Шекспир, Венгеров Семен Афанасьевич, Год: 1903 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Шекспир (Вильям Shakespeare или Shakespere, как он сам подписывался) — величайший драматург христианского периода жизни человечества. Биографические сведения о нем далеко не соответствуют той безграничной славе, которой окружено его имя. Вследствие этого мог возникнуть Ш.-Бэконовский вопрос (см. Шифр Бэкона), который не хочет примириться с тем, чтобы какой-то ничтожный актёр мог написать такие великие произведения. Редкая биография великого драматурга не начинается с цитирования известных слов одного из первых по времени серьезных шекспирологов: ‘Все, что известно с некоторой степенью достоверности относительно Ш. — это то, что он родился в Стратфорде-на-Авоне, там женился и прижил детей, отправился в Лондон, где был сначала актером, писал поэмы и драмы, вернулся в Стратфорд, сделал завещание, умер и был похоронен’. Считается, что эти слова, сказанные более ста лет тому назад, сохраняют свою силу вплоть до наших дней. И действительно, фактов, непосредственно касающихся Ш., со времен Стивенса, почти не прибавилось. Тем не менее беспримерная тщательность, с которой Шекспиром занимались и продолжают заниматься целые сотни исследователей, не могла остаться бесплодной. Изучена до последних мелочей та обстановка, в которой сложилась жизнь и литературная деятельность Ш. То, что среда, исторические и литературные условия, эпохи могли дать Ш., известно теперь превосходно. Как ни плодотворен сам по себе исторический метод изучения писателей в связи с фактами их биографии, этот метод почти теряет свое значение в применении к таким необычайным проявлениям творческого гения человечества, как Ш. Безграничная глубина проникновения в душу человека, составляющая основную черту Ш., по самому существу своему не может находиться в каком бы то ни было соотношении с теми реальными условиями мелкобуржуазного прозябания, в которых проходила личная жизнь этого изобразителя душевных движений царей, полководцев и всемирно-исторических героев. Если бы мы даже знали каждый шаг жизни Ш. в Стратфорде, где он прожил весь тот период, когда складывается душевный и духовный облик человека, то это нимало не приблизило бы нас к объяснению великой загадки нарождения такого необычайного дарования в самых обыкновенных житейских условиях. Как сам Ш. создал вечные, общечеловеческие типы, как он сам переносил действие своих драм в различные эпохи и страны и этим ставил их вне времени и пространства, так и собственное его творчество не подчинено в своих коренных основаниях условиям времени и пространства. Кроме безусловно-второстепенных мелочей и отдельных выражений, в великих произведениях Ш. (в слабых вещах есть сильные следы эпохи) мы не можем доискаться даже того, где в них сказался англичанин. Значительно преувеличена, впрочем, и сама скудость фактов, непосредственно освещающих жизнь Ш.: их гораздо больше, чем утверждает Стивенс. Про других писателей той же эпохи, самых знаменитых даже, известно также очень мало, но только по отношению к ним не так напряжено любопытство. Нужно помнить, что, несмотря на небывалый расцвет театра и драматической литературы при Елизавете, в обществе относились с крайним пренебрежением не только к актерам, которые должны были пристраиваться в качестве ‘слуг’ (servants) к какому-нибудь знатному лорду, но и вообще к драматической литературе. Уважали авторов поэм, ученых, знатоков древности, но драма считалась низшим родом искусства, и такой выдающийся ревнитель просвещения как Бодлэй, пожертвования которого положили основание знаменитой ‘Бодлеяне’, поставил условием, чтобы на жертвуемые им деньги не приобретались драмы и ‘тому подобная дрянь’. При таком отношении к деятелям театра вполне понятно, почему современники, усердно следившие за ходом событий в жизни всех многочисленных вельмож Елизаветинского двора, не уделяли ровно никакого внимания низменной, по их представлению, сфере театральных фигляров. Вслед за самым видным из новейших исследователей Ш., Галивэль-Филипсом (Halliwel-Phillips), другой известный шекспиролог (Доуден), в своем предисловии к Ирвинговскому изданию Ш., справедливо замечает, что еще меньше, чем о Ш., сохранилось точных сведений о знаменитейших современных ему драматургах — Марло и Флетчере. На этом основании Доуден приходит к формулировке, которой давно бы пора вытеснить слова