еще вкъ свковать вдовой.

— Теб надо опять замужъ выйти!— ршилась первая заговорить Ариша.

— Нтъ, — замотала Катюша головой.— Никогда! Нельзя два раза бракосочетаться. По, моему, это даже грхъ. А, кром того, оно обидно покойному.

— Какъ такъ?— удивились и воскликнули Ариша и Мара.— Гд-же грхъ?

Одна Елизавета не удивилась, а вымолвила:

— Правда истинная это. Правду сказываетъ Катюша. Великое это оскорбленіе покойнаго человка, который былъ твоимъ мужемъ, тебя любилъ… Если-бы я вдругъ умерла, а Гаврикъ, овдоввъ, женился-бы во второй разъ, то я… я-бы въ гробу перевернулась. Ей-Богу! Я-бы ходить начала съ того свта и сживать со свту эту лиходйку, что мое мсто заняла. Ей-Богу! Всякую ночь приходила-бы съ кладбища.

Вс четыре женщины разсмялись, а затмъ снова умышленно разговоръ перешелъ на вдовство Катюши, и снова Ариша стала настаивать, что сестр надо хоть года черезъ два выйти опять замужъ.

— Мужъ говоритъ, что такъ и будетъ, — прибавила она.

— Не знаю,— тихо отозвалась Катюша.— Не думаю. Мн это кажется совсмъ нехорошимъ и невозможнымъ.

— Семенъ тоже. Три раза. Да!— вставила свое слово Мара.

— Гаврикъ тоже это часто говоритъ, — улыбнулась Елизавета.

Катюша уныло оглядла всхъ трехъ женщинъ и помотала головой.

— Вчуж инако сдается,— почти прошептала она.

Въ этихъ вечернихъ бесдахъ четырехъ женщинъ было разъ навсегда принято за правило не вспоминать, даже единымъ словомъ не обмолвиться о смерти, или, какъ говорили, о ‘смертномъ случа’ съ Терентіемъ. Въ отсутствіе Катюши, конечно, вс часто говорили объ этомъ, а въ особенности часто простоватый князь Семенъ и его странная и безучастная ко всему Мара, ‘нмая’, какъ прозвала ее бабушка. Оба, мужъ и жена, по обыкновенію своему, уложивъ дтей спать, оставались часъ и доле въ бесд обо всемъ, что приключилось днемъ. Мара, говорившая только съ мужемъ, говорила на особый ладъ, кратко, односложно, тихимъ, будто угрюмымъ голосомъ, будто разсерженная на кого-либо.

Чаще всего мужъ и жена говорили не о дн прошедшемъ, такъ какъ за этотъ день ничего особеннаго не бывало, а говорили вообще о домашнихъ длахъ и обстоятельствахъ. Иногда случалось Семену и Мар говорить въ десятый и даже въ сотый разъ все о томъ-же, и говорить буквально то-же самое: то-же спрашивать, то-же отвчать или то-же въ сотый разъ заявлять, какъ нчто новое, что только сейчасъ пришло на умъ въ первый разъ.

И ни мужъ, ни жена не замчали, что говорятъ о томъ-же самомъ то-же самое, или-же не понимали, или-же не соображали, благодаря своей умственной ограниченности.

Конечно, чаще всего говорили они о своемъ временномъ крестьянскомъ состояніи, о смерти князя Антона Семеновича, приключившейся отъ объявленія ему петербургской кары. Равно часто говорили они и о двухъ диковинныхъ смертяхъ двухъ мужиковъ, мужей обихъ сестеръ Семена.

— Удивительное дло!— говорилъ Семенъ: — об сестры были мужички и об овдовли. И оба мужа умерли на одинъ ладъ, опоеные. И всмъ вдомо и здсь, и въ город, что ихъ умертвили. А кто и зачмъ — неизвстно. И сказываютъ, что такъ на вки вчные невдомо и останется.

— А вдругъ да окажется!— говорила Мара, — объявится лиходй, самъ скажетъ. Рада я буду.

— И я радъ буду!— говорилъ Семенъ.— На тебя думали, вотъ до чего мы дожили.

— Да. И Агаона, и Терентія я опоила, по-ихнему. Вс они такъ думали, слдственные, стрекулисты. А зачмъ мн это понадобилось — сказать не смогли. Бабушка ихъ спрашивала: зачмъ? А они отвтить не сумли.

И мужъ съ женой начинали подробно вспоминать и разсказывать другъ другу, какъ умеръ Агаонъ, какъ умеръ Терентій.

V.

Счастье, пришедшее внезапно, преображаетъ человка.

Существо, которое было неузнаваемо съ тхъ поръ, какъ Татевы снова поселились въ своей вотчин, возстановленные въ своихъ правахъ,— былъ Андрей Ивановичъ Горстъ.

Это былъ другой Горстъ — не тотъ, который служилъ мелкимъ чиновникомъ по найму въ губернаторской канцеляріи, который завислъ не только отъ правителя длъ, а даже отъ боле мелкихъ сошекъ управленія, который былъ доволенъ, что госпожа Шкильдъ, Роза Эриховна, приближенная намстника Зврева, его избрала любимцемъ, и который мечталъ только объ одномъ: получить первый чинъ провинціальнаго секретаря.

Умный и даровитый молодой малый зналъ и ясно видлъ, что умомъ и дарованіями ничего сдлать нельзя, что этимъ однимъ въ люди не выйдешь. Будь хоть совсмъ глупъ и совсмъ бездаренъ, но будь покровительствуемъ Галушей или будь любимцемъ любимицы губернатора — и все наладится. И прежде всего надо стараться заставить себя полюбить. А это дорого обходится для человка умнаго и самолюбиваго. Надо прежде всего отречься отъ самого себя, добровольно поставить себя ниже всхъ, — молчать, льстить и подличать. А когда заговорятъ стыдъ и совсть, самолюбіе, явится презрніе къ самому себ, то заглушать въ себ всякій хорошій порывъ.

И часто бывало, что на молодого человка, услуживавшаго и угождавшаго и любимиц губернатора Зврева, и ом омичу, и боле мелкимъ личностямъ, нападало уныніе, безотрадное сознаніе необходимости унижаться, да еще вдобавокъ безуспшно. Когда Горстъ, ршивъ жениться на крестьянк Ариш, смло и искусно добился этой цли, объявивъ войну своему прежнему начальству, а затмъ еще смле и еще искусне взялся за хлопоты по длу Татевыхъ, положеніе его стало настолько неопредленно, даже шатко и опасно, что онъ часто спрашивалъ себя мысленно: умно-ли онъ поступилъ, вступивъ въ борьбу съ Галушей, порвавъ связь съ едоськой и женясь на вдов мужика Агаона.

Когда съ неимоврнымъ трудомъ и съ истиннымъ искусствомъ цль была достигнута, когда онъ, маленькій чиновникъ провинціальнаго управленія, почти ‘дошелъ до царя’ съ челобитной, поднялъ на ноги петербургскихъ сановниковъ, пошатнулъ губернатора и раздавилъ властнаго правителя канцеляріи, вернулъ семь своей жены дворянство, княжество и все состояніе, когда мечты стали дйствительностью — Горстъ самъ себ не врилъ, не врилъ и въ очевидность. Ему казалось, что онъ видитъ сонъ.

Личное его общественное положеніе тоже измнилось совершенно. Теперь онъ былъ, благодаря полученному чину, личный дворянинъ, а благодаря женитьб, былъ членомъ семьи князей Татевыхъ и не ниже всхъ дворянъ губерніи. Разумется, одновременно онъ сталъ какъ-то незамтно, само собою, первымъ или главнымъ членомъ семьи. Многое этому способствовало.

Старшій князь Семенъ Антоновичъ, и прежде всегда робкій, нершительный и глуповатый, посл бды и кары, посл ‘мужиковствованія’, какъ выражались теперь дворяне губерніи, говоря о Татевыхъ, сталъ какъ-то еще тише, смиренне и смотрлъ совсмъ придурковатымъ. Второй князь Гавріилъ, чуя, что бабка его не долюбливаетъ за его самовольную женитьбу на дочери врага, всячески отдалялся отъ всего, отъ длъ и отъ семьи. Князь Рафаилъ былъ слишкомъ молодъ, чтобы быть дятельнымъ.

Такимъ образомъ, въ семь былъ одинъ лишь человкъ, котораго Арина Саввишна могла позвать на совтъ, которому могла поручить всякое дло въ полномъ убжденіи, что все, что онъ скажетъ и сдлаетъ, будетъ ‘отмнно разумно’. Этотъ человкъ былъ мужъ старшей внучки, котораго она прозвала ‘Соколъ’. Арина Саввишна вспоминала охотно и говорила часто:

— Мы всмъ должны благодарствовать Соколику. Не будь онъ, мы и теперь-бы сидли въ мужикахъ. Не трудно было царю приказать разслдовать дло. Не трудно было Попову все распутать и доказать, что люди неповинные не виноваты… Трудно было ‘дойти’ до царя… А нашъ Соколъ дошелъ.

И теперь у Арины Саввишны явился любимецъ, съ которымъ она всхъ ровняла, всегда ставя его выше всхъ.

— И не стоишь ты, не заслужила такого мужа, какъ Соколикъ,— говорила она Ариш.

Разумется, Горстъ былъ теперь настоящимъ хозяиномъ въ ‘Симеонов’, и все длалось и творилось не только по его желанію, а по одному его слову.

Впрочемъ, помимо старухи, вс три князя полюбили зятя, зная тоже, что всмъ обязаны ему, его уму и смлости, и видя, что онъ обладаетъ именно тми свойствами, которыхъ они лишены. Ихъ Арина Саввишна всегда звала и зоветъ ‘двками’ или ‘бабами’, а онъ и для бабушки, да и для нихъ ‘Соколъ’, съ нимъ живи, какъ у Христа за пазухой, только слушайся, повинуйся и не бойся ничего. А для всхъ трехъ братьевъ, князей Татевыхъ, зависть отъ чуждой воли и жить чужимъ умомъ, и не быть ни въ чемъ въ отвт — было благоденствіемъ.

Одновременно было еще другое существо въ ‘Симеонов’, которое тоже сильно измнилось и даже стало замысловатымъ для всей семьи. Это былъ юный Рафаилъ. Онъ былъ печаленъ, будто озабоченъ и суровъ не по лтамъ. Каждое появленіе чиновниковъ комиссіи — какъ вс замтили — длало его еще сурове.

— Чего они хотятъ, Сеня?— спросилъ, наконецъ, Рафушка посл послдняго посщенія чиновниковъ.

— Какъ чего? Имъ надо знать, кто налиходйствовалъ. И не про одного Терентія, а и про Агаона они хотятъ узнать.

— Зачмъ? Знаю я это. Да зачмъ?

— Какъ зачмъ, голубчикъ? Имъ нужно знать.

— Нужно, нужно! Да зачмъ нужно-то?

— Да, стало быть, за тмъ, чтобы засадить въ острогъ, а потомъ въ Сибирь сослать.

— Да что-же отъ этого будетъ?— удивился Рафушка.— Толкъ какой?

— Толкъ?— глуповато спросилъ Семенъ.

— Ну да! Толкъ какой? Польза какая? Хоть-бы намъ, что-ли?

— Пользы никакой. Но, стало быть, законъ такой, коли кто кого умертвилъ, то долженъ итти въ каторгу, въ Сибирь.

— А что такое каторга?..

Князь Семенъ, нсколько озадаченный вопросомъ, не зналъ, что отвтить, такъ какъ самъ никогда не задавался этимъ вопросомъ.

— Каторга, стало быть, каторжная работа.

— А что такое каторжная работа?

— Каторжная… Чего теб еще?

— Ахъ, Сеня! Чуденъ ты!— нетерпливо воскликнулъ Рафушка.— Ну, вотъ слесарная работа, ну, столярная, что-ли… Выходитъ — ключи, замки длаютъ или стулья, кровати… Ну, а каторжныя… Какія такія вещи каторжныя?

Князь Семенъ подумалъ и произнесъ:

— Ну, этого я не знаю. Должно быть, всякое длаютъ, только на особый ладъ. Полагаю такъ, что страсть какъ работаютъ, не мши и не спамши, и отъ того скоро помираютъ.

Рафушка глянулъ брату въ глаза зорко и вопросительно, будто стараясь найти во взгляд его подтвержденіе словъ.

— Да теб что? Почему ты любопытствуешь?— спросилъ Семенъ, озадаченный пытливымъ взглядомъ брата.

— Такъ… ничего мн. А знать хотлось. Стало быть… выходитъ, что…

Рафушка запнулся, а потомъ выговорилъ быстро:

— Стало быть, тотъ, кто умертвилъ Терентія и Агаона, пойдетъ въ Сибирь каторжничать и замученный помретъ?

— Встимо.

— Его, стало быть, замучаютъ работой?

И Рафушка понурился, задумался и не двигался.

— Да что-же теб? Ты будто въ заботахъ о томъ, что будетъ со злодемъ, если его откроютъ и засудятъ?— сказалъ Семенъ.

Но юноша, глубоко ушедшій въ свои думы, не слыхалъ брата и не отвтилъ.

— Рафушка!— позвалъ Семенъ.

Но братъ въ себя не пришелъ. Семенъ взялъ его за плечо и дернулъ. Рафушка вздрогнулъ и вскрикнулъ:

— Что? Кто?!. Что теб?

— Богъ съ тобой, ты одеревенлъ! О чемъ ты думы такія думаешь? О лиход, что чиновники разыскиваютъ?

— Да!— глухо отозвался Рафушка.

— Теб-то что объ этомъ озабочиваться? Ну, найдутъ, и, Богъ милостивъ, безпремнно найдутъ.

— Ахъ, не говори это!— прознесъ юноша съ ужасомъ.— Зачмъ? Нтъ! Не надо! Право, не надо. Какой толкъ? Никакого! самъ говоришь. Нтъ, пускай… такъ. Пускай не находятъ.

— Здравствуйте!— произнесъ Семенъ, ухмыляясь.— Чуденъ ты, голубчикъ. Желаешь, чтобы этакія злодянія да оставить безъ наказанія.

— Да. Лучше, лучше!— произнесъ Рафушка дрожащимъ голосомъ, и въ глазахъ его блеснули слезы.

Князь Семенъ присмотрлся къ брату и, изумленный, даже пораженный, слегка ротъ разинулъ.

— Ничего не пойму,— выговорилъ онъ чрезъ мгновеніе какъ-бы себ самому.— Чуденъ ты, Рафушка, будто жалешь того, кто долженъ за свое окаянное дло въ отвтъ итти.

— Да, жалю!— вскрикнулъ юноша и, плача, вскочилъ съ мста и почти выбжалъ изъ комнаты.

Князь Семенъ подумалъ и вымолвилъ вслухъ:

— Дитя еще. Самъ, почитай, не смыслитъ, что съ нимъ творится.

VI.

Если княгиня Арина Саввишна была счастлива, что снова была въ прежнемъ своемъ положеніи, благодаря милости царской, то было все-таки нчто, что осталось, было слдомъ, послдствіемъ временнаго ‘состоянія’ въ крестьянахъ, нчто, что невозможно было уничтожить даже вышней властью.

Это была женитьба внука на дочери врага-‘персида’. Гаврикъ и Елизавета, жившіе въ дом, какъ мужъ и жена, отравляли, казалось, не только довольство, но даже существованіе старухи.

Арина Саввишна положительно не могла равнодушно видть молодую, красивую, тихую и всмъ милую Елизавету.

Молодая княгиня, съ своей стороны, безсознательно боялась старухи настолько, что въ ея страх было даже что-то нелпое, суеврное. Елизавета боялась даже оставаться наедин съ бабушкой, боялась встрчать ея взглядъ и, не глядя на старуху, иногда будто чувствовала или томительно ощущала ея взглядъ на себ.

Арина Саввишна, дйствительно, всмъ сердцемъ ненавидла эту навязанную ей внучку, вдобавокъ родную дочь человка, котораго она давнымъ давно привыкла считать какъ-бы воплощеніемъ самого сатаны.

Было у старухи одно соображеніе, которое, изрдка являясь, поневол отзывалось въ ней почти дрожью во всхъ членахъ. Если бываетъ дрожь отъ страха и испуга, то у старухи она являлась отъ гнва и озлобленья.

Соображеніе это, приводившее Арину Саввишну въ лихорадочное состояніе, заключалось въ томъ, что если у Гаврика и Елизаветы будутъ дти — а они будутъ, конечно, непремнно — то они будутъ ея правнуками и въ то-же время внуками этого лиходя, этого Каина, этого ‘персида’, этого ненавистнаго всей семь человка, столько ихъ всхъ оскорбившаго, столько насмявшагося надъ ними.

— Родня! родня! Какъ хочешь, верти. Родственникъ,— говорила и думала старуха.— Холопство, крестьянство прошло, внучки, жены мужиковъ, овдовли… мужиковъ, холоповъ и теб внуковъ — нтъ. А это останется. Персидка тутъ, въ дом, да и именуется княгиней Татевой, такъ-же, какъ и я. Да, три княгини Татевы: я, Мара и эта… это Абдурраманчиково отродіе.

Разумется, старуха ‘житья не давала’ молодой женщин. Елизавета, по совту отца, начавшая сначала стараться всячести умилостивить старуху, понравиться ей, заслужить ея расположеніе, если не любовь, вскор увидла, что это невозможно. Чмъ ласкове и почтительне была она съ бабушкой, тмъ старуха, казалось, еще боле негодовала и озлоблялась, еще круче и грубе обращалась съ ней.

Гаврикъ все терплъ, молчалъ и глубоко страдалъ за жену, которую обижали. Вмст съ тмъ, онъ, никогда не любившій бабушку, теперь, конечно, ненавидлъ ее втайн.

Почти всякій день Арина Саввишна находила что-нибудь, чтобы придраться къ молодой женщин и наговорить ей при всхъ — при семь и при постороннихъ, при гостяхъ, кучу всякихъ оскорбительныхъ вещей.

Любимый предметъ разговора или ‘выговариванія’ внучк было, конечно, ея происхожденіе не русское, а невдомое, восточное.

— Самъ твой родитель не знаетъ, отъ кого и откуда онъ,— говорила княгиня.

Вопросъ поэтому о томъ, гд жить князю Гаврику съ женой — въ ‘Симеонов’, или въ ‘Кут’,— поднимался нсколько разъ. Княгиня не настаивала на пребываніи внука и ненавистной внучки въ ихъ семь, но и ни разу тоже не выразила противнаго мннія.

Абдурраманчиковъ, наоборотъ, любя Гаврика и обожая свою дочь, желалъ-бы, конечно, видть ихъ у себя, но все-таки убждалъ и зятя, и дочь терпть все отъ злой бабушки и жить въ ‘Симеонов’.

Когда крестьяне Татевы были изъ ихъ избъ и съ деревни вызваны въ городъ, а дло, очевидно, шло къ ихъ оправданію и помилованію, Абдурраманчиковъ былъ обязанъ тотчасъ-же отправить въ городъ одного изъ этихъ крестьянъ, жившаго въ это время въ ‘Кут’, то-есть, Гаврика, съ тмъ, чтобы онъ поселился уже не въ губернаторскомъ дом, а на постояломъ двор съ бабушкой. Вмст съ тмъ, онъ, конечно, не захотлъ взять къ себ въ домъ или оставить въ ‘Кут’ Елизавету и какъ-бы временно разлучить молодыхъ супруговъ, будто изъ боязни тсго, что допустилъ ихъ бракъ. Напротивъ того, онъ хотлъ, чтобы ‘крестьянка’ Елизавета Татева раздлила участь семьи мужа, то есть явилась въ городъ на слдстіе и на судъ. Пребываніе молодой женщины въ семь мужа могло заставить замолчать тхъ, кто продолжалъ кричать, что губернаторъ своей властью навязалъ дочь Гавріилу Татеву такъ-же, какъ и двухъ крестьянъ двумъ двицамъ Татевымъ.

Когда Татевы вернулись въ свою усадьбу снова, какъ князья и землевладльцы-дворяне, а старуха начала сугубо преслдовать Елизавету, явно выражая при постороннихъ свою ненависть и презрніе къ дочери врага-‘персида’, Абдурраманчиковъ ршилъ, что молодые супруги должны, конечно, ухать изъ ‘Симеонова’ къ нему. Но обстоятельства настолько измнились и ухудшились, что приходилось этотъ важный шагъ отложить до ршенія рокового вопроса о судьб самого Романа Романовича и его вотчины.

Попавши нежданно подъ судъ за то, что допустилъ противозаконія въ своей канцеляріи, и за то, что превысилъ власть и обошелъ Высочайшее повелніе тмъ, что женилъ крестьянина на дворянк, да еще своей-же дочери, Абдурраманчиковъ былъ тотчасъ смщенъ. Затмъ прошелъ слухъ, что онъ вдобавокъ будетъ лишенъ недавно полученнаго чина генерала, а равно и ордена.

Разумется, сдавъ дло и будучи подъ судомъ, Абдурраманчиковъ упросилъ Попова отпустить его въ Петербургъ хлопотать о себ, постараться снова добиться счастья представиться императору и лично объяснить все дло, прося помилованія.

Конечно, честный и безпристрастный Поповъ, считавшій Абдурраманчикова невиновнымъ ровно ни въ чемъ важномъ, охотно отпустилъ его, да еще далъ письма, поручая его покровительству своихъ друзей.

Но времена были особыя. ‘Нынче панъ, завтра пропалъ’. Пробывъ мсяцъ въ Петербург въ хлопотахъ и ходатайствахъ, Абдурраманчиковъ измучился и даже выстрадалъ не мало. Если когда-то вызванный и прискакавшій съ фельдъегеремъ по указу государя онъ былъ въ Невской столиц героемъ дня, если посл представленія императору и царской милости онъ увидлъ себя окруженнымъ почти раболпіемъ, не только заискиваніемъ, то теперь все было наоборотъ. Онъ былъ въ столиц ‘чумной’, какъ самъ себя опредлилъ, его вс избгали какъ зараженнаго проказой, чуть не вскрикивали суеврно при его появленіи:

— Чуръ меня! Наше мсто свято!

Дйствительно, водиться съ человкомъ, который навлекъ на себя гнвъ государя, было въ т дни не только неосторожно, но и прямо опасно.

Прошло недли дв, а Абдурраманчиковъ еще не смогъ повидаться ни съ однимъ сановникомъ, а главный его покровитель и заступникъ, графъ Кутайсовъ, его принять прямо отказался и только выслалъ чиновника сказать, чтобы Абдурраманчиковъ подалъ подробную промеморію о ‘происхожденіи’ всего дла о брак его дочери.

Чиновникъ прибавилъ:

— Его сіятельство общаютъ вамъ, что сдлаютъ по мр силъ и возможности все вамъ полезное, но надежды на успшность не имютъ.

Но сдлалъ-ли что Кутайсовъ или нтъ, Абдурраманчиковъ не зналъ и ухалъ, не узнавъ.

Въ своихъ хлопотахъ о самозащит онъ случайно познакомился въ одномъ высшемъ присутственномъ мст съ маленькимъ старичкомъ чиновникомъ лтъ подъ восемьдесятъ, который всю жизнь, десятковъ шесть годовъ, прожилъ и прослужилъ въ столиц и которому, конечно, были знакомы вс, все и всяческая.

Старичекъ заинтересовался положеніемъ не только опальнаго, но разжалованнаго генерала и смщеннаго губернатора и вызвался помочь. Но помощь должна была обойтись дорого.

— Прежде попробуйте устроить свое дло сами, безубыточно,— объяснилъ онъ.— А когда увидите, что ничего сдлать не можете, обратитесь уже ко мн. Ну, и заготовьте деньги. И много денегъ! Будемъ мы съ вами мздодавцы, станемъ ‘лиходательствовать’, направо и налво взятки давать, платить и платить. Но за одно ручаюсь вамъ, что не зря и не даромъ. Должности вы вновь не получите, конечно, а чинъ генеральскій сохраните.

Абдурраманчиковъ, потерявъ еще недлю на тщетныя попытки добиться чего-либо, обратился къ старику-чиновнику. Вмст съ тмъ, онъ заложилъ вотчину свою въ Опекунскій совтъ.

Все, что было получено, почти цна ‘Кута’, перешло въ руки старика и его наперсниковъ.

Абдурраманчиковъ вернулся домой съ тмъ-же чиномъ генерала, былъ избавленъ отъ суда и слдствія по длу о превышеніи власти и обхода Высочайшаго повелнія, но былъ уже не прежній сравнительно богатый помщикъ. Онъ былъ почти разоренъ. Оставалось продать ‘Кутъ’, собрать крохи и хать жить въ какомъ-нибудь уздномъ городк въ собственномъ, но грошевомъ домишк.

Очевидно, что, когда въ эти дни Гаврикъ сталъ говорить тестю о невозможности оставаться жить въ ‘Симеонов’ изъ-за преслдованій бабушки, то Абдурраманчиковъ могъ только посовтовать зятю и дочери терпливо сносить все и ждать, чтобы старая бабушка ушла на тотъ свтъ. И они послушались…

VII.

Теперь обстоятельства измнились къ худшему.

Арина Саввишна, прослышавшая случайно о томъ, что злйшій врагъ и ‘насильный’ свойственникъ продаетъ дорогой ему ‘Кутъ’, будто поняла и сообразила, что дла Абдурраманчикова плохи, что нчто приключилось… Съ этого дня она стала вести себя съ внукомъ и его женой еще рзче и безпощадне и обоихъ ‘подомъ ла’.

Она уже настойчиво ежедневно умышленно оскорбляла на вс лады Елизавету при постороннихъ и чужихъ людяхъ, и Гаврикъ ршился, во что-бы ни стало, покинуть семью.

Елизавета, чрезвычайно кроткая и сердечная, сначала прощала старух и объясняла мужу:

— Бабушка не виновата. Она не хотла меня видть твоей женой, хотла тебя женить на Машеньк генеральши. Меня ты и батюшка ей силкомъ навязали. Ну, и надо терпть, надо молчать, надо стараться и добиваться гнвъ на милость свести.

Въ виду оскорбленій въ послднее время, Елизавета перестала перечить мужу и сказала:

— Да, лучше въ изб жить, да счастливо и спокойно. Богъ съ ней! Подемъ къ батюшк, а когда онъ продастъ ‘Кутъ’, то куда придется.

Гаврикъ былъ радъ, но объяснилъ жен, что, когда его братъ Рафаилъ станетъ совершеннолтнимъ, то онъ первый тотчасъ подниметъ вопросъ о раздл имнія между братьями, такъ какъ все состояніе принадлежало дду и отцу, а не есть приданое Арины Саввишны.

Вскор, во время обда, за столомъ, гд сидло боле дюжины дворянъ гостей, Арина Саввишна, будто окончательно выйдя изъ себя, кровно оскорбила внучку, ‘довершила’, какъ сказалъ потомъ Гаврикъ жен.

Старуха завела разговоръ о томъ, что всякая дворянская семья можетъ быть опозорена безвинно на разные лады.

— Хоть-бы вотъ бракосочетаніемъ!— сказала Арина Саввишна и указала пальцемъ на Елизавету.

Затмъ послдовало, конечно, съ ея стороны ехидно насмшливое разъясненіе, подробное и колкое, того обстоятельства, что князь Татевъ ‘осрамилъ’ семью бракомъ на двиц темнаго и безызвстнаго происхожденія. И Арина Саввишна кончила словами.

— Тятенька, какъ и ддушка, торговали на базар крадеными конями, а дочь или внучка стала княгиней.

Разумется, посл обда, когда вс вышли изъ-за стола, а Арина Саввишна ушла въ свои комнаты, взбшенный Гаврикъ громко вымолвилъ:

— Такъ жить не въ моготу!

Вс обернулись къ нему съ удивленіемъ.

— Что ты?— спросилъ князь Семенъ, не понявшій восклицанія брата.

— Говорю, что это что-же за жизнь? Силъ нтъ!

— Полно! Полно, Гаврикъ! Что ты! Богъ съ тобой!— бросилась Елизавета къ мужу.

— Не могу я больше, вотъ и все!— вскрикнулъ Гаврикъ.— Что ты ей далась? Извести тебя, что-ли, хочетъ она, какъ другихъ…

— Полно, Гаврикъ!— спокойно произнесъ Горстъ,— знаешь бабушку не первый день… Не надо къ сердцу принимать ея слова, пущенныя на втеръ.

— Поглядлъ-бы я, что-бы ты сказалъ или что сказала-бы Ариша, если-бы бабушка тебя изводила каждодневно, какъ она мою жену изводитъ? Это теб вчуж кажется пустяшнымъ.

— Она старетъ… Потомъ, помимо годовъ, у бабушки тоже…— началъ было Горстъ и смолкъ, не зная, что сказать.

— Я такъ жить не хочу!— воскликнулъ Гаврикъ.

— Мало что не хочешь? Ничего не подлаешь!

— Нтъ, подлаю. Удемъ отсюда.

— Куда?— воскликнула Катюша.

— Какъ куда?— удивляясь, вскрикнулъ и Гаврикъ.— Да къ тестю моему, къ родному отцу Елизаветы.

— Не хорошо будетъ!— насупился Горстъ.— Бабушка этого не спуститъ, не проститъ никогда.

— И пойдутъ опять воевательства,— вступилась Ариша.— Прежде Романъ Романовичъ заводилъ всякія ссоры, а тутъ уже бабушка начнетъ задирать его и васъ.

— Мало этого,— вступился и Семенъ,— бабушка можетъ лишить тебя твоей части наслдства.

— Не можетъ!— отрзалъ Гаврикъ рзко.

— Какъ не можетъ? Что ты? Съ ума спятилъ?

— Не иметъ никакого способа. Все наше состояніе принадлежало нашему покойному родителю и его отцу, нашему, стало быть, дду, князю Татеву. А бабушка, выйдя за него замужъ, кром дюжины чулокъ, ничего не принесла за собой. Нитки единой ея здсь теперь нтъ. Какое тряпье въ приданое она принесла, то давно износила. И по законамъ ничего у нея въ ‘Симеонов’ не было и нтъ. По законамъ мы можемъ требовать, чтобы насъ раздлили по ровну, какъ только Рафушк минетъ двадцать одинъ годъ.

Братья и сестры, выслушавъ это заявленіе, широко раскрыли глаза и глядли робко, боязливо, будто чуя, что Гаврикъ говоритъ ‘дерзновенно’. Одинъ Горстъ улыбался двусмысленно, не то оправдывая Гаврика, не то подсмиваясь надъ нимъ.

Въ тотъ-же день Гаврикъ отправилъ тайно гонца къ тестю и написалъ, что собирается къ нему на жительство, а затмъ на утро объяснился съ младшимъ братомъ.

— Слушай, Рафушка,— сказалъ онъ,— я теб хочу повдать кой-что важное: и изъ нужды — чтобы кто-нибудь, одинъ, зналъ правду, и изъ любви — такъ какъ я тебя больше всхъ люблю и вру въ тебя имю, что ты до поры до времени не. проболтаешься. Слушай: я поршилъ узжать съ женой отсюда.

— Куда?— воскликнулъ Рафушка.

— Куда? Встимо домой, тоже домой, въ домъ тестя, въ ‘Кутъ’.

— Зачмъ?

— Нельзя намъ тутъ оставаться.

— Почему-же нельзя? Богъ съ тобой!

— По многому. Да, много, много причинъ, чтобы намъ узжать, да и скоре узжать. Я теб скажу одну причину изъ всхъ. Бабушка, ты знаешь, подомъ стъ Лизавету. Вдь, знаешь, правда это?

— Правда,— уныло отозвался юноша.

— Ну, вотъ. Какая ея жизнь здсь? да и моя тоже? Видя, какъ бабушка пилитъ и точитъ Лизавету, что ни день, бранитъ, попрекаетъ, злословитъ, коритъ и тмъ, какая она родомъ и чья дочь, и противъ ея воли княгиней Татевой стала, и всякое такое безъ числа, безъ конца… Нтъ, такъ нельзя. Надо намъ узжать.

— Бабушка не допуститъ, не дозволитъ.

— Вотъ то-то. Мы это знаемъ. Поэтому мы и поршили ей ничего не сказывать.

— Какъ не сказывать?— ахнулъ Рафушка.

— Ухать не сказавшись. А когда хватятся, то догадаются. А если будутъ братъ и сестры о насъ тревожиться, то тогда ты имъ и скажешь правду. А накинется бабушка на всхъ, выдумаетъ не всть что творить, то ты и ей скажешь.

— Что?

— То, что я съ женой ухалъ въ ‘Кутъ’ къ тестю, не стерпя ея корительства и всякихъ обидъ. И скажешь ей, что я тебя просилъ ей передать, что назадъ я не вернусь ни нын, ни присно. Богъ съ ней совсмъ. Съ ней жить нельзя. Прямо, Рафушка, нельзя. Съ ней жить страшно да и вообще… еще… Вотъ что, голубчикъ мой. Ты еще послушай меня, я теб не все сказалъ, и этого всего я теб совсмъ не скажу. Нельзя. Самъ узнаешь все потомъ. Вс мои мысли теперь я теб открыть не могу.

— А если я эти твои мысли вижу!— блдня, произнесъ Рафушка.

Гаврикъ пристально глянулъ въ глаза брату и затмъ посл минуты молчанія раздльно, но тихо вымолвилъ:

— Нтъ, не будемъ говорить объ этомъ. Даже дрожь беретъ!

И озадаченный этими словами младшаго брата, Гаврикъ сталъ уже спшно готовить свой тайный отъздъ изъ ‘Симеонова’.

VIII.

Крупное одолженіе можетъ стать благодяніемъ!

Самымъ близкимъ и дорогимъ другомъ всей семьи Татевыхъ была теперь прежняя пріятельница Арины Саввишны, ставшая теперь человкомъ всми прямо обожаемымъ.

Это была генеральша Бокъ.

Когда-то Авдотья Евдокимовна, хотя и считалась другомъ семьи, все-таки раза три ссорилась съ княгиней ‘на смерть’ и, чуть не выгоняемая изъ ‘Симеонова’, давала слово никогда не переступать порога дома строптивой до забвенія ‘людскости’ старухи. Послдній разъ, что об женщины повздорили изъ-за пустяковъ, какъ всегда, добродушная Бокъ все-таки ухала нсколько оскорбленная и ршила, дйствительно, прекратить сношенія съ многочисленной семьей, которую давно знала и любила, съ которой даже собиралась породниться черезъ бракъ воспитанницы Машеньки со вторымъ княземъ, Гавріиломъ. Узжая изъ усадьбы Татевыхъ, генеральша даже прослезилась, думая, что больше изъ чувства гордости никогда не увидитъ ‘Симеонова’ и любимыхъ ею стариковъ и молодыхъ.

И долго крпилась генеральша, изрдка только справляясь стороною, какъ поживаютъ Татевы, какъ ихъ дла и нтъ-ли чего новаго.

И вдругъ, однажды, до нея достигла всть, сразившая ее, всть, которой трудно поврить. Когда все подтвердилось, генеральша прихворнула отъ волненія и горя, а затмъ, оправившись, тотчасъ собралась въ ту усадьбу, изъ которой ее срамно почти выгнала хозяйка-пріятельница.

Конечно, разжалованіе князей въ крестьянское состояніе и внезапная отъ этого происшествія смерть князя Антона Семеновича наиболе изъ всхъ обывателей губерніи коснулись генеральши и отозвались ударомъ въ самое сердце.

И энергичная женщина не удовольствовалась однимъ гореваніемъ и сидньемъ, сложа ручки. Она стала дйствовать… Нашелся, по счастью, и отличный помощникъ. Когда и Бокъ, и Горстъ настойчиво, искусно и смло добились своего, достигнувъ до береговъ Невы и даже ‘дошли до царя’, то, разумется, надо было почесть помилованіе Татевыхъ дломъ ихъ рукъ и благодяніемъ.

Горстъ еще прежде получилъ награду за свое дло, ставъ мужемъ Ариши. Генеральша была награждена тмъ, что вс, отъ Арины Саввишны до маленькаго Саввушки, котораго обучили нарочно, непремнно теперь называли генеральшу Бокъ не иначе, какъ ‘наша благодтельница’.

Теперь, конечно, генеральша бывала въ ‘Симеонов’ еще чаще и гостила подолгу, какъ у родныхъ.

Однажды, посл недль трехъ пребыванія у себя въ вотчин, генеральша пріхала ‘въ Симеоново’ и на попреки всхъ, что давно ее не видали, отвчала:

— Охъ, милые мои, дорогіе. Заботъ полонъ ротъ. Ахтительное свалилось мн на голову. Сама я не своя.

И тотчасъ-же, оставшись наедин съ Ариной Саввишной, она заговорила, волнуясь:

— Ну, слушай, княгиня. Слушай обоими ушами. Съ дломъ я.

— Вотъ какъ?— удивилась княгиня.

— Да. Дло первой важности, потому что, когда все, что я теб скажу, выслушаешь, то должна будешь мн совтъ дать… совтъ ‘огромаднйшій’.

— Совтъ? А ты его послушаешь, или мимо своихъ двухъ ушей пропустишь?— ухмыляясь, спросила старуха.

— Встимо, послушаю. А то-бы и не стала его просить безъ толку. Ну, суди: хочу я мою Машу замужъ выдавать.

Княгиня сразу насупилась, и глаза ея блеснули странно.

— Машу? замужъ?!.— рзко спросила она.

— Да. Что-же это ты? Будто встревожилась или разгнвалась?— удивилась генеральша.

— Ни того, ни другого быть не можетъ… Но все-таки… все-таки скажу. Я Машу твою люблю, какъ родную, и этакое извстіе меня, конечно, взяло врасплохъ. Когда это ты собралась? Почему? За кого?

— Да вотъ… Бывалъ у насъ сосдъ, сына капитана, звать его Борисъ, по фамиліи Кшевицкій… Малый хорошій, сердечный, Машу, видно, любитъ… Ну, и она тоже отъ него безъ памяти стала… Есть у его отца и имньице небольшое. Да этого мн и не нужно. У меня довольно своего, а все мое посл моей смерти Маш пойдетъ. Ну вотъ. Что скажешь, княгинюшка Арина?

— Ничего.

— Какъ такъ ничего?

— Да такъ, ничего,— холодно повторила княгиня.

— Похвали или осуди… А это что-же… Плевать, молъ, мн!

— Коли скажу то, что думаю и чувствую, ты все равно меня слушаться не пожелаешь. Такъ зачмъ-же слова тратить? Длай, какъ знаешь.

— Я-же твоего совта просить пріхала.

— Мой совтъ — Машу не отдавать. Ни за этого Кши… Кши… Не знаю, какъ ты его….

— Кшевицкій.

— Ну, Вшицыцкій… Все одно это… Не отдавать.

— Почему, родимая? скажи!

— Обождать. Зачмъ спшить?

— Чего-же ждать-то?

Арина Саввишна, сурово помолчавъ, заговорила:

— Мало чего?.. Мало-ль что можетъ еще быть? Выищется для Маши женихъ много лучше. Этакихъ, какъ твой этотъ Вшивый, хоть прудъ пруди на Руси, не диковина!

— Пора Маш замужъ, дорогая моя княгинюшка, и даже по ней самой видать, что ей пора мужа: таять стала.

— Все глупости. Таять! Обругать ее хорошенько — и перестанетъ таять.

Генеральша разсмялась добродушно.

— Чего ты? Чему смешься? Дло сказываю!— еще сурове замтила княгиня.

— Дло?.. Охъ, дорогая моя! Чудна ты, чудна! Помнится мн, я теб сказывала, что дьяконъ хвораетъ у меня и почти при смерти. А ты мн на это и сказываешь: ‘выпороть его хорошенько, дать сто розогъ и живо выздороветъ’.

— Да, понятно! И зачастую этакъ-то люди болютъ, балуются. А ты, вдь, блаженная. Теб, что ни скажи — вришь. А я вотъ ничему не врю. Теб вотъ Маша твоя разсказала, что она таетъ, ты и повторяешь, какъ ученый скворецъ, чужія слова, не зная, что эти слова значатъ.

— Нтъ, милая моя княгинюшка, — ласково вымолвила Бокъ.— Пора! пора! Ей Богу, пора.

— Что пора?

— Маш замужъ.

— А я говорю — вздоръ. И говорю теб толкомъ: не спшить. Обожди!

— Чего-же я буду ожидать?

— Хорошаго ей жениха, отмннаго.

— Откуда онъ прибудетъ, твой отмнный? Въ нашей трущоб нечего ждать,— горячо вымолвила генеральша,— благо есть, выискался молодой и дворянинъ, и съ достаткомъ, и любитъ Машу. Ну, и нечего мысли разводить! Знаешь пословицу: ‘не сули журавля въ неб, а дай синицу въ руки’.

— Обожди! Журавля и дождешься,— спокойно произнесла княгиня.— Я завсегда, знаешь, желала женить внука на твоей Маш, которую я люблю, какъ родную.

— Знаю, княгинюшка,— вздохнула генеральша.— И если-бъ не твой строптивый нравъ, то давно-бы Маша моя была твоей внучкой. Сколько разъ, вспомни, мы съ тобой вздорили, мирились и опять вздорили. А время-то шло и прошло. А все отъ твоей строптивости. Только теперь перестала ты меня шпынять и отъ себя выгонять, а то была-бы Маша давно твоей внучкой и княгиней Татевой, а мы об свойственницы. Ну, а теперь конецъ. Нельзя. Хоть разорвися — нельзя. Нтъ у тебя жениховъ въ дом.

— Найдется!

— Найдется? Какъ-же это такъ?

— Такъ! Говорю, найдется.

— Кто-же такой?

— Внукъ.

— Рафушка, что-ли? Такъ онъ еще ребенокъ. А пока онъ выростетъ, Маша старой двкой станетъ. Между ними почти пять лтъ разницы. Они не пара, ни теперь, ни черезъ три-четыре года. Вотъ былъ женихъ настоящій и подходящій — Гаврикъ.

— Можетъ, и опять будетъ.

— Что?

— Женихомъ, женихомъ.

— Кто?

— Гаврикъ.

— Что ты путаешь, родная моя!— удивилась Бокъ.

— Ничего не путаю. Былъ Гаврикъ женихомъ Маши, ну, и опять можетъ имъ быть.

— Что ты? Какимъ способомъ?

И генеральша широко раскрыла глаза, совершенно не понимая, что Арина Саввишна хочетъ сказать.

— Вдь онъ женатый-же!— воскликнула она.

— Можетъ овдовть,— тихо и твердо произнесла Арина Саввишна.

— Вона! Овдовть! Вона куда хватила! Если-бы не морозъ, родная моя, то овесъ-бы до неба доросъ! Слыхала ты это? Чудна ты! Гаврикъ только что женился, а она говоритъ: овдоветъ.

— Вс подъ Богомъ ходимъ,— холодно вымолвила княгиня.— Вонъ сынъ родной раньше меня померъ. Дв внучки давно-ли замужъ были выданы, а одна уже вдовая за вторымъ мужемъ, а другая вдова. Вотъ и разсуди.

— Все это — правда, дорогая моя, но не резонтъ. Но первое я теб скажу,— заговорила Бокъ, откладывая пальцы и отсчитывая,— первое: князь Антонъ Семеновичъ былъ слабоватъ здоровьемъ, не въ тебя уродился, да и очень ужъ былъ перепуганъ этимъ проклятымъ мухоморомъ Галушей, который ему брякнулъ про ваше крестьянство. Второе теперь скажу, что, хотя и правда, что об твои внучки за одинъ годъ и замужъ вышли, и овдовли, но какъ? какъ? Вспомни, княгинюшка, какъ все приключилось? По сю пору во всей губерніи никто еще не очухался, а ужъ понять, уразумть, правды дорыться — никто и не помышляетъ. Были два мужика-мужа у двухъ княженъ, одинъ уродина и дуракъ, другой красавецъ и умница, и оба… какъ въ сказк сказывается про враговъ принцессы Кирбитьевны, бисеромъ мелкимъ разсыпались или въ прахъ обратились, какъ-бы сквозь землю провалились по щучьему велнью. Третье скажу, что смерть хотя у насъ и за плечами съ самаго часа нашего рожденія, а все-таки живутъ люди и до ста лтъ… Стало быть, говорить, что и Гаврикъ твой можетъ овдовть, говорить можно… но ожидать такового нельзя. Глупо и противу естества.

— Все это тары да бары!— вдругъ вскрикнула Арина Саввишна вспыльчиво.— Скажи мн: любишь ты меня?

Генеральша отъ окрика даже опшила, ибо не понимала, откуда, изъ-за чего явился этотъ гнвъ ея пріятельницы.

— Ну? Что глаза таращишь? Отвтствуй!— снова воскликнула Арина Саввишна нсколько мягче, но все-таки ежели не гнвно, то взволнованно.— Говори! отвтствуй, что спрашиваютъ.

— Что ты, что ты, родная моя?— прошептала Бокъ.

— Любишь ты меня?

— Вотъ что выдумала! Нтъ, не люблю и никогда не любила. И ничмъ моей любви никогда не доказала. Кром зла, ничего теб не длала!— проговорила генеральша отчасти обидчиво.

— Ну, ладно. Такъ вотъ, если ты меня любишь и если ты мн свое дружество всегда доказывала, ежели единожды своимъ заступничествомъ въ столицахъ сугубо заявила свою любовь, то заяви ее въ пустяковомъ дл. Оно легче… А мн это пустяковое будетъ вотъ… сердечное, душевное, дорогое… Вотъ всмъ сердцемъ почувствую и буду благодарна. Сдлай, Авдотья Евдокимовна, прошу! Въ ножки поклонюсь.

— Что? что? что?..— проговорила Бокъ, совсмъ озадаченная.

— Не выдавай Машу за этого Вшиваго. Ни за кого не выдавай, обожди! Я ее замужъ выдамъ! Слышишь ты? я! Обожди!

— Что-же?..— развела руками Бокъ.— Если ты, моя княгинюшка, этакъ оное къ сердцу принимаешь, то я только могу благодарствовать. Я даже и не думала, что ты мою Машу этакъ любишь. Изволь! будемъ ждать и вмст Маш жениха искать, другого.

— Ну, спасибо. Поцлуемся!— ласково проговорила старуха, улыбаясь и просіявъ.

Генеральша даже разсмялась, видя довольство пріятельницы, а затмъ заявила, что должна тотчасъ хать въ городъ отмнить т заказы къ внцу и свадьб, которые уже успла сдлать впопыхахъ.

— И отлично. Ступай! отмняй! А я теб и кавалера дамъ, твоего-же любимаго. Не въ первой вамъ по Россіи колесить, опять вмст подете.

И княгиня объяснила, что Горстъ уже давно долженъ хать въ городъ прямо къ губернатору съ просьбой по длу объ ихъ разграбленномъ имуществ и теперь соберется съ ней вмст.

— Что-жъ. Радехонька. Давно-ли мы съ нимъ изъ столицы пріхали,— пошутила Бокъ,— пора намъ опять куда създить! Ну, а что новый-то этотъ губернаторъ? Правда, что лихъ?

— Чего лихъ?!— отозвалась Арина Саввишна,— прямо, людодъ. Вс такъ зовутъ. Все намстничество, потряхивая, перемололъ и перетрусилъ.

IX.

Дйствительно, въ намстничеств въ послдніе полгода были большія перемны.

Новый губернаторъ, назначенный на мсто Абдурраманчикова, мало походилъ на своего предмстника и еще мене на добродушнаго и безхарактернаго Зврева. Полу-русскій, полу-нмецъ родомъ, онъ былъ уже не молодой человкъ, но молодой для должности, которую занялъ, такъ какъ ему не было сорока лтъ. Имя его было Шверинъ. Многіе думали, что это русская фамилія, а, между тмъ, отецъ и мать Шверина почти не говорили ни слова по-русски. Пріхавъ въ Россію лтъ тридцать назадъ, они открыли въ Петербург аптеку, нажили порядочное состояніе и жили теперь въ собственномъ дом на Васильевскомъ Остров. Сынъ Фрицъ, или Фридрихъ, единственный и обожаемый, привезенный съ родителями мене десяти лтъ отъ роду, говорилъ изрядно по-нмецки, но отлично, какъ истинный россіянинъ, по-русски. Вдобавокъ, Фридрихъ, еще не достигнувъ совершеннолтія, пожелалъ стать едоромъ. А въ двадцать пять лтъ онъ даже забылъ или не хотлъ знать и обижался, когда ему напоминали, что онъ собственно не едоръ. Будучи, какъ и родные, лютераниномъ, онъ тоже около двадцати лтъ отъ роду пересталъ ходить въ свою кирку, а началъ ходить къ обдн и ко всенощной въ русскіе храмы. Оставшись, однако, протестантомъ на бумаг, онъ на дл не принадлежалъ собственно ни къ какому вроисповданію — ни къ лютеранскому, ни къ православному.

Пройдя курсъ въ русской школ, молодой человкъ поступилъ на военную службу въ артиллерію, затмъ вскор, получивъ первый чинъ, перечислился въ статскую службу и въ чин сенатскаго секретаря поступилъ въ коллегію иностранныхъ длъ помощникомъ главнаго переводчика посольскаго отдленія.

Усердіе, аккуратность, смтливость и симпатичная наружность помогали молодому едору Шверину быстро пойти по служб, хотя по совершенно другой дорог. Въ тридцать лтъ онъ былъ ужъ непремннымъ засдателемъ, а затмъ вскор, оказался правителемъ длъ блорусскаго губернатора, затмъ чрезъ пять лтъ сталъ губернаторскимъ товарищемъ въ чисто русской губерніи около Москвы. Женитьба на русской княжн полутатарскаго происхожденія ему помогла особенно на служебномъ поприщ. Онъ женился на княжн Аникевой и въ приданое за ней взялъ именно должность губернаторскаго товорища, такъ какъ родной дядя княжны могъ и общать, и дать такое мсто.

Жена едора едоровича стала называться тоже на русскій ладъ: госпожа Шверина. И мужъ, и жена отдали фамилію свою въ почтительное услуженіе падежамъ русской грамматики.

Отличившись въ качеств губернаторскаго товарища своей исполнительностью, а въ особенности доносомъ на самого губернатора, послдствіе чего была строгая ревизія всхъ длъ, коллежскій совтникъ Шверинъ былъ въ награду переведенъ въ Петербургъ, съ тмъ, что первая свободная вакансія губернаторская будетъ принадлежать ему.

Какъ разъ въ то-же время началось дло о князьяхъ Татевыхъ, невинно пострадавшихъ, и о незаконныхъ дйствіяхъ губернатора Абдурраманчикова и его правителя длъ Галуши. Невидимка-сановникъ, покровительствовавшій Шверину ради своей племянницы-княжны, конечно, не мало помогъ въ дл опалы Абдурраманчикова, котораго лично не зналъ и къ которому никакого враждебнаго чувства питать не могъ. Ему нужно было только, чтобы скоре очистилось какое-нибудь губернаторское мсто. И оно очистилось, а племянникъ уже въ чин статскаго совтника былъ назначенъ.

Шверинъ, вступивъ въ должность, почти сразу навелъ страхъ на всхъ, не только на чиновниковъ всего намстничества, но, конечно, и на дворянство. Тотчасъ по его прізд у него, даже невдомо какъ и почему, составилась репутація ‘лютаго’ начальника. Вскор говорили повсюду и вс, что новый губернаторъ прямо не что иное, какъ ‘людодъ’.

— стъ людей, что кашу,— разсказывали шутники,— даже безъ масла и безъ ложки.

— Да, смйтесь,— отвчали люди осторожные и опасливые.— Вдь, и безъ вины виноватые бываютъ.

Многіе вспоминали, какой страхъ напалъ на всхъ при назначеніи Абдурраманчикова, и невольно смялись своей тогдашней наивности и безпричинной трусости. Теперь вотъ, дйствительно, приходилось опасаться и держать ухо востро.

Явившись въ городъ, новый правитель края тотчасъ такъ отнесся ко всему чиновничеству, что кто-то изъ дворянъ, жившихъ въ город, очень врно опредлилъ его дйствія:

— Онъ ими, какъ мячиками, играетъ. Одного перебросилъ, другого зашвырнулъ, третьяго, поймавъ, объ землю! И разъ, и два, и три… пока не лопнетъ!

Шверинъ тотчасъ треть чиновниковъ разогналъ безъ объясненій… Увольненія посыпались… А затмъ изъ оставшихся онъ половину перетасовалъ, причемъ, не стсняясь, назначалъ съ высшихъ должностей на низшія съ общаніемъ вскор-же или вернуть на прежнюю должность, или выгнать изъ службы окончательно.

— Середины не будетъ!— объявилъ онъ.— Середины ни въ чемъ я не люблю и не допускаю. Кто выдумалъ слово ‘золотая середина’, былъ человкъ лнивый, криводушный, себялюбецъ и прислужникъ и вашимъ, и нашимъ. Либо черное, либо блое. Сраго цвта я не жалую. Грязь — срая.

При крутомъ нрав у едора едоровича Шверина была одна черта характера, которая странно дйствовала на всхъ. Вмсто того, чтобы нравиться всмъ, она какъ-то пугала всхъ и заставляла какъ-бы насторожаться и въ силу поговорки ‘держать ушки на макушк’.

Шверинъ былъ до чрезвычайности любезенъ и мягокъ, даже ласковъ со всми безъ различія. Казалось со стороны, что онъ заискиваетъ во всхъ или лебезитъ, какъ человкъ кругомъ виноватый, человкъ, у котораго ‘хвостъ замаранъ’ и которому надо поневол низкопоклонствовать предъ всми, чтобы ему простили его грхъ и отнеслись милостиво, пощадили и на словахъ, и на дл.

Была-ли эта черта характера прирожденная или пріобртенная, то есть искусственная и напусскная, ршить было трудно. Одинъ Шверинъ самъ зналъ, почему и зачмъ, поневол или умышленно, ласкается онъ ко всмъ въ своемъ обращеніи съ людьми.

