ШЕКСПИРЪ.
*
*
‘Современникъ’, т. XIII, 1839
Шекспир, Шекспир Вильям, Год: 1839
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Въ 1838 году вышло въ Лондон третіе изданіе книги: Characters of Shakspeare’s plays (Характеры пьесъ Шекспира). Авторъ ея, Вилліамъ Газзлитъ (William Hazlitt), называемый издателями патріотомъ, метафизикомъ и критикомъ, уже окончилъ земное свое поприще.
Но вотъ, что сказано о немъ въ начал примчательной книги его. ‘Многіе изъ лучшихъ и полезнйшихъ дйствователей на обширномъ поприщ и на поприщ тсномъ, на станкахъ типографій и въ кабинетахъ чтенія, въ литературныхъ обществахъ и въ механическихъ заведеніяхъ, обязаны непосредственнымъ возбужденіемъ и счастливыми успхами способностей своихъ сил и жизни сочиненій Газлитта. Ни одинъ изъ Англійскихъ писателей не превзошелъ его въ великомъ искуств — заставлять читателей своихъ мыслить. Собственныя же мысли его, даже въ такихъ мстахъ, гд он, по небрежности или прихоти автора, не вполн достигаютъ той степени истины, которая всегда бываетъ ихъ цлію, могутъ служить для читателя руководствомъ и образцемъ критики. Это особенно чувствуешь въ сочиненіи, теперь предлагаемомъ публик. Можетъ быть, сужденія Газлитта несовершенны и ошибочны въ нкоторыхъ отношеніяхъ, въ другихъ сомнительны и несовсмъ примняются къ практик, за-то удивительно полны мыслей и всегда блестятъ живымъ выраженіемъ. Справедливы он, или нтъ, вы никогда не прочтете равнодушно этой книги, потому-что, какъ бы ни замтны были ошибки Газлитта, никогда вы не встртите у него ничтожнаго замчанія.’
Сочиненіе Газлитта начинается довольно большимъ предисловіемъ, которое такъ любопытно, что мы надемся угодить нашимъ читателямъ, выписывая его здсь почти слово-въ-слово.
Попъ сказалъ: ‘Никто изъ писателей не заслужилъ такъ названія ‘оригинальный’, какъ Шекспиръ. ‘Самъ Гомеръ не обязанъ природ искуствомъ своимъ такъ непосредственно: у него оно проходило чрезъ Египетскіе водопроводы и каналы, и являлось къ нему уже съ проблескомъ ученія, уже съ легкими перстами образцовъ, виднныхъ имъ. Поэзія Шекспира была истинное вдохновеніе: онъ не столько подражатель природ, сколько ея орудіе — и справедливе сказать: природа говоритъ посредствомъ его, нежели: ‘онъ говорить по ея внушенію.’
‘Въ характерахъ его такъ много самой природы, что несправедливо было бы назвать ихъ столь оскорбительнымъ для нихъ именемъ копій съ нея. Въ характерахъ, другихъ поэтовъ есть постоянное общее сходство, доказывающее, что поэты заимствовали ихъ одинъ отъ другаго и были только распространителями однаго и того же образа: каждая картина, какъ обманчивая радуга, есть только отраженіе отраженія. Но у Шекспира каждый характеръ, взятый по-одиначк, есть отдльное, живое лице, невозможно найти двухъ совершенно сходныхъ — и даже т, которые, по сродству или связи въ какомъ-нибудь отношеніи, кажутся наиболе сходствующими, когда внимательне сравнишь ихъ, то увидишь, что они очень различны. Къ этой жизни и разнообразію характеровъ мы должны прибавить еще, съ какою точностію они выдерживаются: если бы вс рчи пьесъ напечатаны были безъ именъ дйствующихъ лицъ — можно безошибочно угадать каждое.’