Стивенса: ‘мы должны удивляться в отношении Ш. не тому, что мы так мало, а тому, что мы так много о нем знаем’. Следует еще подчеркнуть, что мнимая скудость данных о Ш. обуславливается необычайно-строгим критическим отношением шекспирологии к биографическим сведениям о великом драматурге. Она, например, не считает достаточно достоверными те факты, которые сообщил первый обстоятельный биограф Ш. — Роу (Rowe, до него собирали сведения о Ш. стратфордский священник Джон Уорд и Джон Обри, в 1660-х гг. побывавший в Стратфорде и довольно легкомысленно придававший веру всяким слухам и сплетням). Лет восемьдесят после смерти Ш. Роу отправился в Стратфорд и там, на основании показаний старожилов, собрал множество рассказов о молодых годах великого стратфордца, которые и нашли себе место в изданном Роу в 1709 г. собрании сочинений Ш., вместе с другими собранными Роу преданиями о жизни Ш. Биография Роу долго являлась бесспорным и обильным источником, пока в конце XVIII в. во всех странах не начался тот величайший интерес к Ш., который Гёте характеризовал словами: ‘Shakespeare und kein Ende’. Стали добиваться абсолютно точных, документально подтверждаемых данных и Роу был признан лишь собирателем более или менее достоверных анекдотов. Если с такой же строгостью отнестись ко всем иным жизнеописаниям деятелей прошлого, то значительнейшая часть литературно-биографического материала должна будет испытать судьбу написанного с величайшей любовью к истине труда Роу.

была очень распространена во всей Англии. Этимологическое значение ее — потрясатель (shake) копья (spear или spere). По-русски этому соответствовала бы фамилия Копьев. Фамилия, видимо, указывает на военное происхождение и косвенно как бы подтверждает дворянские притязания отца Ш. Впервые в документах имя Ш. встречается в связи с одним малопочтенным деянием: в 1248 г. Вильгельм Shakespeare или Shakesper был повешен за разбой. Чрезвычайно распространена была фамилия Ш. в графстве Варвик (где находится Стратфорд). Еще в XVII в. в 34 городках и деревнях этого графства жили семьи, носившие фамилию Ш. Характерно, что особенно было распространено среди Шекспиров имя Вильям. Этим, может быть, объясняется то, что позднейшим преданием совершенно неправильно приписывалось Вильяму Шекспиру-драматургу многое, в действительности относившееся к какому-нибудь другому, ничем не интересному Вильяму Ш. С полной достоверностью мало известно не только о дальних предках Ш., но даже о деде его. Отец драматурга, когда в 1596 г. хлопотал о даровании ему дворянского герба, утверждал, что отцу его, значит деду Вильяма, король Генрих VII за военные заслуги пожаловал земельное поместье в графстве Варвик. Верно ли это утверждение — документально доказать нельзя. Но, по-видимому, нельзя сомневаться, что Ш. происходил из хорошей йоменской, то есть мелкошляхетской семьи, и что не меньше 4-5 поколений его предков владели довольно значительными однодворческими угодьями. В 1389 г. некий Адам Ш. получил за военные заслуги земли в лен в Бэдсли-Клинтоне. Принимают, что он был прадедом Ричарда Ш., который в начале XVI в. жил в Вроксголе, в Варвикском графстве. Другой Ричард Ш., видимо, очень близкий родственник Вроксгольских Шекспиров, жил в качестве арендатора в Снитерфильде, деревне, отстоящей на 5 верст от Стратфорда. Весьма вероятно, что это был дед великого писателя. В 1550 г. он снял в аренду ферму у Роберта Ардена. Через 10 лет он умер, и аренда перешла к сыну его, Джону, отцу поэта. По этому поводу имущество Ричарда Ш. подверглось оценке и стоимость его определена была в 35 фунтов, то есть около 350 руб. Но в то время ценность денег была приблизительно в 8-9 раз больше, и таким образом имущество, доставшееся Джону, можно оценить в 21/2 3 тыс. Другой сын Ричарда, Томас, был уважаемый и зажиточный землевладелец в Снитерфильде, третий, Генрих, тоже жил в Снитерфильде, был сначала довольно богат, но потом дела его пошли все хуже, и он умер в 1596 г. совершенно разорившись. Если нельзя с безусловной достоверностью установить генеалогии Шекспира-отца, зато личную жизнь его можно проследить с большой обстоятельностью: он принимал деятельнейшее участие в общественной жизни Стратфорда, и в городских актах сохранилось множество следов этой деятельности. В 1551 г. Джон Ш. оставил Снитерфильд, где родился, и перебрался в Стратфорд. Здесь он завел торговлю сельскохозяйственными