Во всякомъ случа, крайняя мягкость въ обращеніи при крайней крутости и безпощадности въ отношеніяхъ, почти лебезенье на словахъ и почти свирпость на дл — были фактомъ загадочнымъ для всхъ и вмст съ тмъ всхъ заставляли опасаться, не доврять и, елико возможно, сторониться отъ начальника.

— Мягко стелетъ, да жестко спать,— говорили одни.

— Куда! Разв можно къ нему эту пословицу прилагать!— восклицали другіе въ отвтъ.— Это хорошо было сказать про Абдурраманчикова, который не бывалъ никогда грубъ съ подчиненными или невжливъ съ обывателями края, бывалъ тоже любезенъ и съ тми, которыхъ собирался махнуть и тряхнуть по-своему. Но все-таки то было не это. Для этого Шверина люди — мячики. На словахъ онъ будто всхъ боится и, какъ собака избитая, визжитъ и ластится, а на дл онъ не только мягко стелетъ, да жестко спать, а прямо вмсто постели у него устраивается дыба и вс орудія пытки, какъ у знаменитыхъ Малюты Скуратова и Шешковскаго.

Разумется, боле всхъ были напуганы, боле всхъ роптали тайно и преувеличивали деспотизмъ начальника губерніи т чиновники, которые пострадали или ожидали пострадать. Дворянство опасалось Шверина относительно, зная, что въ случа какой напасти, бды, необходимости имть дло съ нимъ и его канцеляріей, конечно, попадешь въ ежовыя рукавицы. Если виноватъ хотя-бы отчасти, пощады не жди и за малое отвтъ неси сугубый, какъ-бы за самое большое. А если правъ кругомъ, то все выйдешь ‘помятый’, какъ заяцъ, увернувшійся отъ борзыхъ.

Въ первое время управленія Шверина обыватели задавались однимъ важнымъ вопросомъ и, какъ ни ломали головы, долго не могли прійти къ разршенію его. Обычай заходить къ недоступнымъ власть имущимъ съ ‘задняго крыльца’ существовалъ и существуетъ во всхъ странахъ міра, но особенно процвталъ онъ на Руси въ два послдніе вка, начиная съ перваго императора.

Символическое выраженіе ‘заднее крыльцо’ осталось и получило право гражданства въ просторчіи.

Но былъ тоже, и особенно во дни царствованія Великой Екатерины и въ начал XIX столтія, другой терминъ, похожій на первый, но имвшій совершенно иное значеніе и боле широкій смыслъ.

‘Нтъ-ли у него какой дверки?’ — говорилось про человка, къ которому надо было итти съ поклономъ или вообще обивать порогъ, въ особенности про человка важнаго, особу, сановника.

‘Дверка’ не была ‘заднимъ крыльцемъ’.

И если слово исчезло изъ языка, то явленіе, конечно, осталось, но именуется иначе.

Дверкой могла быть черта характера, качество или порокъ, могло быть свойствомъ, тмъ, что называется въ наши дни: ‘слабая струна’. Наконецъ, дверкой зачастую бывалъ кто-нибудь близкій къ лицу, до котораго приходилось достигнуть такъ или иначе непремнно. Дверкой бывали люди, окружающіе особу — отъ его любимца-камердинера или ключницы и до собственной супруги, сына, родственника или просто друга.

И если теперь не говорится ‘дверка’, то, разумется, она все-таки существуетъ почти во всякомъ обществ, во всякомъ человк и иметъ огромное значеніе въ общежитіи. Когда Шверинъ былъ назначенъ губернаторомъ и, явившись, сразу привелъ въ трепетъ весь управляемый имъ край, то, конечно, все пострадавшее, ожидающее пострадать и даже т, до которыхъ новый начальникъ собственно непосредственно не касался,— вс стали спрашивать и другъ друга, и себя самихъ:

— Нтъ-ли у Шверина дверки?

И оказалось нчто, что бываетъ крайне рдко. Дверки не было никакой, ни самомалйшей.

— Все и вс для него, что объ стну горохъ!

— Хоть колъ на голов теши!

— Въ шишак и въ брон!

— Пушкой не прошибешь!

Вотъ къ чему пришли чиновники и обыватели.

У губернатора Зврева было много ‘дверокъ’, а главная, огромная, его любимица Роза, чрезъ которую деньгами можно было все достать, все устроить, все сдлать. У губернатора Абдурраманчикова тоже была ‘дверка’, хотя и съ трудомъ находимая, а именно ‘стихъ’ — минута, порывъ, добродушное или злое настроеніе, сердечная вспышка. Сумй только не проморгать. А Шверинъ управлялъ какъ-бы изъ крпости, окруженной валомъ, и видимыя кругомъ отверстія были бойницы, а не дверки.

X.

Долго обыватели искали ‘дверку’. Нашлись, конечно, и наивные, попавшіе въ бойницы и ‘лягшіе костьми’.

Однако, внезапно, нечаянно-негаданно вдругъ оказалось, что для всхъ, имющихъ дло до губернатора-‘людода’, существуетъ ‘дверка’, обращающая его въ ягненка, въ агнца неповиннаго. Дверку нашелъ лисица-стрекулистъ, ‘ярыга’.

Чиновникъ губернскаго правленія, уже очень пожилой, попался въ томъ, что, взявъ взятку съ мельника, разршилъ ему устройство такой плотины, что славно начавшая работать мельница въ то-же время затопила заливные луга крупнаго помщика, а кром него цлую большую деревню. Мужики сидли въ своихъ избахъ, какъ-бы въ Венеціи, гд главная улица не земля, то есть, выходя на улицу съ крыльца, попадали прямо въ воду, но переправлялись по своимъ дламъ не въ гондолахъ, а просто вбродъ. Мужчины снимали все, кром рубахи, а бабы подбирали платья къ поясниц. Жаловаться на самовольство мельника никому на деревн и на умъ не приходило. Но дворянинъ-помщикъ, обладавшій важной родней въ Петербург, не сталъ церемониться. Не желая имть дло съ губернаторомъ, про котораго ходили слухи, что онъ любезенъ на словахъ и крутъ, даже грубъ на дл, дворянинъ, видя огромный убытокъ отъ залитыхъ на все лто заливныхъ луговъ, написалъ въ Петербургъ.

Изъ Петербурга написали Шверину.

Шверинъ взялся за дло… Кто и что? Кто посмлъ при его управленіи на беззаконіе и еще дерзкое?.. Онъ създилъ тотчасъ самъ на мсто и лично убдился, что снокоса на лугахъ помщика быть не можетъ, а мужики и бабы на деревн не ходятъ, а плаваютъ и другъ къ дружк, и по своимъ надобностямъ.

Дло разъяснилось просто и быстро, такъ какъ виновный былъ тотчасъ-же найденъ… Подыскавъ статью закона, губернаторъ отдалъ чиновника подъ судъ, приказавъ судить ‘по всей строгости законовъ’.

Но вдругъ случилось нчто невроятное. Плутъ и взяточникъ, чиновникъ ‘ярыга’ былъ выпущенъ на свободу, затмъ дло было прекращено, было доказано, что онъ ‘не при-чемъ’, несмотря на его прошлое сознаніе во взятк. А чрезъ мсяцъ онъ остался въ своей должности и самодовольно лукаво поглядывалъ на всхъ.

— Дверку нашелъ! Есть дверка, стало быть!— ршили въ город, а затмъ и во всей округ.

И, дйствительно, дверка оказалась и у Шверина, хотя не ‘ярыга’ самъ открылъ ее.

Когда многіе, давно гадавшіе о томъ, есть-ли дверка и гд она, въ комъ или въ чемъ она, обратились разузнавать и разнюхивать, какъ спасся чиновникъ отъ гнва губернатора и не только не пострадалъ, но даже не былъ имъ легко наказанъ, то, къ изумленію своему, узнали, что не онъ самъ сдлалъ открытіе. Будучи въ бд, онъ бросился за совтомъ къ Галуш, а живущій тихо въ опал и еще подъ судомъ, бывшій распорядитель судебъ всего намстничества его научилъ, направилъ и объяснилъ, ‘гд раки зимуютъ’.

Самъ чиновникъ, ничего подробно не объясняя, сознавался:

— Да, не будь разумнющаго омы омича — быть-бы мн человку пропащу. Я за здравіе омы омича далъ клятву ежегодно въ день его ангела молебенъ служить и фунтовую свчу ставить.

Разумется, и чиновничество, и кой-кто изъ дворянъ возобновили знакомство или дружество съ ‘подсудимымъ’ Галушей. Все чаще и больше стали появляться въ дом Галуши гости, изъ которыхъ, конечно, половина являлась по длу, за совтомъ, какъ быть, какъ поступить въ данномъ дл.

И всмъ Галуша давалъ одинъ и тотъ же совтъ, прося только сохранить въ тайн, что онъ этотъ совтъ даетъ.

Дйствительно, если у новаго начальника края оказалась дверка, въ которую вс теперь бросились, то честь открытія ея принадлежала хитрому, хитрйшему ом омичу.

При этомъ Галуша, какъ человкъ безспорно добрый, не скрылъ отъ всхъ своего открытія. Если его дло, крайне важное и пагубное, дло суда надъ нимъ за подлогъ и лихоимство, почти вымогательство взятокъ, стало и не двигалось впередъ, то онъ былъ этимъ обязанъ исключительно тому, что нашелъ ‘ходъ’ къ новому губернатору, въ рукахъ котораго находилось его дло, находилась его судьба.

Затянувшееся подсудное дло, ясное, однако, какъ день, и спокойное проживаніе Галуши въ город, когда ему уже слдовало быть давно въ Сибири, вполн доказывало, что хитрый хохолъ давно смекнулъ, то, о чемъ другіе только гадаютъ.

Въ город стали даже говорить, что ома омичъ, пожалуй, снова окажется на своемъ прежнемъ мст правителя длъ намстничества, несмотря на то, что все въ кра перемнилось, все стало кверху ногами изъ-за новаго губернатора.

— Глядите, и этого одолетъ нашъ ома омичъ!— говорили въ город, вспоминая, какъ многіе смнявшіеся намстники собирались прогнать Галушу, а затмъ оказывались у него въ рукахъ и у него — какъ у Христа за пазухой.

Продувной Галуша прежде всего занялся уясненіемъ себ самому, что за человкъ госпожа губернаторша.

Анна Дмитріевна Шверина, жена едора едоровича, была существомъ самымъ обыкновеннымъ. Это была женщина уже подъ тридцать лтъ, ограниченная, крайне невзрачная на видъ, которой можно было смло дать и двадцать лтъ, и сорокъ, но вмст съ тмъ женщина добрая, сердечная…

Шверинъ женился на некрасивой княгин Аникевой не по любви, а по расчету. Хотя она не принесла ему никакого приданаго, ни копейки, будучи дочерью разорившагося помщика глухого узда Тамбовской губерніи, но она общала принести за собой покровительство по служб. И она, или, врне, ея дядя и крестный отецъ, общавшій въ приданое важную должность, сдержалъ общаніе. Чрезъ полгода посл свадьбы Шверина на княжн Аникевой, когда очистилось мсто губернатора ввиду внезапной опалы Абдурраманчикова, то это была первая вакансія, и ее замстилъ Шверинъ, младшій годами между всми претендентами.

Шверины, мужъ и жена, жили дружно и мирно и съ каждымъ днемъ все дружне. едоръ едоровичъ, относившійся къ невст холодно, отнесшійся къ молодой жен нсколько тепле, понемногу сталъ привязываться къ ней все боле, и вскор она стала его лучшимъ другомъ. Если эта нсколько поздняя любовь выражалась не ласками и ежечасными поцлуями, то доказывалась ежедневно боле серьезнымъ образомъ. Шверинъ будто далъ себ слово исполнять малйшія желанія, даже прихоти жены. Правда, что этимъ онъ добился и того, что дядюшка-покровитель, видя, какъ любима мужемъ его дорогая Анночка, полюбилъ и самъ пріобртеннаго бракомъ племянника. Всякое желаніе Шверина исполнялось дядюшкой, человкомъ на берегахъ Невы относительно сильнымъ.

Но какъ у прежней княжны Аникевой, такъ и у теперешней госпожи Швериной не было никакихъ желаній, не только прихотей. Ей ничего не нужно было, кром сытнаго обда и сладкаго сна на трехъ перинахъ, зато у Анны Дмитріевны былъ идолъ, которому она поклонялась съ первыхъ дней жизни, съ тхъ поръ, какъ себя помнила. Это былъ ея братъ, на пять лтъ моложе ея, замчательно похожій на нее лицомъ, но, вмст съ тмъ, въ силу непостижимой игры природы, чрезвычайно красивый молодой человкъ.

Князь Дмитрій Дмитріевичъ Аникевъ былъ даже и въ Петербург нсколько извстенъ своей статной фигурой и красивымъ лицомъ какого-то страннаго не русскаго типа. Можетъ быть, онъ уродился черта въ черту въ какого-нибудь своего прадда, кровнаго татарина, потомка монголовъ Золотой Орды.

Князь былъ гвардеецъ-пхотинецъ, былъ страстный любитель свта, общества, шума, веселья и всего не по карману. Въ Петербург въ переулк, въ маленькой квартир, да и въ полку было не особенно пріятно. Родные давали мало денегъ, и проживать въ столиц шумно и беззаботно было трудно, если не совсмъ невозможно. Разумется, когда сестра вышла замужъ за человка, получившаго важную должность въ провинціи, князь не задумался тотчасъ-же отправиться къ зятю на побывку въ гости, но, конечно, съ заране принятымъ ршеніемъ, что, если ему провинціальная жизнь и общественное положеніе въ качеств зятя губернатора понравятся, то онъ заживется.

Такъ все и приключилось. Анна Дмитріевна была въ восторг, что братъ пріхалъ въ гости, а едоръ едоровичъ находилъ нкоторое удовлетвореніе своему самолюбію, что у него есть на лицо въ город зять-князь и молодецъ-красавецъ, котораго вс полюбили и на рукахъ носятъ. Пріхавъ на мсяцъ въ гости, князь Дмитрій выпросилъ себ продленіе отпуска и остался еще на мсяцъ, а затмъ и онъ, и сестра написали дядюшк просьбу устроить, чтобы ему можно было оставаться столько, сколько вздумается. Вскор не было и рчи, чтобы офицеру вернуться въ полкъ.

Умный, остроумный, веселый и добродушный, совершенно простой въ мягкомъ обращеніи съ людьми, ловкій во всхъ танцахъ, мастеръ играть во всякія игры, лихой здокъ, много пьющій не напиваясь, князь, разумется, вскор сталъ для всхъ дворянъ въ город чуть не такимъ-же кумиромъ, какимъ былъ для сестры. Молодые люди любили его, какъ сверстника и забулдыгу, и добраго товарища, и пріятеля, молодыя двушки были вскор если не вс, то на половину влюблены въ него. Одн въ его черные быстрые глаза, другія въ его ловкость въ танцахъ, третьи — въ его титулъ.

— У него все! Всмъ взялъ молодецъ! Очарователь!— говорили въ город старъ и младъ.

И вдругъ ко всмъ качествамъ, или почти чарамъ молодого князя прибавилось еще нчто — нчто невроятное и боле важное, чмъ красота, умъ или статность. Онъ оказался ‘дверкой’ къ лютому губернатору. Чрезъ него все исполнялось, какъ ‘по щучьему велнью’.

Оказался князь сильной протекціей во всякомъ дл не вдругъ. А когда такъ оказалось, онъ самъ не придалъ этому никакого значенія и, казалось, даже и не подозрвалъ, что онъ — ‘сила’.

Его просили слезно. Онъ, добрый и сердечный, умолялъ сестру. Она, жена, просила мужа, поставившаго себ за правило исполнять вс ея желанія, даже прихоти… ради дядюшки. Дло было просто…

XI.

Генеральша Бокъ и Горстъ, дйствительно, вмст выхали въ городъ, вспоминая весело о своемъ прошломъ путешествіи въ столицу, когда надо было ‘дойти до царя’.

Горстъ былъ принятъ въ город, какъ хорошій знакомый, а многими дворянами — какъ добрый пріятель. Остановился онъ не на постояломъ двор, а у близкаго всмъ Татевымъ человка — Добровольскаго.

Съ тхъ поръ, какъ временные крестьяне стали снова князьями и вернулись въ ‘Симеоново’, Горстъ былъ въ город только раза два и не надолго, день, два, три… Абдурраманчиковъ былъ уже смщенъ, но новый губернаторъ не только еще не прибылъ, но было даже еще неизвстно, кто будетъ назначенъ. Поговаривали, что будто самъ Поповъ хлопочетъ быть губернаторомъ, но, разумется, это были выдумки. Къ тому-же еще увряли, что правителемъ длъ онъ возьметъ того-же Горста, котораго очень полюбилъ и который все-таки отчасти знакомъ съ канцелярскимъ дломъ.

Теперь, по прізд, Горстъ нашелъ городъ нсколько измнившимся во многихъ отношеніяхъ. Улицы были чище, порядка гораздо больше. На двухъ главныхъ улицахъ были наскоро выстроены деревянныя будки, и при нихъ неотлучно находились ‘бутыри’, или буточники въ большущихъ красныхъ киверахъ и съ блестящими алебардами на длинныхъ палкахъ. Вс городскія заставы были подновлены. Базарная площадь, отличавшаяся всегда страшной грязью и лтомъ и зимою, была неузнаваема. Прежде она была прямо опаснымъ мстомъ всякую осень, такъ какъ на ней однажды даже утонулъ соборный дьяконъ, возвращаясь домой посл вечеринки.

Но помимо города — какъ зданія, улицы и дома — городъ, въ смысл обывателей и общества, тоже отчасти измнился. Было мене слышно о кутежахъ, попойкахъ, было совсмъ не слышно объ азартной картежной игр. Зато чаще давались маленькіе вечера съ танцами и ожидалось открытіе новаго благороднаго собранія въ новомъ зданіи — большомъ, съ большимъ заломъ. Наконецъ, чаще являлись въ город проздомъ русскіе и иностранные музыканты, пвцы и въ особенности паяцы, канатные плясуны и фокусники. Въ т дни, когда Горстъ пріхалъ, всхъ сводилъ съ ума фокусникъ, ‘нидерландскій магъ’, полу-нмецъ, полу-еврей. Онъ, конечно, не только длалъ яичницы въ шляпахъ и шапкахъ, или стрлялъ изъ ружья не зарядами, а живыми воробьями, но даже заставлялъ королей и дамъ изъ колоды картъ танцовать всякіе танцы. Все новое, и бутыри, и превращеніе базара въ чистую площадь изъ грязнаго полу-болота, полу-озера, и исчезновеніе ‘азартнаго картежа’, и приглашеніе въ городъ всякихъ увеселителей общества, съ ручательствомъ за сборъ при нкоторой казенной помощи, все это было дломъ новаго губернатора-людода’.

Шверинъ явился губернаторомъ новаго фасона. Повсюду, гд побывалъ Горстъ и кого онъ повидалъ, везд и вс, или много говорили, или только мелькомъ, но все-таки упомянули, или-же, наконецъ, краснорчиво и горячо всяческое разсказывали все объ одномъ и томъ-же или о той-же личности.

Толковали вс, будто сговорились, хотя на разные лады и съ разныхъ точекъ зрнія, но неизмнно расхваливая и отчасти восторгаясь — о зят губернатора, о молодомъ княз Аникев.

‘Князь Дмитрій Дмитріевичъ’ былъ на всхъ устахъ и не сходилъ съ языка не только дворянъ, но и купцовъ, лавочниковъ, даже извозчиковъ.

Горстъ поневол заинтересовался княземъ и сталъ искать случая съ нимъ встртиться и познакомиться.

Это было боле чмъ легко, такъ какъ князь только обдалъ и, конечно, спалъ дома, а остальное время дня пребывалъ въ гостяхъ.

Помимо простого любопытства, у Горста была и тайная цль познакомиться съ Аникевымъ. Онъ, конечно, тотчасъ посл своего прізда узналъ, что за человкъ князь въ семь, то есть по отношенію къ сестр и къ зятю, и какое родственно-важное, особенное значеніе онъ иметъ — значеніе ‘дверки’.

Генеральша Бокъ, съ своей стороны, наслушалась о княз на вс лады отъ своихъ друзей и знакомыхъ и ужъ встртила его на вечер. Она въ свой чередъ расхвалила его Горсту и вызвалась позвать князя къ себ въ гости на постоялый дворъ.

— Онъ прідетъ непремнно,— сказала Авдотья Евдокимовна.— Онъ, видишь-ли, говорятъ, хотя любезенъ и ласковъ одинаково со всми, даже съ купцами, но очень почитаетъ сановитость, чины и званія. Онъ мн сказалъ, что радъ чести представиться вдов генерала-воина, защищавшаго свое отечество отъ врага, супостата и басурмана… Но я теб по его говорю, его слова. Онъ красно говоритъ, когда примется васъ ублажать. А зачмъ? На что? Что я ему? не прикладъ! Помщица-дворянка, хоть и генеральша, да, вдь, ему я ни на что не нужна…

Бокъ настолько оживилась, говоря, что Горстъ усмхнулся насмшливо.

— Вонъ какъ!..— сказалъ онъ.— Никогда я васъ въ эдакомъ азарт хвалебномъ не видалъ. Приглянулся вамъ, видно, молодой красавецъ.

— Полно врать, безстыдникъ!— разсмялась и генеральша.— Въ мои годы, что писаный красавецъ-мужчина, что огородное пугало — все едино.

— Ну, для вашей Машеньки — виды имете на него.

— И этого нтъ. Поклялась Арин Саввишн ни за кого Машу не выдавать замужъ.

— Что-о?!— ахнулъ Горстъ.

— Да. Ей Богу! Только ты про это молчка. Она просила никому ни словомъ не оброниться. А я вотъ съ тобой провралась. Слышишь? Ей самой не брякни, что я теб про это сказала.

— Зачмъ-же бабушк оно нужно?— удивился Горстъ.— Зачмъ ей безбрачіе вашей Машеньки? Ей-то что-же?..

— Такъ, стало-быть,— произнесла Авдотья Евдокимовна такимъ голосомъ, что молодой человкъ понялъ или почувствовалъ, что старуха не хочетъ высказаться, не хочетъ и лгать.

— Чудно это, Авдотья Евдокимовна, диковинно! Воля ваша, а очень то диковинно.

— Ну, ну… Не твое дло. Брось и думать!..— поспшно заявила Бокъ и, чтобы перемнить разговоръ, снова заговорила о княз Аникев, общая его пригласить и дать знать Горсту.

— Кром его — никого. Теб съ нимъ легче будетъ побесдовать и о пустякахъ да и о дл. А онъ все можетъ. Скажетъ слово зятюшк-людоду, и тотъ назначитъ сейчасъ розыски всего ворованнаго строжайше начать. Съ мсяцъ назадъ было, сказывали мн, что украли вдругъ соболій салопъ у здшней богачки-купчихи Телятевой, и губернаторъ веллъ вс мышиныя норки обшарить и, наконецъ, приказалъ въ дом архіерея обыскъ сдлать. Преосвященный страшно разобидлся, а ничего не могъ подлать, обыскали!

— И не нашли, понятно?

— Не нашли, конечно!

Черезъ два дня Горстъ, извщенный генеральшей быть у нея вечеромъ, собрался и отправился съ нкотораго рода волненьемъ.

Волненіе это явилось послдствіемъ того, что онъ во все это время много и почти исключительно продумалъ о знакомств съ княземъ Аникевымъ, о возможности близко сойтись съ нимъ, а затмъ обо всемъ, что изъ этой близости можетъ произойти, даже должно произойти. Въ послднее время все у него ладилось. Со дня ссоры съ двумя женщинами, Розой Шкильдъ и едоськой, все пошло въ его жизни какъ-будто иначе.

Будто явилась какая-то новая счастливая полоса существованія. Бывало прежде,— помха за помхой, а тутъ во всемъ и маломъ, и большомъ пошла удача за удачей.

Горстъ въ этотъ одинъ вечеръ, какъ человкъ наблюдательный и проницательный, сразу понялъ, ‘увидалъ насквозь’ того, кого встртилъ у генеральши Бокъ.

Князь Аникевъ, двадцатичетырехлтній петербуржецъ и гвардеецъ, оказался молодымъ человкомъ, элегантнымъ, добродушнымъ и легкомысленнымъ. Съ виду онъ былъ всмъ безукоризненъ. Красивъ, статенъ, изященъ въ обращеніи, находчиво уменъ, какъ-будто выучился быть умнымъ, а не уродился таковымъ. Но, однако, было въ княз нчто, что Горстъ замтилъ тотчасъ, а опредлить не могъ, нчто, что ему не понравилось. Только проведя вечеръ съ княземъ и перетолковавъ о всевозможныхъ вещахъ, Горстъ понемногу догадался, что князь Аникевъ — человкъ, изображающій изъ себя другого человка. Ему представилось, что этотъ князь, оставшись одинъ въ комнат, станетъ опять другой, настоящій князь Аникевъ, какой уродился на свтъ. А тотъ, котораго онъ видитъ передъ собой,— это князь Аникевъ иной, изображенный настоящимъ княземъ Аникевымъ.

И Горстъ былъ правъ. Князь былъ актеръ и даже отчасти безсознательный актеръ, и безъ худого умысла, безъ цли.

Впрочемъ, природное легкомысленное добродушіе было основой природы князя, и къ нему нельзя было не отнестись дружелюбно.

Проболтавъ цлый вечеръ вмст, Горстъ и князь разстались такъ, какъ если-бъ уже годъ были хорошо знакомы. Аникевъ позвалъ Горста къ себ въ гости на другой-же день, чтобы показать ему своего рысака и новую сбрую, полученную изъ Петербурга. Разумется, Горстъ общался быть непремнно.

Вернувшись домой отъ генеральши, онъ долго снова думалъ о княз и о томъ, можетъ-ли явиться возможность дйствовать чрезъ него въ свою пользу.

При этомъ онъ задалъ себ вопросъ:

— Если сказывается, что всякаго человка можно взять чмъ-нибудь, то чмъ этого можно взять?

Ршить этотъ вопросъ было мудрено, но Горсту казалось, что онъ на врной дорог къ разршенію вопроса, что онъ почти догадался уже, какъ и чмъ ‘берется’ князь Аникевъ. И онъ ршилъ, не отлагая въ долгій ящикъ, испробовать и убдиться, правъ-ли онъ или ошибся.

XII.

Прошла недля, какъ Горстъ встртился съ княземъ Аникевымъ у генеральши.

Въ город уже все дворянство говорило о новости — о дружб этихъ двухъ молодыхъ людей. При этомъ многіе философствовали, разсуждая:

— Давно-ли былъ въ канцеляріи губернатора Зврева письмоводитель ‘по найму’, темнаго происхожденія, любимецъ любовницы губернатора и мелкая сошка, какъ чиновникъ и какъ обыватель.

Теперь былъ господинъ Горстъ, личный дворянинъ, женатый на княжн Татевой, вліятельный членъ княжеской семьи и, наконецъ… наконецъ, чуть не свой человкъ у новаго губернатора, державшагося, однако, гордо со всмъ дворянствомъ.

Дйствительно, за недлю времени, Горстъ сталъ другомъ князя Аникева. Молодые люди не разлучались отъ зари до зари, и половину дня Горстъ проводилъ у новаго друга, у его сестры, которая тоже его полюбила, а, слдовательно, и у начальника края, котораго вс побаивались и сторонились изъ-за боязливаго уваженія.

За этотъ краткій срокъ Горстъ узналъ, чмъ ‘берется’ князь Аникевъ, и тотчасъ-же его взялъ.

И если молодой зять губернатора былъ ‘дверкой’ для всякаго дла и успха въ дл, которое зависло отъ мстнаго начальника края, то эта дверка широко распахнулась предъ Горстомъ.

Молодые люди были ужъ на ‘ты’, называли другъ друга уменьшительными именами и кличками. Князь говорилъ ‘Горсточка’, а Горстъ говорилъ ‘Аникушка’.

Горстъ уже позвалъ князя въ гости въ ‘Симеоново’ и, конечно, не на одинъ день, и князь общался непремнно пріхать и представиться ‘знаменитой умниц’ княгин Арин Саввишн.

Одновременно, всего на третій день знакомства, князь подарилъ Горсту своего рысака, которымъ хвастался въ город, говоря, что ему цны нтъ. Съ лошадью пошла въ придачу и сбруя, только что полученная изъ столицы.

Когда это узналось въ город, то многіе удивились… Одновременно многіе тоже, однако, замтили, что князь сталъ сорить деньгами, чего прежде не бывало. Онъ приглашалъ по десятку человкъ въ новый трактиръ, открытый нмцемъ, и угощалъ на-славу, причемъ каждый такой обдъ или ужинъ, благодаря венгерскому вину и фруктамъ, стоилъ, конечно, князю до ста рублей, если не боле.

Прізжей полу-плясунь, полу-фокусниц, не то гишпанк, не то цыганк, князь Аникевъ поднесъ великолпный браслетъ въ нсколько сотъ рублей. Подаривъ своего рысака Горсту, князь купилъ у мстныхъ коннозаводчиковъ пару чудныхъ лошадей и ожидалъ изъ Москвы выписанныя новомодныя сани.

Однимъ словомъ, у князя Аникева появились большія деньги, которыхъ прежде не было. И, если обыватели вопрошали другъ друга и самихъ себя: ‘откуда у князя деньги?’ — то и самъ губернаторъ спросилъ то-же самое у жены, а она спросила и у брата.

— Занялъ,— смясь, весело отвтилъ князь сестр.

— У кого?

— Это — тайна. Кто далъ, просилъ никому на свт не сказывать и общаетъ еще дать… сколько я хочу безъ счету. Такой человкъ!

— А какъ-же отдашь ты, Митя?— встревожилась госпожа Шверина.

— Онъ сказалъ, что ране десяти лтъ не потребуетъ. А доказательствъ никакихъ нтъ. Все это глазъ на глазъ и на слово. Не безпокойся, я не дуракъ.

И, дйствительно, подобное было очень не глупо со стороны князя. Но со стороны того, кто эти деньги далъ, давалъ и общалъ еще дать сколько угодно — было тоже не глупо, ибо цлесообразно.

За это-же время Горстъ три раза посылалъ нарочныхъ гонцовъ верхомъ, или ‘штафетовъ’, въ ‘Симеоново’ съ пространными письмами бабушк. Арина Саввишна немедленно отвчала любимцу-внуку краткими и безграмотными ‘цидулями’, вкладывая ихъ въ большой конвертъ вмст съ пачками ассигнацій и посылала не со штафетами Горста, а со старикомъ, дворовымъ человкомъ, котораго она опредляла словами: ‘Евграфъ врне меня самой’. И за три недли, которыя Горстъ провелъ въ город, старикъ Евграфъ прізжалъ два раза и каждый разъ привозилъ тяжелый пакетъ, и, передавая его Горсту, заявлялъ:

— Извольте получить изъ рукъ въ руки. Чего не хватитъ — ваше дло, а не мое. Такъ сама княгиня сказываетъ. Вру въ меня имати, указуетъ.

Во второй пріздъ Евграфъ объявилъ:

— Княгиня приказала сказать, что первымъ дломъ больше ни рубля не пришлетъ, вторымъ дломъ, чтобы вы скоре прізжали домой, чтобы все, вами описуемое въ письмахъ, самолично ей на простыхъ словахъ пояснить и разсказать, а третьимъ дломъ княгиня желаетъ знать наврняка, когда собственно ждать губернаторскаго князя въ ‘Симеоново’, чтобы успть аппартаменты для него заново вычистить и разукрасить.

Горстъ отвтилъ бабушк письмомъ, что денегъ пока больше не нужно, что онъ вернется въ ‘Симеоново, какъ только ‘совсмъ взнуздаетъ коня’ и сядетъ на него верхомъ, а что князь Аникевъ будетъ у нихъ въ гостяхъ не ране, какъ черезъ мсяцъ, и время терпитъ.

Горстъ кончилъ письмо заявленіемъ, что ему ‘такое обстоятельство на умъ пришло, невроятное и несказанное, умопомрачительное и громоподобное’, что бабушка, когда онъ прідетъ и все объяснитъ ей, ‘ахнетъ и окоченетъ отъ удивленія и восхищенія’.

Разумется, деньги, боле полуторы тысячи рублей, пересланныя княгиней внуку по его требованію, перешли прямо въ карманъ князя Аникева.

Произошло все очень просто.

Когда Горстъ гадалъ и добивался узнать, чмъ ‘взять’ брата губернаторши и ‘дверку’ самого губернатора, молодой князь почти самъ помогъ ему это разгадать. Горстъ ломалъ себ голову, ‘а ларчикъ просто отворялся’ и самъ отворился.

Князь Аникевъ уже усплъ въ город кой у кого изъ дворянъ занять денегъ, хотя не очень много, и, взявъ на одинъ день, иногда до вечера, не отдалъ и не отдавалъ, и даже не заикался и думать забылъ. А давшіе, конечно, тоже не заикались и только недоумвали, не ршаясь обвинять зятя губернатора, князя и петербургскаго гвардейца.

Горстъ мелькомъ прослышалъ про эту черту характера молодого хвата, не поврилъ, но и не забылъ, а ршилъ удостовриться въ правдивости слуха. Пробу свою Горстъ сдлалъ рзко, круто, убжденный заране, что она не удастся.

Онъ пригласилъ князя ужинать въ тотъ же новооткрытый нмцемъ трактиръ, гд все было заведено по-столичному, прислуга была въ ливреяхъ съ позументами, на столахъ горли въ канделябрахъ розовыя восковыя свчи, а не простыя сальныя, въ большой зал была диковина — два билліарда, кушанье подавалось на серебряныхъ блюдахъ, и все въ томъ-же род.

Вмст съ княземъ Аникевымъ Горстъ пригласилъ еще двухъ молодыхъ людей. Къ концу ужина, онъ, никогда не бывавшій въ жизни подъ хмелькомъ, вдругъ оказался сильно пьянъ.

Сначала онъ пожелалъ, подъ пьяную руку, конечно, выпить съ княземъ ‘на ты’, что и было тотчасъ принято тмъ съ радостью. Затмъ Горстъ пожелалъ непремнно выучиться играть на билліард.

Войдя въ общую залу, сбросивъ съ себя сюртукъ и швырнувъ его въ уголъ, онъ вдругъ будто нсколько очнулся и выговорилъ.

— Охъ, такъ не годно… Князь, голубчикъ… Я пьянъ, а ты тверезый. Возьми въ сюртук бумажникъ и убереги мн… Уплати за все, а остальное мн завтра отдай. А сегодня, слышишь, не отдавай. Я пьяный. Потеряю. А ихъ много. Надо завтра платить здсь за бабушкинъ счетъ…

Князь съ удовольствіемъ согласился исполнить просьбу новаго друга, досталъ бумажникъ изъ брошеннаго сюртука и положилъ къ себ въ карманъ.

— А сколько тутъ?— спросилъ онъ.— Надо знать.

— А чортъ его знаетъ,— отозвался Горстъ пьянымъ голосомъ.— Не все-ли равно вамъ, то бишь, теб? теб, князька, князинька, душа моя…

Все было сдлано по уговору. Поздно ночью князь уплатилъ за ужинъ изъ денегъ Горста, затмъ доставилъ его въ своей карет до дверей дома, все-таки пьянаго на словахъ и не очень твердаго на ногахъ, а затмъ общалъ быть на утро, чтобы отдать бумажникъ, взятый на сбереженіе.

Дйствительно, на другой день, около полудня, князь пріхалъ и вошелъ къ Горсту со словами:

— Ну, дружище, получай!.. Но прежде скажи мн, сколько у тебя было тутъ денегъ вчера?

— Я не помню,— отвтилъ Горстъ, улыбаясь.

— Какъ не помнишь? Это-же совсмъ не ладно. Дрянь дло. Посмотришь, и вдругъ теб покажется нехватка. Каково мн тогда? Я въ воры попаду на твои глаза.

— Какъ теб не совстно этакое сказывать!— воскликнулъ Горстъ.— Отдай ты мн бумажникъ этотъ съ десятью рублями, и я поврю, что больше десяти не было въ немъ никогда, что я во сн видлъ сотни, а то и тысячи.

— Да сколько приблизительно?— настаивалъ князь нсколько сумрачно.

— Не знаю, говорю. Ну, пятьсотъ рублей, а можетъ быть четыреста. Только не триста. Помню, что больше трехсотъ.

— Это-же невылазное дло!— воскликнулъ князь.— И зачмъ я согласился взять деньги на сбереженіе, когда человкъ самъ не знаетъ, сколько даетъ.

— Знаешь что, князинька!— воскликнулъ и Горстъ.— Дло вылазное! Скажи, любишь ты меня? другъ ты мн истинный или такъ, подъ пьяную руку сдружились? Говори! Истинно любишь ты меня?

— Истинно. Благородное слово даю. Ты мн по душ пришелся, какъ никто здсь.

— Такъ не поврю, а докажи. Докажи, какъ я захочу. Вотъ дай тоже слово мн, что исполнишь мое прошеніе, что я хочу, твое княжее, Аникево, офицерово слово, что сдлаешь по-моему въ доказательство своей дружбы.

— Даю. Слово благородное князя Дмитрія Аникева. Вотъ!— отвтилъ князь.

— Возьми этотъ бумажникъ со всмъ, что въ немъ есть, отъ меня на память или въ подарокъ. Вотъ теб дло и будетъ вылазное.

Князь нсколько отороплъ и молчалъ.

— А если ты этого не сдлаешь, то ты выйдешь, ваше сіятельство, подлецъ, не держащій своего слова!— воскликнулъ Горстъ запальчиво.

Князь улыбнулся, двинулся и выговорилъ:

— Нечего длать! Ну, поцлуемся. Все-таки спасибо. Да и потомъ по совсти… У тебя деньги водятся, а у меня, братецъ мой… Бда! сущая бда! Не знаю, какъ и быть… Ну, поцлуемся!

И, обнявъ Горста, князь горячо его расцловалъ.

Съ этого дня началась настоящая дружба обоихъ молодыхъ людей, и друзья деньгамъ счетъ не вели.

— Сколько у меня моихъ есть,— говорилъ Горстъ,— столько и бери. Я счастливъ теб одолжить. А отдашь, когда разбогатешь. А то на томъ свт. Только, чуръ, не угольками.

Князь бралъ, не стсняясь, но допытывался все-таки:

— Твои-ли он? Можетъ, бабушкины?

— Говорятъ теб, мои собственныя. Бабушка объ этомъ никогда и знать не будетъ,— отвчалъ Горстъ.

И въ то-же время онъ краснорчиво убждалъ бабушку въ письмахъ высылать деньги для ‘взнузданія полезнаго для всхъ коня’.

Разумется, главное дло Горста, за которымъ онъ пріхалъ въ городъ и изъ за котораго собственно и искалъ дружбы губернаторскаго зятя, быстро наладилось. Тайные сыщики по распоряженію губернатора принялись по всему намстничеству разыскивать, кто, что и гд спряталъ или продалъ, или купилъ изъ вещей, разворованныхъ въ ‘Симеонов’ во время отписи всего имущества въ казну.

XIII.

Однажды въ сумерки кибитка тройкой, оглашая всю окрестность валдайскимъ колокольчикомъ и бубенцами, примчалась въ ‘Симеоново’ и на большой дворъ усадьбы.

Ариша, услыхавшая еще вдали колокольчикъ, узнала его по звуку или почуяла и выбжала на крыльцо, накинувъ кацавейку, чтобы встртить мужа.

Горстъ радостно расцловалъ жену и вскрикнулъ:

— А длъ сколько устроилъ, Ариша! Видимо-невидимо, да одно важне другого. А голоденъ, какъ волкъ.

Разспросивъ на-скоро про семью, всхъ и вся, что новаго и вс-ли слава Богу, Горстъ снова обнялъ жену, расцловалъ и выговорилъ:

— Ну, прямо къ бабушк, а то разгнвается.

— Охъ, да! Не любитъ она этого. Какъ пріхалъ, бги къ ней,— весело сказала Ариша.— Ступай! А я теб приготовлю покушать.

Горстъ прошелъ къ старух, которую уже извстила горничная о прізд барина, и, расцловавшись съ ней, поцловалъ об ручки.

— Ну, егоза, садись и описывай!— весело сказала Арина Саввишна.

— Нтъ, бабушка, увольте сейчасъ. Голоденъ, какъ волкъ,— разсмялся Горстъ.— Пока вамъ скажу кратко, что все обстоитъ благополучно, все дадося легко…

— И дорого…

— Про это не жалйте. Не дорого, бабушка, не дорого, а дешево. Когда я вамъ все разскажу, когда объясню, что я надумалъ еще въ придачу, то вы сами скажете, что дешево.

И, несмотря на разспросы и нетерпнье старухи, Горстъ ни въ какія подробности входить не сталъ, повторяя:

— Сытый голоднаго не разуметъ. И все, что я вамъ буду сказывать съ пустымъ животомъ, будетъ вамъ непонятно.

— Ну, убирайся!— ршила княгиня поневол.— Пошь скоре и приходи!

Въ тотъ же день старуха и молодой малый просидли въ бесд до поздняго вечера. Съ тхъ поръ, какъ Арина Саввишна узнала и пріобрла этого новаго внука, дозволивъ ему жениться на Ариш, никогда еще не бывало между ними такого интереснаго разговора.

Когда Горстъ въ конц концовъ спросилъ у старухи, довольна-ли она имъ, то Арина Саввишна взмахнула руками.

— Что-жъ тутъ говорить? Молодецъ и умница!

— А что, дорого все далось, бабушка?

— Охъ, нтъ! Дешево! совсмъ дешево! Правда твоя, соколикъ, распродешево!

Бесда, которая привела княгиню въ радостное состояніе,— раздлялась собственно на дв отдльныя бесды, неимвшія почти нечего общаго между собой.

Сначала Горстъ разсказалъ, какъ добился знакомства, а потомъ дружбы князя и какъ тотъ сталъ его заступникомъ и покровителемъ, а губернаторъ, ‘пляшущій подъ его дудку’, общалъ все сдлать и уже принялся за дло.

Вторая половина бесды была для Арины Саввишны умопомрачительной неожиданностью. Сначала старуха была, какъ она выразилась, ‘огорошена’ и не понимала даже того, что внукъ разъясняетъ.

А Горстъ говорилъ подробно о томъ план, который ему пришелъ въ голову въ город.

— Точно какъ вдругъ озарило!— объяснилъ онъ.

— Это было цлое предпріятіе, мудреное, но не невозможное. Если-бы дло удалось, то положеніе всей семьи Татевыхъ нсколько измнилось-бы къ лучшему. Помхъ могло быть многое множество, но слдовало упорствовать и добиваться.

Хоть лбомъ въ стну бить! Можетъ, и поддастся она. А дйствовать придется только двумъ: самой Арин Саввишн и ему самому, больше никто изъ семьи не нуженъ, да и не годенъ въ помощь по своей простот.

Главная помха — тоскующая Катюша.

‘Умопомрачительная’ затя Горста заключалась въ томъ, чтобы женить князя Аникева именно на Катюш. До-нельзя озадаченная сначала, Арила Саввишна кончила тмъ, что посл долгой бесды съ внукомъ сказала, отпуская его спать:

— Ну, соколикъ… Я не я, коли я этого не добьюся!

Эта затя Горста настолько понравилась старух, что даже какъ-бы поразила ее. Нсколько дней подрядъ Арина Саввишна только и думала, только и говорила, что о княз Аникев. Призывая къ себ ежедневно посл обда своего теперь любимйшаго, хотя и ‘чужого’ внука, она заставляла его въ десятый и въ сотый разъ повторять разныя мелочи, касающіяся ‘намстническаго молодца’, какъ прозвала она князя.

— Скажи мн,— въ который уже разъ спрашивала княгиня,— очень красивъ онъ собой?

— Прямо красавецъ, бабушка!— терпливо повторялъ Горстъ.

— И состоянія никакого не иметъ?

— Никакого.

— Какъ есть ни алтына? Самъ сказывалъ это?

— Ничего нту, бабушка. И самъ сколько разъ мн объяснялъ, что его одно желаніе жениться на богатой, не страшнйше богатой, а съ хорошимъ иждивеніемъ.

— Говорилъ: хоть на чорт?— серьезно переспрашивала старуха уже слышанное.

— Да-съ. Говорилъ именно этими словами. Хоть на чорт-бы женился, только-бы деньги были у нея, — смясь отвчалъ Горстъ.— Но онъ, бабушка, говорилъ тоже, что пусть жена будетъ чортъ своимъ образомъ и тломъ, то есть некрасивая, а нравомъ чорта онъ не хочетъ, хочетъ добронравную.

— Наша Катюша — красавица, а душой — золото!— воскликнула старуха.

— То-то… то-то… Оттого мн и на умъ оное пришло. Чмъ она ему не невста.

Однажды, позвавъ внука поговорить ‘объ нашемъ прожект’, какъ называла старуха теперь эту затю, она спросила:

— Знаешь что, соколикъ? Боюсь, что это не выгоритъ. Вдова она, вотъ бда! Мужчины, особливо молодые, вдовъ не жалуютъ, потому что они любятъ быть первыми, а не вторыми… Разв дураку какому, совсмъ остолопу, все едино — что двица, что вдова.

— Спасибо вамъ, бабушка! За что жалуете! Много благодарствую!— разсмялся Горсть.

— Чего ты?— не поняла Арина Саввишна.

— Да я-же полюбилъ вдову и женился.

— Не ври, дуракъ! Не ври!— сурово выговорила старуха.— Ты зналъ, что Ариша… только по закону вдова.

— Да, это — правда, бабушка. Но, если-бы даже Ариша была истинной вдовой и къ тому-же простого мужика, то я все-таки…

— Буде! буде! Не любопытно! Ты лучше мн о княз разскажи.

Въ этихъ бесдахъ старуха и молодой человкъ пришли къ ршенію, что не надо звать князя Аникева, пока Катюша еще беременна.

— А какъ только родитъ, такъ сейчасъ его сюда!— ршила старуха.

XIV.

Однажды къ подъзду барскаго дома подъхала кибитка тройкой, и прізжій, вылзшій изъ экипажа, спросилъ у встртившихъ его людей, какъ ‘поживаетъ’ княгиня.

Одинъ изъ дворовыхъ тотчасъ призналъ прізжаго барина и ахнулъ. Это былъ прежній домашній докторъ въ ‘Симеонов’, Станиславъ Станиславовичъ Янковичъ. Онъ ухалъ вскор посл объявленія семь Татевыхъ объ ихъ разжалованіи въ крестьянское состояніе, и съ тхъ поръ о немъ не имли никакихъ извстій.

Янковичъ тотчасъ веллъ людямъ доложить о себ князю Семецу Антоновичу, но отнюдь не старой княгин.

Чрезъ нсколько минутъ онъ уже сидлъ у старшаго князя и объяснялъ ему, что объ его прибытіи надо заявить Арин Саввишн осторожно, такъ какъ нежданная всть можетъ слишкомъ поразить и взволновать старуху.

— Ну, какъ Арина Саввишна? Что она? Небось, сильно постарла, ослабла?— спросилъ онъ.

— Нтъ. Отчего-же?— удивился князь Семенъ.

— Какъ ‘отчего’? А вс обстоятельства горестныя, которыя вамъ пришлось преодолть. Въ ея годы этакое убить можетъ…

— Зачмъ? Что вы!— глуповато отозвался Семенъ.

— Однако, батюшка, родитель вашъ, не перенесъ и померъ.

— Да, конечно. Но это ужъ такъ потрафилось…

— Стало быть Арина Саввишна не послабла?— удивился Янковичъ.

— Ничего.

— Все такая же? Бодрая и властная?

— Слава Богу,— отозвался Семенъ, не понимая.

— И такъ-же она васъ всхъ въ строгости содержитъ, какъ бывало прежде?

— Нтъ. Бабушка веселе теперь, — отвтилъ Семенъ, снова будто не понимая вопроса.

— Веселе?— удивясь спросилъ Янковичъ и странно усмхнулся, а затмъ, помолчавъ, онъ прибавилъ:— да. Это существо, можно сказать, особое. И тло желзное, и духъ стальной… ничто не беретъ и ничто не возьметъ. Ну, что-же? Тмъ лучше! Тогда нечего осторожность соблюдать. Доложите бабушк, что я пріхалъ. Авось не испугается.

— Бабушка только обрадуется.

— Ну… ну, это я… не знаю я…

И Янковичъ опять загадочно ухмыльнулся и прибавилъ:

— Увидимъ. Коли обрадуется, тмъ для меня лучше, а коли ей мой пріздъ не по душ, то скажите… скажите, что я попрежнему ее люблю и уважаю и ставлю за счастіе ее повидать… по важному для меня длу.

Старшій князь охотно и весело отправился на ‘половину’ бабушки, то есть въ ея аппартаменты, чтобы доложить о прізд прежняго ихъ домашняго доктора и бывшаго любимца старухи.

Онъ засталъ бабушку за дломъ, которымъ она много и часто занималась въ послднее время. Дло было пустое, простое и ‘бабье’, какъ говорила княгиня сама. Вмст съ тмъ, она изъ этого бабьяго дла устроила серьезный вопросъ и важное занятіе для трехъ горничныхъ подъ начальствомъ старухи Карповны. Это было изготовленіе всего того, что требуется для новорожденнаго ребенка.

Арина Саввишна, въ ожиданіи скораго рожденія правнука или правнучки, объявила Катюш и всей семь, что хотя ребенокъ долженъ родиться особаго, чудного и диковиннаго состоянія, не дворянскаго, а, между тмъ, близкій родственникъ князей, тмъ не мене, приданое дтское должно быть не хуже того, какое было когда-то приготовлено къ рожденію перваго правнука Саввушки, или, какъ его уже теперь звали, Саввы Симеоновича.

И вся семья отнеслась къ приготовленію приданаго ожидаемому младенцу, какъ къ важному длу. Мужчины давали совты, а женщины помогали кроить и шить. Боле всхъ помогали княгиня Мара и княгиня Елизавета, хотя все, что она длала, Арин Саввишн не нравилось и часто забраковывалось. Разумется, причиной этого была лишь одна ненависть старухи къ жен Гаврика, такъ какъ Елизавета и кроила, и шила лучше всхъ, да къ тому-же отличалась вкусомъ и изобртательностью.

Всхъ безучастне относилась къ длу сама вчно унылая и задумчивая Катюша, и только изрдка оживлялась при какомъ-нибудь вопрос о цвт лентъ или о форм чепчика. Единственный вопросъ, заставлявшій ее вполн оживляться, ‘оживать’, какъ говорила сестра Ариша, былъ вопросъ о томъ, родится-ли у нея мальчикъ или двочка.

Катюша говорила, что знаетъ наврное, что у нея будетъ мальчикъ, и поэтому она настаивала, чтобы все цвтное было голубое и синее, какъ подобаетъ, по обычаю, для ребенка мужского пола.

Арина Саввишна ршила вопросъ просто, приказавъ длать запасъ синій и розовый. Одинъ пригодится и пойдетъ въ дло, другой пойдетъ въ кладовыя про запасъ, на случай ‘иного рожденія’.

Это ‘иное’ появленіе ребенка Арина Саввишна ждала и желала. Дло шло объ Ариш. Старуха заране объясняла и говорила полушутя:

— Аришинъ младенецъ будетъ не чета Катюшиному мужицкому отродью.

Когда князь Семенъ доложилъ бабушк о прибытіи Янковича, старуха, стоя около стола, мрила какія-то выкройки изъ полотна и бранила швей-горничныхъ. Она сразу выронила изъ рукъ выкройку, двинулась, оперлась на столъ и широко раскрыла на внука глаза, какъ говорится, выпучила.

— Что?— произнесла она очень тихо.

— Докторъ… нашъ прежній… Янковичъ… Проситъ представиться вамъ, по прибытіи…

— Что-о?— снова повторила Арина Саввишна, какъ-бы не вря своимъ ушамъ.

Семенъ молчалъ и не зналъ, повторить-ли опять то-же самое. Но вмст съ тмъ онъ почему-то и ороблъ отъ лица и отъ голоса бабушки.

Княгиня двинулась отъ стола, сдлала два шага и сла. И только посл нсколькихъ мгновеній молчанія она заговорила.

— Янковичъ? зачмъ? Пріхалъ? зачмъ?

Князь не понялъ вопроса и растерянно молчалъ, боясь окрика, но старуха, будто себ самой задавшая этотъ вопросъ, продолжала:

— Что ему здсь понадобилось? Зачмъ ему… насъ… меня?.. Зачмъ? Что такое?

Но вдругъ, будто вполн придя въ себя отъ столбняка, напавшаго на нее отъ неожиданности, Арина Саввишна сразу какъ-бы овладла собой. Она провела рукой по лицу, потерла себ лобъ и глаза и затмъ произнесла совершенно инымъ, своимъ обыкновеннымъ голосомъ.

— Эка глупый… Ты, что-ли, не такъ обозвалъ… или я не дослышала и спутала… Я представила себ, что это… что это пріхалъ… ну, Абдурраманчиковъ, что-ли!— солгала старуха и разсмялась фальшивымъ смхомъ.

Смхъ этотъ былъ такой неестественный, такой ‘не бабушкинъ’, что князь Семенъ опшилъ отъ удивленія. Даже швеямъ и старух Карповн почудилось, что княгиня очень диковинно засмялась, ‘будто со зла, что-ли?’.

— Ну, что-же? Милости просимъ, скажи ему… очень я рада. Вели отвести ему т дв комнаты, что недавно заново устроили… какъ дорогому гостю… дорогому… Такъ ему отъ меня сейчасъ-же скажи. И самъ въ комнаты его проводи по обычаю и спроси, чего нту, не хватаетъ. Ну, вотъ… Ступай!

— А къ вамъ, бабушка, когда явиться дозволите ему?— храбре спросилъ Семенъ.

— Ко мн? Посл. Пусть отдохнетъ. Тогда скажу. Позову сама!— быстро и отрывисто проговорила Арина Саввишна.

Однако, во весь день она гостя не позвала къ себ и, видимо, волновалась и, задумываясь, глядла сурово.