Предметомъ предлагаемой здсь книги будетъ развитіе этихъ замчаній Попа съ примненіемъ ихъ къ каждой пьес. Сорокъ лтъ тому назадъ, Мезонъ (Mason), авторъ книги: Treatise on Ornamental Gardening, началъ сочиненіе въ такомъ же род, но смерть воспрепатствовала ему окончить — и онъ усплъ написать только сравненіе характеровъ Макбета и Ричарда III-то, сравненіе, представляющее чрезвычайно остроумный образецъ аналитической критики. Ричардсонъ, въ своихъ Опытахъ, говоритъ только о нкоторыхъ изъ главныхъ характеровъ Шекспира. Единственное сочиненіе, посл котораго, казалось, не-зачмъ было намъ издавать своего, написано Шлегелемъ, подъ названіемъ: Драматическія Чтенія. Эта прекрасная книга конечно лучшій до-сихъ-поръ отчетъ о пьесахъ Шекспира. Германской критикъ исполнилъ свое дло съ большимъ искуствомъ — разв только можно сказать что-нибудь противъ его мистицизма въ слог и прибавить нсколько объясненій на нкоторыя мста Шекспира по собственнымъ же его пьесамъ, чего Шлегель не могъ допустить въ своемъ сочиненіи по обширности плана его. Мы сознаемся въ тоже время, что къ исполненію настоящаго предпріятія содйствовала нсколько и оскорбленная національность: намъ досадно было, что чужеземному критику предоставлено объяснить причины, почему мы — Англичане такъ высоко цнимъ Шекспира. Конечно, ни одинъ изъ писателей нашихъ не показалъ ни такаго энтузіазма къ его генію, ни такой философической проницательности, изображая его характеристическое предъ всми поэтами превосходство. Сказавши здсь все, что нужно было сказать объ этомъ предмет, мы представляемъ теперь общій отчетъ Шлегеля о Шекспир: вотъ въ чемъ онъ заключается.
‘Никогда, можетъ быть, не было таланта, одареннаго столь великою проницательностію, въ изображеніи характеровъ, какъ былъ талантъ Шекспира. Онъ не только схватываетъ вс особенности званій, пола и возраста, начиная отъ зари младенчества, не только заставляетъ короля и нищаго, героя и обманщика, мудреца и глупца говорить и дйствовать съ равною истиною, не только переносится въ вка давно минувшіе и къ народамъ чуждымъ, и описываетъ, съ величайшею точностію и небольшими только отступленіями въ костюмахъ, и древнихъ Римлянъ, и Французовъ во время войнъ ихъ съ Англичанами, и самихъ Англичанъ въ продолженіе большей части ихъ исторіи, и южныхъ Европейцевъ (во многихъ комедіяхъ), и образованное общество того времени, и прежнее грубое и варварское состояніе свера, человческіе характеры его имютъ не только такую глубину и точность, что не могутъ раздлиться на классы и уже неистощимы при самомъ зарожденіи своемъ — нтъ, этотъ Прометей не только творитъ людей — онъ отворяетъ входъ въ волшебный міръ духовъ, вызываетъ полуночныя тни, представляетъ намъ вдьмъ посреди ихъ нечестивыхъ таинствъ, населяетъ воздухъ веселыми нимфами и сильфидами — и эти существа, живущія только въ воображеніи, такъ полны истины и вещественности, что даже въ видъ безобразныхъ чудовищъ, подобныхъ Келибану, они исторгаютъ у насъ сознаніе, что если бы могли быть такія существа, они поступали бы такимъ образомъ. Однимъ словомъ, принося съ собою самое плодовитое и смлое воображеніе въ царство природы, онъ, съ другои стороны, вноситъ природу въ міръ фантазіи, далеко за предлы существенности. Мы теряемся въ изумленіи, видя чрезвычайное, чудесное, досел неслыханное — въ такомъ близкомъ отъ себя разстояніи!’