продуктами, продавая хлеб, солод, шерсть, мясо, шкуры. В некоторых документах он фигурирует как ‘перчаточник’, но, вероятно, он только продавал кожу для выделки перчаток. По преданию, он был также мясником. В общем, это был человек весьма оборотливый и ловкий. Дела его шли отлично, по мере того как он богател, он занимал разные почетные общественные должности: надзирателя за доброкачественностью пива и пищевых продуктов, члена магистрата, городского казначея и др. Один год он был даже мэром городка (High bailiff). Обязан он был всем этим почетом исключительно своей деловитости, потому что образование его было не очень большое: есть доказательства того, что он умел писать, но большинство документов он скреплял не подписью, а каким-нибудь знаком. В 1557 г. Джон Ш. очень выгодно женился на Мэри Арден, младшей дочери Роберта Ардена, состоятельного землевладельца из Вильмкота (упоминаемого в ‘Укрощении строптивой’) под Стратфордом. Род Арденов принадлежал к среднему дворянству (джентри). Мэри была любимейшей дочерью Ардена и к ней перешла значительнейшая часть его наследства. Этому обстоятельству биографы Ш. придают известное значение, потому что Роберт Арден был ревностный приверженец тогда преследуемого католичества, надо полагать, что если он так любил Мэри, предпочтительно перед женой и 6 дочерьми, то, значит, находил в ней сочувствие своим убеждениям. Мать Ш. не получила никакого образования, не умела даже подписать свое имя. В 1558 г. Мэри Ш. родила дочь Иоганну, в 1562 г. — вторую дочь Маргариту, обе они умерли в младенчестве. В конце апреля 1564 г. родилось третье дитя — Вильям. Вполне точно день рождения великого драматурга не установлен. По преданию, долго жившему в его потомстве, он родился в тот же день, когда 52 года спустя умер — 23 апреля. Крещение его в Стратфордской церкви занесено под 26 апреля. Не установлено с точностью, в каком из двух принадлежавших отцу Ш. на улице Генли (Henley Street) смежных домов увидел свет Вильям. С середины XVIII в. принимают, что он родился в левом, в котором постоянно жили потомки сестры Ш. — Гарты, по профессии мясники. В правом помещался трактир. В 1847 г. оба дома были по подписке приобретены и стали общественным достоянием. Их соединили в одно целое и подновили, оставив в неприкосновенности весь характер постройки и не пострадавшие от времени части. В комнате, где, как припоминают, Ш. родился, и в прилегающих к ней сохраняется и наследственная мебель, в правом доме устроен Шекспировский музей. Дом, где родился Ш., составляет главный предмет внимания литературных паломников (преимущественно американцев), многими тысячами ежегодно посещающих Стратфорд. Стратфорд, на тихом, меланхолически-красивом Авоне, где Ш. провел детство, отрочество и отчасти юность (до 18-19 лет), и в настоящее время крошечный городок с 8000 жителями, с десятком улиц, который из конца в конец можно пройти в 15-20 минут. Во времена Ш. число жителей в Стратфорде не превышало 1400 человек, так что собственно это было большое село. И теперь Стратфорд как бы стоит незначительным клочком среди полей, а тогда смесь ‘города’ с деревней была, очевидно, еще сильнее. Улица, на которой прошла самая впечатлительная пора жизни Ш., имела особенно деревенский характер: она потому называлась улицей Генли, что в сущности это была дорога, которая вела в соседний городок Генли. Несомненно, следовательно, что вырос Ш., как и всякий деревенский мальчишка, резвясь и бегая по полям и лесам. Этим объясняется то превосходное знание природы, которым поражают произведения Ш. Специалисты — ботаники, садоводы, зоологи, энтомологи — составили длиннейшие перечни трав, деревьев, плодов, птиц, насекомых, о которых Ш. говорит хотя и мимоходом, но с необыкновенной точностью и меткостью характеристики. Точность усвоения, вообще, составляет одну из самых замечательных сторон во все углубляющегося гения Ш. Моряки, например, поражены тем точным знанием столь чуждого ему морского дела, которое он проявил в ‘Буре’. Ему, очевидно, достаточно было одних разговоров с какими-нибудь моряками, чтобы превосходно усвоить все существенное. Тем проникновеннее, конечно, изображение того, что он сам вычитал из великой книги природы. Чарующая поэзия картин природы у Ш. (особенно богат ими ‘Сон в летнюю ночь’) очевидно пережита и перечувствована, в них всегда видно не только знание, но и глубокая любовь. Оттого, между прочим, его