‘Умна, говоришь, а вотъ дура! Коли умна — вылзь!’ — шептала и бормотала она сама себ.

Ввечеру княгиня велла позвать къ себ Горста ране обыкновеннаго.

— Къ намъ Янковичъ пожаловалъ. Знаешь?— встртила она его.

— Знаю, бабушка,— отвтилъ Горстъ, садясь.

— Знаешь, кто онъ такой?

— Докторъ.

— Не то. Знаешь ты, что онъ прежде у меня тутъ жилъ, нашимъ домашнимъ пачкуномъ, и былъ намъ всмъ очень близкій человкъ?

— Слыхалъ, бабушка! даже слышалъ, что вы его особенно жаловали. Никто не смлъ при васъ про него слова дурного сказать.

— Пустяковина!— вдругъ насупилась княгиня.— Умница ты, а вришь всему, что теб скажутъ, и пересказываешь чужое вранье.

— Простите. Стараюсь отвыкнуть. Сразу нельзя, бабушка, Общая это всмъ людямъ слабость. Но я стараюсь,— улыбаясь отвтилъ Горстъ.

— Ну, ладно. Слушай! Окажи мн одолженіе!..

— Только приказать извольте, бабушка! Все по вашему желанію исполню.

— Большое, большущее одолженіе, — сурово проговорила Арина Саввишна, не любившая просить кого-бы то ни было, о чемъ-бы то ни было.

Необходимость обращаться съ просьбой какъ-будто озлобляла ее, и поэтому старуха просила рзко, будто сердито и глухимъ голосомъ.

— Все, что прикажете, все будетъ сдлано и исполнено будетъ по сил моего разумнія и усердія. Коли не выгоритъ что, то я ужъ не виноватъ: или не сумлъ, или коса на камень попала…

— Вотъ то-то… Камень и коса…— задумчиво отозвалась старуха,— бываетъ это! Но все-таки ты — умница, а онъ, Янковичъ, не дуракъ, но глупе тебя… Вотъ въ чемъ дло… Возьмись за него… за Янковича. Возьмись, какъ знаешь, какъ хочешь, но избавь меня отъ него, выживи отсюда съ тмъ, чтобы онъ и не вздумалъ когда-нибудь возвращаться.

— Да какъ-же, бабушка?— ахнулъ Горстъ.— Помилуйте! Это-же не по мн, не мое дло. Это дло ваше или Семена, какъ старшаго въ род. Я ничего не могу. Янковичъ мн скажетъ, что онъ со мной и разговаривать не желаетъ. Прикажите просто прогнать!

— Нельзя! Хитростью ты возьми. Перехитри.

Горстъ развелъ руками и, помолчавъ, вымолвилъ:

— Дайте подумать. Огорошили вы меня, бабушка.. Дло самое пустяковое, а самомудренйшее.

— Какъ знаешь. Придумай! Ты — умница.

На утро Горстъ заявилъ, однако, старух, что ничего не придумалъ и не знаетъ, какъ взяться за дло, но она настаивала и просила.

XV.

Горстъ, дйствительно, оказался въ мудреномъ положеніи: не будучи хозяиномъ дома, ничего не объясняя, выжить гостя. Оно было прямо невозможно. Но около полудня Янковичъ нежданно самъ явился вдругъ къ нему въ его комнаты.

Горстъ, удивленный не мало, попросилъ доктора садиться и какъ-бы насторожился, ожидая чего-нибудь особеннаго, такъ какъ у гостя видъ былъ смущенный.

— Дло у меня, господинъ Горстъ, — заявилъ этотъ, — и дло очень важное. Конечно, не важное вообще, а важное для меня. И въ этомъ дл вы можете мн много услужить. Пожелаете-ли вы сіе?

— Конечно, — недоумвая отозвался Горстъ.— Но какое дло? Иногда бываетъ, что при всемъ желаніи человкъ не можетъ помочь или… или бываетъ, что человкъ, сообразя вс обстоятельства, считаетъ…

— Не пожелаетъ помочь?— перебилъ Янковичъ.

— Да-съ. Бываютъ такія обстоятельства…

— Конечно. Но вотъ я могу впередъ васъ успокоить, что мое дло такого рода, что вы можете стать для меня многополезнымъ. А не захотть, не пожелать тоже вамъ причины не будетъ. Ущерба вамъ никоего не будетъ отъ того, что вы мн услужите въ дл пустомъ для васъ и важномъ для меня. Итакъ, общаете-ли вы свою помощь? Иначе и говорить мн нечего безъ толку да еще вдобавокъ признаваться безъ пользы чужому человку.

— Все, что я могу,— отвтилъ Горстъ,— вамъ сдлать безъ ущерба себ, я сдлаю съ удовольствіемъ.

— Спасибо. Позвольте-же начать вамъ нкоего рода допросъ. Сначала вы удивитесь, а потомъ въ скорости все поймете. Итакъ, позвольте… По порядку…

Янковичъ помолчалъ мгновенье и произнесъ:

— Вамъ хорошо извстна госпожа Кизильташева, едосья Ивановна Кизильташева?

Горстъ усмхнулся и вымолвилъ:

— Да-съ. Близко извстна. И я у нея въ долгу.

— Какъ такъ? Деньгами у нея…

— Нтъ. Денегъ я ей не долженъ. Я долженъ ей уплатить или отплатить тою-же монетою… По поговорк: око за око, зубъ за зубъ. Она мн сугубое зло причинила однажды, вотъ мн надо тоже когда-нибудь ей причинить таковое-же.

— Какое зло? Когда? Я этого не зналъ.

— Она меня и Аришу выдала губернскимъ властямъ, когда мы скрывались въ город. И Ариша изъ-за нея сидла въ полиціи, почитай, въ острог!

Горстъ при этомъ воспоминаніи взволновался, и лицо его стало сурово. Янковичъ поглядлъ на него и, тоже насупившись, смолкъ.

— Въ такомъ случа,— выговорилъ онъ черезъ мгновенье,— я не знаю, говорить-ли мн съ вами о моемъ дл.

— Не знаю. Не понимаю, что вы хотите сказать, — отозвался Горстъ.

— Ну, хорошо. Пускай вы считаете едосью Ивановну своимъ врагомъ. Все-таки скажите мн, что это за человкъ…

— Человкъ? Какъ человкъ?

— Какая эта женщина своимъ нравомъ?

— Нравомъ?.. Нравомъ — дьяволъ.

— Славно!

— Да вамъ-то что за дло?

— Что за дло? Большое дло… Скажите, почему ея родители якобы безъ всти пропали и она не знаетъ, гд они находятся.

— Какъ гд? Они, по всей вроятности, и теперь въ одной изъ деревень княгини.

— Что?

— Что?— повторилъ и Горстъ.

— Что вы говорите?

— Я говорю, что отецъ и мать, ну, родители едоськи, если еще живы, то живутъ въ какой-либо изъ деревень князей Татевыхъ и безъ всти не пропадали.

— Я совсмъ ничего, извините, не понимаю,— вымолвилъ Янковичъ, широко раскрывая глаза.— Я вамъ говорю про госпожу Кизильташеву, крымскую уроженку, а вы говорите, что въ деревн…

— Такъ, такъ! Понимаю!— разсмялся Горстъ.— едоська выдала себя вамъ за настоящую крымку… И вы не знаете, что она — крпостная холопка князей Татевыхъ, по отцу Савельева или Савинова, право, не упомню, но совсмъ не Кизильташева?

— Что вы? что вы? Богъ съ вами!— изумляясь произнесъ Янковичъ, какъ-бы принимая Горста за умопомшаннаго или за человка, который ни слова не понялъ изъ всего, что ему сказали.

Горстъ при вид этого лица доктора разсердился и рзко, кратко объяснилъ ему, кто и что ‘знатная’ въ город ‘крымка’, родившаяся около ‘Симеонова’, взятая въ число дворовыхъ горничныхъ княгиней и затмъ выкраденная Абдурраманчиковымъ.

Янковичъ все выслушалъ молча и, когда Горстъ кончилъ, произнесъ:

— Господи помилуй! Не будь вы… Скажи мн все это кто другой, я-бы его принялъ за безумнаго или за отчаяннаго шутника.

— Да зачмъ вамъ все это нужно?— воскликнулъ Горстъ.— Какое вамъ дло, кто такая эта поддльная крымка?

— Я на ней хочу жениться!— отчаянно вскрикнулъ Янковичъ.

— Жениться?!. Зачмъ?— удивился и Горстъ.

Янковичъ, конечно, ничего не отвтилъ и только провелъ рукой по лбу.

Наступило молчаніе. Докторъ былъ сильно взволнованъ.

— Но какъ-же вы разспрашиваете про Кизильташеву,— удивляясь, снова заговорилъ Горстъ,— когда вы столько времени здсь жили и, конечно, не разъ слышали, вроятно, отъ Арины Саввишны и отъ покойнаго князя Антона Семеновича про холопку, которую выкралъ сосдъ Абдурраманчиковъ?

— Сто разъ, можетъ быть, слыхалъ. Такъ что-же?

— А коли слыхали, такъ чего-же вы разспрашиваете?

— Такъ… стало быть, госпожа Кизильташева… ну эта яко-бы крымка… стало быть, она это и есть та самая крпостная едоська, что увезъ отсюда Абдурраманчиковъ?

— Понятно, та самая,— невольно разсмялся Горстъ.

— Охъ, Господи… Вотъ… вотъ ужъ умъ за разумъ зайдетъ! Да какъ-же она-то такъ дерзко выдумываетъ и разсказываетъ всю свою прошлую жизнь… Небылицы въ лицахъ одн.

Янковичъ развелъ руками.

— Да что она разсказываетъ?

— Да не всть что… Первое — что она изъ города Константинополя, родитель ея — турецкій паша, а мать — гречанка, чуть не княжескаго рода, а вся родня… Да мало-ли что… Всего не перескажешь.

Горстъ громко и весело расхохотался.

— Вамъ смшно, а мн, право, не до смха,— укоризненно произнесъ Янковичъ.

— Не понимаю. Извините! Если вы теперь знаете, съ кмъ имли дло, что за человкъ эта Кизильташева, то просто… просто сведите все на нтъ.

— Какимъ образомъ?

— Перестаньте видться и знаться — и всему конецъ.

— Это легко сказать. А если я не могу?

— Что не можете?

— Не могу сдлать — то, что вы мн совтуете. Знаете русскую пословицу: ‘чужое дло руками разведу, а къ своему длу ума не приложу’. Не могу я съ ней покончить. Не могу — и конецъ! А что да какъ, это долго разсказывать, да и нельзя разсказать.

Докторъ смолкъ, понурился и задумался. Горстъ глядлъ на него и думалъ:

‘Вотъ! Что кому на свт. Изъ-за дряни, какъ едоська, человкъ мучается’.

— Скажите мн, по крайней мр, по совсти,— заговорилъ Янковичъ,— какая она, по-вашему, женщина: добрая, злая, честная, или съ грхомъ пополамъ?

— Абдурраманчикова ученица,— усмхнулся Горстъ, но затмъ серьезно и просто, не преувеличивая, сталъ говорить о едоськ. Правдиво разсказалъ онъ и про свою связь съ ней, и про разрывъ предъ женитьбой.— По правд сказать,— кончилъ Горстъ,— едоська все-таки не извергъ какой. Абдурраманчиковъ много ее испортилъ. Что есть въ ней худого — онъ ей заложилъ въ душу. Вотъ деньги она страсть какъ любитъ. Это онъ ее этой любви обучилъ.

— Кто-же, позвольте спросить, денегъ не любитъ?— выговорилъ Янковичъ, презрительно усмхаясь.

— Кто не любитъ? Да очень многіе!— воскликнулъ Горсть.— Да хоть-бы я вотъ. Мн деньги ни на что не нужны. Я здсь въ ‘Симеонов’ съ милой, любимой женой, сытъ, обутъ, одтъ… И больше мн ничего не надо.

— Не надо?

— Нтъ.

— Больше ничего? Врю вамъ.

— Какъ такъ?— не понялъ Горстъ.

— Имя все, вы ничего больше не желаете. Это понятно.

Горстъ весело разсмялся и вымолвилъ:

— Пожалуй, что вы и правду сказали. Но когда у меня ничего не было, я все-таки деньги ни въ грошъ ставилъ. Честолюбивъ, правда, былъ.

— Позвольте… Это все не къ длу. Я попрошу васъ продолжать отвчать мн на мой допросъ о госпож — буду все-таки звать — Кизильташевой,— сказалъ Янковичъ.— Считаетели вы ее лгуньей?

— Какъ? Вотъ вопросъ удивительный. Лгунья-ли дочь турецкаго паши и греческой княгини?

— Это иное дло,— сказалъ Янковичъ.— Я говорю про ложь въ отношеніяхъ съ людьми, про обманъ, лукавство и ложь ежедневныя.

— Нтъ. Если не нужно, она не солжетъ, правду скажетъ. Ну, а если крайняя нужда, то ворохъ налжетъ. Но повторяю, едоська — женщина сердечная.

— Вы одни или многіе люди зовутъ госпожу Кизильташеву едоськой?— спросилъ Янковичъ странно и какъ-бы раздражительно.

Горстъ поглядлъ на него нсколько озадаченный и, разсмявшись снова, отвтилъ:

— Абдурраманчиковъ такъ звалъ… Я такъ привыкъ ее звать, потому-что и въ глаза ее такъ называлъ…

Наступило снова молчаніе, которое Янковичъ прервалъ вопросомъ, сразу смутившимъ Горста.

— Нельзя-ли мн узнать, когда приметъ меня княгиня?

— Изволите видть.. Я хотлъ…— началъ Горстъ, путаясь,— я именно сегодня желалъ еще по утру… Бабушка, кажется, не.. Зачмъ собственно желаете вы бабушку видть.

— А-а?— протянулъ Янковичъ со страннымъ оттнкомъ въ голос.— А, вотъ оно какъ! Княгиня Арина Саввишна не желаетъ, стало быть, меня видть? Это я вполн понимаю, цню и одобряю.

Янковичъ громко, въ свой чередъ, расхохотался. Горстъ даже опшилъ.

— Передайте-же Арин Саввишн, что я пріхалъ въ ‘Симеоново’ по длу, которое до нея и до меня касается, дло важное. И, пока я съ княгиней не повидаюсь и не объяснюсь, я отсюда не уду.

Горстъ какъ-бы окаменлъ отъ изумленія.

Наоборотъ, Янковичъ, будто озлобившись вдругъ, сидлъ, самодовольно и отчасти дерзко улыбаясь.

Горстъ, не выносившій никакого самодовольства и самомннья въ людяхъ, въ особенности-же въ тхъ, которые, по его убжденію, не имли права на это, сразу тоже озлобился и разсердился.

‘Такая мелкота и сметъ такъ разговаривать!’ — подумалось ему.

Онъ собирался уже рзко объяснить Янковичу нчто имъ придуманное утромъ, нчто не совсмъ правдоподобное даже, но лучше онъ ничего надумать не сумлъ. Онъ выдумалъ заявить доктору, что онъ полновластенъ въ дом, что вся семья, а въ томъ числ и бабушка-княгиня, повинуются ему во всемъ. И вотъ онъ, собственной властью, по собственной прихоти не желаетъ, чтобъ Янковичъ имлъ свиданіе съ Ариной Саввишной, и, объяснивъ это ей, получилъ ея согласіе, а теперь заявляетъ это и доктору.

Горстъ уже собирался заговорить, когда услыхалъ въ дом какой-то шумъ, необычную бготню, громкіе голоса въ корридор и въ зал.

Онъ прислушался. Янковичъ тоже насторожился и вопросительно глядлъ ему въ лицо.

— Что такое?— произнесъ Горстъ.

— Да. Что-то… Шумятъ!— отозвался Янковичъ.

Въ ту-же минуту раздались быстрые женскіе шаги, вошла почти бгомъ Ариша и воскликнула:

— Гаврикъ… Лизавета… ухали…

И она объяснила, что сейчасъ вс хватились ея брата съ женой и что ихъ нигд въ дом нтъ.

— Что-же,— спокойно произнесъ Горстъ.— Ждать слдовало. Они-же давно это желали.

— Да. Но бабушка… бабушка еще не знаетъ,— тревожно вымолвила Ариша.— Теб надо, соколикъ, ей сказать. Кому-же больше?

— Ну, что-же? И скажу. Успокойся! не тревожься! Бабушка, можетъ, и рада будетъ.

И Горстъ, улыбаясь, поцловалъ жену.

XVI.

Въ то время, когда въ семь хватились бглецовъ, Гаврикъ и Елизавета подъзжали къ усадьб ‘Кутъ’. Не желая никого ‘подводить’ подъ бабушкинъ гнвъ, они въ это утро ни съ кмъ не простились въ дом и даже не взяли экипажа и лошадей, а, дойдя пшкомъ до деревни, взяли простыя крестьянскія розвальни и лошаденку.

Абдурраманчиковъ, давно знавшій, что дочь не можетъ оставаться въ семь мужа изъ-за старухи-бабушки, согласился на ихъ перездъ къ нему, но все-таки онъ не ожидалъ ихъ появленія теперь.

Узнавъ отъ людей о прізд дочери и зятя, Романъ Романовичъ быстро пошелъ къ нимъ навстрчу въ прихожую, обнялъ обоихъ и расцловалъ.

Елизавета, цлуя отца, заплакала.

— Чего? Чего? Что такое?— удивился Абдурраманчиковъ.

— Отъ радости, батюшка, отъ счастья, что мы, наконецъ? здсь,— воскликнула Елизавета.— Если-бъ вы знали… если-бъ вы видли и слышали все… вы-бы давно потребовали насъ къ себ.

Абдурраманчиковъ громко засмялся.

— Заклевала тебя старая вдьма,— воскликнулъ онъ.

— Не клевала, а ножемъ рзала,— выговорилъ Гаврикъ.— Поносила, оскорбляла, надругивалась…

— Ну, и лихъ съ ней! Заживемъ здсь тихо и мирно пока. Да вотъ горе… пока. А тамъ, что будетъ? Одному Богу извстно. Но авось… авось и наладится. Богъ поможетъ. Наказывать Ему меня не за что. А васъ или Петра и подавно не за что…

И старикъ взволновался, глубоко вздохнулъ, а на глаза его навернулись слезы.

Романъ Романовичъ былъ уже не тотъ добрый и моложавый старикъ, какимъ былъ еще очень недавно. Онъ сразу опустился, измнившись не только лицомъ и всмъ туловищемъ, но и характеромъ. На лиц его появились глубокія морщины, спина будто поддалась, согнулась, и онъ осунулся впередъ. Походка тоже стала при этомъ другая, боле тихая и мрная. Волосы сильно поблли. При этомъ Романъ Романовичъ сталъ уныле и какъ-бы мягче, добре, конечно, къ чужимъ людямъ, такъ какъ съ дтьми былъ всегда ласковъ и сердеченъ.

Разумется, перемна произошла отъ всего имъ пережитаго да еще вдобавокъ въ короткій срокъ. Давно-ли онъ былъ вызванъ въ Петербургъ самимъ царемъ и обласканъ, и возвышенъ нежданно… А теперь онъ — опять частный человкъ, дворянинъ-помщикъ… Но это-бы еще куда ни шло, если-бы состояніе было въ томъ-же положеніи.

Главная бда заключалась въ томъ, что петербургская ‘волокита’, столичные кровопивцы-чиновники, взявшіеся хлопотать по его длу, устроили, что общали, но отпустили, обобравъ чуть не до нитки.

Абдурраманчиковъ жилъ теперь въ ‘Кут’ тмъ-же генераломъ, и былъ не подъ судомъ, но самый этотъ ‘Кутъ’ собственно ему не принадлежалъ. Если во-время не внести деньги, и сравнительно большія, въ опекунскій совтъ, то выходи изъ дому и вызжай изъ усадьбы на вс четыре стороны. Только одинъ неурожай могъ прямо привести къ этому…

— Да что я?.. А вотъ Петръ!— вздыхалъ Абдурраманчиковъ.— Меня гробъ ждетъ, а ему еще внецъ брачный впереди…

О судьб дочери старикъ не безпокоился. Онъ зналъ, что состояніе Татевыхъ въ полнйшемъ порядк, и, если чиновники разграбили многое въ дом, то, конечно, не могли разграбить земли и деревни съ мужиками. Они могли тайно порубить лса, но, по счастью, не успли. Такъ какъ старуха-княгиня все-таки не безсмертна, ‘до ста лтъ доживетъ, а все-таки умретъ’, то третья часть состоянія Татевыхъ все-таки будетъ принадлежать мужу дочери, и она будетъ богаче даже бывшихъ княженъ, которыя получатъ лишь свои по закону четырнадцатыя части.

Но сынъ Петръ Романовичъ крайне озабочивалъ старика. Будучи губернаторомъ, онъ не занялся его судьбой, ‘проморгалъ и обмахнулся’. Тогда онъ могъ, несмотря на множество враговъ въ намстничеств, все-таки отлично женить Петра на богатой невст: родители польстились-бы на то, что онъ — сынъ начальника края, а теперь Петръ — сынъ разоренаго помщика, смщеннаго съ должности по слдствію и суду.

И въ дйствительности не столько личная обида, уязвленное самолюбіе, потеря власти и общественнаго положенія, сколько раскаяніе, что онъ во-время не устроилъ судьбу сына, сндали Абдурраманчикова, старили и состарили почти не по лтамъ.

Однако, въ послдніе два мсяца Романъ Романовичъ едва замтно оживился, сравнительно поглядывалъ бодре. На это была особая причина, но ни единый человкъ на свт не зналъ объ этомъ ничего, да и самъ Абдурраманчиковъ, иногда задумываясь, спрашивалъ себя:

— Полно, такъ-ли? Возможно-ли? Можетъ, это одн бредни старика-дурака. Можетъ быть, и это невозможно, тоже поздно… тоже раньше надо было подумать.

У него явилось одно средство, врне — онъ самъ, много думая и размышляя о своемъ положеніи, надумалъ средство поправить дла, не быть принужденнымъ вдругъ продавать ‘Кутъ’ и чуть не итти по-міру.

Сначала это средство, этотъ якорь спасенія представлялся Абдурраманчикову невозможнымъ, обиднымъ для дворянина и генерала, бывшаго намстника, даже прямо позорнымъ… Но, думая, передумывая, нравственно мучаясь, онъ понемногу привыкъ къ мысли, привыкъ взирать на свою выдумку боле просто, хладнокровно или безучастно.

— Спасти ‘Кутъ’ для Петра, а тамъ хоть клеймы на лобъ ставьте, шельмуйте. Буду знать, что для родного и единственнаго сына собой пожертвовалъ, и это будетъ великое утшеніе.

И затмъ Романъ Романовичъ, вспоминая и соображая, что онъ потерялъ свою должность и чуть не потерялъ свой чинъ, ради дочери, ради ея счастья превысивъ власть, ршилъ твердо, что теперь чередъ за сыномъ. Теперь для сына надо тоже собой пожертвовать, хотя на совершенно иной ладъ.

Абдурраманчиковъ самъ не зналъ или не отдавалъ себ отчета (что часто бываетъ у родителей), насколько много онъ любилъ своихъ Петра и Елисавету. Онъ хорошо зналъ, что любитъ ихъ, но, если-бъ ему сказали, что его любовь къ дтямъ доходитъ до полной готовности самопожертвованія, и всяческаго, то, пожалуй, онъ и удивился-бы, такъ какъ чувство къ дтямъ было собственно безсознательное. Врне-же это отношеніе къ дтямъ было сознательное, но онъ не цнилъ его самъ, какъ-бы считая, что это — простой долгъ всякаго отца.

Онъ былъ гордъ, и счастливъ, когда вдругъ былъ взысканъ милостью монарха, да еще въ такой форм, что его ‘придворскій случай’ прогремлъ на об столицы, и, сдлавшись нежданно генераломъ и намстникомъ, онъ, какъ говорится, самъ себ не врилъ… Между тмъ, выдавая дочь замужъ за крестьянина Татева въ обходъ указа того-же монарха, который его несказанно милостиво возвеличилъ, онъ зналъ, что поступаетъ, какъ человкъ и неблагодарный, и опрометчивый. Поступокъ былъ опасенъ, а онъ все-таки на него ршился и притомъ исключительно изъ любви къ дочери. Расчетъ, что Гаврикъ одинъ изъ своей семьи станетъ снова княземъ и владльцемъ всего состоянія, былъ на второмъ план. Не люби другъ друга Гаврикъ и Елизавета, онъ на такой лукавый, но опасный расчетъ не пошелъ-бы. Поступокъ его назвали превышеніемъ власти, но собственно это было своего рода административымъ подлогомъ или мошенничествомъ. Его оговорка на слдствіи, что жена Гаврика крестьянка, а не дворянка, была игрою въ слова. Судьи справедливо объяснили ему:

— Жена Гавріила Татева, дйствительно, крестьянка, но женили вы его не на крестьянк, а на дворянк и генеральской дочери.

И дло съ рукъ не сошло, намстническая должность изъ-за счастія дочери была потеряна, а вдобавокъ потеряно теперь и состояніе.

Конечно, Абдурраманчиковъ, вернувшись домой изъ Петербурга, страшно сожаллъ, что для сохраненія генеральскаго чина пустилъ сына по-міру. Но это произошло какъ-то само собой. Онъ надялся все-таки, что, разсыпавъ въ столиц взятками весь капиталъ, взятый въ Опекунскомъ совт, онъ, можетъ быть, удержитъ за собой и должность.

Теперь приходилось такъ или этакъ поправить ошибку, спасти сына изъ положенія нищаго и для этого, конечно, пойти на все, пожертвовать даже собой.

Когда Гаврикъ съ Елизаветой пріхали въ ‘Кутъ’, то брата не нашли, онъ былъ въ город по дламъ, посланный отцомъ. Романъ Романовичъ велъ переговоры о продаж маленькаго хутора, чтобы заране, на случай неурожая, имть чмъ уплатить проценты въ Опекунскій совтъ.

Однако, Петръ вернулся изъ города въ тотъ-же вечеръ и несказанно обрадовался, найдя сестру съ мужемъ.

— Давно вамъ слдовало пріхать, — сказалъ онъ.— По всему вамъ слдъ здсь пребывать. Во-первыхъ, избавиться отъ Арины Саввишны, и, во-вторыхъ, тутъ вамъ и дло будетъ…

— Какое дло?— удивилась Елизавета.

Братъ уклонился отъ объясненія своихъ словъ. На другой день Гаврикъ и Елизавета, оба одинаково замтивъ въ Петр какую-то перемну, пристали къ нему съ правильнымъ допросомъ. Петръ принялъ все въ шутку и уврялъ ихъ, что никакой перемны въ немъ нтъ.

Между тмъ, угрюмый и озабоченный видъ Петра бросался въ глаза. Его видимо и ясно что-то тревожило и даже будто томило. Онъ не былъ словоохотливъ, безпечно-веселъ и добродушенъ, какъ бывало. Казалось, что онъ постоянно, непрерывно былъ сндаемъ какой-то мыслью.

На третій день пребыванія въ ‘Кут’ Елизавета пристала упрямо къ брату:

— У тебя что-то есть. Я вижу!

— Ничего нтъ!— отзывался Петръ.

— Есть. Меня ты не обманешь. У тебя забота и большая. Ты долженъ мн сказать, въ чемъ дло.

— Нечего сказывать, Лиза.

— Есть. Говорю, есть. Коли не хочешь Гаврику сказывать, и я не скажу. Но ты, братъ, мн, твоей сестр, долженъ все сказать, все по совсти. Мы всегда жили душа въ душу, съ рожденья. Разв не правда?

— Встимо, правда,— отвтилъ Петръ,— но ради этого… ради нашего съ тобой дружества съ рожденья, я теб только одно могу сказать, чего и Гаврику прошу не говорить. Да! Есть у меня забота, есть заноза душевная, но я…

— Полюбилась теб какая двица?— прервала Елизавета,— которая тебя не хочетъ?

— Богъ съ тобой!— махнулъ рукой Петръ и даже разсмялся.— Любить такую, которая меня не любитъ, я не могу. Не таковъ уродился. И если-бы, стало быть, теперь полюбилъ кого, то былъ-бы тоже любимъ и веселъ, радостенъ.

— Такъ что-же тогда?

— Что? сказать не могу, потому не могу, что оно — тайна и не моя. А чья тайна, тотъ не хочетъ, чтобы ее знали.

— Теб-то что-же чужой человкъ съ его тайной?

— Охъ, Лиза… Вотъ то-то! Брось разспросы. Ничего я отвчать не стану… не могу. Придетъ время — и ты узнаешь все, и для тебя тоже оно занозой будетъ въ сердц.

— Для меня тоже?..— удивилась Елизавета, но тутъ-же ахнула:— стало быть, батюшка! родитель?!.

Петръ ничего не отвтилъ, но потупился, и его молчаніе было, конечно, отвтомъ.

— Господи! Да что-же это такое?— взволновалась Елизавета.— Бда какая?.. Лихая бда?

— Нтъ, но хорошаго мало.

— Опять судъ? Новое что выискали въ столиц?

— Охъ, нтъ, нтъ!— вскрикнулъ Петръ.— Въ этомъ отношеніи все благополучно.

— Что-же тогда?

— Говорю теб, что не могу сказать.

— Мн про батюшку? Дочери про ея отца?

— Такъ выходитъ.

— Ты-же, сынъ, знаешь, почему-же мн не знать?

— Будетъ время — узнаешь. Батюшка самъ теб скажетъ, а теперь онъ мн запретилъ объ этомъ даже съ нимъ самимъ говорить.

XVII.

Суматоха въ дом и въ усадьб ‘Симеоново’ по поводу исчезновенія Гаврика съ женой продолжалась недолго. Вся семья знала, что бглецы благополучно достигнутъ имнія Абдурраманчикова и заживутъ, конечно, пріятне, но вс боялись бури отъ гнва бабушки и при этомъ собственнаго, въ чужомъ пиру, похмелья.

Горстъ взялъ на себя доложить старух о самовольств ея внука и постараться ее успокоить и ублажить.

— Ничего не будетъ. Я вамъ говорю,— объяснилъ онъ всмъ.

И, дйствительно, Горстъ заране предугадывалъ, что старуха отнесется къ отъзду внука съ женой, хотя и гнвно, но ‘особеннаго’ ничего не произойдетъ. Причина на это была важная. И Горстъ не зналъ, а лишь угадывалъ эту причину.

‘Бабушк будетъ не до Гаврика съ Лизаветой!’ — ршилъ онъ.— ‘Сами не зная, они хорошее время выбрали, чтобы ухать. До нихъ-ли теперь!’

Но догадка Горста была основана на простомъ, повидимому, неважномъ, но, между тмъ, крайне странномъ обстоятельств.

Бабушка просила избавить ее отъ гостя-доктора. Чегобы проще приказать ухать ему, прогнать безъ обиняковъ! Но этого бабушка не пожелала ни за что. А гость-докторъ заявилъ дерзко, что онъ не удетъ, не повидавъ княгини. Чтоже это? Нчто такое, что старух будетъ не до Гаврика съ Лизаветой. Такъ ршилъ умный и смтливый молодой человкъ и оказался правъ.

Явившись къ старух съ докладомъ или, врне, съ двумя докладами, онъ ршилъ прежде заявить о дерзости Янковича, а затмъ о бгств внуковъ. Онъ былъ увренъ, что поведеніе доктора настолько удивитъ и разсердитъ княгиню, что она даже не обратитъ вниманія на поступокъ Гаврика.

— Бабушка, я къ вамъ изъ-за господина Янковича,— заявилъ Горстъ,— съ такой новостью, коей самъ я не ожидалъ. Можетъ быть, вы не удивитесь, а я…

— Что?— рзко произнесла княгиня.

— Господинъ Янковичъ меня удивилъ. Я даже не знаю и не понимаю, что все оное означаетъ.

— Да ну-же… Говори!

— Я ему объяснила, что вамъ собственно не зачмъ его видть и что ему нечего васъ безпокоить… Онъ мн отвтилъ и дерзко отвтилъ, что, пока онъ не повидается и не переговоритъ съ вами, до тхъ поръ онъ…

И Горстъ остановился, не зная, какъ ему лучше выразиться, передавая отвтъ доктора.

— Ну-же! Ну!— сердито воскликнула Арина Саввишна.

— Говоритъ — не удетъ,— прямо отвтилъ Горстъ.

— Не удетъ? Какъ не удетъ?— почти глуповатымъ голосомъ спросила старуха или отъ удивленія, или отъ волненія.

— Говоритъ, бабушка…

— Говоритъ, говоритъ! Слышу, сто разъ повторилъ. Да что? что говоритъ?

— Какъ что?— удивился и Горстъ.— Я-же вамъ, бабушка, сказываю. Говоритъ, что не удетъ, пока васъ не повидаетъ.

— Взбсился онъ?!— грозно вымолвила старуха.

Горстъ повелъ плечами, не зная, что сказать.

Княгиня опустила глаза, сдвинула брови и сидла не двигаясь, будто обдумывая, что предпринять. Горстъ видлъ, насколько старуха озадачена, и невольно думалъ:

‘Есть-же такія причины, что бывшій домашній знахарь этакъ разсуждаетъ, а бабушка будто растерялась’.

И онъ, вспомнивъ второе происшествіе, вдругъ вымолвилъ, какъ-бы выпалилъ:

— Бабушка! Гаврикъ съ Лизаветой ухали въ ‘Кутъ’.

— Что?— вскрикнула Арина Саввишна.

— Ухали… совсмъ… на житье къ отцу ея… тайкомъ. Никто не видалъ. Рафушка говоритъ, что Гаврикъ ему давно сказывался: ‘если мы съ женой пропадемъ, то знай и скажи всмъ, что мы въ ‘Кутъ’ ухали на житье’.

— Ну, и пускай. Съ глазъ долой дуракъ-внукъ и поганая персидка,— произнесла старуха спокойно, но лицо ея стало еще сурове.

Посидвъ молча нсколько мгновеній, она замотала головой и тихо заговорила:

— Самовольство!.. Времена! Да! Я была молода, мы родителей и старшихъ почитали, боялись, а теперь вамъ, молодымъ, все — трынъ-трава. Скоро яйца курицу не учить уже будутъ, а заклюютъ. Ладно. Подумаю и надумаю, какъ мн этого Гаврюшку отблагодарить за любовь и почтеніе, надумаю… Ну, а пока… пускай въ ‘Кут’ живутъ до продажи его. А тамъ, когда со своимъ Абдуркой очутятся на улиц и нищенствовать пойдутъ, чтобы не смли и въ мысляхъ имть сюда итти прощенія просить! Велю метлами со двора гнать.

И, помолчавъ снова, Арина Саввишна выговорила другимъ голосомъ, повидимому, спокойне, но, однако, тверже и рзче:

— Такъ не желаетъ? Желаетъ свое желаніе исполнить? А?..

— Кто-съ? Янковичъ? Да-съ,— не сразу сообразилъ и отвтилъ Горстъ.

— Ну, что-же?.. Ну, что-же?.. Повидаемся! Повидаемся!.. По-ви-да-ем-ся!

И, протянувъ слово, старуха странно разсмялась.

Горстъ, удивленный этимъ смхомъ, пристально присмотрлся къ ея лицу и замтилъ совершенно необычное выраженіе и глазъ, и усмшки. А затмъ онъ увидлъ, что руки старухи будто слегка дрожатъ.

Арина Саввишна вдругъ сильно двинулась въ своемъ кресл и вымолвила тихо:

— Зови!

Слово это было сказано настолько тихо и невнятно, что молодой малый думалъ, что онъ ослышался, а переспросить боялся и стоялъ предъ старухой въ недоумніи, не двигаясь.

— Оглохъ? зови!— вскрикнула Арина Саввишна такъ, какъ ни разу еще на любимца-внука не кричала.

Горстъ бросился изъ комнаты со всхъ ногъ, но услышалъ за собой голосъ княгини:

— Стой…

Онъ остановился и обернулся въ недоумніи.

— Стой! Обожди!.. Больно я озлобилась. Надо отойти… этакъ нельзя. Онъ тоже злючій, да и чужой человкъ, не родной, не крпостной,— проговорила Арина Саввишна съ паузами, какъ-бы стараясь перевести духъ.— Я озлюсь — и онъ озлится,— и будетъ баталія не хуже Чесменской. Только туркой-то онъ будетъ, а не я… А этого не надо, надо миромъ все уладить.

XVIII.

Чрезъ нсколько минутъ Янковичъ, позванный Горстомъ, входилъ къ княгин смло, весело и съ радостнымъ выраженіемъ на лиц, которое, казалось, онъ себ устроилъ, какъ актеръ-лицедй.

— Глубочайшее мое почтеніе, ваше сіятельство!— выговорилъ онъ и, подойдя ближе, приложился къ рук княгини, которую она молча протянула ему.

— Счелъ своимъ долгомъ, княгиня, будучи въ вашихъ предлахъ,— продолжалъ Янковичъ,— заявить вамъ свое глубочайшее почтеніе. Какъ поживаете, какъ ваше драгоцнное здоровье?

Такъ какъ княгиня продолжала молчать и пристально глядла въ лицо гостя, будто желая скоре прочесть что-либо въ его глазахъ, то докторъ продолжалъ:

— По виду вы совсмъ превосходно себя чувствуете. Просто на десять лтъ помолодли.

— Спасибо,— выговорила, наконецъ, Арина Саввишна.

— Ей-Богу! Совсмъ у васъ моложавый видъ…

— Вашими устами да медъ-бы пить… Много благодарна и желала-бы, чтобы все этакое было правдой истинной. Ну, а вы какъ поживаете? На видъ не прекрасно. Извините! Правду-матку сказываю. Криводушества, знаете, не. люблю. Вы и похудли, и постарли, да и на много.

— Хворалъ, княгиня, два мсяца. Да и дла, заботы, всякія затрудненія и незадачи…

— Откуда вы?

— Теперь? сейчасъ? изъ города.

— А лто, осень гд находились?

— Въ Варшав, княгиня. Хотлъ было совсмъ тамъ остаться, но пришлось опять въ россійскіе предлы хать. А тоже по дламъ пришлось въ ваше намстничество прибыть… А въ город такое все нежданное и затруднительное произошло, что я, радъ не радъ… положилъ, ршился… ршился хать сюда въ ‘Симеоново’, къ вамъ… побесдовать о важномъ дл.

— Со мной? О важномъ дл? О вашемъ?

— Да-съ, о моемъ… или… или, лучше сказать, о нашемъ съ вами дл.

— О нашемъ съ вами?— повторила княгиня, растягивая слова и съ оттнкомъ небрежности, если не презрнія въ голос.

— Да-съ. Извините… Есть такое дло, касающееся до меня, но и до васъ. Пустяковое дло! Вы, можетъ, и забыли давно, а я помню, помню потому, что оно меня тревожитъ иногда… Ну, да это я не къ тому. Я собственно къ вамъ съ просьбой, съ важной до меня и пустой для васъ.

— Что-же такое?— глухо выговорила старуха, будто не зная, въ чемъ заключается просьба.

— Хочу просить у васъ денегъ, ваше сіятельство. Вы богаты, а я бденъ. Я вамъ служилъ и услужилъ… Ну, вотъ вамъ и не грхъ меня наградить. А обстоятельства моей жизни таковы, что мн теперь нужно имть по-зарзъ… Всего-то тысячъ двадцать.

— Двадцать?— ахнула Арина Саввишна.

— Да-съ. Надо-бы и больше, но я не смю васъ утруждать и прошу только двадцать…

— Ты, мой распрекраснйшій, блены обълся или пришелъ балагурить со мной?— рзко выговорила старуха, такъ мряя собесдника гнвнымъ взоромъ съ головы до пятъ, какъ-будто желая разглядть, кто собственно передъ ней сидитъ.

— Я, ваше сіятельство, въ качеств врача блену сть не стану,— улыбнулся Янковичъ,— хорошо вдая, что отъ нея человкъ разума лишается. Балагурить тоже теперь мн мудрено — не до того. Сказываю я вамъ, что мои обстоятельства такія, что у меня петля на ше. Нужно мн имть двадцать тысячъ или… или пропадать. И вотъ я, подумавши о томъ, какіе у меня есть на свт добрые люди, благодтели, всегда сердечно…

— Выбралъ изъ всхъ ихъ меня. И вотъ я теперь полагаемая тобою за дураковую дуру?..— заговорила княгиня, слегка задыхаясь отъ гнва.— Глупе меня, вишь, нту… Такъ я должна… Двадцать тысячъ?— и, передохнувъ, она вскрикнула:— почему не пятьдесятъ, сто? сказывай. А то проси ‘Симеоново’ съ землями, съ приписными деревнями и крестьянскими душами. Что у князей Татевыхъ есть, то и проси! Ахъ, ты, польская…

— Успокойтесь, княгиня, не сердитесь!— быстро произнесъ Янковичъ, спша прервать сварливую старуху какъ бы затмъ, чтобы не дать ей вымолвить грубое слово.

— Языкъ безъ костей, болтай! Проси! Требуй! Посмюся. Желаешь все ‘Симеоново’? А?

— Не сердитесь… Успокойтесь!— холодно повторилъ Янковичъ.— Обождите! Подумайте! Все вспомните, все разсудите и, будучи женщиной высокоумной, сейчасъ размыслите, что сердиться не за что. Въ одномъ вы правы и правду сказали: другой попросилъ-бы у васъ сто тысячъ, другой васъ ограбилъ-бы, а я прошу у васъ такія деньги, которыя для васъ плевыя.

— Нтъ у меня никакихъ! Насъ волокита губернская разграбила…— заговорила княгиня,— мы теперь сами перебиваемся. Мужики разорены поборами стрекулистовъ. Оброкъ у нихъ хоть клещами тяни… Да, наконецъ всего,— не хочу я… дураковую дуру изъ себя изобразить!— вскрикнула старуха на весь домъ.

— Я даже, княгиня, дивлюсь,— спокойно отозвался Янковичъ,— что такіе пустяки могутъ васъ сердить. Двадцать тысячъ при вашихъ деньгахъ — грошъ.

— Да какія он… какія?— снова вскрикнула Арина Савишна:— первыя или вторыя, или послднія…

— Не понимаю я васъ,— отвтилъ Янковичъ.

— Спрашиваю я: послднія он будутъ, эти двадцать, или ты зарядишь, покуда я жива, тащить съ меня все до послдней нитки?

— Даю я вамъ мое честное, честнйшее слово, что…

— Плевать мн, братецъ, на твое шатуново честное слово.

— Божуся вамъ Богомъ! Что-же мн сказать?— воскликнулъ Янковичъ.— Никогда вы меня больше въ глаза не увидите. Дайте мн эти деньги — и конецъ, всему конецъ. Вотъ вамъ накажи меня Господь…

Голосъ Янковича настолько измнился, звучалъ такой искренностью и правдивостью, что гнвъ Арины Саввишны сразу прошелъ, и она гораздо спокойне произнесла:

— А коли-же нтъ такихъ денегъ? Гд-же ихъ взять?

— Память у васъ коротка, ваше сіятельство,— уже улыбаясь, выговорилъ Янковичъ.

— Это еще что?— удивилась старуха.

— Не помните многое такое, что я хорошо помню.

— Не загадывай загадокъ! Говори!

— Денегъ у васъ многое множество, которыя вамъ, какъ сказывается, двать некуда, которыя въ случа вашей внезапной смерти пропадутъ, въ казну пойдутъ.

— Что? что? что?— повторила княгиня, изумляясь, но вдругъ, ударивъ себя въ лобъ рукой, произнесла тише:— ты здилъ въ Москву единожды и возилъ?..

— Дважды, княгиня, въ Опекунскій совтъ. Туда вс дворяне должны деньги. А княгин Татевой онъ долженъ… Да вотъ бда — не княгин собственно Арин Савишн Татевой, а предъявительниц квитанціи. Вы забыли, что когда я былъ въ полномъ у васъ довріи и дружеств, то вы мн многое сказывали и повряли такое, о чемъ родному сыну князю Антону Семеновичу ни словечкомъ не обмолвливались. А сколько у васъ тамъ тысячъ теперь, и, такъ сказать, безыменныхъ, сохраняется, я не знаю. А прежде было…

— Буде! Довольно!— рзко вымолвила Арина Савишна.— Говори: послднія? Опять просить не будешь?..

— Я и побожился, и слово далъ, что-же мн еще сказать?

— Ладно. Ступай! Ввечеру или завтра дамъ теб такое письмо въ Москву, что получишь свои двадцать тысячъ, но помни — послднія! Вотъ теб мой крестъ, что послднія!

И старуха гнвно перекрестилась.

Отпустя Янковича, Арина Саввишна осталась, однако, въ своемъ кресл недвижная, какъ истуканъ, на цлыхъ полчаса. Лицо ея было страшно гнвно. Этотъ гнвъ то проходилъ, то снова съ большей силой приливалъ и бушевалъ въ ней.

Но старуха теперь уже злобилась на себя самое. Она думала и передумывала, отчасти вспоминала и отчасти недоумвала, какъ могла она когда-то ‘открыться’ чужому человку и поврить ему то, что до нкоторой степени всегда скрывала даже отъ покойнаго родного сына, къ тому-же еще истиннаго владльца всего состоянія по закону.

Княгиня годами откладывала деньги, и при большихъ доходахъ, при отсутствіи какихъ-либо чрезвычайныхъ тратъ среди обыденной и простой жизни въ ‘Симеонов’, на всемъ на своемъ, все, что скопила старуха, дошло почти до двухсотъ тысячъ рублей ‘ассигнаціями’.

Когда разразилась гроза и семья стала мужиками, все было отписано въ казну, но капиталъ, помщенный въ Опекунскомъ совт, былъ безыменный, никому невдомый, и захватить его комиссія не могла. Старуха ршила продолжать молчать о немъ и только въ случа явной близости смерти доврить тайну и передать документы старшему внуку Семену. Старуха соображала и надялась, что когда-нибудь государственные крестьяне Татевы, лишенные разъ всего состоянія дворянскаго, могутъ воспользоваться этимъ капиталомъ и выдать его за нажитый посл опалы или подаренный хотя-бы генеральшей Бокъ.

‘Времена тоже перемняются,— думала княгиня.— Если объявятся деньги у невиноватыхъ внуковъ и правнуковъ виноватой, которыя у нихъ яко-бы ихъ собственныя, то ихъ не тронутъ’.

Но существованіе этого капитала было страшной тайной. Арина Савишна одна знала про это… И вдругъ теперь оказывается другой человкъ, да еще совсмъ чужой, да еще враждебно настроенный, который тоже знаетъ все…

И старуха, злобясь, спрашивала себя и вспоминала, при какихъ обстоятельствахъ могла она поврить тайну Янковичу.

— Сатана! дьяволъ-искуситель!— шептала она.— Выманилъ тайну и вотъ выманиваетъ и деньги. Помнится, надо было спшить… а я хворала… и поручила ему… и не все разсказала, а онъ самъ въ Москв все разнюхалъ.

Въ тотъ-же вечеръ новая горничная княгини Лукерья и уже ея любимица тайкомъ отъ всхъ передала доктору отъ княгини конвертъ, въ которомъ была квитанція на полученіе изъ ломбарда суммы въ двадцать тысячъ.

XIX.

Прошло около трехъ недль посл возвращенія Горста изъ города, и однажды онъ получилъ письмо отъ знакомаго чиновника канцеляріи губернатора, что въ маленькомъ имніи чиновника Полянскаго оказались нсколько цнныхъ вещей, одна картина и дорогой фарфоровый сервизъ. Сыщики, наряженные губернаторомъ, чрезвычайно хитро открыли это, а Полянскій, взятый врасплохъ, признался въ принадлежности всего Татевымъ, но уврялъ, что Семенъ Антоновичъ, хотя еще и не имлъ, какъ крестьянинъ, на то права, ему при описи все это подарилъ. Пріятель просилъ Горста пріхать въ городъ, если самъ князь не пожелаетъ ради разъясненія всхъ обстоятельствъ дла.

Разумется, старшій князь, узнавъ о томъ, что ему придется ‘мыкаться’ въ город, бесдовать съ сутяжниками и стрекулистами, которыхъ онъ глуповато и суеврно боялся, отказался наотрзъ, умоляя Горста похать вмсто него.

Княгиня ршила, что, дйствительно, лучше хать Горсту, нежели князю.

— Мой Симеонушка такой увалень и такой разумомъ не скоробогатый, по-просту олухъ, что только навретъ и напутаетъ,— сказала она.

Горстъ согласился съ удовольствіемъ, но заявилъ:

— Я радъ, бабушка. Но моя поздка страсть дорого обойдется. Семенъ подетъ — на постояломъ двор рублей двадцать оставитъ, а я поду — у меня, кром угощенія друзьямъ, еще тысяча рублей зря вылетитъ изъ кармана. И какъ у меня своихъ денегъ нтъ, то она вылетитъ изъ вашего кармана.

— Съ ума ты сошелъ?— удивилась старуха.

— Нтъ, бабушка. Послушайте! Пріду я въ городъ, встрчу друга большого. Чрезъ день, два этотъ большой другъ попроситъ у меня на нсколько дней тысячу рублей, конечно, съ отдачей на томъ свт угольками. Не дать ему ихъ, прямо нельзя.

Княгиня задумалась, а затмъ сказала:

— Отвчай по совсти: совсмъ этотъ князь Аникевъ хорошій малый, душевный, а только мотъ…

— Я вамъ, бабушка, тысячу разовъ сказывалъ, что онъ всмъ взялъ. Одна загвоздка или одинъ порокъ — заимообразіе любитъ,— разсмялся Горстъ.

— Что? что?

— Заимообразно деньги доставать и не отдавать… А во всемъ остальномъ душа человкъ.

— Видишь-ли, соколикъ, если онъ — человкъ намъ для нашего съ тобой ‘прожекта’ подходящій, то я ничего не пожалю для него. Понялъ ты? Пусть онъ у насъ хоть десять и боле тысячъ переберетъ. Если-же онъ не подходящій, то и сотни жаль. Платить ему за розыскъ нашихъ вещей тоже много нельзя, этакъ выйдетъ, что он намъ какъ-бы покупкой достанутся. Да потомъ, если губернаторъ началъ сыскъ, то и будетъ его продолжать, давай, не давай денегъ его зятюшк. Ну, а коли князь этотъ намъ совсмъ находка для Катюши, то я ничего не пожалю. Слышишь?.. Ну, а какъ это дло ршить? Находка онъ, аль дрянь сущая?

— Я-же вамъ, бабушка, говорю и васъ…

Но старуха не дала ему договорить.

— А мало что ты говоришь… Ты умница, а тоже, сказывается, на всякаго мудреца довольно простоты. Можетъ быть, на мои глаза твой князь, твое золото червонное… мн вотъ: тьфу!

Горстъ развелъ руками, не зная, что отвтить.

— Какъ тутъ быть?— продолжала княгиня.— Вдругъ окажется, что онъ ни гроша мднаго для меня не стоитъ? А денегъ отъ него назадъ не получишь. И буду я изъ-за тебя въ дурофьяхъ сидть. Я въ дурахъ бывала, знаю, каково это. Захворать можно со зла. Ну, отвтствуй!

— Ничего я, бабушка, отвтить не могу. Дайте мн ваши глаза и уши, да и ваше разсужденіе, я ихъ съ собой въ городъ возьму, какъ очки берутъ люди близорукіе, — снова разсмялся Горстъ.

— Какъ тутъ быть? Ршай, разсуди, умная голова: надо мн знать, что онъ за человкъ, и даже скажу, нетерпнье меня одолло оное знать.

— Такъ вотъ что, бабушка, — выговорилъ Горстъ, загадочно улыбаясь:— послушайтесь моего совта, что я надумалъ и вамъ предложу. Только не спшите дуракомъ обзывать, прежде подумайте.

— Ну, ну?

— Подумайте, прежде чмъ браниться.

— Да ну-же! Идолъ!— ласково сказала старуха.

— Подемте въ городъ.

— Чего?

— Подемте въ городъ. Соберитесь и подемте. Вы, пріхавъ, отправитесь къ губернатору благодарить его за хлопоты по розыскамъ вещей, выразите желаніе познакомиться съ его супругой. Ну, васъ позовутъ въ гости кушать… Ну, и понятно, что будетъ. Дней пять-шесть то вы у нихъ, то они у васъ. А князь около васъ вьюномъ отъ зари до зари. Вотъ вы и увидите и узнаете, годится онъ вамъ въ мужья или не годится. Не вамъ, то-есть, а Катюш. Годится, то и начните его безбоязно золотить.

Арина Саввишна, озадаченная, широко раскрыла глаза, а затмъ тихо выговорила:

— Заднимъ умомъ мы съ тобой крпки. Простое дло, а не сразу надумали. Сколько разъ я такъ-то разсуждала: видть этого князя поскоре хочется, а позвать сюда изъ-за беременной Катюши нельзя. Вотъ и жди! А дло-то оказывается проще простого: самой собрачься… Умница ты, распроумница! Бги, объявляй во всю ивановскую въ дом и въ усадьб: детъ въ городъ княгиня Арина Саввишна Татева! Сама, кричи, детъ! сама, своею персоною!

И старуха, веселая, довольная, даже черезчуръ радостная, поднялась и заходила по комнат. Горстъ даже былъ нсколько озадаченъ успхомъ своей выдумки.

Разумется, когда черезъ часъ во всемъ дом и во всей усадьб узналось, что старуха собралась въ городъ, то и семья, и дворовые люди, вс равно ахнули и оторопли.

— Зачмъ?— явился вопросъ на всхъ устахъ, отъ князей Семена и Рафушки до послдней судомойки.

— Это не вашего разума дло,— весело заявила княгиня.— Вотъ соколикъ нашъ знаетъ зачмъ. Онъ-же, хитрая лиса, это и надумалъ меня тревожить и по большимъ дорогамъ трепать.

Но про себя Арина Саввишна прибавляла:

‘Знаетъ, да не все, а все-то одна я знаю. Чужая душа — потемки, ну, а моя-то для васъ — прямо ночь непроглядная. Что длать? Назвался груздемъ, ползай въ кузовъ. Рада не рада, распинайся’.