‘Если характеры Шекспира достойны удивленія нашего, точно тоже надобно сказать и о его выраженіи страсти, принимая это слово въ самомъ обширномъ значеніи, т. е. включая сюда каждое движеніе души, каждый оживленный звукъ ея отъ легкой веселости до изступленія и отчаянія. Онъ разсказываетъ намъ исторію ума и чувствъ, открываетъ предъ нами въ одномъ словъ цлый рядъ предшествовавшихъ явленій. Страсти его не изображаются съ перваго разу на всей высот своей, какъ это бываетъ у многихъ трагическихъ поэтовъ, называемыхъ Лессигомъ совершенными мастерами законнаго слога любви. Онъ самымъ неподражаемымъ образомъ описываетъ постепенные успхи душевныхъ движеній. Онъ представляетъ, по словамъ Лессинга, живую картину всхъ малйшихъ и тайныхъ обольщеній, посредствомъ которыхъ чувство закрадывается въ душу вашу, всхъ незамтныхъ пріобртеній, которыми оно усиливается тамъ, всхъ хитростей, которыми покоряетъ власти своей каждую другую страсть, до-тхъ-поръ, пока не сдлается единственнымъ тираномъ желаній и отвращеній вашихъ. Изъ всхъ поэтовъ, можетъ быть, онъ одинъ живо описалъ умственныя болзни — меланхолію, безуміе, лунатизмъ — съ такою невыразимою и такою положительною во ‘всхъ отношеніяхъ истиною, что врачъ могъ бы обогатить познанія свои его описаніями точно также, ‘какъ наблюденіемъ надъ дйствительными случаями.
‘Джонсонъ говоритъ, что въ патетическихъ мстахъ Шекспиръ не всегда выдерживаетъ естественность и свободу. Правда, у него есть нсколько мстъ, гд поэзія его выходитъ за предлы настоящаго разговора, гд слишкомъ выспренній полетъ воображенія, слишкомъ утонченное остроуміе разочаровываютъ полное, драматическое обольщеніе. За исключеніемъ этихъ немногихъ мстъ, возраженіе Джонсона остается несправедливымъ. Оно происходитъ отъ положительнаго, т. е. прозаическаго образа мыслей, для котораго все, несогласное съ холодною безжизненностію, кажется неестественнымъ. Отсюда составилось понятіе, что простое и натуральное выраженіе страсти должно заключаться въ восклицаніяхъ совершенно безцвтныхъ и нисколько не выходящихъ изъ ежедневнаго тона. Но сильныя страсти электризуютъ весь составъ умственныхъ способностей и слдовательно при движеніяхъ души необыкновенной выражаются и остроумно и иносказательно. Часто замчали, что негодованіе длаетъ людей краснорчивыми, и если бываетъ, что отчаяніе изливается смхомъ, отъ чего жъ не обнаружиться ему иногда и антитезами?
‘Гораздо важне другое возраженіе. Говорятъ, что Шекспиръ оскорбляетъ наши чувствованія развитіемъ самыхъ безнравственныхъ качествъ, что онъ безжалостно терзаетъ сердце представленіемъ самыхъ ненавистныхъ зрлищъ. Конечно, онъ никогда не украшалъ дикихъ и кровожадныхъ страстей пріятною наружностію, никогда не прикрывалъ преступленія и безнравственности ложнымъ видомъ величія души — и въ этомъ случа онъ достоинъ похвалы. На счастье драматическому искуству Шекспиръ жилъ въ такомъ вк, который чрезвычайно живо принималъ благородныя и нжныя впечатлнія, но который въ тоже время столько наслдовалъ твердости отъ бодрой старины, что не трепеталъ отъ ужаса при каждой разительной и жестоко-сильной картин. Въ наше время, мы видимъ трагедіи, которыхъ печальная развязка заключается въ обморок влюбленной принцессы. У Шекспира встрчается иногда противоположная крайность. Но его благородное заблужденіе получило начало свое въ полнот гигантской силы: и этотъ трагическій Титанъ, потрясающій небесами и грозящій поколебать основанія земли, этотъ второй и еще ужаснйшій Эсхилъ, отъ котораго поднимаются дыбомъ волоса и стынетъ кровь въ жилахъ, обладаетъ въ тоже время непреодолимою прелестію сладчайшей поэзіи. Онъ играетъ любовью, какъ дитя — и псни его нжны какъ тихо-исчезающіе вздохи. Геній его соединяетъ въ себ и удивительную возвышенность и еще боле удивительную глубину: въ немъ мирно живутъ вмст самыя чуждыя другъ другу и по наружности самыя несогласимыя между собою способности. Міръ духовъ и природа повергли къ ногамъ его вс сокровища свои. Исполинъ по сил, предсказатель по дальновидности, благодтельный духъ высшаго рода по всеобъемлющей мудрости, онъ нисходитъ до смертныхъ какъ будто въ невдніи своего превосходства и бесдуетъ съ ними со всмъ простодушіемъ и незлобіемъ младенца.