идиллические картины сельской жизни чужды той ‘мнимо-пастушеской’ сентиментальности, которой отличаются созданные по классическим образцам ‘сельские’ произведения его современников. Несомненным отголоском почти деревенского быта, среди которого прошла юность Ш., является и тот яркий отпечаток фольклора, который лежит на всех его произведениях. Они полны намеков на многочисленные веселые обряды и поверья. Еще не наступил святошеский режим аскетических сект XVII в., изгнавших из Англии ‘бесовские’ наваждения ‘языческих’ переживаний, еще жив был дух той ‘веселой старой Англии’ (Old merry England), который сообщает столько заразительной жизнерадостности и искрящегося смеха тем пьесам и отдельным сценам, где Ш. не предается пессимистическим настроениям. В памяти Ш. живо запечатлелись также постоянно мелькающие в его драмах старые народные песни и баллады, чуждые уже большим городам. Лет 7-8 стратфордские дети поступали в школу. Стратфорд обладал поместительной грамматической школой (Gramar School, соответствует нашей гимназии), где преподавалась мудрость века — классические языки и литература. Ш. не принадлежал к числу особенно прилежных учеников. По свидетельству Бена Джонсона, из школы Ш. вынес ‘немного латыни и еще меньше греческого языка’. Однако классических цитат немало рассеяно в произведениях Ш., особенно в ранних, и к числу того немногого, что осталось непосредственно от него, относится принадлежавший ему экземпляр Овидия. Само преподавание классической премудрости, очевидно, не внушило Ш. особенного почтения: к числу наиболее смехотворных фигур его комедий принадлежат школьные ‘педанты’ учителя, Олоферн в ‘Бесплодных усилиях любви’, пастор Эванс в ‘Виндзорских кумушках’ и др. Позднее Ш. — очевидно, практическим путем — приобрел некоторые познания во французском языке, о чем свидетельствуют, например, французские разговоры в ‘Генрихе V’. Был он почти несомненно знаком и с модным тогда итальянским языком, судя по тому, что фабула ‘Венецианского купца’ и ‘Отелло’ заимствована из итальянских новелл Джовани (‘Il Ресоrоnе’) и Чинтио (‘Hecatommithi’), на английский язык не переведенных. Не исключена, правда, возможность того, что содержание этих итальянских новелл Ш. мог узнать от кого-нибудь из своих многочисленных светских знакомых. Некоторые в книгах не находимые подробности итальянской жизни, изображенной им многократно, он даже наверное мог знать только по устным рассказам лиц, путешествовавших по Италии. Местный колорит итальянской жизни очень ярок у Ш., отсюда целая теория о том, что Ш. в молодости побывал в Италии с одной из странствующих трупп. Но, конечно, Ш. никогда не был в Италии, иначе он не заставил бы Валентина из ‘Двух веронцев’ отправляться из Вероны в Милан морским путем или Просперо в ‘Буре’ садиться на морской корабль в миланской ‘гавани’. Яркость местного колорита итальянских драм Ш. представляет собой, таким образом, только одно из многочисленных проявлений необыкновенного дара его все усваивать и органически перерабатывать Тем не менее точное сравнение содержания новелл, драм, совпадение многочисленных мельчайших подробностей, почти не оставляя сомнения, что Ш. имел перед глазами при создании этих драм книгу. Лет в 14-15 кончалась школьная наука. Ш. стал помогать отцу, дела которого в это время пошли очень худо. Прежнее благосостояние тает. Закладывается земля, продается другое имущество, недавний почетный представитель городского самоуправления неисправно платит налоги, попадает в заключение за долги, перестает даже ходить в церковь, боясь встречи с кредиторами. Чем именно помогал молодой Вильям — с точностью сказать трудно. По одному преданию, он якобы помогал отцу в ремесле мясника, по другому — был школьным учителем в соседних деревнях, по третьему — служил клерком у юриста. Последним хотят объяснить не только изумляющее юристов точное знание английского права, рассеянное в драмах Ш., но и замечательное изображение душевных болезней в ‘Гамлете’, ‘Лире’ и др. Психиатры считают это изображение безусловно-точным, и так как Ш. во всяком случае не был врачом, то близкое знакомство с душевными заболеваниями всего скорее могло быть приобретено в конторе юриста. Вероятнее, однако, что верное в природе изображение тогда еще болезней — проявление той же гениальной способности вдумываться в каждое положение до того, что оно исчерпывается в самых сокровенных глубинах своих.