Черезъ два дня весь домъ былъ на ногахъ съ ранняго утра, и вс были особенно оживленны отъ настоящаго событія.

— Сама бабушка, сама княгиня въ городъ детъ!

Созвавъ всхъ домочадцевъ въ диванную и разсадивъ ихъ по старшинству, то есть Семена и Аришу по бокамъ себя, а Рафушку и маленькаго Саввушку ‘на хвостахъ’, старуха велла также собраться и десятку старшихъ дворовыхъ обоего пола и стать въ два ряда около дверей. Затмъ княгиня объявила, что детъ въ городъ по важному длу, и объявила такъ, какъ если-бы еще никто этого не зналъ.

— Восвояси буду, когда Богъ велитъ, — прибавила она, а затмъ, помолчавъ, заговорила: — теперь вы вс, внуки мои и правнуки, и вы вс, врные холопы заслуженные, сказывайте, какой кому гостинецъ изъ города привезти, какой ‘блезиръ’. Начинай ты, Семенъ Антоновичъ, хорошій мой, какъ старшій въ роду.

— Все, что вы, бабушка, пожелаете, за все впередъ благодарствую и всмъ сердцемъ чувствую, — выговорилъ князь Семенъ, какъ заученное.

Онъ вспомнилъ, что прежде бывало, уже давно, когда его отецъ здилъ въ столицы или когда посылали какого-либо довреннаго человка, то бабушка такъ-же опрашивала ихъ, кому что изъ столицы желательно получить въ подарокъ.

Разумется, вс всегда отвчали: ‘что изволите’, или ‘всмъ буду благодарствовать’.

Теперь посл отвта князя Семена, вс внуки отвтили на вопросъ старухи то-же самое. Дворовые, конечно, послдовали примру господъ.

— Ну, хорошо, сама я мыслями въ город раскину, кому что пожаловать,— сказала Арина Саввишна.

Затмъ, посидвъ молча около минуты, вс поднялись по примру княгини и перекрестились, а затмъ стали подходить къ ручк.

Большой новый возокъ, недавно выписанный изъ Москвы, былъ уже у подъзда. Его еще ни разу не запрягали, и теперь вс замтили, что какъ ‘ладно приключилось’, что возокъ ‘обновитъ’ сама бабушка. Вс одлись, такъ какъ на двор было очень морозно, и высыпали на крыльцо провожать.

Посл долгой возни и суеты, пристраиванья подушекъ на сиднь, опросовъ и осмотра, все-ли взято да ничто не забыто, княгиня съ Горстомъ и съ Лукерьей разслись по мстамъ, причемъ Арина Саввишна сла вглубь возка одна, а спутники предъ ней на переднемъ мст. Посл полуминуты тишины и паузы княгиня произнесла:

— Съ Богомъ!

Красивый возовъ завизжалъ по крпкому снгу новыми полозьями, зазвенли бубенчики, залился басисто колокольчикъ на дышл, и вс на крыльц перекрестились, крича вслдъ:

— Счастливо оборотить!

XX.

Если въ ‘Симеонов’ отъздъ старухи вызвалъ нкоторый переполохъ, то въ город пріздъ старой княгини Татевой произвелъ тоже не малый эффектъ.

— Арина Саввишна сама пожаловала? Что за притча?— восклицали дворяне.

Толкамъ, догадкамъ и пересудамъ не было конца.

Разумется, тотчасъ-же у подъзда новой гостиницы, гд остановилась княгиня, занявъ лучшія комнаты, появились экипажи дворянъ и стояли съ утра до вечера. Одни узжали, другіе прізжали, спша поздравить съ прибытіемъ и узнать о причин.

Всмъ отвчала княгиня Татева одно и то-же:

— Благодарить губернатора явилась лично, за любезныя заботы и хлопоты по розыску разворованнаго у насъ Абдурраманчиковымъ и его присными.

Заявляя такимъ образомъ, старуха хотла дать понять всмъ, что она относится къ отцу навязанной ей внучки попрежнему враждебно.

Разумется, большинство дворянъ по дружб и по секрету объявили княгин, что ихъ новый губернаторъ прямо чуть не людодъ, ‘мягко, страсть мягко стелетъ, а ляжешь — на рожонъ напорешься’.

— Все это пустое. Не врю я,— отзывалась княгиня.— На васъ, вдь, не угодишь. Звревъ былъ баба, а вотъ этотъ, вишь, людодъ. А я такъ отъ многихъ слышала, что губернаторъ — сущая прелесть!— лгала старуха, себ на ум.

На второй день по прізд Арина Саввишна, ожидавшая новый ‘капоръ’ изъ магазина, чтобы хать къ губернатору, была пріятно изумлена и польщена.

Около полудня щегольскія сани парой рысаковъ подкатили къ подъзду гостиницы. Вышедшій изъ нихъ и спрашивавшій княгиню Татеву, былъ самъ губернаторъ.

Принятый Ариной Саввишной, всегда со всми предупредительный и любезный Шверинъ, разумется, разсыпался въ любезностяхъ, объясняя, что, узнавъ объ ея прізд ‘въ мой городъ’ по дламъ, поспшилъ тотчасъ удостоиться чести познакомиться и засвидтельствовать почтеніе.

Разумется, просидвъ съ полчаса, Шверинъ сумлъ совершенно очаровать старуху. Онъ относился къ ней, какъ если-бъ она была прямымъ его начальствомъ, а судьба его въ ея полномъ распоряженіи. На заявленіе княгини, что она пріхала въ городъ исключительно, чтобы благодарить господина намстника за покровительство и заботы о розыск похищеннаго у нихъ имущества, Шверинъ отвтилъ, что въ положеніи княгини никто, помимо самого монарха, покровителемъ ея быть не можетъ, а заботы и хлопоты его, губернатора, есть его обяганность.

— А посщеніе ваше, княгиня, меня, какъ начальника сего округа, меня только сконфузитъ,— сказалъ Шверинъ.— Сдлайте лучше мн честь пожаловать къ моей жен въ гости и не иначе, какъ прямо къ столу и вмст съ вашимъ внукомъ, то есть мужемъ вашей внучки и къ тому-же большимъ другомъ моего зятя, князя Аникева.

Княгиня, конечно, сначала стояла на своемъ: явиться къ Шверину, какъ къ губернатору, но онъ объяснилъ, что губернатора цлую недлю, а то и мсяцъ дома не будетъ, а будутъ дома только Анна Дмитріевна Шверина и ея мужъ, равно какъ и братъ.

Княгиня поневол общалась пріхать прямо обдать на другой-же день.

Однако, въ тотъ-же день, часа черезъ два посл отъзда Шверина явился князь Аникевъ и, не найдя Горста дома, веллъ доложить о себ княгин.

Едва только статный и красивый офицеръ вошелъ къ старух, поцловалъ у нея ручку, слъ предъ ней вжливо на кончик стула и заговорилъ, Арина Саввишна чуть не помолодла отъ впечатлнія, которое этотъ князь произвелъ на нее сразу.

‘Даже ошибло!’ — думала она потомъ.

Взглядъ его, томный, глубокій и будто ласкающій, голосъ мягкій, звучный, будто поющій, вс его движенія и какое-то изящное почтеніе, съ которымъ онъ относился къ ней, все подйствовало на княгиню, ‘будто какая музыка’.

‘Чистый прынцъ изъ сказки!’ — думала княгиня, слушая медоточивыя рчи князя и разглядывая его съ головы до пятъ.

Сплошь и рядомъ пожилыя женщины и даже старухи наивно и безсознательно влюбляются въ молодыхъ людей, даже доходя да обожанія, и подъ вліяніемъ чувства восхищенія, а затмъ и обожанія, бываютъ ослплены, по отношенію къ своимъ кумирамъ, еще пуще молодыхъ.

Арина Саввишна сразу почувствовала къ молодому князю Аникеву именно такое чувство, близкое къ влюбленности.

Когда князь ухалъ, старуха сама себ повторяла вслухъ:

‘Что за прелесть! Батюшки! Свтики мои! Прямо королевичъ и прынцъ, про коихъ только въ сказкахъ сказывается, а коихъ на свт на водится’.

Когда Горстъ вернулся домой, княгиня встртила его въ такомъ расположеніи духа, что онъ изумился и опшилъ.

— Что такое, бабушка? Что случилось?— воскликнулъ онъ, увидя на лиц старухи, что съ ней что-то произошло необычное.

— Вишь, прыткій какой! сейчасъ смекнулъ!— весело отозвалась она.

И она передала Горсту подробно все о двухъ посщеніяхъ и о приглашеніи, а затмъ кончила словами:

— Ну, соколикъ, впредь я теперь буду теб еще больше вры давать. Умница ты!

— Это насчетъ князя Дмитрія Дмитріевича?— разсмялся Горстъ.

— Да. Бова-королевичъ онъ, а не князь Аникевъ!— воскликнула княгиня.— И теперь я скажу: умру, а его на Катюш женю. Только вотъ надо мн придумать, какъ и съ чего начать. Безотлагательно! съ мста вскокъ и во вс лопатки! Надумать надо и удочку, и червячка на этого пискаря.

И старуха разсмялась такъ радостно и добродушно, какъ съ ней рдко бывало.

На другой день княгиня и Горстъ, явившіеся къ губернаторскому столу, были встрчены хозяиномъ наверху лстницы. Шверинъ подошелъ къ ручк, а затмъ объявилъ:

— Всегда буду помнить сей день, день, въ который первая и главнйшая дворянка моего намстничества сдлала мн честь пожаловать моего хлба-соли отвдать.

Анна Дмитріевна ожидала гостью въ дверяхъ между прихожей и залой и заявила:

— Милости прошу, княгиня. Спасибо за великую честь…

И съ этой минуты вплоть до сумерекъ, Шверины, мужъ и жена, а равно и князь, будто сговорившись, чуть не съ ума свели умную старуху крайней любезностью, даже лестью и всяческимъ ухаживаньемъ.

Арина Саввишна, узжая изъ губернаторскаго дома, сказала Горсту, тоже крайне довольному пріемомъ.

— Не помню я, кто меня когда этакъ принималъ и угощалъ. Тонкіе они люди, умютъ тебя усластить такъ, что будто ты отъ ушей до пятъ вареньемъ вымазанъ. Ну, а теперь мн надо ловить этого молодца… Надо съ мста вскокъ. Закину я, знаю какую, удочку, и этотъ пискарь у меня не сорвется.

На утро губернаторша, конечно, отдала визитъ княгин. Вслдъ за ней явился снова князь, яко-бы къ Горсту, но, не найдя его дома, спросилъ княгиню. И цлый день продержала старуха у себя своего ‘прынца’, какъ прозвала она князя уже и въ глаза. Горстъ пріхалъ, посидлъ и опять ухалъ, а старуха гостя не отпускала, а затмъ оставила чуть не насильно обдать. Князь былъ самъ не радъ, что захалъ съ визитомъ. Но посл обда, бесдуя съ княгиней наедин, онъ вдругъ сталъ радостенъ, ожилъ, даже весь преобразился. Бесда эта началась со словъ или вопроса княгини:

— Не знаете-ли вы, князь, въ город такого врнаго человка, который-бы взялъ у меня взаймы деньги на малые проценты?

— Какъ, то-есть, княгиня?— спросилъ Аникевъ, боясь, что онъ не понялъ.

— Вы, молодой человкъ, въ длахъ мало что понимаете,— заговорила старуха улыбаясь,— поэтому я вамъ поясню такъ вотъ, какъ малымъ дтямъ разсказываютъ сказки. Не обижайтесь на мои эти слова.

— Помилуйте, княгиня, какъ можно!.. Я, дйствительно, въ денежныхъ длахъ мало смыслю.

— Ну вотъ. У меня деньги, десять-ли, двадцать-ли тысячъ — деньги лежатъ, не принося дохода. Въ Москву хать не хочу. Поняли? Ну, вотъ я-бы желала ихъ отдать кому-нибудь здсь. Кто возьметъ, долженъ мн платить въ годъ столько-то рублей на сто. Поняли?

— Понялъ, княгиня, отлично понялъ!— воскликнулъ князь, и лицо его сразу прояснилось.— Я могу вамъ сейчасъ найти такого человка.

— Сдлайте одолженье! Дамъ я деньги только на полгода, понимаете? Чрезъ шесть мсяцевъ ровно онъ долженъ ихъ отдать, если я потребую. Но я, понятно, требовать не буду и опять оставлю на полгода. Разумется, онъ долженъ выдать мн гербовую бумагу во свидтельство законное того, что деньги отъ меня получилъ. Это всегда такъ длается.

— Понятное дло! Это я знаю!— воскликнулъ князь.

— Ну вотъ. Найдите мн такого человчка, и очень я вамъ буду благодарна. Вамъ-же я скажу по совсти… вамъ собственно одному… и по шепту, или подъ секретомъ, что я этихъ денегъ требовать назадъ не буду, пока жива. Плати онъ только каждый годъ аккуратно, что мн слдъ. Четыре рубля на сто.

— А какую сумму желаете вы такъ дать?— какъ-то странно, будто робко спросилъ Аникевъ.

— Это все равно… сколько-бы ни было… Чмъ больше, тмъ лучше,— дланымъ, почти глуповатымъ голосомъ произнесла Арина Саввишна.

— Какъ-же такъ?— ахнулъ князь, но уже съ искреннимъ, естественно глуповатымъ оттнкомъ голоса.

— Сколько можно. Ну, что-ли, десять тысячъ. Захочетъ — двадцать, а то — сколько захочетъ. На первый разъ лучше только десять.

Князь сидлъ, выпуча глаза на старуху, но чрезъ нсколько мгновеній будто избавился отъ чувства изумленія отъ внезапности и снова заговорилъ бойко и ласкательно.

— Найду, княгиня, и завтра же, въ эту пору вамъ найду! Даже… даже вы удивитесь, кого я вамъ предложу, и смю надяться, что вы согласитесь.

— Дворянинъ?— спросила старуха лукаво.

— Да-съ, да-съ, дворянинъ… и даже…

Но Аникевъ запнулся и не сказалъ: ‘даже князь’.

— Молодой или старый?

— М-м-молодой!— промычалъ князь, нсколько колеблясь.

— Ну и отлично. Не люблю я со старыми денежныя дла имть. Будь вотъ такой молодецъ, какъ вы… да я тридцать дамъ!

Разумется, благодаря ловкости старухи, не на другой день и не на утро, а въ тотъ-же вечеръ и у нея въ гостиниц дло было ршено и покончено.

— Только никому, князь, ни словечка!— строго сказала княгиня.— Чтобы никто не вдалъ… а то поссоримся!

Князь поклялся, что никому на свт, даже сестр родной, не обмолвится.

XXII.

Въ то самое время, когда Арина Саввишна закинула удочку, чтобы поймать пескаря, и дйствительно поймала его, Горстъ былъ занятъ своимъ дломъ, неважнымъ, но для него любопытнымъ.

Собравшись въ городъ, онъ еще въ ‘Симеонов’ ршилъ повидаться непремнно и примириться съ своей прежней возлюбленной, едоськой, которую считалъ, по совсти, имъ обиженной.

Горстъ былъ слишкомъ удивленъ заявленіемъ Янковича и не понималъ, зачмъ докторъ собрался жениться на личности, которая была для однихъ совершенно сомнительнаго поведенія, а для другихъ — несомннно дурного… Равно не могъ онъ себ уяснить, почему и въ силу какихъ побужденій молодая и красивая женщина, не нуждавшаяся въ средствахъ, благодаря и тайнымъ друзьямъ и обожателямъ, ршилась выходить замужъ за человка безъ положенія, безъ средствъ, не только невдомаго происхожденія, но даже безъ опредленнаго мста жительства. Взаимная любовь Янковича и Кизильташевой, которая должна была привести ихъ къ внцу, была для Горста забавной, даже смшной загадкой.

И ему захотлось разгадать эту загадку.

Онъ былъ увренъ, что посл ихъ ссоры столько воды утекло, что едоська приметъ его и охотно согласитья помириться.

И онъ не ошибся… разв ошибся въ томъ смысл, что ожидалъ быть принятымъ равнодушно, а былъ принятъ радостно. Кизильташева была собственно добрая двушка, а къ нему, Горсту, была когда-то привязана всмъ сердцемъ. Извстнаго рода чувство и теперь осталось, несмотря на его измну и женитьбу. Но такъ какъ измнникъ поднялся выше въ смысл общественнаго положенія, сталъ мужемъ княжны Татевой, а затмъ въ послднее время сталъ другомъ князя Аникева и дорогимъ гостемъ всякаго дворянскаго дома въ город, то едоська какъ-бы гордилась своей прежней связью съ нимъ, когда онъ быль мелкотою въ город.

Когда Горсть явился къ ней и началъ объяснять, что имъ врагами быть не изъ чего, то добродушная едоська прервала его и заговорила съ чувствомъ:

— Кто старое вспомянетъ, тому глазъ вонъ. Ничего особливо худого я отъ васъ… или отъ тебя… не видла. Сама виновата скоре. Стало быть, нечего намъ и мириться, коли мы не ссорились взаправду. Любилъ ты меня, а тамъ полюбилъ Арину Антоновну и женился на ней. Что-же? На томъ міръ стоитъ. Романъ Романовичъ тоже меня обожалъ, выкралъ, а тамъ бросилъ.

Въ виду добродушно искренняго пріема, отчасти сердечнаго, Горстъ тоже сразу отнесся къ своей прежней возлюбленной иначе, то-есть, попрежнему.

‘Она была права, когда мстила мн, потому что мстила изъ-за ревности’!— подумалъ онъ.

И первымъ сердечнымъ движеніемъ Горста было покаяться ей, такъ какъ онъ теперь дйствительно раскаивался въ томъ, что дурно говорилъ о ней много разъ.

— Нтъ, едося, намъ надо мириться. И не ты, а я былъ виноватъ предъ тобой,— сказалъ онъ.— И не дальше, какъ на прошлыхъ дняхъ, когда нкій такой человкъ сталъ меня о теб разспрашивать, я худо, очень худо о теб отозвался. Ну, вотъ и прости меня за это.

— Понятное дло, прощаю, — отвтила едоська.— Ты ничего не прибавилъ, правду сказалъ. Что я за человкъ? Потерянная. И сколько человкъ меня обнимаютъ да цлуютъ, а за глаза дрянью зовутъ. Вы, мужчины, непонятный народъ. Почитаете иную нашу сестру собакой и у этой же собаки ноги лижете. Романъ Романовичъ — умный человкъ и даже добрый, а когда былъ назначенъ сюда намстничать, хотлъ меня изъ города выгнать, какъ потерянную, соблазнъ разводящую. А кто меня потерялъ или помогъ потеряться? Была-бы по сю пору честной снной или даже горничной двушкой княгини Татевой, вышла-бы замужъ за какого двороваго человка, была бы довольна и счастлива, не видавъ ничего, кром ‘Симеонова’. А теперь что я?.. Ни холопка, ни барыня. Мщанка городская съ барскими замашками, да еще не простая, а покупная…

И Кизильташева вдругъ измнилась въ лиц, стала грустна и, казалось, была готова заплакать.

Горстъ былъ изумленъ. Никогда прежде не говорила она о себ такъ, какъ теперь. Мысль, что ея образъ жизни позоренъ, а ея ‘ремесло’ низко и презрнно, казалось, ей и на умъ никогда не приходила. Теперь-же это соображеніе какъ-будто явилось ясно и удручало ее.

Горсту стало жаль добрую двушку, которую онъ все-таки когда-то любилъ искренно, но сказать ей что-либо въ утшеніе онъ не могъ. Она была права.

Однако, посл минутнаго молчанія Кизильташева вдругъ тряхнула головой, усмхнулась и выговорила весело:

— Ну, да скоро конецъ. Буде соблазнъ разводить и честныхъ людей тревожить! Буду барыней — и замужней, и богатой. Что? Дивишься? Не вришь?

— Нтъ, едося, не дивлюся! Знаю, что правду ты говоришь. Дивлюся только тому, какъ это все потрафилось и зачмъ, почему…

— Какъ зачмъ? Зачмъ я замужъ хочу? Я сейчасъ теб это сказала. Буде срамно жить да смшки со всхъ сторонъ получать.

— Знаю, понялъ теперь… Понялъ твое желаніе. Ну, онъ-то? онъ зачмъ на такое идетъ?

— Зачмъ? Вотъ глупый-то. Затмъ, что полюбилъ меня шибко. А кто — онъ? То-то… Кто? Не знаешь, а судить принялся, разсуживать.

— Кто твой нареченный? Я его знаю, едося.

— Знаешь? Какими судьбами!— удивилась едоська.— Какъ теб знать, когда оное только мн да ему извстно и никому еще не открыто пока?

— Онъ открылъ… самъ… мн.

Двушка изумленными глазами уставилась на Горста, а ея красивый взглядъ сталъ сумраченъ и даже гнвенъ.

— Онъ самъ? Теб? Кто-же онъ?

— Янковичъ.

— Правда! И открылся теб, когда былъ теперь въ ‘Симеонов’ по своему длу у княгини. Ну, будь другъ, разскажи, какъ онъ взялся и зачмъ теб открылся?

Горстъ подробно, но и правдиво передалъ ей свою бесду съ докторомъ и снова покаялся, что дурно отозвался объ ней.

— Даже стыдно мн теперь,— прибавилъ онъ,— пуще, чмъ стыдно. Распинаюсь предъ самимъ собой. Стыдно мн и обидно. Прости меня! облегчи совсть! Да и чмъ ты хуже его? Что онъ? Безродный шатунъ! Теб не надо согласія давать… А коли щемитъ въ теб это… заноза эта жжетъ, то обожди. Ты еще молода, красива изъ ряда вонъ. Можетъ еще выищется женихъ и почище Янковича.

— Нтъ, ужъ пускай такъ будетъ!— снова заговорила едоська, вздохнувъ.— Видно судьба… Этакое зря не бываетъ, суженаго конемъ не объдешь. А вотъ, что ты говоришь, зачмъ да почему таковое промежъ насъ съ нимъ потрафилось — я теб поясню. Онъ въ меня втюрился, любитъ шибко… Коли ты самъ меня крпко жаловалъ, то не можешь другихъ за это корить, не можешь и дивиться. Самъ въ томъ-же провинился. А зачмъ я за безроднаго шатуна, какъ ты его зовешь, собралась итти,— на это дв причины: первая будетъ та, что онъ первый мн про бракъ заговорилъ, другіе многіе, да и ты промежъ ихъ, никогда о брак и не заикались, да и впредь я таковаго, согласнаго найти не надюсь. Вторая причина будетъ, что онъ хоть и безъ роду и племени, ‘бгунъ съ перекрестка’, но зато богатъ. И буду я богатой барыней, буду сытой и обутой на деньги честныя. Вотъ теб все. Разсуди, правильно-ли я поршила или глупство одно?

— А коли онъ лжетъ, едося, выдавая себя за богатаго?— замтилъ Горстъ.— И сдается мн шибко, что онъ все лжетъ и обманомъ тебя хочетъ взять.

— Нтъ! Богатъ! Я теб это сказываю. Я на втеръ ничего не длаю. Я знаю, видла своими глазами, что у него больше двадцати тысячъ… въ рукахъ, голубчикъ мой, а не на язык.

— Да откуда-же?— ахнулъ Горстъ.— Видимое-ли дло, едося, чтобы знахарь-самоучка, безъ всякаго въ своей наук документа — а онъ изъ такихъ — могъ сколотить такія деньги да еще въ короткій срокъ? Вдь, ему не шестьдесятъ или семьдесятъ лтъ. Онъ врачуетъ лтъ десять, ну, пятнадцать, а не полста лтъ. Откуда тогда?..

— Сказать я теб этого не могу.

— Не знаешь?

— Пожалуй, что и не знаю… знаю откудова, да не пойму, какими способами… Думала, думала, и — хоть заржь — не могу смекнуть. Одно чую, что это дло… темное, да, прямо-таки темное.

— Темное?— воскликнулъ Горстъ.— Укралъ, что-ли?

— Нтъ, нтъ! Дали. По доброй вол дали ему, или, по совсти говоря, не по доброй вол, а скрпя сердце. А все-таки самолично дали. А кто далъ — не могу сказать. За что дадено эдакое имущество, на которое можно многое купить и всю жизнь безпечально прожить… за что? Это, голубчикъ мой, говорю теб, хоть заржь, я уразумть не смогла.

— Да самъ-то онъ какъ поясняетъ? заработалъ?

— Самъ онъ мн сказалъ: брось, молъ, и думать! сто лтъ продумаешь, не отгадаешь, сто человкъ, сказалъ, сто лтъ продумаютъ и тоже не отгадаютъ.

— Славно! Понятно, темное дло!

— Я какъ-то ему сказала, что, молъ, Господь послалъ теб за твою доброту, а онъ разсмялся ехидно и отвтилъ: ‘ну, нтъ, молъ, не Господь! А разв ужъ самъ врагъ человческій — дьяволъ!’

Горстъ покачалъ головой и задумался, едоська привела его въ себя словами, уже три раза повторенными:

— Ты все это про себя удержи.

— Встимо. Зачмъ да и кому мн болтать?— отозвался онъ.

— Общайся все про себя удержать. Я по старой памяти съ тобой проболталась, да и потому еще,— грустно добавила двушка,— что мн не съ кмъ душу отвести, некому свои задушевныя дда да и мытарства сердечныя разсказать.

Горсть простился съ Кизильташевой, общаясь снова прійти, чтобы побесдовать по душ, а равно повидаться и съ ея нареченнымъ. Но, зайдя чрезъ день, онъ узналъ отъ едоськи, что Янковичъ не хочетъ съ нимъ видться. Она прибавила:

— Ну, и чортъ съ нимъ. Брось! Невидаль!

— Про жениха-то эдакъ сказывать?— замтилъ Горстъ.— Видимая причина не итти за него.

едоська махнула рукой… На этотъ разъ двушка была настолько задумчива и не словоохотлива, что Горстъ вскор-же простился съ ней, снова совтуя лучше обдумать роковой шагъ.

Въ тотъ вечеръ княгиня, проведя весь день въ магазинахъ, ради подарковъ, ‘блезировъ’ для своихъ, собралась обратно домой.

XXIII.

Прошло около мсяца посл поздки Татевой въ городъ. Жизнь въ ‘Симеонов’ наладилась нсколько тише обыкновеннаго, такъ какъ гости одни за другими разъхались. Арина Саввишна, какъ тихонько объясняли въ дом, всхъ своихъ гостей ‘распугала’. Дйствительно, старуха была почему-то часто не въ дух и поэтому придиралась ко всмъ — и къ внукамъ, и къ гостямъ — одинаково, къ этимъ-же послднимъ еще рзче, чмъ къ своимъ.

Отъ чего зависло дурное расположеніе духа княгини, конечно, никто не зналъ. Предполагали, однако, что причиной прямой и единственной была ‘бабушка повитуха’.

Въ виду ожидаемаго со дня на день разршенія отъ бремени Катюши, княгиня безъ конца выписывала изъ города и изъ намстничества повивальныхъ бабокъ, но каждая изъ нихъ, посидвъ и побесдовавъ съ строптивой старухой-барыней, ‘вылетала’ изъ ‘Симеонова’, давъ бабк денегъ за безпокойство, Арина Саввишна каждой приказывала, ‘не медля ни мало, поворотить оглобли’ и въ усадьб не задерживаться ни на часъ времени. Домашнимъ старуха объясняла:

— Ну, и опять дура! Добьюся своего, найду дльную и понятливую.

Но, однако, время шло и уходило, а дльная бабка не находилась. Женщинъ десять перебывало, и старыхъ и молодыхъ, и ни одна княгин не понравилась. Такъ какъ въ сел была своя ‘повитуха’, служившая для дворовыхъ, съ прозвищемъ Турунтиха, женщина, знающая хорошо свое дло по долгому опыту, то Арина Саввишна ршила въ крайнемъ случа обойтись съ ней одной, безъ помощи ученыхъ бабокъ.

Въ семь не мало дивились заботамъ старухи о Катюш и ея родахъ. Вс вспоминали, что, когда не разъ разршалась отъ бремени княгиня Мара, то бабушка не только не озабочивалась и не хлопотала, а даже не обращала ни малйшаго вниманія на приготовленія къ родамъ.

Теперь ‘нмая’ и даже ея мужъ были какъ-бы косвенно обижены. Князь Семенъ жаловался всмъ и объяснялъ:

— Да, вотъ… Прізжаютъ разныя. Была и нмка… дорогая… важная… А для Маруши моей когда хотлъ батюшка-родитель выписать изъ города повитуху предъ рожденьемъ Саввушки, то получилъ такую головомойку, что сутки, а то двое ходилъ вокругъ да около бабушки, боясь даже поздороваться и ручку попросить.

Мене всхъ обращала вниманіе на очередныхъ прізжихъ бабокъ сама Катюша. Она, радостная, почти счастливая вновь, хотя на новый ладъ, спокойно ждала своего разршенія.

За это время, когда, вслдствіе ‘распуганныхъ’ гостей, стало тише въ дом и въ усадьб, а семья пробавлялась разговорами и шутками насчетъ встрчаемыхъ и провожаемыхъ повитухъ, выпало, однако, три бурныхъ дня, бурныхъ сравнительно съ затишьемъ, царствовавшимъ въ ‘Симеонов’.

Внезапно въ сумерки раздался звонкій колокольчикъ на деревн, а затмъ на дворъ лихо вкатила красивая кибитка тройкой.

Арина Саввишна, сидвшая съ внуками за чаемъ, при одномъ звук бубенцовъ и колокола сразу насупилась. Это была, очевидно, не повитуха, а гости. А въ эти дни для нея всякій гость былъ, по ея словамъ, ‘бльмо на глазу’.

— Ну, приметъ-ли ‘его’ или ‘ихъ’ бабушка! Какъ куръ во щи шлепнется!— пошутилъ тихонько Рафушка, наиболе часто шутившій и острившій насчетъ Арины Саввишны.

Князь Семенъ, какъ старшій, вышелъ въ прихожую навстрчу къ гостю, но тотчасъ-же вернулся въ столовую чуть не на рысяхъ и воскликнулъ:

— Я его не знаю, не знаю, никогда не видывалъ…

И, разумется, онъ, какъ всегда, обернулся къ Горсту, глядя ему въ лицо и вопросительно, и какъ-бы прося о помощи.

— Ступай!— приказала княгиня Горсту почти гнвно.— А вы вс — по вашимъ комнатамъ,— прибавила она внукамъ.— Если-же,— продолжала она,— увидишь, чужой да знакомиться пріхалъ, то гони вонъ…

— Помилуйте, бабушка…— воскликнулъ Горстъ.— Дозвольте хотя-бы…

— Впусти!— перебила старуха,— накорми, но ночевать не позволяй! А знакомиться я съ нимъ не стану. Пущай прізжаетъ, когда Катюша разршится…

И княгиня сердитая ушла къ себ, а Горстъ пошелъ въ прихожую. На порог ему встртился лакей, доложившій, что прізжій проситъ именно его, господина Горста, выйти къ нему.

Горстъ, переступивъ порогъ передней, невольно ахнулъ. Предъ нимъ былъ князь Аникевъ.

Разумется, князь былъ тотчасъ принятъ весело и радушно. Друзья облобызались, и Горстъ послалъ доложить бабушк, кто такой нежданный гость.

Арина Саввишна при извстіи и обрадовалась, и испугалась настолько, что какъ-бы окаменла. Придя въ себя, она трусливо крикнула Лукерь:

— Бги! Живо! къ Катерин Антоновн… Скажи не смть изъ комнаты своей носу казать.

Затмъ, волнуясь и соображая, что именно слдуетъ предпринять, старуха чувствовала, что она ‘мысли растеряла’ и сразу ничего придумать не можетъ.

— Такъ-ли, сякъ-ли, а гнать, гнать! гнать!— шептала она себ самой, идя въ залъ.

Несмотря на свое смущеніе отъ невозможности сразу придумать, какъ поступить съ нежданнымъ гостемъ, княгиня все-таки была рада.

‘Скажемъ — Катюша хвораетъ. Вотъ и все!’ — придумала старуха, уже входя въ залъ, гд князь весело и громко болталъ съ Горстомъ.

— Добро пожаловать! Спасибо! Вотъ одолжили!— тоже весело воскликнула Арина Саввишна.

Князь хватомъ расшаркался, подошелъ къ ручк, а затмъ, отступя, снова низко поклонился и, разводя руками, произнесъ:

— Не могъ, княгиня, не стерплъ! Соскучился по васъ и вотъ по немъ. Привыкъ я къ вамъ и полюбилъ васъ.

— И я васъ также полюбила,— отвтила старуха.

— Если-же я у васъ теперь оказываюсь тмъ, чмъ я уродился, т. е. татариномъ — вдь, я изъ татарскихъ мурзъ происхожденіе веду — тогда прогоните, но не гнвайтесь.

Разумется, княгиня разсыпалась въ любезностяхъ. Проведя гостя въ портретную, самую красивую по убранству комнату, она приказала Горсту:

— Распорядись, соколикъ, наши новыя комнаты приготовить князю Дмитрію Дмитріевичу, какъ самому важному и именитому гостю. А потомъ сзывай домочадцевъ, чтобъ я ихъ всхъ дорогому гостю представила, кром бдной хворой Катюши.

И Арина Саввишна объяснила, что ея внучка Екатерина заболла наканун и лежитъ въ постели. Она даже вдалась въ разныя подробности, какъ-бы опасаясь, что князь не повритъ въ болзнь внучки и заподозритъ ее во лжи. Но князь не обратилъ ни малйшаго вниманія на ея разъясненія и слушалъ съ такимъ видомъ, какъ если-бы говорилъ:

‘Ну, больна — такъ больна. Мн-то что-же до этого?’

Арина Саввишна даже замтила это выраженіе лица гостя и подумала:

‘И понятно! Вдь, онъ и въ ум имть не можетъ того, что мы съ внукомъ придумали насчетъ его и Катюши’.

Вся семья собралась и перезнакомилась съ гостемъ.

Поздно вечеромъ, когда вс стали собираться ко сну и прощались, то вс, даже Рафушка, даже нмая Мара, были ровно подъ очарованьемъ. Всхъ сумлъ расположить въ свою пользу красивый, сердечный князь.

— Душевный! Душа-человкъ! Сама прелесть!— было общее мнніе.

Даже Мара, заговоривъ, сказала мужу, придя въ свои комнаты:

— Ничего. Нравится и мн. Раскидистый.

Семенъ не понялъ выраженья жены, а она не сумла объяснить то, что хотла сказать.

Горстъ, проводивъ гостя въ назначенные ему ‘покои’ — дв комнаты, заново отдланныхъ, просидлъ у друга почти до полуночи, болтая о всякой всячин. Прощаясь, онъ освдомился, надолго-ли Аникевъ, или ‘Аникушка’, къ нимъ пожаловалъ. Князь отвтилъ, что онъ радъ остаться ‘насколько угодно’.

— Останусь, пока вамъ не надоемъ.

Горстъ ршился и объяснилъ другу, что, ввиду довольно серьезной болзни Катюши, княгин не до гостей и что князь хорошо сдлаетъ, если пробудетъ только дня два, а затмъ, когда Катюша выздороветъ, можетъ опять пріхать и оставаться хотя-бы полгода.

Князь насупился и затмъ произнесъ:

— Что-же? Хорошо длаешь, что говоришь прямо, какъ другу, безъ обиняковъ. Но видишь-ли…

Князь смолкъ, а затмъ, будто ршаясь на что-то непріятное или мудреное, рзко выговорилъ:

— Вотъ что, другъ. Можешь ты мн одолжить не-на-долго три тысячи рублей? У меня петля на ше. Если нтъ, попроси у своей бабушки. Ей это — пустяки, да она и добрая.

Горстъ былъ нсколько озадаченъ, однако, все-таки общалъ на утро переговорить съ бабушкой.

— Устрой, Горсточка, будь другъ! А я какъ получу, такъ сейчасъ въ городъ. А потомъ, когда вотъ будетъ все благополучно, опять пріду.

Когда на утро Горстъ все объяснилъ старух, она покачала головой.

— Ну, нтъ! Шалитъ сіятельный князь, сіятельная бочка бездонная…

И, подумавъ, Арина Саввишна прибавила:

— Вотъ что!.. Слушай! Не переври! Скажи ему, что теперь денегъ у меня нтъ. Не поврить — скажи, что я съ придурью: не хочу — и шабашъ. Такой, скажи, теперь на меня стихъ нашелъ. А вотъ ежели онъ опять прідетъ сюда, скажемъ, чрезъ мсяцъ или когда мы его сами позовемъ — встимо, когда Катюша будетъ на ногахъ и оправится, похорошетъ, — ну вотъ тогда я ему сама дамъ, скажи не три, а хоть шесть. Понялъ?

— Понялъ, бабушка.

— Ну, а понялъ, почему я не даю теперь, а тогда дамъ?

— Чтобъ его сюда заманить, но онъ, бабушка, все-равно-бы пріхалъ, — ршилъ Горстъ.— Дайте теперь три, да тогда еще три.

Арина Саввишна подумала и отвтила:

— Нтъ. Тогда вс пять или шесть. Врне! Онъ — втрогонъ. Надо его держать за хвостъ.

И князь, пробывъ въ ‘Симеонов’ еще сутки, выхалъ мене веселый, чмъ пріхалъ, почти кислый. Зато онъ поклялся Арин Саввишн, что чрезъ три недли или мсяцъ непремнно опять прідетъ. Прощаясь, онъ сказалъ:

— Все, что прикажете. Уду и опять пріду, хоть сто разъ сподрядъ.

‘Сто — не знаю. А вотъ еще-то одинъ разъ ты наврное прідешь!’ — подумала старуха, когда князь съ кисло-сладкимъ лицомъ прикладывался къ ея ручк и прощался со всей семьей.

Посл отъзда Аникева княгиня сказала любимцу-внуку:

— Устройся это наше дло, наша затя, стань Катюша княгиней Аникевой, то я общаюсь… общаюсь… Сама не знаю. Вотъ какъ скажу: готова помириться съ Абдурраманчиковымъ! Чего больше!

XXIV.

Наконецъ наступилъ давно ожидаемый день.

Однажды посл полуночи весь домъ поднялся на ноги, кром дтей князя Семена.

Вс, покинувъ постели, одлись и сошлись въ столовой. Поднявшіеся люди были тоже въ дом для услугъ. Было ршено, что вс не лягутъ спать, пока все не кончится.

Катюш пришелъ часъ разршенія отъ бремени. Ученой повивальной бабки не было. Послдняя, прізжавшая наканун, съ очень хорошей рекомендаціей изъ сосдняго намстничества, была тоже ‘спроважена’, тоже ‘вылетла’ по приказанію княгини. На-лицо оказывалась одна своя повитуха Турунтиха. Впрочемъ, княгиня, а равно и Мара, были спокойны. Старуха объявила:

— Хоть Катюша и княжна, а родить будетъ такъ-же, какъ и молодуха-холопка: не по-княжески, а по-человчески и по-бабьему. Стало-быть, и Турунтиха годится и поможетъ.

Княгиня Мара заявляла:

— Пустяковое! Я хоть каждый мсяцъ стану рожать. Самое пустяковое. Только тужься да не ори. Отъ оранья только хуже.

И, сказавъ такъ много словъ заразъ, Мара замолчала надолго.

Всю ночь Арина Саввишна пробыла около внучки, а семья просидла въ столовой, Семенъ съ женой, Горстъ съ Аришей и Рафушка. Роды оказались тяжелыми, трудными. Турунтиха хлопотала, сильно и громко сопла, но никому не отвчала ни слова на опросы: ‘Какъ да что?’.

На зар, на строгій опросъ Арины Саввишны, крпостная баба отвтила угрюмо:

— На все воля Божья. А мы что-же? Мы — человки.

— Дура ты, дура!— огрызнулась старуха.— Нтъ, не вс человки. Вотъ хоть-бы ты на прикладъ. Осина.

Поутру, когда уже совсмъ разсвло и роженица начала черезчуръ мучиться, а крикъ ея раздавался на весь домъ, княгиня вдругъ немного струсила. Турунтиха объяснила наивно и глупо, что барыню Катерину Антоновну какой лихой человкъ сглазилъ, ‘потому что у младенчика охоты совсмъ нтъ рождаться’. Такого случая, увряла повитуха, у нея на глазахъ никогда не бывало.

— Что ты, осина, болтаешь?— крикнула на нее Арина Саввишна.— Какъ такъ охоты нтъ?

— Такъ, матушка-княгинюшка. Не желательно имъ. На свтъ, тоже сказать, выходить на жительство — не пряникъ сть. Имъ оно…

— Кому имъ, осина?

— Младенчику-съ.

— Что-же тогда длать, идолъ деревянный?— съ гнвомъ спросила княгиня.

Турунтиха развела руками, засопла еще пуще и ничего не отвтила, только промычала чуть слышно. И княгиня струсила…

‘Если-бъ я не гоняла одну за другой ученыхъ бабокъ, которыхъ мн присылали умные и врные люди,— подумалось ей,— то теперь дло, быть можетъ, обстояло-бъ иначе’.

И старух пришло на умъ, что вдь смерть при родахъ, особливо среди дворянокъ, не диковина… Вслдъ за этой мыслью явилась тотчасъ другая… Ей стало жаль, но жаль не молодую женщину-внучку, если ей суждено умереть, а жаль, что ея тайная затя не удастся: не будетъ въ дом внучки, княгини Аникевой.

— Кабы родился задушенный мертвый ребенокъ, а Катюша осталась жива и невредима — вотъ была-бы истинная милость Божья!— воскликнула Арина Саввишна надъ самой головой внучки.

Катюша услыхала слова бабушки и ахнула, даже измнилась въ лиц…

— Нтъ! нтъ! неправда! неправда! Не хочу! не хочу!— вскрикнула Катюша и громко заплакала.— Умирать, такъ обоимъ. Обоимъ! обоимъ!

— Охъ, барыня-княгиня!— воскликнула и Турунтиха.— Нешто пужаютъ роженицъ? Ушли-бы вы лучше. Ей Богу!

Арина Саввишна въ порыв сильнаго смущенія или, быть можетъ, сильнаго гнва на себя и на всхъ махнула рукой на родительницу и на повитуху.

— А ну васъ! Об — дурофьи.

И старуха, быстро выйдя изъ комнаты, хлопнула дверью такъ, что Катюша встрепенулась и вздрогнула всмъ тломъ.

Но едва старуха вошла къ себ и сла въ свое большое кресло, какъ поднялась снова…

— Ваше сіятельство, — ворвалась горничная Лукерья.— Кричитъ! кричитъ! Слыхать…

— Гд? Что?.. Дура! Всю ночь ужъ она кричитъ…

— Нту, нту-съ… Младенецъ кричитъ, слыхать!

Арина Саввишна вскочила съ мста и, несмотря на свои годы и полноту, почти рысью направилась снова въ спальню внучки.

Еще предъ дверями комнаты она услыхала пронзительный визгливый, но сильный, получеловчій, полузаячій крикъ новорожденнаго.

Войдя, она увидла Турунтиху, которая прыскала холодной водой изо рта въ лицо родильницы.

Арина Саввишна, увидя лицо внучки, совсмъ растерялась и окаменла на мст. Лицо было страшное, темно-синее, искаженное, какъ-бы съ безобразными чертами лица. Это была не внучка ея, Катюша, а какая-то другая…

И старуха отъ перепуга не имла даже силы спросить что-либо у бабки.

— Ничего. Авось, Богъ милостивъ!— заговорила сама Турунтиха.— Бываетъ, бываетъ такъ-то! Богъ, все Богъ, а мы что-же?

Княгиня стала предъ постелью истуканомъ.

— Прыскайте, прыскайте вы,— сказала наконецъ, повитуха, передавая стаканъ княгин, и стала хлопотать съ новорожденнымъ.

Катюша все-же попрежнему лежала безъ сознанія и съ тмъ-же потемнвшимъ лицомъ. Княгиня, начавшая прыскать внучку холодной водой тоже изо рта, длала это неумло, трусливо, то въ лицо, то ей на грудь, а то и просто отъ спха и смущенья глотала воду и поперхалась.

— Сама задохнешься изъ-за нихъ!— огрызнулась она, невдомо кому.

Между тмъ, въ столовой, семья, просидвшая ночь безвыходно, полусонная и нравственно усталая, уже успла обрадоваться и снова испугаться отъ встей, приносимыхъ горничными.

Послдняя всть, касавшаяся Катюши, всхъ страшно смутила, вс стали креститься.

— Это ужасно!— вскрикнулъ Горстъ.— Кабы бабушка не прогоняла отсюда…

И онъ смолкъ. Вс опустили головы, а столовая огласилась горькими всхлипываньями.

Плакала Ариша.

— Чудно! Нтъ ничего проще!.. Я-бы каждый мсяцъ…— заговорила Мара.

— Помолчи ужъ!— воскликнулъ князь Семенъ.

— И Катюшу бдную уморила!— воскликнулъ Рафушка со слезами на лиц, но, оглянувшись на всхъ, онъ потупился смущенно.

Несмотря на строгое приказаніе бабушки безвыходно сидть въ столовой, вс двинулись въ корридоръ и, остановясь, столпились у дверей спальни Катюши.

Крикъ ребенка былъ слышенъ съ перерывами… Но голосовъ Арины Саввишны и бабки было не слышно.

Наконецъ, вс услыхали голосъ бабушки и встрепенулись радостно.

— Хочешь водички испить?— говорила она.— Ну вотъ, пей… Ужъ и напугала ты меня, глупая! Непремнно захвораю отъ перепуга… Думали мы, ты померла.

Отвта Катюши никто не слыхалъ, но вс ожили и стали снова креститься, а затмъ, боясь разгнвать бабушку, быстро вернулись въ столовую и снова услись на свои мста, какъ если-бъ и не двигались.

Не прошло полуминуты, какъ на порог явилась Арина Саввишна съ торжественнымъ лицомъ и объявила:

— Ну, слава Богу, все обошлося. У васъ племянничекъ… черномазый, какъ цыганъ, живой тятенька. Ей Богу, живой Терентій. Да, помучилась, могу сказать! Въ мои лта эдакія встряски! Что-жъ я — наемная, что-ли, далася?

— Что Катюша?— первый заговорилъ Горстъ то, что было у всхъ на душ и на язык.

— Встимо, ничего. Было умопомраченіе и даже лицо перекошено было и изсиня синее… Да я ее водой очухала. Теперь ничего, слава Богу! Можете вы дв итти къ ней, а мужчины пусть обождутъ, когда можно будетъ. А я пойду отдохну и авось отойду. Да ужъ вы, внуки, безпремнно меня уходите прежде времени.

Старуха двинулась къ себ и легла въ постель, описывая Лукерь, что, кабы одна Турунтиха, кабы не она, то быть-бы бд. Черезъ нсколько минутъ она уже спала крпчайшимъ сномъ и храпла какъ-то гнвно, даже будто грозно.

Мара и Ариша были около Катюши, которая, жалуясь на слабость, начала дремать. Ради ея спокойствія женщины взяли ребенка и унесли въ комнаты Ариши.

Новорожденный былъ красивый и здоровый зврекъ человчьей породы, съ задатками стать недли чрезъ дв-три красивымъ человкомъ. Сходство, однако, этого зврька съ его покойнымъ отцомъ бросалось въ глаза дйствительно.

— Господи Іисусе!— воскликнулъ Горстъ, увидя ребенка и невольно смясь.— Однако, какъ чудно это на свт бываетъ! Поди, вотъ, разгадай да поясни. Тайна Божья!

Въ сумерки, проснувшись совсмъ и чувствуя себя совершенно бодрой, Катюша потребовала ребенка и встревожилась, что его унесли. Узнавъ, что ребенокъ у Ариши, она сразу успокоилась, но все-таки стала нетерпливо ждать, чтобы ей принесли ‘сыночка’, какъ выражалась Турунтиха.

И какъ странно, и какъ сладко, и какъ ново звучало это слово!

И Катюша чувствовала, что она снова счастлива, если не такъ-же много счастлива, какъ когда-то при жизни Терентія, то все-таки существованіе ея будто освтилось новымъ яркимъ лучемъ.

— Насъ теперь опять двое…— шептала она себ самой.

XXV.

Всть о рождень трудномъ, но благополучномъ, сына у любимой сестры, достигла Гаврика лишь черезъ нсколько минутъ.

Узнавъ ночью черезъ нарочнаго, посланнаго тайкомъ Рафушкой, что сестра должна родить, Гаврикъ тотчасъ-же въ маленькихъ санкахъ прилетлъ въ ‘Симеоново’ и остановился на деревн у одного изъ мужиковъ. И здсь просидлъ онъ, волнуясь отъ встей, приносимыхъ тайно изъ дому, точно такъ-же, какъ семья сидла и волновалась въ столовой дома.

Когда ребенокъ родился, а старуха ушла спать, изъ усадьбы на деревню пробжалъ единымъ духомъ, быть можетъ, самый счастливый въ эти минуты человкъ на все ‘Симеоново’, счастливый благополучнымъ разршеньемъ Катюши и счастливый равно прибытіемъ Гаврика.

Это былъ Рафушка.

Братья бросились другъ другу въ объятья. Рафушка душилъ любимаго брата, повиснувъ у него на ше, и наконецъ, слезы радости заструились у него на лиц. Разспросамъ и разсказамъ обоюднымъ небыло конца. Если Гаврику хотлось узнать всякую мелочь про братьевъ, то и Рафушка, сильно полюбившій Елизавету, любопытствовалъ узнать о ней все доподлинно.

И онъ узналъ, помимо мелочей, и нчто очень важное. Елизавета уже нсколько времени была въ такомъ положеніи, что могла надяться тоже стать матерью.

— И радъ-же я, что ухалъ изъ ‘Симеонова’!— вдругъ воскликнулъ Гаврикъ, но сразу смолкъ, какъ если-бъ обмолвился невзначай.

На одинъ изъ вопросовъ Рафушки, скучаетъ-ли теперь Романъ Романовичъ, жаля свою намстническую должность и городскую жизнь, Гаврикъ отвтилъ:

— Нтъ, не очень. Конечно, ему обидно, но онъ утшается тмъ, что все-таки мы съ Лизой — супруги. Да потомъ у насъ и не до того…

На разспросы и настоянія Рафушки — не изъ простого любопытства, а изъ участія — Гаврикъ объяснилъ, что не можетъ ничего разсказать.

— Чужая тайна, знаешь, свято должна соблюдаться. А это — чужая… не моя съ Лизой. А то-бы сказалъ теб все. Скажу только, что живется намъ не радостно… и именно изъ-за батюшки-тестя.

— Хворъ, что-ли?— спросилъ юноша.

— Нтъ, здоровехонекъ!.. Но нечего говорить объ этомъ!.. Слушай-ка лучше… Поцлуй ты всхъ отъ меня, особливо Катюшу. Скажи ей, что я тутъ въ изб ночь просидлъ и ужъ наврняка волосъ съ полдюжины сдыхъ себ насидлъ. Чего мн изъ дома не приносили!.. Господи помилуй! Разъ принесли всть, что младенецъ живехонекъ, а она уже померла!

Братья простились. Гаврикъ выхалъ домой, а Рафушка побжалъ въ усадьбу, радостный, что повидался съ братомъ.

Гаврикъ былъ тоже доволенъ и свиданіемъ, и хорошими встями о сестр. А въ послднее время жизнь въ ‘Кут’ была, дйствительно, далеко не безпечная и, если мирная, то не радостная. Причиной былъ именно Абдурраманчиковъ.

Думая о томъ, что онъ разорился изъ-за безсмыслицы, изъ-за того, чтобы сохранить нежданно полученный чинъ генерала, Романъ Романовичъ горько раскаивался. Будь онъ теперь снова бригадиромъ или маіоромъ, или хоть разжалованнымъ въ сержанты, но богатымъ помщикомъ, то былъ-бы доволенъ и счастливъ.

Петербургскіе стекулисты оставили ему генеральскій чинъ и обобрали до нитки, чуть не пустили по міру. И вотъ теперь генералъ Абдурраманчиковъ ступай жить въ маленькій домикъ узднаго городка, какъ мщанинъ.

Но ему все равно. Онъ старъ и скоро соберется и на тотъ свтъ. А Петръ? Онъ начинаетъ жить и, начиная, долженъ нищенствовать.

Выбраться изъ труднаго положенія и снова имть средства было мудрено, и даже невозможно.

Но вдругъ представилась совершенно нежданно возможность, если не стать богатымъ, то во всякомъ случа удержать за собой дорогой и любимый ‘Кутъ’.

Какимъ способомъ? Самымъ страннымъ въ т года, которые были уже на плечахъ: женитьбой на женщин со средствами.

Все это произошло почти сразу. Романъ Романовичъ сначала самъ не врилъ, правда-ли все происшедшее или пригрезилось.

Въ одну изъ своихъ поздокъ въ городъ, повидать тхъ лицъ, съ которыми онъ остался въ хорошихъ дружескихъ отношеніяхъ, Абдурраманчиковъ случайно встртился съ знакомой, если не близкой, то все-таки такой, съ которой отношенія остались добрыми. Это была Роза Эриховна Шкильдъ.

Она очень обрадовалась встрч съ генераломъ, позвала его къ себ въ гости. Абдурраманчиковъ подивился тому обстоятельству, что уже немолодая женщина, казалось, стала моложе и будто даже красиве… если-же не красиве, то видне своей ‘добротностью’. Роза Эриховна объяснила Абдурраманчикову, что бывшій предъ нимъ намстникомъ Звревъ скончался и оставилъ ей по завщанію очень порядочное состояніе…

И три раза сподрядъ побывалъ Абдурраманчиковъ у ‘добротной’ шведки и просидлъ чуть не до полуночи.

Роза Эриховна говорила только объ одномъ предмет — о желаніи выйти замужъ, но не иначе, какъ за человка ‘особливаго’ или состояніемъ, или красотой и молодостью, или чиномъ.