‘Комическій талантъ Шекспира удивителенъ столько же, какъ удивительно все то, что показалъ онъ въ род страстномъ и трагическомъ: возвышенность, обширность и глубина равно изумительны и здсь. Онъ чрезвычайно изобртателенъ въ комическихъ положеніяхъ и мотивахъ. Почти невозможно ‘показать, откуда взяты многіе изъ нихъ, между-тмъ какъ для важнйшей части драмы своей онъ обыкновенно бралъ что-нибудь уже извстное. Комическіе характеры его также истинны, разнообразны и глубоки, какъ и важные. Онъ очень мало склоненъ былъ къ карикатур. Напротивъ, многія черты его слишкомъ тонки и нжны для театра. Судя по ихъ необыкновенной граціи, и того почти нельзя сказать о нихъ, что он могли быть съ точностію схвачены а только великимъ актеромъ и вполн постигнуты только самыми остроумными слушателями. Онъ нетолько врно описалъ намъ нсколько родовъ безумія, но умлъ вывести на сцену и пошлую глупость самымъ веселымъ и занимательнымъ образомъ.’
Мы тмъ-охотне пользуемся свидтельствомъ симъ чужестраннаго критика въ похвалу Шекспира, что соотечественникъ нашъ Д. Джонсонъ не такъ благосклоненъ къ нему. О Шекспир можно сказать: кто не за него, тотъ противъ него — потому-что равнодушіе къ нему есть высочайшая несправедливость. Позволено иногда для большой правды сказать маленькую неправду, въ отношеніи къ Шекспиру излишній энтузіазмъ извинительне, нежели холодность, потомучто восторгъ и удивленіе наше едва ли могутъ превзойти его геній. Мы глубоко уважаемъ душевныя качества и умъ Д. Джонсона, даже чувствуемъ къ нему что-то похожее на личную привязанность: но онъ никогда не былъ ни поэтомъ, ни надлежащимъ судьей въ поэзіи. Онъ могъ быть судьей въ такой только поэзіи, которая не выходила изъ предловъ и правилъ прозы, но не такой, которая была настоящею поэзіей. Мене всего онъ могъ быть судьею Шекспира, котораго однаго назвать должно поэтомъ въ высочайшей степени фантастическимъ. Мы не говоримъ, что человкъ, желающій сдлаться критикомъ, долженъ непремнно быть поэтомъ, но чтобъ быть хорошимъ критикомъ, онъ не долженъ быть дурнымъ поэтомъ. Предисловіе Д. Джонсона къ его изданію Шекспира есть тяжелая диссертація, въ которой онъ старается скучною фразеологіей помрачить отличительныя достоинства автора и взвсить совершенства и недостатки его на одинаковыхъ всахъ, унизанныхъ высокопарными фигурами и звонкими эпитетами. Это и не могло быть иначе. Привыкнувъ обо всемъ судить по извстнымъ формамъ, Джонсонъ притупилъ въ себ критическую воспріемлемость. Вс идеи его приняли одностороннее направленіе, он жили только правилами и системою. Шекспиръ представлялъ въ себ совершенно противное. Умственныя способности Джонсона обращались только съ круглыми числами: дроби для него не существовали. Онъ приводилъ все въ указную мру — и самое изящное превосходство дйствовало на него только тогда, когда могло быть переложено на языкъ мрной прозы. У него излишество красоты называлось ошибкою, оно казалось ему чмъ-то похожимъ на наростъ, и воображеніе его слпнуло отъ яркаго свта. Сочиненія его не сіяли лучами природнаго генія и не отражали ихъ. Перемнчивые виды фантазіи, радужные цвта предметовъ не длали на него никакаго впечатлнія: онъ брался только за прочное и осязаемое. Онъ имлъ истинное понятіе только о тхъ произведеніяхъ природы, которыя могъ измрить доухъ-футовою линйкою, или сосчитать на десяти пальцахъ. Такимъ же образомъ судилъ онъ и о природ человка — по расположенію и виду. Онъ зналъ одно только опредленное, положительное и практическое, онъ зналъ круглыя формы вещей, а не разительныя различія, классы