В 18 с небольшим лет (в ноябре 1582 г.) Ш. женится на старшей его 8 годами Анне Гесвэ (Hathaway), дочери довольно состоятельного однодворца из лежащей в 10 минутах от Стратфорда местности Шотерн. По-видимому, брак был вынужденный. Свадебный обряд совершен без участия родителей Ш. и с обходом некоторых обычных формальностей со стороны родственников невесты, а через 6 месяцев, в мае 1583 г., у Ш. родилась дочь Сузанна. Установлено, правда, что в Англии того времени не считалось особенно зазорным жениху вступать в права мужа тотчас после обручения, можно найти тому доказательства: так, Клавдио в ‘Мере за меру’ оправдывается тем, если он и ‘завладел ложем своей Юлии, то после обручения’. Но именно из тех экстренных обстоятельств, при которых состоялось венчание Ш., явствует, что ‘честного обручения’ не было. Когда Ш. писал ‘Бурю’ (1610 г.) и был отцом двух дочерей, из которых одну только что выдал замуж, а другую собирался выдавать он с явно-субъективной страстностью заставил Просперо обратиться к жениху его дочери Миранды с таким напоминанием: ‘Но если до того, пока обряд священником вполне не совершится, ты девственный развяжешь пояс ей, то никогда с небес благословенье на ваш союз с любовью не сойдет… О! нет! раздор, презренье с едким взором и ненависть бесплодная тогда насыпят к вам на брачную постель негодных трав столь едких и колючих, что оба вы соскочите с нее’. В этих словах, не без известной доли основания, хотят видеть доказательство, что семейного счастья неравный брак Ш. не принес. В других пьесах Ш. можно найти указания на то, что он считал брак нормальным только тогда, когда невеста моложе жениха (‘Двенадцатая ночь’). Наконец, собственно для характеристики самой Анны Гэсвэ, некоторые хотят усмотреть биографическую черту в одной из самых ранних пьес Ш. — ‘Комедии ошибок’, где речь идет, между прочим, о ревнивых женах. Легкомысленный брак Ш. не оказал, однако, заметного влияния ни на его личную жизнь, ни на его литературную деятельность. Если Ш. вскоре поехал в Лондон, то потому, что, помимо собственной семьи, он не переставал ревностно заботиться об улучшении материального положения отца, а главное — потому, что необъятные силы созревающего гения рвались на широкую арену деятельности. Переехав в Лондон, Ш. морально почти перестал существовать для оставшейся в Стратфорде семьи, которую посещал раз или два в год. На склоне лет он, правда, навсегда поселился в родном гнезде, но пора творчества тогда уже почти миновала, и все великое было дано человечеству. Едва ли можно считать простой случайностью, что детей Ш. имел только в первые 3 года брака: кроме Сузанны у него в 1585 г. родились два близнеца — сын Гамнет (английская форма имени Гамлет) и дочь Юдифь. Можно было бы говорить о пессимистическом влиянии брака Ш. на его литературную деятельность, если бы он являлся в ней мизогином. Но в действительности, во всей всемирной литературе нет писателя, в произведениях которого женщина была бы окружена таким ослепительным сиянием самых привлекательных качеств, как у Ш. ‘Укрощение строптивой’ в счет не должно идти, потому что здесь почти нет личного творчества: это простая переделка чужой пьесы. К тому же и в этой в сущности только добродушно-насмешливой, а вовсе не злой буффонаде, героиня только недостаточно дисциплинирована, а в основе своей она добрая и любящая жена. Из действительно отрицательных и притом чисто женских типов можно указать разве только на вероломную Крессиду (‘Троил и Крессида’), и на распутницу Тамору в юношеском и, может быть, даже не Ш. принадлежащем ‘Тите Андронике’, да на Клеопатру, которая, однако, в конце концов искупает свою вину героической смертью. Другие отрицательные женские типы — неблагодарные дочери Гонерилья и Регана из ‘Лира’, преступно-честолюбивая леди Макбет, кровожадная королева Маргарита (‘Генрих VI’) — представляют собой воплощение не специально женских черт характера, а общечеловеческих, свойственных обоим полам страстей и пороков. Зато апофеозом одних только женщинам свойственных достоинств являются такие лучезарные воплощения