На третій вечеръ шведка съ прозвищемъ ‘Рожа Ерниковна’ прямо заявила Роману Романовичу, что за него она съ удовольствіемъ пошла-бы замужъ, ради его чина,— ‘хоть вотъ сейчасъ’!

Абдурраманчиковъ былъ пораженъ не предложеніемъ, а тмъ, что изъ этого проистекало. Онъ сталъ размышлять и употребилъ на это около недли, а за тмъ, собравъ свднія о шведк и узнавъ, что, дйствительно, она женщина теперь сравнительно очень богатая, задумался еще пуще, уже ршаясь.

Разумется, онъ ршился и объяснился съ Розой прямо и искренно

— Надо выкупить ‘Кутъ’, а выкупивъ — отдать ‘на бумаг’, а не на словахъ только, его сыну Петру.

Роза Эриховна согласилась тотчасъ, но съ условіемъ — ‘не на бумаг’, а на словахъ, — что она, будущая генеральша Абдурраманчикова, будетъ жить зиму въ город и ‘бывать въ гостяхъ’, а лто — у пасынка въ ‘Кут’ и ‘принимать гостей’.

Абдурраманчиковъ общалъ, думая про себя:

‘А кто насъ съ тобой къ себ пуститъ и кто къ намъ съ тобой прідетъ — это не мое дло!’

Однако, все-таки самолюбивый старикъ долго боролся съ самимъ собой, колебался между чувствомъ любви къ сыну и ршеньемъ пожертвовать своимъ честнымъ и дворянскимъ именемъ, а съ другой стороны чувствомъ стыда.

Роза Эриховна была хорошо извстна въ намстничеств. Она была та-же почти едоська Кизильташева, ‘покупная’ красавица.

Когда Петръ узналъ о ршеніи отца, то, конечно, пришелъ въ ужасъ. Ему было и обидно, и грустно, что отецъ на старости лтъ осрамится на весь округъ. Петръ былъ, однако, увренъ, что отецъ дйствовалъ въ силу поврья и поговорки ‘сдина въ бороду, а бсъ въ ребро’. Онъ былъ убжденъ, что отцу нравится пожилая, полная и ‘авантажная’ шведка съ остатками или слдами прежней красоты. Молодой малый и не подозрвалъ, что отецъ стыдится еще сильне и дйствуетъ, принося себя въ жертву ради него-же, Петра, чтобы сохранить ему вотчину.

Когда Гаврикъ и Елизавета узнали въ свой чередъ ршеніе отца, то, равно какъ и Петръ, загрустили. Имъ тоже стало стыдно за старика, они тоже поняли дло по-своему и объяснили все дло старческой прихотью.

Однажды произошло между Романомъ Романовичемъ, вернувшимся изъ города посл недльнаго отсутствія, и его дтьми ршительное объясненіе.

Абдурраманчиковъ взялъ все на себя. Онъ взялъ на себя даже и обвиненіе, что онъ въ его годы увлекся женщиной неказистаго положенія и поведенія. Онъ не хотлъ, чтобы сынъ зналъ правду, зналъ, что эта ‘Рожа’ ему вовсе не нравится, что онъ уже не способенъ вообще на увлеченіе, и что вся сила совершенно въ иномъ, въ обезпеченіи сына, какъ будущаго владльца ‘Кута’.

‘Вотъ когда обвнчаюсь съ этой срамнихой,— радостно думалъ Романъ Романовичъ, — да по документу передамъ Петруш нашъ ‘Кутъ’ безъ единаго гроша долга, вотъ тогда всмъ имъ — Петру, Лизавет и Гаврику — всю правду и выржу. Вотъ тогда и имъ будетъ стыдно, что они меня винили да попрекали, на душ своей корили, что я на старости прыгаю, какъ теленокъ, задравъ хвостъ, закрутивъ голову въ ноги и тыкаясь мордой объ заборы да дерева. Нтъ, дтки, я не таковъ! Для васъ, и все для васъ! На убивство для васъ пойду!’

Однажды, по предложенію Гаврика, дти ршились вс втроемъ отчаянно приступить къ старику съ мольбой пожертвовать своимъ увлеченіемъ шведкою ради любви къ нимъ, такъ какъ соблазнъ и срамъ касается всей семьи.

Романъ Романовичъ не обмолвился ни словомъ о томъ, что ‘увлеченія’ съ его стороны нтъ. Онъ общалъ только отложить свою свадьбу на нкоторое время. Однако, онъ обмолвился иначе, сказавъ:

— Вотъ женися Петруша на богатой приданниц, выкупи нашъ ‘Кутъ’… ну, тогда я, пожалуй, и не женюся на Роз Эриховн… чтобы срамнымъ бракомъ не помшать его браку!— прибавилъ онъ, спохватясь.

Молодые люди приняли эти слова, какъ указаніе, и стали совщаться о томъ, какъ бы Петру и въ самомъ дл выискать скоре невсту, хотя-бы и съ небольшимъ приданымъ.

XXVI.

Маленькій человчекъ, явившійся на свтъ и въ большой домъ князей Татевыхъ, какъ-то удивительно повліялъ на житье-бытье. Все будто оживилось и смотрло празднично.

Когда рождались дти Семена и Мары, этого не приключалось. Вс это замтили и вс дивились, но чему приписать такое обстоятельство, сами не знали. Дти, рожденныя Марой, были, однако, князья и княжны, а сынъ Катюши былъ по закону въ самомъ странномъ положеніи, въ какомъ когда-либо бывалъ ребенокъ. Онъ былъ роднымъ племянникомъ троихъ князей Татевыхъ, правнукомъ Арины Саввишны и въ то-же время ихъ крпостнымъ холопомъ, какъ сынъ мужика Терентія. Исправить дло не было никакой возможности. Все, что было во власти Татевыхъ, заключалось въ ихъ прав ‘дать волю’ новорожденному, чтобы онъ хотя не числился крпостнымъ, а былъ вольноотпускнымъ.

При этомъ, конечно, вс вспомнили, что положеніе Катюши оставалось попрежнему двусмысленнымъ. Она была вдовой ихъ мужика и тоже ихъ крпостной женщиной. Сначала имъ общали изъ Петербурга вернуть ей званіе и именованіе княжны Татевой, но затмъ Поповъ написалъ княгин, что это дло немыслимое и было-бы насмшкой надъ законами не только человческими, но и божескими. ‘Замужняя — княжною, то есть, двицею — стать не можетъ!’ — писалъ онъ.

Катюша на вс толки и разсужденія братьевъ и сестеръ только усмхалась и говорила весело:

— Мн все-равно — мужичка я или дворянка. Вы, мои господа, меня, вдь, въ Сибирь не сошлете, а въ солдаты сдать не можете. А моего махонькаго я такъ воспитаю, что онъ будетъ и умный, и ученый, и на вс руки мастеръ, и, можетъ быть, самъ собою въ дворяне произойдетъ.

На другой-же день посл рожденія малютки, въ виду предстоящаго крещенія его, возникло нкоторое недоразуменіе съ княгиней.

Сначала и уже давно было ршено, что если у Катюши родится сынъ, то будетъ названъ Антономъ въ честь своего дда, а если дочь, то Ариной въ честь прабабушки и тетки.

Но теперь княгиня вдругъ невдомо почему взяла назадъ свое слово и заявила, что она не допуститъ, чтобы ‘холопъ’ носилъ имя ея сына.

— Антонами должны быть только сыновья троихъ князей и именоваться Семеновичемъ, Гавриловичемъ и Рафаиловичемъ. А Антона Терентьевича я дозволить не могу.

И было ршено, что малютка будетъ нареченъ Семеномъ въ честь прадда и дяди.

Крестины прошли особенно весело и оживленно. Крестными были Горстъ и Мара. Арина Саввишна внезапно отказалась быть крестной матерью, хотя сначала тоже общалась.

Все это дивило всхъ.

— Чудно!— говорили въ дом.— Прежде была Арина Саввишна расположена къ будущему ожидаемому малютк, а теперь будто озлилась, что онъ на свтъ пришелъ.

Отчасти это было и правдой. Вс замтили, что старуха только разъ глянула на новорожденнаго, черезъ часъ посл его рожденія, а затмъ ни единаго раза не подошла къ его люльк. Когда-же кто-либо говорилъ ей о новорожденномъ, она отвчала:

— Ну его! Диковина будто далася вамъ, дуракамъ, носитесь съ нимъ, какъ дурни.

И, дйствительно, вся семья ‘носилась’ съ Семенушкой и на словахъ, и на дл. Онъ переходилъ съ рукъ на руки, Вс поочереди находили удовольствіе въ томъ, чтобы брать его изъ люльки и подавать матери для кормленія, а затмъ укладывать спать. Одновременно вся семья толковала о Семенушк, о томъ, что онъ удивительно здоровый и крпкій мальчикъ, замчательно красивый, особливо глазами, которые ‘вотъ такъ тебя наскрозь берутъ’.

Вдобавокъ сама Турунтиха заявила, что ребенокъ, во-первыхъ, родился ‘въ сорочк’, во-вторыхъ, ‘не располагалъ выходить жительствовать’ на свтъ, и это хорошая примта на всю жизнь, а въ-третьихъ, она нашла у мальчика ‘печать херувимскую’ подъ лвой лопаткой. Вс называли это родимымъ пятномъ, но повитуха отмахивалась отъ этого глупаго разсужденія и стояла на своемъ.

— Печать херувимская! Родимыя пятна не такія бываютъ. Отъ того-то онъ все съ ними и пересмивается.

На вопросы удивленной этимъ разсужденіемъ матери повитуха объяснила:

— Теперь вы не видите. Когда кормите, ему не до того. Сосетъ — старается. А какъ въ люльк, какъ заснетъ, такъ сейчасъ теб смшки пойдутъ. А это извстно что? Съ херувимами пересмивается… А когда очень засмется и таково хорошехонько закричитъ — это съ самимъ своимъ ангеломъ-хранителемъ бесдуетъ. Эхъ, господа ученые! Меньше насъ вы знаете.

Дйствительно, вскор поднявшаяся съ постели Катюша вочію убдилась, что Турунтиха не солгала ни единаго слова.

Семенушка почти не плакалъ, много спалъ, притомъ совершенно спокойно и крпко, а при этомъ постояно разъ десять, а то и до четырнадцати разовъ — сосчитала мать — улыбнется… радостно, особенно радостно…

Катюша замтила даже, что лицо младенца въ эти мгновенія, несмотря на закрытые глаза, какъ-будто выразительне, миле и умне, чмъ когда онъ у груди и глядитъ во вс глаза съ большими зрачками, не то черными, не то темно-синими.

Катюша часто звала братьевъ и сестеръ къ люльк убдиться въ ея открытіи. И вс соглашались невольно съ ней и съ Турунтихой.

— Чудно, диковинно усмхается! можетъ, и впрямь своему ангелу-хранителю!— говорили вс дяди и тетка.

Одна княгиня Мара будто завидовала, какъ мать, и не раздляла общаго мннія, а объявила кратко:

— Завсегда это. Мои вс. Дался вамъ! Все-таки не князь.

И, такъ какъ въ дом съ каждымъ днемъ все больше ‘носились’ съ ребенкомъ и разсказывали про него всякія чудеса, та ‘нмая’ уже начала видимо раздражаться и даже перестала подходить къ люльк ребенка, а когда о немъ заговаривалъ мужъ, она огрызалась сердито:

— Ты на всякомъ хвост завсегда! Подтягивай пвчимъ!

Наконецъ, однажды, когда князь Семенъ, придя отъ сестры, заявилъ жен про истинное чудо, что у Семенушки какъ-будто оказывается зубокъ, съ которымъ онъ, стало быть, и родился, княгиня Мара почему-то страшно вдругъ озлилась, чего съ ней никогда не бывало.

— Молчи! не смй! вскрикнула она, подступая къ мужу чуть не съ кулаками.

Князь изумился и опшилъ.

Черезъ дней десять посл рожденья Семенушки, въ дом, однако, снова были вс унылы и разстроены. Катюша горько плакала въ своей комнат, а ея братья и сестры бродили, сходились, перешептывались съ угрюмыми лицами.

Всхъ огорчила, но равно и удивила своимъ распоряженіемъ Арина Саввишна. Одинъ Горстъ не удивлялся, догадался, но никому ни слова не сказалъ. На опросъ жены, что онъ думаетъ, онъ отвтилъ:

— Это, Ариша, понятно. Бабушка права!

— Какъ права? Ей какое дло? Не ея это дло!

— Нтъ, ея дло, Ариша. Придетъ время, узнаешь ты эдакое теперь тайное дло и сама поймешь, и скажешь, что бабушка себ на ум и правильно поступила.

— Никогда я эдакого не скажу!— вскрикнула Ариша вн себя.— Стало быть, и со мною бабушка эдакое же учинитъ, когда мн Господь пошлетъ малютку. И ты съ ней въ соглась будешь! Тогда я тебя разлюблю! Слышишь ты! Разлюблю!

— Полно! полно…— началъ Горсть успокоивать жену.— Съ тобой этого приключиться не можетъ. И я на эдакое согласье свое бабушк никогда-бы не далъ. Хоть ссориться съ бабушкой, а не пошелъ-бы на это. Но говорю теб врно: ты — иное дло, ты не Катюша, съ тобой такое не будетъ, не нужно.

— А Катюш стало быть нужно?

— Нужно, безпремнно нужно! И бабушка поступаетъ умно. Дай срокъ и сама ты…

— Изъ ума ты ступилъ?!

— Нтъ, Ариша. Въ полномъ разум!— спокойно и улыбаясь отозвался Горстъ.— Обожди, все узнаешь и поймешь, и бабушку оправдаешь.

Ариша такъ привыкла вровать въ непреложность каждаго мннія своего мужа, что успокоилась тотчасъ и только удивленными глазами глядла ему въ лицо, будто стараясь хоть что-либо разгадать.

Горстъ понялъ ея взглядъ и усмхнулся.

— Полно, не натуживайся. Отгадать нельзя, будь хоть семи пядей во лбу. Дай срокъ, узнаешь.

Дло, произведшее такой переполохъ въ дом, заключалось въ томъ, что княгиня вдругъ объявила, что запрещаетъ Катюш кормить самой ребенка.

И приказъ найти мамку, молодую и здоровую, даже красивую, хотя-бы пришлось обшарить все намстничество, былъ уже отданъ.

И только одинъ Горстъ понялъ, въ чемъ суть дла.

XXVII.

Когда найденная кормилица появилась въ дом, а печаловавшаяся Катюша утшилась и, вмст съ тмъ, очень оправилась отъ родовъ, вдругъ ‘расцвла’, по выраженію Горста, княгина призвала его къ себ и спросила:

— Ну, что-же, Горсточка? Буду и я тебя звать такъ-же, какъ тебя князь Дмитрій Дмитріевичъ окрестилъ. Что-же? Цвтетъ наша Катюша?

— Да, бабушка.

— Стала краше, чмъ была въ двицахъ?

— Да, пожалуй, что и такъ…— усмхнулся Горстъ.— Самъ я, бабушка, видлъ ее мало, когда она была еще двицей. Но вс говорятъ этакъ.

— Стало быть, я правду сказывала теб, что молодуха, родивъ, молодетъ, а не старетъ? Ну, что-же теперь? А?

— Что, бабушка?

— Что? что? Я буду говорить ‘что’, и ты будешь говорить: ‘что’? Эдакъ далеко не удемъ. Глупая ты голова, говори, что теперь намъ длать?

— Аникушку вызывать сюда!— громко разсмялся Горстъ.

— Ну вотъ! Слава Богу! Осилилъ премудрость!— усмхнулась и Арина Саввишна.— Ну, вызовемъ, и онъ ради полученія общанныхъ денегъ прикатитъ горошкомъ. А потомъ что? Ну?

— Потомъ… потомъ мы…— началъ Горстъ весело и прибавилъ:— потомъ надо начинать стараться… Только, бабушка, это ужъ вы одн. Я въ эдакомъ вамъ помочь ничмъ не могу.

— Вотъ и врешь! Въ теб вся сила!— воскликнула старуха.— Ты будешь его настраивать. А какое теб слово кричать вмсто ‘ату его!’, я тебя сама научу. Ну, ступай и отписывай князю. Отпиши такъ: бабушка, молъ, удивительно въ хорошихъ чувствахъ, а Катюша выздоровла, и вотъ, молъ, ты, такой-сякой, немазаный, прізжай сію минуту, если хочешь свое маленькое дльце съ бабушкой уладить. Понялъ-ли, глупая голова?

— Понялъ. Я напишу, а потомъ вамъ все-таки прочту свое письмо,— сказалъ Горстъ.

— Пустое. Ты ученый, а я неграмотная совсмъ,— серьезно произнесла княгиня,— какъ напишешь, такъ и ладно будетъ.

— Только вотъ что, бабушка, помяните мое слово,— подумавъ, произнесъ Горстъ:— князя уговорить жениться на Катюш ничего не стоитъ, особливо, если потянуть съ него должекъ, коего онъ за всю свою жизнь уплатить не сможетъ. Да и Шверины рады будутъ породниться съ князьями Татевыми… Но дло это все-таки, боюсь, не выгоритъ.

— Что каркаешь, воронъ!

— Сдается мн, будетъ препятствіе неодолимое…

— Гд? въ чемъ?

— Въ комъ, спросите лучше.

— Въ комъ? Коли князь да и Шверины согласятся, то отъ кого-же тогда помшательство будетъ? Кто пойдетъ противъ? Да если такой и окажется, то намъ начхать, какъ говорилъ ‘персидъ’, то бишь — Абдурраманчиковъ. Обойдется и безъ противника. Пускай противничаетъ и идетъ въ поле на четыре втра.

— Охъ, бабушка, удивительно мн, — сказалъ Горстъ, — что у васъ и на ум нтъ, кто именно будетъ помшатель всему, противникъ и руками, и ногами, и всми чувствами.

— Катюша?!.— воскликнула старуха.

— Встимо, бабушка. И какъ еще!.. Ариша много разъ съ ней заговаривала о замужеств и объясняетъ мн, что Катюша замужъ никогда ни за кого не пойдетъ.

— Да ты ей, глупая голова, разв открылъ нашъ прожектъ?

— Какъ можно! Что вы! Ариша ничего-то не знаетъ. Она съ Катюшей запросто о замужеств бесдовала, сказывая, что можетъ вдругъ, ну, черезъ годъ, а то и три, выискаться хорошій женихъ, а Катюша въ отвтъ на ея рчи только головой трясетъ или говоритъ грустно, что этакое только одинъ грхъ предъ покойнымъ.

Арина Саввишна разсмялась насмшливо.

— Ну, это, соколикъ мой, мое дло. Это я, Горсточка, на себя беру. Я не дура и я уже теперь вижу напередъ, какъ я примуся и какое колно отмочу. Катюша у меня не только къ аналою, а въ игольныя уши пролзетъ, какъ начну я ее поталкивать на князя. Знаю, что длать! Увидишь, какъ сверну все!..

Съ этого дня княгиня часто вызывала къ себ внучку, якобы просто побесдовать, но всякій разъ сводила разговоръ на необходимость всякой ‘молодух-баб’ имть мужа. Убждала старуха внучку, дйствительно, крайне искусно. Катюша поневол внутренно соглашалась, что ‘бабушка правду сказываетъ’.

— Да, все такъ… Если-бы не бдный Терентій!— кончала она восклицаніемъ и про себя, и вслухъ.

Разумется, князь Аникевъ, обрадованный письмомъ Горста, отвчалъ съ тмъ-же гонцомъ, что прідетъ черезъ день или два съ особливымъ удовольствіемъ. Разумется тоже, что главная причина, побудившая его скоре воспользоваться приглашеніемъ, была надежда получить снова большія деньги отъ ‘чудачки’-старухи.

А князь уже прозвалъ княгиню заглазно и втайн ‘чудачкой’, не понимая, съ какой стати даетъ она ему деньги зря, яко-бы изъ-за процентовъ.

Черезъ три дня посл письма князь, дйствительно, былъ въ ‘Симеонов’, а на другой-же день напомнилъ Горсту объ общаніи княгини насчетъ денегъ.

— Поживи у насъ, — сказалъ Горстъ, — а потомъ, когда соберешься узжать, бабушка теб ихъ и дастъ…

Князь наморщился. Ему подобное не нравилось. Старуха, приказавшая внуку такъ объясниться, предупредила его, что это князю не понравится, и отгадала.

— Видишь-ли, другъ, — заявилъ Аникевъ, — мн деньги по-зарзъ нужны.

— Не здсь-же, въ ‘Симеонов’?

— Нтъ. Надо уплатить въ город. Я-бы създилъ и вернулся, и пожилъ-бы уже тогда у васъ сколько хотите.

Горстъ взялся доложить бабушк. Объясняя все старух, онъ, однако, насмшливо ухмылялся, а Арина Саввишна стала смяться.

— Вишь, бестія какая!— сказала она,— да и насъ съ тобой тоже какими дураками почитаетъ. Ну, слушай, скажи ему такъ: хорошо, молъ, завтра.

— Дадите сейчасъ-же, бабушка?— удивился Горстъ.

— Завтра!.. Ну, а завтра скажешь опять ‘завтра’. Этакъ онъ у меня будетъ завтракать съ недльку, а за эти дни я уже непремнно увижу, что намъ длать.

Когда князь познакомился съ Катюшей и первый разъ разговаривалъ съ ней, старуха, длая видъ, что занята правнучкомъ Саввушкой, приглядывалась и прислушивалась, стараясь отгадать, какое впечатлніе произвела внучка на гостя.

Но вывода никакого сдлать было нельзя, ибо князь, очевидно, отнесся къ красивой женщин совершенно безучастно и равнодушно. Она-же сама была нсколько смущена, будто оробла. Ввечеру Горстъ, желая выпытать у друга хоть что-нибудь, заговаривалъ о Катюш и сказалъ:

— Правда, наша вдовушка очень красива?

— Вс, братецъ мой, бабы на одинъ покрой, — отозвался князь,— а для меня нтъ ни красивыхъ, ни дурныхъ. Я-бы на свт отлично прожилъ безъ женщинъ. На кой прахъ он нужны. На свт нужны деньги, а остальное все — прахъ!

Не прошло трехъ дней, какъ Аникевъ былъ въ ‘Симеонов’, но онъ оказался по русской поговорк ‘ко двору’. Его присутствіе, какъ гостя, да еще важнаго, князя и родственника губернатора, никто не замчалъ. Какъ-будто давнымъ-давно былъ онъ въ семь и былъ если не родня, то свой человкъ.

Съ Катюшей князь обращался такъ-же, какъ и со всми, добродушно-дружески. Катюша относилась къ нему тоже мене сдержанно, хотя будто попрежнему подозрительно… И ‘прожектъ’ Арины Саввишны, про который зналъ одинъ Горстъ, вдругъ сразу пришелъ на умъ всмъ членамъ семьи. Ариша, Рафушка. Семенъ съ женой одинаково, ни слова не перемолвивши между собой, думали про себя:

‘Вотъ-бы парочка!.. Правда, она вдовая съ ребенкомъ, а онъ — женихъ хоть куда. Но все-таки этакое было-бы не диковиной’.

Но, если всмъ приходило это на умъ, то Катюш оно на умъ не шло, а если иногда она начинала подозрвать со стороны бабушки, пригласившей этого гостя, то она только возмущалась, негодовала и робла.

Князь находилъ, что Катюша — вдовушка прелестная. Будь таковая въ город, онъ-бы за ней ‘пріударилъ’, но, въ качеств внучки княгини Татевой, Катюша была для него ‘дамой неподходящей’ ни съ какой стороны.

Княгиня, зорко слдившая съ перваго-же дня за отношеніями внучки и князя, ловила внимательно каждое ихъ слово, даже каждый взглядъ и была недовольна. Не одна Катюша держала себя съ нимъ не только сдержанно, но даже будто опасаясь чего-то… но и князь относился къ молодой женщин такъ ‘спустя рукава’, что старуха удивлялась.

‘Точно будто она ему не баба, да еще молодая и красивая,— думала Арина Саввишна,— точно будто она ему парень, молодецъ, мужчина, хорошій товарищъ’.

Дйствительно, князь смотрлъ на Катюшу и обращался съ ней, какъ съ новымъ добрымъ знакомымъ, который можетъ современемъ сдлаться и близкимъ пріятелемъ. Между молодымъ человкомъ и молодой красивой женщиной не возникло именно того, что княгиня ожидала, понимала отлично, хотя выразить не могла, а возникли именно какія-то добрыя товарищескія отношенія.

— Какая она у васъ славная, ваша Катерина Антоновна!— сказалъ однажды князь старух и такимъ голосомъ, что она опшила.

‘Точно будто буфетчика моего Филиппа похваливаетъ!’ — подумала она.

Прошла недля, и Арина Саввишна становилась все сурове.

Ея ‘прожектъ’ не только не переходилъ въ дйствительность, а проваливался совсмъ.

И не Катюша была помхой, какъ предсказывалъ Горстъ, а самъ князь глядлъ на эту красивую молодую женщину, какъ на какой-либо неодушевленный предметъ.

Разумется, старуха ежедневно совщалась съ Горстомъ, но всякій день разговоръ начинался и кончался одинаково.

— Какъ быть?— говорила княгиня.

— Какъ тутъ быть?!. Ничего нтъ! Ни она, ни онъ, другъ дружку будто не видятъ,— отвчалъ Горстъ,— далеки и отъ мысли, что одинъ — красивый мужчина, а другая — тоже красивая женщина. И разговариваютъ чудно, точно братъ съ сестрой. Удивительно!

— Надо намъ начать, заговорить.

— Да, бабушка. Надо попробовать. Только, по-моему, толку не будетъ, не только Катюша, но и Дмитрій Дмитріевичъ ахнетъ и вскинется, на дыбы станетъ. А если потребовать уплатить долгъ, то, пожалуй, онъ найдетъ деньги и уплатитъ, предпочитая этакое браку съ негожей.

— Какъ съ негожей? Катюша-то въ негожія у тебя попала?

— Сто разъ я вамъ, бабушка, сказывалъ и сто разовъ повторю, что Катюша прямо красавица и, что ни день, то краше, да ему-то она представляется чудно… Ему-то она, на его глаза будто не женщина… Что она, что Семенъ, одно!

XXVIII.

Наконецъ, однажды княгиня, страшно раздражительная и угрюмая въ послдніе дни, объявила Горсту, что онъ долженъ начать дйствовать и при этомъ ‘безъ всякихъ обиняковъ’ долженъ приступить къ князю Аникеву и все высказать ему прямо, ‘начистоту’.

— Надо намъ знать, что у него на ум! Если не желаетъ быть моимъ внукомъ и мужемъ богатой и красавицы, и все-таки по рожденію княжны, то пусть узжаетъ, а затмъ готовитъ уплату того, что взялъ… всего… что на слово у тебя бралъ, чтобы тоже отдалъ. А то ты, скажи, пойдешь съ его шуриномъ объясняться и всему городу все разскажешь. Слышишь!

Горстъ нсколько смутился отъ этого ршенія старухи, хотя оно и не могло быть для него неожиданностью. Цлый день соображая и обдумывая порученіе бабушки со всхъ сторонъ, онъ совершенно не зналъ, какъ взяться за дло. Кончилось тмъ, что онъ ршился дйствовать именно такъ, какъ выразилась княгиня Арина Саввишна: ‘начистоту!’ Оставшись наедин съ Аникевымъ, онъ прямо спросилъ у него:

— Никогда ты, Аникушка, не подумалъ совсмъ въ серьезъ о томъ, чтобы жениться?

— Жениться?— воскликнулъ князь.— На кой прахъ?!.

Горстъ опшилъ сразу.

— Вс женятся. Нельзя-же этакъ вкъ свой холостымъ оставаться,— отвтилъ онъ, не зная, что сказать.

— Вс? Нтъ, не вс…

— Почитай — вс… А то этакъ-бы и міру конецъ, вывелись-бы люди!— разсмялся Горстъ неискренно.

— Вывелись-бы?.. И хорошее дло, кабы вывелись…

— Что-о?— протянулъ Горстъ, удивленный разсужденіемъ, которое показалось ему крайне страннымъ.

— Да. Ну, вывелись-бы… Намъ-то что-же? Мы не вкъ жить будемъ на свт, помремъ. Какое-же намъ дло — будутъ посл насъ люди жить на свт, или никого не будетъ?

Горстъ не зналъ, что отвтить. Разсужденіе князя его озадачило совсмъ своей правдой и простотой. Помолчавъ немного, онъ, однако, снова спросилъ:

— Стало быть, ты поршилъ весь свой вкъ оставаться холостымъ. Я не такъ думалъ. Ты мн прежде сказывалъ одно, а теперь говоришь другое, что не надо совсмъ никому жениться.

— Зачмъ? Попадется подходящая… я женюся.

— А какая такая подходящая? Ты мн разъ было сказывалъ, что женился-бы тотчасъ, если-бъ попалась богатая невста.

— Встимо, богатая.

— А какая собою, все едино?

— Едино! Хоть чортъ… рожей, а не душой. Съ дьяволомъ жить мудрено! Самъ осатанешь!

— Ну, вотъ что, Аникушка… Слушай…— началъ Горстъ, но, ршаясь сразу высказаться, запнулся.

— Ну, слушаю. Что?

— У меня для тебя есть невста!— выпалилъ Горстъ.

— У тебя? Для меня?

— Да, есть. И красавица, и добрая, чистое золото… и богатая, самая богатая невста на все наше намстничество.

— Давай! Женюся!— разсмялся князь.— Ну, говори, кто такая?

Но вдругъ, ахнувъ, догадавшись, Аникевъ прибавилъ, изумляясь:

— Ваша мужикова вдова? Твоя Катерина Антоновна?

— Да. Что-же?

— Ну, нтъ, братъ, благодарствую!— разсмялся князь звонко и почти насмшливо.

— Чему ты?— опшилъ Горстъ отъ этого смха.

— Что ты, Горсточка, какъ можно? Что ты болтаешь? Подумай! Разсуди!

— Что? что?

— Какъ что! Да, вдь, твоя Катерина Антоновна… хоть она и княжна Татева, рожденная… но она была за крестьяниномъ, она — мужикова вдова, какъ я теб сказываю. Да это-бы еще ничего. А главная суть: у нея мужичекъ.

— Что?!.

— У нея мужичекъ… при ней.

— Что ты городишь?!.— взбсился Горстъ, не понимая словъ князя.

— У нея ребенокъ, сынъ, мужиковой породы. Она — вдова съ приплодомъ, да еще какимъ,— разсмялся князь снова.— Отъ своего-же крпостного крестьянина родила и теперь при себ иметъ. Что ты? Богъ съ тобой! Вотъ невсту выискалъ! Ты не сердись, а ты дуракъ, ей-Богу, совсмъ дуракъ!..

Горстъ глядлъ на Аникева, вытараща глаза, какъ-будто не понимая того, что онъ слышитъ. А, между тмъ, онъ понималъ отлично и совершенную полную неудачу порученія, даннаго бабушкой, но, вмст съ тмъ, тоже полную справедливость и основательность разсужденій князя.

— Стало быть, по-твоему,— сказалъ онъ,— Катюша хоть и красивая, и очень богатая, самая богатая на весь округъ невста, не можетъ выйти теперь замужъ?

— Трудновато!— затрясъ Аникевъ головой.

— И все изъ-за ребенка?

— Я такъ разсуждаю, Горсточка, а иной кто, можетъ, совсмъ иначе дло разсудить. Всякъ молодецъ на свой образецъ.

И, помолчавъ, Аникевъ заговорилъ:

— На мой толкъ, видишь-ли, срамъ и стыдъ велики. Давай съ тобой философствовать. Вотъ выйдетъ Катерина Антоновна замужъ, будутъ у нея съ мужемъ дти, пройдетъ лтъ десять, а то и двадцать. Въ дом будетъ молодецъ, а тамъ взрослый совсмъ человкъ, мужу ея чужой, да къ тому-же еще холопъ… вольноотпускной князей Татевыхъ, что-ли, но мужикъ. А вс будутъ спрашивать: ‘Это, молъ, вашъ родной сынокъ, старшій всмъ?’ Вотъ и поясняй всмъ цлую исторію, какъ да что. А всякъ, все узнавъ, давай охать и ахать. Вдь, надостъ это, Горсточка, согласися!

Горстъ не нашелся, что отвтить, тмъ паче, что доводы князя снова показались ему вполн справедливыми.

— Стало быть,— ршился онъ вдругъ заговорить прямо,— если у меня было на ум, чтобы ты сталъ нашимъ родственникомъ, то приходится сводить дло со здравія на упокой?

— Это, голубчикъ мой, совсмъ невозможное дло,— холодно отвтилъ Аникевъ.

Наступило продолжительное молчаніе.

— Да,— заговорилъ Аникевъ,— жаль! Я-бы радъ былъ эдакъ жениться на столбовой дворянк, княжеской фамиліи и съ приданымъ. Поди, приданое-то не шуточное. Сколько за ней бабушка отвалитъ?

— Неизвстно никому, да и ей самой неизвстно,— отвтилъ Горстъ.

— Катерин Антоновн?

— Нтъ. Ей самой, бабушк Арин Саввишн.

— Какъ такъ?

— Да очень просто. На бабушку во всемъ какой стихъ нападетъ, такъ она и поступитъ. Стало быть, она и сама не знаетъ, когда что сдлаетъ. Вотъ, къ примру, Катюш, говоришь ты, какъ мужиковой вдов, трудно замужъ хорошо выйти,— ну, стало быть, надо прибавить, округлить ея чистоганъ. Кром того, зависитъ многое и отъ того обстоятельства, за кого Катюша выйдетъ. Выйди она за человка, который бабушк по душ — опять будетъ надбавка. А выйди Катюша вотъ именно за тебя, то, соображая, какъ Арина Саввишна тебя въ свое обожаніе приняла, трудно даже себ представить, что она теб или ей, какъ твоей жен, отсчитаетъ. Совсмъ несправедливо всхъ другихъ внуковъ обидть можетъ.

— Да, вдь, имніе отцово у васъ,— возразилъ князь,— у Арины Саввишны одна ея вдовья седьмая часть, она и распоряжаться можетъ только, пока Рафаилъ Антоновичъ въ совершеннолтіе не пришелъ.

— Это все по закону, сказалъ Горстъ, — а у насъ все обстоитъ по-семейному, по-любовному. Кто-же станетъ съ бабушкой тягаться, вздорить, длиться, а то судиться? Она самими внуками, какъ въ бирюльки, играетъ, своимъ сыномъ, покойнымъ Антономъ Семеновичемъ, помыкала, какъ крпостнымъ дворовымъ. Такъ гд ужъ толковать о вотчинахъ да доходахъ? Захочетъ — лишитъ наслдства… хоть-бы вотъ Гаврика, захочетъ — дастъ одному третью часть всего состоянія, а мы никто и не пикнемъ. Вотъ я и говорю, что дастъ бабушка, если Катюша вдругъ объявится твоей, къ примру, невстой. Она изъ-за своей любви къ теб насъ всхъ обидитъ.

Горстъ замолчалъ, князь ничего не отвтилъ и глубоко задумался. Наступила снова длинная пауза.

— Да… что-жъ? скажу по совсти: жаль!— вымолвилъ, наконецъ, Аникевъ, какъ-бы себ самому.

— И очень жаль,— подхватилъ Горстъ.

— Вся бда въ этомъ мужичк.

— Въ сынишк?

— Да, вся бда въ немъ. Не будь у нея ребенка, все-бы ничего. Вдовство — салопъ: надлъ и опять снялъ, и была-бы княгиня Аникева, рожденная княжна Татева.

— Это врно. Былъ-ли, не былъ-ли Терентій — никому и не видать,— усмхнулся Горстъ.

— Померъ-бы онъ, что-ли!— разсмялся громко князь.— Мало-ль новорожденныхъ помираетъ. Да и по самое отрочество дти, сказывается, ваши не ваши. Дунуло втеркомъ — и нема. И крупъ, и скарлатина, и огневица, и родимчики, и столбнячки… А померъ-бы, отлично-бы было!

— Откуда ты это знаешь?

— Откуда? Насъ, братецъ, было у батюшки съ матушкой десять человкъ дтей. Остались вотъ Анна да я. Вс перемерли на разные лады еще въ малыхъ годахъ, дитятями, да и насъ съ Анной нмецъ-докторъ, искусникъ большой, отстоялъ. Я былъ при смерти, а Анну за мертвую уже почли и на столъ класть собрались. Вотъ-бы, ей-Богу, отлично было!— разсмялся снова Аникевъ.

— Что ты, Богъ съ тобой!— ахнулъ Горстъ.— Вдь, живую похоронили-бы ее.

— Кого? что ты? Я про мужичка этого опять сказываю, а не про сестру.

Молодые люди весело разсмялись.

XXIX.

Когда Горстъ передалъ старух, чмъ кончилась его бесда съ княземъ, онъ даже изумился, какое впечатлніе произвелъ этотъ неуспхъ на княгиню. Она была какъ-бы огорошена самой ужасной встью.

Старуха ни слова не отвтила Горсту и даже не стала его разспрашивать о подробностяхъ разговора.

— Мужичекъ!— нсколько разъ повторила она себ самой.

Затмъ старуха опустила голову, насупилась, сдвинула свои и безъ того суровыя брови и сидла не шелохнувшись.

Горстъ и не воображалъ, чтобъ неудача настолько поразила Арину Саввишну.

— Ну, что-же. Я ничего не могу…— заговорила она, наконецъ.— А если я не могу наладить того, что желаю, то я могу только его въ бараній рогъ гнуть. Скажи, чтобы не мшкалъ здсь, а халъ въ городъ да готовилъ мои денежки мн отдавать. Мн нужда въ деньгахъ. Чтобъ на этой недл отдалъ, или я въ судъ обращуся. Въ земскій, что-ли? Или какой теперь, новый…

— Что вы, бабушка?! Срокъ бумаги не вышелъ!— сказалъ Горстъ.

— Срока нту! Ты дуракъ и всхъ за дураковъ почитаешь…

— Вы сказывали, бабушка, что на шесть мсяцевъ даете ему…

— Что я сказывала, ему да мн извстно. А написано… Ничего, то бишь, не написано. Долженъ онъ мн отдать тогда, когда я попрошу. Срока нту… и чрезъ десять лтъ, и чрезъ день, два…

— Что вы, бабушка!— ахнулъ Горстъ.

— То вы, бабушка!— передразнила старуха,— слышалъ, что я сказала? Ну, и скажи ему.

— Воля ваша, бабушка, а эдакъ нехорошо. Лучше немного обождать…

— Чего?

— Обождать требовать уплату. А то онъ пойметъ, что ему давали взаймы, чтобы его женить, непремнно пойметъ!— смущенно произнесъ Горстъ.

— И понимай!

— Нехорошо, бабушка. Стыдно какъ-то…

— А?! Ты вотъ какъ сталъ разговаривать? Ну, не надо. Я сама ему скажу.

— Я не отказываюсь,— встрепенулся Горстъ.— Что прикажете, то и сдлаю.

— Не надо! я сама все сдлаю.

Однако, посл объясненія Горста съ княгиней прошло нсколько дней, а новаго ничего не случилось. Арина Саввишна была попрежнему любезна съ Аникевымъ и попрежнему приглядывалась и прислушивалась къ его бесдамъ съ внучкой, будто все-таки надялась что-либо новое уловить.

И вдругъ однажды зорко наблюдавшей Арин Саввишн показалось, что князь относится къ Катюш какъ-то иначе, съ большимъ вниманіемъ и даже какъ-будто съ нкоторой нжностью.

— Прозрлъ, что-ли — говорила себ старуха,— прозрлъ, что она — красавица, и прозрлъ, что на бумаг срокъ не прописанъ?

Но княгиня, ошибаясь во второмъ своемъ заключеніи, была права въ первомъ. Катюша посл своихъ родовъ и особенно съ того дня, какъ перестала кормить ребенка, хорошла не по днямъ, а по часамъ, и если никто изъ семьи, видавшій ее всякій день, этого не замчалъ, то князь отлично замтилъ и, дивяся, невольно увлекался женщиной.

Убдившись втайн, что князь относится къ Катюш уже иначе, ‘по-новому’, Арина Саввишна ршилась тотчасъ-же заговорить съ Аникевымъ сама, тмъ паче, что она начинала сомнватся въ томъ, сумлъ-ли ея ‘соколикъ’ объясниться, какъ слдуетъ, ‘начистоту’.

— Можетъ быть онъ мямлилъ, ну, и князь мямлилъ,— думала и говорила она самой себ.— А вотъ я заговорю какъ слдуетъ, безъ увертокъ, припру его къ стн, онъ и запоетъ у меня не по-своему, а по-моему.

Но объясненіе ршительное съ княземъ было отсрочено и по причин совершенно особой.

Въ дом произошелъ переполохъ. Случившееся было неважно, но настолько всхъ удивило и даже поразило, что вс, а въ томъ числ и старуха, забыли и думать о своихъ дтяхъ. Всхъ поразила молчаливая, безобидная и безотвтная княгиня Мара, или ‘нмая’, какъ звала ее Арина Саввишна.

‘Нмая’ вдругъ ‘заговорила’, то-есть вдругъ какъ-бы сошла съ ума, ‘взбленилась’ и предстала предъ всей семьей въ такомъ новомъ вид, что никто глазамъ своимъ не врилъ, а затмъ не врилъ и тому, что слышалъ.

Князь Семенъ ршилъ, что жена захворала и что ее, очевидно, кто-нибудь сглазилъ.

Виновникомъ, или причиной всего почти цлаго происшествія былъ младенецъ Семенушка. Семья продолжала ‘носиться’ съ ребенкомъ Катюши. Мальчикъ былъ настолько красивый и смышленый младенецъ, что вс — отъ Ариши и до послдняго двороваго — только дивились и ‘ахали да охали’.

Разговоры и розсказни про то, чмъ ‘отличился сегодня’ маленькій Семенушка, все учащались. Даже князь Аникевъ, видвшій два-три раза ребенка, божился, что онъ эдакихъ младенцевъ никогда не видывалъ.

— Смотритъ на тебя прямо командиромъ!— говорилъ онъ, подражая, конечно, другимъ, а отчасти желая угодить всей семь и особенно Катюш.

И однажды изъ-за пустого случая произошла цлая сумятица, какихъ въ семь Татевыхъ давно не бывало. Боле всхъ была озадачена, но и разсержена сама старуха. Привыкши за много лтъ производить въ дом по своему желанію ‘и вёдро, и непогоду’, она, конечно, не могла допустить и мысли, что кто-либо помимо нея можетъ переполошить всхъ по своей прихоти.

И вдругъ ‘непогоду’ произвело въ дом самое незамтное въ семь существо — княгиня Мара. Она ‘съ безумныхъ глазъ изъ ума ступила и взбленилась’ изъ-за маленькаго Семенушки.

Однажды рано утромъ пріхала дорогая всмъ гостья, генеральша Бокъ. Такъ какъ она любила дтей, то, конечно, съ особой нжностью и лаской относилась къ дтямъ Семена и Мары. Прізжая въ ‘Симеоново’, она всегда привозила имъ ‘гостинцы’ — иногда вещи, иногда сласти, выписанныя ею, конечно, изъ Москвы, такъ какъ простого варенья и печенья было въ волю и дома.

На этотъ разъ, пріхавъ, Авдотья Евдокимовна прошла прямо на половину князя Семена и одарила дтей его. Мара обрадовалась прізду генеральши, но тотчасъ начала ей жаловаться, насколько умла, отдльными словами и восклицаніями. Жаловалась она, разумется, на то, что семья сошла съ ума отъ новорожденнаго, въ которомъ какъ есть ничего нтъ особливаго.

— Дите, какъ дите, вотъ… хуже моихъ… за Саввушку дюжину давай такихъ. Носятся! Одурли!

Едва генеральша выслушала жалобы Мары, какъ горничная позвала ее отъ имени Катюши.

— Барын не терпится вамъ показать нашего Семена Терентьевича!— заявила она.

— Вотъ!— воскликнула Мара, вскочивъ съ мста, и, волнуясь, задвигалась безъ толку по комнат.

— Вишь, ревность материнская,— замтила Бокъ, смясь,— пуще супружеской ревности.

Авдотья Евдокимовна пошла въ комнаты Катюши, общаясь Мар тотчасъ вернуться пить съ ней кофе. Однако, прошло много времени, а генеральша не возвращалась. Саввушка, избалованный и капризный, началъ приставать къ матери, а затмъ и орать:

— Хоцу енерайшу! Давай Ядакіевну!

Мара не выдержала и пошла къ Катюш.

Она нашла всхъ въ сбор. Вс, съ Катюшей и кормилицей во глав, стояли полукругомъ около постели, гд на подушк лежалъ полуголый ребенокъ, плотный, смуглый и румяный, съ прелестными глазами…

Семенушка ‘плъ и плясалъ’, какъ говорили вс, то-есть, лежа на спин, покрикивалъ весело, и трещалъ, и чирикалъ, и взвизгивалъ, какъ только могутъ и умютъ, на вс голоса и птичьи, и звриные, только одни крпкіе и здоровые младенцы. При этомъ ребенокъ двигалъ ножками, отчаянно, быстро и сильно взмахивалъ ими, колотя по подушк пятками, дергался, брыкался…

Разумется, красивый мальчикъ былъ забавенъ и этимъ веселымъ пніемъ, и этой здоровой пляской, избыткомъ жизни.

Катюша млла отъ счастья. Ариша восторгалась на вс лады. Горстъ и Рафушка хохотали… Юноша подставлялъ лицо свое подъ ножки племянника и, получивъ толчекъ, кричалъ:

— Убилъ! убилъ! Семенушка, ты меня убилъ!

Ребенокъ, будто понявъ восклицаніе, переставалъ заливаться соловьемъ и танцовать и совершенно серьезно широко раскрытыми умными глазами приглядывался къ Рафушк, будто удивленный, но затмъ, улыбнувшись младенческой, ангельской и безсмысленной улыбкой, начиналъ снова пть и плясать.

И вс были въ восторг, повторяя:

— Ну, Семенушка. Каковъ? Вдь, понимаетъ! все понимаетъ.

Генеральша Бокъ, явившаяся по зову Катюши поглядть на Семенушку, уже застала и танцованіе младенца, и публику, имъ восхищавшуюся. Разумется, Авдотья Евдокимовна нашла то, что бросалось въ глаза, то есть красиваго и здороваго ребенка, ‘кровь съ молокомъ’, который былъ поэтому забавенъ, какъ и всякій младенецъ-зврокъ съ человческими задатками.

— Что? каковъ, Авдотья Евдокимовна? По совсти, каковъ?— окружили генеральшу вс съ вопросами.

— Что-жъ тутъ?— развела Бокъ руками.— Такая душка, что, коли пропадетъ вдругъ, то знайте впередъ — я уворовала и увезла.

Въ ту минуту, когда вс, гурьбой обступивъ постель, гд плъ и танцовалъ младенецъ, продолжали имъ забавляться отъ души, а Рафушка подставлялъ ему въ десятый разъ свой носъ, чтобы получить ударъ ноженкой и закричать: ‘убилъ!’ — вдругъ раздалось полудикое восклицаніе:

— Олухи! прямые олухи! Чего нашли?!

Вс обернулись и увидли княгиню Мару, слегка блдную отъ волненія и съ лицомъ, нсколько искаженнымъ гнвомъ.

— Чего? чего?— вскинулась она на всхъ.— Олухи! Диковина! Удавить-бы его!

— Ахъ!!— вскрикнула отчаянно Катюша и, бросившись къ сыну, схватила его на руки.

Это материнское ‘ахъ’ прозвучало такъ странно, что всмъ стало жутко, какъ если-бы Мара въ дйствительности бросилась душить младенца.

— Безумная ты, что-ли?— закричала Ариша вн себя.

‘Нмая’ повернулась и быстро вышла изъ комнаты. Катюша съ ребенкомъ на рукахъ, который, будто понявъ происшедшее, сразу пересталъ пть, услась въ углу и заплакала.

Вс стали, конечно, ее уговаривать и успокоивать.

Чрезъ минутъ десять горничная Лукерья уже знала все случившееся и уже докладывала княгин. Арина Саввишна сначала приняла все со смхомъ, но потомъ тотчасъ задумалась.

Разумется, случай не прошелъ за-просто, безъ послдствій. Княгиня все-таки тотчасъ приказали позвать къ себ внука Семена и на вс его объясненія и гзвиненія отъ имени жены заявила:

— Я не могу позволить никому въ дом буянить, поэтому уйми свою дуру нмую. А если не можешь съ ней по-мужески справиться, то подумай, какъ тутъ быть, что выдумать…

Семенъ глядлъ на бабушку, не понимая того, что она хочетъ сказать.

— Что прикажете, бабушка?— сказалъ онъ.

— Знаю, безъ тебя знаю, что могу приказать.

— Точно такъ-съ!— глуповато проговорилъ Семенъ.

— Ну, вотъ я и приказываю. Уйми бленную бабу, а не можешь, то, ради моего спокойствія, бери жену и ребятъ и вызжай.

— Куда, бабушка?— ахнулъ князь.

— Куда? куда желаешь! На вс четыре стороны. Ну, въ городъ, что-ли.

— Что вы, бабушка, помилосердуйте!— чуть не всплакнулъ князь Семенъ.

— Нечего мн милосердствовать! Твоя нмая стала буянить, я этого дозволить въ дом не могу, ну, вотъ и возьмися за нее, какъ мужъ, а не сможешь — то узжайте изъ дому!

— Я ее уйму, бабушка!— совсмъ глупымъ голосомъ отвтилъ Семенъ.

— Какъ?

— Что-съ?

— Дуракъ! какъ ты ее уймешь? а? какъ?

— Какъ прикажете, бабушка.

Княгиня вздохнула, насупилась и посл краткаго молчанія выговорила чуть слышно:

— Пошелъ вонъ, дуракъ!

Князь Семенъ, разслышавъ только послднее слово, переспросилъ:

— Что изволите?

— Пошелъ вонъ!— вскрикнула старуха.

Семенъ не вышелъ, а какъ-бы шарикомъ выкатился изъ комнаты.

Княгиня осталась бъ своемъ кресл, задумчивая, суровая, и, судя по ея лицу, казалось, что она обдумываетъ нчто крайне важное.

Придя въ себя, она снова глубоко вздохнула, провела рукой по лицу, потомъ зорко оглядлась, какъ-бы насторожилась, опасаясь, что кто-либо ее видлъ въ эти минуты молчанія и размышленія.

Убдившись, что она одна въ комнат, старуха успокоилась и улыбнулась самодовольно.

XXX.

Вся семья настолько любила Катюшу и уже настолько привязалась къ ея ребенку, что выходка и ‘глупыя слова’ Мары всхъ сильно разсердили.

— Пустомельство!— объясняла генеральша, добродушно улыбаясь,— и больше ничего! Съ глупа, а не со зла!

И вс были согласны, что Мара была женщина собственно добрая, но крайне ограниченная, а кром того и нсколько странная. Выходка ея была, конечно, только глупой, а не злой.

Однако, все-таки вс цлый день косились на Мару, желая ей показать, что сердятся на нее. И, къ удивленію всхъ, сама женщина тоже ‘дулась’ на всю семью, какъ если-бы вс ее самое обидли.

На другое утро ‘нмая’, по приказанію мужа, но собственно благодаря увщаніямъ генеральши, пошла просить прощенія у Катюши за свои ‘глупыя слова’ по отношенію къ ребенку. Катюша, конечно, горячо расцловалась съ невсткой.

Затмъ Мара пошла просить прощенія у бабушки. Арина Саввишна только рукой махнула.

— Что съ тебя, дуры, спрашивать? Ты по глупости не только обругать, а убить можешь. Недаромъ тогда, когда померъ Терентій, умный человкъ Поповъ, приглядываясь къ теб, вообразилъ, что ты его уходила зельемъ какимъ. Забыла?

— Не забыла,— отозвалась Мара.— Грхъ.

— Что грхъ?

— Грхъ, не я.

— Что ‘не я’? Не ты умертвила Терентія? Знамое дло — не ты. Надо такъ полагать. Только кто оный лиходй — такъ и осталось невдомо. Будешь ты эдакъ часто покрикивать: убью или удавлю, или что еще эдакое… то и впрямь начнутъ люди думать, что тебя на это станетъ. Да!

— Языкомъ что-же? не ножъ,— угрюмо отозвалась Мара.

— Языкомъ? Держи языкъ за зубами. Ну, ступай!

И отпустивъ ‘нмую’, Арина Саввишна почему-то сдлалась особенно весела, особенно въ добромъ настроеніи духа.

Явившаяся къ ней генеральша Бокъ сразу замтила ея ‘добрый стихъ’ и заговорила улыбаясь.

— Вижу я, мать моя, княгиня, что вы совсмъ въ добромъ дух.

— Сказано было давно, Авдотьюшка, что мы будемъ другъ дружку звать крестными именами и об ‘тыкаться’. А вотъ ты все по-старому ‘вы’ да ‘вы’.

— Привычка, родная моя! Не нудьте, не могу,— разсмялась Бокъ.— Буду стараться, и все ничего не выйдетъ. Два раза скажу ‘ты’, и опять на ‘вы’ пойду. Да это все-равно. Главное, что мы теперь взаправду повздорить не можемъ, какъ бывало прежде, потому что дружба наша стала много крпче.

— Ты — наша благодтельница.

— Ладно, слышала! И вотъ говорю: не можемъ мы поссориться напропалую никогда. Разв вотъ только теперь, черезъ день, два…

— Какъ такъ? Не пойму, — удивилась старуха.— Разв только теперь, говоришь. Почему теперь?

— Да. Теперь можемъ поссориться, а изъ-за пустяковъ.

— Никогда. Чтобы я на тебя за что обозлилась?.. Да пускай тогда меня Господь Богъ…

— Погоди! не клянися!— перебила Бокъ.— Говорю вамъ, можемъ поссориться.

— Изъ-за чего?