ихъ, а не степени. Скоре можно сказать, что онъ былъ человкъ, одаренный большимъ количествомъ здраваго смысла и практической мудрости, нежели человкъ геніальный и чувствительный. Онъ удерживалъ въ памяти правильныя, обыкновенныя впечатлнія существенныхъ предметовъ, во не. могъ слдовать за быстрымъ полетомъ фантазіи или за сильными движеніями страсти. То есть, его отношеніе къ поэту было тоже, что отношеніе описывающаго мирную жизнь къ изображающему исторію. Здравый смыслъ сочувствуетъ со всми впечатлніями вещей на обыкновенные умы въ обыкновенныхъ обстоятельствахъ, геній схватываетъ мгновенныя соображенія, мелькающія предъ мысленными взорами нашими подъ вліяніемъ страсти. Ближайшая обязанность дидактическаго писателя состоитъ въ томъ, чтобы онъ собиралъ свднія о такихъ нравственныхъ явленіяхъ, которыя постоянно повторяются и всегда остаются тже, которыя совершаются одно за другимъ въ правильной послдовательности, которыя обнаруживаются въ многочисленныхъ классахъ людей, и отражаются въ принятыхъ обычаяхъ, законахъ, язык и учрежденіяхъ. Джонсонъ обязанъ своею славою наблюденіямъ, сравненію и разсужденіямъ, которыя касалось этихъ нравственныхъ явленій. Но онъ не ногъ промнять общихъ правилъ къ особеннымъ случаямъ, не могъ показать, какъ измняется человческая природа отъ сильнаго вліянія страсти, или какъ безконечны переливы мысли и ощущенія — слдовательно онъ не могъ судить ни о высот, ни о глубокости поэзіи. Это еще не все. Сознавая великія способности свои и чувствуя, что он имли направленіе противное, нежели способности разбираемаго имъ автора, онъ хотлъ судить поэзію по чуждымъ ей законамъ и сдлать изъ критики родъ эшафота для генія, гд бы онъ могъ съ воображенія срзать все до дйствительности, подчинить страсти разсудку, и преобразить все цлое въ логическія доказательства и риторическую декламацію. Такимъ образомъ, противорча замчаніямъ Попа и чувствамъ всхъ другихъ читателей, онъ сказалъ, что каждый характеръ Шекспира есть родовой, а не индивидуальный, Конечно, онъ находилъ въ Шекспировыхъ характерахъ родовыя понятія или дидактическую форму, единственную вещь, которой онъ искалъ и о которой заботился, но не находилъ индивидуальности или драматическихъ отличій, привитыхъ Шекспиромъ къ этой общей природ, не находилъ ихъ — потому что не занимался ими. Смлый и счастливый полетъ воображенія Шекспира былъ равно потерянъ для нашего критика. Онъ не имлъ не только никакой особенно тонкой органической чувствительности, живо постигающей каждое могучее слово для слуха и глазъ, чувствительности, необходимой живописцу иди музыканту, но даже не имлъ той напряженности страсти, которая, стараясь увеличить все, что возбуждаетъ чувство удовольствія, и образуя впечатлнія натуральныхъ предметовъ согласно съ желаніемъ воображенія, производитъ стремленіе къ поэзіи. Слдуя понятіямъ Джонсона — гора высока, а роза прекрасна, потому-что такъ говоритъ опредленіе ихъ. Но онъ столь же мало можетъ дать понятіе о Дуврской скал въ Корол Лир, или о цвтахъ въ Зимней-Сказк (The Winter’s Tale), какъ описать предметы шеста то чувства, и даже мы не думаемъ, чтобы онъ могъ глубоко постичь красоту тхъ мстъ, на которыя мы ссылаемся здсь. Какая-нибудь обыкновенная величавость, какъ напримръ, описаніе развалинъ въ The Mourning Bride Конгрева, столько же, или даже боле согласовалась бы съ требованіями Джонсона, нежели первое описаніе. Обильный наборъ благоухающихъ цвтовъ не такъ противорчилъ бы всегдашнему требованію его воображенія, какъ эти прелестныя, сладкія строки Пердиты въ Зимней-Сказк.