самоотверженной любви, как Корделия, Дездемона, Имогена (‘Цимбелин’), Юлия (‘Два веронца’), Гермиона (‘Зимняя сказка’) и др., такие обаятельно-поэтические образы, как Офелия, Джульетта, Миранда (‘Буря’), Пердита (‘Зимняя сказка’). Но если галерея идеальных женщин Ш. вполне освобождает Анну Гэсвэ от каких бы то ни было нареканий, то еще менее, несомненно, ей можно приписать и то, что эта галерея является таким апофеозом женщины. Оригиналом для обаятельных героинь Ш., конечно, не была крестьянка из Шотери, приближавшаяся к 40 годам в период наиболее интенсивной поры творчества великого писателя. Знание женщин Ш. приобрел в эпоху лондонской жизни, когда он вращался в самых различных слоях общества. Главным же образом, конечно, светлые женские образы Ш. взяты из тайников собственных мечтаний поэта. Все героини Ш. в основных очертаниях своего характера заимствованы из тех же литературных источников, которые дали ему фабулы его драм, но Ш. углубил эти характеры собственным поэтическим прозрением и волшебно озарил светом жившего в его душе поэтического идеала.

Между 1585 и 1587 гг. Ш. оставляет Стратфорд и уезжает в Лондон. Первый биограф Ш., Роу, сообщает, что Ш. ‘попал в дурное общество, между прочим, занимавшееся браконьерством, и вместе с товарищами не раз охотился за дичью в Чарльзкотском парке близ Стратфорда, принадлежавшем сэру Томасу Люси. За это он подвергся преследованию со стороны владельца, по мнению Ш., слишком суровому. Чтобы отомстить, Ш. сочинил на него балладу. И хотя эта баллада — может быть, первая поэтическая попытка Ш. — потеряна, но, судя по рассказам, она ‘была преисполнена такой едкости, что Люси удвоил свои преследования, дошедшие до того, что Ш. должен был бросить семью и все свои дела в Варвикшире и спастись в Лондон’. По другому старому рассказу пастора Дэвиса, сэр Люси ‘часто подвергал побоям и тюремному заключению молодого браконьера, за что тот впоследствии изобразил его в виде дурака судьи’. Этот эпизод пользуется большой известностью и за ним нельзя не признать значительной доли правдоподобия. Ш. был страстным спортсменом — об этом особенно свидетельствует юношеская поэма ‘Венера и Адонис’. Вполне вероятно, поэтому, что вообще шибко живший Ш. предавался любимой ‘шалости’ всей тогдашней молодежи — браконьерству. Правдоподобие превращается почти в уверенность, благодаря отмеченному еще Дэвисом литературному воспроизведению сэра Люси. И во второй части ‘Генриха IV’ и в ‘Виндзорских кумушках’ фигурирует один и тот же глупый, старый судья Шалло, то есть Пустозвон или Безмозглый, который все жалуется, что у него воруют дичь. В ‘Генрихе IV’ специфические черты сходства Шалло и реального сэра Люси еще не ясно выражено, но в ‘Виндзорских кумушках’ нападение ведется уже совершенно открыто. И в действительном гербе сэра Люси, и в гербе Шалло имеются luces — щуки, которые в коверкающем английские слова произношении одного из действующих лиц ‘Виндзорских кумушек’ — уэльсца Эванса — превращаются в ‘ lowses’, то есть вшей. И так как, вдобавок, по-английски слово coat обозначает и платье, и поле герба, то получается забавнейший каламбур — вместо того чтобы сказать: щуки очень идут к старому гербу, Эванс на своем коверкающем наречии говорит: вши очень идут к старому платью. Этот каламбур, видимо, создал Люси комическую известность. Что удар попал в цель — можно судить по тому, что в Чарльзкотской библиотеке из всех современных изданий отдельных пьес Ш. отыскалось только одно — ‘Виндзорские кумушки’. О первых 5-7 годах пребывания Шекспира в Лондоне, а именно до 1592 г., нет сколько-нибудь точных сведений, несомненно только то, что он сразу же пристроился к театральному делу. Английский театр переживал тогда эпоху поразительно быстрого и блестящего расцвета. Богатое удачами царствование Елизаветы высоко подняло национальное сознание Англии, истребление испанской ‘Непобедимой армады’ — относится как раз к первым годам лондонской жизни Ш. Одного такого события было достаточно, чтобы поднять и без того жизнерадостное настроение шумной и веселой столицы. Веселый