— А вотъ изъ-за чего. Хочу я поступить, какъ мн сердце говоритъ, а вы будете противъ этого. А я все-таки поступлю по-своему. Ну, вы разгнваетесь… и будетъ ссора промежъ насъ кровная.

— Что? что? Говори…

— Хочу я похать прямо отсюда въ гости къ Абдураманчикову.

— Что-о?!— протянула изумленная Арина Саввишна.

— Да. Въ гости, въ ‘Кутъ’.

— Зачмъ?— вскрикнула старуха.

— Зачмъ? только затмъ, что хочу повидать двухъ любимыхъ мною, которыхъ сто лтъ не видала. А Романъ Романовичъ, я знаю врно, приметъ меня любезно, вонъ не погонитъ. Ну, вотъ, княгинюшка, какъ хотите, а въ этомъ я вамъ не уступлю. Хочешь, не хочешь, мать моя, сердись, не сердись, а я ду въ ‘Кутъ’ дня на два. Ну, что скажешь?

Арина Саввишна сидла въ своемъ кресл, согнувшись, глядя въ полъ, и молчала.

— Ну, что-же, дорогая моя?

— Ступай,— проговорила княгиня глухо.

— Ступай, молъ, а потомъ вотъ теб Богъ, а вотъ порогъ. Сюда, молъ, не ворочайся. Такъ, что-ли, хочешь сказать?

— Нтъ, Авдотья Евдокимовна, нтъ! Ступай, погляди, какъ они живутъ. Да, ступай!

И старуха глубоко вздохнула.

Генеральша была сильно удивлена и согласіемъ княгини, и спокойствіемъ, но затмъ тотчасъ-же она изумилась еще боле.

Арина Саввишна заговорила о Гаврик и его жен съ чувствомъ, сожалла, что она ухала, и кончила признаніемъ, что она раскаивается въ преслдованіи Лизаветы.

— Чмъ она виновата? Любила Гаврика давно, и онъ ее тоже…

Наконецъ, старуха заявила, не глядя пріятельниц въ лицо, будто стыдяся:

— Да я и къ самому ‘персиду’ теперь другое чувство питаю. Господь его прости за все, что онъ князьямъ Татевымъ натворилъ, настряпалъ…

— Вотъ это хорошо,— воскликнула Авдотья Евдокимовна,— вотъ это славно! Господь велитъ прощать враговъ. Если вы Романа Романовича простите отъ всей души, то, кром счастія, ничего оно вамъ не принесетъ. Господь наградитъ!

— Хорошо-бы это было, милая моя,— отвтила княгиня.— Я даже больше теб скажу: Господь, коли пожелаетъ, можетъ меня особливо наградить. Я, Авдотьюшка, общаніе дала, что, если Господь дозволитъ мн одно важное дло устроить… А Онъ можетъ, все въ Его власти… Тогда я въ благодарность тотчасъ примирюся съ Абдурраманчиковымъ совсмъ.

— Встимо, такъ люди часто длаютъ,— заявила генеральша.— Но все-же, княгиня милая, это грхъ.

— Какъ грхъ? Что грхъ?— удивилась старуха.

— Гршно съ Господомъ въ эдакій торгъ входить. ‘Если, молъ, Ты такъ, то я, молъ, эдакъ, а не сдлаешь Ты по-моему, то и отъ меня ничего не жди’. Совсмъ грхъ, милая.

Арина Саввишна начала весело смяться.

— Смйся! Ты всегда маловра была,— сурово отозвалась Бокъ…

— Такъ какъ-же надо по-твоему-то, говори?

— Какъ? А просто! Помирися съ врагомъ, прости его отъ всего чистаго сердца и жди затмъ награду отъ Бога.

— А коли Богъ не наградитъ? Тогда, вдь, я въ дурахъ окажуся!— разсмялась опять княгиня.

Авдотья Евдокимовна махнула рукой и отвернулась.

— Что съ вами толковать — только гршить!— произнесла она кратко.

Разумется, когда вся семья узнала, что генеральша детъ въ ‘Кутъ’, и съ вдома бабушки, и что бабушка ‘ничего’, то вс изумлялись. А пуще всего рады были вс, что старуха какъ-бы раскаивается, что преслдовала Лизавету.

Когда Бокъ вызжала со двора, вся семья радостно провожала ее, прося расцловать Гаврика и Лизу.

XXX.

Милостиво отпустивъ генеральшу въ ‘Кутъ’, княгиня ршила тотчасъ взяться за Аникева.

— Надо прежде всего только попугать да пригрозиться, и обождать,— говорила она себ,— а если не устрашится, ну, тогда ужъ махомъ хватить, не откладывая и не раздумывая да и жалости не допускать. Да! Были мы съ Шверинымъ друзья-пріятели не долго. Впрочемъ, если я все… все оборудую, какъ полагаю, тогда и дло наладится.

Вызвавъ къ себ князя, старуха объяснила сразу и прямо, что вслдствіе одной случайности ей нужно собрать побольше денегъ и поскоре. Поэтому она проситъ Аникева тотчасъ возвратить ей небольшую сумму, которую онъ взялъ.

Князь былъ настолько пораженъ нежданнымъ и даже ни на мгновеніе, ни разу имъ непредвидннымъ требованіемъ долга, что онмлъ и окаменлъ. Сидя предъ княгиней, онъ глядлъ на нее совсмъ глупыми глазами, а ротъ разинулъ черезчуръ широко, вроятно, сравнительно съ тмъ ударомъ, который получилъ.

— Вы понимаете?— спросила княгиня, которой показалось, что Аникевъ даже не понялъ ея вполн.

— По-ни-маю,— протянулъ князь.

— Такъ вотъ, пожалуйста, Дмитрій Дмитріевичъ, поспшите. Хоть я и рада вамъ, какъ гостю, а все-таки должна васъ отсюда гнать. Ступайте скоре домой за деньгами. Конечно, привозите ихъ сами, прізжайте обратно къ намъ и тогда гостите у насъ сколько вамъ Богъ на душу положитъ.

— Да, конечно! Да!— безсмысленно отозвался князь.

— Такъ собирайтесь, дорогой мой,— ласково произнесла княгиня,— собирайтесь! Какъ вы думаете? ввечеру или завтра утромъ?

— Ужъ лучше… лучше завтра утромъ,— отвтилъ Аникевъ съ тмъ-же безсмысленнымъ оттнкомъ голоса.

— Я надюсь, что вы больше двухъ-трехъ дней отсутствовать не будете, даже и мене того. Вдь, вы, извините, вроятно, у сестрицы попросите на время, чтобы скоре исполнить мою просьбу, а потомъ уже ей другими, найденными у кого-либо, отдадите. Такъ, вдь? у сестрицы?

— У сестрицы,— повторилъ князь.

— Вдь, у нея всегда такія малыя деньги найдутся подъ рукой, какъ сказывается — въ комод подъ чулками.

— Да, да! подъ чулками!— произнесъ Аникевъ быстро и еще быстре прибавилъ:— хоть и нельзя, а все-таки надо.

— Что надо?— спросила старуха.

— Да вотъ деньги.

— Конечно. Сдлайте милость, князь,— нсколько строго произнесла Арина Саввишна, какъ-бы замтивъ въ голос Аникева, что онъ небрежно и равнодушно относится къ ихъ объясненію и ея требованію.

На дл-же князь, взятый врасплохъ этимъ объясненіемъ, еще не пришелъ вполн въ себя и былъ какъ-бы въ туман. Онъ былъ похожъ на чижика, попавшаго въ западню. Отдать княгин долгъ не было ни малйшей возможности. Полученное отъ нея было, конечно, давно истрачено, вдобавокъ, дучи въ ‘Симеоново’ и надясь взять тотчасъ-же у старухи еще тысячи дв-три, онъ занялъ триста рублей на нсколько дней у нмца, содержателя новой гостиницы. Вернувшись въ городъ, слдовало подумать тотчасъ уплачивать, а не занимать вновь.

На вопросъ, мысленно задаваемый самому себ: ‘что длать?’ Аникевъ тоже мысленно разводилъ руками.

Выйдя отъ княгини, онъ прошелъ къ себ и слъ на первый попавшійся стулъ. Просидвъ неподвижно съ полчаса, онъ произнесъ вслухъ:

— Что-же тутъ? Нтъ — и конецъ! Хоть тресни!

Разумется, князь тотчасъ-же ршилъ итти къ Горсту и объясниться съ другомъ откровенно и попросить передать старух, что ея желаніе неисполнимо. Но едва Аникевъ началъ объясняться съ Горстомъ, какъ этотъ его остановилъ словами:

— Нтъ, голубчикъ. Ты это все брось… Бабушка не такой человкъ. Сказала теб: ‘отдай!’ — ну, ты и отдай. Иначе она подетъ просить твою сестру и губернатора не длать соблазна… Вдь, она въ судъ обратится… Срамъ…

И на вс просьбы и увщанія князя Горстъ отвчалъ отказомъ и невозможностью помочь. А затмъ онъ выговорилъ.

— Вотъ что. Брось, ради Создателя! Прошу тебя меня въ это дло не путать. Говорю одно: ступай въ городъ, доставай деньги и привози бабушк. Не можешь… ну, тогда она сама подетъ въ городъ и подыметъ дымъ коромысломъ. И описать невозможно, что она и наговоритъ, и надлаетъ… Или твой зять ей свои отдастъ за тебя, или…

— Да у него нтъ такихъ денегъ!— закричалъ князь.

— Тогда теб придется итти въ долговую яму и сидть, пока не отсидишь всего долга. Сидть не трудно, а срамъ и соблазнъ великъ.

— Это значитъ безъ ножа зарзать!— снова вскрикнулъ князь.

— Да, кому какъ! Иному оно хуже ножа,— холодно отвтилъ Горстъ.

— Вдь это хоть застрлиться!— проговорилъ князь, помолчавъ.

Горстъ-же думалъ про себя:

‘Если этакъ… то женится! Или забылъ? Память отшибло!’

И онъ собрался было напомнить рзко князю, какой имется въ его положеніи легкій и хорошій исходъ. Однако, пораздумавъ, онъ ршилъ, что лучше промолчать. Аникеву самому поневол придетъ это на умъ.

Князь, дйствительно, былъ въ ужаснйшемъ положеніи, безнадежномъ. Онъ уже давно и, конечно, еще въ Петербург пріобрлъ привычку брать деньги взаймы безъ отдачи. Но это были не суммы, это была рдко сотня рублей, а по большей части десятокъ. Когда онъ пріхалъ въ провинціальный городъ, гд зять былъ губернаторомъ, то, разумется, займы увеличились въ размр, доходили до пятисотъ рублей заразъ. Достать сразу нсколько тысячъ ему и на умъ не приходило, и во сн не грезилось.

Нежданно-негаданно старая барыня, княгиня, ‘чудачка’, ни съ того ни съ сего почти сама предложила ему эту сумму. Онъ, ликуя, не вря своему счастью, взялъ эти деньги, которыя предполагалось отдать Богъ всть когда, какъ говорила сама княгиня, и, конечно, быстро ихъ истратилъ, почти расшвырялъ. И вдругъ теперь ихъ надо отдавать по ея прихоти. Когда Аникевъ бралъ эти деньги, то он ему казались все-таки очень большой суммой. Онъ былъ увренъ, что ране полугода ихъ не истратитъ, и былъ самъ удивленъ, что он проскочили сквозь пальцы, какъ вода. Но теперь, когда надо было достать и отдать ту-же сумму, она казалась князю громаднйшимъ капиталомъ, чуть не милліономъ.

Достать ее было невозможно, хотя-бы даже изъ четырехъ рукъ, такъ какъ не было въ город дворянина съ достаткомъ, которому Аникевъ не былъ долженъ. Предъ выздомъ въ ‘Симеоново’ онъ не могъ добыть ни гроша. Вс отказывали, кто любезно, а кто и насмшливо. Одинъ нмецъ, содержатель гостиницы, оказался наивенъ.

Наконецъ, явился вопросъ очень серьезный. Зять Шверинъ не имлъ ни малйшаго понятія о дурной привычк своего щеголя-шурина. Узнай онъ объ этомъ, онъ въ силу своихъ правилъ немедленно попроситъ шурина выхать изъ его дома и изъ губерніи, уже не бояся неудовольствія жены и покровителя. Да и самъ этотъ покровитель, крестный отецъ жены, не изъ тхъ людей, чтобы взять подъ свою защиту шалопая, кутилу.

Князь простился со всми въ ‘Симеонов’ якобы на три, четыре дня и выхалъ за деньгами. На видъ онъ былъ совершенно покоенъ, но думалъ:

‘Прямо въ Питеръ, что-ли, удрать?!’

И то, что казалось какъ-бы шуткой, на дл было, пожалуй, единственнымъ исходомъ, единственнымъ, кром женитьбы на красивой богатой вдовушк стариннаго и именитаго происхожденія.

Но, какъ ни странно, Аникеву и на умъ не приходило то, что было на ум старухи и даже на язык Горста до самой послдней минуты прощанья и отъзда.

‘Что-же? прихлопнули!’ — мысленно говорилъ князь:— ‘хвачу въ Петербургъ, никому не сказавшись!’

Разумется, онъ зналъ отлично, что заимодавица добьется своего, ‘достанетъ’ его и на берегахъ Невы. Но сидть и отсидть долгъ въ ям въ столиц, а не въ город, гд зять губернаторомъ, было благоразумне, ибо, конечно, произведетъ мене шума и соблазна, будетъ не такъ замтно.

Всю дорогу князь былъ хмуръ и волновался, но, по безпечности характера и молодости, подъзжая къ городу, уже подшучивалъ:

— Ну, братецъ Дмитрій Дмитріевичъ… гисторія! Вотъ такъ гисторія! Гипшанская гисторія, какъ говоритъ часто сестринъ крестный. Должно быть, въ Гишпаніи приключаются съ людьми особливо чудесныя обстоятельства, что эдакъ сказывать стали.

И вдругъ, по странной случайности, уже почти възжая въ заставу города, князь вспомнилъ и ахнулъ.

— А жениться?!

И, подумавъ нсколько минутъ, онъ снова пріунылъ и вымолвилъ вслухъ:

— Нтъ. Мужичекъ! Онъ теб всю твою жизнь горькой рдькой обернетъ. Не будь мужичка, такъ хоть вотъ сейчасъ въ храмъ. Она — прелестница, умница, душка. А мужичка, холопа въ пасынка получить, на всю жизнь посмшищемъ для всхъ стать… Нтъ! нтъ!.. Въ Петербургъ безъ оглядки! А посадятъ тамъ… ну, и посижу… и отсижу… Ну, и искаріотка-же эта княгиня! Ну, старуха! н-ну, Татиха!

XXXI.

Пріздъ генеральши Бокъ въ ‘Кутъ’ произвелъ, разумется, переполохъ, но веселый, радостный.

Еще боле обрадовались вс и были счастливы, когда узнали, что генеральша пріхала почти съ разршенія старухи-княгини.

Боле всхъ удивился и обрадовался самъ Романъ Романовичъ.

— Глазамъ и ушамъ своимъ не врю!— повторялъ онъ съ сіяющимъ лицомъ.— Какъ-бы я былъ счастливъ, если-бы княгиня гнвъ на милость положила, простила меня и обняла Лизавету, какъ подобаетъ бабушк обнять добрую внучку. Я во всемъ этомъ дл доноса и опалы былъ не при чемъ. Все настряпалъ ома Галуша. Я виноватъ вотъ только въ ихъ счастіи.

И Абдурраманчиковъ показалъ на дочь и Гаврика.

Генеральша хотла пробыть въ ‘Кут’ нсколько часовъ или до слдующаго дня, если ее будутъ удерживать, но семья задержала ее на нсколько дней. Бокъ рада была подольше повидать Гаврика, котораго она особенно любила, тмъ паче, что онъ долго считался нареченнымъ ея воспитанницы.

Гаврикъ тоже любилъ Авдотью Евдокимовну издавна и сталъ немного отдаляться отъ нея, а затмъ и относиться уже враждебно только тогда, когда ршилъ жениться на Лизавет, а бабушка и генеральша собрались чуть не силой внчать его съ Машей.

Съ дтьми Абдурраманчикова у генеральши были когда-то отличныя отношенія, и она любила красивыхъ и милыхъ Лизу и Петю, какъ умныхъ, ласковыхъ и ‘истинно дворянскихъ дтей, хотя и персидскаго урожденія’.

Когда Абдурраманчиковъ, прихотливый и горячій нравомъ, нехорошо, не по-дружески и сосдски поступилъ съ Татевыми, предполагая, что пустяковое дло сойдетъ съ рукъ просто, но вмсто того сталъ уже врагомъ семьи, то, конечно, и генеральша Бокъ сочла его врагомъ.

Когда-же Романъ Романовичъ женилъ Гаврика на дочери, а Маша поэтому лишилась своего давнишняго нареченнаго, генеральша не обвинила никого. Да она-бы и не ршилась выдать свою воспитанницу за крестьянина.

— Такъ, стало быть, и слдуетъ!— ршила она.

Теперь, когда Гаврикъ сталъ снова княземъ, генеральша тоже не могла очень жалть, что не выдала свою Машу за человка, давно и глубоко любящаго другую двушку. Къ тому-же умная и справедливая во всемъ старуха, видла и понимала ясно, что ея Маша и Елизавета Абдурраманчикова равняться не могутъ, ни красотой, ни умомъ, ни характеромъ. Не даромъ она эту Лизу любила еще ребенкомъ! Она даже въ глубин души вполн оправдывала Гаврика, спасшагося бгствомъ отъ насильнаго брака съ нелюбой.

Кром того, у генеральши была довольно давно на ум одна мысль, которую она хранила въ тайн безъ исключенія отъ всхъ. Мысль эту одно время она совсмъ покинула, когда Арина Саввишна надумала бракъ внука съ ея Машей, но затмъ, несмотря на враждебныя отношенія съ Абдурраманчиковымъ, Авдотья Евдокимовна посл женитьбы Гаврика снова вспомнила о томъ, что ей когда-то мерещилось и нравилось, было особенно по душ. Но обстоятельства или положеніе Абдурраманчикова настолько перемнились, что мечтать о томъ-же было нелпо. Когда-же Романъ Романовичъ потерялъ должность, а затмъ, какъ утверждали вс, разорился, Бокъ снова предалась своимъ мечтамъ, своей давнишней грез. А греза эта была выдать Машу за Петра Романовича. Теперь дло казалось исполниме, чмъ когда-либо прежде. По прізд въ ‘Кутъ’, генеральша чрезъ дня три ясно увидала, что въ семь что-то не ладно, будто что-то приключилось.

Разумется, молодежь, въ которой Бокъ замтила нкоторую угрюмость и озабоченность, на вопросъ ея о причин этого страннаго явленія, тотчасъ-же искренно повдала все. Гаврикъ первый заговорилъ, намекая на горестное положеніе ихъ, а затмъ жена его и Петръ пошли еще дальше. И генеральша узнала, какая нежданная бда свалилась на нихъ и тяготитъ ихъ: женитьба старика-отца и къ тому-же на ‘извстной’ особ. Конечно, Бокъ ахнула и тоже пришла въ ужасъ, такъ какъ тоже съ презрніемъ относилась къ пресловутой шведк, любимиц не только Зврева, но и ‘иныхъ прочихъ’.

— Да неужто-же она, баба уже въ лтахъ, могла прельстить Романа Романовича?— спросила Бокъ, изумляясь.

— То-то, Авдотья Евдокимовна!— уныло отозвался Петръ,— даже и не это…

— Что-же тогда?

— Колдовство, или иное что — тайное,— сказалъ Гаврикъ.

— Чего тайное? зачмъ? Отъ Авдотьи Евдокимовны тайнымъ быть не должно,— вступилась Елизавета.— Просто потому, что Шкильдъ стала богата теперь.

— Такъ на деньги польстился Романъ Романовичъ?— еще боле ахнула генеральша.

— Да, Авдотья Евдокимовна, на деньги. Но спросите: зачмъ он батюшк?— сказалъ Петръ.— Въ сто лтъ не отгадаете, не зная нашихъ длъ. За тмъ, чтобы оставить за собой, за мною, врне сказать, нашъ ‘Кутъ’. Вдь, мы разорены.

— Слыхала я это, милый мой, да все не врилось.

— Да-съ, это — правда. Вотъ только женитьбой этой и можно батюшк поправиться и ‘Кутъ’ сохранить.

— Что ты, помилуй!..— воскликнула генеральша.— Ему? въ его годы? Теб-бы ужъ приличне было эдакое.

— Какъ мн?— удивился Петръ.— Что собственно? Жениться?

— Ну да! Жениться на приданниц-двиц, и на ея деньги вотчину и очистить отъ долга.

— Гд-же эта невста?— разсмялся Петръ.— Найдите мн такую, Авдотья Евдокимовна.

— И найду! Не будешь отпираться, коли найду?

— Если не злая и неособенно дурнорожа, то женюсь,— отвтилъ Петръ, смясь.

— Нтъ, молодецъ, давай говорить безъ смшковъ. Если ты любишь отца, то долженъ-бы жениться безъ оговорокъ и на злючей-презлючей, и на урод, вотъ что! коли желаешь отца отъ срама уберечь.

— Правда ваша, Авдотья Евдокимовна!— серьезно и съ чувствомъ вымолвилъ Петръ.

— Да не бойся, голубчикъ, не придется!— сказала Бокъ.— Я найду теб богатую, но добрую и тихую, всмъ милую, найду такую, какую полюбишь самъ.

Молодые люди, совершенно не знавшіе, что Бокъ предназначаетъ своей Маш все свое состояніе въ обходъ законныхъ наслдниковъ и что сумма всего приданаго, скрываемая генеральшей, крайне велика, разумется, не могли догадаться, о комъ она теперь говорить.

Впрочемъ, объясненія дальше не пошли. Генеральша заявила только, что совершенно не шутитъ и невста-приданница у нея есть даже на примт, а самое дло можетъ устроиться проще простого. Затмъ Бокъ вызвалась сама переговорить съ Абдурраманчиковымъ, усовстить его и передать свой собственный планъ. Сначала молодежь, озадаченная, было воспротивилась, боясь, что старикъ разсердится на нихъ за то, что они проболтались. Но посл краткаго совщанія вс трое ршили, что объясненіе генеральши съ отцомъ, кром добра, ничего принести не можетъ.

— Только не ссылайтесь на насъ, Авдотья Евдокимова,— сказала Елизавета.

— Скажите, что въ город слышали обо всемъ,— ршилъ Петръ.— Я знаю, что Роза Эриховна уже начала хвастаться всмъ. Она не называетъ батюшку, но многіе догадываются, что это — онъ. Стало, вы и могли стороной узнать.

— Ни единымъ словомъ, милые мои, васъ не выдамъ,— объявила Бокъ.— Скажу, что сама была въ город и узнала отъ друзей прямехонько, что Шкильдиха — невста Абдурраманчикова. Такъ, молъ, вс говорятъ и вс, молъ, очень соблазнились, что онъ на такой стыдъ идетъ.

На слдующій-же день, уже собираясь узжать, генеральша заявила хозяину:

— Надо мн вамъ особливую пару словъ сказать.

Абдурраманчиковъ удивился, затмъ разсмялся и пригласилъ генеральшу къ себ въ кабинетъ.

— Въ шутку или и въ правду дло у васъ до меня?— спросилъ онъ.

— Плохія шутки, Романъ Романовичъ! Прислушайте-ка вотъ. Не ради любопытства глупаго и не ради пустомельства хочу я отъ васъ узнать о важномъ дл, а ради любви моей къ вашимъ дтямъ. Ну, вотъ и объясните мн, правда или злоязычіе одно — то, что я въ город слышала о васъ?

И Бокъ, передавъ все, спросила:

— Женихъ вы въ ваши года, да еще срамной бабы, или все — выдумка злыхъ людей?

Абдурраманчиковъ виновато и отчасти печально поникъ головой и выговорилъ глухо:

— Правда сущая, Авдотья Евдокимовна.

— И не грхъ вамъ? И не стыдъ вамъ?!

— Нтъ, и стыдъ, и грхъ — чувствую, и чувствую пуще кого-либо!— воскликнулъ Абдурраманчиковъ.— Хуже-то ничего не могло приключиться въ моей жизни. Что опала или разжалованье?! Около эдакаго всякая бда пустякъ!

— Такъ зачмъ-же? зачмъ тогда?..— спросила Бокъ, какъ если-бы ничего не знала, но отчасти желая проврить мнніе молодыхъ людей.

‘А ну, вдругъ, онъ просто въ эту шведку ‘влпился’ на старости лтъ?’ — думалось ей все-таки.

И она прибавила:

— Безъ памяти отъ нея что-ли? Такъ, вдь, эдакихъ, Романъ Романовичъ, немудрено и безъ бракосочетанія… Охъ, стыдно мн сказать. И старая я, да все-таки стыдно.

— Понимаю! знаю!— уныло отвтилъ Абдурраманчиковъ.— Нтъ, слава Богу, я еще разума не лишился, и такія прелестницы, какъ Роза Эриховна, меня прельщать не могутъ… Иное тутъ замшалось. Извольте, ради вашей доброты и ласки я вамъ все разскажу.

И Абдурраманчиковъ передалъ генеральш слово въ слово все то-же, что она уже узнала отъ его дтей. А затмъ она узнала и больше, узнала и то, чего они не знали.

Романъ Романовичъ объяснилъ, сильно волнуясь, что онъ презираетъ шведку, и что она ему и душевно и тлесно гадка и отвратительна.

— Ради Петра! ради ‘Кута’!— воскликнулъ онъ.

— Врно? только ради этого?— спросила Бокъ.

— Врно, родная моя.

— Побожитесь мн, что, если я найду вамъ средство избавиться отъ Шкильдихи, обойтись безъ нея, чтобы сохранить сыну вотчину, то вы…

— Родная моя!— вскрикнулъ Абдурраманчиковъ,— и говорить вамъ не дамъ. Все! все, что хотите, на все согласенъ!.. Помогите! спасите! Спасите старика отъ срама.

— По рукамъ, Романъ Романовичъ!— заявила радостно генеральша.

— По рукамъ, дорогая моя.

— Я за все берусь! Я — стрекулистка и ходатайка не простая, не такія дла устраивала! Я до царя ходила, сами знаете. Слушайте меня, и все обойдется добропорядочно, на общее счастіе.

Авдотья Евдокимовна разсталась со всми радостная и, уже садясь въ экипажъ, тихо шепнула Гаврику, который поправлялъ ей подушку въ экипаж:

— Романъ Романовичъ общался не жениться, если я инако дло устрою, а я Петра женю, вотъ теб Богъ!

Посл отъзда генеральши въ ‘Кут’ вс оживились и ободрились. Старикъ и молодежь ни словомъ не обмолвились между собой. Но, если Романъ Романовичъ удивлялся и недоумвалъ, отчего дти стали веселе, то молодежь, зная все, врила въ это все.

— У Авдотьи Евдокимовны слово свято!— говорили они другъ другу.

XXXIII.

Прошло около мсяца съ тхъ поръ, какъ князь Аникевъ гостилъ въ ‘Симеонов’, а затмъ выхалъ, вдругъ и поневол, за деньгами, чтобы уплатить свой долгъ княгин.

Снгъ уже сошелъ, и началась ясная, теплая весна. И, какъ всегда, какъ везд, все оживало. Не только трава и деревья, но и люди смотрли иначе, будто временно пріободрившись, даже помолодвъ сравнительно.

Старуха Арина Саввишна, несмотря на свои года, тоже глядла бодре, была въ хорошемъ расположеніи духа, добра и ласкова со всми. А когда бабушка бывала не сердита, то и всмъ въ ‘Симеонов’ жилось легче.

А, между тмъ, самое главное дло княгини, ея ‘прожектъ’, про который зналъ Горстъ, не подвигался впередъ ни на шагъ.

Князь, живя въ город, не подавалъ о себ никакихъ встей. Горстъ, по приказанію княгини, собралъ свднія о княз и его времяпрепровожденіи и узналъ, что Аникевъ живетъ себ попрежнему пріятно и весело, но нсколько тише въ смысл затй и швырянія денегъ. Какъ онъ думаетъ о своемъ долг княгин и что собирается предпринять, было, конечно, неизвстно.

Когда-то, чрезъ недлю посл отъзда князя и его молчанія, княгиня совсмъ было собралась отрядить Горста въ городъ, чтобъ ‘начать дло’, то есть заставить князя покориться ея вол: или ссть въ долговую яму, или свататься за Катюшу, но затмъ, будто перемнивъ свою точку зрнія на свой ‘прожектъ’, она заявила:

— Обождемъ, Горсточка. Сказывается, что всякое, что желаешь взять, надо брать не мытьемъ, такъ катаньемъ. Вотъ мы пробовали мытьемъ, ничего не вышло, теперь попробуемъ катаньемъ.

Но на вопросъ, что будетъ длать бабушка и что подразумваетъ она подъ ‘катаньемъ’, Арина Саввишна ничего не объяснила.

Во всякомъ случа, Горстъ недоумвалъ, почему старуха, ршительно потребовавъ уплату денегъ, когда князь заявилъ, что Катюша для него не невста, благодаря ребенку, теперь въ виду молчанія и даже пренебрежительнаго образа дйствій князя ничего не предпринимаетъ.

— Онъ и ухомъ не ведетъ, бабушка,— говорилъ Горстъ, нсколько возмущенный безцеремонностью Аникева.

— Ну, и пускай его! Захочу — обоими ухами сразу насторожится… оба уха будутъ на макушк, на чеку, — отвтила старуха.

Такъ прошло около мсяца. Жизнь въ ‘Симеонов’ шла попрежнему тихо и однообразно. Главное занятіе семьи было все-таки, по выраженію княгини Мары, ‘олуховствовать’.

Она постоянно заявляла мужу угрюмо:

— Наши… когда очухаются? Что олухи зарядили! Все съ Сенькой… все Сенька. Буде олуховствовать!

— Не твое это дло,— заявлялъ князь Семенъ кратко, но все-таки нетерпливо.

— Нтъ, мое! нтъ, мое! нтъ, мое!..— упрямо, но глуповато повторяла жена.

Дйствительно, вся семья и даже самъ Семенъ продолжали носиться съ маленькимъ Семенушкой, то есть брали его охотно на руки почереди, удивлялись его понятливости, даже его уму, и попрежнему восторгались его ‘пньемъ и пляской’, когда кормилица, перемнивъ на немъ все блье и покормивъ, клала его на тюфячекъ.

Теперь уже было давно ршено въ ‘Симеонов’ и извстно по всей округ, извстно кой-кому даже въ город, что такого ребенка, каковъ уродился у Катерины Антоновны, никогда еще на памяти людей въ намстничеств не рождалось.

Генеральша Бокъ не долго погостила у Татевыхъ посл своего посщенія Абдурраманчикова и собралась къ себ, ссылаясь на важное дло. Однако, она успла чуть не убдить друга, не откладывая, примириться не только съ внукомъ и его женой, но и съ самимъ давнишнимъ врагомъ, Романомъ Романовичемъ, который, говорила она, ‘нын волкъ безъ зубовъ и хвостъ опустилъ’.

Княгиня отвчала только:

— Ладно! видно будетъ. Не надо спшить! Устройся одно мое дло, я не только съ ‘персидомъ’, съ самимъ чортомъ въ дружество и въ любовь ползу.

Узжая, генеральша заявила пріятельниц, что у нея опять другой женихъ на примт для ея Маши, и что на этотъ разъ, если все устроится, то она ршилась Машу выдать.

Княгиня насупилась.

— Ты общала ждать!— проворчала она.

— Чего, родная? чего ждать?

— Обождать… не спшить.

— Да ты разсуди, чего мн обжидать!— воскликнула Бокъ.— Вдь, нечего?

Княгиня ничего не отвтила и нсколько холодно или угрюмо простилась съ пріятельницей.

— Не злися, дорогая! будь разумна! За что Маш въ двкахъ просидть по твоей прихоти?— сказала генеральша, добродушно усмхаясь.

Наконецъ, однажды Арина Саввишна позвала Горста и спросила его:

— Есть мсяцъ, что твой Дмитрій Дмитричъ на три дня въ городъ ухалъ за деньгами? Мсяцъ минулъ?

— Нтъ, бабушка,— улыбнулся Горстъ.— Но скоро, пожалуй, и мсяцъ будетъ. Недли три наврное.

— Ну, вотъ видишь-ли… Пора опять его за бока. Это — безстыдство.

— Я вамъ, бабушка, это давно уже сказывалъ. И я удивляюсь, что вы не хотите его проучить за неблаговоспитанность. Не можетъ онъ найти денегъ, ну, напиши письмо, извинися… А онъ ухалъ, и какъ ни въ чемъ не бывало.

Арина Саввишна, какъ-бы соглашаясь съ внукомъ, кивнула головой и сердито произнесла:

— Ну, вотъ теперь я и собралась совсмъ его… его взъерепенить. Да знаешь, какъ ребятъ репейникомъ порятъ. Многополезно бываетъ.

— Это такъ говорится, бабушка,— разсмялся Горстъ,— крапивой много хуже, чмъ репейникомъ.

— А тебя скли родители крапивой?

— Скли, даже треххвосткой ременной.

— Оттого ты вотъ и умница. Ну, слушай, умница! Собирайся въ городъ! Вызжай сегодня же и на одинъ день. Повидай князя и спроси: хочешь, молъ, отдать деньги? Отвтитъ: ‘не могу’ или отвтитъ: ‘обождите!’ — скажи тогда, что если, молъ, не можешь отдать сейчасъ, посл цлаго мсяца проволочки, то сватайся за Катюшу. А не желаешь ни того, ни другого, то пожалуй насъ — садися въ яму. И какъ его отвтъ получишь, такъ сюда, не мшкая, назадъ съ докладомъ.

Горстъ желалъ отложить поздку на день или два, такъ какъ Ариш нездоровилось, но старуха гнвно заявила: ‘пустяки!’.

Горстъ създилъ въ городъ, повидалъ князя, котораго нашелъ ‘какъ ни въ чемъ не бывало’, и переговорилъ о долг. Аникевъ заявилъ то же самое, любезно, весело, ласково:

— Сейчасъ не могу… Вотъ какъ только можно будетъ, такъ сейчасъ-же, ‘тую-же минутою’.

И онъ обнялъ Горста, смясь, и даже облобызалъ.

Горстъ, нсколько смущаясь, заговорилъ о Катюш и о брак его, который удовлетворилъ-бы об семьи: и Татевыхъ, и Швериныхъ.

Князь зажмурился, замоталъ головой, ничего не говоря, а затмъ на просьбу Торста отвтить толкомъ отозвался, шутя, нараспвъ:

— Мужичекъ! мужичекъ!

— Ребенокъ? Да… Ну, какъ знаешь… Прощай! Черезъ недлю я, вроятно, пріду опять по порученію бабушки и уже прямо отправлюсь говорить… но уже не съ тобой…

— Съ сестрой, что-ли?— немного насупился князь.

— Нтъ. Уже съ самимъ начальникомъ всякихъ здшнихъ людей и обстоятельствъ.

Друзья разстались нсколько сухо.

Когда Горстъ, по возвращеніи въ ‘Симеоново’, передалъ княгин, что Аникевъ ‘и въ усъ не дуетъ’, старуха не отвтила ни слова и задумалась.

— Я ему сказалъ, бабушка, что, спустя мало, пріду снова въ городъ уже непремнно сажать его въ долговую яму, объяснивъ все напередъ самому Шверину.

— Ну, что-же онъ?

— Да ничего.

— А про Катюшу совсмъ ни разу не сказалъ, что она сама ему не по сердцу?— спросила старуха, помолчавъ.

— Нтъ-съ. Все то же… Заладилъ свое слово: ‘мужичекъ’.

— Ну, что-же длать! Видно, надо… Посадимъ его. Пускай отсиживаетъ мои денежки,— сказала Арина Саввишна и прибавила:— другого ничего сдлать нельзя. Я — дура, да, дура птая! Дала деньги, а на умъ не пришло, что у нашей вдовушки, хоть и красавицы да богачки, да дитя въ утроб. Да еще какое? Онъ правду сказываетъ. Хоть и не семи пядей во лбу, а это раскусилъ.

— Что, бабушка?— спросилъ Горстъ.

— А про мужичка,— отозвалась старуха угрюмо.

XXXIV.

Прошло еще дня три посл поздки Горста въ городъ, и княгиня, крайне сумрачная и озабоченная, не говорившая почти ни съ кмъ, на вопросы внучатъ, не хворость-ли какая у нея, отвчала коротко и угрюмо:

— Да, недужится.

О новой поздк Горста въ городъ, ради объясненія съ Шверинымъ, она не говорила ни слова.

Однажды утромъ, вся семья узнала отъ Лукерьи, что княгиня не встала, а пожелала остаться въ постели, жалуясь на боли во всемъ тл, особливо въ ногахъ, и на тяжесть въ голов.

Ариша, Катюша и Мара тотчасъ отправились къ бабушк. Старуха, лежа въ постели, объявила внучкамъ, что у нея ничего нтъ особо худого, но прибавила угрюмо:

— Года! Прежде и настоящія болзни на ногахъ спроваживала отъ себя. Болзни и хворости любятъ, когда человкъ валяется въ постели, и не любятъ, когда человку на нихъ наплевать и онъ ходитъ и дла свои справляетъ, какъ здоровый. Хворость сейчасъ тогда дралу изъ его тла. Но на это сила нужна. А я вотъ теперь стара стала и не могу такъ-то свои хворости выпугивать изъ себя.

И два дня пролежала старуха въ постели, особенно жалуясь на ноги. Раза три ршалась она съ помощью внучекъ попробовать встать съ постели и стать на ноги, но не могла.

— Отъ самой поясницы и до самыхъ пятъ не чую ногъ, и будто он огнемъ горятъ,— заявляла она.

Горстъ предложилъ послать за докторомъ въ городъ, но Арина Саввишна даже разсердилась на это.

— Отродясь я со знахарями не зналась и имъ себя на издвательства, а то и мучительства не давала,— объяснила она.— Бывали у насъ всякіе эдакіе морители, но для васъ, для вашего отца, для дворовыхъ людей тоже… А для меня, слава Богу, за всю мою жизнь въ нихъ нужды не было.

— Бабушка!— заявилъ Горстъ.— Въ ваши года такая неспособность быть на ногахъ — нехорошее дло. Вдь, эдакъ и параличъ ногъ приключиться можетъ.

— Типунъ теб, дуракъ, на языкъ!— воскликнула старуха.— Гляди, черезъ недлю не пойду, а побгу…

Катюша, Ариша и Мара, чередовавшіяся у постели старухи днемъ, ради бесдованія съ ней, были того-же мннія, что бабушка живо справится, такъ какъ на ихъ памяти никогда не болла, а тмъ паче никогда въ постели не лежала. На предложеніе дежурить имъ, тремъ внучкамъ, по ночамъ на случай какой нужды Арина Саввишна тоже разсердилась.

— Не только васъ мн не надо, а и Лукерья моя не сметъ у меня по близости торчать,— отозвалась она гнвно.

И дйствительно, несмотря на просьбы горничной оставаться на ночь при барын въ спальн на полу, княгиня постоянно отсылала ее спать къ себ наверхъ.

— Я не нын-завтра совсмъ поднимуся,— объяснила она.— Мало, что ноги не хотятъ ходить, да я-то хочу и прикажу имъ, ну, и пойдутъ, подлыя!

Горстъ, посовтовавшись съ женой и шуриномъ, ршилъ, однако, потихоньку отъ бабушки послать коннаго въ городъ, чтобы вызвать на совтъ лучшаго доктора.

— Янковича позвать,— сказала Катюша.— Онъ у насъ, вдь, прежде жилъ и всхъ пользовалъ.

— Что ты? Богъ съ тобой!— отмахнулся Горстъ и засмялся.— Бабушка узнаетъ, что онъ тутъ, и отъ одного гнва хуже захвораетъ.

— Да, бабушка его теперь не жалуетъ,— сказала и Ариша.

И Горстъ вмст съ Семеномъ ршили, что если на утро старух не будетъ лучше, то послать гонца за докторомъ и посовтоваться съ нимъ тайно отъ нея. Но на утро никому въ дом и на умъ не приходило посылать гонца. Даже вс будто забыли о томъ, что старуха хвораетъ и лежитъ въ постели. Всмъ было не до того.

Около трехъ часовъ, когда весь домъ спалъ и царила въ дом мертвая тишина, только одинъ человкъ не спалъ, ворочался съ боку на бокъ на своей постели и вздыхалъ, думая:

‘Что за притча? Ни въ одномъ глазу сна нтути. Отъ кваса, что-ли?..’

Одолла безсонница, именно, кормилицу Семенушки. Поднявшись и покормивъ своего питомца передъ полуночью и уложивъ его въ люльку вмст съ проснувшейся Катюшей, кормилица снова улеглась… Вскор она убдилась, прислушиваясь, что и питомецъ ея, и молодая барыня крпко заснули… Сама-же она чувствовала себя, какъ среди дня. Вотъ хоть сейчасъ вставай. Среди этой безсонницы она поневол размышляла о своихъ длахъ и заботахъ, о своемъ Павлушк, котораго теперь тамъ, далеко, кормитъ сестра соской съ коровьимъ молокомъ, о своемъ муж Ермола, который долго не хотлъ ее отпустить въ кормилицы и согласился только тогда, когда узналъ, что она будетъ взята въ домъ важныхъ, ‘почитай, первыхъ господъ’ во всей округ. Несмотря на любовь женщины къ своему питомцу въ силу привычки, она все-таки мечтала и о томъ дн, когда вернется къ мужу и къ своему дтенышу.

‘Родной-то все ближе всякихъ прочихъ’,— думала молодая женщина и по добродушію и прямот нрава какъ-бы тайно каялась въ такихъ мысляхъ. Размышленья вперемежку съ полудремотой и съ грезами вдругъ были прерваны, какъ толчкомъ. Кормилица сразу сла на кровать и вымолвила:

— Кто-й-то?.. Чего?

Ей почудилось, что въ темной комнат двинули стуломъ… Чрезъ мгновенье она вымолвила тихо:

— Вы, что-ль, барыня?

Но Катюша не отвтила, и кормилица поняла, что ей, должно быть, просто все пригрезилось.

‘Да, вдь, какъ это диковинно!— думала она, снова укладываясь.— Прямо вотъ теб стуломъ ерзнули’.

И она вспомнила, что стулъ, на который молодая барыня клала свое платье на ночь и который обыкновенно стоялъ прислоненный къ ея постели, на этотъ разъ случайно остался ‘на дорог’. Подымися она теперь въ темнот на крикъ ребенка, то непремнно бы и сама наскочила на него.

Черезъ нсколько минутъ, кормилица уже спала въ свой чередъ и спала крпко, слегка прихрапывая.

Но въ это самое мгновенье Катюша начала шевелиться въ своей постели, затмъ поднялась и тоже сла въ постели, проводя рукой по голов и по лбу и озираясь среди полной тьмы комнаты.

‘Какъ это чудно?— думалось ей.— Вотъ совсмъ какъ наяву’.

Катюша видла во сн, что люлька ея Семенушки ‘похала’ по поду, скрипя и шумя, ‘подъхала’ къ ея постели, а Семенушка будто вылетлъ изъ нея, прилетлъ къ ней на грудь, обнялъ ея шею обими руками и сказалъ: ‘Мамочка, пойдемъ гулять!’ Катюша спросила: ‘Куда?’ Семенушка, какъ большой человкъ, отвтилъ и много, много наговорилъ… Онъ разсуждалъ, разсказывалъ и вдругъ разсердился и сталъ корить и грозиться… Она стала просить прощенья, чувствуя себя во всемъ виноватой, но это былъ уже не ребенокъ ея, а Терентій… И онъ отвчалъ: ‘Нтъ, эдакое простить не можно, Богъ съ тобой!’ И Катюша, сидя на постели, вспоминая этотъ удивительный сонъ, въ то же время чувствовала легкое смущеніе. Сонъ былъ простой, а будто страшный.

Сердце молотомъ стучало въ ней.

‘Это отъ того, что ‘онъ’ очень гнвенъ былъ!’ — ршила молодая женщина, которая мысленно никогда не называла по кончин мужа по имени. Терентій былъ въ ея мысляхъ ‘онъ’. Только теперь, съ тхъ поръ, какъ явилось на свтъ другое столь-же близкое ей существо, она начала путаться. Думая про своего мальчика, она поневол иногда называла его тоже ‘онъ’.

Посидвъ нсколько мгновеній въ постели, Катюша перекрестилась, чтобы успокоиться совсмъ, и снова легла, закрываясь одяломъ.

Но въ ту же минуту Семенушка запищалъ.

— Спи, почивай, родной!— тихонько проговорила Катюша.

Зная, что новорожденный ничего не понимаетъ, она, тмъ не мене, съ перваго дня его рожденія обо всемъ и много разговаривала съ нимъ.

Семенушка запищалъ громче и, наконецъ, заплакалъ.

Хотя и крпко, но чутко спавшая кормилица тотчасъ-же очнулась и шевельнулась. Катюша позвала ее, и женщина вскочила на ноги.

— Аль кушать захотлъ? Иди, мой родной, иди, золотой!..

Кормилица взяла ребенка изъ люльки на руки. Катюша, снова вспомнивъ свой сонъ, не легла, а зажгла свчку и стала разсказывать кормилиц, что ей привидлось.

Но едва только начала она подробно разсказывать про удивительное летаніе Семенушки изъ люльки къ ней на постель и его удивительныя рчи, какъ самъ настоящій Семенушка прервалъ разсказъ матери.

Припавъ къ груди мамки, онъ сначала только изрдка отрывался, вскрикивалъ жалобно и опять хваталъ ротикомъ грудь, но затмъ, продолжая сосать, онъ началъ уже горько плакать и поперхаться… Наконецъ, онъ оторвался совсмъ и сталъ крикливо плакать все громче и громче…

Вскор отчаянные вопли малютки раздавались уже на весь домъ.

Онъ бился на рукахъ кормилицы, какъ-бы въ судорогахъ.

XXXV.

Когда стало разсвтать, то въ дом и во всей усадьб, даже на всемъ почти сел было извстно, что ‘маленькій барчукъ’ кончается.

При первыхъ лучахъ восходящаго весенняго теплаго солнца, малютка еще наканун здоровый, крпкій, красивый, веселый, забавный — лежалъ бездыханнымъ трупикомъ — и неузнаваемымъ, почернлымъ и скорченнымъ.

Вся семья, конечно, съ ночи была на ногахъ. При первомъ крик ребенка, который не походилъ на обыкновенный плачъ, первая проснулась, поднялась и прибжала Ариша.

Она нашла сестру въ состояніи какъ-бы столбняка. Катюша сидла на постели кормилицы около ребенка, который, лежа на тюфячк, страшно дергался, дико, хрипливо кричалъ и корчился… Катюша, глядя на ребенка, не двигалась, ничего не предпринимала и повторяла безъ конца:

— То-же… Вотъ… то-же…

Ариша стала хлопотать вмст съ кормилицей и длать горячія припарки на животъ ребенка. Вскор прибжала полусонная и перепуганная Мара, за ней Лукерья и другія горничныя…

Затмъ поднялись и пришли въ свой чередъ озабоченные Семенъ, Рафушка и Горстъ, проснувшійся послднимъ и боле всхъ смущенный.

Вс, равно, помимо Мары, были будто перепуганы собственнымъ предчувствіемъ. Всмъ, равно, сразу показалось, что положеніе ребенка не простая хворость. Вс подумали одно и то-же:

— Смерть!

Мать, окаменвшая отъ того, что происходило на ея глазахъ, уже давно безсмысленно повторяла то-же самое:

— Нечего! нечего! Конецъ! То-же… вотъ то-же…— произносила она тихо, но грубо и будто озлобленно.

Но Катюша была въ такомъ состояніи, что почти не сознавала окружающаго, будто не видла всхъ хлопотавшихъ въ комнат, не слышала словъ, обращенныхъ къ ней.

Когда ребенокъ смолкъ посл своего послдняго, ужаснаго вздоха-вопля, или, скоре, пронзительнаго крика, эхо котораго пронеслось по всему дому, то вс поняли, что онъ скончался. Одна Катюша, продолжавшая присматриваться къ ребенку, произносила:

— Прошло, что-ли?..

Вс молчали и не двинулись…

Тронувъ сына два раза рукой, она слегка вздрогнула, потомъ обвела всхъ глазами и встала съ постели кормилицы, гд просидла, не двигаясь, въ той-же поз часа четыре… Но, ставъ на ноги, Катюша зашаталась и, неподдерживаемая никмъ, повалилась пластомъ на полъ.

Когда ее привели въ чувство, она оглядлась на всхъ другими, будто боле спокойными, но въ сущности какъ-бы остекллыми глазами, и тихо произнесла:

— Бабушка!

Никто не понялъ, чего она хочетъ.

— Бабушка!— повторила Катюша.

— Бабушка хвораетъ, въ постели,— сказала Ариша.— Хочешь дойти къ бабушк, а? Желаешь?

— Что?— проговорила Катюша, вопросительно глядя сестр въ лицо.

— Хочешь итти къ бабушк? Пойдемъ!

— Охъ, нтъ!— вскрикнула и слегка вздрогнула молодая женщина.

Затмъ она взяла себя за голову и прошептала:

— Да какъ-же это такъ? Что-же это такое? Зачмъ не меня?

Между тмъ, Горстъ былъ позванъ къ княгин, которая чрезъ Лукерью знала все, что происходитъ у Катюши, и узнала равно о смерти ребенка. Впрочемъ, послдній крикъ мальчика почти достигъ спальни старухи, такъ какъ пронесся по всему большому дому.

— Скажи, говори!..— взволнованно встртила Арина Саввишна Горста, полулежа въ постели.— Почему? Что собственно?

— Невдомо, даже непонятно!— произнесъ Горстъ, странно косясь и не глядя прямо на старуху.

— Да что-же это? почему? что приключилось? Родимчикъ?

— Нтъ, бабушка, не родимчикъ…— глухо произнесъ Горстъ.— Совсмъ непонятно… Сразу захватило и вотъ… конецъ. Вотъ, какъ Терентія…

— Какъ Терентій?!— громко вскрикнула Арина Саввишна и сла на постель, какъ бы пораженная.

— Да-съ.

— Что какъ Терентій? Почему? Кто говоритъ?— страннымъ голосомъ произнесла старуха, будто не понимая.

— Мн такъ сдается… Да и Катюша это сказываетъ… сто разъ сказала… Семенъ такъ думаетъ. Почернлъ бдный… корчило…

Наступило молчаніе. Наконецъ, княгиня вымолвила спокойне:

— Кто помираетъ, того завсегда корчитъ. Дураки вы!.. мало бды, надо еще народъ мутить. Вы опять скажете… опять теперь начнете кого въ сомнніе брать… Мару?…

И княгиня сурово покосилась въ сторону Горста. Онъ сразу двинулся, будто вздрогнулъ, и пытливо глянулъ старух въ лицо. Его будто огорошили ея послднія слова, и онъ собрался тотчасъ сказать и признаться въ томъ, что странное сомннье его уже тревожитъ… Но Арина Саввишна вдругъ заговорила:

— Царство небесное! Жаль мальчика! Славненькій мальчуганъ былъ. Ну, да дитя безгршное — прямо къ Богу, а Катюшина жизнь вся впереди… Нтъ худа безъ добра.

— Бабушка!— воскликнулъ Горстъ.— бываетъ такое худо, посл котораго никакому добру радъ не будешь. Вы насчетъ того хотите сказать, что теперь возможно…

— Ну, ступай утшать Катюшу!— перебила старуха сурове.— Мн отъ всего этого опять словно похудшало.

Горстъ, насупившись, вышелъ изъ комнаты и прошелъ снова къ Катюш.

Мертвый ребенокъ былъ уже положенъ въ люльку. Горстъ глянулъ на него, и сердце сжалось въ немъ. Черный трупикъ былъ страшенъ. Не простая, а насильственная смерть казалась дломъ совершенно яснымъ.

‘Что-же это, Господи?’ — шепнулъ онъ самъ себ.

Катюша лежала на своей постели, глядя вверхъ, въ потолокъ, широко раскрытыми, но безсмысленно остановившимися на одной точк глазами.

Рафушка сидлъ на краю постели сестры и глубоко задумался. Когда Горстъ вошелъ, онъ поднялся, обнялъ его и заплакалъ горько.

— Да, жаль,— чуть слышно вымолвилъ Горстъ почти на ухо юнош.

— Охъ, не то…— шепнулъ Рафушка.— Да, встимо, жаль Семенушку… А только все-таки…

— Что? что-же еще?

— Охъ, не знаю. Страшно, такъ-то… страшно.

И Рафушка заплакалъ еще пуще.

— Я боюсь… я къ Гаврику… убгу отсюда. Страшно такъ жить… Въ дом… смертоуб…

— Съ ума ты сошелъ?!.— ахнулъ Горстъ и, обхвативъ юношу, быстро вышелъ съ нимъ изъ комнаты Катюши.

Между тмъ, старуха приказала позвать къ себ княгиню Мару, а любимиц, горничной Лукерь, сказала:

— Ты будь тутъ… прислушай! Я буду Мару пытать. Одолли меня худыя мысли… Ну, вотъ я погляжу… Да ты прислушай да погляди. Одна голова — хорошо, а дв головы лучше… Поняла?

— Никакъ нтъ-съ, матушка-княгиня!— отвтила Лукерья.— Не поняла я ничего то-ись.

— Померъ младенецъ сразу? среди ночи? Семенушка нашъ?

— Да-съ. Какъ вы изволите сказывать.

— А кто общался его придушить по зависти, забыла?

— Охъ, Господи!— воскликнула Лукерья.— Да неужто-же эдакое? Господи, сохрани и помилуй!

— Кого? Его, что-ли? Онъ уже померъ. Ее, что-ли,— сурово произнесла Арина Саввишна и хотла что-то объяснить, но въ эту минуту въ дверяхъ появилась Мара.

Неразумно, отчасти удивленно, отчасти робко глядя на старуху, женщина вошла, подошла къ креслу бабушки и стала какъ-то странно, именно испуганнымъ, а не живымъ человкомъ.