‘Нарцизы, появляющіеся прежде — нежели сметъ прилетть ласточка, и въ красот колеблющіеся подъ вяніемъ втерка въ март, фіалки тусклыя, но боле плнительныя, нежели вки, покрывающія глаза Юноны, нежели дыханіе Цитереи.’
Не чувствуя очарованія, внушаемаго этими предметами, нельзя итти рядомъ съ воображеніемъ, которое старается выразить ощущеніе равносильно, а иногда еще и живе, нельзя постигнуть этой страстной любви къ природ безъ живйшей природной чувствительности. Для простаго, буквальнаго понятія, неподражаемо-отличительный эпитетъ фіалки тусклыя долженъ скоре показывать недостатокъ, нежели красоту. Всякому, непостигающему всей силы этаго сравненія, представляющаго что-то похожее на сонные взоры любви, намкъ на вки глазъ Юноны долженъ казаться страннымъ и безсмысленнымъ. Шекспиръ находилъ слова и образы для самой утонченной чувствительности, для природы, борющейся съ выраженіемъ: описанія его были тожественны съ самыми вещами, представляемыми прекраснымъ посредничествомъ страсти. Отнимите отъ нихъ это соотношеніе и попытайтесь подвергнуть ихъ обыкновеннымъ понятіямъ и обыкновеннымъ правиламъ — и они сдлаются такъ странны и грубы, какъ вамъ угодно. Низводя такимъ образомъ геній Шекспира до указной мры изобртенія по общимъ мстамъ, легко было показать, что ошибки его также велики, какъ и красоты. Превосходство, заключающееся только въ соблюденіи правилъ, не значительне техническаго нарушенія ихъ. Другое обстоятельство, подавшее Джонсону поводъ къ его безотчетной похвал или порицанію Шекспира, есть самый слогъ его. Джонсонъ писалъ нкотораго рода рифмованной прозой, въ которой онъ столько же принужденъ былъ оканчивать различныя свои рченія и уравнивать періоды одинъ противъ другаго, сколько писатель героическихъ стиховъ — держаться строкъ въ десять слоговъ съ одинакими окончаніями. Едва успетъ онъ признать достоинство автора въ одной строк, какъ уже новое словотеченіе переноситъ силу мннія его совершенно на сторону возраженій — и такимъ образомъ поддерживается безпрестанная перемна совершенствъ и ошибокъ. Чтобы лучше показать это, мы выписываемъ слдующія строки. ‘Въ трагическихъ сценахъ его всегда не достаетъ чего-то, во комедія его часто превосходитъ ожиданіе или желаніе. Комедія его нравится мыслями и языкомъ: трагедія же по большой части побочными происшествіями и дйствіемъ. Трагедія его походитъ на искуство, комедія — на инстинктъ.’ Теперь, сказавъ, что трагедія его походила на искусство. Джонсонъ утверждаетъ на слдующей страниц: декламація его была обыкновенно холодна и слаба, потому-что власть его была власть природы: когда онъ старался, подобно другимъ трагическимъ писателямъ, ловить случаи къ распространенію и, не заботясь о томъ, чего требовали обстоятельства пьесы, показать, какъ а великъ запасъ учености его, онъ рдко избгалъ сожалнія или негодованія своего читателя. Бдный Шекспиръ! Порицаемый за недостатокъ природы въ первомъ примр, и за недостатокъ искуства во второмъ, онъ едва не подвергается совершенному обвиненію. И опять: ‘но почитатели сего великаго поэта должны боле всего жаловаться тогда, когда онъ, подходя на ближайшее разстояніе къ своему высочайшему превосходству, кажется совершенно готовымъ погрузить ихъ въ печаль или растрогать всми нжными движеніями души, угрожая паденіемъ величію, опасностью невинности, страданіями — любви. Онъ скоро оставляетъ то, что длаетъ лучше всего. Лишь только начнетъ онъ трогать, какъ уже и противодйствуетъ самому себ: и ужасъ и жалость, при первомъ возбужденіи своемъ въ душ, останавливаются и разрушаются внезапною холодностію.’ Во всемъ этомъ, критикъ нашъ, кажется, думаетъ боле о сохраненіи равновсія въ слог своемъ, нежели о существ или истин своихъ сужденій.