нрав самой Елизаветы много содействовал общей погоне за наслаждением. В лихорадочной жажде развлечений, которым одолеваемая, но еще не побежденная суровым пуританством Англия предавалась теперь, театр занимал одно из первых мест. Еще недавно актеры приравнивались к нищим и бродягам и были почти вне закона. Теперь они, правда, тоже должны были становиться под патронат какого-нибудь знатного вельможи и считаться его ‘слугами’, но это-то и гарантировало им безопасность и благоденствие. Вместо наскоро сколоченных подмостков или крошечной, перевозимой на колесах сцены появляются постоянные театральные здания, и число этих театров быстро растет. Сами театры, однако, весьма мало соответствуют позднейшим понятиям, примитивностью их объясняется многое во внешних особенностях и архитектонике шекспировских пьес. Почти не было тогда ни декораций, ни костюмов, женские роли исполнялись молодыми актерами. Отсюда та легкость, с которой Ш. перебрасывает место действия из Рима в Египет, из Египта в Грецию, из Англии во Францию, заставляет летать по воздуху эльфов и ведьм и т. п., отсюда та активная роль, которую играет у Ш. многоголовая по смыслу его пьес толпа, наконец, беспрерывное введение на сцену кровопролитных битв, предполагающих тысячи участников. Для инсценировки всей этой сложной обстановки в то время ровно ничего не требовалось, достаточно было либо словесного заявления актера, либо дощечки с соответствующей надписью, и воображение зрителя все дополняло. Но собственно сценическое искусство стояло очень высоко, такие исполнители, как знаменитый товарищ Ш., трагик Бэрбедж, не уступали в таланте самым выдающимся деятелям позднейшей английской сцены. По одному преданию, Ш. начал с того, что присматривал за лошадьми посетителей театра (карет еще не было и состоятельные люди приезжали верхом). По другому, вполне правдоподобному преданию, он был помощником суфлера, вызывая очередных актеров. Несомненно, что Ш. очень быстро стал и настоящим актером: уже в 1592 г. брошюра Четля (см. дальше), говорит о нем, как о ‘прекрасном представителе театральной профессии’. В сохранившихся списках актеров имя Ш. поминается всегда одним из первых, а издатели собрания его сочинений (1623) — Кондель и Юминг, товарищи его по сцене, говорят о нем как об отличном актере, принимавшем участие во всех написанных им драмах. Но, по-видимому, он принадлежал только к числу театральных ‘полезностей’, так как в театральных преданиях называются только роли второстепенные — духа убитого короля в ‘Гамлете, старика Адама в ‘Как вам это понравится’ и какой-то королевской роли, которую он играл в присутствии Елизаветы. Во всяком случае, Ш. очень близко принимал к сердцу актерские интересы и придавал театру весьма важное общественно-моральное значение. Если в 111-м сонете он, намекая на свое актерское звание, говорит о нем с большой горечью, как о чем-то таком, что покрыло его имя позором, то это, очевидно, выражение того негодования, с которым Ш. относился к исчезавшему, но еще не исчезнувшему вполне пренебрежению высших классов к сценическим деятелям. В самом центральном из великих его произведений — ‘Гамлете’ — любимейший его герой, сам Гамлет, с энтузиазмом говорит о театре, как об учреждении, в котором ‘отражается вся природа’ и в котором ‘добро, зло, время и люди должны видеть себя, как в зеркале’. Несомненно, устами Гамлета автор здесь высказал самые заветные собственные свои мысли. Речь Гамлета к актерам является также первостепенным источником для характеристики взглядов Ш. на сценическое искусство. Поразительно здесь, что в век изощреннейшей изысканности он настойчиво предостерегает актера от того, ‘чтобы не переступать за границу естественного’, потому что ‘все, что изысканно, противоречит намерению театра, цель которого была, есть и будет — отражать в себе природу ‘. Великий реалист гневно ополчается на актеров, которые ‘разрывают страсть в клочки, чтобы греметь в ушах райка, который не смыслит ничего, кроме неизъяснимой немой пантомимы и крика. Такого актера я в состоянии бы высечь за его крик и натяжку’.