— Мара, я хочу у тебя спросить…— заговорила княгиня, не глядя на внучку.— Какъ ты теперь полагаешь быть?.. Опять пойдутъ суды да пересуды. Поняла? Отвчай-же?

— Какіе?— глупо вымолвила Мара.

— Какіе? Померъ Семенушка?

— Померъ.

— Сразу. Былъ здоровъ и въ немного времени свернулся. Даже удивительно! совсмъ какъ его отецъ Терентій… Оба на одинъ ладъ померли? отвчай!

— Д-да… Оба…

— А кто грозился Семенушку удушить?

Мара подняла глаза на бабушку и долго глядла ей въ лицо, будто соображая что-то.. Затмъ она ступила шага два на старуху и вскрикнула:

— Не смй! не смйте! Опять на меня… Я Терентія… уходила? я и Семенушку?.. Охъ, что вы! Да я тогда сейчасъ… Вотъ какъ предъ Богомъ!..

И Мара взмахнула руками на старуху, какъ если-бъ собиралась ее ударить.

— Полно! Знаю, что ты не при чемъ!— заговорила княгиня,— но пересуды пойдутъ безпремнно. Такъ я тебя предупредить хотла… Ну, ступай.

Мара быстро повернулась, вышла изъ комнаты и, что-то ворча себ подъ носъ, пошла по дому, всюду ища мужа.

— Конечно, она не при чемъ,— сказала старуха.— Какъ ты?

— Встимо, матушка, не при чемъ!— робко отозвалась Лукерья, однако, въ тотъ-же вечеръ вся дворня, перешептывалась, поминала ‘молодую’ княгиню и вздыхала, говоря.

— Какъ можно? Помилуй Богъ! Вотъ дло-то…

XXXVI.

Прошло дв недли со смерти ребенка, глубоко поразившей всхъ до послдняго крестьянина на сел… О ‘диковинности’ самой болзни толковали даже въ намстничеств. Княгиня поправилась, поднялась съ постели, была въ добромъ дух и была почти недовольна тмъ, что семья черезчуръ близко къ сердцу принимаетъ смерть ‘махонькаго’ дитяти-ребенка. Она замтила, что дти мрутъ чаще взрослыхъ и что мало-ли померло за годъ эдакихъ Семенушекъ новорожденныхъ ‘на сел и въ околотк’, но, несмотря на увщанья старухи, семья продолжала быть сдержанно печальна и даже будто сильно озабочена.

Разумется, не столько потеря красиваго и забавнаго мальчика, общаго любимца, сколько положеніе бдной матери его наводило на всхъ уныніе. Къ тому-же Ариша по секрету передала мужу и Рафушк, что Катюша ршила итти въ монастырь и, обождя мало, намрена твердо заявить объ этомъ бабушк. Конечно, вскор-же, помимо Горста и юноши-брата, вся семья узнала про намреніе молодой вдовы, а затмъ, невдомо какъ, узнали объ этомъ и дворовые люди, узнало и все село.

Не знала ничего одна княгиня. Ея любимица Лукерья, передававшая барын малйшія мелочи, толки и даже выдумки обитателей дома и усадьбы, на этотъ разъ не посмла заговорить. Ариша, а за ней и Горстъ пригрозились Лукерь, говоря:

— Теб-же худо будетъ. Мы вс отопремся, что знали, да и Катюша скажетъ, что ей самой оное на умъ не приходило, а коли гласъ народа, то, стало быть, и гласъ Божій. Лукерья, молъ, меня, стало-быть, на умъ наставляетъ.

Среди печальнаго затишья, царившаго въ дом, выдался только одинъ нежданный случай, который, однако, сталъ извстенъ Горсту, а по его докладу и княгин. Остальные члены семьи не узнали ничего, даже и жен Горстъ не сказалъ ничего.

Въ вотчину явился скороходъ съ письмомъ отъ князя Аникева, который спрашивалъ друга, правда-ли, что ребенокъ Катюши умеръ. ‘Если таковое совершилось,— писалъ онъ,— то надо намъ, Горсточка, сказывать: видно, судьба сама’. А затмъ князь спрашивалъ, когда и гд онъ можетъ повидаться съ другомъ, ‘чтобы конечное разсужденіе имть о нкоторомъ важномъ обстоятельств’.

Княгиня, разумется, обрадовалась этому письму, но заявила Горсту, что не надо спшить, надо дать время Катюш ‘очухаться и отплакаться’.

Горстъ хотлъ было доложить бабушк, какія у Катюши намренія, идущія совершенно вразрзъ съ ихъ ‘прожектомъ’, но у него не хватило храбрости.

‘Пускай сама скажетъ’,— ршилъ онъ.

Прошла еще недля, и Арина Саввишна, убдясь или вообразивъ, что Катюша стала на видъ спокойне и ‘глядитъ свтле’, ршила заговорить съ внучкой.

— Сначала начну съ ней стороною, обиняками, — сказала она Горсту,— а тамъ и прямо объясню, что у меня и женихъ припасенъ. Тоіда мы его сейчасъ-же выпишемъ, и будетъ у насъ и впрямь — ‘тяпъ, ляпъ и корапь’. А на этомъ корабл мы подемъ въ городъ звать Швериныхъ и все дворянство. И такую я теб, Горсточка, закачу свадьбу, что стоялъ свтъ и будетъ стоять, а такихъ свадебъ нигд не бывало. Музыкантовъ для бала изъ Москвы выпишу, на одно веселье трехдневное отпущу мало тысячъ пять или вс десять — чтобы сто лтъ помнили въ намстничеств, какъ рожденная княжна да мужицкая вдова за князя замужъ шла по милости… по милости своей бабушки Арины Саввишны.

Разумется, первое-же объясненіе бабушки съ внучкой было началомъ смуты въ дом. Едва старуха заговорила съ Катюшей о томъ, что она молода настолько, что не должна сидть вдовой и что, когда вскор минетъ годъ смерти ея мужа, она должна подумать о новомъ замужеств, конечно, по влеченію сердца — Катюша тотчасъ-же заявила бабушк о своемъ непреложномъ ршеніи ‘уйти изъ міра’.

Арина Саввишна сначала смутилась, оторопла, какъ-бы услыхавъ нчто совершенно невроятное, небывалое, даже срамное. Но чрезъ нсколько минутъ она оправилась и, улыбаясь, объяснила внучк, что вс-то двки и бабы всегда эдакъ заговариваютъ на первыхъ порахъ гореванія.

— Если-бы вс, собиравшіяся въ монастырь,— засмялась даже старуха,— и въ самомъ дл постригались, то на матушк Россіи и монастырей-бы не хватило.

Посл перваго неудачнаго объясненія послдовало второе и третье… вс одинаково безплодныя. Катюша кротко, но твердо стояла на своемъ. Княгиня начала раздражаться и, наконецъ, пришла въ такое состояніе духа, что житье въ дом стало уже всмъ не сладко.

Однажды старуха заявила, что она не позволитъ внучк постричься, а хоть силкомъ выдастъ ее замужъ, за кого захочетъ. Катюша отвтила, что она ‘убжитъ’ такъ-же, какъ ея братъ Гаврикъ съ Лизаветой, и никто не узнаетъ, въ какой она обители находится, пока не совершится постриженіе.

Старуха смутилась. Эта угроза могла быть легко исполнима, а законъ и власти, конечно, не могли ей помочь противъ внучки и ея ‘богоугоднаго’ поступка.

И Арина Саввишна настолько растерялась, что захворала снова, и была въ крайнемъ раздраженіи.

— Вотъ теб и строительница,— бурчала она себ подъ носъ.— Уже и крышу на дом своемъ выводить принялась, да выстроила ты все на вод, старая дурафья. Крыша готова, а ‘фантаменду’ нтъ! Домъ-то твой и слъ лепешкой, какъ яблочное пирожное!..

Убдясь, что Катюша на вс ея увренія не только не сдается, но относится къ ней самой съ сдерживаемой ненавистью, съ какимъ-то особеннымъ озлобленіемъ, старуха обратилась къ внукамъ за помощью.

Арина Саввишна заговорила о Катюш по-свойски — энергично.

— Я ничего не могу. Она на меня окрысилась и съ дуба рветъ. Подумаешь, я виновата, что она овдовла, а теперь похоронила и ребенка. Это — ваше родное и кровное дло. Вы должны, любя ее, за нее взяться и ее усовстить не губить себя затворничествомъ.

И вся семья, вполн согласная съ бабушкой, ршила ‘взяться’ за Катюшу.

Прежде всхъ принялась за мудреное дло самое ей близкое существо — сестра.

Ариша надялась убдить сестру въ силу ихъ дружбы съ первыхъ лтъ жизни. Но на вс увщанія сестры, Катюша отвчала одно:

— Моя жизнь въ міру конченая. Былъ любый мужъ — извели. Родила дитя — извели. Не хотятъ. Зачмъ дло стало? Я воистину рада буду, коли почую вдругъ, что ко мн смерть пришла.

— Богъ съ тобой! Кто такіе эти они? Какъ это эдакъ сказывать? Несчастье, а ты говоришь то же, что болтаютъ разные долгоязычные въ намстничеств,— объяснила Ариша.— Что-же, я, что-ли, Агаона своего уходила? Длинные языки разное выдумываютъ и клевещутъ, а ты тоже за ними.

— Полно, полно, сестра! Не говори такъ! Вдь, сама ты знаешь, что и Агаонъ твой, и мой бдный Терентій, и бдный ангельчикъ Семенушка не просто померли.

Ариша вздохнула и промолчала.

— Все-таки скажу, — заговорила она снова, — теб еще можно жизнь свою наладить на счастіе и благополучіе. Ты молода еще, ты — красавица, съ мужемъ жила недолго… Ты-бы могла еще разъ выйти замужъ. А, проживъ лтъ десять со вторымъ мужемъ, теб первое супружество покажется краткимъ сновидньемъ. Да и дти отъ второго мужа пойдутъ, и тогда… тогда…

— Кто тебя обучилъ всмъ этимъ словамъ?— воскликнула Катюша.— Не твои это слова!

— И мужъ, и я такъ-то вримъ!— горячо отвтила Ариша.

— Ну, стань ты на мое мсто! Твоего мужа изведутъ, а потомъ придутъ теб сватать другого… Что-бы ты сказала?

Но Ариша на этотъ аргументъ ничего не нашлась отвтить.

Посл сестры къ молодой женщин стали ‘приставать’ и братья, и даже ‘нмая’, но Катюша съ ними и говорить не стала, а заявила, что не нынче, завтра ‘убжитъ’ изъ дому въ первую попавшуюся обитель.

Княгиня была, быть можетъ, впервые въ жизни, совсмъ озадачена, окончательно не зная, ‘съ какого конца взяться’. Она съ ужасомъ увидла, что сломить упорство внучки, прежде всегда послушной ея вол, теперь невозможно. И она раскаивалась, что круто взялась. Она сообразила теперь, что было-бы умне и цлесообразне пріучить Катюшу къ мысли о замужеств исподволь. Размышляя, старуха пришла къ убжденію, что она ‘совсмъ маху дала’, ибо слдовало и ‘не заикаться’ никому въ дом о второмъ замужеств Катюши, а, напротивъ, говорить, что ‘ея псенка спта’, но одновременно снова позвать Аникева въ ‘Симеоново’ и, конечно, ‘наускивать’ ихъ другъ на дружку. А въ крайнемъ случа надоумить князя да и помочь ему ‘силкомъ полюбиться дурашной баб!’

И при этомъ образ дйствій, который-бы старуха повела одна ‘себ на ум’, безъ всякихъ ‘довренныхъ’ и ‘помогателей’, былъ-бы полный успхъ.

— Да и теперь еще не поздно,— вдругъ ршила княгиня.— Скажу — согласна, пускай постригается. Только, молъ, обожди, дай толкомъ все благоприлично приготовить: первымъ дломъ, сговорившись съ архіереемъ, якобы выбрать первостатейный монастырь, а тамъ, сговорившись съ игуменьей, начать якобы строить келью, особенную… цлый домикъ… И вотъ эдакъ тянуть да тянуть, а пока князю помочь-таки обернуться съ ней, какъ то и дло видимъ на свт. Бабы — дуры… Съ вечера шибко поетъ одно, а поутру затянула другую псню.

И старуха тотчасъ-же, не откладывая ничего въ долгій ящикъ, позвала внучку и изъявила свое согласіе на ея постриженіе. Катюша со слезами радости на глазахъ, съ сіяющимъ лицомъ стала благодарить бабушку, но, когда княгиня потянулась расцловаться съ внучкой, лицо Катюши слегка потемнло.

Однако, молодая женщина не согласилась и на послднюю благоразумную просьбу бабушки: не спшить и все сдлать благоприлично. Напротивъ, Катюш именно спшить и хотлось.

— Не могу я, томитъ меня!— заявила она.

И старуха должна была общать, что будетъ спшить и тотчасъ напишетъ архіерею, въ какой монастырь приличествуетъ поступить монахиней женщин-дворянк, рожденной княжн Татевой. Но въ тотъ-же день княгиня написала нсколько безграмотно письмо, скоре краткую записку, и чрезъ любимицу Лукерью тайно отъ всхъ послала гонца въ городъ, конечно, къ князю Аникеву.

Она писала князю, чтобы онъ тотчасъ-же прізжалъ въ ‘Симеоново’ и никому, ‘ниже Горсточк’, не говорилъ, что она сама его вызвала.

Дня черезъ два Лукерья заявила княгин, что молодая барыня Катерина Антоновна укладываетъ у себя кой-какія вещи въ сундучекъ. Княгиня встревожилась.

‘Вдругъ убжитъ да невдомо куда!’ — пришло ей на умъ.

И старуха, тотчасъ позвавъ Горста, поручила ему постараться усовстить Катюшу, а, главное, вывдать тайныя мысли и намренія ея, для того, чтобы принять мры предосторожности.

Горстъ еще ни разу серьезно не говорилъ съ невсткой о ея ршеніи, понимая, что трудно, почти невозможно ее отговорить, однако, съ радостью взялся за порученіе бабушки. Войдя къ Катюш и поговоривъ о пустякахъ, онъ, наконецъ, вымолвилъ съ чувствомъ:

— Катюша! я къ теб, чтобы съ тобой потолковать по душ.

— Говори!— тихо отозвалась она.

— Подумай… одумайся… обожди постригаться. Это — дло важное. Разъ пострижешься, нельзя опять въ мірское положеніе вернуться.

— Ты отъ бабушки пришелъ говорить,— догадалась Катюша.— Ей сказали, что я сундучекъ укладываю. Такъ это все не моя, а Семенушкина одеженка. А бабушка испугалась, что убгу, и тебя отрядила.

— Нтъ, Катюша. Я свое говорю и отъ всего сердца. Обожди, не спши,— отвтилъ Горстъ.

— Чего я буду ждать? скажи!

— Подумаешь — можетъ быть, и раздумаешь… А такъ сгоряча нельзя отъ міра отказываться. Скажу то же, что и Ариша теб говорила не разъ,— что если ты потомъ спохватишься, раскаешься, да поздно будетъ.

— Охъ, Господи! Что вы за люди, что вы за народецъ! Неужели вы не понимаете? И Ариш я говорила, и теб скажу, чего я буду ждать? Какая моя жизнь? Былъ у меня любый мужъ — опоили, умертвили, умеръ онъ страдальчески! Родила я сынка и думала жить на свт съ этимъ утшеніемъ — и его нтъ, и онъ померъ чудно, лиходйски.

— Зачмъ эдакое говорить?— тихо произнесъ Горстъ, вздохнувъ.

— Говорю, что на сердц. Чудна мн смерть моего Терентія, еще чудне смерть дитяти.

— Это такъ съ горя сдается… Вс мы, Катюша, подъ Богомъ ходимъ. Нынче живъ — завтра померъ,— проговорилъ Горстъ страннымъ голосомъ, который звучалъ фальшиво.

— Ахъ, полно, полно! знаю я это!— воскликнула молодая женщина.— Такъ сказывается, такъ бываетъ — правда! Но какъ померъ Терентій? Вс говорятъ — непостижимо. Былъ лиходй! было смертоубійство! Какъ померло мое дитя? Тоже непостижимо. Правда?

Горстъ не отвтилъ. Катюша, помолчавъ, продолжала рзче:

— Нечего тутъ разсуждать! Видно, моя судьба такая. Надо мн въ монастырь, и вы не можете мн это запретить. Это — моя воля, никто не можетъ помхой стать.

— Никто и не хочетъ теб мшать,— отвтилъ Горстъ,— тебя только просятъ обождать. Ради тебя-же, пойми! Кому какое дло, что ты запрешься въ кель? Твое это дло и твоя забота. Но мы вс просимъ тебя изъ любви, чтобы ты подумала хоть малое время, а не спшила…

— А пуще всхъ бабушка проситъ. Чего ей еще нужно? Довольно съ нея!

— Чего? чего довольно?— ахнулъ Горстъ.

— Всего довольно, вдосталь довольно!— вскрикнула Катюша и заплакала.

Горстъ поглядлъ въ лицо молодой женщины и затмъ, опустя голову, задумался.

XXXVII.

Однажды среди дня во дворъ ‘Симеонова’ въхали два экипажа одинъ за другимъ. Первый — была очень изящная коляска четверней красивыхъ лошадей, за ней была бричка тройкой наемныхъ ямскихъ лошадей.

Вс, увидавъ эти два экипажа, удивились, такъ какъ гостей никто не ждалъ.

Чрезъ нсколько минутъ вся семья обрадовалась одному гостю и непріятно изумилась появленію другого.

Первый былъ князь Аникевъ, явившійся по приглашенію самой старухи и поэтому веселый, радостный, сіяющій довольстомъ. Такъ какъ его вс дйствительно полюбили за время его пребыванія въ ‘Симеонов’, то теперь встртили отъ нечаянности еще горяче и сердечне.

Горстъ, ничего не знавшій про письмо бабушки, понялъ и преувеличилъ значеніе прізда Аникева.

‘Согласился сразу!— подумалъ онъ.— Впрочемъ, такъ и должно было случиться. Вдь, мужичка больше нтъ’.

Пріхавшаго князя тотчасъ повели къ княгин, которую уже предупредила Лукерья. Старуха просіяла при извстіи.

Но, пока Семенъ и Ариша вели гостя къ бабушк, Горстъ остался въ столовой съ другимъ нежданнымъ гостемъ и, холодно встртивъ его, сдержанно и даже нсколько холодно сталъ говорить съ нимъ. Необъяснимо непріятное чувство сказалось на сердц Горста, когда онъ увидлъ этого прізжаго. Чувство это походило какъ-бы на тяжелое предчувствіе чего-то худого.

Гость былъ докторъ Янковичъ, объяснившій буквально такъ-же, какъ и въ прошлый свой пріздъ, что онъ является по своему длу, касающемуся до княгини.

— Опять дло?— сказалъ Горстъ.— Удивительно это мн! Я думалъ, что вы тогда все покончили съ бабушкой, а теперь другое дло опять…

— Другое-съ. Впрочемъ, если желаете, можно выразиться, что дло мое все то-же самое,— отвтилъ Янковичъ тоже какъ и прежде, загадочно ухмыляясь.

— Я доложу бабушк сейчасъ, — сказалъ Горстъ, — какъ только отъ ней выйдетъ князь Аникевъ. Но я вполн увренъ, сударь, что бабушка не пожелаетъ васъ видть, попроситъ васъ ея не тревожить никакими длами.

— Это вы говорите, поэтому я вамъ ничего и не отвчу. Но, когда вы мн отъ княгини вынесете такой отвтъ, то я вамъ дамъ свой отвтъ, который попрошу опять ей тотчасъ передать. И вотъ тогда, имя сей мой отвтъ, Арина Саввишна, если она еще не совсмъ выжила изъ ума, и если гнвъ не можетъ ее ослплять до крайности… до забвенія осторожности… забвенія опасности… ну, тогда она меня тотчасъ приметъ и выслушаетъ.

— Хотя вы изволите выражаться очень невжливо и слдовало-бы… но все-таки поневол я доложу…— сухо отвтилъ Горстъ.— Пока пройдите въ гостиную.

И не обиженный, а крайне смущенный и озадаченный грубостью и почти нахальствомъ доктора, Горстъ пошелъ въ комнаты княгини. Онъ нашелъ Аникева весело болтающимъ, а Семена и Аришу громко смявшимися, очевидно, тому, что онъ разсказывалъ. Старуха такими радостными глазами смотрла на князя, какъ если-бы произошло что-нибудь особенно счастливое.

Смхъ бесдующихъ поразилъ Горста, и онъ не сразу догадался, почему онъ пораженъ. Но тотчасъ-же онъ вспомнилъ, что это былъ ‘первый’ смхъ въ дом со дня смерти бднаго мальчика.

Едва только онъ слъ около старухи, какъ она спросила:

— Князь говоритъ, за нимъ всю дорогу халъ какой-то баринъ и сюда къ намъ пріхалъ. Кто такой?

Горстъ поколебался нсколько мгновеній, глянулъ вопросительно на князя Семена и, замтивъ его оробвшее лицо, понялъ, что Семенъ, узнавшій Янковича въ передней, солгалъ уже бабушк на тотъ-же вопросъ.

— Да разв Семенъ вамъ еще не доложилъ?— отвтилъ онъ вопросомъ.

— Говоритъ, не призналъ, или кто внов къ намъ пріхалъ?— сказала княгиня.

— И правда, — отозвался Горстъ, успвшій сообразить, какъ дйствовать.— Это, бабушка, одинъ человкъ, на подобіе стрекулиста, котораго я нанялъ въ город одно дло вести. Вотъ онъ ко мн и пріхалъ. Я съ нимъ перетолкую и его отпущу.

Княгиня зорко приглядлась къ лицу любимца, котораго давно привыкла видть насквозь и всегда поэтому знала, когда онъ лжетъ. Впрочемъ, отчасти оно было и не трудно, такъ какъ Горстъ совершенно не умлъ лгать. Но старух было теперь не до того. Она обратилась къ князю съ вопросомъ и будто робко ожидала отвта.

— Надолго-ли вы къ намъ? Погостите-ли у насъ?

Князь, видимо, смутился, лицо его вдругъ стало серьезне, и онъ не сразу заговорилъ, слегка волнуясь:

— Какъ позволите… Если… если не прогоните, то я готовъ загоститься, хоть безъ конца.

Этотъ отвтъ ясно сказалъ княгин, а равно и Горсту, что Аникевъ является, ршившись на важный ими желаемый шагъ.

Старуха сильно двинулась въ кресл, а лицо ея настолько засіяло, глаза настолько засверкали, какъ у молодой, что Ариша, изумленно поглядвъ на бабушку, вопросительно обернулась въ сторону мужа.

— Вотъ такъ-то славно!— воскликнулъ Горстъ и стукнулъ Аниква по плечу.— Вотъ умница! Давно-бы эдакъ…

Князь сильно покраснлъ, казалось, отъ неожиданности. Онъ такъ-же, какъ княгиня и Горстъ, вдругъ понялъ, что въ простыхъ словахъ, ими сказанныхъ, былъ другой особый смыслъ и многозначущій.

‘Вамъ-то что!— подумалъ онъ,— а вотъ мн каково?..’

Дйствительно, Аникевъ, согласившись на приглашеніе старухи пріхать, двинулся въ ‘Симеоново’, сильно смущенный этимъ роковымъ въ его жизни шагомъ. Онъ утшалъ себя дорогой:

— ‘Чего ты, Дмитрій Дмитричъ? Вдь, еще не обвнчали. Тонешь, но еще не утопъ’.

Теперь, по прізд въ усадьбу, видя, съ какой радостью вся семья его встртила, Аникевъ нсколько успокоился и ободрился.

‘Они вс хорошіе, добрые’…— думалось ему.

Вопросъ княгини, долго ли онъ останется въ ‘Симеонов’, и похвала Горста, что онъ пріхалъ надолго — стало быть, для окончательнаго ршенія дла,— все-таки сразу смутили и взволновали его, потому что ему показалось, что онъ половину рокового шага уже сдлалъ и возврата уже почти нтъ.

Видя нкоторое смущеніе друга и желая скоре ршить вопросъ о появленіи Янковича, Горстъ предложилъ князю пойти въ его комнаты прибраться и отдохнуть посл дороги.

Семенъ пошелъ проводить князя до тхъ комнатъ, въ которыхъ онъ уже жилъ, лучшихъ изъ всхъ тхъ, что отводились гостямъ, а Горстъ остался со старухой и заговорилъ:

— Вамъ непріятную всть надо узнать, бабушка, но вы воздержитесь и посл своей болзни себя не разстраивайте гнвомъ.

— Что такое?— насупилась сразу Арина Саввишна.

— Пріхалъ сюда и собственно къ вамъ и по длу ненавистный вамъ человкъ. Будьте равнодушны и не гнвайтесь. Не стоитъ онъ вашего гнва.

— Кто такой? Ненавистный? У меня таковыхъ нтъ, кром Абдурраманчикова. Не онъ-же пріхалъ… Да, впрочемъ, я теперь къ нему…

Старуха запнулась и вдругъ вскрикнула:

— Янковичъ?!.

— Отгадали, бабушка… Но прошу васъ, не тревожить себя гнвомъ…

— Какъ онъ смлъ!— вскрикнула снова Арина Саввишна.— Зачмъ вы его пустили! Гони его вонъ! Ступай! Гони! Не пойдетъ — людей позови и вели въ спину, въ шею… Пошелъ! Бги! Гони!

И въ порыв крайняго пыла гнва княгиня поднялась съ кресла и махала руками.

— Сейчасъ-же все исполню, прямо выгоню. Но ради Создателя, успокойтесь! Не стоитъ онъ…

И Горстъ направился, чуть не радостный, въ гостиную, гд сидлъ Янковичъ.

— Отвтъ бабушки короткій, господинъ докторъ,— заявилъ онъ нсколько насмшливо.— Она проситъ васъ сейчасъ-же… насъ покинуть… не медля!

— Приказала гнать вонъ?— спросилъ Янковичъ спокойно и улыбаясь.

— Да-съ… Если вы желаете такими словами…

— Дло не въ словахъ. Дло всегда въ дл… Я лишнихъ словъ не люблю… не люблю и подставныхъ или поддльныхъ словъ. Не все-ли равно крикнуть: ‘Пожалуйте вонъ отсюда!’ — или тихо сказать: ‘Проваливай къ чорту!’

И Янковичъ разсмялся.

— Такъ вотъ-съ…— началъ Горстъ.— Я и прошу васъ покорно, не медля…

— Такъ вотъ-съ…— прервалъ, будто подражая его голосу, Янковичъ.— Я и прошу васъ покорно, не медля… прошу передать княгин, что если она меня не приметъ, то я, вернувшись въ городъ, отправлюсь прямо къ господину намстнику и передамъ ему все касающееся до…— вотъ ужъ и не знаю, какъ объяснить?— все касающееся до неправильнаго пользованія княгинею тмъ, что я доврилъ ей на храненіе. Впрочемъ, скажите коротко, чтобы не напутать: Янковичъ, молъ, намревается объяснить губернатору, что такое ‘тютька’ и что отъ нея бываетъ, и что отъ нея было…

— Что? что?— произнесъ Горстъ, изумляясь.

— Тютька! Да-съ, такое слово, такое прозвище. Скажите княгин: или она меня сейчасъ приметъ, или завтра-же губернаторъ узнаетъ все про тютьку.

И Янковичъ снова разсмялся, но уже нсколько раздражительно и даже взволнованно, какъ если-бы высказалъ сейчасъ нчто имющее огромное значеніе.

Горстъ стоялъ, не двигаясь, и колебался… Онъ не зналъ, долженъ-ли онъ непремнно ради важности дла итти снова къ бабушк, или сейчасъ-же, не слушая всякаго вздора, исполнить ея строгое приказаніе.

Янковичъ будто отгадалъ его мысли и быстро произнесъ:

— Вы не имете права не передать мой отвтъ или, лучше сказать: мою угрозу. Вы возьмете на себя всю отвтственность. Бабушка васъ не поблагодаритъ. Идите, докладывайте!..

Горстъ сразу, молча, двинулся и, уже будучи въ дверяхъ, услыхалъ сзади голосъ:

— Не забудьте словечка: ‘тютька’.

ХXXVIII.

Едва Горстъ переступилъ порогъ комнаты, какъ старуха, будто прочтя и узнавъ многое по его смущенному виду, произнесла, видимо, сдерживаясь:

— Не прогналъ?

— Бабушка, онъ такое городитъ… Я не ршился безъ доклада вамъ на себя принять…

— Какъ ты смлъ меня ослушаться? пошелъ! Гони!

— Бабушка. Онъ къ Шверину хочетъ завтра-же,— почти воскликнулъ Горстъ,— и говоритъ — жаловаться… Понять нельзя… Вы, говоритъ, можете понять. Онъ говоритъ, какая-то тютька.

Старуха взяла себя за лицо и замотала головой, какъ-бы отъ боли.

— Ахъ, мерзавецъ… Да и дуракъ, и дуракъ! Не понимаетъ, что я не дура. Ахъ, если-бъ Катюша была уже замужемъ. Не его, дурака, я боюся… Глупости! Шверина боюся. Разстроится свадьба… Тютька? Ахъ, идолъ деревянный.

И, помолчавъ, Арина Саввишна снова заговорила, но ослабвшимъ посл гнва голосомъ.

— Не хочу я его видть… Ты самъ все сдлай.

— Слушаюсь!… все, что прикажете,— отозвался Горстъ, недоумвая и соображая, что уже второй разъ сильный гнвъ старухи на доктора и всяческія угрозы все-таки кончались тмъ, что она уступала, будто струсивъ.

Княгиня достала изъ-за пазухи шнурокъ и потянула. На конц его оказался пучекъ или связка: два маленькихъ образка, крестикъ, ладонка изъ замасленной замши и два ключика.

Она сняла шнурокъ съ себя, выбрала одинъ ключикъ и, передавая Горсту, выговорила рзко, будто злобясь, но какъ-то иначе, чмъ за мгновеніе назадъ.

Это былъ не пылъ гнва, а какое-то ехидное озлобленіе:

— Отопри,— показала она на небольшой окованный сундучекъ, всегда стоявшій днемъ въ ея комнат, а ночью около постели.

Горстъ исполнилъ приказаніе.

— Направо въ углу, въ синей бумаг. Дай сюда!— такъ-же рзко и злобно произнесла старуха.

Развернувъ поданный пакетъ, гд были ‘ассигнаціи’, она отдлила три толстыхъ пачки, а остальныя приказала снова положить назадъ. Когда сундучекъ былъ снова запертъ, а связка на шнурк снова спрятана за пазуху, она сунула деньги Горсту и выговорила, съ трудомъ переводя дыханіе отъ сильнйшаго приступа злобы:

— Отдай мерзавцу… отъ меня! Скажи, три тысячи. Если скажетъ — мало, то, не отдавая, гони вонъ, людей позови, гони! Если не прогонишь, то не смй переступать вотъ этого моего порога. Не шути со мной. Я тебя люблю… но не шути. Все потеряешь. Прогоню вмст съ Аришей отсюда.

Горстъ ни слова не отвтилъ, ясно видя, что старуху снова одолваетъ сильнйшій приливъ гнва. Онъ быстро прошелъ вс комнаты и, найдя Янковича спокойно разглядывавшимъ въ очки большую картину, холодно, рзко и ршительно произнесъ:

— Вотъ отвтъ бабушки. Это — три тысячи. Если вамъ кажется мало, то мн строжайше приказано васъ просить тотчасъ-же…

— Гнать? И безъ денегъ?— разсмялся Янковичъ сухимъ смхомъ.— Ужъ лучше взять. Пожалуйте!

Онъ взялъ пачку изъ рукъ Горста, положилъ въ карманъ и выговорилъ рзко:

— Хорошо-съ! Три, такъ три… Но скажите княгин, что я считаю это грошевой подачкой и поэтому… поэтому прошу ее спустя мало — дв недльки, что ли — прислать мн остальные семь тысячъ въ городъ. Чрезъ мсяцъ сроку, но не боле, если я не получу ничего, я отправляюсь къ господину намстнику для объясненія ему того, какое употребленіе сдлала княгиня изъ довренной ей мною на храненіе тютьки. Передайте ей сіово въ слово сію мою угрозу.

И Янковичъ снова громко и весело расхохотался.

Чрезъ четверть часа онъ уже садился въ свою бричку, но, прежде чмъ отъхать отъ крыльца, сталъ разговаривать съ двумя дворовыми людьми, которые вышли его провожать и сажать, какъ гостя.

Горстъ, глядвшій въ большое окно столовой, выходившее во дворъ, недоумвалъ, о чемъ можетъ докторъ говорить съ людьми, какъ-будто выспрашивая ихъ и крайне внимательно выслушивая ихъ отвты.

Едва бричка съхала со двора, какъ Горстъ вышелъ въ прихожую и, найдя обоихъ лакеевъ, спросилъ старшаго изъ нихъ, о чемъ собственно болталъ имъ ухавшій гость.

— Опрашивалъ насъ насчетъ махонькаго Семена Терентьевича — какъ онъ померъ, отчего, да скоро-ли? кричалъ-ли шибко?— отвтилъ лакей.

— А еще о чемъ?

— Больше ни о чемъ.

— Только объ одномъ Семенушк?— удивился Горстъ,— не можетъ быть! Вы долго говорили.

— Все о барчук-съ. Больше ни о чемъ-съ, ей-Богу-съ! Онъ все выспросилъ, до ниточки, какъ есть все. И когда померъ — днемъ-ли, ночью-ли? Гд почивалъ? Въ спальн съ самой Катериной Антоновной или со своей кормилицей въ особой, стало быть, дтской? Да мало что! Всего и не упомню. Чисто вотъ стрекулистъ. То-же самое, какъ насъ пытали, когда здсь все описывали.

Горстъ тихо направился къ бабушк, размышляя и стараясь сообразить, зачмъ понадобилось Янковичу подробности совсмъ не любопытнаго для него происшествія въ ихъ семь. Нкоторые-же вопросы доктора, заданные людямъ, его изумили. Они были, по его мннію, или безсмысленны, или полны загадочнаго смысла. Когда онъ передалъ бабушк слова доктора, Арина Саввишна усмхнулась и выговорила:

— Ладно. Чрезъ мсяцъ Шверинъ будетъ у меня въ карман.

Но если старуха быстро успокоилась, то Горстъ, наоборотъ, чмъ боле думалъ, тмъ боле тревожился. Уже вечеромъ, передавъ все жен, онъ прибавилъ:

— Одолваетъ меня все это, Ариша, лзетъ въ голову такое, что и вымолвить страшно.

— Почему? Богъ съ тобой!— сказала Ариша.

— Да такъ… Трудно даже все это словомъ пояснить. Не люблю я тхъ людей, которыхъ нельзя знать, про которыхъ нельзя имть сужденія. Говорится: чужая душа — потемки. Оно правда, но не совсмъ. Во всякой душ все-таки немного видать, какая она. А есть такіе люди или такія души, что совсмъ тьма кромшная, ни эти не видно. И вотъ этихъ людей я смерть не люблю и даже, скажу, боюся я ихъ.

— Про что ты? про кого?

— И длъ темныхъ я не люблю,— продолжалъ Горстъ, какъ-бы не слыхавъ вопроса жены.— Жить около темнаго дла жутко. Хочется знать, кто такой это дло сдлалъ, чтобы держаться отъ него подальше, ради своей безопасности… Ну, вотъ… А у насъ, Ариша, темныя дла совершаются и, стало быть, люди такіе опасные, лихіе водятся… И близко они, близко. И становится жутко, какъ ночью въ лсу, гд за всякимъ кустомъ сидитъ, можетъ быть, разбойникъ съ ножёмъ за голенищемъ. Ты идешь, ничего не знаешь, не видишь, а онъ уже ножище изъ-за сапога тащитъ, уже на тебя намтился, чтобъ тебя зарзать…

— Охъ, что ты!.. Даже страхъ беретъ, что ты болтаешь зря!— воскликнула Ариша робко.

— Не зря, то-то и бда, что не зря!— вздохнулъ Горстъ.— А эдакъ, Ариша, жить нельзя. Вонъ Гаврикъ предъ своимъ отъздомъ отсюда тоже меня напугалъ. Рафушка тоже, хоть и молодъ, рчами своими чудными меня дивитъ. Онъ будто что-то такое лихое врно и хорошо знаетъ, да сказать боится, вокругъ да около ходитъ. Ну, про Катюшу, понятно, и говорить нечего. Она тоже, какъ и братья. А вотъ все то, что они вс не хотятъ вымолвить, теб-то самому на умъ тоже приходило… Самъ ты то же мыслилъ и такія мысли отъ себя отгонялъ, какъ безбожныя да какъ дурашныя… А другой человкъ вдругъ самъ по себ то же эдакъ-же думаетъ, что и ты… Онъ молчитъ и ты молчишь. И вотъ еще страшне отъ этого.

— Ничего я не пойму, — отозвалась Ариша.— Поясни, родной.

— Увидишь. Разршится, такъ длиться не можетъ. Всему на свт конецъ — и хорошему, и худому… Разршится! ну, и узнаемъ… все узнаемъ. Только скажу, загодя жутко, на сердц морозъ.

XXXIX.

Княгиня, отлично понявъ значеніе прізда Аникева, на другое-же утро наедин переговорила и объяснилась съ нимъ прямо и откровенно объ ея сердечномъ желаніи ‘назвать его своимъ внучкомъ’. Разумется, старуха при этомъ общала золотыя горы въ приданое невст, понимая, что князь движимъ страстью не къ молодой и красивой женщин, а страстью къ тому, что любилъ боле всего, и въ этомъ признавался.

— Я буду счастливъ,— заявилъ Аникевъ прямо,— если это можетъ устроиться, если Катерина Антоновна, переставъ горевать, возможетъ меня… ну, хоть просто, не полюбить, а на меня особливое вниманіе обратить.

— Ну, это, родной мой, Дмитрій Дмитріевичъ, такое дло, которое всегда отъ мужчины зависитъ,— заявила Арина Саввишна.

— Какъ-же такъ-съ? Все-же, если женщина не желаетъ…

— Пустое! Пустое! Не болтайте пустяковъ! Захоти князь Аникевъ, красивый да умный и все такое прочее, то сейчасъ голову вскружитъ, любой молодух. А, встимо, сама наша сестра не можетъ лзть первая и на ше повиснуть. Небойсь, вы сами это понимаете, какъ бабьихъ длъ мастеръ. Сколько, поди, разовъ вы нашу сестру смущали, завертывали, чтобы заполучить.

Князь вдругъ покраснлъ при этихъ словахъ старухи, хотлъ что-то сказать, но запнулся и потупился. Княгиня даже удивилась, что этотъ веселый, бойкій говорунъ и любезникъ можетъ иногда такъ конфузиться.

— Отчего это вы? Что такое? Что вы хотите сказать? Будьте со мной — душа на ладони. Лучше будетъ,— ласково сказала она.

И князь, смущаясь, заявилъ, что онъ прытокъ во многомъ, но по отношенію къ женщинамъ неопытенъ, какъ малый ребенокъ. Любезничать онъ съ ними уметъ, но ни разу еще не былъ влюбленъ и не былъ любимъ и, вообще, въ этомъ отношеніи равенъ младенцу… Все, что про него разсказывали въ Петербург и теперь разсказываютъ въ город,— одн выдумки.

— Что вашъ Рафушка, что я — все одно, княгиня,— прибавилъ онъ конфузливо.

— Да не можетъ быть?— воскликнула старуха, всплеснувъ руками.

— Божуся вамъ Богомъ… Никогда ни одной женщины не знавалъ я. А вотъ Катерину Антоновну я будто, сдается мн, могъ-бы полюбить. Только сумть что-либо предпринять, чтобы ее, какъ вы сказываете, завертть — это ужъ никогда. Рафушка искусне меня въ этомъ найдется.

Княгиня задумалась и, помолчавъ, выговорила:

— Ну, такъ я сама за все возьмуся. Только вы общайте мн слушаться. Что прикажу, то и длать, что-бы то ни было, что-бы я ни приказала.

Князь общался и побожился ‘слушаться безпрекословно и закрывъ глаза’, но прибавилъ:

— Только все-таки скажу, княгиня, мудрено тронуть сердце такой женщины, которая все плачетъ по муж и по дитяти.

— Ахъ, полно!.. Молодо-зелено!— воскликнула старуха.— Катюша слишкомъ молода, чтобы долго хныкать. У нея теперь только и свта, что изъ трещины въ стн. А вы, возьми, да эдакое окошко открой. Не поняли? Ну, я васъ научу, какъ ее въ часъ времени… заполонить. Только будьте поазартне… Въ случа чего, поймите, князь, что она ко мн-же жаловаться на васъ побжитъ, а не въ Петербургъ… А я только посмюся и скажу: ‘Милая моя, я-же его на тебя и науськала. Стало быть, бги на меня жаловаться… А кому? Ужъ твое дло!’ Ну, а притомъ намотайте себ на усъ, что Катюша теперь и днемъ, да наипаче ночью, одна одинешенька въ своей комнат пребываетъ, въ томъ-же корридор, что и вы, а дверь къ ней, голубчикъ мой, совсмъ не подалеку отъ вашей. Стало быть, когда-бы вы по нечаянности къ ней ни забрели, всегда ее одну найдете и никто вашей бесд помхой не будетъ. Поняли?

— Понялъ,— тихо отозвался князь, потупляясь отъ смущенія.

— Да хорошо-ли ты, дорогой мой, понялъ?— вдругъ перешла старуха на ‘ты’ ласковымъ голосомъ.

— Понялъ-съ,— снова повторилъ князь едва слышно.

Пока княгиня объяснялась съ Аникевымъ и вступала съ нимъ какъ-бы въ заговоръ противъ внучки, сама Катюша будто снова, еще ясне, понявъ, зачмъ появился князь въ усадьб, готовилась къ отпору всего, что станетъ помхой въ ея ршеніи постричься.

На другой-же день по прізд князя, Катюша собралась къ бабушк спросить, когда-же она напишетъ архіерею по ея длу, насчетъ выбора обители.

Но едва молодая женщина начала говорить, какъ княгиня прервала ее словами:

— Я уже написала архіерею, да написала тоже Авдоть Евдокимовн. Около ея вотчины хорошій богатый монастырь, и игуменья изъ знатнаго княжескаго рода. Вотъ это прямо для тебя приличествуетъ. Обожди недльку отвта и соберемся. Я тебя сама свезу.

Катюша настолько удивилась, что даже не обрадовалась. Она предполагала, что еще съ мсяцъ, если не доле, придется бороться съ бабушкой, чтобы поставить на своемъ… А тутъ вдругъ чрезъ недлю она можетъ быть уже послушницей монастырской.

И, не догадываясь, что старуха прямо лжетъ, Катюша успокоилась вполн. Теперь она не имла повода подозрвать смыслъ прізда князя и сторониться отъ него. Онъ сразу сталъ славный, добрый бабушкинъ гость, простой гость.

Старуха перехитрила внучку.

Одновременно она объявила Горсту:

— А ты помогай! И тломъ, и душой. Пили своего князя и толкай въ спину, пусть дйствуетъ. Я — баба и мн неловко. Помни, что у насъ времени нту: и Катюша можетъ вдругъ убжать и, спрятавшись въ монастыр, постричься, да и самъ онъ можетъ какъ на грхъ раздумать вдругъ. У васъ, молодыхъ мужчинъ, семь пятницъ на недл! Пили и толкай… на всякое, азартное… Ты вотъ съ Аришей сумлъ небось…

Горсть, конечно, съ радостью общался всячески помогать тому, что онъ почти первый-же и придумалъ. Однако, дня черезъ три посл прізда князя явился скороходъ изъ города и принесъ письмо на его имя. Письмо поразило его… Оно было кратко, но было отъ едосьи Ивановны Янковичъ. Прежняя едоська умоляла Горста ради ихъ прежней связи и любви, ради ея любви къ семь князей Татевыхъ немедленно пріхать въ городъ. Разумется, Горстъ понялъ, что Янковичъ, уже ея мужъ, припомнилъ или собирается припомнить свою угрозу: итти объяснять губернатору…

— Но что? что объяснять?

И Горстъ отвчалъ себ:

— Охъ, конечно, худое, конечно, бдовое! едоська хочетъ предотвратить бду по доброт сердечной и по памяти. Она, вдь, до глупаго бгства къ Абдурраманчикову любила всхъ Татевыхъ.

И онъ ршилъ тотчасъ непремнно хать, но не зналъ, сказать-ли все бабушк, или не сказать настоящую причину своей поздки. Обсудивъ дло со всхъ сторонъ, онъ ршилъ ничего старух не говорить

И на это была прямая причина, важная и вполн разумная: не брать княгиню врасплохъ. Янковичъ ничего собственно ему не объяснилъ, а бабушка и того мене. Все, что между ними происходитъ — загадка.

едоська, умная, тонкая, отчасти и лукавая женщина, заставивъ Янковича на себ жениться, очевидно, руководитъ имъ, вертитъ имъ, какъ хочетъ. Стало быть, она знаетъ все, что знаетъ, что думаетъ ея мужъ. Онъ даже длаетъ, вроятно, все, что ей вздумается. Но вмст съ тмъ эта едоська была недавно для Горста такой близкой личностью, такъ любила его, что и теперь еще кой-какіе слды этого прежняго чувства остались.

И вотъ эта женщина не только все скажетъ ему, все объяснитъ, хотя-бы даже тайно отъ мужа, но, кром того, она — если есть дйствительно какая бда — поможетъ семь, которая была и осталась для нея близкой.

И, объяснивъ бабушк, что его вызываютъ въ городъ ради вновь найденнаго имущества, когда-то выкраденнаго, Горстъ собрался на зар вызжать.

Но наканун вечеромъ онъ объяснился съ княземъ насчетъ Катюши уже напрямки и довольно рзко. Онъ совтывалъ ‘не звать’ и ‘скрутить все’.

— Помилуй, Горсточка,— отозвался Аникевъ нсколько смущаясь.— И ты, и бабушка ваша, вы удивительно судите. Эдакъ, я думаю, никогда на свт не приключалось, чтобы жениха эдакъ натравливали, что-ли сказать. Что-жъ силкомъ, что-ли, ее заставить согласиться за меня замужъ итти?

— Бабушка прямо сказала: пускай дйствуетъ онъ, то-есть ты, азартно. Понялъ? Азартно! Бабушка уврена, что при эдакомъ, что-ли, приключеніи между вами, у Катюши монастырь сразу изъ головы выскочитъ.

— Не могу, милый мой… воля ваша,— отвтилъ князь, подумавъ.— Я буду просто съ ней ласковъ и нженъ, потому что она мн очень по сердцу. А тамъ уже — что Богъ дастъ.

Горстъ махнулъ рукой.

— Какъ знаешь!— ршилъ онъ.— Проморгаешь и красавицу-жену, и богатое приданое, и насъ всхъ, какъ родню и семью, которая тебя полюбила. Я на твоемъ мст… я вотъ завтра-же былъ-бы… объявленымъ нареченнымъ.

XL.

По прізд въ городъ Горстъ, конечно, собирался прямо отправиться къ новобрачной госпож Янковичъ.

Но, много поразмысливъ дорогой обо всемъ, что происходитъ страннаго и загадочнаго между прежнимъ домашнимъ врачемъ Татевыхъ и княгиней, онъ ршилъ, что надо повидаться съ губернаторомъ, прежде нежели узнать что-либо отъ едоськи или отъ самого Янковича, который, конечно, пожелаетъ тоже лично объясниться съ нимъ.

‘Быть можетъ, онъ уже былъ у Шверина’, — думалъ Горстъ.— Тогда, если Шверинъ заговоритъ со мной о жалоб или о ‘дл’ Янковича, мн выгодне ничего не знать, быть въ сторон и не лгать увряя: знать не знаю, вдать не вдаю. А онъ непремнно заговоритъ со мной, если Янковичъ у него уже побывалъ!’

Горстъ былъ принятъ Шверинымъ крайне любезно, а равно и Анной Дмитріевной. Они, конечно, разспросили его, что Аникевъ, длая видъ, что ничего не знаютъ объ его намреніяхъ.

‘А, можетъ быть, онъ ничего имъ и не сказывалъ?— подумалось Горсту.— Недаромъ онъ, оказывается, красная двица’.

Изъ разговоровъ со Шверинымъ онъ тотчасъ-же убдился, что Янковичъ своей угрозы еще не исполнилъ.

Разумется, отъ губернатора онъ направился къ прежней пріятельниц. Доктора не было дома, а едоська заявила, здороваясь:

— Какъ хорошо! Мы одни поговоримъ. Мужъ ране сумерекъ не вернется.

Затмъ она заявила, что у нея такое дло, что Горстъ и не воображаетъ, и даже перепугается. Вмст съ тмъ она была, видимо, смущена предстоящимъ объясненіемъ.

— Вотъ видите-ли я вамъ особеннаго ничего не скажу: буду только просить васъ…— начала едоська и тотчасъ заикнулась, не зная, какъ продолжать.

— Ты уже на ‘вы’ перешла,— сказалъ онъ, улыбаясь.

— Да. Надо привыкать,— усмхнулась она,— надо говорить такъ на ‘вы’, а то и при муж обмахнешься, скажешь ‘ты’. А онъ у меня ревнивецъ страшный и считаетъ, что я… что я — вдовой посл Абдурраманчикова и, кром него, никого не знаю. Онъ вдь, на иное — мастеръ, а на иное — малый ребенокъ.

— Скажи, довольна ты, счастлива, что за него пошла?— почти воскликнулъ Горстъ, забывъ про свое дло.

— Довольна, что замужняя, понятно,— отвтила едоська.

— И полюбила его? любишь?

— Ахъ, полно!.. что зря болтать языкомъ! Ты меня знаешь. Ну, стало быть, знаешь, могу-ли я… Ну, да что объ этомъ! Это — все не стоющее разговора. Слушай… слушайте! у мужа есть дло съ Ариной Саввишной, важное дло, даже страшное дло. Какое — я знаю, но не скажу, а только скажу теб, то-есть, вамъ, что мужъ хочетъ имть или получить съ княгини десять тысячъ, а она должна ихъ дать… даже, кажется, и меньше десяти.

— Семь,— усмхнулся Горстъ.

— Можетъ быть, и семь это — не мое дло. Но только смшного, ей-Богу, тутъ ничего нтъ. Морозъ по кож пробираетъ, когда подумаешь, что это все такое. Ну, и вотъ прошу я васъ Христомъ и Богомъ усовстить Арину Саввишну эти деньги ему отдать. Если она ихъ не дастъ то будетъ бда, никмъ неслыханная.

— Да? Онъ пойдетъ жаловаться губернатору?

— Да, непремнно!

— И что-же онъ ему скажетъ?

— Что?!.

— Да, едосьюшка, что?

— А то все… что кончится бдой… страшной бдой да и страшнымъ срамомъ на все намстничество, на всю Россію.

— Вотъ какъ! даже на всю Россію!— восликнулъ Горстъ, смясь, но смхъ его былъ вполн неестественный, какой-то дланный, такъ какъ смущенье уже замтнымъ образомъ начинало одолвать его.

— Охъ, голубчикъ мой! Врь тому, что я говорю! Я знаю все… онъ мн все разсказалъ!— произнесла едоська съ чувствомъ.— И мн жалко, всхъ васъ жалко… Да и ее… да и Арину Саввишну жалко.

— Такъ и прикажи своему мужу молчать!— вскрикнулъ Горстъ.

— Не могу! То-то не могу! Все могу съ нимъ подлать, могу во всемъ понукать имъ, а этого не могу. Начнетъ онъ объ этомъ говорить, то въ звря какого-то преобразуется. Кричитъ: ‘пускай заплатитъ! десять тысячъ — грошъ при ея деньгахъ!’

— Да за что? за что, едосьюшка? Я, вдь, не знаю, ты не сказала.

— И не могу сказать. Врь мн на слово.

— И буду врить, но пальцемъ не двину,— выговорилъ онъ ршительно.

— Какъ такъ?

Горстъ пожалъ плечами и отвтилъ едось:

— Мало-ли что твой Янковичъ могъ выдумать и теб наболтать всякій вздоръ? Ты поврила, но мн не сказываешь. Можетъ быть, все это — глупое лганье.

— Лганье?!. А за что она, Арина Саввишна, ему уже десять тысячъ дала?

— Дала? когда?

— Когда — не знаю. Мсяцъ, два-ли тому назадъ, но онъ говоритъ, что дала. А теперь онъ еще хочетъ.

— За тютьку!— вдругъ выговорилъ Горстъ и присмотрлся къ лицу едоськи.

— Ты знаешь,— тихо произнесла она,— какъ-же ты разспрашиваешь? Арина Саввишна сама теб все разсказала?

— Да, бабушка мн сказала… Но она говоритъ… говоритъ, что тютька не стоитъ того… Она говоритъ про твоего муженька: ‘Дуракъ онъ, потому что полагаетъ меня за дуру’. Ну, а она, знаешь, едосьюшка, далеко не дура.

— Такъ ты все знаешь?

— Все знаю,— рзко и ршительно солгалъ Горсть.

— И ты полагаешь, что если мужъ объяснитъ все губернатору, то ничего не будетъ ей?

— Ничего! Понятно… уже и потому ничего, что Шверинъ намъ не нынче-завтра родней окажется.

— Какими судьбами?

— Такими! сказать теб сейчасъ не могу. Будетъ родней! очень просто даже!

едоська широко раскрыла глаза.

— Да… если такъ…— произнесла она, помолчавъ, — если такъ, то, понятно, какъ губернаторъ, отстоитъ Арину Саввишну… Но трудно… трудно… Можетъ, какъ Романъ Романовичъ, должности лишиться. Мужъ, вдь, не изъ таковскихъ. Онъ тогда въ столицу хватитъ и высшимъ властямъ доносъ подастъ. Тогда Шверинъ за укрывательство потеряетъ мсто, а княгиня все-таки въ Сибирь пойдетъ, въ каторгу.

— Въ Сибирь? въ каторгу?!— закричалъ Горстъ.

— А то какъ-же? Ты какъ-же думалъ? Что ты, глупе меня, что-ли? И я, баба, а это понимаю.

Горстъ перемнился въ лиц и, тяжело переводя дыханіе, молчалъ. едоська вдругъ вымолвила, глядя на него:

— Да ты вралъ! ты ничего не знаешь, ничего она теб не сказала!..

— Я думалъ, едосьюшка…— продолжалъ онъ глухимъ голосомъ,— думалъ, что это не такое уже важное дло. Янковичу такъ сдается, но онъ ошибается. Я хорошо знаю, что бабушка считаетъ его за дурака, стало быть…

едоська презрительно присмотрлась къ лицу Горста и спросила:

— Скажи мн… отвтствуй одно только: что такое тютька?

Горстъ понялъ значеніе вопроса и молчалъ.

— Ну, что-же? говори! Коли ты все знаешь, коли теб Арина Саввишна все повдала, такъ ты долженъ хорошо знать, что за тютька такая. Собака, что-ли? Собакъ часто эдакъ прозываютъ.

Горстъ молчалъ.

— Ну, вотъ ты, стало быть, меня чуть было не словилъ…— задумчиво произнесла едоська.— Впрочемъ, ты и словилъ. Я, вдь, теб сказала, что это дло Сибирью пахнетъ.

— Ахъ, едосьюшка!— вдругъ вскрикнулъ Горстъ, вставая съ мста, и, хвативъ себя за голову руками, онъ зашагалъ взадъ и впередъ по комнат.— Ничего ты мн не сказала,— проговорилъ онъ сдавленнымъ голосомъ,— и она ничего не сказала… она, бабушка… Но я все знаю! я все вотъ понялъ… Скажи мн… тютька эта… Что отъ нея?.. помираютъ?

едоська потупилась.

— Говори, ради Создателя… Я все улажу… Помираютъ? зелье это?

— Да,— глухо выговорила едоська.

Горстъ слъ, опустилъ голову на руки и чувствовалъ, что въ немъ совершается именно то, что выражается поговоркой: ‘умъ за разумъ зашелъ’. Все, что онъ внезапно узналъ, онъ отлично и ясно понималъ, а въ то-же время совсмъ не понималъ ничего. Затмъ ему представилось, что онъ ничего новаго не узналъ, что все это онъ давно думалъ или угадывалъ, или предчувствовалъ. Но тотчасъ-же онъ будто испугался и сталъ себя убждать, что ‘такового страшнющаго’ никогда не предполагалъ и не могъ предугадать…

‘Были дла темныя у насъ… но не бабушка… а теперь выходитъ — все она, она!— говорилъ онъ самъ себ.— Какія страсти! Господи помилуй! И какое окаянное поступленіе!..’

И вдругъ новая внезапная мысль озарила его, какъ молнія, блеснула въ голов:

‘Если-бы не эдакое, то и я не былъ-бы мужемъ Ариши, а былъ-бы попрежнему наемнымъ подъячимъ въ канцеляріи…’

едоська прервала его бурныя размышленія словами:

— Ну, что-же? Уладишь ты это бдовое дло?

— Да! да! непремнно!— воскликнулъ Горсть.— Скоре въ ‘Симеоново’!

И, все еще не вполн придя въ себя, онъ простился съ женщиной и вышелъ отъ нея, какъ въ чаду.

XLI.

Въ ‘Симеонов’ вс видли или чаяли, что совершается нчто очень важное, всми желанное. Вся семья, а равно и вся дворня, были заняты однимъ вопросомъ: ‘заупрямится вдовушка или сдастся?’.

Горстъ, вернувшись, нашелъ всхъ довольными, весело настроенными. А счастливе всхъ была сама княгиня. Горстъ еще въ город размышлялъ, какъ ему быть и что предпринять — смущался и роблъ, а по прізд уже совершенно растерялся. Къ бабушк приступу не было съ ужаснымъ дломъ,— настолько сама она была радостна. И, волнуясь, собираясь всякій день заговорить, онъ молчалъ и выжидалъ минуты.

Всеобщее радостное настроеніе явилось изъ-за князя, который былъ сильно увлеченъ Катюшей. Это увлеченіе было искреннее, пылкое и сказывалось въ немъ ярко во всякомъ взгляд, во всякомъ слов, къ ней обращенномъ.

Аникевъ даже самъ себ дивился, самъ себ задавалъ вопросы, на которые отвчать не могъ. Онъ не комедіанствовалъ и не притворялся. Катюша съ каждымъ часомъ становилась ему миле. Но, вмст съ тмъ, онъ былъ убжденъ, что молодая женщина страшно измнилась съ тхъ поръ, какъ онъ впервые ее увидлъ. Тогда она была ‘пригожей и не хуже другихъ’, а теперь она для него была и красива, и умна, и прелестна, какъ еще ни одна женщина не бывала.

Сама Катюша, собираясь ежедневно, чуть не ежечасно, въ монастырь, не чуждалась князя. И онъ ей тоже сталъ нравиться понемногу все боле и боле. Но нежданно, непонятно какъ, явилось нчто новое, что стало смущать и дтски-наивную неопытную натуру, которой не было еще и двадцати полныхъ лтъ. Она увидла около себя нчто, чего еще никогда не видала — молодого и красиваго человка, который былъ, очевидно, къ ней неравнодушенъ и даже боле. Когда-то Терентій, дворовый, полукрестьянинъ любилъ ее, любилъ такъ-же, какъ любилъ, когда и онъ, и она были дтьми. Это былъ добрый пріятель, братъ, то-же что и Семенъ, то-же что и Ариша. Бда, приключившаяся со всей семьей, разжалованье въ податное состояніе, повернуло все на особый ладъ: дворовый, ея пріятель, товарищъ еще дтскихъ игръ, стадъ ея мужемъ, и она стала счастлива, но, вмст съ тмъ, ей постоянно чудилось, что чего-то въ ихъ счасть не хватаетъ. И вдругъ теперь явился около нея другой, второй, который тоже полюбилъ ее, но полюбилъ совсмъ иначе. Чего не хватало въ Терентіи, теперь даже въ глаза бросается.

Когда князь Аникевъ впервые гостилъ у нихъ, то нравился ей, какъ веселый болтунъ, занятный посторонній человкъ. Только Ариша могла выдумать, что будто онъ ей въ женихи и въ мужья годится, ей-же самой онъ былъ совсмъ чужой человкъ. Теперь что-то перемнилось… Въ его глазахъ, когда онъ говоритъ съ ней, въ его взгляд — чудится нчто другое. Онъ совсмъ перемнился за малое время, или она перемнилась. Въ ней самой возникло что-то, дотол незнакомое, неиспытанное.

— Диковинно и чудно это все!— ршала Катюша и прибавляла:— поскоре-бы собраться въ монастырь. Эти мысли — грхъ одинъ и предъ Терентіемъ, и предъ бднымъ Семенушкой. Я отптая теперь. Мн одно: келья да службы церковныя.

Прошло еще около недли, что князь былъ въ ‘Симеонов’, и вся семья окончательно ршила, что все происходящее между нимъ и Катюшей прямо ведетъ къ браку.

Ариша лучше всхъ и совершенно врно опредлила мужу отношенія молодыхъ людей:

— Аникушка твой — что паукъ, а Катюша — мушка. Она отбивается, а онъ, знаетъ, путаетъ да путаетъ. И, что больше она бьется, то пуще захлестывается въ паутин.

Однажды поздно вечеромъ, когда весь домъ уже ложился спать, а кой-кто уже давно крпко спалъ, князь вошелъ въ комнату Катюши и смущенный, взволнованный, сталъ робко и страстно, какъ юноша, объяснять, что онъ безъ ума отъ нея, жить безъ нея не можетъ и готовъ руки на себя наложить… Перепуганная Катюша дрожала всмъ тломъ, но, потупясь, стояла недвижно, молчаливо и не гнала его… Онъ приблизился, взялъ ее за руки, она не шелохнулась. Онъ обнялъ ее — она не оттолкнула его и, наконецъ, на горячіе поцлуи отвтила тихими слезами и дтской покорностью. Его слово — было закономъ… Что и какъ? Женщина не разсуждала, а слпо повиновалась. ‘Колдовство’,— думалось ей.

Дня черезъ три посл этого, Катюша пришла поутру къ старух смущенная, но не робя, а какъ-бы крайне стыдясь. Она, видимо, собиралась заговорить о чемъ-то важномъ, но заглядывала въ глаза бабушк, волновалась и вдругъ, будто ршившись, заговорила… но о совершенно другомъ, о пустякахъ.

Старуха все видла и все понимала, что было и не мудрено, такъ какъ она черезъ своего сыщика и соглядатая Лукерью знала все, все до мелочей, знала столько-же, сколько сама внучка.

Наконецъ, Арин Саввишн стало не въ мру терпть. Она разсмялась радостно и выговорила:

— Ахъ, вы, молодежь!.. Ахъ, ты, глупая голова… Ну, говори ужъ, говори! Вдь ты пришла мн объяснить удивительное такое да нежданное такое, что я ахнуть должна. Ну, и сказывай… Только, знай, я не ахну…

— Я, бабушка…— начала Катюша, вспыхнувъ и потупляясь,— я и вправду пришла вамъ эдакое пояснить удивительное… Но что-же тутъ подлаешь? Я не виновата. Я виновата, да только… Я ничего не могу. Грхъ, я знаю, да что-же подлаешь?!

И молодая женщина тихо заплакала.

— Что ты! Богъ съ тобой!— неожиданно для себя удивилась княгиня, такъ какъ слезъ она никакъ не ждала и не понимала.— О чемъ-же ты плачешь? Теб радоваться, а ты плачешь… Ну, ну, говори! А то я въ самомъ дл съ толку собьюся. Разв ты не о Дмитріи Дмитріевич пришла говорить?

— Да, бабушка,— едва слышно произнесла Катюша.

— Вы другъ дружк приглянулись… ты ему давно, а онъ теб, стало быть, теперь?

— Да, бабушка.

— И ты отложила свое монашество?

— Да, бабушка.

— И больше ничего? Еще-то ничего нту, худого?

— Нтъ, бабушка, помилуй Богъ!

— Такъ и слава Создателю! О чемъ-же плакать? Для меня это — такое благополучіе, что и словъ-то не найдешь сказать.

— Грхъ это, бабушка, да я… я сама ничего не понимаю, какъ все это приключилось. Колдовство! Все перевернулось да и въ голов-то все кверху ногами…

— Не бойсь, не бойсь!.. Все наладится еще лучше прежняго. Поцлуй меня!

И Арина Саввишна, видимо, взволновалась.

— Слава Богу,— заговорила она, расцловавшись съ внучкой.— Да, хоть и дорого ты, бдная, заплатила, да Господь тебя вознаградитъ сторицею радостями за прошлыя горести. А на душ у тебя чисто и легко, ничего нту, никакой тягости. И будешь ты счастлива, а другіе прочіе, глядя на твое счастье, будутъ стараться изъ своего ума вышибать, съ души тяготу сбросить, коли таковая есть… Ну, зови ко мн этого озорного… Вишь, времена какія! Теперь сами безъ насъ, старшихъ, все поршаете — и пустое и первостатейное. Даже мужей и женъ выбираете сами. Ну, зови!

— Бабушка… увольте… Я не могу!.. ей Богу!— воскликнула Катюша, какъ-бы перепугавшись.

— Что не можешь?— оторопла и старуха при вид смущенья внучки.

— Онъ не знаетъ. Какъ-же я пойду его звать?

— Чего не знаетъ?— уже вскрикнула Арина Саввишна.

— Да что я пошла вамъ сказаться. А я не могла эдакъ оставаться… въ сомннь! Что-же хорошаго? Вдь, онъ… онъ, бабушка… онъ… Оно такъ приключилось, что онъ уже все одно, что мужъ мой…

Катюша произнесла слова такъ тихо, что старуха скоре догадалась, нежели разслышала ихъ.

Наступило молчаніе. Княгиня ухмылялась и посл мгновеннаго смущенія, въ которое привела ее внучка, была еще радостне, еще боле сіяла. ‘Теперь даже долженъ жениться!’ — думалось ей.

И, отпустивъ Катюшу, она велла позвать къ себ князя, объявивъ ему: ‘по важному обстоятельству перетолковать желаютъ’.

Аникевъ тотчасъ явился, и по его бодрому и довольному виду княгиня увидла, что онъ самъ радъ предстоящему объясненію.

Старуха поглядла на него пристально, долго, а затмъ разсмялась и, шутливо грозясь, спросила:

— Что? набдокурилъ, озорникъ? кайся!..

Князь улыбнулся, но потупился не хуже Катюши.

— Что-же теперь длать, озорной? Внчаться надо. Хочешь — не хочешь, обвнчаю.

— Да, княгиня… я хотлъ самъ вамъ доложить… Да, слава Богу, Катерина Антоновна согласилась, и я очень, очень счастливъ. Я ее очень люблю, да и въ первый разъ въ жизни. У меня, княгиня, все въ голов…

— Вверху ногами!

— Да-съ.

— Такъ-же, каръ и у Катюши,— улыбнулась старуха.— Ну, поцлуй меня и ты… А теперь позови старшаго въ дом, князя Семена Антоновича, для приказаній.

Черезъ часъ, Семенъ, веселый и довольный, обжалъ весь домъ и объявилъ всмъ — и семь, и людямъ — приказъ бабушки собираться въ диванной, какъ бывало всегда при всхъ важныхъ или исключительныхъ случаяхъ.

Вс догадались, въ чемъ дло и что произойдетъ. Только одна ‘нмая’ сказала мужу:

— Въ городъ детъ?

— Кто?

— Бабушка… опять?.. зачмъ?

Князь Семенъ побоялся сказать правду и только рукой махнулъ.

Черезъ часъ вся семья и вс старшіе дворовые собрались въ диванной и, ожидая выхода княгини, радостно переглядывались, а затмъ искоса поглядывали на того, единственнаго изъ всхъ, человка, который впервые находился тутъ въ сред семьи.

Княгиня вышла, сла на свое обычное мсто и, сказавъ нсколько словъ о милости Божьей, о великомъ счастіи, о неисповдимыхъ путяхъ, о суженомъ неминучемъ, объявила, что князь Дмитрій Дмитріевичъ Аникевъ ‘проситъ за себя’ внучку ея Катерину, а она на это изъявляетъ согласіе.

И княгиня нсколько взволнованнымъ голосомъ прибавила, окидывая всхъ отчасти суровымъ взглядомъ:

— Бывали у насъ тутъ бды многія и многія… бывали напасти и горести всякія, чего, чего не было. Начнешь считать да поминать, что за одинъ годъ приспичило сразу, то душа мятется отъ страха… даже не врится: не сновидніе-ли все, что мы въяв здсь видли… Ну, и смилостивился надъ нами Господь…. Теперь все стало ладиться и совсмъ еще пуще наладится…

Княгиня довольная, въ добромъ дух, очевидно, собиралась сказать длинную и ‘красную’ рчь, но вдругъ раздался колокольчикъ въ усадьб и, гулко заливаясь, зазвенлъ еще громче во двор и смолкъ у подъзда.

— Гость! Ну, что-же? И кстати, — сказала княгиня.— У насъ праздникъ. Иди, Семенъ, проси сюда прямо! поздравлять нареченныхъ. Ну, вы, вс, цлуйте будущаго родного и невсту.

Князь Семенъ пошелъ въ прихожую, а вс поднялись и стали поздравлять Катюшу и князя, горячо и радостно обнимаясь.

— Хорошо, кабы это моя Авдотья Евдокимовна,— заявила княгиня, нетерпливо глядя на двери.

Наконецъ, на порог появился Семенъ и, съ лицомъ нсколько оробвшимъ, доложилъ:

— Изъ города… отъ губернатора, бабушка, чиновникъ… Говоритъ, дло у него до васъ наипервйшей важности и проситъ принять его единолично, чтобы все объяснить вамъ, да не при всхъ, а только наедин безъ постороннихъ.

XLII.

Въ одинъ день въ ‘Симеонов’ произошло столько неожиданнаго и важнаго, что вс обитатели, ложась спать, не врили, прошелъ-ли одинъ этакій день или цлая недля. Но подъ впечатлніемъ событій они не предвидли, что вслдъ за тмъ пройдетъ недля, которая покажется имъ всмъ цлымъ полугодомъ.

Въ этотъ день въ нсколько часовъ семья Татевыхъ пережила больше, нежели иная за цлый годъ.

Поутру явилась къ княгин внучка объяснить, что покинула мысль итти въ монастырь, а, напротивъ, собралась итти замужъ.

Затмъ Аникевъ, вызванный къ старух, какъ-бы посватался. И тотчасъ-же совершилось торжественное семейное засданіе… И оно еще не кончилось, какъ княгин пришлось принять старика-чиновника, посланца губернатора, и имть съ нимъ наедин такое объясненіе, посл котораго онъ тотчасъ-же ухалъ, а старуха заперлась у себя на ключъ, никого не желая видть. Подобнаго никогда не бывало, и вс внуки перепугались, не понимая ничего. Одинъ Горстъ совершенно понялъ все и глубоко раскаивался, что не заговорилъ со старухой ране, тотчасъ по прізд изъ города. Онъ бродилъ по дому темне ночи, сильно перемнившись въ лиц, и не отвчалъ на вопросы семьи. Жен, приставшей къ нему съ вопросомъ, что съ нимъ длается, онъ крикнулъ, какъ еще никогда не кричалъ на нее:

— Отстань! Банный листъ!

Горстъ ждалъ, чтобы старуха отперла свою дверь, и едва только узналъ онъ, что Лукерья была ею позвана, пошелъ къ княгин, чтобы объясниться.

Онъ нашелъ ее нсколько блдной и тревожной, хотя прошло посл ея бесды и отъзда чиновника часа три.

— Бабушка,— сразу ршившись, заговорилъ онъ,— вы мн ничего не скажете?

— Чего теб?— глухимъ голосомъ отозвалась старуха.

— Зачмъ прізжалъ этотъ… отъ губернатора, что онъ вамъ передалъ? Скажите! тогда и я вамъ скажу, что…

— Не твое это дло!— отрзала Арина Саввишна.

— Стало быть, вы ни о чемъ не желаете со мной переговорить?

— Спятилъ ты, что-ли?!.

— Я, можетъ быть, могъ-бы вамъ быть въ помощь и могъ-бы…

— Молчи!— вскрикнула вдругъ старуха.— Набрался важности… Смотри! Я съ тебя эту важность живо спущу!

И посл наступившаго краткаго молчанія княгиня вымолвила крайне строго и гнвно:

— Распорядись, скажи всмъ! Завтра на зар вс демъ въ городъ. Понялъ? Вс, кром Мары съ ребятами. Чтобы все на зар было къ отъзду готово, все! Ступай!

— Слушаюсь,— отвтилъ Горстъ и быстро вышелъ, но уже мене смущенный.

‘Бабушка сама за себя постоитъ!’ — думалось ему.

И вс, ложась спать, уже знали, что съ княгиней что-то приключилось, что чиновникъ недаромъ прізжалъ. Вмст съ тамъ вс уже спшно распорядились, уложились и были готовы завтра на зар садиться въ экипажи и хать въ городъ, гд не бывали съ тхъ поръ, какъ ихъ, еще ‘крестьянъ Татевыхъ’, вызвала туда судная комиссія, пріхавшая изъ Петербурга.

Князю Аникеву было объявлено, что онъ подетъ не на своихъ лошадяхъ, а вмст съ Катюшей въ карет княгини.

При отъзд старуха была спокойна, а усадивъ противъ себя на переднемъ мст жениха и невсту, стала даже весела и заявила шутя, что никогда еще въ такой ‘пріятной компаніи’ въ дорог не бывала.

Прощаясь съ Марой и правнуками, на капризный вой Саввушки, требовавшаго тоже хать въ ‘гоядъ’, княгиня сказала:

— Не плачь! Прідешь тоже скоро съ матерью. Если сейчасъ-же скрутимъ свадьбу тети Кати, то отпразднуемъ ее въ город, а не здсь.

Дорогой старуха, думая все обо одномъ и томъ-же — о своемъ разговор съ чиновникомъ,— не вытерпла и сказала князю:

— А знаешь-ли ты, Дмитрій Дмитричъ, кто меня изъ ‘Симеонова’ поднялъ? Твой-же зятюшка. Да. Онъ прислалъ мн сказать, что по одному особому и важному длу хорошо-бы я сдлала, если-бы пріхала…

— Опять какія вещи наши нашлись?— спросила Катюша.

— Д-да… И, кром того, дло есть… важное!— отвтила старуха и обратилась снова къ князю:— скажи, любитъ тебя твой зять много… или такъ себ, середка на половин?

— Любитъ,— отозвался Аникевъ такимъ голосомъ, который ясно доказывалъ, что поговорка была къ мсту.— Но сестра, конечно, любитъ больше, и много. Я у нея одинъ, вдь, братъ, какъ-же не любить?

— Ну, а правда, что она изъ мужа и дрова рубитъ, и лучину щепитъ, и веревочки вьетъ?

— Да,— усмхнулся князь,— но только въ малостяхъ, а въ важныхъ обстоятельствахъ она себя держитъ въ сторон и, что не бабье дло, въ то не вступается.

— А рада твоя сестра будетъ, что ты женишься вотъ на ней?

— Да, понятно! Даже очень рада!

— Не захочетъ она, чтобы бракъ вашъ разстроился вдругъ?— продолжала старуха разспрашивать нсколько даже сурово.— Если будутъ вдругъ какія препятствія, станетъ-ли она за тебя хлопотать? Насядетъ-ли на мужа?

— Да онъ, княгиня, тоже будетъ доволенъ и мшать не станетъ, стало быть…

— Ты отвчай, что спрашиваютъ. Вдругъ случится такое обстоятельство, что ваше бракосочетаніе отложится на невдомо какое время, а то и совсмъ пойдетъ по-боку… да придется все ладить уже не намъ, а твоей сестр… Представь, что твой зятюшка вскинулся противъ брака, а сестра должна будетъ его взнуздать да осадить… Можетъ-ли она эдакое ради любви къ теб?

Князь развелъ руками и вымолвилъ:

— Не знаю-съ, даже я совсмъ не понимаю вашихъ словъ. А для меня сестра, знаю, на всякое готова. Что другое, а меня, къ примру, въ обиду ему не дастъ. Она говоритъ, что и его любитъ, и меня любитъ одинаково, а только къ тому еще говоритъ: онъ-то ей чужой, а я — та-же кровь.

— Вотъ какъ!— воскликнула Арина Саввишна и повеселла.— Ну, стало быть, авось, вашъ бракъ и состоится… Только я вамъ, дти мои, скажу, что крутить хочу. Я, чаю, вы противъ сего не пойдете.

— Что вы, бабушка!— воскликнула Катюша.— Мы ужъ говорили. Дмитрій Дмитричъ говоритъ — хоть на этой-бы недл внчаться. Правда, вдь?— обратилась она къ жениху.

— Нтъ, зачмъ?— отвтилъ Аникевъ усмхаясь.— Помоему, не на этой недл, а завтра утромъ-бы.

И всю дорогу, посл каждой паузы, княгиня начинала почти тотъ-же разговоръ, желая вполн убдиться, что сестра Аникева иметъ достаточное вліяніе на мужа, чтобы явиться въ истинную помощь брату.

— Да какія-же могутъ быть помхи?— спросилъ раза два князь, но получилъ въ отвтъ:

— Да хоть-бы вотъ сплетни и пересуды какіе, худые слухи о насъ, и обо мн, что-ли… Вотъ твой зять и упрется.

— Онъ, княгиня, не такой человкъ, чтобы людскими пересудами заниматься,— отвтилъ Аникевъ.

Подъзжая къ городу, старуха снова насупилась, какъ если-бы ея тайныя размышленія стали тяжеле и темне.

Едва вс размстились въ новой нмецкой гостиниц, рекомендованной Аникевымъ, какъ княгиня послала лакея на квартиру Янковича просить его прибыть тотчасъ-же къ ней.

Дворовый человкъ вернулся и передалъ отвтъ доктора на словахъ.

— Сказали они: ‘доложи княгин, что повидать мн ихъ ни зачмъ не нужно.’

— Что-о?— протянула старуха.

Лакей глуповато повторилъ т-же слова.

И Арина Саввишна просидла одна у себя въ номер, задумавшись, до полуночи, а затмъ плохо проспала ночь. Она просыпалась, бредила и разговаривала сама съ собой, засыпала и снова просыпалась, и снова разговаривала вслухъ, чаще всего она повторяла все одно и то-же:

— Упряма ты! упряма не въ мру! Уперлась — вотъ теперь и карабкайся изъ ямы наружу.

И, будто въ отвтъ на упреки, которые она себ длала, старуха иногда восклицала:

— А гд-же-бы предлъ ждать? Онъ-бы эдакъ и сто тысячъ перебралъ. Всю жизнь ему повинуйся, какъ холопка!

Уже подъ утро, лежа снова съ открытыми глазами, княгиня шепнула, вздохнувъ:

— Ну, и сто. Что длать? По міру не пошла-бы. А теперь что?..

Поднявшись, какъ всегда, довольно рано, старуха имла не то озабоченный, не то усталый видъ. Ей предстояло прежде всего собираться съ визитомъ къ губернатору по длу.

При другихъ обстоятельствахъ она дождалась-бы посщенія самого Шверина съ женой, какъ ‘стороны’ жениха, которая должна сдлать по обычаю первый шагъ.

Князь, еще вчера отправившійся по прізд прежде домой, конечно, тотчасъ объявилъ своимъ о сдланномъ предложеніи, а затмъ, вернувшись къ нимъ ввечеру въ гостиницу, былъ какъ-то не по себ. Княгиня замтила, что онъ не такъ веселъ, какъ былъ дорогой. Разспросивъ его, не стсняясь, она узнала нчто, чего князь уразумть и объяснить не могъ, но что она сама сразу поняла.

Оказалось, что сестра Аникева была въ восторг отъ его брака, а зять былъ очень удивленъ и отнесся странно.

— Да какъ? какъ?— допрашивала княгиня.

Но Аникевъ отвчалъ все то-же:

— Да не знаю и не понимаю, и сестра не понимаетъ. Онъ будто и радъ, и не радъ… Такъ, какой-то растерянный. Ей-Богу!

И это опредленіе ‘растерянный’ княгиня тоже поняла, то-есть сумла себ объяснить причину.

XLIII.

Княгиня около полудня, разодтая, готовая садиться въ карету, все-таки ждала, что родственники жениха появятся у подъзда гостиницы. Прошелъ полдень, а она все еще надялась и ршила ждать еще до часу.

— Это ихъ долгъ — къ родн невсты первыми хать, а не насъ ждать,— сказала она Ариш.

Внучка посовтовала ‘сидть и ждать хоть три дня’, чтобы дать понять Шверинымъ, что имъ надо пріхать.

Горстъ, слышавшій этотъ разговоръ, сурово замтилъ:

— Всякій обычай соблюдается, смотря по обстоятельствамъ. Бываютъ такія обстоятельства, что все идетъ навыворотъ.

— Это почему-же?— почти гнвно спросила княгиня.

— Можетъ быть, они и не желаютъ теперь брака Аникева,— отвтилъ Горстъ нсколько рзко и особенно упирая на слово ‘теперь’.

Арина Саввишна, какъ-бы вообще недовольная Горстомъ въ послднее время, говорила и обращалась съ нимъ холодне, а на каждое его разсужденіе, часто рзкое, отзывалась гнвно, ‘вскидывалась’ на него, по выраженію ничего не понимавшей и гадавшей Ариши.

— Теперь! теперь!— воскликнула княгиня, сердито наступая на Горста.— Почему это — теперь? Другой втеръ подулъ, что-ли? Какой?

— Ахъ, бабушка… Радъ-бы я радехонекъ, кабы никакого втра не подуло!— воскликнулъ Горстъ.— Годъ цлый вы моихъ совтовъ сами просили во всемъ, а нын я у васъ… вотъ то-же, что Семенъ… А дла наши не хороши, совсмъ худы. Позвольте мн хоть създить, повидать одного человка отъ вашего имени и… задобрить его.

Княгиня косо глянула на любимца, помолчала, а затмъ выговорила:

— Что-же? Ступай! Что длать? Я за нимъ посылала, да онъ, проходимецъ, посмлъ…

— Знаю, все знаю, бабушка! Дозвольте, я сейчасъ къ нему поду и все улажу.

— Ступай и общай, что попроситъ. Что-же противъ рожна прати? Неразумно!

И чрезъ нсколько минутъ княгиня вызжала, угрюмая и озабоченная къ губернатору, а Горстъ почти радостный отправился на квартиру Янковича, расчитывая на личное объясненіе и свое краснорчіе.

Чрезъ полчаса Горстъ уже стоялъ предъ едоськой взволнованный, блдный, почти пораженный.

Молодая женщина, встртивъ его, заявила тоже тревожно, что ея мужъ еще за ночь сразу собрался и выхалъ въ столицу.

— И ничего почти не объяснилъ,— прибавила она,— онъ сказалъ только, что въ город прошелъ врный слухъ, что князь — женихъ Катерины Антоновны, а что если это — правда и княгиня изъ-за этого пріхала въ городъ со своей семьей, то ему больше и длать нечего, какъ хать въ Петербургъ…

— Начинать дло, доносить?.. на бабушку да и на Шверина!— воскликнулъ Горстъ.

— Не знаю, онъ не сказалъ.

— Да сама-то ты что думаешь?

— Ей Богу, не знаю. Пожалуй, что и такъ…

— Что-же его укусило? Откуда такой спхъ? Почему онъ запрыгалъ, будто боясь, что не успется… Вдь, я вотъ пріхалъ съ нимъ все поршить по его желанію. Что-же онъ взбленился?

едоська молчала, потомъ развела руками, хотла будто что-то сказать и остановилась.

— Говори! Ради Создателя! Чего онъ запрыгалъ?

— Запрыгаешь…— вымолвила едоська угрюмо.— Губернаторъ-родственникъ — уже другой губернаторъ. Свадьб, встимо, радъ, а тутъ мшаетъ маленькій человкъ. Надо его запрятать! Ты знаешь, какъ люди пропадаютъ? Вотъ былъ, а вотъ и нтъ, а гд — никому невдомо. Вотъ онъ и посторонился.

— Охъ, Господи!— съ отчаяніемъ воскликнулъ Горстъ.— Все-бы это совсмъ иначе кончилось… сегодня-же, сейчасъ вотъ. Я за этимъ и пріхалъ…

— Чего-же ты… или вы съ княгиней мшкали? Зачмъ ты вчера по прізд сейчасъ его не повидалъ? А теперь онъ, поди, уже за сто верстъ скачетъ.

Горстъ, все стоявшій предъ женщиной, двинулся, слъ и, опустивъ голову, уткнулся лицомъ въ ладони.

Въ эти-же самыя минуты княгиня, вошедшая въ кабинетъ Шверина, нсколько тревожная, сидла предъ нимъ довольная, почти радостная. У нея совсмъ отлегло отъ сердца.

Шверинъ принялъ княгиню, объяснилъ ей прежде всего, что собирался сейчасъ къ ней хать, чтобы расцловать будущую близкую родственницу, невсту зятя, но затмъ онъ тотчасъ-же прибавилъ:

— Хорошо вы сдлали, княгиня, что тотчасъ-же пріхали въ городъ. Лично переговоривъ, скоре и легче всякое дло можно сдлать.

— Я и такъ собиралась… ради внучки… А узнавъ, что вы желаете со мной поговорить объ одномъ болтун, сейчасъ-же собралась.

— Да, княгиня, дло очень… очень непріятное. Я даже не знаю, какъ мы его уладимъ. Вамъ извстно черезъ моего чиновника, что нкій Янковичъ, когда-то жившій у васъ домашнимъ врачемъ, былъ у меня и… разъяснилъ мн… Цлое происшествіе сочинилъ мн. Можете-ли вы, княгиня, боле или мене представить, что онъ сочинилъ?.. Я затрудняюсь самъ все это разсказывать вамъ. Очень уже оно… невроятно и вамъ оскорбительно.

— Да. Дйствительно…— отвтила старуха.— Невроятно потому, что уже очень глупо… очень дерзновенно. Этотъ Янковичъ былъ недавно у меня въ ‘Симеонов’, прося денегъ… и большихъ денегъ… взаймы. Я наотрзъ отказала. Онъ обозлился и объяснилъ мн, что онъ на меня взведетъ и распуститъ такой поклепъ, что все намстничество ахнетъ. Я его, недолго думая, и прогнала изъ вотчины. Вотъ онъ въ отместку и придумалъ теперь…

Княгиня смолкла, и Шверинъ, внимательно ее слушавшій, тотчасъ-же спросилъ:

— Но что? что именно, вамъ извстно? Онъ вамъ сказалъ, что именно онъ распуститъ? въ чемъ васъ начнетъ обвинять?.. Извстно вамъ?

— Да, дло мудреное. Извольте выслушать, — холодно отвтила старуха.

И она разсказала подробно все, что приключилось съ ея семьей… благодаря врагамъ. Шверинъ, конечно, зналъ все такъ-же хорошо, какъ и она, но не мшалъ ей разсказывать и про опалу, разжалованье семьи князей Татевыхъ въ крестьяне, и слдствіе, и прощеніе съ возвратомъ состоянія.

Разсказавъ все подробно, княгиня закончила:

— Въ то-же время, какъ вамъ извстно, у насъ были дв смерти прямо удивительныя. Умерли оба мужика-мужа моихъ двухъ внучекъ, умерли прямо удивительно, какъ отравленные… даже на одинъ ладъ. Никакіе сыски и розыски ни къ чему не повели. Такъ дло и осталось… Теперь-же умеръ у насъ младенецъ, сынокъ невсты князя Дмитрія Дмитріевича, какъ часто мрутъ младенцы, сразу, въ одну ночь. Полагаю, у него былъ родимчикъ, эдакое у насъ на сел сплошь и рядомъ бываетъ… И вотъ этотъ мерзавецъ-докторъ пріхалъ ко мн вскор посл смерти моего правнука, сталъ просить денегъ, и я его прогнала… А онъ мн пригрозился, что онъ распуститъ слухъ, что, изволите видть, сама-то я и опоила, и умертвила всхъ — и обоихъ мужей моихъ внучекъ, и даже этого младенца правнука… А я, кстати сказать, въ ту пору хворала и безъ ногъ лежала въ постели. Ну, вотъ и распустилъ… и вамъ даже посмлъ это свое сочиненіе изъяснить. Дворянство только посмялось, а вы…

— Да, княгиня…— усмхнулся Шверинъ, которому вдругъ показалось все дло большой нелпостью,— но только изволите видть,— вспомнилъ онъ:— Янковичъ говоритъ, что онъ, покидая вашъ домъ, оставилъ вамъ какой-то страшный ядъ для собакъ… что у васъ въ ту пору было въ окрестности много бшеныхъ собакъ и онъ вамъ для истребленія ихъ оставилъ этотъ ядъ… а что вы будто… извините… оно очень глупо, я понимаю… вы именно этимъ ядомъ умертвили и этихъ двухъ крестьянъ, и даже новорожденнаго младенца.

— Именно такъ…— холодно и отчасти гордо отозвалась старуха.— Онъ, покидая свою должность въ ‘Симеонов’, конечно, мн оставилъ цлую аптеку, въ коей было, да и теперь есть, три-ли, четыре-ли снадобья, отъ которыхъ сейчасъ смерть, коли много дать заразъ. Есть одно, которое онъ зоветъ ‘тютькой’, которое, говорилъ онъ мн, страшное зелье, и совтовалъ держать особо на случай, если будутъ бшеные псы… Оно и теперь у меня хранится. Не оставь онъ мн этой аптеки, такъ онъ и не могъ-бы весь этотъ поклепъ подлый и ужасный на меня взвести… Но, вдь, языкъ безъ костей, все можно про всякаго сочинить. Про кого не распускаютъ страшныхъ небылицъ, такъ гд уже намъ, маленькимъ людямъ, отъ клеветниковъ себя уберечь и отъ клеветъ избавиться?

— Да. Это — правда ваша, княгиня!— отвтилъ Шверинъ, уже совсмъ веселый и довольный, не столько объясненіе старухи, сколько ея спокойно-горделивый видъ подйствовалъ на него какъ-бы отрезвляюще.— Одно только меня въ этомъ нахал удивило,— снова вспомнилъ Шверинъ,— одно: его увренность, твердость во лжи, а, главное, его общаніе, что онъ все, что говорилъ, можетъ доказать.

— Доказать?

— Да-съ. Говоритъ: ‘у меня улики найдутся налицо’.

— Какимъ способомъ? Богъ съ вами!— воскликнула Арина Саввишна.— Какія-же улики? Что у меня въ аптек есть смертельныя зелья? Такъ я сама это объявляю…

Шверинъ опять немного замялся, но потомъ затмъ отвтилъ:

— Этого онъ не объяснилъ мн, не захотлъ сказать ни слова. Онъ повторялъ: въ свое время, когда будетъ нужно, все докажу, и такъ, молъ, докажу, что всякій, хоть простой мужикъ, смекнетъ, что я правду говорю, а просвщенные люди за меня божиться и клясться будутъ, что я правъ… Вотъ это, княгиня, меня удивляетъ и даже… какъ-бы выразиться вамъ?.. это меня страшитъ, въ особенности теперь, когда мы съ вами должны породниться.

— Такъ, стало быть, этотъ безродный проходимецъ,— вскрикнула старуха,— докажетъ, что я… я!.. я, княгиня Арина Саввишна Татева… я — лиходйка, смертоубивица? Вотъ такъ блинъ! Вотъ такъ славно!

И старуха начала громко и весело смяться. Шверинъ поглядлъ на нее и началъ тоже смяться. И вдругъ ему стало какъ-бы стыдно.

Какъ же онъ, намстникъ края, завдующій судьбами тысячъ людей, вершающій всякія разнообразнйшія дла, иногда головоломныя, вдругъ, какъ малый ребенокъ, былъ озадаченъ и встревоженъ болтовней какого-то именно безроднаго проходимца. Пришелъ какой-то прощалыга и объявилъ, что первая по имени и по состоянію дворянка края не что иное, какъ злодйка-отравительница, и онъ, намстникъ, встревожился, смутился… Явился шуринъ и объявилъ, что онъ — женихъ внучки этой самой лиходйки, и онъ еще боле встревожился, растерялся, не зная, что длать!

‘Ну, просто срамъ!— думалъ Шверинъ про себя.— Прямо стыдъ и срамъ. Мальчишка — ты, а не сановникъ. Да! И пусть будетъ это урокомъ теб. Урокъ далъ теб этотъ прощалыга, безродный бгунецъ’.

И вдругъ, озлившись самъ на себя, но вмст съ тмъ и на Янковича, онъ прибавилъ мысленно:

‘Ну, погоди-же! Я тебя проучу. Покажу я теб, какъ въ шуты рядить другихъ, да еще намстниковъ!’.

И, проводивъ княгиню до лстницы, пообщавъ быть у нея тотчасъ съ женой, губернаторъ не медля приказалъ, чтобы на утро вызвали къ нему врача Янковича, а вмст съ тмъ ‘заготовили перекладную съ парой ямскихъ и провожателя изъ солдатъ’.

Это была административная ссылка ‘въ предлы сибирные’, которая производилась постоянно по усмотрнію и единичной вол всякаго губернатора съ тмъ, что впослдствіи…

— Тамъ, поди, жалуйся!

Ввечеру чиновникъ канцеляріи доложилъ губернатору, что Янковича въ город нтъ, что онъ наканун получилъ ‘подорожную’ и выхалъ.

— Куда?

— Подорожная выдана въ городъ Санктпетербургъ,— объяснилъ чиновникъ.

Шверинъ задумался, а затмъ успокоилъ самого себя:

‘Напуталъ и удралъ. Изъ Питера махнетъ въ Польшу, и ужъ, конечно, въ мои края его калачомъ не заманишь’.

XLIV.

Городъ опять заволновался, но весело.

Причиной волненія была все та-же семья князей Татевыхъ. Обыватели вспомнили, чего только не перевидали они, благодаря этой семь, за какихъ-нибудь полтора года времени.

Давно-ли въ правленіе Зврева всхъ переполошило извщеніе княгини, что она не желаетъ лично присутствовать на торжеств празднованія восшествія на престолъ государя Павла Петровича, а, отслуживъ заупокойную литургію по Великой императриц, предастся съ членами своей семьи, крпостными и дворовыми не веселію, а гореваніямъ.

И чего только не приключилось посл этого? Какихъ перемнъ и превращеній не было?.. Даже дв княжны успли выйти замужъ, овдовть и вторично… одна выйти, а другая собираться замужъ.

Объявленіе о свадьб ‘мужицкой’ вдовы, выходящей за зятя губернатора, произвело большое впечатлніе. Вс еще помнили удивительную смерть красиваго крестьянина Терентія, совсмъ не походившаго на крпостного холопа. Вс помнили и отчаяніе молодой женщины, вдругъ странно овдоввшей, помнили, что, если-бы ея сестра запоздала подоспть во время, то она-бы покончила съ собой.

Городъ особенно всполошился потому, что предстояли свадьба и всякія празднества и увеселенія вслдствіе того, что женихъ и невста были люди не простые, а ‘изрядные’ — зять самого намстника и дочь богачки ‘Татихи’.

Теперь княгиню Арину Саввишну иначе никто не называлъ. Кто пустилъ это наименованіе въ ходъ, было неизвстно, но оно скоро привилось. Умная, энергичная, важная и гордая со всми, крайне богатая и крайне независимая старуха какъ-бы сама просилась на эдакое прозвище.

Шведку Розу Эриховну, помимо другихъ разныхъ прозвищъ, звали часто и ‘Шкильдиха’. Но это прозвище звучало презрительно. Новое наименованіе княгини, пущенное недавно, быть можетъ, тмъ-же княземъ Аникевымъ, звучало совершенно иначе, звучало какъ-бы ‘Мара посадница’.

Говорившимъ ‘Татиха’ представлялось нчто далеко не заурядное, а ‘изрядное’, важное, такой человкъ, котораго и ‘рукой не достанешь’.

Въ город стало извстно тотчасъ-же, что княгиня наняла на мсяцъ домъ узднаго предводителя, отправившагося почти при смерти лчиться на заграничныя воды. Свадьба предполагалась вскор, конечно, съ обдами и балами, какъ у Татевыхъ, такъ равно и губернатора. Сначала вс ждали празднествъ недли черезъ три, но едва только княгиня съ внуками перехала изъ Нмецкой гостиницы въ домъ предводителя, какъ разнесся слухъ, что старуха, невдомо почему, страшно спшитъ со свадьбой.

Дйствительно, не прошло недли, какъ день бракосочетанія былъ назначенъ.

За нсколько дней до этого момента, когда во всхъ дворянскихъ домахъ вс готовились, кто повеселиться, кто пофрантить, кто хорошо покушать и выпить — вдругъ разнесся слухъ, поразившій всхъ безъ исключенія.

Въ городъ пріхалъ вмст съ семьей бывшій намстникъ и врагъ ‘Татихи’, самъ Абдурраманчиковъ, и пріхалъ не просто на побывку, а тоже изъ-за свадьбы своего сына Петра на воспитанниц генеральши Бокъ и для примиренія съ Татевыми.

И всмъ невольно приходила на умъ россійская поговорка, ‘Чудеса въ ршет!’

Давно-ли Татевы, попавъ въ опалу, были въ качеств крестьянъ преслдуемы намстникомъ Абдурраманчиковымъ, а генеральша Бокъ, хлопоча за нихъ, своихъ близкихъ друзей, дохала до Петербурга и ‘дошла до царя’, чтобы все устроить, а намстникъ изъ-за нея-же, если не прямо, то косвенно потерялъ свою должность?

И вдругъ теперь злйшіе враги и ‘супротивники’ мирились и даже роднились.

Женитьба Петра Абдурраманчикова на воспитанниц генеральши была еще, пожалуй, не такъ удивительна, какъ было невроятно, поразительно и умопомрачительно примиреніе княгини съ давнишнимъ врагомъ семьи.

А, между тмъ, на глазахъ у всхъ Романъ Романовичъ и Арина Саввишна расцловались и общали: ‘кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ’.

Однако, не мало всхъ удивляло, что виновница будущихъ празднествъ, выдававшая свою внучку замужъ за брата самой губернаторши, была какая-то чудная, странная, была далеко не весела и довольна, а будто, напротивъ, не въ дух, сумрачна и раздражительна. ‘Ей-бы радоваться’,— соображали вс,— ‘а она ежится, косится и съ дуба рветъ!’

Дйствительно, княгиня имла видъ совсмъ не праздничный и радостный, а озабоченный и сердитый.

Однажды, за недлю до дня, назначеннаго для бракосочетанія внучки, она вызвала къ себ и приняла тайно отъ всхъ такую личность, что весь городъ, все-таки узнавшій, кто постилъ княгиню, ахнулъ. Это была госпожа Янковичъ, то есть та самая ея крпостная ‘двка’, которую когда-то ‘выкралъ’ Абдурраманчиковъ и изъ-за которой весь ‘сыръ-боръ загорлся’ и все многое смутное и пагубное воспослдовало.

Княгиня вызвала къ себ едоську чрезъ Горста, но объяснялась съ ней наедин.

Она узнала отъ женщины, что ея мужъ, дйствительно — какъ уже ходилъ слухъ — находится въ Петербург и началъ какое-то дло — не то ходатайство, не то ябедничество противъ княгини Татевой.

Арина Саввишна унизилась до того, что приняла какъ гостью и какъ равную, свою крпостную и не ‘вольноотпущенницу’, а ‘бглянку’, не освобожденную ею самой отъ крпости, а выкраденную сосдомъ. Но этого мало. Княгиня стала просить ее уладить глупое дло, написать и усовстить мужа перестать ‘путать’, а вернуться тотчасъ и получить большую сумму.

— Соблазнъ будетъ, а толку никакого!— говорила княгиня.

едоська, тронутая лаской своей бывшей барыни, плакала и повторяла:

— Поздно! Ничего я не могу. Зачмъ вы раньше съ нимъ не поладили.

И она объяснила княгин, что, судя по послднему письму мужа, ‘дло пошло въ ходъ’ — дло объ его донос ‘касательно смертей въ семейств князей Татевыхъ’.

Посл свиданія и объясненія Арины Саввишны съ едоськой день бракосочетанія Аникева и Катюши снова перемнили и еще боле приблизили.

Княгиня знала, что длала и почему спшила. Шверины нсколько удивлялись, но не перечили. Что сейчасъ, что черезъ полгода — не все-ли равно! А такъ какъ Аникевъ былъ радъ и счастливъ, что свадьба не откладывается, то тмъ лучше для всхъ.

И однажды весь городъ съ ранняго утра поднялся на ноги. Вс приглашенные,— а приглашены были вс дворяне безъ исключенія,— собирались въ церковь Преображенія.

Въ полдень храмъ былъ переполненъ, а кругомъ него улица и переулки биткомъ набиты народомъ, сбжавшимся поглазть, увидть, ‘глянуть хоть однимъ глазкомъ’ на жениха, ‘братца намстниковскаго’, и на невсту, бывшую княжну и ‘мужикову вдову’.

Затмъ въ продолженіе трехъ сутокъ посл внчанія дли лись празднества, обды и вечера, и балы въ дом, занимаемомъ князьями Татевыми, и въ дом губернатора.

А на четвертый день праздновалась свадьба сына бывшаго намстника Абдурраманчикова, и снова пошли обды и балы… и толки о томъ, что ‘отвалила’ генеральша Бокъ въ приданое за воспитанницей.

XLV.

Спустя недлю посл свадьбы и визитовъ въ город князя и княгини Аникевыхъ, въхалъ въ городскую заставу большой экипажъ-‘берлина’, запряженный ‘курьерскими’ ямскими лошадьми. Пріхалъ важный сановникъ прямо изъ Петербурга, прохалъ въ Нмецкую гостиницу, а черезъ часъ уже былъ у губернатора ради объясненій по важнйшему длу.

Съ первыхъ словъ объясненія, Шверинъ измнился въ лиц и долженъ былъ начать оправдываться въ томъ, что по невднію породнился съ личностью, которую приходилось ‘вторично’ привлекать къ суду.

Сановникъ объяснилъ, что по Высочайшему повелнію присланъ произвести слдствіе по доносу нкоего врача Янковича, обвиняющаго мстную дворянку княгиню Татеву въ умерщвленіи при помощи ядовитаго зелья двухъ мужчинъ и ребенка, мужей своихъ внучекъ изъ крестьянъ и своего правнучка, новорожденнаго младенца. Доказательства преступленія не существуютъ, но могутъ быть добыты ‘чрезвычайнымъ’ и ‘новымъ’ способомъ, на который имется Высочайшее разршеніе, а именно: ‘вырытіемъ изъ могилъ погубленныхъ, для нахожденія въ ихъ тлахъ самаго яда!’

И, какъ страшный ударъ грома, разнеслась всть по городу…

‘Княгиня Арина Саввишна обвиняется въ тхъ самыхъ удивительныхъ смертяхъ, о которыхъ давно вс знали и давно гадали, не разгадавъ ничего’.

Князья Татевы, Горсть съ женой и князь Аникевъ съ женой остались надолго въ нанятомъ дом, а ихъ бабушка ‘Татиха’ была взята подъ стражу и содержалась въ двухъ комнатахъ, или въ ‘дворянскомъ отдленіи’ городского острога.

Дло, конечно, затянулось, началась ‘волокита’, и городъ раздлился на два лагеря — одни стояли за княгиню противъ проходимца-клеветника, другіе были противъ старухи и говорили:

— Обождите! Слдователи держатъ что-то въ сугубомъ секрет и все общаютъ не нын-завтра оповстить. А когда сіе въ тайн содержимое оповстится — то всякъ живъ человкъ ахнетъ и перекрестится отъ страха.

И однажды тайна стала извстна.

Доноситель и обвинитель, врачъ Янковичъ, заявилъ съ самаго начала, что онъ передалъ княгин сильнйшее ядовитое снадобье, имъ самимъ составленное изъ трехъ ядовъ, имъ какъ-бы сочиненное, причемъ просилъ ‘о вырытіи тлъ покойниковъ’, въ коихъ непремнно найдется тотъ-же ядъ, имъ изобртенный и нигд въ продаж въ аптекахъ не существующій, ниже въ столицахъ. И будетъ это улика полная.

Тла двухъ крестьянъ и тло младенца были секретно вырыты и разслдованы докторами, и указаніе Янковича подтвердилось совершенно.

Разумется, Арина Саввишна отвчала на все только одно:

— Поклепъ, напраслина, клевета.

Но приключилось нчто необъяснимое, но часто на свт бывающее. Раздался ‘гласъ народа’, а извстно, что онъ — ‘гласъ Божій’ и, стало быть, сама правда-истина.

Гласъ народа былъ: ‘Татиха! Она! никто другой!’

Вс поврили тому, что ршили и сказали слдователи и судьи, а эдакое не зачастую на Руси бывало.

И не только дворянство намстничества, но и другія сословія, купечество, даже крпостные холопы села ‘Симеонова’ — вс равно ‘вру дали’ тому, что судьи открыли. Никто не обвинялъ ‘стрекулистовъ’ и ‘волокиту’ въ неправедномъ погубленіи сановитой дворянки-княгини.

А пуще всего было важно печальное молчаніе и горестная покорность судьб самой семьи князей Татевыхъ. Вся семья тоже ‘вру дала’ всему, что ршилъ судъ. ‘Разсужденье’ дла для всхъ — отъ князя Семена и до юнаго Рафушки — казалось правымъ. И имъ казалось даже, что будто все это имъ давно чудилось, ими чуялось. И они горько жалли старуху-бабушку. Они повторяли и спрашивали и себя, и постороннихъ:

— А что, бабушка для себя все натворила? для самоличнаго счастья? А что Ариша и Катюша — несчастныя горемыки теперь?

Вмст съ ними и вс дворяне разсуждали такъ-же и тоже жалли ‘Татиху’.

XLVI.

Прошелъ годъ, и приговоренная въ ‘рудники’, но помилованная и сосланная на простое поселеніе Арина Татева была уже на окраин, въ глуши Тобольской губерніи, ‘въ предлахъ сибирскихъ’. Родственникамъ было дозволено посылать ссыльной средства на существованіе ‘безбдное’.

Все намстничество, а затмъ и столицы, узнали послднія слова старухи, когда она прощалась съ внуками:

— Не поминайте меня лихомъ! Если я васъ строго содержала, то ради вашей-же пользы. Если грозна была — простите… каюсь. Я — человкъ, одинъ Богъ безъ грха! Въ смертоубійств каюсь, но не раскаиваюсь. Знаю хорошо и чувствую душевно, что я задумала, какъ сказывается, Шемякинъ судъ. Невиновные пострадали… но я отвтила тмъ-же! Васъ — внучекъ Арину и Катерину погубили, а я спасла, умертвили, а я оживила… И себя въ жертву тоже обрекла. Будьте счастливы и меня лихомъ не поминайте… Часто бываетъ такъ: то, что человкъ осудилъ, Богъ простилъ!..— И вотъ, чаю, и меня Богъ проститъ… Я злодйствовала не для себя…

ШЕМЯКИНЪ СУДЪ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.КНЯЗЬЯ ТАТЕВА

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

XXVII.

XVIII.

XXIX.

XXX.

XXXI.

XXXII.

XXXIII.

XXXIV.

XXXV.

XXXVI.

XXXVII.

XXXVIII.

XXXIX.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.КРЕСТЬЯНЕ ТАТЕВЫ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

XXVII.

XXVIII.

XXIX.

XXX.

XXXI.

XXXII.

ХXXIII.

XXXIV.

XXXV.

XXXVI.

XXXVII.

XXXIX.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
КНЯЗЬЯ ТАТЕВА

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
КРЕСТЬЯНЕ ТАТЕВЫ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
ТАТИХА.