Въ книг Газлитта, за этимъ предисловіемъ, которое заключаетъ общую характеристику Шекспира, слдуютъ разборы тридцати двухъ его драматическихъ сочиненій, потомъ отдльно разсмотрны пьесы, приписываемыя Шекспиру, и наконецъ его поэмы и сонеты. Желая познакомить читателей нашихъ съ книгою, столь поучительною и любопытною, мы конечно не ограничимся предисловіемъ, хотя оно и само по себ представляетъ полную и занимательную критику Шекспира какъ автора вообще. Но прежде-нежели представимъ что-нибудь изъ частныхъ разборовъ Газлитта, мы находимъ здсь очень удобный случай, пока мннія великихъ критиковъ Англіи и Германіи передъ глазами, привести ихъ, сколько можно, къ общему заключенію.
Попъ въ немногихъ словахъ боле всхъ сказалъ о Шекспир и ближе всхъ подошелъ къ его истинной характеристик. Безъ энтузіазма, всегда наводящаго на какое-то сомнніе, онъ опредлилъ, какое мсто занимаетъ Шекспиръ во всемірной исторіи поэзіи, и что въ его созданіяхъ составляетъ существенную отличительность. Удивительне всего, что Попъ, самъ нсколько холодный поэтъ и очень пристрастный къ правильности искуства, такъ ясно видлъ совершенства Шекспира. Понятно, отъ чего онъ выразился такъ точно и опредлительно. Съ его умомъ зоркимъ и врнымъ нельзя говорить иначе. Одаренный поэтическимъ чувствомъ, хотя преобладаніе разсудка и современное ему общее стремленіе къ излишней формальности охладили это чувство, онъ гармонически сошелся съ великимъ драматикомъ и въ благоговніи передъ нимъ самъ явился истиннымъ поэтомъ. Хотя его взглядъ подобенъ только зерну, изъ котораго не развилось растеніе, но для опытнаго глаза въ этомъ зерн ощутительно полное будущее явленіе. Шекспиръ изъ всхъ поэтовъ самый независимый геній, не столько поэтъ — подражатель природ, сколько поэтъ, паралельный ей (если можно такъ выразиться для точности идеи), и образователь существъ, принадлежащихъ міру дйствительному, а не героевъ метафизическихъ. Въ этихъ трехъ отличіяхъ Шекспира все его достоинство какъ поэта, и въ нихъ же вся піитика, если только позволено говорить о ней безъ вреда искуству.
Шлегель разбираетъ какъ метафизикъ, Пріучивши умъ свой анализировать каждое явленіе, Онъ не довольствуется простымъ изложеніемъ своего мннія, одобряющаго или несогласнаго, но доказываетъ его раздробленіемъ каждой части. Эта система обнаруживаетъ только его Германское умонаправленіе. Мы впрочемъ не думаемъ, чтобы она приводила всякаго къ принятію истины, чтобы она замняла убжденіе, которое часто зависитъ отъ однаго вдохновеннаго слова, отъ одной неотразимой мысли. Шлегель боле обнимаетъ сторонъ въ созданіяхъ Шекспира, нежели Попъ. Онъ указываетъ на всеобъятность его таланта при изображеніи человка въ неисчислимыхъ его положеніяхъ, эпохахъ и въ самой даже мстности, на могущество его фантазіи, разширяющей предлы созерцаемаго нами міра, безъ нарушенія общихъ законовъ природы, на глубокую проницательность ума, когда онъ разоблачаетъ передъ нами вс тайны страстей — и наконецъ Шлегель говоритъ едва ли не о важнйшемъ въ Шекспир, т. е. о его равносильномъ чувств красоты прямой и комической. Эта боле систематическая и полне изложеннная характеристика ни однимъ положеніемъ своимъ не противорчитъ первой. Она только дополняетъ нкоторыя въ ней мста.
Джонсонъ, какъ и большая часть ученыхъ людей безъ вдохновенія или безъ художническаго таланта, расходятся съ приводимыми критиками въ одномъ только своемъ воззрніи. Его пугаетъ безграничный разливъ высокихъ страстей Шекспира. То, что въ обыкновенной жизни бываетъ такъ рдко, до чего не домыслишься спокойнымъ наблюденіемъ, Джонсону кажется ошибкою. На красот комической онъ мирится съ Шекспиромъ и даже восхищается имъ, потому-что ея идеальная сторона немного выше сценъ, по частямъ знакомыхъ каждому. Но страсти сильныя, особенно тайна ихъ послдовательнаго разоблаченія, не могутъ быть постигнуты безъ геніальнаго ума или безъ собственныхъ опытовъ. Даже и въ этихъ случаяхъ еще потребно особенное сознаніе того, что въ насъ или въ другихъ происходитъ. Здсь много условій для человка, природою не поставленнаго на высот избранныхъ, а наукою увлеченнаго въ изслдованія. Но и Джонсонъ незамтно для себя высказываетъ могущественное вліяніе Шекспира на душу. Ему нечуждо дйствіе общее, только въ частностяхъ онъ теряется. Упоминая о власти природы, объ инстинкт, объ искуств, онъ приближается къ главной иде Попа и Шлегеля. Онъ и безъ сознанія чувствуетъ, что Шекспиръ обладалъ какою-то неизъяснимою силою. Что касается до его разбора Шекспировскаго слога, здсь онъ юно входитъ въ толпу мелочныхъ критиковъ, не понимающихъ, что великое созданіе (если мы уже чувствуемъ его) своимъ явленіемъ доказываетъ присутствіе истиннаго своего слога. Геніальный писатель можетъ сдлать ошибку противъ правилъ грамматики, но не противъ слога, т. е. не противъ себя.
Такимъ образомъ вс они согласны, что Шекспиръ идетъ не за природою, но рядомъ съ нею. Въ этомъ заключается тайна созданій его, дйствующихъ на каждаго читателя. Подобно природ, съ которою такъ счастливо соперничествуетъ онъ, его произведенія образуютъ міръ прекрасный, разнообразный и необъятный для изученія самаго долговременнаго. На всхъ существахъ, имъ созданныхъ, самобытность остается въ гармоніи съ общими законами природы. Отвлеченной какой-нибудь одной идеи, получающей у другихъ сочинителей безцвтный образъ для осуществленія частной истины, Шекспиръ не вывелъ на сцену. Онъ съ каждымъ лицемъ соединилъ полноту души, неисчерпаемой въ мысляхъ и чувствованіяхъ. Это вознесло его надъ всми поэтами и въ тоже время преобратило въ загадку, надъ которою одни глумятся, и предъ которою другіе благоговютъ. Но самъ онъ, обогатившій міръ искуства такимъ множествомъ дйствующихъ лицъ, не обозначилъ себя ни на одномъ. Какъ Протей, принявъ разъ на себя каждый изъ этихъ образовъ, ни съ однимъ не слился — и остался для васъ невидимымъ.
Читать Шекспира, поучаться въ немъ человковднію — можетъ всякой, безъ различія возраста и пола, образованности и націи. Литератору онъ руководитель самый врный и самый безопасный. Непричастный господству какой-нибудь школы, безъ привязанности къ одному какому-нибудь тону или взгляду, онъ вноситъ въ душу вашу только ИСТИНЫ ВЧНЫЯ. Что вкъ и нація сообщили ему, того никто не возметъ, но что вы займете у него, то принадлежитъ человчеству: слдственно это ваша собственность.