К 1592 г. относится любопытный эпизод литературной биографии Ш., важный тем, что здесь мы из уст врага узнаем о том крупном успехе, который весьма скоро выпал на долю молодого провинциала. Этим врагом и завистником был Грин, один из крупных предшественников Ш. Человек беспутнейшего образа жизни, умиравший в полнейшей нищете, Грин почувствовал перед смертью потребность публично покаяться и издал в 1592 г. брошюру: ‘На грош мудрости, приобретенной миллионом раскаяния’. Обращаясь к 3 друзьям-драматургам, из которых двое — Марло и Нэш, а третий — либо Пиль, либо Лодж, он предостерегает их против тех, ‘которые берут наши слова себе в рот’, против ‘шутов, носящих наши цвета’. ‘Невесть откуда выскочившая ворона важно щеголяет в наших перьях, сердце тигра в оболочке актера (Tigers heart wrapt in a players hide). Она воображает, что может вымотать из себя белый стих не хуже вашего, а будучи всего только Иваном на все руки (Johannes fac totum) считает себя единственным потрясателем сцены (Shake-scene) всей страны’. Сердце тигра в оболочке актера — прямая пародия стиха из только что поставленной тогда Ш. с огромным успехом третьей части ‘Генриха VI’, где королева Маргарита характеризуется как сердце тигра в оболочке женщины (Tigers heart wrapt in a woman’s hide). Иван на все руки — намек на разнообразную деятельность Ш. в качестве автора, актера и отчасти директора театра, а в каламбуре с ‘потрясателем сцены’ ‘потрясатель копья’ (Shakespeare) почти назван по имени. Называя Ш. вороной в чужих перьях, Грин до известной степени был прав: ‘Генрих VI’ целиком заимствован и по сюжету, и по отдельным деталям. То, что Ш. от себя внес в эту слабую первую драматическую попытку, было слишком незначительно, чтобы заставить забыть факт заимствования, которое так охотно прощается Ш. в других пьесах, где гений его из грубого камня ‘заимствованного’ сюжета создает бессмертные образцы художественного ваяния. Но общий грубый тон выходки Грина был совершенно незаслужен, и Ш. очень скоро получил блестящее удовлетворение. Тот же самый Четль, который издал брошюру Грина, в том же 1592 г. напечатал свою книгу ‘Kind Heart’s Dreame’ и в предисловии публично каялся в том, что содействовал появлению в свет озлобленной выходки только что скончавшегося Грина. ‘Ибо, — говорит Четль, — я получил возможность убедиться, что он (Ш.) в одинаковой степени выдается и своей скромностью, и своим искусством в профессии актера. Кроме того, многие почтенные люди с похвалой отзываются о честности его характера, так же, как об изящной грации его писания’. Нет основания сомневаться в искренности этого извинения, но если и допустить, что оно было вынужденное, то и тогда мы имеем в нем яркое свидетельство, что уже на первых порах Ш. занял очень видное и почетное положение в литературно-театральном мире Лондона. Вторым ярким этапным пунктом биографии Ш. должен считаться отзыв о нем известного магистра кембриджского университета Фрэнсиса Миреса (Meres). Отзыв этот представляет собой также чрезвычайно важный источник для установления хронологии шекспировских пьес. Мирес издал в 1598 г. книжку ‘Palladis Tamia’ (‘Сокр

Читайте также: