Шекспир с точки зрения права, Колер Йозеф, Год: 1883

Монография
Время на прочтение: 145 минут(ы)
Скачать в PDF

ШЕКСПИРЪ СЪ ТОЧКИ ЗРНІЯ ПРАВА.

ПРОФ. І. КОЛЕРА

ПЕРЕВОДЪ СЪ НМЕЦКАГО

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Изданіе Я. Канторовича
1899.

СОДЕРЖАНIЕ.

Предисловіе
Введеніе.
I. Венеціанскій купецъ.
Драма долговаго права
II. Гамлетъ.
Драма кровавой мести

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Я давно уже намревался заняться изложеніемъ мыслей Шекспира, имющихъ отношеніе къ юриспруденціи. Продолжительное изученіе его твореній, какъ съ эстетической, такъ и съ юридической точекъ зрнія, обнаружило мн обиліе и глубину юридическихъ мыслей, таившихся въ ум этого генія, который съумлъ проникнуть также врно и глубоко въ сокровеннйшіе уголки исторіи нрава, какъ и во вс другія области человческаго духа. Въ особенности казался мн заслуживающимъ юридическаго анализа образъ Шейлока, о которомъ въ послднее время такъ много говорилось подъ вліяніемъ интересныхъ, но неврныхъ толкованій Іеринга.
Я поставилъ себ задачей изложить научнымъ языкомъ юридическія мысли, облеченныя великимъ драматургомъ въ поэтическую форму, и освтятъ ихъ общеисторическое значеніе. Я по занимался поэтому отыскиваніемъ у Шекспира источниковъ для спеціальной исторіи права его времени, не старался также, на основаніи юридическихъ терминовъ, образовъ и сравненій, встрчающихся въ его произведеніяхъ, ршить
Вопросъ о его отношеніяхъ къ лицамъ судейскаго сословія и выяснитъ, насколько справедливо предположеніе, что Шекспиръ одно время состоялъ въ корпораціи адвокатовъ. Моя работа иметъ, вслдствіе этого, мало точекъ соприкосновенія съ произведеніями Сатрbell‘я: ‘Schakespeare’s legal acquirements’ (London, 1859) и Rhuston’а: ‘Schakespeare alawyer’ (London и Liverpool, 1858), занимавшихся главнымъ образомъ біографическимъ вопросомъ о ход развитія поэта. Я старался разработать представившіеея мн вопросы съ точки зрнія общеисторической эволюціи права, и въ этомъ отношеніи особенно интересный матеріалъ для изслдованій представляютъ ‘Венеціанскій купецъ’ — Драма долговаго права и ‘Гамлетъ’ — драма кровавой мести. Сложность всякаго универсально-историческаго изслдованія, обиліе матеріала, подлежащаго разработк, многосторонность эволюціоннаго процесса — все это представляетъ несомннныя затрудненія, которыя однако въ состояніи еще боле возвысить интересъ работы.
Во многихъ мстахъ мн приходилось прибгать для своихъ изслдованій къ художественному анализу, что объясняется свойствомъ матеріала. Художественный анализъ оказался въ особенности необходимымъ при изслдованіи вчной проблеммы, названіе которой — ‘Гамлетъ‘, при стремленіи освтить этотъ сфинксъ съ его глубокомысленными загадками и его глубокимъ, полнымъ меланхоліи, міросозерцаніемъ, которое останется вчной тайной человческаго духа…
Я имлъ въ виду двоякую цль: я хотлъ сдлать вкладъ въ общую исторію нрава и вмст съ тмъ хотлъ споспшествовать пониманію величайшаго поэта и его твореній. Пусть читатель судитъ, насколько мн это удалось. Я могу только уврить, что я занимался этой работой съ живйшимъ воодушевленіемъ — за право и за его величайшаго поэта.

I. Колеръ.

Вюрцбургъ.

ВВЕДЕНІЕ.

Произведенія величайшаго драматурга всхъ временъ давно уже стали предметомъ самыхъ разнообразныхъ научныхъ изслдованій. Почти сверхчеловческій даръ наблюдательности великаго британскаго генія, отъ котораго не ускользнуло ни одно сколько нибудь значительное явленіе общественной и душевной жизни, глубина его философскаго мышленія, ширь его взгляда, тонкость его историческаго пониманія — побудили многихъ естествоиспытателей, врачей и другихъ ученыхъ приняться за научную обработку его безсмертныхъ произведеній и разсянныхъ въ нихъ сокровищъ мысли. Естествоиспытателей изумляло тонкое знаніе природы, обнаруженное этимъ замчательнымъ человкомъ. Harting написалъ цлое сочиненіе о жизни птицъ, а Patterson о жизни наскомыхъ у Шекспира, Beisly и Perger писали о флор въ драмахъ Шекспира, они нашли тамъ упомянутыми 126 видовъ растеній, причемъ время цвтенія каждаго изъ нихъ всегда опредлено съ поразительной врностью. Объ умопомшательств въ драмахъ Шекспира существуетъ цлая литература, и вс психіатры утверждаютъ, что Шекспиръ своимъ непосредственнымъ чутьемъ сдлалъ въ этомъ отношеніи открытія, до которыхъ наука дошла только 200 лтъ спусти. Правда, мы не находимъ у Шекспира той цльной, законченной міровой системы, какую даетъ намъ Данте, этотъ творческій геній, который, черпая матеріалъ изъ философіи своего времени, создалъ гигантскій воображаемый міръ, производящій на насъ впечатлніе дйствительности. За то взоръ Шекспира свободне, легче и дальше проникаетъ вселенную. У Данте насъ удерживаютъ рамки по шаблону построеннаго міра, въ твореніяхъ Шекспира мы чувствуемъ дыханіе безконечнаго. Данте замыкаетъ собой міровоззрніе, отошедшее для насъ въ прошлое. Шекспиръ является встникомъ новаго времени, герольдомъ новой міровой идеи, познающей безконечность міровъ, проникнутой прелестью безконечнаго, живущаго, какъ въ великомъ, такъ и въ маломъ. Въ историческихъ драмахъ Шекспира таинственный геній всемірной исторіи приподнимаетъ густое покрывало съ своего лица, представляясь намъ то свтлымъ, подобно лучезарному Фебу, то мрачнымъ, подобно лику Медузы. Властный, увлекающій слогъ, гигантскій розмахъ метафоръ и картинъ, величественный полетъ фантазіи, то поднимающейся съ земли на небо, то опускающейся съ неба на землю и проникающей въ безконечность временъ и пространствъ — ужъ этотъ слогъ можетъ принадлежать только генію, обнимающему однимъ движеніемъ весь міръ.
Юристы до сихъ поръ занимались Шекспиромъ главнымъ образомъ съ формальной стороны. Они констатировали обиліе встрчающихся у него юридическихъ терминовъ и оборотовъ и изумлялись той точности, съ которой Шекспиръ пользовался современнымъ ему судебнымъ языкомъ, въ которомъ такъ трудно разобраться непосвященному. Изъ этого факта хотли вывести заключеніе, что Шекспиръ въ молодости служилъ въ адвокатскомъ бюро или находился въ близкихъ сношеніяхъ съ адвокатами.
Но несравненно важне представляется идейно-юридическое содержаніе произведеній Шекспира. Всемірно-историческія правовыя идеи проникаютъ вс его драмы и придаютъ имъ грандіозный, возвышающій характеръ.
Съ этой точки зрнія произведенія великаго писателя рдко разсматривались, и только въ новйшее время были сдланы попытка извлечь изъ нихъ истины, имющія отношеніе къ исторіи развитія права.
Первый шагъ въ этомъ направленіи былъ сдланъ Іернигомъ однимъ изъ знаменитйшихъ юристовъ нашего времени. Бросая вызовъ общепринятому мннію, Іерингъ объявилъ въ своемъ ‘Kampf ums Recht’, что Шейлоку, пораженіе котораго вызываетъ всегда у насъ одобреніе и чувство ликованія, въ сущности говоря, причинена тяжелая несправедливость.
Іерингъ говоритъ: ‘Поэтъ конечно воленъ создать свою собственную юриспруденцію, и мы не хотимъ сожалть, что Шекспиръ такъ поступилъ и передалъ старую фабулу, ничего не измнивъ въ ней. Но если юристъ подвергнетъ эту юриспруденцію критик, онъ долженъ будетъ сказать: условіе было само. по себ недйствительно, такъ какъ содержаніе его безнравственно, такъ долженъ былъ гласитъ приговоръ судьи. Но если ‘мудрый Даніилъ’ призналъ вексель дйствительнымъ, то съ его стороны было жалкимъ крючкотворствомъ, посл признанія за Шейдокомъ права вырзать у Антоніо фунтъ мяса, запретить свяаанноо съ этимъ пролитіе крови’.
Эта мнимая несправедливость, исходящая отъ суда, слывущаго представителемъ чистаго закона, приводить въ волненіе юридическій темпераментъ Іеринга, и, уязвленный въ своемъ чувств справедливости, онъ восклицаетъ: ‘Мы имемъ тутъ дло уже не съ жидомъ, требующимъ своего фунта мяса, асъ закономъ Венеціи, право Венеціи и право еврея въ данномъ случа тождественны, и съ паденіемъ второго рушится и первое. И когда Шейлокъ, согбенный подъ тяжестью приговора, удаляется, преслдуемый жестокими насмшками, мы. не можемъ отогнать отъ себя мысли, что пораженіе потерплъ законъ Венеціи. Мы имемъ предъ собой не ростовщика-Шейлока, а типичную фигуру средневковаго еврея, этого парію общества, тщетно взывающаго къ закону. Драматичность его положенія основывается на томъ, что онъ питалъ твердое довріе къ закону, котораго ничмъ нельзя было поколебать и которое поддерживалось самимъ судьей,— какъ вдругъ, подобно удару грома, надъ нимъ разражается катастрофа, открывающая, ему глаза и напоминающая ему, что онъ еврей, для котораго не существуетъ закона.’
Мн съ своей стороны часто приходилось видть роль Шейлока въ исполненіи лучшихъ артистовъ, понимавшихъ самымъ противоположнымъ образомъ свою задачу. Въ исполненіи однихъ Шейлокъ — дикій зврь, жаждущій добычи, у другихъ онъ является терпливымъ страдальцемъ, чувствующимъ на своихъ плечахъ тяжесть мукъ, составляющихъ печальное наслдіе его племени, и старающимся воздать эти страданія: съ лихвой, гд онъ только въ состояніи. Одни особенно подчеркиваютъ его жадность и мстительность, другіе — непоколебимую твердость его воли и мужество, съ которымъ онъ объявляетъ войну всему, что для общества свято, дорого и почитаемо, не смущаясь криками возмущенія, вызванными его жестокостью и мстительностью. Но я ни разу не почувствовалъ въ себ малйшаго движенія симпатіи или состраданія къ этому справедливо и основательно наказанному мошеннику. Я (несмотря, на то, что я юристъ) внимаю всегда съ затаеннымъ дыханіемъ мудрому Даніилу, и вздохъ облегченія вырывается изъ моей груди при произнесеніи приговора, которымъ разрзываются хитро сплетенныя сти, предназначенныя для погибели бднаго Антоніо. Я съ торжествомъ смотрю на обвинителя, который желалъ огрязнить святой храмъ суда грязью своей низкой души и который прогнанъ съ позоромъ. Страшное напряженіе, въ которомъ находится зритель, замняется освжающимъ чувствомъ искупленія и спасенія, и этимъ создается настроеніе для глубоко-поэтическаго пятаго акта, этихъ чудныхъ сценъ страстной ласки и игривой веселости. Такъ, посл бурной грозы наша душа умиляется при вид прояснившагося мирнаго вечерняго неба.
Сцена суда въ ‘Венеціанскомъ купц’ не представляетъ юриспруденціи, созданной поэтомъ только для этого случая и служащей только художественнымъ требованіямъ драмы. Она представляетъ нчто гораздо большее, нчто боле значительное. Она представляетъ типичеекую картину развитія права всхъ временъ, она содержитъ квинтэссенцію права во всемъ его рост, она заключаетъ въ себ больше юридической мудрости, чмъ десять учебниковъ пандектовъ, она проникаетъ въ исторію права глубже, чмъ вс научныя сочиненія отъ Савиньи до Іеринга.
Доказательству этого посвящается нижеслдующее изложеніе.

I
ВЕНЕЦІАНСКІЙ КУПЕЦЪ.

Драма долговаго права.

Іерингъ исходитъ изъ того, что юристъ долженъ былъ признать вексель недйствительнымъ — это, вообще говоря, неврно: такое требованіе можно ставить юристу нашихъ дней, но не средневковому судь, по необходимости раздлявшему правовыя понятія своего времени. Въ исторіи права не только современныя, но и отжившія понятія имютъ свой raison d’tre. По правовымъ понятіямъ того времени, къ которому относится драма, должникъ былъ отвтственъ предъ кредиторомъ не только своимъ имуществомъ, но и своимъ тломъ: Qui non habet in aere, luat in ente. Мы встрчаемъ эти понятія почти у всхъ народовъ въ извстной стадіи историческаго развитія права. Эта стадія не особенно далека отъ нашего времени и относится къ сравнительно недавнему прошлому. Не особенно вдь давно отмнено право заключенія за долги, ставившее если не жизнь, то свободу должника въ распоряженіе кредитора. Это право является смягченіемъ боле древнихъ законоположеній, по которымъ должникъ при неуплат своего долга становился рабомъ заимодавца. Первоначально честь, свобода, тло и жизнь должника отдавались въ безконтрольную власть заимодавца. Лишь позже объективная государственная норма наказанія замняетъ собою жестокій произволъ кредитора: плнъ въ рукахъ послдняго замняется заключеніемъ въ общественныхъ тюрьмахъ.
Въ древности заимодавецъ могъ распоряжаться должникомъ по своему произволу: онъ могъ эксплоатироватъ его рабочую силу, могъ продавать его въ рабство, могъ рзать его въ куски. Всмъ извстно постановленіе закона двнадцати таблицъ, по которому осужденному за неуплату долговъ давалось 30 дней свободы. Если по истеченіи этихъ 30 дней не послдовало уплаты, то должникъ подвергался аресту и держался въ заключеніи 60 дней, три nundinae {nundinae — базаръ, бывшій разъ въ 9 дней.} сряду его выводили на народную площадь и провозглашали его долгъ, вызывая желающихъ его выкупить. Если таковыхъ не оказывалось и въ третій разъ, то наступала катастрофа: заимодавецъ могъ продать должника въ рабство и могъ отрзывать отъ его тла куски мяса, ‘много или мало’, по своему усмотрнію. Многіе ученые старались представить этотъ ужасный законъ въ боле мягкомъ свт, толкуя его такъ, что кредиторъ имлъ право рзать имущество должника въ куски. Но такое толкованіе ни на чемъ не основано и совершенно противорчитъ кровавому духу древняго долговаго права.
Эти постановленія примнялись большей частью по приговору суда, но иногда при совершеніи займа заключалось торжественное условіе, въ силу котораго должникъ, безъ всякаго вмшательства суда, становился рабомъ заимодавца, если не внесъ ему денегъ къ сроку. Этотъ торжественный договоръ назывался nexum. Многими древними писателями засвидтельствовано, что при nexwn’ власть кредитора распространялась и на семейство должника, съ которымъ онъ могъ поступать по своему произволу.
Изъ знаменитой мдной таблицы, содержащей законы города Малаги временъ Домиціана, мы усматриваемъ, что не только пехит, но и поручительство за долги государству вело за собой, при неуплат долга, обращеніе поручителя въ рабство. При этомъ, однако, слдуетъ имть въ виду, что въ очень многихъ случаяхъ кредиторъ не пользовался предоставленными ему закономъ правами, а держалъ должника и его семейство у себя, давая ему отработать свой долгъ, или ожидая благопріятнаго стеченія обстоятельствъ, которое дало бы должнику возможность выкупиться.
Такимъ сравнительно хорошимъ положеніемъ должникъ пользовался иногда просто по доброт кредитора, иногда-же подобныя отношенія устанавливались на основаніи заключеннаго договора, по которому должникъ, обязываясь исполнять извстныя услуги, становился въ нкоторую зависимость отъ кредитора, а послдній освобождалъ его отъ жестокихъ послдствій закона о должникахъ. Такіе договоры заключались, должно быть, очень часто, и этимъ объясняется, что во многихъ историческихъ сочиненіяхъ, напр. у Ливія и Діонисія, встрчаются многочисленныя описанія должниковъ, исполнявшихъ въ домахъ своихъ кредиторовъ продолжительныя служебныя функціи. Такой должникъ оставался de jure совершенно свободнымъ, кредитору предоставлялось только право пользованія находящимся у него въ качеств залога caput liberum.
Въ одномъ пункт личность должника подвергалась безусловному умаленію: это — въ отношеніи своей чести. Онъ становился mfaniis. Это умаленіе чести, ‘безчестіе’ наступало при всякомъ конкурс имущества и встрчается также и въ другихъ областяхъ права.
Римское законодательство неоднократно длало попытки смягчить жестокую участь должника. Въ этомъ отношеніи особенно замчательны законы Юлія и Потелія, старавшіеся придать неумолимому долговому праву боле гуманный характеръ. Мы не знаемъ теперь съ точностью, въ чемъ заключалось содержаніе послдняго изъ этихъ законовъ, поскольку оно касалось не переходныхъ, а постоянныхъ постановленій. Цлью его, вроятно, было отмнить наиболе жестокія постановленія пехит‘а и облегчитъ положеніе заключенныхъ на долга вообще. Врно то, что самое право заключенія не было отмнено. Боле дйствительными были законы Юлія, освобождавшіе, при существованіи извстныхъ условій, должника отъ заключенія и умаленія чести, если онъ уступалъ кредитору все свое имущество. Каковы были условія, при наличности которыхъ примнялись законы Юлія, намъ съ достоврностью неизвстно. Существуетъ старое предположеніе, что эти законы примнялись въ случаяхъ несчастнаго банкротства. Это предположеніе находитъ себ, какъ мы увидимъ ниже, сильное подтвержденіе въ аналогичныхъ постановленіяхъ долговато законодательства другихъ народовъ. Фактъ тотъ, что и посл законовъ Юлія заключеніе за долги, и притомъ заключеніе въ жилищ кредитора, продолжало существовать. Цлый рядъ засвидтельствованій историковъ, юристовъ и бытописателей не оставляютъ на этотъ счетъ никакого сомннія.
Въ нкоторыхъ провинціяхъ положеніе должниковъ было боле сносно, благодаря вліянію мстныхъ законовъ, которые оставлялись римлянами большей частью въ сил, зато, наоборотъ, во многихъ областяхъ мстные обычаи отдавали во власть кредитору не только должника, но и дтей его, и ни приказы императоровъ, ни увщанія отцовъ церкви не въ состояніи были искоренить это зло. Большого интереса заслуживаетъ то мсто пандектовъ, гд говорится, что кредиторъ де иметъ права запрещать кому-бы то ни было приносить заключенному должнику пищу или одежду. Такимъ образомъ родственникамъ и знакомымъ давалась возможность облегчить положеніе должника, доставляя ему средства къ жизни. Аналогичное постановленіе мы находимъ въ германскомъ городскомъ законодательств среднихъ вковъ.
Лишь позже мы находимъ законодательныя мры, направленныя противъ заключенія въ дом кредитора (career ргіvatus), образующія переходъ въ систем заключенія въ общественныхъ тюрьмахъ.
Что у грековъ практиковалось заключеніе въ темницу должниковъ, по крайней мр общественныхъ, и что у нихъ дти считались отвтственными за долги родителей — это всякій знаетъ изъ своего Корнелія Непота: Мильтіадъ умеръ въ заключеніи за долги, и сынъ его Кимонъ долженъ былъ томиться въ. темниц за долга своего отца, пока онъ не былъ выкупленъ.
Не подлежитъ сомннію, что у аинянъ въ древнюю эпоху существовала продажа въ рабство должниковъ, не только общественныхъ, но и частныхъ, такъ какъ это право продажи въ рабство отмнено только Солономъ. Эта отмна не касалась однако права заключенія должника, которое еще долго продолжало существовать, по крайней мр, для общественныхъ и торговыхъ должниковъ.
Должникъ, не уплатившій своихъ торговыхъ долговъ, нердко присуждался даже къ смертной казни, что объясняется какъ большимъ рискомъ, съ которымъ были связаны займы для морской торговли, такъ и практиковавшимися при этомъ плутнями, о которыхъ рчи Демосена даютъ намъ живое представленіе.
Аинскіе законы обрушивались съ особенной жестокостью на государственныхъ должниковъ: ихъ не-только заключали въ темницы, но и лишали лести, подвергая атиміи. Маю того, по истеченіи нкотораго времени сумма долга считалась удвоенной, и государство приступало въ конфискаціи имущества должника. При этомъ имлась возможность подводить и частные долги подъ категорію государственныхъ. Греческое законодательство пользовалось при этомъ очень простымъ средствомъ, бывшимъ въ ходу впослдствіи и у сверныхъ народовъ: частный кредиторъ, жалуясь на должника, обращался къ государству съ просьбою о взысканіи его долга. Государство взимало при этомъ съ должника въ свою пользу въ вид штрафа сумму, равную его долгу. Если должникъ не въ состояніи былъ платить этого штрафа, то онъ считался государственнымъ должникомъ и на него обрушивались вс послдствія жестокихъ законовъ, о которыхъ упоминалось выше.
У другихъ греческихъ племенъ, у которыхъ не имлось постановленій, подобныхъ законамъ Солона, практиковалась продажа должниковъ въ рабство, такимъ образомъ продажа въ рабство должниковъ было въ Греціи общимъ правиломъ, и аинскіе порядки являлись лишь единичнымъ исключеніемъ изъ этого правила.
Въ Индіи заключеніе за долга практиковалось въ разныхъ формахъ. Кредиторъ могъ арестовать должника, связывать его по рукамъ и ногамъ и угощать его ударами до тхъ поръ, пока не получить своихъ денегъ, этотъ способъ былъ въ особенности въ ходу по отношенію къ нечестнымъ должникамъ и назывался бала (bala) или балаттра (blatkra). Если должникъ не принадлежалъ къ высшимъ кастамъ, то чаще всего прибгали къ такъ назыв. ‘карпа’ (работа): должника заставляли отработать свой долгъ. Въ обоихъ случаяхъ предоставленіе должника въ распоряженіе кредитора разсчитывалось да скорый выкупъ: вчная зависимость отъ кредитора или продажа должника въ рабство, повидимому, не допускалась индйскими законами. Кредиторъ пользовался должникомъ, какъ заложенной у него вещью. При этомъ, какъ и въ Рим, об стороны заключали часто договоръ, точне опредлявшій ихъ взаимныя отношенія и въ особенности родъ работы, требовавшейся отъ должника.
У древнихъ индусовъ существовалъ еще особенный, чрезвычайно оригинальный родъ лишенія свободы должника,— вынужденнымъ ношеніемъ. Кредиторъ усаживался предъ дверью должника, устраивая ему такимъ образомъ полнйшую моральную осаду: должникъ не смлъ высовывать носа изъ своего жилища, боясь подвергаться всмъ послдствіямъ предоставляемой кредитору власти надъ нимъ, и такимъ образомъ былъ обреченъ на постъ, одновременно, впрочемъ, со своимъ кредиторомъ.
Въ этомъ, должно быть, и состоялъ упоминаемый въ Ману ‘обычный способъ вымогательства долговъ’. Этотъ способъ былъ дйствительно еще и въ послднее время настолько ‘обычнымъ’, что англичане были вынуждены принять энергичныя мры противъ него. И въ древне-иранскомъ прав мы находимъ подобную мру для взысканія долговъ. Здсь эта мра, носившее названіе troska, примнялась въ особенности по отношенію къ высокопоставленнымъ должникамъ. У многихъ другихъ народовъ имлись аналогичные обычаи.
Марко Поло разсказываетъ намъ о замчательномъ обыча индйскаго племени, населяющаго юго-восточный берегъ Индостана, вблизи Цейлона: кредиторъ обводитъ кругъ вокруіъ должника, и послдній не сметъ выходить изъ этого круга, подъ страхомъ смертной казни, пока не уплатить долга.
Въ Иран кредиторъ пользовался правомъ эксплуатированія должника и его поручителя, первый изъ нихъ становился, по истеченіи извстнаго времени рабомъ заимодавца. Весьма любопытно, что по изреченіямъ Авесты, наказаніе, служившее послдствіемъ нарушенія договора, распространялось также на умершихъ родственниковъ виновнаго. Первоначально нарушитель договора подвергался тлесному наказанію, состоявшему въ нсколькихъ сотняхъ ударовъ, нанесенныхъ особымъ орудіемъ. Это вполн соотвтствуетъ сообщеніямъ греческихъ писателей, но которымъ обманъ и неисполненіе взятыхъ на себя обязательствъ считались у персовъ величайшимъ позоромъ.
Лишеніе свободы за долги встрчается и у кельтовъ. Изъ записокъ Цезаря извстно, что свободные поселяне изъ-за долговъ становились въ зависимость отъ знатныхъ кельтовъ.
Изъ древне-ирландскихъ судебныхъ книгъ, знаменитыхъ Brehou laws намъ извстно, что и у ирландцевъ существовало рабство должниковъ. Въ book of Aicill мы находимъ постановленіе, запрещающее убивать раба-должника подъ угрозою извстнаго штрафа въ пользу наслдниковъ убитаго. Сходныя постановленія заключаются въ древнегерманскомъ прав: личность должника-раба неприкосновенна.
Моисеевъ законъ также признаетъ рабство за долги. Кредиторъ овладвалъ должникомъ и его семьей и ставилъ ихъ въ крпостную зависимость отъ себя. Иногда случалось, что должникъ самъ продавалъ за долги себя или кого нибудь изъ членовъ своего семейства.
Моисеево законодательство оказывается, однако, по сравненію съ современными ему законами другихъ странъ, гораздо боле гуманнымъ по отношенію къ должникамъ, оно разными постановленіями старается облегчить положеніе раба-должника и освобождаетъ его совершенно отъ всякой зависимости по истеченіи извстнаго срока. Но эти гуманныя постановленія раздлили участь большинства гуманныхъ реформъ въ области долговаго права: между теоріей и практикой лежала цлая пропасть и, какъ мы узнаемъ отъ Іереміи, въ обыденной жизни евреи мало руководствовались гуманными законами.
Талмудическое право уже не признаетъ ни рабства, ни заключенія за долги. Но талмудическое право произошло изъ Моисеева народнаго законодательства только продолжительнымъ развитіемъ втеченіе цлаго ряда вковъ, поэтому, новйшія попытки проводить паралели между талмудическимъ и римскимъ народнымъ правомъ совершенно противорчатъ методу этнологической юриспруденціи, такъ какъ римское право можетъ быть сравниваемо только съ моисеевымъ или до моисеевымъ законодательствомъ.
Приведенные примры никоимъ образомъ не должно считать единичными явленіями. Порабощеніе должниковъ встрчается еще и по сіе время въ Малакк, на Мадагаскар, у народовъ населяющихъ внутреннюю Африку, у которыхъ часто практикуется разжалованіе въ крпостные (Tigr) при неуплат долговъ. Мы находимъ это право у племенъ стараго и новаго свта: такъ, у ацтековъ неуплата долга вела за собою рабство должника.
И у современныхъ нецивилизованныхъ народовъ должникъ далеко не всегда порабощается на всю жизнь, мы часто находимъ боле мягкія формы лишенія свободы: кредиторъ держитъ должника въ заключеніи и пользуется его трудомъ лишь въ ожиданіи выкупа. При этомъ работа должника и его семейства обыкновенно засчитывается, и такимъ образомъ уменьшается сумма долга. Такъ, у малайскихъ племенъ существуетъ, помимо рабства за долга въ строгомъ смысл этого слова, еще другой боле мягкій видъ лишенія свободы должника съ правомъ выкупа деньгами или работой. На Суматр должникъ остается въ зависимости до тхъ поръ, пока не отработаетъ своего долга, при чемъ кредитору запрещепо обращаться съ нимъ жестоко. Такого рода отношенія, извстныя здсь подъ именемъ менджирин, распространены и во многихъ другихъ мстахъ.
Въ отдаленныя варварскія времена лишеніе свободы считалось еще недостаточно чувствительнымъ наказаніемъ для должника. Послдній, уже и безъ того тяжело страдавшій подъ бременемъ всхъ послдствій рабскаго состоянія, приравнивавшихъ его личность къ вещи, подвергался еще особымъ мукамъ, различнымъ у разныхъ народовъ. Такъ, напр., его заставляли постоянно носить камни на спин или клали ему терновникъ между ногами.
У Черокезовъ сверной Америки человка, не плотившаго своихъ долговъ, публично скли, чмъ долгъ считался погашеннымъ. Краснокожіе смотрли вообще съ большимъ презрніемъ на людей, не желавшихъ исполнить своихъ обязательствъ.
Въ Небесной Имперіи неаккуратныхъ должниковъ наказываютъ ударами бамбука. Тлесное наказаніе должниковъ представляетъ вообще довольно распространенное явленіе, но большинство постановленій долговаго права всхъ странъ старается уязвить нравственную сторону должника, его честь. Изобртенныя для этого мры полны такой утонченной жестокости, что самая смлая фантазія нашего времени не въ состояніи была-бы ихъ выдумать.
Представленіе, по которому должникъ считается отвтственнымъ своимъ тломъ, своей жизнью за сдланные долги, является такимъ образомъ универсально-правовымъ, и большая или меньшая снисходительность, съ которой тотъ или другой народъ обращается со своими должниками, не измняетъ этого факта. При этомъ было-бы ошибочно считать эту снисходительность признакомъ высшей культуры или большей чистоты характера дачнаго народа. Часто эта снисходительность объясняется равнодушіемъ къ интересамъ торговыхъ и другихъ сношеній, правовой безпечностью, обнаруживающейся при нарушеніи какихъ бы то ни было обязанностей. На неплатежъ долга въ такомъ обществ смотрятъ также легко, какъ на воровство. Этимъ объясняется на первый взглядъ странная гуманность нкоторыхъ восточно-африканскихъ народовъ, выказываемая ими по отношенію къ своимъ должникамъ.
У древнихъ египтянъ не существовало порабощенія должниковъ, что могло служить поучительнымъ примромъ для грековъ. И дйствительно, законы Солона, отразившіеся такъ благодтельно на положеніи греческихъ должниковъ, создались не безъ вліянія египтянъ. Для выколачиванія долговъ египетскіе кредиторы прибгали къ оригинальному средству* соотвтствовавшему, впрочемъ, вполн духу этого замчательнаго народа: они пользовались для этого тлами мертвыхъ родственниковъ должника. Въ Египт существовалъ обычай закладывать трупы родителей, кредиторъ до тхъ поръ не допускалъ ихъ къ погребенію, пока онъ не получалъ своихъ денегъ. Для должника такое обезчещеніе его родителей считалось страшнйшимъ позоромъ.
Такое обращеніе кредиторовъ съ трупами умершихъ допускалось не однимъ только египетскимъ правомъ. Изъ преданій, распространенныхъ среди всхъ индо-германскихъ народовъ, мы узнаемъ, что и у нихъ трупы должниковъ подвергались обезчещенію со стороны кредиторовъ,не допускавшихъ ихъ погребенія или взрывавшихъ ихъ могилы. Въ этомъ отношеніи особенно интересна распространенная до всему Западу и Востоку сказка о мертвец, оказывающемъ, въ благодарность за выкупъ его трупа, важныя услуги герою. По этимъ сказкамъ можно безошибочно судить о правовыхъ воззрніяхъ того времени, въ которое он были слагаемы.
Что подобное обезчещеніе труповъ происходило и въ христіанскихъ странахъ, свидтельствуютъ намъ показанія отца церкви св. Амброзія. Кредиторы не давали хоронитъ умершихъ должниковъ, желая этимъ добиться отъ наслдниковъ скорйшей уплаты. Законодательство германскихъ городовъ нашло нужнымъ оградить особыми постановленіями тла умершихъ отъ подобной профанаціи.
Перейдемъ теперь къ разсмотрнію германскаго долговаго права, гд мы встртимъ т отношенія, о которыхъ идетъ рчь въ драм Шекспира. Порабощеніе должника, выдача его въ распоряженіе кредитора, заключеніе его въ общественныхъ тюрьмахъ — все это встрчается въ германскомъ прав различныхъ временъ и различныхъ провинцій. Первоначально германцы порабощали своихъ должниковъ на всю жизнь. На это указываютъ, кром другихъ источниковъ, и сообщенія Тацита объ участи проигравшихся германцевъ. Лишь позже, подъ вліяніемъ разныхъ гуманизирующухъ факторовъ, пожизненное рабство было замнено другими отношеніями кредитора къ должнику, дававшими послднему возможность отработать свой долгъ.
У вестготовъ порабощеніе должниковъ на всю жизнь было самымъ обыкновеннымъ явленіемъ. Въ нкоторыхъ случаяхъ рабство замнялось тлеснымъ наказаніемъ la chinoise.
По лангобардскому праву неплатежъ долга сопровождался пожизненнымъ рабствомъ должника. Позже было сдлано исключеніе для мелкихъ должниковъ, которымъ давалась возможность отработать свои долги. У баюваровъ порабощеніе за долги было совершенно отмнено.
Порабощеніе за долга было извстно и франкамъ. Мы не находимъ, правда, въ ихъ старйшихъ источникахъ примра рабства въ его старой, строгой форм, зависимость должника отъ кредитора обусловливается договоромъ, заключеннымъ обими сторонами, но мы имемъ много основаній предполагать, что такого рода зависимость была одна изъ самыхъ мягкихъ мръ, которыя являлись для должниковъ меньшимъ зломъ по сравненію съ другими угрожавшими имъ постановленіями закона.
Выдача должника въ полное распоряженіе кредитора мы находимъ еще въ эпоху саксонскаго зерцала и слдовавшихъ за нимъ многочисленныхъ источниковъ права. Система лишенія свободы за долги практиковалось и въ Швейцаріи, Нидерландахъ и Фландріи. Гентскій законъ, изданный въ 1696 г., уполномочиваетъ кредитора держать должника взаперти, не давая ему ничего, кром хлба и воды, ‘и кладя ему на ноги столько желза, сколько ему заблагоразсудится’.
Подобныя постановленія, иногда боле, иногда мене строгія, встрчаются во множеств во французскихъ источникахъ, вообще сохранившихъ германское право въ. его наибольшей чистот, какъ напр., въ извстномъ французскомъ судебник ‘Assises de lerusalem’, имющемъ оріенталистическое происхожденіе, во многихъ французскихъ и бельгійскихъ ‘coutumes’ и въ цломъ ряд южнофранцузскихь статутовъ. Гуманитарныя стремленія французскихъ королей, въ особенности Людовика Святого, направленныя къ облегченію положенія должниковъ, только частію сопровождались успхомъ. Въ число привиллегій торговаго сословія провинціи Шампани входило также право кредиторовъ запирать у себя своихъ должниковъ. Въ южно-французскомъ индустріальномъ центр, Ліон, достигшемъ въ XV столтіи своего разцвта, коммерческіе суды необыкновенно часто прибгали къ систем contrainte par corps, бывшей въ ходу еще до послдняго времени.
Въ нкоторыхъ городахъ, напр. въ Марсели, существовало слдующее смягченіе закона о должникахъ, извстное подъ именемъ hostagium: должниковъ не запирали въ темницы, а отводили имъ для пребыванія извстную часть города, изъ которой они не смли удаляться. Но это смягченіе было, повидимому, отмнено позднйшими постановленіями, и система заключенія снова вошла въ силу.
Заключеніе за долги, правда уже въ общественныхъ тюрьмахъ, практиковалось въ средніе вка почти во всей Италіи. Соотвтственныя постановленія встрчаются въ статутахъ Ницы, Новары, Турина, Мантуи, Милана, Вероны, Падуи, Виченцы, Ферроры, Пармы, Модены, Пизы, Генуи, Болоньи, Рима, Перуджіи, Лукки и др. Съ значительными смягченіями заключеніе за долги допускалось и законодательствами сицилійскихъ городовъ.
Всякій, читавшій замчательные романы Дикенса ‘Давидъ Куперфильдъ’ и ‘Записки пиквикскаго клуба’,знаетъ, что у англичанъ система заключенія за долги сохранилась до самаго послдняго времени. Дополненіемъ къ трогательнымъ картинамъ, набросаннымъ знаменитымъ романистомъ въ упомянутыхъ романахъ, могутъ служить прекрасныя описанія этой системы, данныя извстнымъ юристомъ Blackstone’омъ. Кредитору предоставлялось на выборъ одно изъ двухъ средствъ: онъ могъ арестовать должника, что-бы этимъ побудить его къ скорйшей уплат долга, или-же онъ могъ конфисковать его имущество. Если онъ прибгалъ къ первому изъ этихъ средствъ, то ему было запрещено второе. При долгахъ, не превышавшихъ 100 ф. ст., должникъ не могъ считать себя избавленнымъ отъ заключенія, даже если онъ уступалъ кредитору все свое имущество. Все зависло тогда отъ воли заимодавца: если онъ соглашался въ этомъ случа брать на себя расходы но содержанію должника въ тюрьм, послдній немедленно лишался свободы. Въ другихъ случаяхъ расходы по содержанію несло государство.
Чрезвычайно поучительно долговое право сверныхъ народовъ, въ особенности древнихъ норвежцевъ. И здсь господство кредитора надъ несостоятельнымъ должникомъ не абсолютно. Должникъ не порабощенъ, онъ врученъ кредитору въ качеств залога, которымъ тотъ пользуется, какъ онъ пользуется рабочей силой своего работника. Если кредитору выгодно, онъ самъ для себя эксплуатируетъ силу и способности должника, въ противномъ случа онъ можетъ продать другому свое ‘право пользованія’ за сумму, равную размру долга. При такой продаж должникъ долженъ быть предложенъ предварительно своимъ родственникамъ и только, если т откажутся его купить, онъ можетъ быть пріобртенъ и чужими. При этомъ продается только право пользованія силой должника, который остается de jure свободнымъ. Продажа должника въ рабство наказывается подобно продаж всякаго свободнаго норвежца. При долгахъ, размръ которыхъ не превышаетъ извстной суммы (цны несвободнаго), должникъ могъ ставить въ распоряженіе кредитора вмсто себя свое дитя.
Положеніе должника у норвежцевъ лучше всего выясняется изъ слдующаго. При нанесеніи ему кмъ либо увчья, виновный платилъ штрафъ, полагавшійся по закону за изувченіе свободнаго гражданина. Но такъ какъ рабочая сила должника принадлежала кредитору, то послднему изъ штрафа удлялась сумма, равная той, которую онъ получилъ бы при изувченіи его лучшаго работника. Затмъ слдуетъ еще указать на то, что по прошествіи извстнаго промежутка времени, впродолженіе котораго должнику предоставлялось раздобыть деньги для уплаты долга, кредиторъ имлъ право тлесно наказывать должника, какъ и всякаго своего работника.
Если должникъ не подчинялся добровольно приказаніямъ кредитора и отказывался исполнять возложенныя на него работы, то наступаютъ слдующія любопытныя послдствія, возбудившія посл изслдованій Іакова Гримма живйшій интересъ всхъ ученыхъ: кредиторъ обращался еще разъ къ родственникамъ должника, предлагая имъ выкупить его, если, т отказывались, то онъ имлъ право отрзывать куски тла должника, ‘гд онъ пожелать, сверху или снизу’. Мы имемъ тутъ полнйшую аналогію съ ‘partis secanto’ двнадцати таблицъ. Нкоторые изслдователи видли въ этомъ постановленіи только право кредитора наказывать лниваго работника или средство для освобожденія своего хозяйства отъ лишней обузы — въ такомъ случа это изувченіе стояло-бы только въ отдаленной связи съ долговымъ правомъ. Но такое представленіе совершенно неврно. Изувченіе было совершенно законнымъ наказаніемъ должника, не примнявшимся только въ тхъ случаяхъ, когда об стороны находили боле выгоднымъ для себя устроиться другимъ образомъ. Чтобы лучше понять смыслъ этого наказанія, мы должны обратиться къ господствовавшему въ еще боле древнюю эпоху воззрнію, по которому каждая часть тла должника представляла опредленную стоимость, и отсченіемъ или отрзываніемъ этихъ частей погашалась опредленная часть долга. Два мста изъ норвежскаго права, на которыя указалъ въ свое время Maurer, подтверждаютъ до очевидности наше мнніе. Въ одномъ мст, гд дло идетъ о лицахъ, осужденныхъ за какія нибудь преступленія въ платежу штрафа, говорится, что если эти лица не въ состояніи платитъ, то они должны быть предложены своимъ родственникамъ для выкупа, если т отказываются, виновному можетъ быть ‘отрубленъ кусокъ, сверху или снизу’. Боле поучительно второе мсто, гд говорится о мрахъ, которыя могутъ быть употреблены противъ должника изъ низшихъ классовъ. Кредиторъ связываетъ его по рукамъ и ногамъ и предлагаетъ его родственникамъ выкупить его, если т отказываются, то вс члены тла должника подвергаются оцнк, и извстное число членовъ, стоимость которыхъ по оцнк, въ совокупности, составляетъ сумму, равную размру долга, становится собственностью кредитора: онъ можетъ ихъ отрзать, или отрубить, не подвергаясь за это никакому наказанію. Это мсто бросаетъ свтъ на всю исторію долговаго права, и позволяетъ про, никнуть въ смыслъ многихъ постановленій его. Было время, когда по воззрніямъ народнымъ каждый членъ человческаго тла представлялъ собою опредленную денежную стоимость т и вслдствіе этого устанавливалась извстная эквивалентная плата различныхъ размровъ за всякій поврежденный членъ. Если за отрубленные члены справедливо платить деньгами, то легко возникаетъ мысль, что, наоборотъ, за неуплоченныя деньги можно рубить члены. Если глазъ, ухо, рука были таксированы и представляли извстную сумму денегъ, то очевидно, что кредиторъ могъ взыскать свой долгъ, конфисцируя эту сумму, этотъ глазъ, ухо и т. д. Какъ ни дики и ужасны подобныя понятія, они все же исторически врны: когда дло идетъ о понятіяхъ или учрежденіяхъ первобытнаго времени, то дикость и безчеловчность ихъ служатъ только признаками достоврности ихъ существованія.
Теперь постановленіе двнадцати таблицъ, съ его загадочнымъ выраженіемъ, боле или мене выступаетъ предъ нами въ врномъ освщеніи: кредитору дозволялось отрзывать куски тла должника, не стсняясь количествомъ, si plus minusve seeuerunt, se fraude esto, теперь ясно, что римское право желало этимъ постановленіемъ сдлать шагъ впередъ и освободить кредиторовъ отъ соблюденія строгихъ правилъ соразмренія между суммой долга и качествомъ и числомъ членовъ, отрзываемыхъ у должника. Каждый отрзанный кусокъ тла уже не имлъ таксированной цны и не представлялъ погашенія долга въ опредленной части, какъ прежде. Тоже самое выражено въ упомянутыхъ норвежскихъ законахъ, разршающихъ кредитору рзать куски тла должника ‘вверху или внизу’, ‘ofan ecta nectan’. Эти постановленія являются уже продуктомъ позднйшей точки зрнія, не признававшей принципа, по которому каждый членъ тла должника представляетъ строго опредленную стоимость.
Теперь только мы можемъ перейти къ выясненію вопроса о томъ, было-ли описанное выше зависимое положеніе должника у норвежцевъ предписано закономъ, или-же оно устанавливалось въ силу добровольно заключеннаго договора. Изъ приведеннаго выше отрывка изъ древнихъ норвежскихъ законовъ можно заключить о справедливости второго предположенія: тамъ говорится, что вс требованія кредитора могутъ быть изложены въ договор, заключенномъ съ должникомъ въ присутствіи свидтелей и имющемъ тогда обязательную силу. Правда, въ нкоторыхъ древне-норвежскихъ законахъ упоминается о зависимомъ положеніи должника ex lege, но тамъ рчь идетъ о долгахъ особаго рода, возникшихъ вслдствіе неуплаты штрафовъ за разные проступки, и сказанное тамъ врядъ ли находило приложеніе въ другихъ случаяхъ. И дйствительно, разъ кредитору давалось право распоряженія тломъ своего должника, то въ законномъ порабощеніи уже и надобности не было: должникъ въ своихъ интересахъ старался продать свою свободу, чтобы этимъ спасти свое тло. Это совершенно т-же отношенія, которыя законъ XII таблицъ создалъ въ Рим, гд должникъ старался отвратить отъ себя катастрофу, заключая договоръ съ кредиторомъ. Продажей своей свободы должникъ спасаетъ свое тло отъ изувченія и только въ тхъ случаяхъ, когда онъ оказываетъ сопротивленіе, когда онъ не исполняетъ принятыхъ имъ на себя обязательствъ, въ силу которыхъ облегчалась его участь,— тогда выступаетъ на сцену страшная тнь расправы съ должникомъ во всей ея ужасающей дикости. Понятно, что при дальнйшемъ развитіи правовыхъ воззрній, право изувченія все боле и боле отступаетъ на задній планъ, и зависимое отношеніе должника къ кредитору принимаетъ законный характеръ. (Стеченіемъ времени участь должника еще боле улучшается, и наконецъ норвежское законодательство дошло въ своемъ развитіи до постановленія, но которому несостоятельный должникъ, обднвшій вслдствіе несчастныхъ случайностей, остается на свобод, если онъ присягнетъ, что онъ уплотитъ свои долги при первомъ благопріятномъ стеченіи обстоятельствъ.
Въ Исландіи мы не находимъ этого столь-же дикаго, сколько и характернаго права изувченія, но за то здсь встрчается закрпощеніе должника въ разнообразныхъ видоизмненіяхъ. Между прочимъ бднымъ родителямъ предоставлялось отдавать въ залогъ кредиторамъ своихъ дтей. Что касается положенія закрпощеннаго должника, то оно здсь было почти такимъ-же, какъ въ Норвегіи. И здсь кредиторъ имлъ только право пользованія трудомъ должника, этотъ трудъ засчитывался ему, уменьшая сумму долга, должникъ остается во владніи правами родства и кровавой мести: кто его убиваетъ, долженъ заплатить установленную пеню его родственникамъ, которые однако обязаны изъ этой суммы уплатить кредитору долгъ, и, наоборотъ, при убійств кого нибудь изъ родственниковъ должника, послдній получаетъ свою часть имъ штрафа, уплоченнаго виновнымъ. Должникъ можетъ наслдовать движимое имущество своихъ родственниковъ, владніе же недвижимымъ имуществомъ ему запрещено.
Интересно, что кредиторы, въ обезпеченіе своихъ интересовъ, прибгали къ публичному провозглашенію своихъ правъ надъ должникомъ: никто посл такого опубликованія не имлъ права принимать у себя должника или пользоваться его услугами.
Если мы зададимъ себ вопросъ объ историческомъ происхожденіи права порабощенія должника, то окажется, что и здсь это право является уже смягченіемъ боле древняго и боле жестокаго закона,— смягченіемъ, вроятно возникшимъ также на почв добровольнаго соглашенія между обими сторонами. Это боле жестокое наказаніе, замненное впослдствіи нравомъ закрпощенія, было не изувченіе какъ, въ Норвегіи, и объявленіе должника вн покровительства закона. Неисполненіе предписанныхъ закономъ обязательствъ считалось оскорбленіемъ общественной власти, и виновный лишался ея покровительства.
Замчательную аналогію этому представляетъ древнешведское долговое право. Первоначально несостоятельный должникъ — правда, посл опредленныхъ, иногда очень длинныхъ, процедуръ — объявлялся вн закона, исключался изъ общины и разсматривался даже, какъ врагъ общества. По сравненію съ этимъ порабощеніе являлось уже смягченіемъ, которое въ большинств случаенъ и предпочиталось должниками. Чмъ рже становятся случаи объявленья должниковъ вн закона, тмъ боле порабощеніе принимаетъ характеръ предписанной закономъ мры. Этимъ объясняется, что это право, встрчающееся въ древнйшихъ источникахъ только спорадически, въ примненіи къ рдкимъ случаямъ, позже примняется почти всегда, безъ исключенія. У шведовъ различали два вида порабощенія: одинъ, боле строгій, при которомъ должнику не зачитывался его трудъ, другой, боле мягкій, гд должникъ могъ отработать свой долгъ. Послдній видъ лишенія свободы примнялся несравненно чаще перваго, и въ особенности въ законодательств шведскихъ городовъ часто встрчается постановленіе: кто не можетъ платить, долженъ отработать свой долгъ.
Почти т-же отношенія мы находимъ въ ход развитія датскаго долговаго права. И здсь несостоятельный должникъ первоначально подвергался отлученію, лишь постепенно исчезающему со сцены. Въ датскихъ источникахъ мы встрчаемъ указанія на то, что заимодавцы мучили своихъ должниковъ, объявленныхъ вн закона, преслдуя ихъ жестокими побоями. Противъ особенно жестокихъ заимодавцевъ были изданы даже спеціальныя постановленія.
Точно также и у славянъ мы встрчаемъ послдовательно вс стадіи развитія долговаго права, начиная съ порабощенія: должника и кончая заключеніемъ его въ общественныхъ тюрьмахъ.
По русскому праву, а именно по извстной ‘Правд’ XIII столтія, должникъ, имющій чужеземца въ числ своихъ кредиторовъ, можетъ быть проданъ въ рабство. Подчиненныя отношенія должника къ кредитору, при которыхъ первый можетъ отработать свой долгъ, существовали въ Россіи до послдняго времени.
Что въ Богеміи практиковалась продажа несостоятельныхъ должниковъ, доказываютъ намъ такъ наз. Iura Zupanonm (Statuta ducis Ottonis) 1222 года, содержавшіе впрочемъ только подтвержденіе боле древняго права. Арестованіе должника, даже безъ посредства суда, еще долго было въ ходу у чеховъ.
И въ Моравіи продавали несостоятельныхъ должниковъ. Законы моравскихъ городовъ содержатъ слдующее постановленіе изъ германскаго права: должннкъ выдается кредитору, который его можетъ держать въ заключеніи, не давая ему ничего, крон хлба и воды.
Въ статутахъ Далмаціи мы также находимъ систему выдачи должника кредитору, но гораздо чаще должникъ подвергался заключенію въ государственной темниц, причемъ кредиторъ долженъ былъ платить расходы по содержанію его.
Въ Черногоріи несостоятельный должникъ и теперь еще подлежитъ личному задержанію по ршенію суда, практикуется также и отработка долга.
Польскіе законы о должникахъ во многомъ напоминаютъ германское право. По статутамъ Казиміра III, должникъ связаннымъ выдается на руки кредитору. Подобныя-же постановленія заключаются въ утвержденныхъ въ 1540 году Сигизмундомъ ‘Statuta Mazoviac’. При этомъ не исключалась и возможность заключенія въ государственныхъ тюрьмахъ.
Подобныя-же постановленія мы находимъ и въ венгерскомъ нрав: кредиторъ держалъ должника взаперти, не давая ему ничего, кром хлба и воды. Но и тутъ, какъ въ Германіи, мрачные средневковые законы, подъ вліяніемъ боле гуманныхъ теченій времени, замнялись постепенно боле мягкими постановленіями.
Постепенно смягчаются постановленія о должникахъ во многихъ странахъ Европы. Въ приведенныхъ выше отрывкахъ изъ французскихъ и итальянскихъ статутовъ, въ ирландскомъ судебник Sencluis Мог это прогрессивное движеніе уже очень замтно. Германскій судебникъ Sachsenspiegel, хотя и признаетъ еще за кредиторами право заковывать своихъ должниковъ, предписываетъ имъ, однако, содержать послднихъ не хуже своей челяди и запрещаетъ побои и другія мученія. Вообще, чмъ ближе къ XV столтію, тмъ чаще встрчаются постановленія, направленныя къ облегченію участи должниковъ. Во многихъ мстахъ заключеніе въ дом заимодавца замняется домашнимъ арестомъ должника, такъ что послдній только тогда выдается кредитору, если онъ оказывается вн четырехъ стнъ своего жилища.
Но важнйшей реформой того времени является замна выдачи должника въ руки кредитора общественнымъ заключеніемъ, арестомъ въ долговой тюрьм, въ долговой башн (Sehuldthurm). Это и удобне было для самихъ кредиторовъ, потому что не всегда у кредитора имлось въ его дом помщеніе для должника, да и вообще ему доставляло, вроятно, мало удовольствія имть должника постоянно у себя на глазахъ и стеречь его. Въ такихъ случаяхъ кредиторы обращались въ магистратъ съ просьбой помстить ихъ должниковъ въ тюрьму, въ башню, что мало по малу вошло въ обычай, пока не стало, наконецъ, обязательнымъ. Переходною ступенью отъ системы частнаго заключенія къ общественному являлись практиковавшіеся, напр. во Франкфурт на Майн, аресты должниковъ въ помщеніяхъ, нанятыхъ кредиторами у частныхъ чужихъ лицъ. Помщеній, предлагавшихся въ наемъ для этой цли, было въ средніе вка очень много. Когда мы узнаемъ, какъ ужасно было содержаніе должниковъ въ этихъ частныхъ домахъ, мы склонны признать учрежденіе долговыхъ тюремъ большимъ шагомъ впередъ. Этотъ шагъ, совершившійся въ разныхъ странахъ далеко не одновременно, встртилъ везд сильную оппозицію въ консервативныхъ элементахъ народной жизни. Но и въ общественныхъ тюрьмахъ положеніе должниковъ часто было крайне жалкимъ. Во многихъ мстахъ арестованнымъ предоставлялось самимъ заботиться о своемъ пропитаніи: это значило, другими словами, что они должны были прибгать къ частной благотворительности, протягивая всмъ проходящимъ руки за подаяніемъ.
Не слдуетъ забывать, что такое обращеніе съ должниками въ т времена являлось для большинства народа вполн естественнымъ. Мы не можемъ мрить нашимъ нравственнымъ масштабомъ этическія понятія другого времени. Тогда участь должника также мало ужасала и трогала людей, какъ насъ въ настоящее время мало возмущаетъ казнь убійцы. Гуманистическія идеи были тогда достояніемъ лишь небольшого числа свтлыхъ личностей, которымъ приходилось выдерживать страшную борьбу въ стремленіи урвать нсколько жертвъ у Молоха устарвшихъ правовыхъ воззрній.
Нельзя упустить изъ виду и того, что въ старыхъ воззрніяхъ заключалось зерно правды, что имъ часто нельзя отказать въ нравственности мотивовъ. Справедливость требуетъ строгаго наказанія злостнаго и легкомысленнаго банкрота, преувеличенная мягкость законовъ о банкротств всегда сопровождается печальными послдствіями. По нашимъ воззрніямъ въ высшей степени несправедливо причинять страданія невинному должнику, обднвшему вслдствіе несчастныхъ случайностей, но для нашихъ предковъ такого различія не существовало. Первоначально, при присужденіи наказанія, степень участія воли въ проступк не играла никакой роли, и не мало времени потребовалось для того, чтобы уголовное право стало обращать вниманіе на элементъ виновности. Такой-же путь пропью и долговое право, которое въ средніе вка преслдовало должника независимо отъ его виновности, и лишь съ теченіемъ времени могло уступить мсто боле мягкимъ законамъ о несостоятельности, опредляющимъ наказаніе должника по степени его виновности.
Въ этихъ законахъ мы однако еще встрчаемся съ самыми жестокими наказаніями древняго долговаго права. То, что представлялось правильнымъ въ послднемъ, естественно находили нужнымъ удержать, должникъ ставится на одну доску съ воромъ и присуждается нердко даже къ смертной казни. Но, несмотря на строгость наказаній, переходъ къ новйшимъ законамъ обозначаетъ собой громадный прогресъ въ развитіи права, такъ какъ тяжелыя наказанія уже не истекаютъ изъ долговыхъ отношеній, а являются уголовно-правовымъ слдствіемъ противозаконнаго поступка, преступной воли должника. Уголовныя идеи, находившіяся въ скрытомъ вид въ старомъ долговомъ прав, нашли полное выраженіе въ новйшихъ законахъ, въ которыхъ получилъ признаніе принципъ субъективной виновности должника. Разсмотрніе дальнйшаго развитія этихъ законовъ выходитъ изъ предловъ нашей задачи, такъ какъ насъ тутъ интересуетъ вопросъ не объ уголовномъ, а объ экзекуціонномъ прав, хотя изъ вышесказаннаго видно, что строгаго историческаго разграниченія этихъ обихъ областей не существуетъ и что зародыши уголовнаго права встрчаются и въ глубокой древности.
Медленность развитія новыхъ воззрній и сопротивленіе, которое они везд встрчали, показываетъ, насколько глубоко, укоренились понятія древняго долговаго права. Римское долговое право достигло извстной степени гуманизма, для воспринята которой правовая жизнь среднихъ вковъ оказалась недостаточно зрлой. Юліанскіе законы, а еще боле каноническое право, протянули должнику руку помощи правомъ cessio bonorum, т. е. предоставленіемъ должнику возможности избавиться отъ всякихъ наказаній, если онъ уступалъ все свое имущество кредитору. Средневковая наука энергично требовала этого права, причемъ ей иногда оказывалась поддержка со стороны выдающихся вліятельныхъ личностей. Такъ напр., Людовикъ Святой въ приказ 1235 г. и Альфонсъ Мудрый въ судебник, изданномъ въ середин XIII столтія, признаютъ за должникомъ право cessio bonorum. По этимъ постановленіямъ только тотъ должникъ подвергается заключенію, который не платитъ своихъ долговъ, но въ то же время не желаетъ уступать своего имущества.
Право cessio bonorum признавалось и законодательствами нкоторыхъ городовъ, но вообще введеніе этой льготы встрчало величайшія трудности. Въ нкоторыхъ мстахъ это право вообще не признавалось средствомъ избавитъ должника отъ заключенія, тамъ-же, гд оно признавалось таковымъ, оно было обставлено столь позорными для должника процедурами, что мы, читая ихъ описанія, содрогаемся при мысли, что насъ отдляетъ всего нсколько столтій отъ этого страшнаго времени. Въ особенности по статутамъ итальянскихъ городовъ, въ которыхъ процвтала торговля, вслдствіе чего вызывалась забота о развитіи кредита, объ огражденіи его отъ злоупотребленій,— должники, которымъ предоставлялось право cessio bonorum, подвергались возмутительно жестокому обращенію. Происходившій при этомъ обрядъ клеймилъ должника на всю жизнь печатью позора. Несчастнаго выводили на площадь, полную народомъ, ставили его на особый камень и заставляли раздться до нага. Затмъ надъ нимъ совершались до такой степени позорныя процедуры, что он въ настоящее время совершенно не поддаются описанію. Если должникъ и оставался посл этого свободнымъ, то эта свобода, купленная цной позорнаго клейма, его мало могла радовать. Эти процедуры предписывались также статутами нкоторыхъ французскихъ городовъ. Въ Ліон были въ сил постановленія, заимствованныя изъ законовъ итальянскихъ городовъ. Въ Авиньон полуобнаженнаго должника заставляли бгать по улицамъ, причемъ подгоняли его ударами плети. Если должникъ былъ евреемъ, то ему при этомъ дозволялось прикрыться толькой рубахой. Въ Германіи и Нидерландахъ мы находимъ свидтельства подобной же жестокости. Поэтому средневковые юристы называютъ эту льготу cessio bonorum terribilis.
Если прежде было въ обыча изувчить тло должника, то ему теперь срывали одежду съ тла, если прежде его лишая жизни, то его теперь лишали идеальнаго, но столь-же драгоцннаго блага — его чести. Несостоятельный должникъ считался опороченнымъ, изгнаннымъ изъ общества, онъ лишался даже своихъ гражданскихъ правъ и въ нкоторыхъ мстахъ обязывался носить на одежд вншніе знаки своего состоянія — желтую заплату на спин или зеленую шапку, какъ это было везд предписано прокаженнымъ и публичнымъ женщинамъ. Примры подобнаго опороченія должниковъ не рдки у большинства народовъ: стоитъ только припомнить ‘покрываніе корзинами’ въ греческомъ прав.
Лишеніе должника одежды было выработано любекскимъ нравомъ въ цлую систему. Здсь считалось облегченіемъ для должника, если кредиторъ вмсто того, чтобы арестовать должника, лишалъ его верхней одежды. Это смягченіе практиковалось при небольшихъ долгахъ или, когда дло шло о задолжавшейся женщин.
Если въ одномъ мст должника лишали одежды, то въ другомъ его лишали жилища. Во многихъ городахъ должникамъ запрещалось жить въ одной и той-же квартир доле опредленнаго, весьма короткаго срока. Такимъ образомъ его гнали изъ одного жилища въ другое, изъ одной части города въ другую, пока для него, наконецъ, пребываніе въ стнахъ города становилось фактически невозможнымъ. Послднее фактическое запрещеніе получило вскор и свое юридическое выраженіе въ постановленіяхъ многихъ городскихъ статутовъ, которыми должники изгонялись изъ черты города, что обозначало лишеніе свободы отрицательнаго свойства: должника не заключали въ опредленное мсто, но ограничивали его право пребыванія въ извстномъ мст, длая для него недоступною цлую территорію и притомъ территорію, бывшую для него средоточіемъ всхъ его интересовъ, привычекъ и связей. Ужъ вышеописанныя позорныя процедуры и постыдныя одянія служатъ предвстниками системы изгнанія: должника лишали сначала возможности честнаго существованія, ему не давали покоя въ его жилищ, подкапывались подъ его домашній очагъ и наконецъ его просто прогоняли изъ его роднаго города. Многочисленныя свидтельства всего этого заключаются въ соотвтственныхъ статутахъ Италіи, Германіи, Голландіи и Фландріи. Но особенный интересъ представляютъ въ этомъ отношеніи швейцарскіе источники, въ которыхъ находятся вс стадіи идеи изгнанія несостоятельныхъ должниковъ въ ея различныхъ примненіяхъ.
Еще дальше шло законодательство сверныхъ странъ: здсь должникъ объявлялся вн закона, исключался изълюдскаго общества и переставалъ считаться человкомъ. Никто не смлъ давать ему гостепріимство, но всякій могъ его безнаказанно убить. Все это уже упоминалось раньше. Но этимъ не исчерпывались мры противъ должниковъ. Во многихъ мстахъ противъ нихъ употреблялось еще боле крайнее средство, а именно отлученіе отъ церкви, затрогивавшее уже не только временные мірскіе интересы должника, но угрожавшее ему вчной погибелью его души. Такъ какъ церковь считала грхомъ неисполненіе взятыхъ на себя обязанностей, то между епископами рано вошло въ обычай отлучать неплатящихъ должниковъ отъ церкви. Особенно часто это практиковалось относительно должниковъ церкви, епископовъ и аббатовъ и вообще при всхъ долгахъ, къ платежу которыхъ приговаривали церковные суды. Это средство было тмъ дйствительне, что обыкновенно за отлученіемъ отъ церкви непосредственно слдовали строжайшія мры со стороны свтскихъ властей.
Не смотря на то, что постановленія о заключеніи за долги постепенно изчезали изъ долговаго законодательства, въ области договорнаго права господствовала прежняя строгость. Это дало кредиторамъ возможность совершенно парализовать дйствіе новыхъ реформъ: при совершеніи займа заключался договоръ, но которому кредитору присваивались вс права, отмненныя новыми законоположеніями. Можно себ легко представить, что капиталисту нетрудно было заставить нуждающагося бдняка отказаться отъ благодяній, предоставленныхъ ему законодательствомъ. Такимъ образомъ жестокія права кредиторовъ еще долго существовали de facto, не поддаваясь вліянію прогрессирующаго права, пока послднее не окрпло настолько, чтобы подчинять себ и эти отношенія.
Нкоторые ученые утверждаютъ, что и у римлянъ существовало такое лишеніе свободы, должника по договору, но это не совсмъ врно. Римляне старались всегда по возможности уничтожать такія распоряженія собственной личностью, по крайней мр въ теоріи. На практик въ римской правовой жизни многое совершалось не по указанію Corpus juris, и изслдованіе этихъ отступленій представляетъ важную, но еще не ршенную задачу исторіи культуры и права.
Такая отдача въ залогъ собственной свободы встрчается въ германскомъ прав въ различныхъ степеняхъ и видахъ. Договоры, по которымъ должники, въ случа неуплаты, становились рабами кредиторовъ, которые могли ихъ продать или длать съ ними, что угодно, встрчались у германцевъ, очень часто. Кром ясныхъ свидтельствъ изъ законодательствъ сверныхъ народовъ, въ пользу достоврности этого говорятъ, еще сообщенія Тацита, не находящаго обыкновенно достаточно похвалъ для германцевъ. Кто не знаетъ того мста изъ его ‘Germania’, гд онъ, описывая страсть. германцевъ къ играмъ, разсказываетъ, что проигравшійся дотла часто ставилъ на кости свою свободу и становился въ случа неудачи рабомъ выигравшаго? Если это было возможно при игр, то вроятно еще чаще происходило въ экономическихъ отношеніяхъ.
Такое же заключеніе мы можемъ сдлать относительно индусовъ, также отличавшихся страстью къ играмъ. Изъ Маhbhrata и изъ индійскихъ преданій (въ превосходномъ нмецкомъ перевод Holzmaim’а) мы видимъ, что древніе индусы часто проигрывали женъ, дтей и собственную свободу. И дйствительно, какъ мы видли раньше, у индусовъ существовало порабощеніе должниковъ по договору.
По этой же причин закладываніе собственной личности встрчается и у франковъ. Такъ какъ германское право признаетъ не только полнйшую свободу и абсолютную неволю, но также цлый рядъ промежуточныхъ состояній, то и договорныя условія у франковъ были различны: въ однихъ случаяхъ кредиторъ имлъ только право пользованія одушевленнымъ залогомъ, прекращавшееся при взнос долга, въ другихъ случаяхъ порабощеніе должника было полное. Франкское законодательство всегда признавало подобные договоры дйствительными, за исключеніемъ тхъ случаевъ, когда кредиторомъ-бывалъ еврей, а должникомъ христіанинъ.
Подобная продажа собственной личности ‘по необходимости’, т. е., вроятно, подъ давленіемъ большихъ долговъ, упоминается и въ законахъ фризовъ и баюваровъ. О соотвтствующихъ постановленіяхъ въ древнемъ долговомъ прав сверныхъ народовъ уже раньше говорилось подробно.
Договоры, въ которыхъ одинъ изъ контрагентовъ обязывался, при неисполненіи своихъ общаній, отправиться въ заключеніе, встрчаются очень часто даже въ конц среднихъ вковъ. Они часто упоминаются и подвергаются обсужденію со стороны юридическихъ писателей того времени. Правовыя послдствія подобныхъ договоровъ опредлялись многочисленными статутами.
Особенно часто подобныя указанія встрчаются во французскихъ Coutumes, господствовавшихъ, какъ извстно, въ дореволюціонное время почти исключительно въ области французскаго гражданскаго права. Такъ какъ королевскимъ распоряженіемъ, въ силу котораго заключеніе за долги перестало быть законнымъ наказаніемъ, не были предусмотрны случаи договорныхъ заключеній, то естественно, что такіе договоры заключались очень часто, и законодательство должно было занять по отношенію къ нимъ опредленное положеніе. Въ многочисленныхъ Coutumes, въ которыхъ идетъ рчь о подобныхъ договорахъ, послдніе признаются дйствительными. Очень поучительна Coutume Бретани, гд, кром договорнаго заключенія въ тюрьм, разсматривается и договорное ostagium, этотъ особенный родъ лишенія свободы, встрченный нами уже въ Марсели, при которомъ право пребыванія должника ограничивается не четырьмя стнами темницы, а стнами города, изъ котораго онъ не смлъ удалиться.
Подобные договоры, обязывавшіе должниковъ не отлучаться изъ города до уплаты долговъ, встрчаются несравненно чаще договорныхъ заключеній. Ostagium — институтъ французскаго происхожденія и встрчается, кром Марсели и Бретани, также и въ другихъ мстностяхъ Франціи. Старйшій изъ источниковъ, въ которомъ упоминается подобный договоръ, марсельскаго происхожденія, долженъ быть отнесенъ къ 1069 году.
Позже эти договоры измнили свой характеръ и превратились въ Wirthshauslausel (харчевенный договоръ). Должникъ или его поручитель должны были поселиться въ гостинниц и ‘тратиться’ тамъ до погашенія долга, такъ что тутъ центръ тяжести лежитъ уже не въ лишеніи свободы, а въ расходахъ, которые должны обременять должника. Подобныя обязательства давались часто очень высокопоставленными лицами, исполненіе обязательства лежало на должник, или, чаще всего, на поручател, соглашавшемся тратиться въ гостинниц на счетъ перваго. Этотъ дурной обычай нашелъ распространеніе и на свер. Въ Швеціи мы находимъ его, начиная съ XIV столтія, онъ практиковался также въ Богеміи и Польш.
Подобные договоры намъ по покажутся удивительными, если мы припомнимъ, что въ то время закладываніе своего тла и даже своей жизни въ обезпеченіе долговыхъ или иныхъ обязательствъ было весьма обычнымъ явленіемъ. Что у германцевъ было въ обыча давать въ залогъ члены своего тла я свою жизнь, объ этомъ повствуютъ многія сочиненія, которыя, кончено, не содержали бы подобныхъ чертъ, если-бы ихъ не существовало въ дйствительной жизни. Если люди рисковали тломъ, жизнью, честью при игр, или при пари, что бы придать больше всу своимъ утвержденіямъ, то вполн естественно, что они подвергали опасности эти высшія блага для боле благородныхъ и серьезныхъ цлей, для обезпеченія даннаго слова. У насъ имются несомннныя доказательства того, что такіе договоры представляютъ не вымыселъ фантазіи или сказочное преувеличеніе, а грозную дйствительность, что должникъ въ самомъ дл отдавалъ. кредитору фунтъ своего мяса, членъ своего тла или даже свою жизнь. Въ дошедшемъ до насъ договор, заключенномъ въ Кельн въ 1263 году, одинъ изъ контрагентовъ обязывается, въ случа неисполненія имъ своего общанія, дать отрубить себ голову. Этотъ договоръ является далеко не единичнымъ. Иногда должникъ обязывается въ случа неуплаты долга перейти въ совершенное распоряженіе кредитора, такъ что-бы послдній могъ съ нимъ сдлать, что ему угодно, иногда кредиторъ выговариваетъ себ право отрубить несостоятельному должнику извстные члены. Не только жизнь, но и спасеніе души отдавалось въ залогъ: такъ по многимъ договорамъ должникъ въ случа неуплаты подвергался отлученію отъ церкви. Нердко закладываются права состоянія и гражданскія права. Вопросъ о дйствительности договоровъ, ведущихъ за собою объявленіе должника вн закона, подробно разсматривается у Gaill, de pace publica II, с. 2.Особенно часто встрчаются въ древнемъ сверо-германскомъ прав подобные договоры, обусловливающіе тяжелыя наказанія, объявленіе вн закона или изгнаніе контрагента.
Особенно часто практиковалось закладываніе своей чести, причемъ должникъ закрплялъ свое общаніе исполнить обязательство честнымъ словомъ. Завреніе ‘честнымъ словомъ’ дошло до нашихъ дней. Но въ настоящее время нарушеніе послдняго можетъ имть только моральныя послдствія, тогда какъ въ прежнее время это завреніе имло вполн юридическое значеніе и при неисполненіи такимъ образомъ даннаго обязательства должникъ считался опороченнымъ. Въ средніе вка употреблялись различные обороты рчи при завреніи честью: принято было давать общанія словомъ кавалера, княжескимъ достоинствомъ, даже двичьей или женской честью. Неисполнявшій общанія объявлялся безчестнымъ, вроломнымъ и клятвопреступникомъ. Но этимъ послдствія во многихъ случаяхъ не ограничивались: многіе подобные договоры влекли за собою разныя позорныя процедуры, которымъ должникъ долженъ былъ подвергаться въ случа неуплаты. Такъ, въ одномъ условіи, заключенномъ въ 1578 году, кредитору дается право ‘выставить должника у позорнаго столба, церковной паперти или гд онъ захочетъ и осыпать его предъ всми честными людьми насмшками, ругательствами и всяческими копошеніями’. Нердко примняласьpictura contmuliosa, т. е. должникъ обязывался носить на себ позорнаго содержанія аншлагъ или рисунокъ. Иногда кредиторъ выговаривалъ себ право распространять пасквили, поносящія должника. Аналогиченъ распространенный на восток обычай закладывать бороду, такъ какъ тамъ снятіе бороды считается большимъ позоромъ.
Вообще въ средніе вка было въ обыча закладывать все, что у должниковъ имлось святого и высокаго, монастыри закладывали мощи (такъ, одинъ монастырь заложилъ главу св. Іоанна), а епископы свои митры, перстни и посохи.
Сюда также должны быть отнесены употреблявшіяся въ договорахъ формулы проклинанія. Хотя бдствія, которыя, въ еилу этихъ договоровъ, должны были обрушиваться на голову должника, нельзя собственно считать юридическими послдствіями нарушенія обязательствъ, такъ какъ наступленіе этихъ послдствій не гарантировалось законодательствомъ, а они являлись ударами судьбы, обрушивавшимися на должника въ его земной и загробной жизни,— но тмъ не мене убжденіе, что подобные удары судьбы должны постигнуть должника именно въ силу заключеннаго договора и вслдствіе неисполненія его должникомъ, является юридической идеею. Подобныя формулы проклятія очень стары: они встрчаются еще въ древнихъ халдейскихъ источникахъ, относящихся къ X стоя, до Рожд. Хр. Въ германскихъ источникахъ встрчаются также такіе договоры, въ которыхъ проклятія украшены всми вымыслами фантазіи и угрожаютъ должнику всевозможными земными и вчными муками. Нарушитель договора уподобляется тамъ Каину, Искаріоту и другимъ типичнымъ злодямъ.
На основаніи всего вышеизложеннаго, историческій ходъ развитія долговыхъ отношеній представляется въ слдующемъ вид: первоначально неуплата всякаго долга сопровождалась гибельными послдствіями для тла а жизни должника, позже эти послдствія наступали только посл заключенія соотвтственнаго договора, первоначально всякій несостоятельный должникъ терялъ свою свободу, впослдствіи лишенію свободы подвергались лишь т, которые обязывались къ этому договоромъ, первоначально неуплата всякаго долга разрушала существованіе должника, позже это дйствіе имли только долги съ условленнымъ правомъ изгнанія, первоначально всякій несостоятельный должникъ считался безчестнымъ, позже лишь тотъ, который закладывалъ свое честное слово. Изъ этого не слдуетъ, что эти стадіи развитія всегда и везд слдовали одна за другой въ одинаковомъ порядк, подобно діалектической форм развитія Гегелевой философіи. Исторія культуры сохраняетъ въ своемъ единств индивидуальное разнообразіе и варіируетъ основную идею развитія права въ такихъ же многообразныхъ формахъ, какъ тоны органическаго возникновенія варіируются въ развитіи отдльныхъ организмовъ. И тутъ, въ правообразованіи, какъ это видно изъ изложеннаго выше, выступаетъ неизмнно одна основная черта, которую можно прослдить въ культурномъ развитіи разныхъ народовъ въ различныхъ видоизмненіяхъ.
Законность и справедливость такихъ договоровъ между кредиторами и должниками подразумевалась само собою: въ дйствительности подобныхъ договоровъ также мало сомнвались, какъ въ прав кредиторовъ отбирать въ закладъ, на основаніи заключеннаго условія, такіе предметы, которые въ другихъ случаяхъ по закону не могли служить залогомъ. Такое сомнніе и не могло возникать въ то время, когда законодательство еще только что выходило изъ той стадіи развитія, которая стремилась закрплять и освящать договорныя отношенія. Какъ можно было сомнваться въ правильности этихъ договоровъ,— въ эпоху, когда народныя воззрнія оказывали сопротивленіе законодательству, пытавшемуся впервые нсколько смягчить участь должника, когда жизнь и свобода еще но считались неприкосновенными благами, когда рабство въ форм крпостного состоянія было въ полномъ разсвт, когда ежедневно наблюдались случаи продажи собственной личности въ крпостничество? Наоборотъ, для такого времени представляется вполн естественнымъ тотъ фактъ, что посл того какъ распоряженіемъ Людовика Святого заключеніе за долги было уничтожено, такое заключеніе считалось тмъ не мене возможнымъ по договору. Это общепринятое въ то время мнніе поддерживалось величайшимъ юристомъ XIII столтія Beaumanoir’омъ и нашло подтвержденіе въ приказ французскаго короля Филиппа Красиваго, изданномъ въ 1303 году. Въ Германіи законность заключенія по договору признана также въ 1277 году ршеніемъ императора Рудольфа I.
Точно также знаменитый ‘законъ семи частей’ Альфонсу Мудраго, посл всеобщаго введенія права cessio bonorum оставляетъ въ сил заключеніе по договору.
Лишь въ позднйшихъ стадіяхъ развитія законодательства поднимаются изрдка робкіе и неувренные голоса противъ дйствительности подобныхъ договоровъ. Постепенно съ теченіемъ времени получаетъ распространеніе боле гуманное примненіе законовъ о должникахъ. Новыми законами не только отмняется право ареста должника, но вмст съ тмъ примняется другое толкованіе, въ силу котораго должникъ освобождается отъ суровыхъ послдствій древняго долговаго права, даже если послднія обусловливаются какими-бы то ни было добровольными договорами. Первый шагъ въ этомъ отношеніи былъ сдланъ тмъ, что для дйствительности такихъ договоровъ, требовалось, какъ необходимое условіе, присутствіе судьи, только договоры, заключенные въ его присутствіи, признавались дйствительными. Дальнйшее выраженіе эта перемна нашла въ практик судовъ, настаивавшихъ, правда, на исполненіи условій, но смягчавшихъ и урзывавшихъ послдствія договоровъ, вопреки содержанію и смыслу послднихъ. Эти прогрессивные шаги совершились въ значительной мр подъ вліяніемъ юридическихъ писателей, какъ романистовъ, такъ и процессуалистовъ, которые, подвергая постоянно обсужденію вопросы одйствительности той или другой договорной статьи, тмъ самимъ подрывали старое утвердившееся въ нравахъ долговое право. Наконецъ, прежде, всего въ Италіи, а затмъ и въ Германіи и Франціи, дошли до того, что вс подобные договоры начали считать совершенно недйствительными: законодательство не только боле не гарантировало наступленій послдствій договоровъ, но стало даже запрещать заключеніе извстныхъ условій. Такъ, въ итальянскихъ статутахъ и также въ Grand coutumier de France XIV столтія мы находимъ выраженной мысль, что отказъ охъ права cessio bonorum недйствителенъ, такъ какъ послдствія подобнаго отказа подвергаютъ опасности жизнь должника. Это воззрніе получило распространеніе и проводилось на практик за долго передъ тмъ, какъ оно нашло себ полное выраженіе въ юриспруденціи. Судъ старшинъ (Schffengericht) города Брюнна подвергалъ обсужденію вопросъ о томъ, можно-ли считать дйствительнымъ договоръ, по которому должникъ обязывается въ случа неуплаты долга лишиться жизни или свободы, и ршилъ этотъ вопросъ отрицательно, такъ какъ, по его мннію, тутъ затрогиваются неотъемлемыя права личности, которыми никто не можетъ распоряжаться въ силу какихъ-бы то ни было договоровъ. Эта мысль нашла себ выраженіе въ многочисленныхъ статутахъ, постановляющихъ, что, за нкоторыми исключеніями, несостоятельный должникъ не можетъ быть лишенъ свободы, даже если-бы онъ заключилъ съ кредиторомъ соотвтственный договоръ.
Во Франціи договорный арестъ былъ ограниченъ распоряженіемъ 1566 года и за исключеніемъ одного спеціальнаго случая, перешедшаго въ Code civil — совершенно отмненъ актомъ 1667 года.
По мр того, какъ договоры, касавшіеся жизни и свободы должника, перестали считаться законными, возникали сомннія и относительно дйствительности договорныхъ, отлученій отъ церкви. Верховный имперскій судъ высказался также противъ условленнаго объявленія должника вн закона, и посл послдовавшихъ соотвтствующихъ постановленій въ провинціальныхъ законодательствахъ, имперскій полицейскій уставъ 1577 года tit, 35, 7 запретилъ заключеніе договоровъ, дававшихъ кредитору право поносить должника и распространятъ про него пасквили. Тотъ же полицейскій уставъ tit 17, 10 объявляетъ незаконными, какъ ostagium, такъ и харчевенные договоры, до того времени очень часто практиковавшіеся и приводившіе къ большимъ злоупотребленіямъ. Заключеніе подобныхъ договоровъ уже и
раньше запрещено было законодательствами отдльныхъ германскихъ государствъ. Подобное же запрещеніе издало польскимъ королемъ Казиміромъ Великимъ въ 1347 году. Хотя эти обычаи, вслдствіе слабости имперской власти той эпохи, еще и продолжали существовать и посл изданія упомянутыхъ законовъ, но корни этихъ обычаевъ были уже все таки подрублены, и окончательное исчезновеніе ихъ было только вопросомъ времени.

——

Въ какой степени это развитіе права уже совершилось въ ту эпоху, къ которой относится дйствіе нашей драмы? Этотъ вопросъ долженъ служить юридической точкой отправленія при разбор ‘Венеціанскаго купца’.
Радикальная перемна въ правовыхъ воззрніяхъ, которую мы только что отмтили, совершилась не сразу, не скачкомъ. Эти воззрнія въ своемъ развитіи прошли чрезъ цлый рядъ промежуточныхъ ступеней, пока они не нашли себ яснаго юридическаго выраженія въ законодательств. Для полнаго и зрлаго пониманія нашего поэта, мы должны выяснить себ характеръ этихъ переходныхъ ступеней. При этомъ окажется, что еще прежде, чмъ законодательство начинаетъ считать интересующіе насъ договоры, стоящіе въ противорчіи, съ созрвшимъ правовымъ сознаніемъ, недйствительными — еще до того времени въ народномъ сознаніи начинаетъ чувствоваться реакція противъ этихъ договоровъ, не съ точки зрнія права, а съ точки зрнія нравственности и общественной благопристойности. Еще задолго передъ тмъ, какъ настаиваніе со стороны кредитора на исполненіи договорныхъ статей сдлалось противозаконнымъ, оно стало считаться нечестнымъ, непристойнымъ, и во всхъ тхъ случаяхъ, гд противъ должника не имлось особенно тяжелыхъ обвиненій, поведеніе кредитора, эксплуатирующаго законнымъ образомъ свои права, вызывало въ обществ негодованіе. Въ хорошемъ обществ не допускается многое изъ того, что не запрещается законодательствомъ. Литературныя хищенія, напримръ, считались чмъ-то очень некрасивымъ уже тогда, когда о законахъ, охраняющихъ авторскія нрава, еще и рчи не могло быть, дай теперь плагіатъ, не затрогивающій правъ собственности автора и, стало быть, не преслдуемый закономъ, вызываетъ однако въ литературномъ мір общее презрніе къ плагіатору. Точно также, когда законодательство приняло не особенно счастливое ршеніе — отмнить законы, наказывающіе лихоимство, то этой отмной престижъ ростовщиковъ въ обществ нисколько не повысился, и ремесло ихъ продолжаетъ и теперь считаться очень грязнымъ. Тоже самое можно сказать относительно долговыхъ договоровъ: общественное мнніе осуждало и своимъ вліяніемъ значительно ограничивало жестокость кредиторовъ гораздо раньше того, какъ законодательство выступило на защиту должниковъ.
Но Шейлокъ не изъ тхъ людей, которые стсняются общественнаго мннія и сообразуются въ своихъ дйствіяхъ съ отвлеченными понятіями: ему чуждо вліяніе этическихъ факторовъ. Онъ глухъ ко всмъ увщаніямъ, его не трогаютъ даже замчательныя слова Порціи о милосердіи, которыя никто не можетъ слушать безъ умиленія, эти золотыя слова, которыя никогда еще не были произнесены устами смертнаго съ такой чудной простотой и граціей:
По принужденію милость
Не дйствуетъ, а падаетъ она,
Какъ тихій дождь, струящійся на землю
Изъ облаковъ. Благословленье въ ней
Сугубое, она благословляетъ
Тхъ, кто даетъ и кто беретъ ее.
Сильной всего она въ рукахъ у сильныхъ,
Она — царямъ приличне внца,
Монарховъ скиптръ — знакъ временной ихъ силы,
Онъ аттрибутъ величія, изъ него
Исходитъ страхъ предъ властью государей.
Но скиптра мощь предъ милостью — ничто.
Въ сердцахъ царей владычествуетъ милость,
Какъ аттрибутъ Всевышняго — и та
Земная власть всхъ ближе къ власти Бога,
Которая и правый судъ творитъ
И милуетъ…
Съ точки зрнія Шейлока, заключенное имъ условіе законно я должно быть во что-бы то ни стало выполнено.
Это воззрніе безъ сомннія раздлялось и законодательствомъ того времени. Шекспиръ прекрасно характеризуетъ опору, которую Шейлокъ находитъ въ современномъ ему прав, на упрекъ новйшихъ юристовъ съ Іерингомъ во глав, по мннію которыхъ вексель долженъ былъ съ самаго начала быть признаннымъ недйствительнымъ, поэтъ мтко возражаетъ словами Порціи:
Искъ затяли вы странный,
Но вмст съ тмъ такого рода онъ,
Что помшать не могутъ вамъ законы (Венеціи).
Въ этомъ убжденъ и Шейлокъ, со свойственной ему циничностью онъ замчаетъ:
Ругательствамъ твоимъ не соскоблить
На вексел печати. Значитъ крикомъ
Ты лишь свою печенку надорвешь.
Такимъ образомъ онъ твердо ршился воспользоваться услугами закона и требовать его примненія ее всми его неумолимыми послдствіями, онъ пытается выжать до послдней капли благопріятное для него право, онъ такъ крпко натягиваетъ вс нити закона, что он наконецъ рвутся. Кое въ чемъ можно, правда, найти смягчающія обстоятельства для Шейлока, а именно въ жестокости, съ которою вс обходились съ нимъ и его единоврцами:
Тотъ мяса фунтъ, котораго теперь
Я требую, мн очень много стоитъ.
Какой цной этотъ фунтъ мяса купленъ, это онъ часто (повторяетъ:
‘Если еврей оскорбляетъ христіанина, въ чемъ выражается его христіанское смиреніе? Въ мести. Если-же христіанинъ оскорбляетъ еврея, въ чемъ должно состоять терпніе его — по христіанскому образцу? Ну, тоже въ мести’.
Еще прежде онъ говоритъ,
Антоніо, припомните, какъ часто
Въ Реальто вы ругались надо мной.
Я это все всегда переносилъ
Съ терпніемъ, плечами пожимая,
Терпніе-же — наслдственный удлъ
Всей націи еврейской.
Другимъ смягчающимъ обстоятельствомъ для него можетъ служить и то, что требованіе фунта мяса не являлось чмъ то очень исключительнымъ, такъ какъ въ то время безпрепятственно допускались различныя другія жестокости, для отмны которыхъ современное Шейлоку общество еще не достаточно созрло. Этимъ обстоятельствомъ Шейлокъ и воспользовался для своей тонко продуманной юридической защиты, съ которой онъ обращается къ венеціанскому суду:
‘Обдумайте вы вотъ что: есть не мало
У васъ рабовъ, а такъ какъ вы себ
Купили ихъ, то наравн съ ослами
Собаками, мулами, тхъ людей
На рабскія, презрнныя работы
Вы гоните. Скажи теперь я вамъ:
‘Пустите ихъ на волю! Пожените
‘Ихъ на своихъ наслдницахъ! Зачмъ
‘Подъ ношами тяжелыми потютъ
‘Несчастные?’ — — — — — — — —
— — — — — — — — — — — — — —
— — — — — — — — — — — — — —
— — — — Вы на это
Мн сказали-бы: ‘рабы вс эти намъ
Принадлежатъ’ Ну, такъ и я отвчу.
Тотъ мяса фунтъ, котораго теперь
Я требую — мн очень много стоитъ,
Онъ мой, и я хочу имть его.
Откажете — я плюну на законы
Венеціи: въ нихъ значитъ силы нтъ.
Я жду суда. Дождусь ли? отвчайте!
Конечно, сила его доводовъ только кажущаяся. Во всякомъ обществ имются больныя мста, но изъ этого очевидно не слдуетъ, что можно не признавать требуемыхъ этимъ обществомъ справедливости и благопристойности.
Съ другой стороны, эти смягчающія обстоятельства совершенно пропадаютъ передъ выступающими чертами величайшей низости, которыя проникаютъ весь образъ Шейлока. Эта слдуетъ подчеркнуть, въ виду довольно распространенной тенденціи къ идеализированію личности Шейлока. Вдь утверждалъ-же когда то Гейне, что Шейлокъ самый респектабельный изъ всхъ мужескихъ лицъ драмы. Шейлокъ — не типичный національный мститель, чуждый всякаго эгоизма и поставившій себ задачей жизни отомстить за обиды, нанесенныя его народу. Шейлокъ — не Мордохай, даже если ненависть къ иноврцамъ и составляетъ одну изъ основныхъ чортъ его характера. Мстительность Мордохая иметъ боле благородный оттнокъ и не свидтельствуетъ о такой нравственной низости, Мордохай — носитель національнаго чувства, осуществляющій стремленія цлаго народа. Его мстительность — это мстительность цлаго народа. Народы-же созданы для борьбы, борьба является для нихъ элементомъ жизни, факторомъ развитія и прогресса. Въ противоположность этому, мстительность Шейлока низкое чувство, порожденное исключительно себялюбіемъ и неудовлетворенной жадностью. Низкой душ Шейлока чуждо всякое благородное движеніе: онъ и у себя дома жалкій крикунъ, вчно брюзжащій, которому недоступны и непонятны никакіе порывы, никакая свжесть чувства. Поэтому у него не уживается слуга, и собственная дочь убгаетъ изъ его дома. Она говорить Ланчелоту:
Нашъ домъ вдь адъ, а ты, веселый чертъ,
Въ немъ истреблялъ отчасти запахъ скуки.
и
Увы! Какой я страшный грхъ свершаю
Тмъ, что стыжусь быть дочерью того,
Кто мой отецъ! Но только, вдь, по крови
Я дочь его, а не по чувствамъ.
Поэтъ чрезвычайно мтко характеризуетъ Шейлока, заставляя его сказать при вид Антоніо:
‘Его за то такъ ненавижу я,
Что онъ христіанинъ, но вдвое больше
Еще за то, что въ гнусной простот
Взаймы даетъ онъ деньги безъ процентовъ
И роста курсъ сбиваетъ онъ межъ насъ’..
И нсколько позже:
‘Онъ ругался надо мной и сдлалъ мн убытку на полмилліона’
‘Вотъ тотъ дуралей, что деньги безъ процентовъ даетъ взаймы.
И въ заключеніе:
…’Пусть мн хоть разъ одинъ
Ему бока пощупать доведется,
Ужъ ненависть старинную свою
Я утоплю’.
И когда его жалкое покушеніе кончается неудачей, онъ, оставаясь врнымъ себ, старается выгадать что нибудь да своего кармана: сначала онъ требуетъ тройную сумму долга, а потомъ не прочь принять и капиталъ. Шейлокъ — ростовщикъ низшаго сорта, опасный по упорству и безпощадности, съ которою онъ преслдуетъ свои цди, еще болеопасный той завидной виртуозностью, съ которою онъ подвигается на почв формальнаго права. О трагизм его личности уже изъ эстетическихъ основаній не можетъ быть рчи, его паденіе — драматическій сигналъ того, что язва лихоимства вытравлена, и мы съ удовольствіемъ теряемъ изъ виду это лицо, обезчестившее святотатственнымъ образомъ храмъ права.
Выше была рчь объ общественномъ мнніи и о вліяніи его на наши поступки. Этимъ не сказано, что возрнія и поведеніе свта должны всегда быть обязательны для насъ, напротивъ, есть случаи, когда добродтель повелваетъ намъ прорвать сть общественныхъ предразсудковъ, навязанныхъ намъ обществомъ, въ качеств кодекса нравственности приличій, когда мы должны стараться сложить власть условныхъ понятій, узкаго конвенціонализма, которая часто держитъ въ рабств нашу собственную мораль и сковываетъ наши нравственныя убжденія. Въ этомъ отношеніи Шекспиръ произнесъ свое веское слово, вложивъ въ уста Коріолану:
Если бы нами во всемъ руководилъ обычай,
То прахъ временъ лежалъ бы, истлвая.
Но такая борьба съ обществомъ должна быть облагорожена чистыми, чуждыми эгоизма мотивами, основанными на любви къ человчеству, если не къ человчеству современному, то къ человчеству будущаго. Даже если эта борьба ведется съ узкой сфер мелкихъ интересовъ, она должна быть одухотворена идеями высшаго порядка, составляющими звнья въ томъ могучемъ кольц, которое охватываетъ все человчество. Каждый изъ насъ призванъ служить человчеству всми фибрами своего существа, только въ работ для всеобщаго лежитъ истинное величіе и глубочайшее благородство, и всякій, кто злоупотребляетъ общими интересами для своихъ узкихъ эгоистическихъ цлей, разрываетъ святотатственной рукой узы, связывавшіе его съ человчествомъ и съ высокими цлями послдняго:
‘Кто живетъ лишь для себя, злоупотребляетъ жизнью’.
(Шекспиръ, ‘Венера и Адоннссъ’).
Кто безкорыстно, побуждаемый высшими идеальными стремленіями, бросаетъ обществу перчатку въ лицо, тотъ герой Но кто топчетъ ногами завты общества и стремится осушить чащу права для своихъ эгоистическихъ низкихъ цлей, тотъ является паріею, отверженнымъ по своей собственной вин, такъ какъ онъ, поставивъ свои интересы выше честности и нравственности, самъ нарушилъ т основы, безъ которыхъ цивилизованное общество не въ состояніи существовать.
Таково именно положеніе Шейлока. Каково должно быть отношеніе суда къ нему? Можетъ-ли судъ отмнить хоть одну іоту закона на томъ основаніи, что по народнымъ воззрніямъ исполненіе этого закона является безпощаднымъ оскорбленіемъ общественнаго приличія и добрыхъ нравовъ? Конечно, нтъ. Право должно оставаться правомъ, даже если отдльныя личности и пользуются имъ для своихъ безнравственныхъ цлей. Законъ можетъ требовать отъ каждаго подчиненія своимъ постановленіямъ, но онъ никого не можетъ заставить быть добрымъ или добродтельнымъ. Всякое вмшательство гражданскаго права въ область морали — а попытки подобныхъ вмшательствъ нердки — жестоко мститъ за себя. Такы смшеніе этихъ двухъ областей ведетъ прежде всего къ тому, что понятіе права постепенно улетучивается: примненіе закона подвергается испытанію и становится въ зависимость отъ разршенія въ каждомъ данномъ случа различныхъ случайныхъ вопросовъ — о томъ, не слдуетъ ли принять во вниманіе т или другія соображенія морали и слдовать голосу состраданія, великодушія или тому подобныхъ побужденій,— а это въ свою очередь ведетъ къ тому, что самые законные интересы отдаются на поверхностный судъ измнчивой морали, и святилище внутренней жизни открывается любопытству государственно-полицейскаго ока. Между вполн понятнымъ благожелательнымъ пользованіемъ, своими правами и корыстнымъ эксплоатировавшемъ правовыхъ учрежденій существуетъ цлый рядъ промежуточныхъ ступеней, и стремленіе подвергать испытанію каждый разъ степень честности или благородства обвинителя было бы также мало осуществимо, какъ и гибельно для правосудія. Но смшеніе права и морали — этихъ двухъ областей этической жизни, вызвало-бы другой, еще боле серьезный вредъ, который выступаетъ всякій разъ, когда то, что должно быть предоставлено свободной этической иниціатив каждаго, подпадаетъ регламентаціи со стороны государства и закона. Въ этихъ случаяхъ получается то печальное послдствіе, что внутренняя честность гаснетъ подъ давленіемъ условнаго вншняго благочестія, что самостоятельность характера замняется пассивностью маріонетокъ, и люди превращаются въ жалкихъ лицемрныхъ ворчуновъ. Лишь на свобод могутъ взойти и уродиться смена добродтели, и поэтому право,— это человческое учрежденіе, порожденное свободой, не должно посягать на жизнь своей собственной матери.
Мысль, что законъ не можетъ зависть отъ степени честности предъявляющаго искъ, выражена крючкотворомъ-обвинителемъ въ драм Шекспира съ поразительной яркостью, но и съ вполн безпримрнымъ цинизмомъ:
‘Вы спросите, зачмъ предпочитаю
Тремъ тысячамъ червонцевъ мяса фунтъ
Негоднаго? На это не желаю
Я отвчать. Положимъ, что скажу:
‘Таковъ мой вкусъ!’ Отвтъ-ли это будетъ?
Представьте вотъ, что крыса завелась
Въ моемъ дому и не даетъ покоя,
И я тому, кто отравитъ ее,
Хочу отдать червонцевъ десять тысячъ.
Достаточенъ для васъ такой отвтъ?
Есть многіе, которые не любятъ
Смотрть на пасть раскрытую свиньи,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Какъ объяснить нельзя опредленно
Причинъ того, что одному свинья
Съ открытымъ ртомъ противна,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
… Такъ точно не могу я
И не хочу представить вамъ другихъ
Причинъ, какъ то, что ненависть и злобу
Питаю я къ Антоніо, что онъ
Противенъ мн’…
Эти слова представляютъ вмст съ тмъ величайшую профанацію, которой когда либо подвергалось святилище права, боле дерзкую профанацію, чмъ всякія нарушенія законовъ или крючкотворства: тутъ ш имемъ дло съ злоупотребленіемъ права посредствомъ права-же, злоупотребленіемъ, предъ которымъ законъ безсиленъ, тутъ право и судъ попраны и унижены, превращенные въ орудіе низкихъ стремленій.
Долженъ-ли былъ судъ санкціонировать требованіе Шейлока? По истин трагическое положеніе. Трагизмъ заключается въ положеніи судьи, который видитъ себя орудіемъ въ рукавъ безсовстнаго мошенника, орудіемъ подлаго злодйства и не знаетъ, какъ выйти изъ этого положенія, Въ жизни почти каждаго судьи встрчаются момента, созданные подобнымъ положеніемъ, моменты, когда у него душа разрывается при мысли, что съ его помощью совершается обезчещеніе самого святого, что онъ содйствуетъ превращенію божественной искры, принесенной Прометеемъ съ неба, въ пламя, которое должно превратить въ пепелъ святилище правосудія. Чье сердце не обливается кровью при вид ростовщика, который, воспользовавшись сначала добродушной слабостью или временнымъ затрудненіемъ должника, старается потомъ открыто, съ помощью суда, пустить по міру несчастнаго отца семейства? Или чье сердце не обливается кровью при вид того, какъ какой-нибудь мстительный негодяй, врод Зембринскаго въ знаменитомъ роман Крашевскаго ‘Morituri’, скупаетъ вс векселя должника, чтобы однимъ ударомъ уничтожить его существованіе и прогнать его съ его очага, тогда’ какъ должникъ безъ этого могъ-бы еще постепенными уплатами поправить свои дла?
Какъ часто въ подобномъ случа судья, пересиливая свое негодованіе, прибгаетъ къ добродушнымъ увщаніямъ, ласковымъ словамъ, даже къ просьбамъ, чтобы только не играть по приказу злодя роли палача. Такая тяжелая минута трогательно изображена Шекспиромъ: двадцать торговыхъ людей, сенаторы и самъ дожъ безуспшно уговариваютъ ростовщика. Серьезное, внушительное и полное достоинства обращеніе дожа, кончающееся словами: ‘…..Жидъ, добраго отвта ждемъ отъ тебя’, которымъ дожъ старается смягчить ужасное положеніе,— остается тщетнымъ.
Этимъ трогательнымъ моментомъ драма поставлена на свою наибольшую высоту, драматическое напряженіе достигаетъ такой степени, что развязка становится необходимой. Зритель невольно спрашиваетъ себя, не можетъ ли судъ на одинъ только разъ уклониться отъ пути правосудія и лишить жестокосердаго обвинителя его законныхъ правъ? Не предпочесть ли одинъ только разъ совершенную справедливость исполненію ужаснаго условія? Эта мысль отвергнута Шекспиромъ съ чрезвычайно глубокой мотивировкой: если допустить одно нарушеніе закона, то за нимъ послдуютъ двадцать другихъ, еще худшихъ нарушеній, въ торговл исчезнетъ кредитъ, государство потеряетъ свой престижъ, и повсюду проникнетъ беззаконіе и произволъ.
‘Нтъ, такъ нельзя. Установленный законъ
Перемнить нельзя ни чьею властью
Въ Венеціи. Какъ происшедшій фактъ,
Запишется ршеніе такое,
И вторгнется затмъ не мало зла
Въ республику по этому примру.
Нтъ, такъ нельзя!’
Уже Senchus Mor, древнеирландскій судебникъ говоритъ:
There are three periods at which the world is worthless, the time of a plague, the time of a general war, the dissolution of exp-ess contracts {Существуетъ три эпохи, во время которыхъ жизнь теряетъ всякую цну: время природнаго бдствія, время всеобщей войны и время, когда заключенные договоры уничтожаются.}.
Судъ долженъ такимъ образомъ ршить не въ пользу Антоніо. Условіе должно быть признано дйствительнымъ, жестокій обвинитель, не знающій пощады, не признающій высшихъ завтовъ, требуетъ исполненія закона jnsqu’ outrance, со всми его крайними послдствіями — судь остается только закрыть лицо, подобно Юнію Бруту, и пожертвовать Антоніо.
Каждому извстно ршеніе мудраго и справедливаго Даніила, которое, подобно солнечному лучу, разсевающему ночную мглу, вноситъ свтъ въ мрачную драму Шейлока. Посл этого ршенія мы вс испытываемъ чувство облегченія, какъ будто освободились отъ власти дьявола, которому была запродана наша душа. По справедливо ли это ршеніе также съ точки зрнія права — съ точки зрнія не метафизической справедливости, а той реальной ‘земной справедливости, которая управляетъ людскими отношеніями’? Повидимому на это приходится дать отрицательный отвть.
Въ юриспруденціи считается ненарушимымъ правиломъ., что если одинъ предоставляетъ другому какое нибудь право то онъ ему этимъ самимъ разршаетъ длать все, что нужно для реализаціи этого права. Кому дано право черпать воду изъ колодца, тому разршено и ходить по земл хозяина колодца. Жильцу, нанявшему квартиру, предоставлено узко тмъ самимъ право пользованія лстницами и входной дверью. Кому разршено ходить по чужому участку земли, тому разршено уже и дышать воздухомъ этого мста, или давить попадающихъ ему подъ ноги червячковъ и жучковъ. Ршеніе мудраго и справедливаго Даніила находится въ противорчіи съ этимъ принципомъ: ибо ясно, что кому разршено вырзать мясо, тому разршено и проливать кровь, если эта операція не можетъ быть совершена безъ пролитія крови. И если тотъ, кто иметъ право вырзать фунтъ мяса, вырзываетъ не цлый фунтъ, а ограничивается только половиной, то противъ этого равнымъ образомъ ничего нельзя имть, такъ какъ кредиторъ можетъ по своей доброй вод отказаться отъ извстной части слдуемаго ему, даже небольшое превышеніе вса ему не можетъ быть поставлено въ вину, такъ какъ вс человческія операціи могутъ быть выполнены только съ приблизительной точностью, и незначительныя ошибки но должны быть приняты во вниманіе. Такими софизмами можно сдлать всякое право призрачнымъ, можно разршить фабриканту устройство и эксплуатацію фабрики, а потомъ запретить ему пускать дымъ черезъ трубу, можно разршить жильцу жить въ дом, а потомъ запретить ему внести свою мебель мл даже запретить ему войти въ свою квартиру одтымъ. Точно также обыкновенную покупку мяса по всу можно сдлать невозможной, такъ какъ ни у одного мясника не найдется абсолютно врныхъ всовъ, на которыхъ онъ могъ-бы свсить мясо безъ малйшей ошибки. Такихъ примровъ можно было-бы насчитать безчисленное множество. Такая уловка обращаетъ право въ его тнь, и поэтому нисколько не лучше явнаго правонарушенія. Объясненіе Pietscher’а, что противники Шейдока находились въ состояніи вынужденной обороны и что позволительно употреблять хитрость противъ хитрости, крючкотворство противъ крючкотворства и придирки противъ придирокъ,— тутъ совершенно же у мста. Правда, всякій долженъ защищаться противъ правонарушеній, и при вынужденной оборон можно добиваться силой или хитростью того, чего нельзя достичь другими средствами. Но тутъ рчь идетъ не о вынужденной оборон противъ правонарушенія, а о борьб противъ безнравственнаго употребленія, сдланнаго изъ закона, поступку-же, который, при всей своей безнравственности, еще держится въ границахъ права, нельзя противоставить незаконныя дйствія. Должникъ не вправ убивать кредитора или поддлать встрчные векселя, если-бы даже кредиторъ и взыскивалъ свой долгъ самымъ жестокимъ образомъ, издваясь надъ всми требованіями нравственности и общественныхъ приличій. И если даже допустятъ, что невозможно но относиться снисходительно къ должнику, который въ подобномъ положеніи сталъ бы чаще, чмъ это обыкновенно принято, прибгать къ уверткамъ и уловкамъ, то суду и мудрому, справедливому Даніилу все ставя непристойно отклоняться отъ прямого пути правосудія на скользкій путь крючкотворства.
Все это говоритъ, повидимому, за то, что Іерингъ правъ, и посл паденія занавса въ нашей душ должно бы остаться чувство неудовлетворенной справедливости. Но если все это такъ, то чмъ объясняется, что, присутствуя при этомъ ршеніи, мы нисколько не испытываемъ боли отъ падающихъ на наше правовое чувство осколковъ разбитаго права? Если Іерингъ правъ, то на дн нашихъ ощущеній должна была бы остаться горечь, отравляющая чистое наслажденіе, и юристъ долженъ былъ бы чувствовать себя столь же мало удовлетвореннымъ, какъ моралистъ, въ виду противорчія, нарушающаго нравственную міровую гармонію, или какъ музыкантъ при диссонанс, врывающемся въ стройный міръ звуковъ. Если же наше внутреннее чувство показываетъ намъ, что ршеніе суда правильно, что оно правильно не только съ нашей современной точки зрнія, но таете съ точки зрнія той эпохи, то слдовательно въ нашемъ изслдованіи чего-то не достаетъ, въ нашемъ логическомъ ход мыслей вроятно упущенъ изъ виду какой нибудь правовой факторъ. И это дйствительно такъ: упущенный нами факторъ — это правовое сознаніе судьи, живущій въ судь правовой инстинктъ, еще не развившійся въ вполн ясное познаваніе и скрывающійся по этому за призрачными доводами мудраго Даніила.
Развитіе права во время дйствія нашей драмы вступило уже въ новый фазисъ, при которомъ шейлоковскій договоръ противорчитъ уже не только нравственности и чувству благопристойности, но также и правовымъ воззрніямъ: этотъ договоръ представляется чувству судьи чмъ-то варварскимъ, стоящимъ вн цивилизованнаго права и не подлежащимъ его санкціи.
Совершившійся тутъ процессъ принадлежитъ къ жизненнымъ процессамъ права: принципы, принадлежащіе къ другимъ этическимъ областямъ, усваиваются правомъ и становятся его нераздльными частями. Право ростетъ и развивается въ здоровой атмосфер этической жизни и всасываетъ жизненные соки изъ богатой сокровищницы нравственныхъ истинъ. Постановленіе морали, запрещающее въ торговыхъ и другихъ сношеніяхъ наносить хитростью ущербъ кому нибудь, существовало уже гораздо раньше, чмъ право обратило вниманіе на эту область, гораздо раньше, чмъ римскіе юристы установили clausula bonae fidei и exceptio doli и тмъ ввели это этическое постановленіе въ область права. Для насъ теперь представляется яснымъ и очевиднымъ, что везд, гд совершается обманъ, везд, гд кому нибудь несправедливо нанесенъ ущербъ, законъ долженъ вступиться за обманутаго, но было время, когда это вовсе не казалось очевиднымъ, когда такого рода обманъ казался, хотя безнравственнымъ, но не подлежащимъ вднію права, недосягаемымъ для закона. Каждый знаетъ прекрасный разсказъ Цицерона о хитромъ сиракузскомъ купц, обманувшемъ благороднаго римскаго гражданина Какія. Этотъ купецъ пригласилъ Какія въ свой садъ и устроилъ ему нчто врод спектакля съ декораціями и статистами, подобно знаменитымъ потемкинскимъ фееріямъ: множество рыбаковъ маневрировали въ лодкахъ передъ садомъ и поминутно вносили рыбу за рыбой, пока Каній не попался въ разставленныя ему сти, купивши виллу съ садомъ за дорогую цну и заключивши соотвтственное условіе (врод нашего векселя). На завтра римскій гражданинъ не нашолъ ни рыбаковъ, ни лодокъ, ни рыбы, и былъ, конечно, не мало разочарованъ, замтивши, какъ основательно его надули. Весь его гнвъ’ досада не повели однако ни къ чему: законъ того времени не имлъ средствъ помочь ему, Каній былъ пойманъ въ стяхъ права. Тогда еще не существовало знаменитаго закона Эквилія Галла противъ dolus malus, противъ обмана и ухищреній въ гражданскомъ оборот. Этимъ закономъ — изданнымъ въ 688 г. города Рима — правовой жизни былъ данъ сильный спасительный толченъ, и законодательство пріобрло новый могучій рычагъ для дйствія. У всякаго, взирающаго въ вчномъ город на развалины форума, грудь должна высоко подниматься при мысли о культурной благодати, распространенной съ этого мста по всему міру. Изданіе Эквиліева закона, завоевавшаго судопроизводству новую позицію, представляетъ юридическій фактъ величайшей важности: Эквилію удалось фиксировать находившуюся въ воздух идею и обратить ее въ неотъемлемую принадлежность права. Начиная съ этого момента, принципъ доврія проникаетъ постепенно во вс поры римскаго права и становится его главнымъ украшеніемъ, его постояннымъ преимуществомъ предъ законодательствами другихъ странъ, ибо нигд процессъ поглощенія этой этической идеи правовой жизнью не совершился въ такомъ размр и съ такой энергіей, какъ въ Рим.
Этотъ самый процессъ поглощенія мы можемъ прослдить и въ области авторскихъ правъ. Какъ мы уже выше замтили, самоукрашеніе чужими перьями, хищеніе и эксплуатированіе въ свою пользу чужой работы мысли, съ давнихъ поръ считалось ддомъ очень некрасивымъ и непристойнымъ, перепечатываніе чужихъ сочиненій осуждалось общественной совстью прежде, чмъ возникло сознаніе, что контрафакція не только безнравственна, но и незаконна. Когда Лютеръ въ 1525 году писалъ, что плагіаторъ воръ и ничмъ не лучше разбойника большой дороги, то самый важный шагъ уже былъ совершенъ: право авторской собственности, еще непризнанное законодательствомъ, вошло однако уже въ правовое сознаніе лучшихъ людей и нашло себ отголосокъ въ общественномъ чувств законности. Долгое время считалось жестокимъ и безнравственнымъ со стороны кредитора, если онъ, отбирая имущество должника, не оставлялъ ему предметовъ первой необходимости для жизни, позже эта этическая мысль проникла и въ законодательство и вызвала постановленіе, запрещающее кредитору отбирать у должника предметы, необходимые для насущныхъ жизненныхъ потребностей. Этотъ ростъ, это развитіе права не должны быть поняты такимъ образомъ, что право непосредственно и просто выхватываетъ постановленія морали и превращаетъ ихъ въ обязательные законы — мы уже раньше показали, насколько можетъ быть вреденъ подобный синкретизмъ. Тутъ рчь идетъ объ органическомъ поглощеніи и усвоеніи отдльныхъ этическихъ элементовъ, о самостоятатьной органической переработк этическаго матеріала въ составныя части правоваго организма — совершенно также, какъ растительные и животные организмы воспринимаютъ извн матеріалъ, который они перерабатываютъ, органически превращаютъ въ составныя части своего существа.
Этотъ процессъ совершается не по приказанію извн, а дйствіемъ духовныхъ силъ, управляющихъ исторіей человчества. Правда, на законодательств, собственно говоря, лежитъ обязанность наблюдать постоянно за пульсомъ народнаго инстинкта и вносить, какъ только общественное правовое сознаніе достигаетъ нужной степени насыщенія, твердымъ грифелемъ закона новое постановленіе въ книгу права. Но такая задача не по силамъ какому бы то ни было законодательству, вліяніе самыхъ разнообразныхъ вншнихъ и внутреннихъ причинъ не позволяетъ законодательству слдить шагъ за шагомъ за развитіемъ правовыхъ идей. Но что но подъ силу законодательству, то исполняется судопроизводствомъ, правда безсознательно и часто незамтно для самого суда, но тмъ не мене безпрерывно исполняется. Ибо никакое судопроизводство, будь оно самымъ ученымъ и абстрактнымъ въ мір, не въ состояніи вполн изолировать себя отъ правоваго сознанія народа, такъ какъ оно не можетъ выйти изъ той духовной атмосферы, изъ которой право, подобно новому Антею, ежедневно черпаетъ новую силу и крпость. Это правовое чувство народа безсознательно для судьи проникаетъ въ его операціи и. направляетъ съ непреодолимой силой его приговоръ въ извстную сторону, судья тогда довольствуется самыми плохими доводами, которые сами по себ никого убдить не могутъ, его обоснованіе приговора служить ему только палліативнымъ средствомъ къ приданію надлежащаго юридическаго рельефа живущему въ немъ свтлому сознанію, о которомъ онъ еще не иметъ яснаго представленія. Когда это сознаніе у судьи настолько сильно, что ему кажется невозможнымъ дать ршеніе, добытое логической дедукціей, то онъ хватается за каждую соломинку, за каждый кажущійся доводъ, лишь бы какъ нибудь мотивировать свое ршеніе и но казаться для окружающихъ плохимъ юристомъ, поддающимся вліянію чувства. Насколько могущественно вліяніе юриспруденціи, руководимой правовымъ сознаніемъ, на ходъ исторіи культуры, показываютъ преторіанское право въ Рим или суды шеффеновъ въ средніе вка. Это вліяніе доказывается также правосудіемъ нашихъ дней, (въ меньшей степени — нмецкимъ, которому и теперь еще не мшало-бы отбросить значительную долю формальнаго педантизма), но главнымъ образомъ французскимъ и англійскимъ судопроизводствомъ. Но лучшимъ доказательствомъ указаннаго вліянія служитъ насквозь проникнутое духомъ современности торговое право: въ этой области возникли и развились на практик многочисленныя правовыя учрежденія безъ содйствія закона.
Это-то проникающее душу правовое сознаніе повліяло на ршеніе мудраго Даніила. Его время дошло уже до инстинктивнаго сознанія, что шейлокское условіе не должно быть приведено въ исполненіе, но соотвтствующее идейное выраженіе этого сознанія еще не было найдено. Это могучее душевное движеніе еще не было разложено на свои идейные элементы и не находило опоры въ твердыхъ посылкахъ. Такъ, иногда нами овладваетъ извстное эстетическое убжденіе, и мы не въ состояніи найти ни объясненія, ни научно-эстетическаго выраженія этого впечатлнія.
Теперь ясно, почему мудрый Даніилъ такъ плохо мотивировалъ свое ршеніе. Онъ произнесъ хорошій приговоръ, но плохо обоснованный, такой приговоръ слдуетъ предпочесть плохому приговору, по хорошо обоснованному: пусть у насъ будутъ хорошій ршенія, — хорошія мотивировки уже посл найдутся. Всегда и везд ходъ вещей совершился въ такомъ, порядк послдовательности. Когда права изобртателей и авторовъ еще не были юридически конструированы, везд говорилось уже о духовной собственности, и во Франціи и въ Англіи еще въ наше время слово ‘собственность’ употребляютъ по отношенію въ именамъ, маркамъ и торговымъ знакамъ. Нетрудно доказать юридическую несостоятельность этого понятія, но было-ли правильно со стороны нмецкаго педантизма выбросить за бортъ драгоцнныя блага изъ-за того, что они были заключены въ ненадлежащія рамки? Слдовало-ли вылить содержимое изъ за того, что сосудъ былъ некрасивъ и оскорблялъ взоръ юриста? Неправильные мотивы служили часто, хотя конечно не всегда, лстницей, по которой поднималось правовое сознаніе.
Къ подобнымъ неврнымъ мотивамъ судья въ особенности часто прибгаетъ въ тхъ случаяхъ, когда ему становится поперекъ дороги какой нибудь оцпенвшій законъ, оставшійся отъ старыхъ временъ и, въ качеств развалины старыхъ порядковъ, совершенно не отвчающій духу нашего времени. Открыто преступить подобный законъ не ршится ни одно законодательство, но везд въ такомъ случа наблюдается одно и тоже зрлище: юристы тысячею окольныхъ путей стараются обойти несвоевременное постановленіе. Мы не станемъ здсь разбирать вопросъ о правильности такого образа дйствія, не имемъ тутъ въ виду ни хвалить, ни порицать его, а констатируемъ только эволюціонный, всемірно-историческій фактъ, встрчающійся въ развитіи права всхъ временъ, какъ на запад, такъ и на восток. Въ Индіи древніе судебники считаются святыми и неизмнными, и никто не осмлится поступать вопреки ихъ указаніямъ, тмъ не мене индійскимъ юристамъ и въ голову не приходитъ примнять въ жизни это безчисленное множество законовъ, образующихъ рзкій контрастъ съ современной культурной и правовой жизнью. Чтобы освободиться отъ этого бремени, предназначеннаго вчно тяготть надъ индійскимъ правомъ, юристы прибгаютъ къ ‘толкованію’ законовъ. Въ этомъ искусств индійскіе юристы достигли по истин геніальной виртуозности: подъ ихъ руками интерпретируемый законъ въ самое короткое время превращается въ другой законъ, съ совершенно противоположнымъ содержаніемъ, постановляющимъ не то, что онъ дйствительно постановляетъ, а то, что данному времени соотвтствуетъ. Какъ иначе могъ бы великій индійскій юристъ Jrnuta Vhana написать свое знаменитое уложеніе, произведшее полнйшій переворотъ во многихъ областяхъ права, если-бы онъ не пользовался постоянно спеціально-нндійекимъ искусствомъ толкованія. Совершенно аналогичное явленіе повторилось и въ Германіи въ эпоху, когда Corpus juris считался имперскимъ и всемірнымъ правомъ, пригоднымъ для всхъ временъ и для всхъ народовъ, каждому слову котораго нужно неуклонно слдовать. Но Corpus juris въ многихъ пунктахъ совершенно негоденъ для нмецкихъ отношеній: онъ расчитанъ на другую культурную эпоху, на совершенно другихъ людей, и намъ также невозможно руководствоваться во всемъ Corpus juris, какъ эскимосу трудно жить исключительно пищей южанъ, фигами и финиками. Юристы того времени обладали достаточно практическимъ взглядомъ, что бы видитъ это несоотвтствіе, они глядли не только въ свои книги, но и осматривались вокругъ себя въ практической жизни, и такъ какъ имъ казалось невозможнымъ, что бы такое совершенство, какъ римское право, могло не гармонировать съ практическою жизнью, то они пускались въ самыя странныя толкованія, которыми они спасали букву, жертвуя содержаніемъ. Corpus juris долженъ былъ терпливо переносить коверканія и истязанія, которымъ подвергался его текстъ. Неподходящіе для новаго времени законы до тхъ поръ подкапывались этими толкованіями, пока позднйшіе юристы могли сказать, что эти завозы уже уничтожены практикой.
Поэтъ рисуетъ намъ въ своей драм великій всемірно-историческій процессъ: побду очищеннаго правосознанія надъ мракомъ, окутывавшимъ дйствовавшее законодательство и правосудіе, побду, скрывающуюся за призрачными доводами, выступающую подъ маской фальшивой мотивировки, но не теряющую отъ этого ни своей грандіозности, ни своей значительности. Это не побда одного процесса, это побда исторіи права вообще. Солнце прогресса, посл долгаго времени, снова бросаетъ свои согрвающіе лучи въ храмъ правосудія, и царство Зарастра торжествуетъ надъ силами тьмы. И когда посл суда Шейлока оставляютъ силы, онъ падаетъ не подъ бременемъ ложнаго ршенія суда, какъ это думаетъ Іерингъ, онъ падаетъ потому, что голосъ мудраго и справедливаго Даніила нанесъ ударъ больному мсту въ сердц ростовщика, что онъ затронулъ въ немъ то человческое, которое не можетъ быть совершенно чуждо ему, какъ человку, и этимъ разрушилъ все зданіе его хитро-сплетенной аргументаціи. Если бы Шейлокъ чувствовалъ себя уязвленнымъ въ своихъ правахъ, то почему онъ не старался обнаружить своимъ острымъ-разъдающимъ умомъ всю ложность доводовъ мудраго Даніила? Вдь это и мы въ состояніи сдлать, а мы далеко не обладаемъ такою виртуозною ловкостью въ искусств формальнаго толкованія права, какимъ обладалъ Шейлокъ.
Онъ внутренно сознаетъ, насколько несправедливы его стремленія, но онъ считаетъ ихъ обезпеченными современнымъ ему законодательствомъ. Онъ знаетъ, что нтъ логически юридической возможности избжать его аргументацій, но онъ знаетъ также, что онъ подвигается на скользкой почв, гд правда и неправда подаютъ одна другой руки и гд малйшее колебаніе можетъ привести его въ паденію. Онъ чувствуетъ, что судья воспользуется какой нибудь юридической формальностью, чтобы способствовать побд живаго права,— и его предчувствіе сбылось! Не сознаніе оскорбленнаго права ошеломляетъ Шейлока,— его приводить въ оцпенніе медузина голова права.
Шейлока нельзя поэтому считать борцомъ за право, если онъ фактически и борется за право, то его можно назвать борцомъ, разв въ отрицательномъ смысл — въ томъ смысл, что, обнаруживая своими стремленіями всю несостоятельность формальнаго судопроизводства его времени, онъ тмъ самимъ содйствуетъ прогрессу права. Въ исторіи развитія права часто наблюдаются подобныя явленія: иногда какой нибудь устарвшій законъ номинально еще долго остается въ сил и не отмняется потому, что вс убжденные въ его непримнимости, молча, соглашаются такъ или иначе обходить его,— пока не явится какой нибудь Шейлокъ, который своимъ грубымъ прикосновеніемъ къ t больному мсту не обнаружитъ настоятельную потребность радикальнаго лченія. Такъ, въ Англіи впродолженіе столтій существовалъ въ уголовныхъ длахъ очень странный порядокъ судопроизводства: частный обвинитель присылалъ обвиняемому вызовъ въ поединокъ, обвиняемый могъ принять этотъ вызовъ, или-же могъ отказаться, сославшись на судъ. Въ теченіе долгаго времени никому въ голову не приходило отнестись къ этой формальности, какъ къ дйствительному вызову, всякій считалъ это формальнымъ предупрежденіемъ наступающаго судебнаго слдствія. Но вотъ одинъ упрямый сынъ Альбіона отнесся серьезно къ этой церемоніи и пожелалъ во что-бы то ни стало драться со своимъ обвинителемъ. Слдствіемъ этого было то, что законодательство видло себя вынужденнымъ отмнить въ 1819 г. окончательно эту формальность прежняго порядка судопроизводства.
И у насъ потребность въ законахъ противъ ростовщичества не такъ живо чувствовалась бы, если-бы отдльные случаи своей выходящей изъ ряду вонъ несправедливостью не обратили на себя всеобщаго вниманія. Въ міровыхъ процессахъ вліяютъ положительные и отрицательные дятели, и зло такой-же важный факторъ міроваго развитія, какъ и добро.
Обиліе юридическихъ идей разсыпано поэтомъ по всему его произведенію. По истин приходится изумляться этой почти сверхчеловческой интуитивной сил познаванія поэта, которая еще боле бросается въ глаза, когда мы узнаемъ о юридической бдности источниковъ, служившихъ Шекспиру. Сказкой о заклад куска мяса занимались, какъ извстно, очень многіе: такъ, мы ее находимъ у Джіованни Фіорентино, въ Gesta Romanorum и въ другихъ обработкахъ.. По всей вроятности эта сказка, подобно многимъ другимъ,— восточнаго происхожденія. Индійскій сказочный міръ, изъ котораго, какъ кажется, взятъ и мотивъ нашей сказки, содержитъ множество судебныхъ ршеній подобнаго-же сказочнаго характера. Въ этихъ сказкахъ все разсчитано на неожиданность, эффектъ и остроуміе ршенія, юридическая же сторона, оставлена безъ вниманія. Такъ напр. мы находимъ тамъ слдующія интересныя ршенія: ‘Нкто, споткнувшись, падаетъ и при паденіи наступаетъ на ребенка и придавливаетъ его до смерти, на жалобу матери судъ постановляетъ, что виновный обязанъ въ наказаніе дать матери естественнымъ путемъ возможность родить другое дитя. Или нкто бросается съ цлью самоубійства съ обрыва, падаетъ на стоящаго внизу старика и убиваетъ его, по жалоб сына постановляется ршеніе суда, по которому виновный обязанъ стать подъ обрывомъ въ такое положеніе, въ которомъ находился убитый, и обвинителю дается право прыгнуть сверху и задавить его: понятно, что обвинитель легко отказывается отъ права производить подобные эксперименты. Или нкто, занимаетъ лошадь, и такъ какъ у него нтъ упряжи, то онъ привязываетъ телгу къ хвосту лошади, при подъем хвостъ отрывается, владлецъ лошади подаетъ жалобу въ судъ, который присуждаетъ виновнаго держать у себя лошадь до тхъ поръ, пока у нея не выростетъ хвостъ. Или еще примръ: нкто считается мертвымъ, смерть его засвидтельствована двумя свидтелями, и его вдова снова выходитъ замужъ. Спустя шестъ лтъ, является мнимый мертвецъ и требуетъ свою жену, ршеніе суда гласитъ: такъ какъ его смерть доказана двумя свидтелями, то онъ, хотя и притворяется живымъ, конечно мертвъ, и — его слдуетъ немедленно похоронить.
Въ числ подобныхъ сказокъ слдуетъ искать источникъ великаго творенія Шекспира. Въ ребяческомъ преданіи онъ съумлъ отыскать глубокій смыслъ и изъ простой сказки онъ создалъ художественную сцену суда, превосходящую все, что когда либо было написано.
Нужно-ли еще указывать на чудную драматическую жизнь, которою проникнута вся сцена, на постоянно растущее напряженіе борющихся элементовъ, на замчательное искусство, съ которымъ исчерпаны вс здоровые душевные мотивы, на чисто шекспировскую силу и характерность языка, два противоположныхъ полюса котораго представлены въ рчахъ Шейлока и Порціи. Погруженный въ тихую печаль Антоніо, мужественный Бассанію, веселый Граціано — каждый говоритъ вполн характеризирующимъ его языкомъ.
Но насъ, юристовъ, нелегко удовлетворить, и одинъ пунктъ приговора можетъ легко вызвать разныя сомннія. Не слдуетъ ли видть несправедливость въ томъ, что Шейлоку не только отказано въ его мнимыхъ правахъ, но онъ подвергается по приговору даже наказанію, которое должно разрушите все его существованіе. Если Шейлокъ и добивался смерти Антоніо, то онъ добивался ея путемъ правосудія, онъ добивался соотвтственнаго судебнаго приговора, онъ ссылался на законъ, формально не отмненный и остававшійся еще въ сил, хотя его уже опередило правовое сознаніе. Если уголовный судъ могъ обвинить Шейлока въ покушеніи на убійство, то съ такимъ-же правомъ кредиторъ, который предлагалъ-бы арестовать должника, посл того какъ, заключеніе за долги уже отмнено, или, врне, считается отмненнымъ по мннію большинства юристовъ, могъ-бы также быть обвиненъ въ покушеніи на лишеніе свободы. И дйствительно, мы имемъ тутъ дло съ несправедливостью. Но небходимость этой несправедливости доказана ходомъ всемірно-историческаго развитія, и, принимая этотъ элементъ въ свою драму, Шекспиръ въ качеств историка права превзошелъ самъ себя, Ни одинъ прогрессъ въ мір — и также прогрессъ права — не совершился безъ индивидуальной несправедливости, вс великіе шаги человчества совершаются черезъ трупы — точно также какъ всякая наша прогулка для пользы здоровья или удовольствія приноситъ смерть множеству невинныхъ наскомыхъ или червячковъ. Наказаніе Шейлока является необходимостью — для того, чтобы внчать побду, одержанную новой идеею, при ея вступленіи въ правовую жизнь. Этотъ процессъ долженъ былъ служить устрашающимъ примромъ для какого нибудь будущаго Шейлока, который ршился бы налагать взысканіе за долги на человческое мясо и своими ростовщическими продлками подкапываться подъ чье-либо существованіе, разсчитывая, что въ худшемъ случа онъ ничего не потеряетъ, а при измнчивости судебныхъ воззрній можетъ добиться успха. Отнын кто станетъ собирать лохмотья стараго права, чтобы съ ихъ помощью вредить своему ближнему, — тотъ играетъ своей жизнью! Это нужно было запечатлть въ памяти у всхъ и на вс времена, и для начала долженъ былъ служить хорошимъ примромъ типичный шакалъ: ножъ, занесенный Шейлокомъ надъ Антоніо, не только выпадаетъ изъ его рукъ, но и падаетъ на его собственную голову, ему досталось больше права, чмъ онъ того желалъ.
Но и драматическій планъ пьесы настоятельно требуетъ, чтобы надъ Шерлокомъ разразилась разрушительная гроза. Подобно тому, какъ трагическій герой, долго съ нечеловческой силой боровшійся противъ судьбы, въ конц концовъ необходимо долженъ пастъ въ этой борьб, такъ какъ силы одного человка ограничены, и продолженіе борьбы должно быть оставлено героямъ слдующихъ поколній — такъ и Шейлокъ, этотъ хищный зврь, бросившій вызовъ всему, что имлось въ обществ святого и высокаго, долженъ быть раздавленъ свтлыми силами судьбы. Это даетъ намъ яркое, утшительное зрлище того, какъ пробуждающаяся цивилизація выметаетъ оставшіеся въ обществ темные элементы, какъ солнце, прикрытое на время облаками, въ конц концовъ побдоносно разливаетъ надъ обществомъ свои жизненные лучи.
А что Шейлокъ, стараясь ввергнуть Антоніо въ погибель, тмъ самымъ усердно роетъ себ могилу, и что посл кажущейся удачи, положеніе длъ внезапно предстаетъ предъ нимъ въ настоящемъ свт — въ этомъ заключается юморъ пьесы, это заставляетъ насъ вмст съ Граціано отъ души смяться надъ жалкой обезвреженной гадиной, въ особенности когда помилованіемъ дожа главное бдствіе, которое должно бы разразиться надъ головой Шейлока, отвращено. Это примирительное заключеніе представляетъ прекрасный переходъ къ чудному пятому дйствію, проникнутому волшебной поэзіею, къ этой несравненной сцен въ лунную ночь:
… Въ такую ночь, какъ эта
Когда зефиръ деревья цловалъ,
Не шелестя зеленою листвою —
Въ такую ночь, я думаю, Троилъ
Со вздохами всходилъ на стны Трои
И улеталъ тоскующей душой
Въ станъ греческій, гд милая Крессида
Покоилась въ ту ночь.
Здсь однако кончается облаетъ юриспруденціи и только въ конц, въ вопросныхъ пунктахъ, въ interrogatories встрчаются юридическіе намеки, вспыхиваютъ отблески страшной юридической грозы, только что пронесшейся надъ головами дйствующихъ лицъ.
Въ извстномъ смысл съ шекспировской драмой можетъ быть сопоставлено высшее и величайшее твореніе нмецкой поэзіи — мы говоримъ, конечно, о Фауст. И здсь герой заключаетъ договоръ, которымъ онъ предаетъ себя въ руки злодя, и притомъ злодя ex professo, самого сатаны, и здсь сатана въ конц концовъ теряетъ игру, съ той только разницей, что здсь процессъ пересаженъ съ всемірно-исторической области въ метафизическую, вн-историческую.
Договоръ съ дьяволомъ закрпленъ здсь кровавой подписью, и Фаустъ вдобавокъ еще увряетъ:
‘Nur Keine Furcht, dass ich dies Bndniss breche.’
Соотвтственно этому, вс старыя преданія, и даже еще Marlowe, отправляютъ Фауста во всей форм къ дьяволу. У Гете однако дьяволъ кончаетъ плохо. Когда дло доходитъ до исполненія условія, дьяволу становится тоекдиво на душ.
‘Doch leider hat mau jetzt so viele Mittel,
Dem Teufel Seelen zu entziehu.
Auf altem Wege stast man an,
Auf neuem sind wir nicht empfohlen
Uns geht’s in allen Dingen sohlecht!
Herkmmliche Gewohnheit, altes Recht,
Man kann auf gar nichts mehr vertrauen’.
Несмотря на вс старанія Мефистофеля, на вс подстереганія, душа Фауста все таки ускользаетъ отъ него, толпы.дьявола разсеваются розами изъ рукъ святыхъ покаянницъ, и самъ архидьяволъ отвлекается на старости лтъ отъ своей дли ликомъ херувимовъ.
Die hohe Seele, die sich mir verpfndet,
Die haben sie mir pfiffig weggepascht.
Bei wem soll ich mich nun beklagen?
Wer schafft mir mein erworbnes Recht?
Дьяволъ знаетъ, что ему никто не поможетъ: старыя времена прошли. Наивныя воззрнія прежнихъ дней могли допустить закладъ души, но очищенная нравственность уже не признаетъ эти договоры дйствительными. Мы вс проникнуты убжденіемъ, что и самому нечестивому злодю не закрытъ путь къ примиренію ее свтлыми силами, что всепрощающая любовь не отталкиваетъ и величайшаго гршника, если онъ снова обращается къ свту и къ спасенію.
‘Wer immer strebend sich bemht
Den knnen wir erlsen’.
Поэтому дьявольскій договоръ не иметъ никакой силы {Интересно въ этомъ отношеніи одно мсто изъ старой книги о Фауст, гд одинъ монахъ старается обратить Фауста на путь спасенія (Simrock, Volksbcher IV, стр. 86). Фаустъ отвчаетъ между прочимъ монаху: ‘Я уже cлишкомъ далеко зашелъ, я собственной кровью записалъ дьяволу, что мое тло и моя душа ему принадлежатъ навки: какъ-же мн теперь отступить… какъ мн можно помочь?’ Монахъ объясняетъ, что если онъ прилежно будетъ взывать къ божественному милосердію, то онъ еще можетъ помочь себ постомъ и искреннимъ раскаяніемъ. На это Фаустъ между прочимъ возражаетъ: ‘Къ тому-же было-бы нечестно и постыдно для меня, если-бы я сталъ поступать противъ записи, которую я закрпилъ собственный кровью. Дьяволъ вдь сдержалъ все, что онъ общалъ, я тоже хочу исполнить и свои обязательства’. Когда монахъ услышалъ эти слова, онъ вскиплъ гнвомъ и закричалъ: ‘Такъ убирайся-же ты, проклятое порожденіе дьявола, если ты не хочешь дать себ помочь и самъ желаешь своей гибели!’ Въ Фауст Marlowe’а герой посл заключеннаго договора взываетъ къ Спасителю за помощью. На это ему говорятъ:
Вельзевулъ: Мы пришли сказать теб, что ты святотатствуешь.
Люциферъ: Ты взываешь къ Христу противъ контракта!
Дйствительно, юриспруденція того времени самымъ серьезнымъ образомъ поставила вопросъ, иметъ-ни дьяволъ право жаловаться на неисполненіе заключеннаго съ нимъ договора, и ршила этотъ вопросъ утвердительно, обосновавъ это ршеніе самымъ милымъ образомъ мстами изъ Corpus juris: ршили, что тутъ имютъ дло съ actio praescriptis verbis, которая можетъ быть направлена дьяволомъ противъ человка, но не наоборотъ (см. Rhamm Hexenglaube und Hexenprocesee, стр. 11). Шекспиръ шутя пользуется этимъ элементомъ въ своихъ чудныхъ фальстафовскихъ сценахъ:
Пойнсъ: Скажи-ка, Гансъ, какъ вы покончили съ дьяволомъ относительно твоей души, которую ты ему продалъ въ послднюю страстную пятницу за рюмку мадеры и кусокъ каплуна?
Принцъ Гейнрихъ. Серъ Джонъ держитъ свое слово, дьяволъ можетъ быть доволенъ сдлкой, серъ Джонъ никогда еще не преступалъ своего слова: онъ даетъ дьяволу дьяволово.
Пойнсъ: Такъ ты осужденъ на вки за. то, что держишь дьяволу слово.
Принцъ Гейнрихъ. Не то онъ былъ-бы осужденъ за то, что онъ обманулъ дьявола. (Гейнрихъ IV ч. 1).}: дьяволъ долженъ проиграть. А что у дьявола его добыча? вырывается не окольными путями, а непосредственно и открыто, — это знаменіе времени, всемірно-историческій процессъ, перенесенный въ область метафизическаго. Ибо по геніальному изложенію Гете у дьявола имется тоже своя исторія, а дьяволъ тоже жалуется, что добрыя старыя времена прошли. Развитіе человческихъ понятій о дьявол геніальнымъ образомъ въ Фауст пріурочено къ самому дьяволу и превращено въ его исторію.
Мы съ восторгомъ привтствуемъ паденіе дьявола, потерявшаго свою игру, несмотря на договоръ, закрпленный кровавой подписью, и съ такимъ же восторгомъ мы внимаемъ радостному извстію, что договоръ Шейлока изорванъ обновленнымъ правомъ въ куски. И когда трясущійся, согбенный Шейлокъ удаляется неврными шагами, мы знаемъ, что право обнаружило свой полный блескъ и что духи тьмы, летавшіе до сихъ поръ вокругъ слабаго свта, окончательно попрятались въ свои норы. Побда надъ Шейлокомъ — высшее выраженіе человческаго права, какъ побда надъ дьяволомъ есть высшее выраженіе божественнаго права: дьяволъ остается темной силой, даже если онъ и является предъ судомъ съ бумагой и кровью, Шейлокъ остается врагомъ права, даже если онъ выступаетъ, вооруженный формальнымъ договоромъ и печатью. И жалть Шейлока изъ-за того, что фунтъ человческаго мяса не попалъ подъ ножъ этого палача, столь-же несправедливо, какъ если-бы мы стали соболзновать дьяволу, когда изъ его когтей ускользаетъ высокая душа блуждающей ‘раздвоенной натуры’, вступающая въ то царство свта, гд все бренное есть только слабое ‘подобіе’, мимолетный рефлексъ одного вчнаго и безконечнаго.

II.
ГАМЛЕТЪ.

Драма кровавой мести.

Съ невольнымъ страхомъ приступаемъ мы къ юридическому разсмотрнію величайшаго творенія, которое когда либо создавали человческое глубокомысліе и фантазія поэта. Мы при ступаемъ къ изученію творенія, которое исчерпать вполн не въ силахъ даже самый мудрый человкъ, къ которому даже такой мыслитель, какъ Гете, по его же словамъ, только рискнулъ прикоснуться. Твореніе это — Гамлетъ. Въ немъ геній поэта забросилъ якорь мысли въ такую глубину, въ которую никто до него и посл него не въ состояніи былъ проникнуть, и почти съ нечеловческою силою дерзнулъ раздвинуть границы нашего міра и приподнять завсу, отдляющую насъ отъ иныхъ міровъ. Чувства, испытываемыя нами до прочтеніи Гамлета, удивительно схожи съ тми, которыя испыталъ Конфуцій, когда онъ узрлъ великаго мыслителя Лаотзе и цлый день, затмъ, смотрлъ вдаль, не произнося ни слова отъ удивленія. Конфуцій передаетъ свои ощущенія такъ: ‘я знаю какъ летаютъ птицы, какъ плаваютъ рыбы, какъ бгаетъ дикій зврь, бгающихъ животныхъ можно поймать въ сти и канканы, рыбъ можно захватитъ неводомъ, въ птицъ можно стрлять изъ лука, но я не знаю, какъ мн изловить дракона: то онъ мчится по втру, то онъ взносится къ небу. Сегодня я видлъ Лаотзе, и это для меня тотъ-же драконъ’.
Обыкновенно въ Гамлет видятъ героя бездйствія, который на крыльяхъ своего духа достигаетъ высшихъ областей, мысли, но при этомъ всегда удаляется отъ земной цли, имъ себ намченной, вслдствіе этого онъ никогда не въ состояніи, въ надлежащій моментъ приступить къ требуемому обстоятельствами реальному дйствованію, а гд приступаетъ къ нему, тамъ оно вызываетъ у него психическія эмоціи, рефлексъ, нервное возбужденіе,— задерживающіе и уничтожающіе всю энергію его воли. Въ литератур Гамлетъ фигурируетъ, какъ человкъ, у котораго сила рефлекса вполн поглощаетъ способности воли и въ которомъ эволюція ршимости подавляется вчно прибывающими новыми психическими элементами. То самое мышленіе, которое возноситъ Гамлета въ такую высь, служитъ для него и пунктомъ его паденія.
Но можетъ быть бездйствіе Гамлета проистекаетъ отъ другихъ причинъ и безсиліе воли бднаго принца иметъ подъ собою нравственную основу? Можетъ быть его бездйствіе вызывается и объясняется нравственной высотой и чистотой его существа, не желающаго себя загрязнить реальнымъ дломъ? Можетъ-быть на Гамлет, на его примр подтверждается макіавелистическая теорія, по которой настоящій человкъ дла для успха дла долженъ умть въ извстныхъ случаяхъ жизни отстранять отъ себя всякія нравственныя и правовыя соображенія и своимъ здоровымъ кулакомъ уничтожить зданіе всхъ этическихъ сомнній!
Около этихъ вопросовъ группируется другое направленіе среди изслдователей Гамлета. Если прежніе изслдователи, какъ Шлегель, Гервинусъ, Геблеръ, Шторфришъ, Вишеръ, Везе, усматривали нравственную несостоятельность Гамлета въ томъ факт, что онъ немедленно, вслдъ за сдланнымъ имъ ужаснымъ открытіемъ, не сталъ мстить и не обмылъ свой мечъ въ крови коронованнаго плута, то представители другаго направленія, къ которымъ при надлежать Ульрици, Либау, Гертъ и др., изображаютъ Гамлета, какъ носителя высшей нравственной идеи — идеи, выраженной въ словахъ нашего Спасителя: ‘Мн отомщеніе и азъ воздамъ!’
Мы не вполн-раздляемъ заключенія представителей этого направленія, по думаемъ, что ихъ основная точка зрнія внесла много новаго и устойчиваго въ великій вопросъ, о ‘гамлетизм’ и тмъ самимъ способствовала выясненію въ существенныхъ частяхъ великаго драматическаго произведенія.
Въ Гамлет ясно вырисовывается юридико-этическій конфликтъ. Мы видимъ тутъ столкновеніе двухъ различныхъ правовыхъ взглядовъ на кровавую месть: древняго правоваго воззрнія, по которому кровавая месть есть дло не только дозволенное, но и заслуживающее похвалы, и позднйшаго этически-правоваго взгляда, по которому кровавая месть не должна быть допустима, какъ явленіе, не соотвтствующее цлямъ организованной государственной жизни и стоящее въ противорчіи съ новйшимъ государственнымъ принципомъ, требующимъ, чтобы мечъ, служащій индивидууму орудіемъ мщенія, былъ вырванъ изъ его рукъ и переданъ уголовной юстиціи, государствомъ установленной и отъ него получающей свою нравственно-правовую. санкцію. Этотъ конфликтъ двухъ воззрній есть та глубокая трагическая коллизія, въ которой пришлось занять мсто принцу-мыслителю и благодаря которой онъ долженъ былъ погибнуть посл того, какъ самымъ ужаснымъ образомъ была исковеркана и сокрушена нжная организація его глубоко нравственной души.
Этотъ конфликтъ изображенъ въ ‘Гамлет’ съ удивительною глубиной, и кульминаціоннымъ пунктомъ этой захватывающей трагедіи является то, что судьба съ рдкою и жестокою ироніею вложила въ руки принца тотъ самый мочь правосудія, отъ котораго онъ въ теченіе всей своей жизни такъ мучительно отказывался и устранялся!
Духъ отца Гамлета стоитъ вполн на почв старыхъ воззрній о кровавой мести. Онъ появляется въ полномъ вооруженіи, и ужасныя слова его, обращенныя къ сыну,— ‘отмсти, отмсти за гнусное, неслыханное убійство!’ воодушевляютъ всю сцену на террас въ Гельсингер въ ту страшную зимнюю ночь. Обстановка, среди которой появляется духъ отца, и произнесенныя имъ слова вполн соотвтствуютъ характеру умершаго короля. Это не былъ человкъ мысли, а крпкій и ршительный человкъ дла, у него была прямая, открытая натура, черпавшая свои воззрнія изъ народныхъ понятій того времени и ими освящавшая свое міросозерцаніе. Отецъ Гамлета думалъ о кровавой мести, какъ думаетъ о ней Лаэртъ, когда въ моментъ разгорвшагося бунта онъ врывается въ королевскій дворецъ, онъ на нее смотрлъ такими-же глазами, какими смотрлъ и весь народъ его времени. Не таковъ Гамлетъ. Его благородный духъ, его этически-правовые взгляды возвышаются надъ народными понятіями, онъ стремится проникнуть въ міръ будущихъ временъ и народовъ и въ полетахъ своей мысли задваетъ сферу уже позднйшаго, боле высокаго, боле благороднаго, боле культурнаго міросозерцанія. Онъ удаляется отъ общепринятыхъ взглядовъ своего времени, и духъ его поднимается на ту высоту, съ которой глазамъ его открывается горизонтъ безконечнаго. Возвышенная культурная идея, отворачивающаяся отъ индивидуальной мести и признающая только ‘цлое’ общество призваннымъ къ управленію мечемъ правосудія — вотъ что подчиняетъ себ Гамлета, волнуетъ его, руководитъ имъ въ его поступкахъ и рчахъ. Такова та прочная нравственная основа, на которой зиждется его бытіе. И вотъ посреди этого круга идей: раздается вдругъ ужасный призывъ къ кровавой мести, призывъ этотъ доносится до чуткаго слуха Гамлета съ того свта, съ принудительною силою чего-то неземнаго, сверхчеловческаго, и глубоко потрясаетъ душу Гамлета. Предъ нимъ предстала страшная альтернатива: или отречься отъ своихъ нравственныхъ принциповъ, или презрть взывающій къ нему загробный голосъ оскорбленнаго духа,— и въ душ принца поднимается ужаснйшая борьба, которая искажаетъ все его существо, которая даетъ начало трагическому конфликту и въ которой заключается узелъ разыгрывающейся трагедіи.
Но прежде чмъ мы пойдемъ дале, мы должны разсмотрть вопросъ, много разъ занимавшій вниманіе изслдователей — о реальности или идеальности появленій духовъ у Шекспира. Этотъ вопросъ иметъ значеніе основнаго вопроса и для нашего юридическаго анализа.
Должно ли съ точки зрнія нравственной считать волю такого духа чмъ-то безусловнымъ, неоспоримымъ? Можно-ли Длать изъ требованій, предъявляемыхъ къ намъ призраками съ того свта, предметъ нравственнаго разсужденія? Представляются ли такія требованія выраженіемъ чистой трансцендентальной святости, исходящей изъ загробнаго міра, того міра, въ которомъ нтъ пороковъ и грховъ и гд, какъ въ очищенномъ золот, всякое сомнніе разсяно и всякій нравственный вопросъ получилъ свое надлежащее разршеніе? Не имютъ-ли слова духа такое же значеніе, какъ и слова. Аполлона Локсія въ ‘Оресте’ Эсхила, гд Орестъ говоритъ: ‘Приговоръ Локсія не предастъ меня’?.
Съ легкой руки Шатобріана, этого фразолюбиваго и поверхностнаго критика, разсуждавшаго о Шекспир по поводу извстнаго монолога ‘быть или не быть’, многіе стали за нимъ повторять и высказывать ту мысль, что всякаго рода сомннія относительно загробнаго міра должны исчезнуть и перестать существовать для тхъ, которые получили съ того свта самое врное, самое очевидное откровеніе. Такая критика не достойна такого великаго поэта и мыслителя, какъ Шекспиръ. Шекспиръ никогда не низводитъ идеи о трансцендентальномъ на степень банальныхъ представленій дйствительности и, выводя на сцену духовъ, проникая въ безконечное и приподнимая завсу съ таинственныхъ міровъ, онъ никогда не включаетъ эти явленія таинственнаго въ рамки дйствительнаго, а оставляетъ, какъ нчто необъяснимое, неосязаемое, непостижимое для человческаго ума. Въ противоположность глубокомысленному Шатобріану, Шекспиръ съ своимъ великимъ геніемъ пользуется появленіемъ духовъ лишь для своихъ художественныхъ цлей и самый вопросъ о духахъ оставляетъ открытымъ, необъяснимымъ, нершеннымъ. Мы не находимъ у Шекспира на этотъ счетъ никакихъ категорическихъ объясненій и заключеній.
Шекспиръ также весьма далекъ отъ аргументацій ныншнихъ спиритовъ, которые изъ факта лицезрнія духа, не задумываясь, выводятъ разнообразныя и пространныя заключенія о самостоятельной индивидуальной жизни души независимо отъ тлесной оболочки, о продолжающейся за гробомъ жизни души безъ тла и даже въ соединеніи съ воздушными формами земнаго тла. Несмотря на появленіе духа умершаго отца, Гамлетъ продолжаетъ видть въ загробномъ мір нчто для насъ вполн недоступное, неизвстное, покрытое таинственнымъ мракомъ, который нашъ духъ не въ силахъ разсять, и появленіе безтлеснаго духа представляется ему не очевиднымъ фактомъ, не абсолютной истиной, а лишь таинственнымъ видніемъ изъ того міра, ‘откуда еще никогда ни одинъ путникъ не возвращался’.
Какъ мы уже видли, появленіе духа оказало потрясающее вліяніе на психику Гамлета. Намъ необходимо, поэтому, объяснить какъ нибудь этотъ феноменъ и не довольствоваться однимъ фактомъ появленія предъ глазами Гамлета тнь его отца, но какъ, въ самомъ дл, объяснить это? При помощи чувственнаго опыта мы не можемъ его объяснить. Попробуемъ стать на другой путь.
Какъ извстно, и Кантъ пытался представить научное объясненіе интересующаго насъ феномена. Усилія свои Кангъ направилъ противъ спиритуализма, который въ призракахъ видитъ дйствительное, реальное, пространственное появленіе духовъ. Но, какъ уже замтилъ Шопенгауэръ, критическое перо Канта не задло вовсе того извстнаго идеалистическаго воззрнія, которое, исходя изъ относительности пространства и времена, считаетъ возможнымъ появленіе духовъ и допускаетъ, что они иногда переступаютъ предлы мста и времени и могутъ быть видимы въ самомъ огромномъ отдаленіи отъ насъ — въ пространств и во времени, какъ въ прошедшемъ, такъ и въ будущемъ. Самъ Кантъ не былъ чуждъ такого же идеалистическаго воззрнія, и его критика спиритуализма, очевидно, не могла обладать поражающею силою, потому что отказаться отъ этого идеализма было бы равносильно непризнанію самого Канта и его величайшихъ заслугъ. Кантъ вообще считаетъ этотъ вопросъ, какъ и другіе подобные вопросы изъ области сверхчувственнаго, неподлежащимъ научному изслдованію, выходящимъ изъ сферы человческаго разума. Съ этимъ взглядомъ Канта, однако, нельзя согласиться. Этотъ взглядъ неправиленъ уже потому, что феномены, подобные тмъ, которые насъ теперь интересуютъ, вводятъ насъ гораздо глубже въ тайны философіи, чмъ все то, что мы отыскиваемъ при помощи нашего чувственнаго Опыта, который въ результат можетъ имть значеніе только относительной истины. Утвержденіе Канта, что подобныя явленія слишкомъ недостоврны для того, чтобы мы могли изъ нихъ сдлать предметъ научнаго изслдованія, во всякомъ случа голословно и, притомъ, разбивается, какъ Шопенгауэромъ, такъ и самимъ Кантомъ. Его приглашеніе, обращенное къ ученому міру, — не тратить силъ на подобные вопросы,— звучитъ также странно, какъ если бы къ палеонтологамъ обратились съ предложеніемъ не заниматься изслдованіями остатковъ далекой старины, уцлвшихъ на земл, тогда какъ на ней ползаетъ и летаетъ масса существъ, требующихъ и ожидающихъ научнаго изслдованія.
Школа Канта оставила намъ идею относительности понятій пространства и времени. Такимъ образомъ наши представленія, связанныя съ пространствомъ и временемъ, имютъ лишь относительное значеніе. Наша дйствительность лишь относительная дйствительность, мы видимъ вещи и познаемъ ихъ сущность лишь въ той ихъ видимости и познаваемости, которыя доступны намъ при нашихъ ограниченныхъ относительныхъ понятіяхъ времени и пространства, а не въ той всеобщей абсолютной сущности, которая дйствительно обнимаетъ и наполняетъ каждое представляющееся нашимъ глазамъ явленіе и которая функціонируетъ au sich, вн времени и вн пространства.
И если это такъ, вели пространство и время имютъ лишь относительную дйствительность,— не невозможно, что въ ивой моментъ, на одно мгновеніе вдругъ разрывается завса времени и раздвигаются границы пространства, и человческому взору открывается то, что лежитъ по ту сторону этихъ границъ. Именно потому, что наши понятія времени и пространства относительны, не невозможно пророческое предчувствіе будущаго, или проникновеніе въ давно прошедшее,— не невозможно то ясновидніе, которое разсеваетъ сумерки, наложенныя временемъ, и открываетъ предъ нашей потрясенной душей давно минувшія существованія, оживляя обликъ умершаго лица въ его мышленіи, чувствованіи и хотніи. Если дйствительно существуютъ сны и виднія, касающіеся будущаго, то могутъ быть и такіе сны и виднія, которые касаются прошлаго, и стало быть, факты этого прошлаго могутъ выступать предъ нами со всею ясностью и овладвать нашею трепетною душою.
Но въ ясновидніи, обращенномъ къ прошлому или будущему, мы не должны видть чувственнаго воспріятія. Это одна изъ тхъ способностей человческой души, которыя не поддаются изображенію. Шекспиръ изумительно понималъ эту способность предчувствія и такъ охарактеризовалъ ее въ Антоні и Клеопатр:
Гадатель: Лучше-бъ я никогда не приходилъ оттуда (изъ Египта), а ты бы не шелъ туда.
Антоній: Если можешь, такъ скажи почему?
Гадатель: I see it in my motion, bave it not in my tongue — то есть ‘причину эту я чувствую, но высказать ее не могу’.
Эти предчувствія никогда не получаютъ полнаго выраженія въ нашемъ сознаніи, ибо могутъ передаваться ему лишь непрямымъ путемъ и въ неполномъ вид. Наше сознаніе можетъ функціонировать лишь въ опредленныхъ формахъ и по опредленнымъ категоріямъ, присущимъ нашему мыслительному аппарату, и слдовательно волнующій насъ матеріалъ чувствованій и предчувствованій достигаетъ сознанія только при посредств этихъ формъ и категорій, въ неполномъ, частичномъ, отрывочномъ вид, съ примсью смутныхъ представленій, неясныхъ образовъ, нердко символическихъ концепцій.
Это вполн подтверждается наблюденіями надъ снами. Вс изслдователи жизни сновъ говорятъ намъ, что истины, которыя намъ открываются въ снахъ, входятъ обыкновенно въ сознаніе въ образахъ и символическихъ очертаніяхъ чрезъ посредство пробудившихся родственныхъ созвучій нашей сферы мышленія. Я такъ, если предчувствія будущаго, испытываемыя нами во время сна, кристализируются въ нашей психик въ символическихъ образахъ, если предвидніе какого либо факта въ будущемъ, которое открывается намъ нашей таинственною способностью сновидній, переходитъ въ наше сознаніе при посредств представленій и образовъ, заложенныхъ въ сфер нашего мышленія и нашего чувствованія и только въ этихъ присущихъ человку формахъ получаетъ свое выраженіе, если, наконецъ, даже въ снахъ, самыхъ ясныхъ, возвщенная намъ истина раскрывается передъ нами не въ чистомъ своемъ вид, а смшавшись съ чувственными образами нашей фантазіи, то такое-же положеніе вещей должно имть мсто и при боле сложныхъ сновидніяхъ, при иллюзорныхъ видніяхъ наяву, при лицезрніи духа. Точно также и при ясновидніи въ прошедшемъ истина предстаетъ передъ нами не въ чистомъ вид, а въ смшеніи съ нашими представленіями и отражаясь въ формахъ, присущихъ нашему мышленію. Отсюда затрудненія, возникающія при попыткахъ отдлить въ сновидніяхъ или въ явленіяхъ духовъ истинное зерно, трансцедентную правду отъ картинъ нашего собственнаго духа, въ которомъ истина оказывается запертою, какъ въ цвтномъ пузырьк. Этимъ объясняется, почему каждое сновидніе или просто видніе отражаетъ и должно отражать на себ идеи времени и кругъ представленій индивидуума. Въ видніи можетъ заключаться только извстная крупица незыблемой истины, а во всемъ остальномъ оно видоизмнено, преобразовано и окрашено въ цвтъ, вполн согласный съ формами мышленія и чувствованія,. свойственными извстной исторической эпох и извстному общественному кругу.
Герой шекспировской трагедіи, Гамлетъ, озаряется предчувствіемъ или, врне, послчувствіемъ, относящимся къ загадочной смерти его отца. Это прошлое возникаетъ предъ нимъ, и его ясновидніе открываетъ ему неслыханное, ужасное злодйство. Возвщеніе это дается Гамлету въ образ его отца, какимъ онъ у него сохранился въ памяти — весь закованный въ сталь и со слдами на лиц ‘боле страданія, чмъ гнва’, возвщеніе это дается Гамлету въ словахъ, соотвтствующихъ образу мышленія и чувствованія его отца, оно представляется ему въ форм вроисповдной, въ форм вры въ страшное страданіе на томъ свт. Возвщеніе эта окружено представленіями того времени, посреди которыхъ Гамлетъ былъ воспитанъ. Тогда врили въ то, что въ опредленный часъ на разсвт появляется духъ и исчезаетъ вмст съ пніемъ птуховъ. Мы дйствительно видимъ, что привидніе говоритъ и поступаетъ вполн согласно съ характеромъ отца Гамлета, какъ его вс помнятъ и какимъ онъ былъ бы на самомъ дл, еслибы еще разъ вступилъ въ дйствительность. Поэтому-то на террас тнь появляется вооруженною съ ногъ до головы, а въ спальной комнат матери Гамлета — безъ оружія. На террас тнь замтили многія лица. Это объясняется легко, если принять во вниманіе, что содержаніе ихъ идей было одинаково. Исторія свидтельствуетъ о многихъ случаяхъ, когда извстный призракъ видли многіе люди, имвшіе одинаковаго содержанія идеи. Доказательства этому можно найти у Ренана. Вс, увидвшіе призракъ умершаго отца Гамлета, знали его хорошо, были проникнуты тмъ же предчувствіемъ, какъ и Гамлетъ, и это предчувствіе, ими всми испытанное, могло вылиться во образ дорогого покойника, и вс они указали Принцу на террасу, гд среди мрачной обстановки душа его постигла ту тайну, которая имла руководящее значеніе для всей его жизни. Такимъ образомъ, мы видимъ, что появленіе духа умершаго отца Гамлета было видніемъ общимъ, эта общность виднія иметъ подъ собою глубокія основанія, какъ и т различныя душевныя состоянія, въ которыхъ находятся дйствующія лица въ разныхъ фазахъ разыгрывающейся передъ зрителями трагедіи. Что таково, именно, было воззрніе Шекспира, это вытекаетъ также съ полною очевидностью еще изъ того, что у него духъ говоритъ о чистилищ. Такимъ образомъ, Шекспиръ вложилъ въ уста духа такія рчи, которыя отвчаютъ понятіямъ времени, въ какое онъ появляется.
Вотъ почему, такіе мыслители, какъ самъ Шекспиръ и Гамлетъ, инстинктивно предугадывающіе философію будущихъ временъ, не могутъ довольствоваться появленіемъ духа, какъ фактомъ конкретной дйствительности. Это обстоятельство служитъ причиною того, что Шекспиръ взвшиваетъ слова духа на всахъ скептика-изслдователя. Для Шекспира появленіе тни умершаго такъ-же маю можетъ обезпечитъ вру въ загробную жизнь, какъ мало оно можетъ внушить твердое убжденіе въ справедливости и нравственности идеи мщенія, которую пропагандируетъ эта тнь умершаго короля. И Шекспиръ въ лиц Гамлета не считаетъ себя свободнымъ отъ нравственной отвтственности на томъ только одномъ основаніи, что можетъ сослаться на голосъ духа. Ему онъ приписываетъ значеніе постольку, поскольку онъ исходитъ изъ образа прежде жившаго на земл честнаго, сильнаго и прямодушнаго человка. Непоколебимый результатъ лицезрнія духа этого послдняго сводится только къ живйшему сознанію объ ужасномъ, злодйскомъ поступк. Все прочее иметъ смыслъ психической прибавки, работы фантазіи, безъ участія дйствительности.
Въ виду этого представляется неправильнымъ мнніе, что появленіе духа выходитъ за черту чисто человческаго и вчно истиннаго, что оно выражаетъ суеврный страхъ и втиснуто съ этой цлью въ драму. Напротивъ, воплощенное въ дух отца Гамлета чувство мщенія есть ничто иное, какъ отблескъ идеи кровавой мести, которая проникала собою его время а которую Гамлетъ всосалъ въ себя вмст съ молокомъ матери и усвоилъ въ шкод своего отца. Требованіе, предъявленное къ Гамлету духомъ его отца, есть торжественное напоминаніе о кровавой мести, величественное воплощеніе правовой мысли, господствовавшей въ то время. Это претензія, которую заявляетъ сама исторія и которою, подобно звуку трубы, возвщается великій законъ нравственно-правоваго порядка то эпохи, составляющій сущность, квинтъ-эссенцію мыслей и чувствованій людей того періода исторіи.
И какъ появленіе духа въ трагедіи Шекспира изумительно врно построено на истинныхъ человческихъ душевныхъ состояніяхъ. Всякому виднію, заключающему въ себ извстную крупицу реальности, въ какой-бы форм оно ни являлось,— въ сновидніи или на яву, должно необходимо предшествовать такое духовное состояніе души человка, которая длаетъ ее способною къ дйствительному воспріятію откровенія. Только въ такомъ напряженномъ состояніи чувствованія духъ становится воспріимчивымъ и ему длается доступнымъ міръ таинственнаго. Мы дйствительно видимъ, что во второй сцен перваго акта Шекспиръ мастерски изобразилъ такое душевное состояніе Гамлета, онъ съ глубокимъ знаніемъ дла нарисовалъ намъ картину подготовительнаго состоянія души Гамлета, его настроенія, наполненнаго чувствомъ какого-то безпокойства, общимъ недовольствомъ, томленіемъ, ужасомъ, — настроенія, въ которомъ ему представляется весь современный общественный бытъ устарлымъ и отравленнымъ духомъ измны, низости, гнусности, въ которомъ вс успокоительные, активные моменты дятельности становятся безцльными и лишенными почвы и вмсто нихъ грозно выростаетъ пророческое предчувствіе поразительнаго злодйства.
По поводу все той-же проблемы, связанной съ появленіемъ духа умершаго короля, Трандорфъ удачно замтилъ, что призывъ его есть не голосъ Божества или высшей справедливости, а голосъ страсти, доносящійся изъ загробнаго міра. Въ свою очередь, и Гертъ правильно указалъ на то, что у Шекспира духъ появляется вовсе не съ опредленными божественными полномочіями, а только какъ средство иллюзіи. Раздляя эти два мннія, мы, съ своей стороны, находимъ, что самый образъ мыслей духа отца Гамлета, какъ и все его настроеніе, вполн доступны критик, ибо ничмъ не отличаются отъ мыслей и настроенія людей, пережившихъ отца Гамлета. Сужденія и настроенія духа въ разсматриваемой трагедіи Шекспира упирается своими устоями въ почву исторически развившагося нравственно-правоваго воззрнія. Это послднее, какъ мы скоро увидимъ, проникаетъ правовую жизнь всхъ ршительно народовъ, на извстной ступени ихъ развитія.
Одинъ изъ самыхъ универсальныхъ правовыхъ институтовъ, отмченныхъ исторіею всхъ народовъ на извстной ступени развитія, это — институтъ кровавой мести. Кровавая месть представляется древнйшимъ-видомъ уголовной юстиціи.
Она иметъ смыслъ юстиціи уголовной, — такъ какъ она не просто месть, ничмъ не урегулированная, служащая лишь къ удовлетворенію слпой, безграничной страсти къ мщенію, а месть, упорядоченная правовою привычкою и практикою. Это та месть, въ которой ясно обозначены крайніе дозволенные предлы пользованія ею и точно указаны лица, имющія право прибгать къ ней. Она иметъ значеніе не только средства, служащаго къ удовлетворенію потребности мщенія, но, вмст съ тмъ, и долга, серьезной, священной обязанности. Обязанность эта, въ особенности, интенсивна по отношенію къ сыну, отцу котораго было причинено зло, она считается на столько священною, что изъ нея длаютъ важнйшую задачу сына, его жизненную задачу, передъ которою отступаетъ на задній планъ все прочее. Она находится въ связи съ религіознымъ воззрніемъ, что человкъ умершій до тхъ поръ не успокоится, пока за него не отомстятъ, пока зло, ему при жизни причиненное, не будетъ смыто. Этимъ соображеніемъ объясняется тотъ правовой обычай, по которому нельзя хоронить умершаго до тхъ поръ, пока за его кровь не будетъ пролита кровь другаго, въ смерти его виновнаго. Такъ, напримръ, оно было у Фризовъ до XIII-го вка.
Поздне вошелъ въ употребленіе обычай отнимать у покойника его правую руку, съ тмъ чтобы, по исполненіи мести, положить ее обратно въ могилу. Другой обычай состоялъ въ томъ, что у покойника отрзали кусокъ его окровавленной ткани, который сохранялся въ качеств ‘memento’ учиненнаго злодйства и необходимой за него кровавой мести. Съ этимъ, вроятно, стоитъ въ связи и то, что въ Греціи убійца, съ цлью обезпечить себ безопасность, имлъ обыкновеніе отнимать части руки и ноги у убитаго имъ человка и класть ихъ подъ мышки послдняго: рука загубленнаго имъ человка была для него страшна.
Кровавую месть мы встрчаешь у австралійскихъ негровъ, у Полинезійцевъ, Папуасовъ, Малайцевъ. Здсь она практикуется въ самой дикой форм: виновнаго не только убиваютъ въ отместку за учиненное имъ дяніе, но даже съдаютъ. Въ нкоторыхъ, впрочемъ, мстахъ существуетъ обычай откупаться отъ мести уплатою опредленной суммы денегъ. Месть и выкупы мы встрчаемъ также у народовъ Золотаго Берега, у нкоторыхъ племенъ восточной Африки, гд кровавая месть (merbat) получаетъ значеніе мести семейной, такъ что за убійство члена одной семьи лишается жизни членъ другой, причемъ безразлично, умышленно или случайно учинилъ убійство виновный. Въ тоже время и у этихъ народовъ допускается возможность денежнаго выкупа, какъ суррогата кровавой мести, хотя сдланными наблюденіями удостоврено, что къ этому способу они прибгаютъ не особенно охотно. Если, однако, заинтересованныя стороны согласились относительно замны мести деньгами, то избирается особый посредникъ, который и улаживаетъ конфликтъ между пострадавшею семьею и обидчикомъ. Потребная сумма за кровавую обиду вносится въ равныхъ частяхъ виновнымъ и взрослыми членами его семьи, а семья пострадавшая производитъ длежъ полученнаго вознагражденія въ такой постепенности, что половина его приходится на долю ближайшаго родича убитаго, а остальную половину длятъ между собою поровну взрослые члены семьи.
У другихъ народовъ восточной Африки денежное вознагражденіе за кровавую обиду бываетъ весьма велико и, сверхъ того, замчено, что обиженная семья не охотно соглашается замнятъ имъ освященное вками ея право требовать крови за кровь. Но если ужъ послдовало согласіе на принятіе вознагражденія отъ виновнаго, то семья послдняго обязана нести свою денежную повинность, обезпечивающую ей жизнь и спокойствіе, вплоть до седьмаго колна.
Если теперь мы бросимъ взглядъ на бытъ народовъ, населяющихъ Америку, то увидимъ, что обычай кровавой мести является характернымъ, почти что спеціальнымъ признакомъ краснокожихъ. Чтобы въ этомъ убдиться, достаточно припомнить столько разъ описанный обычай ихъ сдирать кожу у погибшихъ въ сраженіи враговъ, обычай пожирать сердце у павшаго на пол битвы недруга. Это, какъ признано въ литератур, есть крайнее торжество страсти мщенія. Кровавая месть играетъ важнйшую роль въ жизни племенъ, разсянныхъ по средней и южной Америк, напр., у караибовъ, индйцевъ, населяющихъ Бразилію. Передаютъ, что у нихъ кровавая месть есть дло совсти и чести, что она направляется по только противъ обидчика, но и противъ его близкихъ, даже не рдко противъ цлаго племени, къ которому онъ принадлежитъ, что обидчика стараются обыкновенно погубить такимъ же образомъ, какимъ тотъ расправился съ своею жертвою. Въ роли вожаковъ и руководителей мщенія выступаютъ, конечно, ближайшіе родичи убитаго. Только у боле мягкихъ по своему нраву племенъ Америки встрчается система выкуповъ, вмсто кровавой мести.
Кровавую месть мы встрчаемъ также на Огненной Земл. Также у эскимосовъ встрчаемъ мы тотъ же кровавый обычай. Онъ также извстенъ на Кавказ, гд въ иныхъ мстахъ вс родичи убитаго обязаны мстить за него, даже если смерть была причинена случайнымъ образомъ. Вслдствіе этого обычая обыкновенно виновный со всею своею семьею обращается въ бгство. Желая расчистить себ путь къ примиренію, онъ въ теченіи первыхъ трехъ лтъ посылаетъ ежемсячно по овц родичамъ своей жертвы, а посл истеченія этого времени заводитъ переговоры, и конфликтъ заканчивается внесеніемъ денегъ одною стороною и принятіемъ ихъ другою.
Въ особенности поучительно познакомиться съ обычаемъ кровавой мести у тхъ европейскихъ народностей, которыя еще не совсмъ подпали подъ благодтельное иго культуры.
Въ Черногоріи, начиная съ 1855 года, именно со времени изданія уложенія Даніила, правительство длаетъ все возможное, чтобы искоренить обычай кровавой мести, но до сего времени пока безъ видимаго успха. Одинъ изъ компетентныхъ изслдователей правовыхъ и нравственныхъ порядковъ въ Черногоріи, пишетъ объ интересующемъ насъ предмет слдующее: {Popovic, Recht und Gericht in Montenegro. (1877 г.).} ‘Мститель подстерегаетъ всюду свою жертву, онъ не работаетъ, не знаетъ сна и покоя. Даже духовникъ въ церкви не можетъ избжать мести, ибо если мститель не можетъ убитъ настоящаго убійцу, то онъ убиваетъ его ближайшаго родича. За погубленную голову да падетъ голова погубившаго ее! Въ глазахъ народа тотъ безчестенъ, кто за обиду де мститъ, въ особенности усердствуютъ здсь женщины, подстрекая и поощряя мужчинъ. Съ выполненіемъ дла мщенія, черногорецъ подымаетъ голову, длается гордымъ, какъ будто онъ и впрямь одержалъ блестящую побду’. Ко всему этому слдуетъ прибавить, что по мстнымъ законамъ убійца не отвчаетъ, если, будучи реально оскорбленъ, т. е. дйствіемъ ‘in continenti’, мститъ виновному.
Въ тхъ странахъ, въ которыхъ царитъ строгое кровавое право, возстановленіе вреда, отъ обиды личной возникшаго, при посредств денегъ считается чмъ-то позорнымъ. Въ Черногоріи прежде такъ и было, и только въ послднее время произошли въ этомъ отношеніи нкоторыя перемны. И здсь, какъ и въ другихъ мстахъ, изысканіе почвы, на которой возможно придти къ соглашенію, есть дло родичей убійцы, а веденіе переговоровъ есть дло старйшихъ или даже духовныхъ лицъ. При этомъ лицо, призванное къ выполненію своей кровавой задачи, длаетъ видъ, что никакихъ переговоровъ вести не хочетъ, мнимо противится имъ, заставляетъ бить себ челомъ и соглашается, въ конц концовъ, только посл того, какъ ему не мало разъ кланялись. Любопытная деталь всей этой церемоніи заключается въ томъ, что семья виновнаго приводитъ съ собою 12 женщинъ съ 12 младенцами, и мститель, изъявившій согласіе на примиреніе, цлуетъ одного изъ младенцевъ, а его родственники мужскаго пола — другихъ. По выполненіи этого обряда, дло сводится къ двумъ главнымъ пунктамъ: къ денежному вопросу и къ обряду униженія виновнаго. Ршеніе денежнаго вопроса возлагается на старйшину. Все вознагражденіе потерпвшихъ липъ длится на дв части: во первыхъ, деньги примирительныя и, во вторыхъ, вознагражденіе въ собственномъ смысл слова. Вознагражденіе поступаетъ въ пользу семьи потерпвшей и приносится ей семьею виновнаго. Затмъ, наступаетъ день примиренія, въ который виновный подвергается разнымъ уничижающимъ его достоинство обрядамъ, въ присутствіи мстителя. Стоя на колняхъ, виновный покрываетъ поцлуями руки, ноги мстителя. Такъ продолжается это до тхъ поръ, пока мститель не сдлаетъ ему знака подняться. Посл этого самъ мститель цлуетъ обидчика въ знакъ состоявшагося примиренія. Общая семейная трапеза завершаетъ собою описанный процессъ.
Въ то время, какъ, такимъ образомъ, въ Черногоріи замчаются попытки урегулировать институтъ кровавой мести, попытки, исходящія отъ самого законодателя, у албанцевъ этотъ институтъ процвтаетъ. У нихъ месть направляется не только противъ убійцы, но и противъ его семьи, такъ что сторонами, враждующими другъ съ другомъ, являются семьи, а не отдльныя лица, почему это положеніе вещей и напоминаетъ древнюю германскую ‘Familieufelide’, о которой рчь будетъ у я асъ въ своемъ мст. Съ точки зрнія исторіи права поучительно, въ особенности, то, что въ случа бгства виновнаго, родичи его захватываются въ плнъ и держатся въ немъ до той поры, пока бглецъ снова предстанетъ передъ лицами, имющими право на его кровь. Самая месть приводится въ исполненіе здсь съ тою же безусловностью, какъ и въ Черногоріи, но здсь вмшательство духовенства иметъ значительно боле активный характеръ. Въ случа примиренія имютъ мсто тже обряды, какіе мы описали, говоря о Черногоріи.
Знаменита и общеизвстна ‘вендета’ на Корсик. Это самая врная копія съ господствовавшихъ когда-то повсемстно въ странахъ семитическаго и индогермайскаго происхожденія культурныхъ условій. ‘Не мстить за себя — говоритъ Грегоровіусъ (Gregorovins, Corsica, I, 149) — значитъ, по понятіямъ истинныхъ корсиканцевъ, позорить себя. Чувство мести у нихъ есть чувство естественное, страсть, въ теченіе вковъ признанная и ими освященная. Въ псняхъ месть иметъ свои культъ и ее празднуютъ какъ религію благочестія’. Понятно, поэтому, что на Корсик считаютъ человкомъ позорнымъ того, кто мшкаетъ въ приготовленіяхъ къ мести, такого человка вчно бранятъ, презираютъ и поносятъ. Эпитетъ ‘гинессо’ — обычный эпитетъ, который единогласно дается на Корсик такому человку, это слово швыряютъ ему въ лицо при каждомъ удобномъ случа. Женщины поддерживаютъ въ мужчинахъ огонь и жажду мщенія. Первая повелительная норма на Корсик это — ‘мсти за отца!’ Эту норму съ дтства нашептываютъ матери дтямъ. Къ одежд сына мать пришиваетъ часть окровавленной рубахи отца, какъ знакъ, напоминающій ему о его достоинств мужчины и долг, выполнить который для него боле всего обязательно. Въ дикихъ, мрачныхъ псняхъ кровавая месть превозносится. Месть распространяется не только на одного виновника, но на всю его родню, которая нердко страдаетъ отъ этого въ десять разъ больше, чмъ самъ виновникъ злодйства.
Если подробне заглянуть въ исторію семитическихъ и индогерманскихъ народовъ, то нельзя будетъ не замтить того, что на каждой почти ея страниц упоминается разсматриваемый институтъ кровавой мести. Арабы, какъ это всякому извстно, являются въ этомъ отношеніи самыми типичными представителями, кровавая месть возбуждаетъ у нихъ вс страсти и, какъ огненные языки, пожираетъ цлые роды. Магометъ длалъ все возможное для упорядоченія кровавой мести. Въ коран имются два мста, гд предписывается каждому содйствовать мирнымъ переговорамъ и не допускать пострадавшихъ или заинтересованныхъ лицъ къ кровавой расправ съ виновнымъ человкомъ. Магомету приписываютъ въ одной изъ его рчей, произнесенной въ Мекк, слдующее наставленіе: ‘берегитесь сдлаться посл моей смерти опять язычниками и снова прибгать къ взаимной рзн’. Изъ различныхъ мстъ корана, равно какъ изъ обычнаго права, мусульманская юриспруденція позаимствовала главныя руководящія положенія, на основаніи которыхъ развила правовой институтъ кровавой мести — ‘kesos’. Послдняя допускается только по отношенію въ виновному лицу и больше ни къ кому другому, она признается законною только въ случа умышленнаго убійства, осуществлять это право предоставляется только извстнымъ родственникамъ убитаго, но подъ Условіемъ предварительнаго на то разршенія, отъ представителя власти исходящаго. Если условіе это соблюдено, если лицо иметъ право на кровавую расправу съ человкомъ, оказавшимся противъ него виновнымъ, то онъ самолично исполняетъ свой долгъ, въ противномъ-же случа мсто его заступаетъ уголовный судья. При этомъ, мстителю вмняется въ обязанность не истязать и не мучить обидчика, а причинять ему только такую рану, какую онъ причинилъ убитому. Ко всему этому слдуетъ прибавить, что допускается денежное вознагражденіе (‘diyet‘) потерпвшихъ лицъ, какъ средство, замняющее кровавую месть, оно зависитъ отъ усмотрнія и доброй воли родичей убитаго. Все это иметъ отношеніе только къ случаямъ умышленнаго убійства. Въ случа неосторожнаго лишенія жизни, заинтересованныя лица обязаны принять упомянутый ‘diyet’, и кровавая месть признается недопустимой. ‘Diyet’ вносится не только самимъ виновникомъ преступленія, но и всмъ кругомъ его родственниковъ (kilah). При этомъ, дятель, т. е. лицо, физически выполнившее преступленіе, вноситъ свою часть такъ-же, какъ и вс, принадлежащіе къ тому-же роду, такъ что здсь господствуетъ начало равенства, свидтельствующее о томъ, что старинная ‘Vendetta transversa’ по иде своей не умерла. Такова смягченная система кровавой мести по теоріи мусульманской юриспруденціи.
Впрочемъ, далеко не вс народи, исповдующіе Исламъ, восприняли эти смягченныя уголовно-правовыя опредленія, касающіяся института кровавой мести, Послдняя процвтаетъ, напримръ, у бедуиновъ. Въ ихъ глазахъ мститель (tair) выполняетъ только свой священный долгъ. Въ масс арабскихъ псенъ идея кровавой мести находитъ себ почетное мсто, и доблести того сына пустыни, который проливаетъ кровь за кровь, воспваются въ туземной поэзія съ такшш-же восторженными чувствами, какъ въ Испаніи подвиги ‘Cid’а’. Правда, и у арабовъ, въ частности въ прав бедуиновъ, существуютъ опредленія, на основаніи которыхъ кровавая месть допускается только въ случаяхъ намреннаго убійства, но жизнь показываетъ, что они игнорируютъ эти опредленія и обращаются къ кровавой расправ даже тогда, когда для всхъ очевидно, что имется только неосмотрительное убійство. Точно также бедуины очень мало соблюдаютъ предписанія ихъ права ограничиваться въ случаяхъ, гд допустима кровавая месть, только личностью виновника. Фактически у бедуиновъ кровавая месть сводится къ междоусобной войн двухъ семействъ. Пять родственниковъ съ обихъ сторонъ принимаютъ участіе въ кровавой мести. Та родня, въ кругу которой разыгрывается кровавая драма, именуется ‘khomse’. Но эти предлы нердко въ порывахъ мщенія забываются, и тогда кровавая мееть становится войною племенъ. Такая жажда мщенія не есть какая нибудь слпая страсть, а ясно сознаваемое чувство долга: до тхъ поръ, пока кровь недруга не пролита, мститель не находитъ себ нигд покоя, воздерживается отъ всякихъ удовольствій, даетъ зарокъ не имть сношеній съ женщинами, не пить, не курить. Что-же касается денежныхъ выкуповъ, то таковые, хотя и допускаются, но въ ограниченномъ объем и, притомъ, какъ показываетъ опытъ, имъ не особенно сочувствуютъ. Народъ думаетъ, что могила, гд лежитъ прахъ убитаго цвтетъ и блещетъ, когда за его кровь пролита кровь врага и что, наоборотъ, когда вмсто кровавой мести взятъ былъ выкупъ, она приходитъ въ запустніе. Существуетъ даже такое народное повріе, что въ случа принятія заинтересованными лицами денежнаго вознагражденія, изъ головы убитаго вылетаетъ птица и требуетъ, чтобъ ей дали напиться. Вотъ почему, во первыхъ, не охотно берутъ деньги гамъ, гд пролита кровь и, во вторыхъ, если берутъ, то длаютъ видъ, что поступаютъ такъ не по доброй вол,— а изъ чувства состраданія къ людямъ близкимъ виновному. Жизнь выработала здсь цлые обряды, мораль которыхъ сводится, исключительно къ укрпленію мннія другихъ въ томъ, что такое поведеніе потерпвшихъ лицъ — не напускное, а настоящее, безспорное. Обыкновенно въ такихъ случаяхъ люди, потерпвшіе отъ убійства близкаго имъ человка, съ цлью оправдаться во мнніи общества, поднимаютъ крикъ, взываютъ къ небу, пускаютъ въ воздушное пространство стрлу, какъ знакъ кровавой мести, и если стрла падаетъ обратно на землю окровавленною, то думаютъ и убждаютъ этимъ другихъ, что месть выполнена и, такимъ образомъ, взятіе выкупа же можетъ боле никому казаться предосудительнымъ. Само собою разумется, что стрла падаетъ всегда на землю безъ всякихъ слдовъ крови, но это нисколько не смущаетъ никого, требованія морали полагаются удовлетворенными и заинтересованныя стороны убждены, что продланными со стрлою маневрами они въ достаточной степени подкупили публику и заручились ея снисхожденіемъ къ факту взятія денегъ тамъ, гд требуется кровь.
Обыкновенно примиреніе наступаетъ только тогда, когда погашающая сила времени коснулась самого кроваваго акта и когда, стало быть, страстная потребность въ крови недруга сдлалась мене интенсивной мы совсмъ исчезла. Обыкновенно семья, подлежащая кровавому преслдованію, бжитъ въ чужое племя, въ чужую землю. Бглецы называются ‘dschelawy’. Возвратиться въ родной край югъ можно только тогда, когда обиженная семья изъявитъ свое согласіе на принятіе денегъ. У нкоторыхъ племенъ вошла въ обычай личная явка виновнаго въ палатку мстителя. Виновникъ долженъ предстать передъ послднимъ съ повинною и изъявить готовность, понести отъ руки его заслуженную кровавую кару. Если это дйствительно имло мсто, убійц прощаютъ все и соглашаются принять отъ него деньги. ‘Diyet’ выплачивается общими силами — родственниками и друзьями виновнаго, причемъ у нкоторыхъ племенъ раздленіе кровавой вины между сочленами ‘khomse’ связано съ точными правилами о бремени внесенія денегъ. Наконецъ, есть указанія и на то, что въ отдльныхъ мстностяхъ южной арабской земли султаны не разъ длали попытки къ упорядоченію кровавой мести.
Кабилы, хотя и восприняли въ религіозномъ отношеніи. Коранъ, примкнули, однако, не будучи семитами, къ культур послднихъ. Кровавая месть продолжаетъ у нихъ удерживаться, поскольку ей не препятствуетъ вмшательство европейцевъ. Яркое описаніе правовыхъ порядковъ этихъ племенъ мы находимъ въ превосходномъ сочиненія Ганото и Летурвэ (Hanoteau et Letourneux, LaKabylie et les coutumes kabyles.— Paris, 1872, 1873, III). Кровавая месть (rekba) есть дло цлаго рода (kharuba), къ. которому принадлежалъ убитый. Хотя исполнительныя обязанности въ дл мести возлагаются на особаго экзекутора, избираемаго родомъ изъ своей среды и снабжаемаго имъ полномочіями, но это не устраняетъ отнюдь возможности фактическаго участія въ осуществленіи мести каждаго изъ сочленовъ ‘kharuba’, если къ тому представляется удобный случай. Месть распространяется не только на убійцу, по большей частью на всю семью, къ составу которой онъ принадлежитъ. Опредленіе лица, долженствующаго явиться жертвой кровавой расправы, есть задача рода (kharuba), который старается, при этомъ, имть въ виду, чтобы жертва отличалась такими же качествами, какими обладалъ убитый, или даже чтобы превосходилъ послдняго. Въ дл избранія того или другаго способа исполненія мести родъ вполн свободенъ: правилъ въ этомъ отношеніи не существуетъ никакихъ, и убійство изъ засады считается дломъ дозволеннымъ столько же, сколько и открытая кровавая расправа. Соблюдается только одно правило, предписывающее, чтобы свободная свита виновника (naia), объявляемая неприкосновенною, не пострадала. Исполненіе кровавой мести есть дло семейной чести, есть повелительная норма, требованіе семейной морали, отголосокъ долга. По этимъ причинамъ, полюбовное соглашеніе рдко иметъ мсто и то только въ случаяхъ ненамреннаго, неосмотрительнаго убійства или такого, авторомъ котораго явился сумасшедшій человкъ. Обыкновенно въ случаяхъ этого рода слдуетъ торжественный обрядъ испрошенія прощенія, при чемъ въ роли примирителей выступаютъ представители духовнаго сословія (‘Marabouts’). Семейная общая трапеза завершаетъ вс унизительные для убійцы обряды и служитъ знакомъ состоявшагося между врагами примиренія. Ганото описываетъ слдующимъ образомъ одну изъ подобныхъ сценъ: ‘Человкъ, лишившій кого либо по неосторожности жизни, отправляется въ условленное мсто, въ сопровожденіи своей семьи и марабутовъ, и имя въ капюшон своего плаща блье. По приход туда, одинъ изъ марабутовъ произноситъ рчь, гд онъ оплакиваетъ злую судьбу, причинившую смерть жертвы, взываетъ къ высокому чувству состраданія, доводитъ до свднія потерпвшихъ о всемъ сожалніи и гор виновнаго, по поводу печальнаго событія, умоляетъ, наконецъ, чтобы его простили. Затмъ выступаетъ впередъ убійца и въ присутствіи родственниковъ и семьи погибшаго говоритъ: ‘если хотите убить меня — убивайте, если нтъ, простите, и я буду однимъ изъ вашихъ дтей’. Въ общемъ, на основаніи этого можно предположить, что предоставленіе виновнымъ своей личности въ руки семьи убитаго было въ древности ничмъ инымъ, какъ отдачею его въ рабство. Боле мягкою ступень’ этого порядка было отслуживаше извстной суммы въ теченіе извстнаго періода времени.
Другія племена Кабильскія подчинились относительно мягкимъ предписаніямъ корана и знаютъ систему компенсацій вмсто кровавой мести. Нкоторыя такія племена пошли еще дальше, ограничивъ право крававой расправы только личностью виновника или же его наслдникомъ. Это уже переходъ къ боле гуманной систем мусульманскаго и Моисеева права.
Интересно въ разсматриваемое вопрос право Моисея. Кто намренно лишилъ другого жизни, тотъ отдается на распоряженіе лица, имющаго право кровавой мести (got haddm), лицо это иметъ право лишить жизни убійцу такъ же, какъ онъ расправился съ своею жертвою, это священная его обязанность въ качеств ‘gol’а’. Ему запрещается принимать деньги, мириться съ убійцею, ибо въ противномъ случа кровавый долгъ падаетъ на всю мстность. Въ послднемъ отношеніи — нельзя этого не видть — мусульманское право мягче Моисеева права. Кровь за кровь!— таково основное правило послдняго въ разсматриваемыхъ случаяхъ. Правило это настолько обязательно, что ни одно свободное государство не иметъ права давать убжище убійц, охранять его жизнь, а наоборотъ, обязано его выдать ‘gol’ю’. Иначе — въ случаяхъ ненамреннаго, неосторожнаго лишенія жизни. Хотя и въ этихъ случаяхъ допускается кровавая месть, но убійц приходитъ на помощь самъ законъ, дозволяя ему бжать въ мста убжища, причемъ ‘gol’ не иметъ уже права требовать его выдачи. По началамъ Моисеева нрава, убійца иметъ возможность оставаться здсь до тхъ поръ, пока не умретъ высшее въ стран духовное лицо, что, впрочемъ, въ литератур представляется еще не выясненнымъ. Въ случа возвращенія на родину до этого срока, привиллегія убійцы отпадаетъ, и право кровавой мести вступаетъ снова въ свою дйствительную силу, снова длается настолько обязательнымъ, что ‘gol’ не можетъ взять денегъ отъ убійцы, ни вступать съ нимъ въ мирные переговоры. На основаніи впрочемъ нкоторыхъ положеній Моисеева права и его литературной обработки можно предположить, что идея композиціи (kofer) въ длахъ, гд должна быть приведена въ исполненіе кровавая месть, уже зародилась въ Моисеевомъ прав, но еще въ очень слабой степени. Чтобы закончить съ обзоромъ положеній этого права, надо еще упомянуть, что хотя по началамъ его мститель есть всегда близкій родственникъ убитаго, но вышеуказанный эпитетъ ‘goёl’ сообщается всякому родственнику вообще, который является въ роли мстителя.
Въ индійскомъ прав, подъ вліяніемъ мощно развившейся королевской власти, обычай кровавой мести въ значительной степени искорененъ, такъ что оно гораздо боле приближается къ современнымъ порядкамъ, чмъ большинство правъ арійской или семитской семьи. Впрочемъ, на одинъ индійскій сборникъ права, именно Апостамба указываютъ, какъ на такой, въ которомъ существуютъ нкоторые слды кровавой мести. Здсь, дйствительно, сказано, что если кто отнимаетъ у другого жизнь, то онъ обязанъ доставить родственникамъ убитаго извстное, опредляемое настою, къ которой принадлежалъ послдній, число коровъ. Такая контрибуція предупреждаетъ кровавую месть (wairaytanrthan). Вроятно изъ этихъ-то порядковъ выросла позднйшая система отбыванія виновнымъ наказанія въ пользу государства или духовенства. По крайней мр, изъ многихъ другихъ сборниковъ индійскаго права можно извлечь такой выводъ. Конечно, трансформація эта, принимая во вниманіе пассивность и слабость энергіи сопротивленія, свойственныя индійскому характеру, должна была. здсь скоре наступить, чмъ у прочихъ племенъ индо-германскаго культурнаго міра.
Боле пышнымъ разцвтомъ развился институтъ кровавой мести въ правахъ славянъ, кельтовъ, грековъ, германцевъ. У нихъ кровавая месть проникаетъ собою все право, является институтомъ, раздувающимъ въ яркое пламя потухшее правовое чувство и зажигающимъ, на подобіе огненнаго факела, вс племена и роды.
Въ древне-русской правовой жизни кровавая месть была правомъ и обязанностью, осуществленіе которыхъ ставило лицо значительно высоко въ глазахъ прочихъ и окружало его ореоломъ почета. Даже женщины, на которыхъ въ принцип не распространялась эта обязанность, выполняя ее, равнымъ образомъ, окружались большимъ почетомъ. Правда Ярослава установляла, что если убьетъ мужъ мужа, то братъ мститъ за брата, сынъ за отца, отецъ за сына и т. дале. Постепенно и на Руси входитъ въ обычай система выкуповъ въ форм виры. Подъ извстнымъ предположеніемъ можно заключить, что въ эпоху сыновей Ярослава въ случаяхъ боле мягкихъ вира была, повидимому, обязательною.
Точно также и польское право рисуетъ намъ картину развитой системы выкуповъ. Такъ, Статуты Казиміра III говорятъ намъ о вирахъ съ крестьянъ, въ нихъ-же указываются размры виры съ солдатъ. Въ другихъ статутахъ регулируются виры духовныхъ и благородныхъ людей. Особенное значеніе имютъ опредленія короля Іоганна Альберта, по которымъ даже въ случа ненамреннаго убійства съ виновнаго долженъ быть взысканъ денежный штрафъ. Въ Мазовецкихъ Статутахъ отъ 1390 года предусматриваются условія права свободнаго примиренія, объемъ котораго значительно сокращенъ, въ тхъ-же статутахъ, боле поздняго только происхожденія, только пособники имютъ право вносить штрафъ, но никакъ не дятели, т. е. сами-виновники. Идея кровавой мести заявляетъ себя очень часто въ статутахъ Казиміра Великаго 1347 года, а равно и въ народныхъ правахъ той эпохи. По началамъ тхъ и другихъ право розыска убійцы принадлежитъ только родственникамъ убитаго и больше живому. Что месть считается не только правомъ, но и обязанностью: это ясно вытекаетъ изъ рдкаго въ своемъ род правового польскаго обычая, согласно которому лицо, потерпвшее отъ кражи, должно самолично повсить вора, а въ противномъ случа само можетъ быть повшено послднимъ. Это вполн понятно, потому что система кровавой мести строится на предположеніи, что осуществленіе ея есть долгъ, а если это такъ, то не можетъ явиться даже мысль о томъ, что экзекуція смертной казни ставитъ на низкую общественную ступень того, кто выступаетъ въ роли палача. Напротивъ, считается вполн почетнымъ ддомъ лично привести въ исполненіе кровавую месть. Отречься отъ такого почетнаго долга никто не иметъ права, а если это дйствительно случилось, то такой человкъ самъ себя обрекаетъ на погибель, безъ надежды на спасеніе.
Сходно въ этомъ отношеніи и богемское право. Въ его ‘Ordo judicii terrae’ постановляется, что въ случа, если обвиняемый въ убійств, несмотря на вызовъ суда, не явился или-же, несмотря на приглашеніе помириться, не помирился съ родственниками убитаго, онъ подпадаетъ подъ кровавую месть: самъ мститель убиваетъ его и волочитъ его трупъ къ вислиц.
Насколько, затмъ, жива была идея кровавой мести у южныхъ славянъ, о томъ намъ говорятъ далматскія правовыя опредленія отъ XIV и XV вв., объ этомъ свидтельствуетъ также и то обстоятельство, что часть конфискованнаго у убійцы имущества принадлежала родственникамъ убитаго. Внутри же Далмаціи кровавая месть, повидимому, даже въ новое время есть совсмъ нердкое явленіе.
Значительный прогрессъ представляетъ ирландско-кельтское право, въ томъ вид, какъ оно передано намъ въ ‘Brehon Laws’ и, въ особенности, въ книг ‘Aicill’. Право это знаетъ весьма развитую систему выкуповъ, по которой обращается также вниманіе на нкоторые моменты субъективной и объективной сторонъ въ преступленіи и принимается въ разсчетъ личное правовое положеніе пострадавшаго. Отвтственнымъ является самъ преступникъ и также его семья, если штрафъ имъ не сполна внесенъ. Семья, впрочемъ, могла себя предусмотрительно избавитъ отъ этой отвтственности внесеніемъ въ депозитъ извстной суммы денегъ, на случай возможныхъ въ будущемъ преступныхъ актовъ со стороны кого либо изъ членовъ ея. Этимъ путемъ семья могла избавить себя отъ заботъ и опасеній, причиняемыхъ какимъ нибудь неспокойнымъ ея членомъ. Въ общемъ, однако, если, несмотря на все, требуемый выкупъ не представлялся, кровавая месть снова входила въ силу.
Еще боле радикальною является система выкуповъ въ Валлис. Выкупъ здсь называется ‘galanas’, и вопросъ о томъ, кто долженъ его доставить и кому его слдуетъ получить, есть самая трудная и существенная часть права нимировъ. Доставить штрафъ обязаны самъ виновникъ и его родственники, причемъ соблюдается такой порядокъ: 1/3 вносится семьею убійцы, остальныя 2/3 тми родами, къ которымъ онъ принадлежитъ, и такъ, что родственники со стороны отца обязаны внести изъ этой суммы 2/3, а родственники со стороны матери 1/3. Установлено также точно, до какой степени родства распространяется обязанность длать взносы. Слдуетъ замтить, что эта послдняя представляется кумулятивной, такъ что дальніе и близкіе родственники должны одинаково выполнять ее, съ тою только разницею, что по мр удаленія степени родства слабетъ и степень ручательства. Такимъ же точно правиламъ подчинялось распредленіе выкупа между ближайшими членами семьи, къ которой принадлежалъ убійца. Точность эта распространялась и на родственниковъ убитаго, въ качеств лицъ, въ пользу которыхъ шелъ представленный выкупъ ‘galanas’. Если ‘galanas’ не былъ представленъ, или если былъ представленъ, но съ извстнымъ дефицитомъ, то кровавая месть снова вступала въ силу, какъ по отношенію къ убійц, такъ и по отношенію къ родж его. Боле мягкое начало проводится только въ ‘Ancient Laws, Venedot. Code III (I, 19), по которому семья иметъ право отказаться отъ убійцы и, сложивъ съ себя отвтственность за него, отстранить кровавую месть. Этотъ порядокъ нормируется слдующимъ положеніемъ: ‘No one is to be killed on account of another but a murderer, neither for a share of galanas, nor any thing else’. Во всякомъ случа, это было лишь исключеніе изъ общаго правила. Детальное знакомство съ постановленіями этого права приводятъ къ убжденію, что ‘galanas’ представляло собою не средство въ рукахъ убійцы откупиться, а выкупъ всего рода. Въ тоже время интересна роль женщинъ во всемъ этомъ. Женщины должны только платить штрафы, а не получать ихъ, на томъ, именно, основаніи, что отъ нихъ могутъ родиться въ будущемъ дти. Отсюда, женщины бездтныя освобождались отъ обязанности вносить свою денежную лепту. Въ этомъ же смысл освобождались отъ кровавой мести лица духовнаго званія, какъ не имющіе и не могущіе имть потомства, среди котораго могли бы отыскаться кандидаты на кровавую месть. Дти, въ возраст мене четырнадцати лтъ не принимали въ кровавой мести никакого участія, ни пассивнаго, ни активнаго. Отъ нихъ не принимались никакія деньги въ случа, если родственникъ оказался убійцею, и имъ запрещали принимать какія либо деньги за убитаго родственника.
Есть одна привлекательная черта даже въ этой мрачной картин. Дло въ томъ, что кто неспособенъ къ уплат выкупа, тому помогаетъ родня, даже если она не обязана по принятымъ порядкамъ участвовать въ выкуп. Человкъ, но имющій средствъ къ уплат требуемой контрибуціи, обходитъ всхъ съ провожатымъ, и если кто не можетъ подъ присягою подтвердить, что онъ не принадлежитъ ни къ одному изъ четырехъ родовъ, отъ которыхъ происходитъ виновникъ убійства, тотъ долженъ внести за него выкупъ. Эта мягкая, гуманная черта встрчается также и въ Германіи, гд само народное собраніе нердко длало въ пользу такихъ лицъ взносы. Но что въ Германіи было только въ обыча, то здсь — въ Валлис стало правомъ.
Слдуетъ также упомянуть, что для уплаты или взноса денежнаго штрафа существовали сроки: требовалось, чтобы въ теченіе двухъ недль штрафы были распредлены между лицами, обязанными ихъ платить, а въ теченіе четырехъ недль — выплачены. При этомъ, родственники со стороны отца должны были выплатить приходящіяся на ихъ долю 2/3 въ два срока, а родственники со стороны женской должны были внести свою 1/3 въ слдующій третій срокъ. Таковъ, именно, духъ постановленій законодательства Howel’я Добраго, съ именемъ котораго связывается обыкновенно основное законодательство Валлиское, изложенное въ трехъ кодексахъ: ‘Wеnedotian, Dimetian, Gwentiau Code’.
Такимъ образомъ, все изложенное свидтельствуетъ, что всюду принято было не взаимное ручательство индивидуумовъ, а ручательство рода за родъ, вылившееся только постепенно въ индивидуальную виновность. Эта. общая система денежной отвтственности беретъ свое начало въ т времена, когда кровавая месть практиковалась между семьями. Такъ продолжалось дло до момента полнаго пресыщенія ею, когда она и вылилась въ систему выкуповъ, долженствовавшихъ осуществлять т же цли, что и она. Начиная отъ правъ африканскихъ народовъ и вплоть до индогерманскаго права Кельтовъ и Германпевъ, проходитъ всюду та руководящая правовая мысль, что вся семья убійцы отвчаетъ своею кровью, тогда какъ вся семья убитаго несетъ знамя кровавой мести, начиная отъ ‘merbat’ и ‘rekba’ африканскихъ племенъ и примирительныхъ договоровъ ирландцевъ, кимвровъ, франковъ и саксонцевъ встрчаемъ мы въ прав одинъ и тотъ-же кровавый потокъ въ различныхъ только формахъ своего развитія. Наконецъ, какъ у нкоторыхъ народовъ Африки вина убійцы признается смытою тмъ, что онъ отдаетъ свою дочь за мужъ за сына убитаго, такъ и въ Германіи и Италіи брачный поцлуй служитъ символомъ окончанія стародавней вражды многихъ генерацій на вки вчные. Только поздне и постепенно судебное преслдованіе убійцы заступаетъ мсто самосуда, бывшаго, какъ извстно, въ одно и тоже время и правомъ и обязанностью, имъ санкціонированною.
Особенный интересъ представляетъ право грековъ. Въ драматическомъ ми объ Орест мы находимъ типическое воспроизведеніе идеи кровавой мести и мрачную картину мстительной вражды между родами. Въ прав грековъ, также какъ и у другихъ народовъ, убійца подлежалъ закону кровавой мести. Мстителемъ былъ обыкновенно близкій родственникъ убитаго. Какъ въ моисеевомъ прав, такъ и въ прав грековъ, дйствовалъ тотъ категорическій императивъ, по которому за пролитую кровь должна быть пролита кровь. Преслдованіе убійцы считалось самою высшею этическою обязанностью. Вслдствіе этого обыкновенно убійц не оставалось ничего другаго, какъ бросить все свое добро, покинуть родину и искать себ спасенія отъ оружія преслдователя бгствомъ въ чужую страну. При этомъ первоначально не обращали никакого вниманія на то, было-ли убійство умышленнымъ или невольнымъ, противоправнымъ или-же учиненнымъ въ необходимой оборон. Въ томъ и въ другомъ случа родственники убитаго могли потребовать выкупа, хотя есть данныя предполагать, что это имло въ дйствительности мсто скоре во второмъ, чмъ въ первомъ случа. Греческая сага, представляетъ въ этомъ отношеніи много любопытныхъ чертъ, рисующихъ культурный бытъ той эпохи. Такъ, было въ порядк вещей, чтобы убійца поступалъ въ рабство къ семь убитаго имъ и отслуживалъ-бы такимъ путемъ свой долгъ. Это напоминаетъ намъ обычай, существовавшій у многихъ народовъ, напримръ, евреевъ и малайцевъ, что женихъ погашалъ работой плату, которую онъ долженъ былъ платить за жену. Поздне и греческое право стало различать умышленное и неумышленное убійство. Хотя въ эту пору по прежнему родственники убитаго могли требовать кровавой мести, и она еще оставалась правомъ и обязанностью оскорбленной семьи убитаго, но осуществленіе этого права перестало быть дломъ частныхъ лицъ и постепенно переходить въ вдніе учрежденій государственной юстиціи. Съ этихъ поръ понятіе мстителя замняется понятіемъ жалобщика или обвинителя, и въ Аинахъ дло объ умышленномъ убійств подлежало вдомству высшаго судилища, называвшагося ареопагомъ, а дла о неумышленномъ — суду эфетовъ. Таково, по крайней мр, было общее правило, изъ котораго, впрочемъ, было не мало исключеній. На убійство ненамренное смотрли какъ на такое, которое допускаетъ возможность возмщенія вреда. Лицо, въ немъ виновное, обязано было отправиться на нкоторое время въ ссылку. Обыкновенно она продолжалась до тхъ поръ, пока не выработается убжденіе въ толъ, что убійца искупилъ свою вину. Если обратиться къ Платону, то увидимъ, что у него убійца обязанъ отправиться въ чужую страну на одинъ годъ, но было-ли это также и по аинскому праву, или же продолжалось такое изгнаніе до примиренія пострадавшихъ съ виновнымъ и, слдовательно, было неопредленнымъ по времени,— это все въ литератур вопросы спорные. Мы полагаемъ, что въ теченіе установленнаго срока примиреніе допускалось и, что, въ тоже время, по истеченіи такого срока, заинтересованныя лица должны были согласиться на примиреніе ‘ex artitrlo boni уіг!’. Погашающая сила такого срока для примиренія при ‘ ‘ подтверждается и Демосфеномъ. Что касается до убійства умышленнаго, то оно считалось недопускающимъ примиренія съ виновнымъ въ немъ лицомъ. Вымогательство денегъ у убійцы запрещалось подъ страхомъ наказанія, само государство приводило надъ нимъ въ исполненіе свой смертный приговоръ. Согласно Демосфену, мститель или жалобщикъ могъ также, если хотлъ, присутствовать при казни. Если-же, какъ это обыкновенно длалось, убійца обращался въ бгство,— а это было его правомъ,— то онъ навсегда лишался права вернуться назадъ, съ появленіемъ его на родин, онъ объявлялся подлежащимъ по прежнему кровавой мести и обрекался на смерть. За предлами родной земли, по крайней мр по началамъ. Аттики, кровавая месть на него не распространялась. Требовалось только чтобы онъ не находился въ тхъ мстахъ, гд обыкновенно собираются общія народныя собранія эллиновъ и гд. ему можно было встртить согражданъ. Таковъ, именно, духъ положенія аттическаго права по этому предмету. Общее греческое право не такъ было мягко и нердко бглецу отказывали въ прав убжища. Иллюстраціей, вообще, духа греческаго права въ разсматриваемой области можетъ служить, одно позднйшее ршеніе аинскаго суда. Одна женщина убила мужа и сына, но сдлала это потому, что они убили ея сына отъ прежняго брака ея. Ее прямо не оправдали, но судъ опредлилъ, чтобы по прошествіи ста лтъ стороны опять явились въ засданіе его.
Такимъ образомъ, идея кровавой мести дожила до самыхъ позднихъ временъ греческой жизни. Напримръ, у Демосфена приведенъ одинъ законъ, который позволяетъ намъ бросить самый глубокій взглядъ на прежніе греческіе правовые порядки въ интересующей насъ сфер. Согласно этому закону, въ случа убійства какого нибудь аинянина въ чужой стран, родственникамъ его дозволяется захватить въ плнъ родственниковъ убійцы, не больше трехъ людей, и держать ихъ въ плну до тхъ поръ, пока они не представятъ выкупа или выдадутъ виновника. Очевидно, что этотъ закона, переноситъ насъ въ такую эпоху, въ которую была отвтственною за кровавое дло виновника вся родня его или даже цлая общественная среда. Обычай плненія родственниковъ виновнаго есть лишь тнь того стариннаго права кровавой мести, по которому убійство, кмъ либо учиненное, имло своимъ послдствіемъ настоящую войну со всмъ родомъ и даже съ цлымъ племенемъ виновнаго.
Таже идея кровавой мести весьма явственно проникаетъ и положенія римскаго права. Это видно изъ того преимущества, какое оно оказывало близкимъ родственникамъ убитаго при обвиненіи (ccusatio), т. е. при уголовно-судебномъ преслдованіи убійцы. Именно, лица, которыя по причин своего возраста, пола, состоянія, личныхъ своихъ отношеній, обыкновенно, не допускались къ участію въ обвиненіи, — въ случаяхъ, когда дло шло объ убійств человка имъ близкаго, допускались въ качеств обвинителей, На нихъ въ данномъ случа смотрли не каю. на представителей общественнаго интереса въ широкомъ смысл слова, а какъ на людей, выступающихъ на обличительную трибуну въ качеств потерпвшихъ, лично и частно заинтересованныхъ въ обвиненія виновнаго. Страшное зло, причиненное близкому имъ лицу, считалось какъ бы причиненнымъ имъ самимъ. Вотъ почему, въ этихъ случаяхъ въ роли обвинителей могли выступать и женщины.
Абсолютный характеръ кровавой мести, какъ обязанности проливать кровь за пролитую кровь, выступаетъ особенно рельефно въ извстномъ положеніи римскаго права, по которому наслдникъ, не преслдующій лицо, причинившее смерть наслдодателю, объявляется неспособнымъ къ принятію оставленнаго наслдства и не можетъ пользоваться преимуществами, предоставляемыми наслднику. Мстить за насильственную смерть наслдодателя считается дломъ почетнымъ: ‘Ноnestati enim heredis convenit, qualenieunique mortem testatoris inultam non praetermittere’. ‘Cum fratrem tuum veneno peiemptuni esse ad sever as, ut effectua successions ejus tibi non auferatur, mortem ejus ulcisci te necesse est’. Таково положеніе классическаго римскаго права, такимъ оно осталось вплоть до позднйшихъ моментовъ его жизни. Этому порядку вещей соотвтствовало и то, что если даже обвиненіе было расшатано, лицо, возбудившее преслдованіе, считалось совершенно обезпеченнымъ отъ предъявленія къ нему самому обвиненія въ клевет. При этомъ, конечно, исходили изъ соображенія, что лицо исполняло такую обязанность, которая признана правомъ, и что не онъ самъ по доброй вол навязалъ себ роль обличителя.
Такимъ образомъ, и римское право уплатило свою дань требованіямъ весьма древней идеи кровавой мести.
Но въ то время, какъ право моисеево, греческое и римское возвысились до того пункта, что признали заслуживающимъ искупленія только одного виновника, а не его семью, въ прав германскомъ семейно-правовой характеръ кровавой мести удержался въ полной сил и неограниченномъ объем. Даже система выкуповъ (‘вергельдь’), извстная германскому праву, не могла быть индивидуальною по своимъ послдствіямъ, т. е. не поражала въ конечномъ своемъ результат только лицо виновное. Изстари заведенъ былъ въ Германіи такой обычай, что вся семья участвовала въ собираніи ‘вергельда’, точно также, какъ и наоборотъ, таковой получала семья убитаго, причемъ длежъ производился на основаніи нердко весьма сложныхъ правилъ. Конечно, и въ Германіи, какъ и въ другихъ странахъ, боле близкіе родственники ставились въ значительно лучшее положеніе, чмъ родственники дальніе и имли право на извстное ‘Prcipium’. Позднйшій процессъ развитія германской жизни показалъ, что эта особенность не случайнаго характера или чисто германская, что повсюду на извстной ступени культуры примиреніе между врагами есть дло общее для семействъ обихъ сторонъ, что въ покупк мира на деньги принимаютъ участіе опредленнымъ организованнымъ образомъ члены всхъ заинтересованныхъ семействъ.
Что у германцевъ кровавая месть была дломъ семейнымъ, что до опредленной степени родства она обнимала всхъ членовъ заинтересованныхъ семей — активно и пассивно — это лучше всего усматривается изъ знакомства съ саксонскимъ народнымъ правомъ. Въ немъ ясно и категорически выражено правило, по которому кровавая месть допустима не только по отношенію къ виновнику, но и по отношенію къ его родственникамъ. И насколько здсь спорны и сомнительны частности вопроса, настолько не можетъ вызывать никакихъ сомнній общій духъ закона, Съ этой точки зрнія, хотя по вопросу о распредленіи ‘буссы’ и ‘вергельда’, т. е. о распредленіи денежной суммы, пополняющей выкупъ, между членами семьи, и возникаютъ въ историко-юридической литератур нкоторыя затрудненія, но вс он не могутъ подорвать ясности руководящаго принципа. Вообще, все это было дло заинтересованныхъ семействъ, которыя возбуждали вопросъ о кровавой мести и разршали его. Таковы, именно, порядки у фризовъ, саксонцевъ, франковъ. Въ Салическомъ народномъ прав франковъ раздлъ ‘вергельда’ для активной стороны производится такимъ образомъ, что вся сумма длится пополамъ: одну половину получаютъ сыновья убитаго, другую — родственники по отцу или матери. Раскладка-же вергельда для пассивной стороны иметъ значеніе вспомоществованія со стороны родственниковъ виновнаго, какъ то можно видть изъ извстнаго титула Саличесскаго закона о ‘chrenecruda’. Кто не въ состояніи платить своего выкупа, тотъ долженъ отречься отъ своего имущества. Для этой цли практиковался слдующій интересный обрядъ: лицо, заявившее въ такихъ случаяхъ себя несостоятельнымъ, отправлялось въ свой домъ, собирало по угламъ его пыль и, стоя у порога, броеало ее черезъ плечи свои на дворъ. Если, затмъ, близкіе родственники не могли ему помочь и выручить его изъ-Бдственнаго положенія, то на помощь приходили родственники дальніе въ извстной постепенности и въ извстномъ кругу: ‘trs de generacione inatris, trs de generacione patrie’. (Lex Salica, 58). Если-же и изъ нихъ никто не былъ въ состояніи его выручить, то о положеніи его доводили до всеобщаго свднія въ теченіе четырехъ разъ въ мстахъ, гдсобирались суды, въ случа, если никто не отзывался, его ждала уже врная смерть и онъ подпадалъ всей, сил кровавой мести. Мы видимъ, такимъ образомъ, что вышеуказанныя смягченныя начала другихъ правовыхъ порядковъ сюда еще не проникли.
Нельзя не замтить, что бывали попытки обойти эти суровые порядки. Нердко, именно, прибгали къ выходу изъ состава семьи, какъ къ своего рода средству свалить съ себя непріятную обязанность участвовать въ выкуп за вину другого. Такой порядокъ, если припомнимъ, былъ въ прав ирландскомъ, гд семья исторгала опаснаго члена изъ своей среды. Праву рипуарскихъ Франковъ не извстна даже дополнительная взаимная отвтственность членовъ семьи, и одинъ законъ Хильдеберта II, въ конц VI вка, категорически запретилъ родственникамъ виновнаго вносить свою лепту: ‘nullus de раrentibus aut amicis ei quiequani adjuvot’. Точно также на полученіе денежнаго вознагражденія имли право только наслдники убитаго. Въ этомъ отношеніи особенно любопытенъ тюрингскій законъ, по которому всякій получающій наслдство, перенимаетъ также на себя и кровавую месть, а съ нею и право на полученіе денежнаго вознагражденія. Такимъ образомъ, кровавая месть была локализована и индивидуализирована. Тоже встрчаемъ мы и у Лонгобардовъ, у которыхъ наслдникъ считался носителемъ или субъектомъ мести, за немногими только исключеніями. Усилія лонгобардскихъ королей искоренить обычай кровавой мести были также безплодны, какъ и попытки ихъ вывести изъ обычая судебный поединокъ. Попытки эти заключались въ установленіи композиціонныхъ началъ, т. е. выкупа. Дйствительно законы лонгобардскихъ королей предписывали, чтобы въ случаяхъ ненамреннаго убійства, съ виновнаго брали выкупъ, вмсто кровавой съ нимъ расправы. Моментъ ненамренности убійства, невиновности лица является пунктомъ эволюціи въ ход развитія института кровавой мести, пунктомъ поворота ютъ стараго права къ новому: въ то время какъ право старое не оттняло вопроса о виновности лица, въ прав новомъ ригоризмъ, присущій кровавой мести, прежде всего разбивается о такіе случаи, въ которыхъ съ очевидностью выступаетъ невиновность лица. На этой почв и протягиваетъ впервые свою руку кровавая месть денежному выкупу.
Другимъ существеннымъ прогрессомъ въ процесс развитія института кровавой мести является установленіе публичною властью ‘treuva‘, т. е. принужденіе субъектовъ враждебныхъ и ненавистническихъ другъ другу отношеній къ временному сложенію оружія. Это, властью навязанное, состояніе покоя, вносившее нкоторую твердость и увренность въ терроризированную общественную жизнь, эта ‘treuva’ являлось нердко предвстникомъ примиренія. Въ этомъ отношеніи сходно и бургундское право, съ тою только разницею, что въ немъ, въ измненіе прежнихъ правовыхъ порядковъ, случай мое убійство было объявлено вполн безотвтственнымъ: ‘quod casus operatur non debet ad dampnum aut inquietudinem hominis pertinere’. Здсь сказывается вліяніе римскаго права. Съ другой стороны, одновременно съ побдоноснымъ вліяніемъ идеи публичнаго уголовнаго права, расчищаетъ себ путь идея безотвтственности невиннаго родственника смертоубійцы: ‘interfecti parentes nullum nisi homicidam persequendam esse coguoscant: quia sicut criminosum jubemns extingui, ita nihil molestiae sustinere patimur innoc en tom’. Тоже самое встрчаемъ мы и въ прав вестготовъ, которое представляется значительно прогрессивнымъ въ попыткахъ сообщить наказанію боле современный характеръ. Здсь категорически высказывается то положеніе, что наказаніе должно поражать только виновника, но никакъ не его семью: Omnia crimina snos sequantur auctores. Nec patr pro filio, nec filius pro patre, nec uxor pro marito — nec propinquus pro propinquo nllam ealumniam pertimescat’. Въ остальномъ, впрочемъ, остается еще прикосновенность родственниковъ, и право вестготовъ предоставляетъ ближайшимъ родственникамъ убитаго, въ особенности супруг его, преимущественное право публичнаго обвиненія, а въ случа, если эта лица медлятъ въ предъявленіи послдняго, это право переходитъ и въ дальнйшимъ родственникамъ, даже къ третьимъ лицамъ. Если-же и съ ихъ стороны не было ничего предпринято, то судъ самъ, по должности, ‘ex officio’, можетъ вмшаться въ дло и привлечь виновнаго въ уголовной отвтственности. Это ужъ крайній этапъ въ исторіи развитія института кровавой мести. Въ этомъ пункт своего развитія она поглощается государственнымъ уголовнымъ правомъ, хотя, конечно, слды отжившихъ воззрній все-же еще попадаются. Такъ, если виновнику удалось, по учиненіи убійства, скрыться куда нибудь, то хотя онъ выдач и подлежитъ, но ему общаютъ подарить жизнь. Въ случа, если выдача имла мсто, онъ отдается въ распоряженіе родни убитаго, которой предоставлено право, отнюдь не лишая его жизни, поступать съ нимъ по своему усмотрнію: ‘ut salva tantum anima, quidquid de eo facere voluerint, habeant potestatcm’.
Однако было бы большою ошибкою думать, что, съ исчезновеніемъ народнаго права, исчезло также право кровавой мести: оно продолжало существовать и посл. Правда, извстная часть законодательства отршилась отъ отжившей точки зрнія, но этотъ прогрессъ связанъ съ дятельностью нкоторыхъ только выдающихся умовъ. Въ обычномъ же прав страсть къ мести была санкціонирована, продолжала процвтать, находясь всецло подъ обаяніемъ старинныхъ идей. Очевидно, обаяніе это было слишкомъ мощнымъ для того, чтобы было возможно однимъ ударомъ сокрушить отжившіе порядки. Кровавая месть захватываетъ даже большую часть среднихъ вковъ, а въ нкоторыхъ швейцарскихъ кантонахъ мы встрчаемъ ее въ XV и XVI столтіяхъ. При этомъ любопытно, въ особенности, то, что въ Швейцаріи кровавая месть и преслдованіе виновныхъ передъ судами уживаются альтернативно другъ возл друга. Избраніе одного пути лишало заинтересованныхъ лицъ права на другой путь: или самосудъ, или судъ. Вплоть до XVI-го вка бывали въ Швейцаріи примры такихъ судебныхъ ршеній, въ силу которыхъ, точно также, какъ это было въ прав разныхъ мусульманъ, лицо, виновное въ убійств, отдавалось въ распоряженіе родни убитаго. Это бывало въ такихъ именно случаяхъ, когда виновникъ убійства не являлся на судъ или обращался въ бгство. Примровъ же примирительныхъ договоровъ между родственниками убитаго и убійцею, исключавшихъ кровавую месть и устранявшихъ взаимную ихъ вражду,— можно набрать безчисленное множество. Только право власти требовать мира нсколько смягчалъ терроръ, вызываемый кровавою местью. Власть имла право требовать отъ заинтересованныхъ лицъ, подъ страхомъ наказанія, соблюденія мира и пріостановленія враждебныхъ отношеній. Виновный въ несоблюденіи этого правительственнаго требованія подвергался тяжкому наказанію. Это соотвтствуетъ ‘treuvam ferre’ у лонгбардовъ и ‘trve impose’ у французовъ, о чемъ рчь будетъ ниже. Нердко въ теченіе этого вынужденнаго правительствомъ мира наступало формальное примиреніе между заинтересованными лицами.
Долго въ теченіе среднихъ вковъ удерживается въ Германіи, какъ и въ Голландіи, идея кровавой мести. У фризовъ и у народовъ нижней Саксоніи кровавая месть вплоть до XV вка имла значеніе правоваго института и даже, когда онъ исчезъ, можно было еще долго посл этого найти въ народномъ правосознаніи его слды. Живые свидтели сохранившейся идеи кровавой мести — это договоры о выкупахъ между заинтересованными лицами. Договоры эти обязывали виновнаго или къ представленію денежнаго вознагражденія, или къ церковному покаянію, или къ разнымъ унизительнымъ для его чести и самолюбія обрядамъ. Въ нкоторыхъ германскихъ правовыхъ сборникахъ мы встрчаемъ требованіе, обращенное къ убійц, чтобы онъ бжалъ отъ кровавой съ нимъ расправы, причемъ, если онъ примирился съ заинтересованною стороною, ему никто не долженъ мшать возвратиться на родину.
Отпрыскомъ идеи кровавой мести является такъ называемое Fehderecht, ‘право вражды’ — средневковый обычай, заключавшійся въ прав открыто вступать въ враждебныя, непріязненныя отношенія. Одно время въ литератур пытались провести различіе между этимъ правомъ а правомъ кровавой мести. Указывали на то, что право это, въ отличіе отъ послдняго, было дополнительнымъ средствомъ возстановлять свои юридическія притязанія въ тхъ случаяхъ, когда суды не приходили на помощь. Мнніе это можетъ быть признано только относительно врнымъ. Оно врно, поскольку такъ называемый ‘Земскій миръ’ (Landfrieden), запрещая самопомощь или личную месть, допускалъ ее въ тхъ случаяхъ, когда отъ суда нельзя было добиться своего права. Къ такихъ случаяхъ самопомощь прямо указывалась лицу, какъ нормальный и неизбжный образъ его поведенія. И Шекспиръ — попутно пока замтимъ это удачно подчеркнулъ такое положеніе въ своемъ ‘Корол Ричард III’ (II, 3). Таковъ, именно, ‘Земскій миръ’ 1235 года. Нельзя, однако, не замтить, что вс подобныя законодательныя предписанія оставались только на бумаг. Привычка къ кровавому самосуду настолько прочно водворилась въ германской душ, что ее не искоренилъ даже извстный ‘вчный земскій миръ’. Кровавая месть была живымъ, энергическимъ отголоскомъ соціальнаго правосознанія, получившимъ тмъ боле правовое значеніе, чмъ мене законодательное право того времени обладало нужнымъ авторитетомъ для того, чтобы завоевать себ господствующую роль въ правопорядк. Вотъ почему, невозможно подвергать одной и той-же правовой оцнк людей, прибгавшихъ для возстановленія своего попраннаго права къ кровавой мести, и грабителей на столбовой дорог или-же рыцарей разбойническихъ похожденій. Нельзя приписывать законодательному праву того времени, отличавшемуся недостаточностью государственной энергіи, такое же значеніе въ правовой жизни, какое мы придаемъ законодательному праву нашихъ дней.
Такимъ образомъ, мы видимъ, что въ народной практик удержалась кровавая месть, вопреки всмъ стремленіямъ и усиліямъ законодательныхъ предписаній о мир, которыя не были въ силахъ потушить пылавшій въ душахъ огонь и были поэтому вынуждены сдлать противныя своей цли уступки.
Кровавая месть оказала многознаменательное вліяніе на правовую жизнь. Такъ, изъ системы кровавой мести было позаимствовано положеніе средневковаго права, по которому должникъ могъ быть освобожденъ и помилованъ лишь съ согласія пострадавшихъ лицъ. Положеніе это мы находимъ въ Швабскомъ зерцал, въ шеффенскомъ прав, въ германскомъ имперскомъ прав, гд оно отражается въ цломъ ряд опредленій. Оно не было чуждо праву итальянскому. Только мало по малу, постепенно право помилованія начинаетъ эмансипироваться отъ личной воли потерпвшаго и переходитъ къ государственной власти, простирающей свою прощающую руку надъ головою виновника, независимо отъ воли потерпвшихъ и не взирая на то, что въ груди послднихъ клокочетъ пламя мести. Въ этомъ заключается главный тріумфъ государственной власти надъ родовымъ бытомъ, одна изъ главныхъ побдъ государственнаго правопорядка надъ стихійнымъ обычнымъ правомъ, въ которомъ вчно поддерживалось пламя мести и вражды. Побда эта совершилась медленно, но зато врно и неуклонно. Ее можно прослдить въ саксонскомъ прав и въ другихъ.
Еще и въ другихъ формахъ можно распознать всю салу, присущую старой иде кровавой мести. Первоначально сами жалобщики приводили въ исполненіе наказаніе надъ виновнымъ. Поздне эту задачу беретъ на себя судъ. Но въ послднемъ еще долго видли только пособника жалобщика, своего рода органъ, дйствующій отъ имени послдняго. Судъ, постановившій ршеніе по дду, помогалъ жалобщику привести его въ исполненіе. Отсюда явилась необходимость обезпечить жалобщику безопасность отъ мести противъ него со стороны родственниковъ осужденнаго, надъ которымъ было приведено въ исполненіе ршеніе суда. Въ этихъ видахъ суды постановляли спеціальныя предписанія мира, въ силу которыхъ жалобщикъ или мститель могъ себя считать въ безопасности отъ встрчной мести со стороны семьи осужденнаго. Въ соотвтствіи съ этимъ порядкомъ вещей на жалобщика возлагалась обязанность платить палачу. Таково, напримръ, любопытное постановленіе аугсбургскаго городского права: ‘swer in danne bereit hat der soi im (т. e. палачу) gaeben ein swert daz fnf Schillinge waert si oder fnf Schillinge’. Отголоскомъ системы мести является и то, что по саксонскому зерцалу, въ случаяхъ убійства ненамреннаго, родственникамъ жертвы вносился выкупъ, даже если событіе имло мсто въ состояніи необходимой обороны. Конечно, это обстоятельство никого не можетъ повергнуть въ недоумніе, ибо и систем кровавой мести, и систем выкупа принятіе въ разсчетъ субъективной стороны преступнаго дянія, оттнковъ виновности было совершенно чуждо.
Переходя, затмъ, къ странамъ не нмецкимъ, но въ которыхъ дйствовало право германское, мы видимъ, что въ нкоторыхъ итальянскихъ статутахъ личная месть предполагается во всхъ ея формахъ, какъ вполн обычное явленіе, и только способы ея исполненія регулируются. Статуты эти говорятъ намъ о вызовахъ, о ‘diffldaneia’, вмшательств власти и т. д., ихъ интересуютъ послдствія мести (vindieta), денежная сторона положенія, ею обусловленнаго, порядокъ помилованія виновнаго, которое могло состояться лишь съ согласія потерпвшихъ лицъ, Послднее, какъ законодательное опредленіе, защищалось и итальянскими криминалистами и оберегалось практикою. Въ наказаніи видли тогда средство удовлетворенія потерпвшихъ лицъ, ихъ право, котораго они не могутъ быть лишены противъ своей воли. Отъ помилованнаго требовали, чтобы онъ уходилъ въ далекіе края въ изгнаніе и оставался тамъ до тхъ поръ, пока не состоится примиреніе.
Желаніе призвать враждующія стороны къ миру и вся-чески помшать пролитію крови виновныхъ сквозитъ ясно и въ фландрскихъ городскихъ правахъ. Власть нердко пыталась обезпечить миръ путемъ взятія заложниковъ и учрежденія мстъ для примирительнаго судебнаго разбора. Варнкэнигъ, въ сочиненіи котораго приведены документальныя доказательства изложенному, цитируетъ одинъ интересный актъ мировой сдлки, относящійся къ 1437 году, между братомъ убитаго и тремя убійцами. Главная сцена, судя по заключенной между ними сдлк, разыгрывается въ церкви и завершается поцлуемъ примирившихся враговъ. Эта сцена, составляющая сущность всхъ подобныхъ договоровъ, поразительно напоминаетъ порядки Албанцевъ и Черногорцевъ. Смертоубійство, учиненное въ порыв кровавой мести, считалось тогда прекраснымъ поступкомъ, ‘beau fait’, въ отличіе отъ поступка позорнаго, ‘vilaiu fait’. Еще въ XV вк въ Намюр былъ признанъ невиновнымъ мститель, учинившій среди указанныхъ обстоятельствъ смертоубійство. Мало того, Намюрскіе народные судьи-шеффены потрудились даже разршить вопросъ о томъ, кто среди многихъ претендентовъ долженъ быть признанъ законнымъ главаремъ кровавой мести — chieftain de la guerre’.
Особенно поучительно право французское. У Бомануара мы видимъ ужасную картину ‘права вражды’ (Fchdereeht) въ его время. Картина эта тмъ интересне, что Бомануаръ, этотъ величайшій изъ кутюмистовъ — набросалъ ее со свойственными ему наивностью и ясностью. Право вражды, закономъ освященное, принадлежитъ людямъ благороднымъ (gentilshommes), знати. Привиллегію эту не имютъ ‘gens de poeste’ и ‘borgois’. Это привиллегія ‘gentix lions’. Наказаніе государственное и личная кровавая месть вполн уживаются рядомъ. Хотя первое, по духу права, исключаетъ вторую, но послдняя жила несокрушимо въ народномъ сознаніи и была очень популярна. ‘Файда’ — т.— е. закономъ санкціонированное право вражды, со всми его послдствіями, была не индивидуальною, а семейною. Она охватывала всхъ родственниковъ виновнаго вплоть до четвертаго колна, а прежде даже и до седьмого, причемъ счетъ этотъ производился по каноническимь принципамъ. Единственнымъ мягкимъ штрихомъ въ этой картин было то, что родственникъ, не принимавшій никакого участія въ учиненіи преступленія, могъ себя подъ присягою освободить отъ порожденныхъ преступленіемъ ненавистническихъ отношеній. Присяга эта называлась ‘Forjurement’. По содержанію своему она сводилась къ удостовренію родственникомъ убійцы своей невиновности. По принятіи такимъ лицомъ присяги, вожаки враждебныхъ отношеній заключали миръ. Вожаки эти назывались: ‘chefs’ и ‘quievetains de la guerre’. Ихъ постановленіе о мир имло обязательную силу и для другихъ членовъ ‘файды’. Если-же эти послдніе не раздляли этого постановленія, то они образовывали свою самостоятельную ‘файду’ и могли уже тогда предпринимать шаги, какіе имъ покажутся нужными.
Крупнымъ прогрессомъ публичной власти явилось предписаніе, на основаніи котораго суды получили право принуждать стороны къ прекращенію вооруженнаго состоянія и къ заключенію мира даже въ случаяхъ односторонняго заявленія о томъ. Первые зачатки этого прогресса мы встрчаемъ уже во времена Бомануара, когда подвергался изгнанію тотъ, кто игнорировалъ приглашеніе суда къ примиренію. Людовикъ Св. пошелъ въ этомъ направленіи еще дальше и разршилъ публичной власти вмнять сторонамъ въ обязанность жить въ мир въ теченіе пяти лтъ., даже если о томъ не послдовало заявленія. Къ усиліямъ свтской власти присоединились въ томъ-же направленіи и усилія церкви, не разъ требовавшей, но имя Бога, чтобы заинтересованныя лица нереетали враждовать и жили бы въ мир. Эта была — ‘treuga dei’. Этотъ энергичный походъ противъ кровавой мести и файды имлъ въ своемъ основаніи идею, значительно опередившую духъ своего времени, и не доступную масс, и поэтому результаты его въ дйствительной жизни были очень незначительны. Какъ дло обстояло въ дйствительной жизни — это иллюстрируетъ интересное сообщеніе Бомануара. Прежде, повствуетъ онъ, когда. кто нибудь учинялъ смертоубійства, родственники убитаго безъ долгихъ разсужденій захватывали въ плнъ перваго попавшагося имъ въ руки члена семьи убійцы и расправлялись съ нимъ по своему, хотя бы даже онъ не имлъ никакого понятія о случившемся убійств. Этимъ обстоятельствомъ и былъ вызванъ къ жизни ордонансъ Филиппа Августа, коимъ предписывалось, чтобы лица, не участвовавшія въ учиненіи преступленія, въ теченіи сорока дней наслаждались полнымъ миромъ. Лишь по истеченіи этого срока допускалось и по отношенію къ нимъ легальное право пользованія оружіемъ. Это знаменитая — ‘Quarantaine le Боу’. Понятно, что въ теченіи этихъ сорока дней лица, не участвовавшія въ дл, могли предпринимать къ обезпеченію себя отъ кровавой мести разные шаги, вносить деньги врагамъ или отдлаться отъ всего дла присягою. Одинъ уже фактъ изданія этого закона показываетъ, насколько прочно укоренилась въ народномъ сознаніи идея кровавой мести. Если же обратиться. къ другимъ источникамъ французскаго права, какъ-то къ законодательнымъ памятникамъ Людовика Св., къ ‘Livre de ‘Jostice et de Plet’, къ различнымъ ‘купонамъ’, то увидимъ, что сообщенное Боману аромъ подтверждается вполн. Точно также соотвтствуетъ вполн сообщенію Боыануара духъ опредленій, которыя мы находимъ въ ‘Leges Balduini’ отъ 1200 года. По нимъ предоставляется родственникамъ убійцы выпутаться изъ длай вызываемаго имъ опаснаго для нихъ положенія посредствомъ присяги (forjureuient). Если присяга ими принесена не была, то съ ними поступали, какъ съ виновникомъ самимъ. Но даже и въ такомъ случа имъ не возбранялось приносить требуемую присягу въ теченіе года. Присяга эта состояла въ клятвенномъ удостовреніи, лица, что, къ случившемуся убійству оно не причастно. Посл принесенія такой присяги, мстителю вмнялось въ обязанность гарантировать и общать покой присягавшему (assecurare). Если своего общанія мститель не исполнялъ, то на него самого смотрли какъ на убійцу, причемъ, однако, и ему предоставлялось право возобновить силу своего общанія въ теченіе года.
Сдлаемъ теперь еще шагъ дале и заглянемъ на сверъ.
И у народовъ, разсявшихся по свернымъ мстностямъ, можно ясно увидть старинную идею кровавой мести. Такъ, у англо-саксовъ не только отдльное лицо несетъ на себ вс невыгодныя ея послдствіи, но и его родъ. Отсюда становится самъ собою понятенъ обычай выкупа, предлагавшагося всмъ родомъ. Такимъ образомъ, не только одинъ убійца долженъ былъ вносить за учиненное имъ преступленіе потребныя денежныя суммы, но и его семья обязана была это длать. Правило это было настолько абсолютно, что семья обязана была выплачивать приходящуюся на ея долю часть родоваго выкупа, даже въ случа побга виновника или въ случа, если его не простили, или, наконецъ, если съ нимъ не помирились представители, противной стороны. По законамъ Эдмунда, община могла освободить себя отъ невыгодныхъ для нея послдствій обостренныхъ и ненавистническихъ отношеній сторонъ подъ условіемъ отказа виновному въ убійств лицу въ кров и въ пропитаніи.. Если община такъ и поступала, то въ такомъ случа вс невыгодныя послдствія указаннаго положенія падали на самого виновника и больше ни на кого. Въ общемъ, однако, отвтственность цлаго рода за преступленіе, однимъ представителемъ его учиненное, удержалась въ англосаксонскомъ прав, также какъ и въ ирландскомъ. Помимо всего этого, нкоторые случая убійства объявлены были недопускающими примиренія сторонъ, такъ что отдача виновника на распоряженіе семьи пострадавшаго считалась дломъ вполн понятнымъ и нормальнымъ. Въ случаяхъ, въ которыхъ примиреніе допускалось, выкупъ распредлялся въ строгой постепенности между членами рода убитаго, причемъ лица боле близкія къ нему получали еще особый, задатокъ (Habfang).
Наиболе поучительнымъ является скандинавско-исландскоеправо. Что сверная сага содержитъ въ себ ясныя указанія, на кровавую месть — ужо давно доказано въ литератур. Мы можемъ только подтвердить эту истину. Оказывается, въ самомъ дл, что и на Скандинавскомъ Свер кровавая месть считалась самою священною обязанностью. До выполненія ея лицу, ею связанному, запрещалось получать наслдство и устраивать поминальныя трапезы. Человкъ, не отомстившій за убійство родственника, считался негодяемъ. Однимъ лишеніемъ жизни убійцы не довольствовались. Ему вырзывали языкъ, отскали голову, старались извлечь какъ можно боле крови изъ его тла въ отместку за пролитую илъ кровь. Вс эти операціи обязана была выполнить въ первой линіи семья, къ которой принадлежалъ убитый. Сверхъ этого существовали еще особыя общества кровавой мести, члены которыхъ были связаны круговою другъ за друга порукою. Хотя христіанство и боролось противъ этого ужаснаго, правомъ освященнаго, обычая, но итоги этой борьбы были весьма незначительны и сама она велась очень медленно. Естественно, что для подавленія такого дикаго обычая нужны были цлыя столтія. Правда, въ сборникахъ права мы не встрчаемъ этой дикости во всей ея ужасной нагот, правда, что она здсь выступаетъ боле или мене прикрытою, но разглядть ее сквозь наброшенную на нее завсу все таки можно безъ труда. Такъ, въ извстномъ исландскомъ сборник права ‘Graugans’ кровавая месть, хотя и въ ограниченномъ объем, выступаетъ, какъ институтъ, закономъ признаваемый и допускаемый и даже вмняемый, какъ обязанность. Правомъ кровавой мести могъ воспользоваться не только тотъ, чей родственникъ былъ убитъ, но и тотъ, которому были брошены въ лицо три самыхъ ужасныхъ, по понятіямъ того времени, ругательства: ‘Ef madr kallar mann, raqan edr strodin etr sordinn‘. Первое равносильно обвиненію въ трусости, въ ничтожеств, остальныя заключаютъ въ себ обвиненіе въ противоестественныхъ наклонностяхъ (muliebria passus). Такое оскорбленіе давало оскорбленному право на кровавую месть. Въ другихъ боле легкихъ случаяхъ обиды, хотя также допускалась месть, но месть in continenti. Сила и значеніе самопомощи и самосуда скрываются, помимо того, еще и въ замчательномъ институт исландскомъ ‘lysing’. Сущность этого послдняго состояла въ томъ, что лицо, потерпвшее или могущее такимъ сдлаться, заране, на будущее время объявляло, въ торжественной форм, возможнаго виновника лишеннымъ всякаго общенія съ жизнью. Для этой цли вс третьи лица предупреждались не оказывать такому виновнику никакой поддержки. Но самымъ полнымъ и совершеннымъ отголоскомъ идеи кровавой мести являются мирные договоры о выкупахъ и лежащія въ основаніи ихъ сложныя системы распредленія участія членовъ рода во взнос и полученіи выкупныхъ денегъ. Въ сборник права, именуемомъ ‘Graugans’, мы встрчаемъ формулы подобныхъ договоровъ (trygdamal). Каждый такой договоръ сопровождается проклятіями по адресу посягателя и нормируетъ, главнымъ образомъ, выкупы. Правила относительно активнаго и пассивнаго участія въ выкуп цлаго рода — весьма сложны въ такихъ договорахъ. Детальное, однако, изслдованіе ихъ представляется для насъ излишнимъ, почему мы и оставляемъ его въ сторон. Для насъ главное въ этомъ вопрос то, что подобное широкое участіе семьи въ выкуп съ достаточною ясностью указываетъ намъ на такъ называемую ‘Vendetta transversa’, на месть ее стороны одной семьи противъ другой семьи. И такъ какъ страсть мщенія вспыхивала прежде всего и конечно въ кругу лицъ, наиболе къ событію причастныхъ, то и выкупъ, какъ средство тушенія огня страсти, долженъ былъ распространяться на всю семью.
И норвежскимъ источникамъ права извстны многіе случаи, въ которыхъ виновникъ преступленія, немедленно по учиненіи таковаго, лишался въ извстномъ смысл мира и безъ всякой правовой охраны отдавался на произволъ мести. Къ такимъ случаямъ относились также тягчайшія оскорбленія личности на словахъ. Въ закон оговариваются особенно т случаи этой категоріи, въ которыхъ дяніе учинено въ присутствіи свидтелей и слдовательно наличность его не подлежитъ сомннію. Изъ этого видно, что законъ смотритъ на кровавую месть не какъ на порывъ безпорядочной индивидуальной страсти, а признаетъ ее законнымъ средствомъ возстановленія правъ, вполн правомрнымъ актомъ со стороны потерпвшаго. Съ убійцею предписывалось прервать вс сношенія и, въ особенности, предписаніе это должны были исполнять т лица, которыя присутствовали при учиненіи имъ преступленія. Какъ видимъ, это вполн соотвтствуетъ духу вышеупомянутаго исландскаго института ‘lysing’. Вмст съ тмъ, и постановленія норвежскаго права ясно указываютъ намъ на старинную ‘Vendetta transversa’, потому что въ немъ существовали такія-же сложныя правила распредленія активнаго и пассивнаго участія въ выкуп, которыя мы упомянули, говоря о прав исландскомъ.
Особенный интересъ представляютъ отношенія, въ какихъ находились другъ къ другу право помилованія, принадлежавшее корон, и право кровавой мести частныхъ лицъ. Какъ іразъ въ прав скандинавскаго свера оба эти институты находятся въ коллизіи и, съ самаго начала, право короны непредставляется настолько сильнымъ, чтобы поставить какія нибудь преграды старинному, вками освященному, праву семьи мстить личными своими силами за обиду, причиненную жому либо изъ ея членовъ. Въ законахъ Forsthatliing встрчаются любопытныя опредленія, въ силу которыхъ помилованіе короля, хотя и можетъ обезпечить виновному спокойствіе, но не можетъ совсмъ поручиться ему за то, что родственники убитаго имъ лица будутъ себя вести по отношенію жъ нему спокойно. Такимъ образомъ, виновникъ преступленія лишался общаго мира со стороны людей заинтересованныхъ. Потребовалось, вообще, много времени, пока въ этой борьб власти съ устарвшими общественными традиціями и обычаями перевсъ оказался на сторон первой.
Яркую картину правовой жизни того времени даетъ, намъ король Гаконъ Гаконарсонъ.— Мы находимъ у него, между прочимъ, такое же указаніе, какое было выше приведено у Бомонуара относительно Франціи, — что въ его время, было бъ обыча, что родственники убитаго хватали въ плнъ лучшаго изъ семьи убійцы, съ цлью учинить надъ нимъ кровавую расправу. При этомъ, нисколько не обращали вниманія на то, дйствительно-ли плнникъ участвовалъ въ учиненіи преступленія или вовсе не имлъ о таковомъ никакого понятія. Король Гаконъ жалуется на то, что многіе уважаемые. его подданные должны были, среди такихъ ненормальныхъ условій, погибать насильственною смертью во цвт своихъ лтъ, силъ и здоровья. Какъ видимъ, это врная копія съ нарисованной нами картины изъ жизни арабовъ, кабиловъ и корсиканцевъ. Въ общемъ, это та-же жестокая, кровавая, ни съ чмъ не сообразующаяся месть, какую мы встртили подъ жаркимъ небомъ Африки или Корсики. Впрочемъ, надо отдать должное королю Гакону: онъ вступилъ въ энергичную борьбу съ вопіющею несправедливостью и объявилъ всякое, учиненное при такихъ условіяхъ, убійство изъ мести преступленіемъ, которое никакое наказаніе не можетъ искупить. Это уже значительный шагъ впередъ по направленію отъ цримитивнаго, зврскаго, кроваваго права къ индивидуальному уголовно-правовому обхожденію съ человческою личностью. Къ этому прогрессу примыкаетъ и то, что нкоторыя особенно тяжкія посягательства были объявлены ‘ubotamal’, т. е. изъятыми изъ числа преступленій, по отношенію къ которымъ частная саморасправа признавалась допустимою.
Во многомъ сходны съ изложеннымъ постановленія шведскаго права. И въ немъ ни встрчаемъ выкупы, активное и пассивное участіе въ нихъ семействъ, распредленіе наслдственнаго и родоваго штрафа въ равныхъ частяхъ между наслдниками и родомъ, преимущественное положеніе близкихъ родственниковъ, какъ въ смысл активномъ, такъ и пассивномъ, въ дл выкупа. Выкупъ, выплачиваемый цлымъ родомъ, выходитъ только постепенно изъ употребленія. Съ укрпленіемъ-же государственной власти устраняется участіе семьи. Интересное ограниченіе объема послдняго можно видть въ одномъ шведскомъ сборник права, гд семь виновника вмняется въ обязанность участвовать въ выкуп только одинъ разъ, такъ что ‘ели онъ учинитъ вторично преступленіе, то семья не отвтствуетъ боле за него и отдаетъ его на произволъ его собственной судьбы. Сходное, если припомнимъ, имется въ ирландскомъ прав, которое допускало право семьи виновника освободиться отъ него, какъ отъ невыгоднаго въ имущественномъ отношеніи члена, внесеніемъ на случай возможныхъ въ будущемъ преступленій извстной суммы денегъ. Впрочемъ, порою и въ шведскомъ прав рчь идетъ о мести, въ противоположность понятію выкупа. Изъ духа его опредленій нельзя, однако, съ точностью усмотрть, какой характеръ иметъ въ глазахъ законодателя эта месть — публичный или частный.
Къ этой категоріи принадлежитъ также и право острова Готланда, имющее для насъ извстное значеніе. По духу своихъ постановленій о кровавой мести, оно живо напоминаетъ собою моисеево и греческое право. Законъ требовалъ, чтобы убійца и его ближайшіе родственники бжали. Бжать они должны были въ одну изъ трехъ церквей острова, гд и должны были оставаться въ теченіе сорока дней. Родственники должны были обращаться въ бгство вмст съ виновникомъ преступленія не для того, чтобы, какъ то думаетъ Шильденеръ, поддерживать, его, а для того, чтобы самимъ избжать кровавой мести и остаться въ живыхъ. Затмъ, въ теченіе одного года убійца долженъ былъ находиться въ извстной, окружности лса, а по прошествіи этого срока признавался свободнымъ отъ мести публичной и частной, подъ условіемъ, впрочемъ, внесенія обычной пени. Возможно, что лица, которымъ послдняя предлагалась, отказывались принять ее. Въ такихъ случаяхъ, на обязанности убійцы лежало предлагать ее еще два раза но истеченіи каждаго года. Въ случа, отказа, виновникъ преступленія представлялъ свой штрафъ въ судебное собраніе, которое и распоряжалось измъ по своему усмотрнію. И на остров Готланд, какъ и въ другихъ мстахъ, тотъ фактъ, что мститель переменился и упорствовалъ, въ принятіи денегъ, означаетъ, что выкупъ являлся частною исключительною мрою и не удовлетворялъ чувству долга, обязывавшему къ кровавой мести..
Посл всего изложеннаго, долженствующаго служить для насъ фундаментомъ анализа той юридической идеи, которая руководила Шекспиромъ въ его ‘Гамлет’, мы переходимъ, наконецъ, къ датскому праву.
Съ нимъ мы вступаемъ на знаменитую Гельснегерскую почву, на ту почву, на которой разыгрывается трагедія Гамлета и Офеліи.
Независимо отъ того интереса, который общаеть намъ юридическій анализъ этой трагедіи, все развитіе права Даніи само по себ представляетъ высокій интересъ.
Въ Даніи, въ самомъ дл, кровавая месть дожила дц XVI вка и, притомъ, не смотря на то, что карательная система туземнаго права была относительно мягкая. Кровавая месть удержалась до Христіана III, когда стали къ ней относится нсколько строже. Здсь, какъ и въ Норвегіи, вс преступныя посягательства длились на такія, которыя допускаютъ примиреніе враговъ, и такія, которыя этого не допускаютъ (ubodemal). Также, какъ и въ Норвегіи, установлено было здсь распредленіе пени, какъ между активными, такъ и между пассивными участниками ея. Вся пеня длилась на три части. Такая треть называлась ‘sab. Также и въ Даніи родственники, боле близкіе къ виновнику, принимали участіе въ выкуп вдвое большее, чмъ родственники дальніе. Торжественный примирительный договоръ, скрплявшійся присягою, завершалъ вражду сторонъ. Любопытно, что этой, такъ сказать, финальной присяг предшествовала другая чисто спеціальная присяга (Jafnadaeid), которою вносившіе пени удостовряли, что въ случа, если имъ будетъ причинено одинаковое по тяжести своей зло, они удовольствуются такою же пенею, какую теперь сами вносятъ.
Нельзя не указать на то, что въ датской исторія права замчаются прогрессивныя попытки въ измненію характера системы выкупа. Такъ, родственники виновнаго въ преступленіи лица были освобождены отъ денежной отвтственности. Понятно, что это былъ крупный прогрессъ, означавшій собою торжество принципа индивидуализаціи въ сфер карательнаго права. Благодаря ему, идея семейной вражды преклонилась передъ идеею личной отвтственности. Король Вальдемаръ II издалъ законъ, которымъ запрещено было принуждать родственниковъ виновника преступленія къ уплат части причитающейся съ него пени, Законъ этотъ сразу не произвелъ желаннаго эффекта, почему и былъ поздне повторенъ. Очевидно, что эта смлая для той эпохи реформа могла быть лишь постепенно и съ теченіемъ времени осуществлена.
Мы видимъ, такимъ образомъ, изъ всего сказаннаго, что институтъ кровавой мести пустилъ глубокіе корни въ умахъ и сердцахъ людей. Фактъ этотъ подтверждается также и тмъ обстоятельствомъ, что государственной власти, стремившейся водворить-организованвый правопорядокъ, приходилось въ возникшей по этому поводу борьб ея съ институтомъ кровавой мести наталкиваться на огромныя препятствія. Для того, чтобы поддержать свой авторитетъ, государственной власти приходилось бороться съ чрезвычайными затрудненіями, коренившимися въ прочныхъ, почти не поколебимыхъ и вками освященныхъ народныхъ традиціяхъ.
Однимъ еще не исчезнувшимъ остаткомъ традицій стараго времени, съ его особеннымъ пристрастіемъ къ кровавой мести, является до нын занимающій свое мсто въ законодательствахъ институтъ дуэли. Институтъ этотъ поддерживается условными общественными идеями и потому стойко выдерживаетъ направляющіеся на него удары. Дуэль есть, въ сущности, видъ старинной кровавой мести. Это — кровавая месть по за убитаго родственника, а месть въ высокой степени личная, индивидуальная. Этимъ, между прочимъ, объясняется то, что она удержалась значительно дольше, чмъ вс прочія разновидности описываемаго института. И съ расчлененіемъ старинныхъ союзовъ и родовъ,— дуэль не исчезла. Какъ явленіе, имющее глубоко личную природу, дуэль могла долгое время сдерживать напоръ враждебныхъ ея жизни потоковъ. И, дйствительно, несмотря на вс законодательные запреты, люди нашего времени, съ развитымъ даже чувствомъ законности, обращаются въ извстныхъ случаяхъ къ дуэли.. Въ ней до сихъ поръ, несмотря на то, что ее запрещаютъ подъ страхомъ наказанія, видятъ дло чести, долгъ, подлежащій исполненію, отречься отъ котораго не подобаетъ рыцарю. Въ то же время, въ длахъ этого рода законы наши оказываются очень снисходительными. Если, такимъ образомъ, принять все это во вниманіе, то станетъ вполн понятнымъ, почему въ теченіе цлыхъ столтій, вопреки всмъ усиліямъ законодательствъ, институтъ кровавой мести могъ продолжать существовать. Въ вопрос этомъ замшало народное воззрніе, а гд таковое сильно, тамъ прогрессивному законодательству будетъ всегда трудно достигать своихъ цлей.
Но и въ установленіяхъ, опирающихся на почву закона, ложно подчасъ разслышать отголоски идеи кровавой мести. Выше мы уже упомянули объ опредленіи римскаго права, которое объявляло лишеннымъ наслдственныхъ правъ того, кто неглижировалъ своими священными обязанностями и не преслдовалъ убійцу своего родственника. Изъ римскаго права опредленіе это перешло въ право современное. Дйствуетъ-ли это опредленіе еще и теперь, или подъ напоромъ новйшихъ этическо-правовыхъ понятій оно потеряло свою силу — это вопросъ другой. Конечно, опредленіе это потеряло теперь свою силу, но оно важно въ томъ отношеніи, что въ немъ слышится угроза наказаніемъ за нарушеніе нравственнаго долга, хотя, но ныншнимъ нашимъ понятіямъ и по современному правосознанію, такого нравственнаго долга не существуетъ. Точно также, въ виду тхъ-же модифицированныхъ понятій, не можетъ въ наше время существовать вышеуказанное наказаніе, допущеніе котораго было-бы равносильно тому, напримръ, чтобы въ наше время опять стали въ уголовномъ порядк наказывать ересь и прочія подобныя дянія, что вполн противорчило бы доктринамъ обновленнаго современнаго уголовнаго права. Вотъ почему, уже старые писатели возставали противъ примнимости выше указаннаго римско-правоваго опредленія. Укажемъ, напримръ, на Мюленбруха, Глюка, Лаутербаха, Фоэта. Тмъ не мене, по французскому гражданскому праву, которое, хотя и не есть самое молодое право, но все-таки одно изъ современныхъ законодательствъ, иметъ силу до сихъ поръ правило (см. art. 727 Code Civil): ‘Sont indignes de succder et, comme tels, exclus desuccessions….. l’hritier majeur, qui, instruit du meurtre du dfunt, ne l’aura pas dnonc la justice — —‘.
Было-бы несправедливо класть въ основаніе кровавой мести только эгоистическіе элемента и видть въ этомъ универсально-историческомъ институт только одно грубое противоправное заблужденіе, чуждое какой бы то ни было нравственной идеи. Кровавая месть иметъ въ своемъ основаніи значительную долю чувства соціальной справедливости. Она была первымъ проявленіемъ той великой мысли, что неправда, какъ таковая, должна вызывать должную реакцію.
Эта реакція сводится не къ устраненію или смягченію вреда, неправдою причиненнаго, а къ пораженію самой неправды, какъ таковой. Это — реакція, требующая, чтобы злодю было причинено страданіе, боль, зло — для того, чтобы очищающею силой искупленія разршить ту общественную бурю, которую злодй самъ на себя призвалъ. Эта уголовно правовая мысль не выступаетъ еще въ періодъ кровавой мести во всей своей чистот. Она еще загромождена посторонними моментами, инстинктами, берущими свое начало въ свойственномъ человческой природ чувств удовольствія отъ причиненія ближнему вреда, зла и страданія. Въ мысль строго карательную, въ мысль съ тенденціею публичнаго характера на первыхъ порахъ замшивается эгоистическое чувство утшенія и наслажденія, порождаемыхъ причиненіемъ мученій тому, кто намъ причинилъ такія-же мученія. Благодаря этому, первымъ, очевиднйшимъ исходнымъ пунктомъ кровавой мести являются вовсе не соціальныя понятія искупленія и разршенія кризиса, неправдою причиненнаго, а эгоистическое самоудовлетвореніе на счетъ чужихъ страданій, радость отъ горя, причиняемаго чужому Но нельзя не замтитъ, что въ этой эгоистической иде причиненія страданія скрывается другая идея всеобщаго публичнаго исполненія наказанія. Мы дйствительно видимъ, что всюду, гд осуществленіе кровавой мести было возведено на степень долга, гд оно обставлено извстными правилами, подчинено опредленнымъ нормамъ — тамъ пробиваетъ себ побдоносно путь сознаніе публично-правовой соціальной природы обязанности мстить за причиненное зло, и отступаетъ на задній планъ личный характеръ мести — жажда мести, сладость мести, страсть, клокочущая въ сердц потерпвшаго. Свойственное человческой природ чувство мести, которое ищетъ себ удовлетворенія, которое находитъ удовольствіе въ своемъ удовлетвореніи — конечно всегда остается существеннымъ моментомъ мести, въ качеств руководящаго мотива для мстителя, въ качеств психологическаго импульса, вызывающаго его на эту месть. Но одно это личное чувство не могло бы сообщить устойчивости историческому институту кровавой мести, если бы она не была проникнута боле универсальной идеей — правовой справедливости.
Изъ писателей, въ особенности, Банзенъ (Bahnsin, Characterologie, I, 315, 316) рзко и нсколько преувеличенно подчеркиваетъ соціальный характеръ мести. Банзенъ говоритъ слдующее: ‘Нкоторые юристы-философы пытались сбить въ одну кучу понятія — ‘месть’ и ‘право’ (Rache — Recht) ‘отмщенный’ и ‘правый’ (gercht — gerecht). Попытки эти съ этимологической точки зрнія могутъ представляться правильными, но нельзя не видть, что въ основаніи ихъ лежитъ простая игра въ созвучіи, нельзя не видть, что осуществленіе мести можетъ быть вполн чуждо всякой эгоистической подкладки, всякаго интереса и даже всякой злой радости отъ страданія другого. Этотъ анти-эгоистическій моментъ можно тмъ легче подмтить, что едва-ли, вообще, есть какая либо месть, которая могла бы бытъ осуществлена безъ личной со стороны ея экзекутора жертвы. Самсонъ, самого себя погребающій подъ развалинами вражьяго дома — въ миніатюр встрчается на каждомъ шагу въ повседневной жизни. На этомъ основаніи мы утверждаемъ, что сущность извстнаго этическаго удовлетворенія при посредств воздаянія можетъ бытъ понята только тогда, когда она выводится изъ отношенія, существующаго между вітою и страданіемъ. Дйствительно, передъ мстителемъ часто открывается весьма грустная перспектива. Онъ рискуетъ собственнымъ спокойствіемъ, отдаетъ на произволъ судьбы собственное счастье, разоряетъ свое состояніе. Многія невзгоды, безпокойства и опасности ожидаютъ лицо, прибгающее къ осуществленію своей кровавой мести. Нельзя не видть, съ очевидностью, какъ глубоко трагична доля, принуждающая мстителей бросаться въ безграничный омутъ вражды, мнять родимый кровъ на дикій лсъ, покой на ‘qui vive’ ночнаго стоянія на страж, отказывать себ во всемъ, хитро, всякою правдою-неправдою слдить по пятамъ за врагомъ… Да, такова именно перспектива, ожидающая того, кто ршается мстить кровью за кровь! Но чувство соціальной чести, чувство этическаго долга проникаетъ собою земную страсть человка и облагораживаетъ ее, зерно соціальной уголовно-правовой идеи даетъ живые ростки, и нуженъ только одинъ дйствительно мощный актъ культуры, для того чтобы они вполн распустились. И лишь тогда, когда государство, цлая соціальная и общая единица беретъ въ свои руки мечь правосудія, вс придатки индивидуальной страсти отпадаютъ. Съ наступленіемъ этого момента, въ рукахъ палача ужъ по дрожитъ боле отъ гнва топоръ и нтъ боле того волненія, которое подчиняетъ себ все внутреннее существо лица потерпвшаго. Съ этого момента наказаніе пріобртаетъ всецло объективный характеръ. Вырывая жало у виноватаго, оно приноситъ съ собою миръ и искупленіе, между тмъ какъ раньше, при господств кровавой мести, общество держалось въ постоянномъ террор, потому что всякій актъ мести являлся сигналомъ къ новой смут, за всякою местью слдовала новая месть, и въ этомъ постоянномъ состояніи взаимной вражды погибали нердко цлыя генераціи. Этой гидр взаимной рзни подорванъ ныншнимъ уголовно-правовымъ строемъ ея жизненный нервъ и она потеряла навсегда соки, ее питавшіе и поддерживавшіе. ‘Противъ ршеній судебныхъ мстъ, не можетъ быть мстителей!’ И та индивидуальная злоба, которая служила подкладкою старинной кровавой мести, разлетается теперь въ дребезги всякій разъ, какъ передъ нею выростаетъ величественная безстрастная сила общественнаго интереса и публичнаго начала’.
Эта перемна въ правовой жизни получила свое осуществленіе не скоро и не сразу. Первоначальная юстиція государственнаго правопорядка еще носитъ на себ замтныя черты того времени, когда царила кровавая месть. Въ подтвержденіе этого достаточно указать на привиллегированное право жалобы, на право заинтересованныхъ лицъ самолично присутствовать при страданіяхъ осужденнаго и, наконецъ, на право заинтересованныхъ лицъ противопоставлять свое ‘veto’ помилованію.
Но и эти аномаліи теперь побждены. То, что еще сохранилось отъ стариной кровавой мести, то находится теперь вн предловъ государственной карательной дятельности и не заявляетъ боле никакой претензіи на тотъ этико-соціальный характеръ, который въ старину облагораживалъ функціи мстителя. Въ настоящее время уцлвшіе еще скудные остатки кровавой мести не претендуютъ боле на нравственную оцнку и на уваженіе. Въ сущности въ нихъ можно видть лишь развалины прежде сильнаго, а нын выдохшагося противообщественнаго индивидуализма.
По этимъ-же причинамъ кровавая месть отвергнута и заклеймена печатью безнравственности и злодйства также двумя наиболе глубокими религіями — буддизмомъ и христіанствомъ: буддизмомъ, который, въ своемъ стремленіи подчинитъ личность общему благу, гаситъ въ сердцахъ людей огонь индивидуалистическихъ влеченій, и христіанствомъ, которое, прославляя страданіе, окружаетъ терпливаго страдальца ореоломъ благости. Какъ отнеслось христіанство къ мести, это извстно всякому мало мальски образованному человку. Отношеніе буддизма къ ней не всякому извстно… У Будды отецъ говорикъ своему сыну: ‘сынъ мой, не заглядывай ни слишкомъ далеко, ни слишкомъ близко, ибо не враждою успокоивается вражда, а миролюбіемъ достигается умиротвореніе!’ — ‘Гнвъ преодолвать должно, не сердясь, а злое слдуетъ подавлять добрымъ!’
Но то, что такому уму, какъ Будда, который жилъ исключительно въ сфер мысли, казалось столь яснымъ,— то, въ эпоху Гамлета, даже самымъ даровитымъ людямъ могло представляться лишь въ форм темныхъ неразгаданныхъ душевныхъ настроеній. Борьба внутренняго міросозерцанія съ укоренившимися воззрніями окружающаго общества, борьба горькая, являющаяся удломъ немногихъ истинно реформаторскихъ умовъ, должна была причинитъ душ Гамлета самыя страшныя страданія. Страданія эти должны были быть тмъ ужасне, что тнь отца его опиралась всецло на точку зрнія кровавой мести. То, что Гамлету велитъ исполнить тнь отца — не ново, ибо произнесенныя ею слова служатъ только выраженіемъ священной традиціи — за пролитую кровь требовать пролитія новой крови.
Въ словахъ тни отца Гамлета слышится страданіе неудовлетворенной мести, около него и вокругъ него снуютъ фуріи кровавой мести, не давая его душ покоя:
Отмсти за гнусное его убійство!
— — — — — — — — — — — —
И будь ты валъ, какъ сорная трава,
Что мирно спитъ на Леты берегахъ —
Проснуться долженъ ты при этой всти!
Мысль, одушевляющая тнь отца Гамлета, не дающая ей покоя, мысль о воздаяніи кровью за кровь не разъ встрчается и въ другихъ драмахъ Шекспира, напр.. въ ‘Кор. Ричард II’, въ словахъ Болинброка или герцогини Глостерской, также въ Макбет, въ послднихъ словахъ Банко своему сыну, въ которыхъ заключается призывъ къ мести.
Типичнымъ представителемъ идеи кровавой мести является въ трагедіи Шекспира Лаэртъ — этотъ легкомысленный, молодой рубака, который наврное не задумывался бы долго надъ обращеннымъ къ нему призывомъ къ мести и безъ колебаній ринулся бы къ ея осуществленію. Можетъ быть поэтому нкоторые критики изображаютъ Лаэрта героемъ храбрости и мужества. Между тмъ это личность, ничего геройскаго не заключающая въ себ, личность, чуждая какой-бы то ни было самостоятельной мысли, живущая исключительно воззрніями окружающей среды, въ нихъ черпающая мотивы для своихъ поступковъ, пассивно подчиняющаяся вншнимъ впечатлніямъ и внушеніямъ, жертвой которыхъ и погибаетъ. Это типъ юнаго человка, болтающаго безъ толку пустыя фразы, высокомрнаго, чваннаго, напичканнаго вульгарными идеями повседневной обыденной жизни, подъ вліяніемъ которыхъ онъ отдается налетвшей страсти, не подвергая ее никакому анализу, не противополагая ей никакой работы мысли.
Достойно удивленія, что нкоторые критики выставляютъ этого Лаэрта, съ его мелкой душой и пустымъ умомъ, какъ примръ и образецъ для Гамлета, и утверждаютъ, что Шекспиръ нарочно ввелъ Лаэрта въ число дйствующихъ лицъ своей трагедіи, какъ положительный типъ, въ противоположность Гамлету,— чтобы показать, что въ то время какъ Гамлеты съ ихъ безсиліемъ воли, нершительностью, раздвоенностью предаются безплоднымъ размышленіямъ и колебаніямъ, Лаэрты заявляютъ себя дйствіемъ. По весь образъ дйствій Лаэрта рисуетъ его только съ отрицательной стороны. Опьяненный страстью, онъ слпо, суетливо, безъ толку отдается на волю толпы, еще не выяснивъ себ сколько-нибудь основательно обстоятельства, сопровождавшія смерть отца, и еще не зная, кто виновникъ ея, онъ взываетъ о мести, ни о чемъ другомъ слышать не хочетъ и требуетъ мести во что бы то ни стало, tous prix. Почему, за что, какъ мстить — надъ этимъ онъ не останавливается и объ этомъ не думаетъ. Задушить Гамлета въ церкви онъ считаетъ столь же нравственнымъ, сколь нравственно въ его глазахъ ршеніе перекрестить съ нимъ остроконечныя рапиры или прибгнуть въ помощи отравленнаго оружія. Все это въ его глазахъ нисколько не предосудительно, хотя онъ и обязался передъ Гамлетомъ, если и не помириться вполн, то, по крайней мр, не обращаться нкоторое время къ оружію, оставить на время вражду до разршенія дла (старшими мастерами испытанной чести’.
Какъ видимъ, этотъ молодой человкъ погруженъ во мракъ кровавой мести — и его міросозерцаніе еще не вышло изъ стадіи правоваго чувства, требующаго кровь за кровь. Онъ еще не постигъ тхъ моментовъ, которые должны сдерживать злую страсть человка. Между тмъ исторія показываетъ намъ, что достаточно, чтобы коснулись кровавой мести согрвающіе лучи какой-либо высшей нравственной идеи, какъ въ народной жизни само собою появляются немедленно нормы и правила, призванныя къ заглушенію страсти и къ указанію духу мести его истинныхъ цлей. Это и есть первый этапъ по пути къ цивилизованному карательному праву.
Къ такимъ сдерживающимъ страсть кровавой мести моментамъ слдуетъ отнести, прежде всего, такъ называемое, право убжища, на основаніи котораго преслдуемые могутъ найти безопасность въ извстныхъ мстахъ или помщеніяхъ, которыя объявляются неприкосновенными. Право убжища, распускающее надъ тломъ злосчастнаго преслдуемаго человка свой мирный зонтъ, исторгающее его на время изъ когтей мучителей, осуществляетъ возможность примиренія съ случившимся кровавымъ событіемъ. Этимъ объясняется, почему въ исторіи кровавой мести играютъ такую крупную роль азили. Право убжища, созданное церковью, оказало несомннно морализующее вліяніе на правовую жизнь народовъ. Такъ, въ жизни германской оно выступило въ роли укротителя дикихъ инстинктовъ. Ту же роль съиграло оно и въ жизни другихъ народовъ. Право убжища является поворотнымъ моментомъ въ исторіи кровавой мести, замыкая собою періодъ крайняго развитія ея и знаменуя собою переходъ къ новой морали, внесенной церковью.
Этотъ моментъ въ исторіи кровавой мести не обойденъ молчаніемъ и у Шекспира. Посл того, какъ Лаэртъ, обуреваемый жаждой мести, врывается въ дворецъ, между нимъ и королемъ происходитъ слдующій, діалогъ:
Король: . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На что ршишься ты, чтобы не словами,
А дломъ доказать любовь къ отцу?
Лаэртъ: Я въ храмъ пойду за нимъ, чтобы отомстить!
Король: Конечно, храмъ убійц не защита,
И мщеніе не должно-бъ имть границъ.
Но если ты убить его ршился,
Такъ будь же дома…
Мстами убжища для преслдуемыхъ людей и преступниковъ служили искони церкви. Впрочемъ свойства убжища, въ которое не имли права вторгаться преслдователи, имли и другія помщенія. Этотъ характеръ имли, между прочимъ, извстные дворы, сельско-хозяйственныя постройки, мельницы, квартиры, въ которыхъ жили народные судьи-шеффены и др.
Лаэртъ въ порыв мести хочетъ переступить священныя границы, поставленныя правомъ убжища. Король принципіально его укрпляетъ въ этомъ: ‘храмъ убійц не защита, и мщеніе не должно имть границъ’. Но онъ все таки отступаетъ передъ святостью права убжища и указываетъ мстителю другой путь къ осуществленію мести. Право убжища у германскихъ народовъ было однимъ изъ самыхъ священныхъ правъ, и страхъ Клавдія предъ святостью убжища вполн объясняется духомъ этого права въ отечеств Гамлета.
Исторія кровавой мести показываетъ, что народы выработали еще и другую преграду этой страсти, именно было установлено, что въ случа, если между врагами состоялось примиреніе или даже если только начались предварительные переговоры, съ цлью добиться примиренія, преслдованіе должно временно пріостановиться. Это показываетъ, что пагубное значеніе страсти мщенія сознавалось, и ее пытались ограничить и по возможности уменьшить силу ея распространенія. Везъ сомннія и Лаэртъ не былъ чуждъ новыхъ взглядовъ на кровавую месть и, если онъ своимъ образомъ дйствія и словами свидтельствуетъ о противномъ, то это объясняется тмъ, что онъ находился подъ вліяніемъ льстивыхъ, медовыхъ рчей такого совершеннйшаго плута, какъ король Клавдій, дьявола во образ человка, который ловко уметъ быть лицемромъ и, прикрываясь маскою невинности, напускать на себя видъ самаго угоднаго Богу существа.
Теперь мы должны поставить и разршить слдующіе вопросы: какъ долженъ относиться такой человкъ, какъ Гамлетъ, къ велнію мести, исходящему отъ тни покойнаго его отца? Какъ ведетъ онъ себя, подучивъ приказаніе мстить? Раздляетъ-ли онъ идею кровавой мести, приверженцемъ которой является его отецъ?
Гамлетъ не можетъ остаться равнодушнымъ къ иде мести, возвщенной духомъ его отца, она охватываетъ его и наполняетъ все его существо каждый разъ, когда предъ нимъ возникаетъ сцена гнуснаго убійства и ему слышится призывъ оскорбленнаго отца. Но эта жажда мести наполняетъ Гамлета только въ исключительные моменты — въ минуты душевнаго волненія, возмущенія, смятенія, въ минуты, когда Гамлетъ отдается чувству ненависти къ злодю-королю и жалости къ памяти оскорбленнаго короля-отца, но какъ только онъ приходитъ въ себя, какъ только онъ начинаетъ владть собою и своими мыслями и входить въ нормальное свое настроеніе,— все внутреннее его существо протестуетъ противъ навязанной ему роли палача. Борьба между свтлыми началами, присущими благородной натур Гамлета, и темными силами, оживающими вслдствіе призыва къ мести, къ которой обязываетъ Гамлета тнь его отца — эта борьба и составляетъ страшную трагедію въ жизни Гамлета, который является героемъ этой трагедіи. Онъ дйствительно герой — не герой дла, реальнаго дйствованія, а герой мысли, умственной и душевной жизни. Онъ поборникъ прогресса, поборникъ права и нравственности. Въ сравненіи съ ужаснымъ, истинно трагическимъ положеніемъ Гамлета — ничто всякіе другіе драматическіе конфликты, всякіе другіе жизненные удары, которые когда либо воодушевляли героевъ и вызывали ихъ на борьбу съ судьбою. Его положеніе исключительное, единственное въ своемъ род — положеніе, въ которомъ душа разъдается и постепенно разрушается безысходною борьбой другъ другу противорчащихъ и взаимно исключающихъ обязанностей и когда внутренній червь подтачиваетъ и изгоняетъ изъ сердца вся, кую радость, всякую жизненную энергію, оставляя на мсто сто одну только пустую разъденную скорлупу. Никакое иное трагическое положеніе не можетъ сравниться съ этимъ раздвоеніемъ собственнаго существа. Въ немъ оказывается поломанною пополамъ та ось, на которой держится человческое существованіе и которая даетъ человку душевную силу и опору, подъ нимъ исчезла та нравственная почва, на которую духу героизма можно было бы опираться, въ которую можно было-бы воткнуть древко отъ знамени, вступивъ въ борьбу съ судьбою. Вотъ чмъ и объясняется полное, неутшное раздвоеніе духа принца, въ которомъ мы видимъ его въ страшной сцен передъ любимою имъ женщиною.
…Плащъ на немъ разорванъ,
На голов нтъ шляпы, а чулки
Разорваны и опущены до пятъ…
Онъ блденъ, какъ стна, колни гнутся,
Глаза блестятъ какимъ-то жалкимъ свтомъ,
Какъ будто онъ былъ посланъ преисподней,
Чтобъ разсказать объ ужасахъ ея…
Писателя и ученые пытались на разные лады объяснить такое душевное состояніе Гамлета. Нкоторые видли въ немъ дйствительно помшаннаго человка. Мнніе это, въ такой общей форм высказанное, должно бытъ во всякомъ случа отвергнуто. Другой, конечно, вопросъ — не указываетъ ли манера дйствовать Гамлета на такія психологическія особенности, которыя очень легко могутъ быть предметомъ психіатрическаго изслдованія, поскольку психіатрія привлекаетъ къ своему изслдованію не только дйствительныя душевныя потрясенія, но и, вообще, оригинальные, уклоняющіеся отъ рутины, душевные феномены. Въ этихъ предлахъ психіатрическое изученіе Гамлета можетъ быть резоннымъ, хотя не можетъ не показаться страннымъ, что изслдователи вопроса не проводятъ рзкой межи между психологическими особенностями и дйствительнымъ потрясеніемъ души героя. Это обстоятельство невольно сосредоточиваетъ на себ наше вниманіе, ибо установленіе не достаточно точныхъ границъ дйствительнаго помшательства или-же игнорированіе таковыхъ не только тормозить правильное пониманіе Гамлета, но и вообще можетъ породить опасности въ практической жизни. Изъ сочиненій этого направленія мы можемъ указать на труды Conolly (а studu of Harntet 1863), Onimus (Revue d. deux inondes, 1876, XIV), Stenger (der Hamlet-Charakter 1883) и др., въ нихъ Гамлетъ изображается меланхоликомъ, его душевное состояніе считается состояніемъ меланхолическаго унынія, которое приближается къ переходу во вторичное помшательство, отнюдь не становясь еще имъ. Конечно, отрицать присутствіе у Гамлета чрезвычайной нервной раздражительности, психической гиперестезіи, поразительной смны настроеній — нельзя. Шекспиръ — и это слдуетъ особо оговорить — такъ мастерски изобразилъ такое душевное состояніе Гамлета, что привелъ положительно въ удивленіе представителей современной медицинской науки, которые безспорно имютъ чаще дло съ человческими нервами, чмъ врачи того времени. Все настроеніе Гамлета, въ которомъ онъ выступаетъ передъ нами, есть послдствіе его деликатно организованной нервной натуры, вдумчивости его, напряженія его психики и, наконецъ, всхъ тхъ потрясеній, которыя надъ нимъ разразились. Но, среди такихъ условій его жизни, представляется совершенно ошибочнымъ утвержденіе, что Гамлетъ былъ душевно разстроенный человкъ, утвержденіе это тмъ боле лишено почвы, что разсудокъ у Гамлета былъ все таки ясенъ. Къ тому-же, если даже безъ долгихъ разсужденій признать Гамлета прямо сумасшедшимъ, то проблема, съ его судьбою связанная, еще не будетъ разршена. Конечно. Гамлетъ, какъ и Фаустъ, можетъ быть предметомъ психіатрическаго анализа, потому что въ темперамент его мы видимъ мало психическихъ моторныхъ снять. Но изъ того факта, что онъ можетъ быть предметомъ психіатрическаго изученія, еще не слдуетъ, что онъ на самомъ дл былъ сумасшедшій.
Мы думаемъ, что душевное состояніе Гамлета въ упомянутой сцен не представляется притворнымъ, но отнюдь и не напоминаетъ намъ дйствительнаго помшательства человка. Окружавшее Гамлета общество ничего ршительно не понимало въ странномъ его поведеніи. Страшное душевное горе, длавшее изъ поступковъ Гамлета нчто непонятное, необычайное, общественнымъ обычаямъ противное, составляло для всхъ непосвященныхъ въ его тайну симптомъ ненормальнаго состоянія ума, признакъ сумасшествія. Одному только человку было понятно странное въ пазахъ другихъ поведеніе Гамлета. Человкъ этотъ, хитрйшій изъ самыхъ хитрыхъ смертныхъ, ясно читалъ въ глубин души Гамлета и сквозь призму странностей Гамлета проникалъ своимъ взглядомъ въ самые сокровенные тайники его внутренняго существа. Этотъ человкъ — Клавдій. Ему было извстно, что Гамлетъ знаетъ про страшное злодйство, онъ это чувствовалъ своимъ сердцемъ, догадывался объ этомъ. И онъ отлично понимаетъ, что Гамлетъ не помраченъ въ своемъ ум вслдствіе любви въ Офеліи, какъ полагаетъ Полоній.
‘Любовь? О нтъ! Онъ не любовью боленъ,
Его слова, хотя немного дики,
Но не безумны. У него на сердце
Запало смя, грусть его взраститъ,
Оно взойдетъ — и плодъ опасенъ будетъ’.
Гамлетъ также не притворяется сумасшедшимъ, какъ нкоторые изслдователи объясняютъ поведеніе Гамлета. По поводу этого обстоятельства справедливо было указано въ литератур Вердеромъ, что Шекспиръ совсмъ иначе изображаетъ человка, симулирующаго сумасшествіе, причемъ этотъ писатель сослался на Эдгара въ ‘Лир’. Вс особенности, вс странности поступковъ Гамлета отражаютъ на себ только его внутреннее настроеніе. Вс условности были оставлены Гамлетомъ въ сторон, а та манера, съ которою онъ говорилъ съ Полоніемъ, Розенкранцомъ, Гюльденштерномъ, съ самимъ королемъ,— есть манера великаго ума, играющаго съ толпою окружающихъ его пигмеевъ, желающихъ завлечь его въ свои сти.
И такъ, душа Гамлета страдаетъ, тяжелое горе подчинило ее себ. Отсюда — потемнніе его міросозерцанія.
Однако, это не то потемнніе, которое скрываетъ отъ насъ истинные контуры вещей, а полумракъ, сглаживающій только нюансы красокъ, которыми солнце нашей жизни окрашиваетъ наше жизненное настроеніе и открываетъ въ окружающемъ насъ разнообразіе образовъ и формъ. Это не пессимизмъ, а мализмъ великихъ умовъ, которые подъ вншнимъ лоскомъ и блескомъ свтской порядочности видятъ слабости и низменные инстинкты, присущіе человческой натур, и подъ лучами солнца, радостно озаряющими землю и ея радости, замчаютъ ползущихъ подъ ногами гадовъ…
Это способность людей, выдающихся по своему уму,— отличать въ реальности жизни все мнимое, кажущееся, ничтожное, которое сопровождаетъ все земное и преходящее…
Таково, именно, глубокое значеніе философіи Гамлета, которое можно прослдить во всей трагедіи. Философія эта можетъ быть сравнена съ философіею индійскихъ мыслителей, которые постоянно напоминаютъ намъ о ничтожеств и тщет всего насъ окружающаго. Съ этой точки зрнія и слдуетъ понимать извстныя слова Гамлета о томъ, что нтъ ничего, что само по себ было бы хорошимъ или дурнымъ, а что тмъ или другимъ его длаетъ только наше мышленіе. Другими словами, счастье и несчастье лежитъ не въ вещахъ, а въ насъ самихъ, наша жизнь, наше самочувствіе сообщаютъ вещамъ т краски, благодаря которымъ он намъ или радостно улыбаются, или кажутся безнадежно мрачными, зссевція наслажденія жизнью — субъективна, и не во вншнемъ мір лежитъ истинная сущность вещей, а въ той реакціи, которую он вызываютъ въ нашихъ чувствахъ, въ нашемъ внутреннемъ существ. Счастье или несчастье, которыя намъ посылаетъ судьба, мы носимъ въ нашемъ собственномъ сердц, и отъ нашего настроенія зависятъ радость или страданіе, восхищеніе или недовольство.
Такова философія Гамлета. Съ вншняго міра снята его импонирующая блестящая полировка. Онъ кажется только мимолетнымъ дйствіемъ волевой реакціи, имющей свои корни въ нашемъ сердц.
Гамлетовское міросозерцаніе въ особенности ярко обнаруживается въ его отношеніи къ Офеліи — въ этой глубоко ужасной сцен прощанія его съ нею.
Офелія принадлежитъ къ тмъ женщинамъ, которыя, въ извстный періодъ своего развитія, благодаря прелести скрытой еще чувственной страстности и несознаваемаго жара любви, производятъ впечатлніе глубокихъ, вдумчивыхъ натуръ и которыя потомъ, съ возрастомъ, теряютъ вс свои чары и вмсто прежняго обаятельнаго поэтическаго существа являются въ высокой степени прозаическими, чуждыми всякихъ идеаловъ, обыкновенными женщинами. Все прежнее обаяніе этихъ женщинъ, вся ихъ очаровательность, оказывается, было лишь временнымъ отблескомъ скрытой чувственности, не успвшей еще достаточно выясниться и потому отражавшей только одну свою духовную основу и скрывавшей истинную сущность этихъ женщинъ-внутреннюю пустоту, непостоянство, себялюбіе, низменныя вожделнія. Въ этомъ отношеніи великій знатокъ женщинъ — Гете врне многихъ другихъ понималъ Офелію, и его характеристика Офелія принадлежитъ къ лучшимъ страницамъ въ его замчательныхъ глубокихъ этюдахъ о Гамлет. Также удачно охарактеризовалъ Офелію, Фейстъ {Feist, Verhltniss Hamlets und Ofelias, 1887.}, выразившись, что ‘между всми шекспировскими героинями Офелія есть та, въ которой преобладаетъ темная, слпая власть природы и мене всего — ясная сила духа’. Эти женщины, при первомъ удар судьбы, покидаютъ своихъ возлюбленныхъ и, не имя силъ страдать вмст съ ними и за нихъ или, по крайней мр, отказаться для нихъ отъ привычной стороны своего существованія, разстаются съ ними, оставляя въ ихъ сердцахъ горькій осадокъ разочарованія. Эти существа не способны видть дале черты, которою замыкается узкая сфера ихъ жизни, и не въ состояніи проникнуть глубже поверхности вещей, по которой скользить ихъ мелкій духъ. И не смотря на это, а можетъ быть именно поэтому, такія женщины обыкновенно надляются качествами обворожительныхъ существъ и привлекаютъ къ себ сердца…
Одно изъ такихъ пустыхъ существъ пришлось узнать Гамлету. Это случилось какъ разъ въ ту пору его жизни, когда надъ нимъ нависла ужасная туча. Разочарованіе не замедлило наступить, и Гамлетъ понялъ, что влеченіе его къ этой женщин есть необдуманное, юношеское влеченіе. Этимъ и объясняется его полное сердечной тоски прощаніе съ Офеліею. Что, въ самомъ дл, можно было ему предпринять съ такою подругою сердца, которая, по первому требованію своего болтуна-отца, Полонія, закрываетъ передъ нимъ двери и позволяетъ длать изъ себя жалкое орудіе шпіонства? Разв такая несамостоятельная, духовно не созрвшая, одухотворенная только теченіемъ зарождающейся чувственности женщина могла бытъ парой Гамлету? Разв такая женщина способна была быть его подругою, довреннымъ лицомъ этого глубокаго ума, посвященною въ его страшную тайну и въ его душевную борьбу?
Гамлетъ не притворяется сумасшедшимъ въ ту минуту, когда ‘плнительная нимфа’ пробуетъ заставить его проговориться о секрет своемъ и, такимъ образомъ, открыть его интриганамъ, подслушивающимъ за сценою. Это не притворное помшательство, а презрніе въ любимой женщин, выливающееся изъ глубины наболвшей души. Съ раздраженіемъ, полнымъ яда, онъ клеймитъ лицемріе и двуличность Полонія, и поистин ужасны его слова, въ извстной сцен на сцен, когда онъ, сидя возл своего ‘магнита’, безпощадно обнажаетъ внутреннюю сущность Офеліи, ничтожность ея стремленій и желаній, ничего кром чувственнаго жара въ себ не заключающихъ. Гамлетъ поноситъ эту женщину и, въ то же время, самъ страдаетъ. Такъ обыкновенно обходятся съ обломками прежняго кумира, который въ злоб и раздраженіи свергнутъ нами съ его пьедестала. Несчастіе Гамлета, что онъ нашелъ Офелію, а не другую героиню — и въ этомъ причина той горечи, той рзкости, того раздраженія, которыми проникнуто его обращеніе съ Офеліею.
Посл всего изложеннаго насъ могутъ спросить — почему принцъ не открываетъ намъ своихъ мыслей на сцен, почему онъ въ монолог не высказываетъ того раздвоенія, которое поселилось въ его душ? Шекспиръ не былъ-бы великимъ драматургомъ, какимъ онъ есть, еслибы онъ такимъ образомъ, діалектически, распустилъ нити, изъ которыхъ соткана душа его героя. Одна изъ величайшихъ слабостей Шиллера — это его монологи. Шиллеръ никогда не обладалъ способность отршиться отъ самого себя. Повинуясь своей философской и риторико-агитаторской натур, онъ всегда сообщаетъ своему герою что-либо отъ своея собственной индивидуальности. Въ монологахъ, Шиллеръ обыкновенно заставляетъ говорить не героя своего, а самаго себя,— вкладываетъ въ уста героя не то, что послдній думаетъ, а то, что онъ самъ о немъ думаетъ. Наиболе яркій примръ этого — совсмъ неудавшійся монологъ Теля, гд нмецкій швейцарецъ выливаетъ свою жаждущую мести душу въ красивыхъ нравственныхъ сентенціяхъ. Но т душевныя движенія, та душевная борьба, отъ которыхъ изнемогалъ Гамлетъ, имютъ своимъ источникомъ глубокіе тайники человческой души и не поддаются изображенію въ діалектической игр мыслей, развиваемыхъ въ монологахъ. Подобно тому, какъ морскія волны, кружащіяся на дн моря, лишь разбившись одна о другую, поднимаются вверхъ и достигаютъ поверхности, такъ и переживаемыя Гамлетомъ чувства лишь изрдка, отголосками, вырываются изъ глубины его души и выражаются въ словахъ, въ монологахъ. Таковы глубокія слова извстнаго монолога:
‘Такъ всхъ насъ совсть обращаетъ въ трусовъ,
Такъ блекнетъ въ насъ румянецъ сильной воли,
Когда начнемъ мы размышлять: слабетъ
Живой полетъ отважныхъ предпріятій
И робкій путь склоняетъ прочь отъ цли’.
Монологъ этотъ заключаетъ въ себ полныя глубоко захватывающаго интереса мысли объ этическихъ инстинктахъ, живущихъ въ человк, и о неизмримомъ, непостижимомъ для бднаго разсудка вліяніи ихъ на наши поступки. Эти инстинкты стоятъ, какъ ангелы-хранители, какъ добрые геніи у входа въ ту сферу, гд царить зло, здсь они насъ предостерегаютъ, постоянно и тысячи разъ выростаютъ на нашемъ пути, ослабляя и разбивая вс наши планы, которые вырабатываетъ нашъ разсудокъ. Это есть нчто неуловимое, не поддающееся измренію, что живетъ въ нашемъ сердц.
Этотъ монологъ Гамлета, иллюстрируетъ всю его душу. Именно то ‘нчто’, то неуловимое, разсудку непокорное, только сердцемъ чувствуемое, словомъ совсть, управляемая инстинктивными, скрытыми въ насъ этическими чувствами — именно этой есть то, что удерживаетъ Гамлета отъ дйствія, отъ выполненія мести. Не бездйствующая флегматичность, а правовыя и нравственныя соображенія мшаютъ ему сдлать послдній, страшный шагъ и лишить жизни Клавдія — убійцу. Благодаря этимъ соображеніямъ, въ сердц Гамлета остается невынутымъ жало, которое съ момента появленія тни колетъ его безпрестанно, заставляетъ страдать, портитъ настроеніе, благодаря имъ, не можетъ выйти наружу страшный ядъ, проникшій въ душу Гамлета, разъдающій его сознаніе и расшатывающій вс устои его нравственнаго существованія. Къ Гамлету вполн примнимы божественно-чудныя слова Просперіо: ‘быть добродтельнымъ выше, чмъ быть мстительнымъ’. Эта борьба между ‘добродтельнымъ и мстительнымъ элементами въ душ Гамлета, то клонящаяся къ перевсу перваго надъ вторымъ, то вновь поднимающая потребность мщенія, — эта борьба должна въ конц концовъ надломить душу Гамлета и привести его къ отчаянію.
Особенно проявляется эта горячая душевная борьба въ минуты, когда, повидимому, потребность въ мщеніи оказывается крайне интенсивною и собирается подчинить себ все существо Гамлета, какъ, напримръ, посл сцены на сцен, когда Гамлетъ убждается въ совершенномъ злодяніи и когда кругомъ него носятся окрававленные духи и безпощадно бичуютъ злодя. Тогда, повидимому, сама нравственность, вс ея силы взываютъ къ искупленію кровавой вины. Но потомъ вновь проникаютъ въ сердце принца тихія теченія и, омывъ его внутреннее существо, отрезвляютъ его. Въ такіе моменты Гамлетъ начинаетъ постигать весь ужасъ тхъ поступковъ, которые имъ могли-бы быть учинены, если-бы онъ послушался своихъ первыхъ, непровренныхъ впечатлній. Онъ начинаетъ сознавать въ такія минуты, что если-бы онъ испилъ горячей крови своего врага, отъ его поступка пришелъ-бы въ содроганіе свтлый Божій день. Та же мысль сквозитъ и въ словахъ: ‘He that hath kill’d ray king, and vhored my mother’…
Такимъ образомъ только чувствительная совсть Гамлета препятствуетъ ему ршиться сдлать послдній страшный шагъ. Вспыхивающее въ его душ чувство мести ограничивается только моментальнымъ припадкомъ. И даже тогда, когда судьба такъ врно направляетъ дядю-короля противъ его ножа — въ сцен, когда король молится, даже тогда ангелъ-хранитель удерживаетъ руку Гамлета у самого порога мести. Вся ршимость его отмстить пропадаетъ, какъ только онъ начинаетъ анализировать и разсуждать. Эти разсужденія пробуждаютъ въ его душ новыя чувства, и могучая волна ихъ уноситъ съ собою всю энергію его пробудившейся воли, всю его ршимость. Его проникаетъ идея, что месть при такой обстановк, когда король посылаетъ молитвы къ небу, не была бы настоящею местью, какой заслуживаетъ убійца его отца, что онъ обязанъ осуществить свою месть при другой обстановк, когда онъ застанетъ короля ‘пьянымъ, спящимъ, гнвнымъ и въ нечестивомъ пиршеств грха’. Конечно, этотъ мотивъ не иметъ для Гамлета руководящаго значенія, скоре это кажущійся мотивъ, которымъ протестующая душа оглушаетъ разсудокъ.
Одно изъ величайшихъ открытій Шопенгауера — это выставленное имъ положеніе о первенств воли передъ разсудкомъ. Это истина, которую каждый изъ насъ можетъ подтвердить тысячу разъ, какъ на себ самомъ, такъ и на другихъ. Когда какое нибудь чувство толкаетъ насъ на извстное дйствіе или недйствіе, оно иметъ за собою и за себя сотни доводовъ,— въ сущности нисколько не уважительныхъ и столь же легко развеваемыхъ, какъ мыльные пузыри, но представляющихся намъ, вслдствіе огромнаго самообмана, въ высшей степени значительны мы, имющими всю настоятельность мотивовъ — ибо въ вогнутомъ зеркал нашего собственнаго чувства они отражаются колоссально великими. Конечно, тугъ не ложь господствуетъ надъ нашимъ духомъ, не сознательный самообманъ, а несознательное заблужденіе, которое подчиняетъ себ нашъ разсудокъ. Е, думается намъ, эта психологическая черта нигд, ни въ одномъ произведеніи литературы не была выражена такъ тонко и такъ правдиво, какъ въ трагедіи Шекспира, составляя самыя лучшія страницы этого геніальнаго творенія.
Итакъ, все доказываетъ, что совсть Гамлета протестуетъ противъ кровавой мести. На этомъ чувств, отталкивающемъ всякую мысль о мести, собственно говоря, построена вся придуманная Гамлетомъ аранжировка спектакля на сцен, съ цлью поймать короля въ ловушку. Если эта сцена еще боле возбуждаетъ Гамлета и укрпляетъ его въ виновности короля, то все таки она приводить къ тому, чтобы на время оттянуть, отложить актъ мщенія. Выше было уже указано, въ какой мр можно считать появленіе тни реальнымъ, правдоподобнымъ, насколько оно могло представляться для Гамлета безусловнымъ, не вызывающимъ никакихъ сомнній, дйствительнымъ внушеніемъ духа отца, а не навожденіемъ, плодомъ разстроеннаго воображенія. Гамлетъ чувствовалъ слова, произнесенныя тнью, но, въ тоже время, подвергаясь страшному испытанію, искалъ выхода изъ затруднительнаго своего положенія. И постоянно погруженный въ мысляхъ о мести, постоянно изыскивая средство, съ помощью котораго ему можно было-бы выполнить завтъ мести, на самомъ дл онъ все дальше и дальше отодвигаетъ отъ себя этотъ страшный актъ, противъ котораго возмущается все его чувство. Въ извстномъ монолог, начинающемся словами: ‘Какое я ничтожное созданье!..’, въ которомъ Гамлетъ обрушивается на себя въ страстномъ порыв самобичеванія, упрекая себя за свое бездйствіе въ то время, какъ какой нибудь ‘актеръ, комедіантъ, наемщикъ жалкій, выражая страсти при вымысл пустомъ, изъ-за какой нибудь Гекубы, плачетъ и блднетъ…’ — въ этомъ монолог Гамлетъ уясняетъ себ самого себя, анализируетъ свой образъ дйствія или врне бездйствія съ точки зрнія кровавой мести, ея идеи, противъ которой его собственное внутреннее существо возстаетъ, но отъ которой ему не удается сознательно вполн эмансипироваться — ибо она еще крпко держится въ нравахъ и понятіяхъ, унаслдованная вками и освященная привычкой.
Но удивительная особенность великихъ, сильныхъ умовъ: когда отчаяніе доходитъ до послднихъ предловъ, когда оно доводитъ душу до полнаго изнеможенія и, кажется, готово поглотить все наше существо — появляется юморъ, горькій, безнадежный юморъ, звучащій отчаяніемъ, но вмст съ тмъ сообщающій міросозерцанію истинно философское спокойствіе. Добрый ангелъ возноситъ своихъ любимцевъ на ту высоту, съ которой вся площадь земнаго бытія, со. всми его страданіями и грхами, представляется игрою пигмеевъ, войною мышей и лягушекъ, мыльнымъ пузыремъ. Съ этой высоты ужасная дйствительность превращается, по произволу субъективной игры представленій, въ сновидніе, въ которомъ большое кажется малымъ, малое большимъ, и вс ужасы бытія умаляются до веселой идилической шутки. Юморъ — это высшій подъемъ духа, высшее проявленіе всеобъемлющей любви, ибо онъ играетъ даже съ самимъ горемъ и вышучиваетъ само страданіе — не гнвно и презрительно, а любовно, какъ съ избалованнымъ ребенкомъ, какъ съ существомъ, намъ дорогимъ и пріятнымъ. Вотъ почему истинный юморъ удлъ далеко не многихъ, его понимаютъ только немногіе смертные. Даже Шиллеръ, и тотъ не всегда его понимаетъ, чего нельзя не поставить ему въ упрекъ. Въ самомъ дл, этотъ глубокій эстетикъ и философъ совсмъ не оцнилъ всю глубину юмора, которымъ проникнута сцена привратниковъ въ Макбет, онъ совсмъ не понялъ этого по истин адскаго юмора, эту тонкую черту человческаго духа, онъ не донялъ юмора, который даетъ такое яркое освщеніе всей ужасной обстановк въ чертовскомъ дом Макбета въ ту ужасную ночь, когда ‘земля содрогалась, какъ въ лихорадк’.
Такой же юморъ — истинно глубокій, истинно Шекспировскій юморъ — мы находимъ и въ ‘Гамлет’, и этимъ юморомъ поэтъ характеризуетъ, съ одной стороны, всю глубину души принца, а съ другой — ея потрясенное состояніе.
И дйствительно, приведя насъ къ высшему пункту своей трагедіи, Шекспиръ становится юмористомъ и проявляетъ мастерски это свое свойство въ сцен гробокопателей, въ этой удивительной сцен, которую, къ сожалнію, такъ часто игнорировали, и глубину которой даже Вольтеръ недостаточно чувствовалъ и понималъ.
Къ величайшимъ преимуществамъ Шекспира принадлежитъ правдивость его характеровъ. Онъ изображаетъ намъ не ангеловъ и дьяволовъ, а людей. Даже въ величайшемъ гршник кроется частица добродтели, которая, по крайней мр, въ извстные моменты, примиряетъ насъ съ нимъ, точно также какъ даже къ добродтельнйшему герою пристаетъ иногда кусокъ земли, который не всегда бываетъ чистъ. Эту истину никогда не забываетъ Шекспиръ. На ней главнымъ образомъ и основанъ великій интересъ, которымъ проникнуты вс драмы Шекспира, Шекспировскіе герои не представляютъ нчто постоянное, неизмнчивое, съ разъ на всегда установленными одинаковыми чертами ихъ типичности. И его Гамлетъ не всегда одинаковъ. Склонный по природ своей къ глубокой вдумчивости, къ размышленіямъ надъ окружающимъ, онъ отличается крайней душевной подвижностью и неспокойствомъ характера. Послднее стоитъ въ связи съ его впечатлительностью и отзывчивостью, а также и съ рыцарскими нравами того времени, которое его воспитало. То онъ сдерживаетъ себя, сокращается и уходитъ въ себя, то, наоборотъ, въ минуты страстныхъ порывовъ, въ смятеніи, раздражительности, вызываемой къ окружающимъ, онъ не знаетъ границъ. Въ минуту такого порыва онъ убиваетъ Полонія. Такой же порывъ руководитъ имъ въ его поведеніи съ Розепкранцомъ и Гюльдонштерномъ. Онъ тайно ночью забираетъ у нихъ письмо и на его мсто кладетъ другое подложное, съ подложною печатью, по которому эти его товарищи должны сложить свои головы подъ топоромъ англійскаго палача.
Невольно возникаетъ вопросъ: насколько такой образъ дйствія Гамлета представляется дозволеннымъ и нравственнымъ?
Прежде чмъ дать отвтъ на этотъ вопросъ, мы не можемъ не замтить, что сужденія по этому поводу критиковъ — не-юристовъ по меньшей мр странны. Такъ, Гейнце говоритъ: ‘Поведеніе Гамлета, хотя и нельзя оправдать съ точки зрнія моральной, но его можно извинить тою горькою необходимостью, которая его къ тому принуждаетъ. Это состояніе необходимой обороны’! Выходитъ, такимъ образомъ, что необходимая оборона нравственно не можетъ быть оправдана! Для насъ, какъ юриста, такой выводъ непонятенъ. Другіе называютъ поведеніе Гамлета въ разсматриваемомъ случа ‘нехристіанскимъ’ и забываютъ, конечно, что необходимая оборона не можетъ почитаться дломъ нехристіанскимъ и безнравственнымъ, ибо она установлена правомъ и нравственностью.
Съ точки зрнія юридической, такія сужденія по поводу образа дйствія Гамлета въ отношеніи Розенкранца и Гшьденштерна, представляются вполн неправильными.
Юристъ долженъ тутъ прежде всего остановиться на ситуаціи Гамлета, Его положеніе представляется совершенно исключительнымъ. Мы видимъ Гамлета на судн, въ открытомъ мор, плывущемъ по распоряженію короля. У него отнята, такимъ образомъ, вншняя свобода, свобода передвиженія, и опасность, въ которую онъ поставленъ, получаетъ уже въ виду этого значеніе не будущей опасности, а наличной. Само плаваніе есть для него ничто иное, какъ приближеніе къ палачу. Находясь въ мор, онъ напоминаетъ собою того, кого, связаннаго по рукамъ и ногамъ, толкаютъ въ объятія смерти, или-же того, кто, будучи захваченъ и охраняемъ бандитами, въ какомъ нибудь ущель, ждетъ съ минуты на минуту, что его прикончатъ, убьютъ. Такимъ образомъ, въ положеніи Гамлета есть опасность и опасность наличная. Съ этой точки зрнія, то главное условіе, при которомъ уголовное право допускаетъ законность необходимой обороны, безсомннно имется въ положеніи Гамлета. Не подлежитъ также сомннію и наличность другаго условія, требуемаго уголовнымъ правомъ для законности необходимой обороны. Условіе это — противоправность нападенія. И въ самомъ дл, задуманное королемъ посягательство на жизнь Гамлета вполн противоправно, ибо какъ-бы высоко не стояла закономъ признанная власть абсолютнаго правителя,— злоупотребленіе ею въ личныхъ, эгоистическихъ и деспотическихъ интересахъ есть нарушеніе правителемъ своего долга, которое, съ точки зрнія современныхъ правовыхъ понятій, считается противоправнымъ, хотя и нельзя правителя привлечь къ юридической отвтственности, и вполн оправдываетъ необходимую оборону, хотя въ деспотическихъ странахъ и не признается необходимая оборона по отношенію къ представителю государственной власти. Представимъ себ, напримръ, такой случай, когда правитель извстной страны,— потому-ли, что ему это такъ хочется, или потому, что таково дйствующее здсь право — присуждаетъ къ смерти какого нибудь захавшаго сюда туриста. Послдній, не имя другаго средства къ спасенью, убиваетъ своего палача и бжитъ. Разв можетъ тутъ явиться сомнніе въ томъ, что въ этомъ случа не имются въ наличности вс условія необходимой обороны?
Если въ разсматриваемое положеніи Гамлета имются вс т условія необходимой обороны, какія выставляются въ современномъ уголовномъ прав, то, оставаясь на почв послдняго, мы можемъ сказать, что весь вопросъ въ отношеніи Гамлета сводится только къ слдующему: нарушены-ли имъ, говоря языкомъ криминалистовъ, предлы необходимой обороны или нтъ? Говоря языкомъ житейскимъ, мы должны спросить: не перешелъ ли Гамлетъ за черту того, что ему было необходимо длать? Можетъ быть ему нужно было ограничиться только простымъ уничтоженіемъ письма короля или, если уже нужно было подмнить его другимъ, то такимъ, которое было бы совсмъ безобиднымъ?
Если бы Гамлетъ, допустимъ, уничтожилъ просто-на-просто письмо короля, то, вдь, онъ себя самъ выдалъ-бы и навлекъ бы на свою голову новую месть со стороны своего врага — Клавдія. Если бы, Гамлетъ избралъ второй указанный путь къ своему спасенью, т. е. замнилъ бы письмо короля другимъ какимъ нибудь письмомъ безобиднаго содержанія, то, хотя это и могло бы спасти его въ данный моментъ, но же на всегда и не наврняка избавило бы его отъ смерти. Можетъ бытъ, т два трусливыхъ, подлыхъ и жалкихъ труса, Розенкранцъ и Гюдьденштернъ, съумли бы разставить для него новыя сти. Могло бы и такъ случиться, что эти негодяи открыли бы подлогъ писемъ, и тогда Гамлету все равно нельзя было бы избжать скиры палача. Даже оставляя въ сторон всю эту исторію съ письмомъ, Розенкранцъ и Гюльденштернъ были всегда страшною опасностью для Гамлета при англійскомъ двор. По крайней мр, Гамлету нельзя было иначе смотрть на нихъ, какъ именно такъ, и у него было достаточно основаній къ тому, чтобы ожидать отъ нихъ всякихъ козней, въ угоду королю. Впрочемъ, можно еще спросить, не было ли бы совершенно достаточно, если бы Гамлетъ взялъ и написалъ письмо такого содержанія, на основаніи котораго этихъ двухъ негодяевъ заключили бы въ тюрьму? Но могъ ли бы Гамлетъ такимъ путемъ избжать угрожавшей ему наличной опасности и выиграть время для обезпеченія себя отъ козней дяди? Можетъ бытъ! Но — только можетъ быть! Наврно ничего здсь сказать нельзя. Но если даже строго взвсить это дло и прійти къ тому заключенію, что принцъ избралъ совсмъ ненужное и жестокое средство, въ видахъ своей необходимой обороны, и допустилъ эксцессъ ея, т. е. превышеніе ея предловъ,— то его, во всякомъ случа, можно юридически извинить. Не забудемъ, въ какомъ душевномъ состояніи пребывалъ тогда принцъ. Въ тихую ночь его осаждали разныя неясныя ощущенія, непонятныя предчувствія — и вдругъ случайно взоръ его упалъ на злополучное письмо короля. Да, онъ превысилъ предлы свой необходимой обороны, но нельзя не простить ему этого обстоятельства, въ особенности, если принять во вниманіе, что ему пришлось дйствовать быстро, не разсуждать много и пользоваться тмъ моментомъ, который ему совершенно неожиданно представился. Кому прійдетъ въ голову требовать отъ принца, чтобы онъ, находясь въ самой страшной опасности, могъ разсчитывать на какой нибудь невроятный случай, который бы слпо, фатально выручилъ его изъ бды. Если бы въ такихъ случаяхъ возможно было хладнокровное обсужденіе обстоятельствъ, то признанное всми законодательствами право необходимой обороны оказалось бы висящимъ на волоск. Въ такомъ случа и отъ захваченнаго въ плнъ разбойниками можно было бы требовать, чтобы онъ не пользовался представляющимся ему удобнымъ моментомъ къ спасенію путемъ убійства караульнаго, а положился бы всецло на случай, на надежду, что въ разбойническую трущобу авось явится полиція.
Страшная опасность, затруднительное положеніе, невозможность длать какой нибудь выборъ между имющимися подъ рукою средствами — все это извиняетъ сдланное Гамлетомъ нарушеніе предловъ необходимой обороны. Въ такія ужасныя минуты жизни нельзя обдумывать вс возможныя послдствія извстнаго поступка и перебирать ихъ въ мозгу также, какъ перебираемъ мы въ рукахъ волосы. Звать принцу никакъ нельзя было. Надо было дйствовать, ловить моментъ и, немедля ни минуты, привести въ исполненіе то, что ему пришло на умъ.
Еще вопросъ: знали-ли дйствительно Розенкранцъ и Гюльденштернъ о томъ, что затвалось противъ Гамлета, или-же они была простымъ орудіемъ въ рукахъ настоящаго преступника-короля?
Не подлежитъ сомннію, что Розенкранцъ и Ггольденштернъ не могли не предвидть, что противъ Гамлета замышляется что-то недоброе, что ему угрожаетъ опасность. Но возможно, что эти два человка не были посвящены во все то, что говорилось въ злополучномъ письм короля. Это вытекаетъ изъ того факта, что они продолжали свое плаваніе даже тогда, когда Гамлетъ ускользнулъ отъ нихъ и когда, стало бытъ, дальнйшее плаваніе было уже безцльнымъ. Кром того, съ нкоторою натяжкою можно привести въ ихъ пользу и то соображеніе, что они могли считать законнымъ предписаніе короля, ихъ повелителя, и, исполняя это предписаніе, какъ бы оно ни было гнусно и низко, ничего преступнаго въ своей роди ‘конвойныхъ’ не усматривали.
Для юридической стороны вопроса эта деталь не иметъ, однако, значенія. Если Гамлетъ былъ убжденъ, что эти два негодяя знаютъ о замыслахъ противъ него, то дйствительно ли они знали объ этомъ или нтъ — это убжденіе Гамлета было вполн достаточно для наличности необходимой обороны, это было все равно, какъ если бы они дйствительно знали о томъ. Гамлетъ могъ ошибаться. Что-же изъ этого! Нельзя ставить въ вину человку, прибгающему къ необходимой оборон, его ошибку. Но если даже Гамлетъ и не считалъ этихъ двухъ бездльниковъ людьми, знающими о заговор противъ него, если даже онъ видлъ въ нихъ только послушныхъ не разсуждающихъ исполнителей короля, то и тогда, въ томъ положеніи Гамлета, наличность необходимой обороны не устраняется. Поэтому мы и не считаемъ ошибкою со стороны Шекспира то обстоятельство, что онъ опредленно ничего не разъясняетъ, знали-ли или не знали Розенкранцъ и Гюльденштернъ о томъ, что задумано было королемъ противъ Гамлета. Въ этомъ пробл мы лично усматриваемъ не ошибку Шекспира, какъ-то думаютъ нкоторые писатели, а, напротивъ признакъ его юридическаго вкуса, юридическаго чутья и юридической топкости всего построенія. Главное и существенное условіе необходимой обороны — это противоправность нападенія, его противозаконность съ точки зрнія того, противъ котораго сдлано нападеніе. Разъ, это условіе иметъ мсто и удостовряется обстоятельствами даннаго случая, необходимая оборона сохраняетъ за собою законныя основанія, даже если лицо, на которое нападаютъ, направляетъ свои оборонительныя дйствія не противъ самого виновника, поступающаго вопреки закону, а противъ исполнителей его воли, противъ тхъ, которые служатъ простымъ орудіемъ въ рукахъ виновника. Необходимая оборона допускается закономъ и извиняется вовсе не потому, что тотъ, противъ кого она направляется, есть человкъ мой, заслуживающій возмездія, а покоится на томъ соображеніи, что неправда не должна торжествовать надъ правомъ, что послднее не должно уступать первому даже въ томъ случа, когда безсознательнымъ орудіемъ совершенія неправды служитъ самъ по себ субъективно-невинный человкъ.
Этотъ пунктъ въ спеціальной литератур по вопросу о необходимой оборон не достаточно подчеркивается. Достаточно, чтобы нападеніе представлялось лицу обороняющемуся объективно противозаконнымъ, и вовсе нтъ надобности требовать для отраженія нападенія, чтобы оно было также субъективно виновнымъ. Это въ особенности важно въ случаяхъ необходимой обороны противъ незаконныхъ дйствій лицъ должностныхъ. То обстоятельство, что должностное лицо поступаетъ такъ, а не иначе, на основаніи приказа своего начальства и, вслдствіе этого, ничего не знаетъ о противозаконности акта, не исключаетъ права необходимой обороны противъ его дйствій. Равнымъ образомъ, не исключается это право и отъ того, что лицо должностное, неполная извстный актъ, находится въ состояніи извинительнаго заблужденія. Нкоторые криминалисты, хотя и признаютъ этотъ принципъ, но затемняютъ его ясность тмъ, что допускаютъ право необходимой обороны даже тогда, когда нападеніе исходитъ даже отъ невмняемаго существа. Такую постановку вопроса мы встрчаемъ у Кэстлина и у Левита. Криминалисты эти упускаютъ, однако, изъ виду, что въ этихъ случаяхъ имется состояніе крайней необходимости, а не необходимая оборона, ибо нападеніе существа не вмняемаго представляется не только не виновнымъ въ субъективномъ смысл, но даже и не противоправнымъ, даже объективно не противоправнымъ. Нападеніе здсь иметъ вс признаки случайности. Только сознательное дйствіе можетъ быть правомрнымъ или противоправнымъ. Вн сферы сознанія — понятіямъ права и неправды нтъ мста. Никому, вдь, не прійдетъ въ голову говорить о противоправности нападенія, когда кого нибудь сразила молнія или укусилъ дикій зврь. Шекспиръ съ истинно юридическимъ пониманіемъ выразилъ принципъ необходимой обороны въ словахъ Гамлета къ Гораціо по поводу ожидающей Розонкрааца и Гюльденштерна казни, благодаря подмненному письму. Кто становится орудіемъ незаконныхъ плановъ нападенія, тотъ можетъ ожидать, что на него распространится кровавое право необходимой обороны. Затмъ въ данномъ случа вообще непримнимо то юридическое положеніе, по которому необходимая оборона признается допустимой только противъ самаго нападающаго, такъ что причиненіе вреда лицу третьему, къ нападенію непричастному, хотя бы даже съ цлью снасти себя, не можетъ быть подводимо подъ понятіе необходимой обороны и можетъ быть оправдываемо разв единственно, какъ причиненіе вреда въ состояніи крайней необходимости. Ибо Розенкранцъ и Гюльденштернъ выступаютъ въ роли прямыхъ пособниковъ короля въ его замыслахъ противъ Гамлета и, содйствуя его планамъ, направленнымъ къ погибели Гамлета, поступаютъ объективно противозаконно, почему и могутъ вполн подлежать дйствію необходимой обороны со стороны Гамлета.
Въ поведеніи Гамлета по отношенію къ Ровенкранцу и Гюльденштерну и также въ учиненномъ имъ убійств Полонія Шекспиръ не только представилъ намъ юридическій характеръ всего конфликта, средоточіемъ котораго является Гамлетъ, но и въ высшей степени ярко охарактеризовалъ личность своего героя. Убить кого нибудь въ состояніи необходимой обороны не значитъ совершить дло противозаконное. Но убить кого нибудь изъ мести — это есть дло противозаконное, противное правопорядку и началамъ нравственности. Вотъ почему мы и видимъ Гамлета бодрымъ и дятельнымъ въ тхъ положеніяхъ, которыя вынуждаютъ его прибгать къ оборон. Тамъ-же, гд дло идетъ не о томъ, чтобы пользоваться своимъ правомъ, а требуется учиненіе мести, причиненіе другому зла,— тамъ передъ нимъ выростамъ ужасный призракъ неправды, противъ которой протестуютъ его душа и совсть, и Гамлетъ является нершительнымъ, бездйствующимъ. Не убійство само по себ, а противоправность таковаго заставляютъ Гамлета вложить въ ножны извлеченный имъ оттуда мечь. Такимъ хотлъ намъ изобразить Гамлета поэтъ, и эта главная черта въ характер Гамлета оттняется двумя эпизодами въ трагедіи — убійствомъ Полонія, которое представляетъ случай мнимой необходимой обороны, и поступкомъ съ Розенкранцомъ и Гюльденштерномъ — представляющимъ случай дйствительной необходимой обороны. Такимъ образомъ центръ всего творенія Шекспира, главный пунктъ въ развитіи характера его героя, Гамлета — это борьба съ кровавою местью.
Но если кровавая месть представляется варварскою, противоправною, то что же должно замнить ее, занять ея мсто? Всякій отвтить — юстиція! Къ юстиціи и стремится правосознаніе Гамлета и къ ней онъ взываетъ въ своей потрясенной душ. Но дло въ томъ, что эта юстиція ему недоступна, что въ ней ему отказано. Въ этомъ и заключается тотъ трагическій гордіевъ узелъ, который нельзя никакъ развязать или распутать, а можно только разсчь. Современная Гамлету юстиція оказывается несовершенной, она слабе, ниже, чмъ противоположная ей система — кровавая месть. Въ сравненіи съ послдней она иметъ ту слабую сторону, что она отказываетъ въ удовлетвореніи пострадавшаго въ томъ случа, когда виновный убійца сидитъ на трон. Эту мысль Шекспиръ развилъ и въ своемъ Ричард III.
Въ этой невозможности получить удовлетвореніе путемъ правовымъ, путемъ юстиціи, которую общественный правопорядокъ и принципы государственной жизни длаютъ несостоятельной, недйствительной — въ этомъ заключается центральный пунктъ раздвоенія, переживаемаго Гамлетомъ и омрачающаго его духъ, Въ этомъ пункт лежитъ причина и объясненіе безвыходнаго положенія Гамлета и къ нему сводятся безъисходно-мрачныя размышленія, которыя терзаютъ душу Гамлета и приводятъ его къ знаменитому вопросу — ‘бытъ или не быть‘.
Но можетъ быть, существовалъ, все-таки, какой либо хотъ одинъ единственный выходъ изъ ужаснаго положенія Гамлета? Если не было никакой возможности добиться суда надъ убійцею, овладвшимъ трономъ, то нельзя-ли было, по крайней мр, свергнуть его съ престола, снять съ его недостойной головы ту корону, которую онъ такъ предательски похитилъ у покойнаго короля? Нельзя-ли было Гамлету прибгнуть къ перевороту, къ народному возстанію, къ дворцовой, революціи, къ оглашенію во всеобщее свдніе страшнаго злодйства?
Революція и государственный переворотъ не входятъ въ рамки юридическаго и этическаго разсмотрнія. Съ точки зрнія юридической обращаетъ на себя вниманіе не революція, а неудавшаяся революція, характеризующаяся какъ государственная измна. Что касается этическаго значенія революціи, то оно подлежитъ разсмотрнію и пріобртаетъ интересь только съ точки зрнія тхъ мотивовъ и факторовъ, которые ее призвали къ жизни. Революція есть патологическое явленіе въ томъ смысл, что его вызываютъ съ естественною необходимостью болзни общественнаго организма. Представляясь явленіемъ болзненнымъ, революція входитъ такъ-же мало въ предлы юридическаго анализа, какъ и всесокрушающій вандализмъ въ предлы художественнаго анализа. Революція — это судороги организма или-же боли родильницы новаго времени. Въ роли врача здсь можетъ быть только государственный мужъ, но не юристъ, не философъ, не изслдователь въ области этики.
Революціонеромъ Гамлетъ не призванъ быть. Въ немъ нельзя даже видть Брута, не говоря уже о желчномъ Кассі. Для того, чтобы быть революціонеромъ, у него нтъ какъ разъ необходимыхъ качествъ. Нтъ у него практической смекалки, нтъ спокойствія, присутствія духа. Отсутствуетъ у него также, въ особенности, агитаторскій темпераментъ, необходимый для того, чтобы заручиться кулаками народной массы. Онъ не обладаетъ способностью длать выкладки, обдумывать планы, выбирать средства. Его нравственное существо черезчуръ отзывчиво и у него нтъ той нравственной неуязвимости, которая, какъ кожа, слона, нечувствительна къ острымъ уколамъ тонкой иглы угрызеній совсти. Въ его характер не найдемъ мы ни капли той скрытности, которая отличала Брута, ни способности надвать на себя маску лицемрія. Духъ его со страшною силою сокрушаетъ онруаіагощія его окопы и сквозь вс поры его существа рвется наружу. Эта особенность характера Гамлета настолько сильна, что онъ производитъ собою впечатлніе непріятной личности, которой надо остерегаться. Его мужество, прямота, смлость — даже эти качества мшаютъ ему, создаютъ на его пути препятствія, потому что они обнаруживаются у него стремительно, инстинктивно, и вслдствіе этого внушаютъ каждому опасенія связать съ нимъ свою судьбу и вступить съ нимъ въ общее дло, которое онъ скоре можетъ дискредитировать и ввести въ несчастье, чмъ увнчать успхомъ. Если бы этотъ человкъ задумалъ совершить государственный переворотъ, онъ самъ сейчасъ-же видалъ-бы себя и вмсто того, чтобы вступить на прародительскій престолъ, онъ оказался-бы только причиною несчастья многихъ людей.. Но разв можно поставить все это въ упрекъ Гамлету? Имемъ-ли мы какое нибудь право считать ошибкою его нравственную и правовую гиперестэзію, являющуюся выраженіемъ высшей организаціи? Можемъ-ли мы досадовать въ пальму за то, что она не переноситъ свернаго втра?
Такимъ образомъ прежде чмъ заклеймить Гамлета именемъ недостойнаго бездйствующаго принца, слдуетъ подумать о томъ, что положительный образъ дйствія Гамлета, въ противоположность къ его бездйствію, породилъ-бы терроръ, на знамени котораго стояло-бы слово, безусловно жестокое — ‘революція’.
Это забываютъ, въ особенности, т, которые доказываютъ, что если-бы Гамлетъ обратился съ рчью къ народу и открылъ бы ему всю правду, дло было-бы сейчасъ сдлано. Они забываютъ, что въ дйствительной жизни подобные кризисы исторіи совершаются не съ помощью однхъ рчей, а съ помощью дйствій, полныхъ ужаса и жестокости. Ссылаться на то, что даже Лаэрту легко было вызвать нкоторое волненіе въ народ,— нельзя, ибо постоянству народа доврять нельзя. Примровъ непостоянства его можно найти очень много въ исторіи. Отъ платонической-же любви народа къ Гамлету до революціи противъ создать короля и его могучихъ единомышленниковъ — еще очень далеко. Кто упускаетъ это изъ виду, тотъ забываетъ о тхъ реальныхъ силахъ, которыя управляютъ исторіею, и тотъ переходитъ въ область утопіи. Къ тому-же, какъ справедливо замтилъ Вердеръ, Гамлетъ не могъ-бы убдить народъ въ справедливости своего дла, сославшись только на свидтельство тни. Въ глазахъ народа это было-бы слишкомъ неубдительно, тмъ боле, что тнь видлъ только Гамлетъ одинъ. Противникамъ его было-бы все равно очень легко выставить всю эту исторію въ иномъ свт, указать на то, что здсь только ловкій обманъ или-же просто иллюзія человка помшаннаго, котораго слдуетъ засадить въ сумасшедшій домъ, а вовсе не въ дворецъ, на тронъ. Извстно, вдь, какъ легко возбудитъ народную массу такими сказками. А какъ во всему этому относились при двор, это видно изъ того факта, что изъ зрительной залы, во время представленія, вмст съ королемъ удалилось и все общество. Во всякомъ случа, самымъ благопріятнымъ для Гамлета положеніемъ было-бы его возвращеніе домой съ письмомъ короля объ его убійств, ибо тогда у него въ рукахъ было бы кое-что осязательное, реальное. Но не слдуетъ забывать, что фактомъ убійства Полонія (подробности котораго публик были неизвстны) онъ создалъ себ весьма рискованное положеніе. Словомъ, ршительно все препятствовало тому, чтобы Гамлетъ выступилъ въ роли революціонера. Затмъ Гамлетъ вообще по своему характеру не годился для роли государственнаго человка. Что государственный человкъ въ нкоторыхъ обстоятельствахъ долженъ пользоваться не только правомъ, но и неправдою, это ясно доказалъ Макіавелли, хотя, въ. общемъ, можно нсколько усомниться въ справедливости его ученія о государственныхъ людяхъ, въ которомъ отводится такъ мало мста морали. Даже самъ даровитый авторъ ‘Анти Макіавелли’ — Фридрихъ Великій принужденъ былъ въ жизни своей испытать всю справедливость положеній великаго итальянца. Таково также значеніе мастерски написанной сцены съ Фортинбрасомъ, который изъ за скорлупы орха швыряетъ въ пасть смерти дв тысячи или даже еще больше людей. Но Фортинбрасъ человкъ дла, активной энергіи, человкъ настоящаго и будущаго. Міръ принадлежитъ дйствующему, а ‘дйствующій’ (согласно Гете) не долженъ имть совсти’.
Для Гамлета представлялось бы чмъ-то ужаснымъ всякое заране обдуманное, по намченному плану совершенное убійство. Это его ‘craven scruple’ — которое наполнило бы его отчаяніемъ и сомнніемъ при мысли, что дяніе можетъ людямъ причинить зло и страданія. Даже его поступокъ съ Розенкранцемъ и Гюльденштерномъ безпокоятъ его совсть, и его усиленныя самоувренія, что онъ поступилъ съ ними по справедливости, служатъ только доказательствомъ того, что знало проникло въ его душу и что этими увреніями онъ хочетъ облегчить себя.
Но если бы даже была вызвана революція, спрашивается: имла ли бы такая революція, въ самомъ дл, высокую соціально-политическую цль? Измнила-ли бы она дйствительно къ лучшему правительство Даніи и судьбу этой страны?
Если исходить изъ того взгляда, что для государя благо страны составляетъ высшую и священнйшую цль, то возстаніе противъ короля, признаннаго народомъ законнымъ’ только тогда можетъ вызнать снисходительное къ себ отношеніе исторіи, когда оно возникло не изъ эгоистическихъ интересовъ претендента на престолъ, а бъ интересахъ народнаго благополучія, прогресса или народной чести. Что революціи претендентомъ на извстный престолъ причиняютъ въ большинств случаевъ только смуты и бдствія,— это никакой другой народъ не испыталъ такъ сильно, какъ народъ англійскій, Никто также не занесъ это съ такою ясностью на страницы исторіи, какъ Шекспиръ въ своихъ грандіозныхъ историческихъ твореніяхъ, въ своихъ царственныхъ драмахъ. Въ различныхъ его драмахъ дано и разное освщеніе этому вопросу, и въ ‘Гамлет’ совсмъ иное, чмъ въ его ‘Лукреціи’. Здсь взываетъ къ мести позорно обезчещенная, женщина, но это не ея одной горе, не она одна только, ищетъ въ мести разршенія кризиса, а весь народъ, народъ угнетенный, возстающій противъ тхъ, кто запятналъ княжескую честь порокомъ. И когда робкій Ерутъ снимаетъ съ себя маску и вмст съ Коллатиномъ поднимаетъ мечъ, то они требуютъ у неба искупленія вины не только одного гршника, а многихъ. Это карательный судъ, долженствующій сокрушить высокомрное господство Тарквиніевъ, это нравственный духъ народа, желающаго ассенизировать атмосферу города, который съ той поры стадъ вчнымъ городомъ. Равнымъ образомъ, той-же иде дано совсмъ другое освщеніе въ ‘Гамлет’, не схожее съ тмъ, которое мы встрчаемъ въ ‘Макбет’, гд рчь идетъ о сверженіи съ престола купающагося въ крови тирана и о возвращеніи стран утеряна пой ею свободы. Вотъ почему, нельзя проводить параллели, между Гамлетомъ и Макдуфомъ, какъ то длаютъ нкоторые писатели.
Но помимо всего этого можно еще спросить: разв отъ низверженія Клавдія Данія въ самомъ дл выиграла бы много? Что надъ Клавдіемъ тяготетъ страшное преступленіе, что онъ совершилъ чудовищное злодйство, лишивъ жизни своего достойнаго брата и короля и соблазнивъ его супругу — это все не подлежитъ сомннію. Не мене того безспорны и вс ужасные замыслы Клавдія противъ жизни Гамлета. Но, несмотря на все это, Клавдія нельзя назвать жестокимъ регентомъ. Его ужасное преступленіе было вызвано любовною страстью и жаждой власти, и его преступные замыслы противъ Гамлета являются лишь естественнымъ послдствіемъ этого преступленія — послдствіемъ тяготвшаго надъ нимъ проклятія, побуждавшаго его, въ видахъ утвержденія собственной безопасности, учинять дальнйшія подлости. Надъ Клавдіемъ обнаруживается дйствіе того страшнаго закона, который Шекспиръ выразилъ такъ удачно въ ‘Ричард III’, въ словахъ Ричарда: ‘Обагривъ свои руки кровью, я вступилъ уже на путь грховъ’. Вн всего этого, Клавдій является однимъ изъ самыхъ ловкихъ правителей. Онъ увренно и ловко уметъ смягчать диссонансъ между его страною и Норвегіей), знаетъ, какъ сдерживать вассаловъ Англіи. У него, затмъ, есть та великая Макіавеллистическая черта, благодаря которой, не будучи на самомъ дл ни добрымъ, ни добродтельнымъ, онъ уметъ такимъ прикидываться. У него такія же медовыя уста, какъ и у Ричарда III, но въ отличіе отъ послдняго, онъ не проявляетъ склонностей къ дьявольскимъ насилію и жестокости. Онъ самымъ искуснымъ образомъ уметъ покорять сердца людей, успокаивать бурю, и если, въ общемъ, нтъ у него совсмъ внутренняго благородства, нтъ истиннаго достоинства, то онъ за то уметъ напускать на себя величественный, царственный видъ. Въ присутствіи постороннихъ онъ величавъ, спокоенъ, владетъ собою, чуждъ страстныхъ порывовъ. Онъ ведетъ себя такъ разсудительно и сдержанно, что обезпечиваетъ себ этимъ вполн господство надъ толпою. Лишь моментами и не всегда покидаетъ его эта разсудительность. Это бываетъ тогда, когда сознаніе своей вины гнететъ и давитъ его, какъ тяжелая ноша.
Впрочемъ, есть у него и крупные недостатки. Онъ большой лицемръ. Льстецы, какъ Розенкранцъ и Гюльденштернъ, плуты и негодяи, какъ Полоній, шуты, какъ Озрикъ — вотъ люди того времени, окружавшіе Клавдія. Понятно, что среда ихъ благородный Гамлетъ и честный Гораціо должны были вызывать общее къ себ вниманіе, какъ два блые ворона. Было-бы, однако, несправедливо обвинять одного Клавдія въ этой деморализаціи общества. Клавдій опередилъ только послднее. Не будучи хуже людей, его окружавшихъ, онъ былъ только боле ловокъ и умне, чмъ они. Уничтожить тотъ отравленный посвъ, который далъ такой урожай среди общества, было бы не подъ силу даже человку честному и доброму. Не могъ бы это сдлать и Гамлетъ, и очень возможно, что и онъ испыталъ бы на себ судьбу своего отца — рогоносца. Также еще большой вопросъ — съумлъ ли бы Гамлетъ такъ сдерживать народъ, какъ умлъ это длать его дядя, точно также неизвстно, было ли бы ему подъ силу поддерживать дипломатическую игру съ Норвегіею и Англіею. Отзывчивый мыслитель и апостолъ морали — Гамлетъ разошелся бы, вроятно, скоро съ обществомъ и тмъ или другимъ необдуманнымъ своимъ актомъ ослабилъ бы расположеніе къ себ толпы. Легко можетъ быть, затмъ, что среди общаго недовольства показался бы на горизонт грозный обликъ норвежскаго короля.
Только такой человкъ, какъ Фортинбрасъ, который не мритъ человческую жизнь аршиномъ, который, подобно пожару, все на своемъ пути зажигаетъ и сокрушаетъ,— только такой прямолинейный политикъ и человкъ войны годился для того, чтобы почистить авгіеву конюшню и вымести изъ нея весь навозъ, всхъ негодяевъ, плутовъ, лизоблюдовъ, нахлбниковъ и всю эту компанію попрошаекъ. Это человкъ, который не знаетъ нжности въ длахъ государственныхъ. Такъ именно и слдуетъ понимать этого человка, образъ котораго проходить по трагедіи, какъ сокрушающая сила, передъ которою отступаютъ ршительно вс, начиная съ лицемра Клавдія и кончая впечатлительнымъ Гамлетомъ. Это непочатая, жаждущая дла, желзная натура, къ которой силою самого провиднія должна была перейти власть. Это чувствовалъ Гамлетъ, котораго предсмертныя слова были обращены къ Фортинбрасу. Гамлетъ является какъ бы исполнителемъ велній судьбы. Таковъ ужъ великій законъ міровой исторіи, что она пользуется услугами людей, даже противъ ихъ воли, что свои цли она осуществляетъ, даже если противъ нихъ возстаетъ человческая воля, что она господствуетъ надъ дйствіями людей, вопреки ихъ намреніямъ, желаніямъ и стремленіямъ. Таково именно значеніе появленія Фортинбраса, съ вступленіемъ котораго на престолъ Даніи возстановляется нарушенное равновсіе и за разшатанностью власти наступаетъ снова желзная строгость. Конецъ трагедіи показываетъ намъ, какъ могуча высшая прогрессивная цль, намченная предопредленіемъ, и послдняя сцена — этотъ благозвучный финальный аккордъ — наполняетъ насъ чувствомъ удовлетворенія, утшительнымъ сознаніемъ, что вновь создана здоровая, плодотворная почва для дальнйшаго развитія.
Въ критической литератур были высказаны нкоторыя соображенія противъ эстетической цлесообразности финальнаго момента трагедіи и указывалось на то, что трагедія должна имть цлью показать тщету всего земнаго, между тмъ какъ указанный примиряющій моментъ разрушаетъ эту цль. Но, думается намъ, трагедія не должна имть только цлью представить намъ ничтожество человческихъ дйствій, она должна также примирить насъ съ жизнію, вселить въ нашей душ убжденіе, что съ исчезновеніемъ одной генераціи появляется другая, стремящаяся быть боле дятельной, боле совершенной, и привести насъ къ утшительному сознанію, что весь міровой процессъ, съ его радостями и страданіями, не лишенъ всякаго смысла, а, напротивъ, ведетъ насъ къ высшимъ цлямъ.
Таковы т основанія, которыя инстинктивно подчиняла себ Гамлета. Порою въ душ его вспыхивала искра мщенія, но онъ душилъ ее и, такимъ образомъ, обреченный стеченіемъ обстоятельствъ на бездйствіе, сдлался въ конц концовъ фаталистомъ. Дйствовать путемъ насилія, обязать себя торжественною клятвою силами подземнаго міра въ томъ, что съ оружіемъ въ рукахъ, онъ доставитъ себ тронъ Даніи — ему не было никакой возможности. Надть-же на себя маску лицемрія ему было не въ моготу.
Такимъ образомъ нависли надъ его годовою съ естественною необходимостью грозныя тучи. Потерявъ надежду на спасеніе, онъ пошелъ по пути, судьбою ему указанному. Эта его спокойная покорность судьб изображена Шекспиромъ превосходно. Принцъ предчувствуетъ, что судьба не пощадитъ его, какъ только онъ вступитъ на роковой боевой путь. Но онъ ршается, полагая, что если это теперь не случится, то случится потомъ. Этотъ фатализмъ Гамлета не есть послдствіе пессимизма. Это результатъ разрушительной внутренней борьбы, подъ бременемъ которой человкъ съ истинно христіанской покорностью отдаетъ себя въ руки судьбы, удаляясь отъ активной дятельности и подавляя въ себ всякую потребность въ дятельности.
Гамлетъ идетъ мужественно на встрчу къ своему несчастью, посл того какъ онъ геройски самъ съ собою боролся. Онъ даже веселъ, и веселость эта его оживляетъ. Въ немъ нельзя не видть созерцательнаго философа, возвышающагося надъ всмъ земнымъ. Онъ отказался отъ всякихъ иллюзій, и ни горе, ли радость, ничто человческое его боле не трогаетъ. Духъ его, правда, еще протестуетъ, онъ напряженъ до крайности, ища себ выхода изъ ужасной диллемы и обязанностей. Приступая минутами къ дйствію, Гамлетъ немедленно отказывается отъ него и со спокойною душою начинаетъ ждать развязки, посл того какъ въ сцен на кладбищ съ чувствомъ меланхолической тоски покопался въ той ран, отъ которой страдаетъ все человчество. Мы видимъ его снова оживленнымъ въ самый моментъ смерти. Одъ ршается дйствовать… Вс злодйства Клавдія выростаютъ передъ его душою во всемъ ихъ ужасномъ размр,-когда его родная мать, разъдаемая ядомъ, падаетъ, когда онъ самъ чувствуетъ уже въ себ смерть и когда Лаэртъ, падая съ крикомъ боли, говоритъ, что вся вина — короля. Въ этотъ моментъ вс сдерживавшія его досел границы стерты, онъ страшно возбужденъ, сію впечатлительная нервная натура страдаетъ отъ уколовъ, все кажется ему пустымъ, ничтожнымъ, тщетнымъ, негоднымъ и гнилымъ. Вотъ теперь долго сдерживаемый потокъ прорывается изъ береговъ, и порывистыя теченія страсти сокрушаютъ вс попадающіяся имъ на пути препятствія. Это поднимается изъ могилы при вид крови старый духъ кровавой мести. Въ послдней катастроф онъ подводитъ свои страшные итоги…
Законъ кровавой мести, противъ котораго Гамлетъ боролся, какъ герой, въ послднія минуты жизни покоряетъ его себ. И онъ долженъ уплатить свою дань человчеству. Первое испытанное имъ волненіе въ ту минуту, когда передъ нимъ предстала съ требованіемъ о мести тнь отца, теперь вновь охватываетъ принца, не взирая на то, что онъ пожертвовалъ ршительно всмъ для того только, чтобы не поддаться этому требованію. Сходное переживаетъ и Юлія въ ‘Новой Элоиз’, которая посл долгой, горячей и упорной борьбы, въ моментъ наступленія смерти, должна признать, что любовь ею не вырвана изъ сердца, что огонь страстей, охватившій все ея внутреннее существо, не потушенъ: ‘J’eus beau vouloir touffer le premier sentiment qui m’а fait vivre, il s’est concentr dans mon coeur. Il s’y reveille au moment qu’il n’est plus craindre, il me soutient, quand mes forces m’abandonnent, il me ranime, quand je me meurs’ {Nouv. Hlose, VI, 12.}.
Никто не избгаетъ своей судьбы, какъ ни стараться ее обойти. Въ этомъ смысл можно видть въ призыв тни покойнаго отца Гамлета къ мести голосъ судьбы. Призывъ этотъ, въ самомъ дл, открываетъ Гамлету то, что иметъ совершиться въ будущемъ и, какъ какая-то невдомая, темная деспотическая сила, ведетъ его, не смотря на вс мужественные протесты души, на встрчу къ будущему событію. Вотъ почему мы видимъ въ Гамлет вдвойн трагическаго героя, трагическаго не потому только, что онъ погибаетъ, но и потому еще что, не взирая на борьбу души съ предопредленіемъ, борьбу его лучшаго ‘я’ съ силами низкихъ нравственныхъ идей, онъ въ конц концовъ долженъ подчиниться велнію судьбы. Душа его не только изнемогла, вся изстрадалась, но даже въ самый послдній моментъ ей пришлось испить горькую чашу разочарованія. Разочаровавшись совершенно въ себ самомъ, онъ закрываетъ на вки глаза. Это и есть послдняя и высшая ступень во всей его трагической исторіи.
Юридическое изученіе Гамлета ведетъ насъ еще и къ другой весьма важной сторон вопроса. Намъ, именно, важно уяснить себ т отношенія, какія существовали между Гамлетомъ и его матерью.
Первый основной вопросъ, здсь возникающій,— слдующій: должны ли мы, съ точки зрнія Гамлета, считать его матъ совиновницей въ томъ неслыханномъ злодйств, которое совершено было съ его отцомъ?
Обыкновенно на этотъ вопросъ даютъ отрицательный отвтъ, что не врно.
Мать Гамлета была совиновницей въ злодйств, она гршница, вступившая въ нечестивую половую прелюбодйную связь съ лицомъ постороннимъ и обдумавшая убійство своего законнаго супруга. Это убійство и прелюбодяніе идутъ у нея рука объ руку. Непризнаніе матери Гамлета совиновницею въ убійств его отца и ея мужа противорчило-бы опыту и природ всхъ такихъ преступленій. Мужеубійство всегда стоитъ рядомъ съ прелюбодяніемъ и наоборотъ. Вопросъ сводится тутъ только къ тому, насколько велика была злая воля прелюбодя, чтобы оказывать вліяніе іа увлекшую его женщину. Извстно, какъ велико вообще участіе женщинъ въ преступленіяхъ. Какое же преступленіе имла въ виду тнь покойнаго короля, предупреждая Гамлета, чтобы онъ не предпринималъ ничего противъ своей матери? Имла-ли она въ виду только грхъ прелюбодянія матери-королевы — прежній грхъ при жизни мужа или настоящую связь ея съ братомъ умершаго мужа? Но не прелюбодяніе взываетъ къ кровавой мести, хотя въ извстные періоды права таковое считалось кровосмшеніемъ, а убійство, ибо только оно можетъ требовать убійства-же. Вотъ этотъ-то императивъ и имлъ духъ въ виду нсколько смягчить или ослабить. А что Гамлетъ врно понималъ призывъ духа, это ясно видно изъ многихъ его тирадъ. Какъ-бы на дло не смотрть, а прелюбодйная связь его матери и быстрое вступленіе ея въ новый бракъ не представляются еще такими злодйствами, которыя требовали-бы того, чтобы для нихъ пускались въ ходъ кинжалы и чтобы сынъ убилъ мать. Это подтверждается также тмъ мстомъ изъ сцены на сцен, гд королева говоритъ: ‘убивъ одного, можетъ себ искать другого’. Иначе это мсто никакъ нельзя боле или мене удовлетворительно объяснить. Затмъ, это подтверждается также діалогомъ между Гамлетомъ и его матерью. Самый фактъ поспшнаго вступленія въ новое замужество ужъ свидтельствуетъ о томъ, что ей извстно было преступное посягательство на жизнь ея перваго мужа. Если-бы мать не была причастна къ совершившемуся убійству, разв страшная смерть ея мужа не разбудила-бы ея совсти? Разв такая внезапная, загадочная смерть не должна была, подобно зм, точить ея сердце и пожирать ее сомнніемъ и подозрніемъ? Все это должно было вызвать въ ней тысячу соображеній противъ брака, который къ тому-же, по понятіямъ того времени, считался кровосмшеніемъ. Будь она не виновата, обольститель ея не съумлъ-бы такъ легко склонить ее къ поспшному браку. Во всякомъ случа, женщина — существо слабое, и Шекспиръ casa показалъ намъ въ тип Анны (Ричардъ III), какъ легко можетъ женщина отречься отъ своего супруга, когда у нея есть или недалеко находится демонъ-искуситель. Ршающее, наконецъ, значеніе имютъ здсь, думается намъ, слова королевы въ сцен съ сумашествіемъ Офеліи:
‘О, преступленіе! Малая причина
Тебя тревожитъ, предвщая горе,
И недоврчивость, сомнніе — невольно
Разоблачаютъ черную порока тайну’!
Какимъ образомъ могли-бы задть виновное сердце королевы рчи Офеліи по поводу смерти ея отца, если она ни въ чемъ другомъ не виновата, какъ въ прелюбодяніи и въ поспшномъ вступленіи въ новое замужество? А между тнь, какой испугъ порождаютъ т же рчи Офеліи, когда народъ изъ факта смерти Полонія начинаетъ подозрвать истинныя причины смерти прежняго своего короля!
Мать Гамлета, конечно, не Клитемнестра, которая открыто убиваетъ своего мужа, а затмъ, по выполненіи ужаснаго дянія, объявляетъ объ этомъ во всеуслышаніе. Мать Гамлета не жестокая героиня античнаго міра, не демонъ въ образ женщины, а просто преступная, сладострастная женщина новйшаго времени, вся сила которой заключается въ чисто же пекомъ лукавств, въ кокетств, въ умніи завлекать мужчину, это одна изъ тхъ женщинъ, которыя обыкновенно возлагаютъ физическое выполненіе преступленія на мужчину, а сами предпочитаютъ играть роль пассивную. Вотъ почему, несмотря на все, королева могла быть нжною матерью для Гамлета, интимною подругою Офеліи. Поэтому также Клавдій, замышляя гибель Гамлета, не впутываетъ мать его въ свои планы. Въ отношеніи своихъ преступныхъ предпріятій Клавдій имлъ полное господство надъ королевою. Шекспиръ со свойственными ему огромнымъ талантомъ и увренностью разршилъ эту трудную психологическую проблему, съумвъ сохранить жизненныя черты женщины-матери и оттнить хорошія стороны соучастницы преступнаго Клавдія.
Все-таки, есть одно сходство между этою современною похотливой женщиною и Клитемнестрой — этимъ демономъ античнаго міра. Клитемнестра и мать Гамлета об отправили на тотъ свтъ своихъ мужей. Мать Гамлета еще до убійства обезчестила своего мужа, вступивъ въ прелюбодйную связь съ братомъ его. Мать Гамлета есть положительно совиновница въ убійств своего мужа. Мы видимъ здсь вс признаки комплота двухъ прелюбодевъ противъ стараго короля. Въ виду этого, слова тни покойнаго короля, обращенныя къ Гамлету съ предупрежденіемъ не предпринимать ничего противъ матери — получаютъ совершенно особенное юридическое значеніе. Дло въ томъ, что по правовому убжденію того времени кровавая месть за убитаго отца не должна распространяться на права матери. Право кровавой мести должно преклониться въ благоговніи передъ правомъ матери, послднее настолько свято, что лицо, обнажившее съ цлью мести свой мечь, должно снова опустить его въ ножны, разъ передъ нимъ предсталъ обликъ матери, со всми ея правами.
Какъ извстно, въ жизни народовъ право матери является боле раннимъ по времени, чмъ право отца. Еще задолго до того, какъ стала утверждаться идея единенія по крови съ отцомъ, связь ребенка съ матерью была уже признана и матери было присвоено право на уваженіе. Самый фактъ признанія права отца (патріархатъ) явился послдствіемъ уже ране существовавшаго материнства (матріархатъ), какъ явленіе производное отъ послдняго. Такъ, у индогерманцевъ роль отца была санкціонирована правомъ на томъ основаніи, что отецъ разсматривался, какъ господинъ жены и, стало быть, какъ господинъ и ея плода. Дитя, такимъ образомъ, признавалось принадлежащимъ отцу не потому, что оно дитя отца, а потому что оно дитя матери и, стало быть, должно принадлежать ему, какъ ея господину,— безразлично, самъ ли онъ произвелъ его за свтъ или кто другой. Извстное римско-правовое положеніе — ‘pater est, qnem nuptiae demonstrant’, заключаетъ въ себ не ту мысль, что супругъ, какъ производитель дитяти, предполагается, а, напротивъ,— ту коренную идею, что въ качеств господина своей жены, онъ иметъ отцовскія права, безразлично, онъ ли самъ произвелъ на свтъ дитя или лицо постороннее. Только постепенно получаетъ въ прав признаніе дйствительный отецъ, въ качеств лица, произведшаго на свтъ дитя, и только постепенно входитъ въ народное сознаніе убжденіе,.что между отцемъ и ребенкомъ его существуетъ одна соединяющая ихъ кровь. Но даже въ этой фаз развитія продолжаютъ еще долго смотрть на мать, какъ на существо, боле интимно, боле глубоко связанное съ ребенкомъ, чмъ отецъ. Мать по народному воззрнію, вками освященному, продолжаетъ считаться средоточіемъ родства. Отсюда ясно, почему право кровавой мести пріостанавливается въ виду права матери.
Въ борьб между убитымъ отцомъ, жаждущимъ мести, и матерью, виновницей его убійства,— сынъ, мститель, долженъ стать на сторону матери. Поднять оружіе противъ своей матери, обратиться противъ той, которая его заключала въ своей утроб и дала ему жизнь, было-бы страшнымъ злодяніемъ. Лучше пусть духъ убитаго отца останется неотомщеннымъ. Орестъ такъ не проступаетъ и потому его преслдуетъ самое страшное проклятіе, какое только знали люди того времени — проклятіе матери. Если-же впослдствіи Орестъ, все-таки, спасается, если его выручаетъ изъ трагическаго положенія само Божество въ лиц А.поддона и Аины, то это происходить, благодаря тому, что идея отцовства одерживаетъ верхъ надъ идеею материнства и начинаетъ преобладать новый принципъ, согласно котораго права отца признаются столь же священными, какъ и права матери.
Шекспиръ въ различныхъ мстахъ краснорчиво выразилъ значеніе правъ матери. Вышеупомянутый римско-правовой принципъ: ‘pater est quem nuptiae denionstrant’ — никогда еще не былъ выраженъ въ такомъ яркомъ освщеніи съ примсью тонкаго юмора, какъ у Шекспира въ первой сцен Короля Іоанна, гд Робертъ и Филиппъ спорятъ о наслдств. Таже рдкая глубина юридическаго взгляда Шекспира сказалась и въ Ричард III, гд Герцогиня Іоркская шлетъ на голову своего еына величайшее проклятіе — проклятіе матери. Такимъ-же образомъ выясняетъ вопросъ о правахъ матери Шекспиръ и въ ‘Гамлет’. Изъ Гамлета Шекспиръ не сдлалъ Ореста. Гамлетъ не ршается на тотъ ужасный шагъ, который превращаетъ безнравственность въ нравственность, неправду въ право, онъ не ршается на страшный прыжокъ черезъ бездонную пропасть неправды, и не совершаетъ того неслыханнаго, дерзкаго поступка, какой сдлалъ Орестъ. ‘Страшись вознесть на матерь руку!..’ — говоритъ Гамлету тнь отца.
И когда сынъ, въ порыв страсти, превращается въ сцен съ своею матерью въ демона и безъ всякой жалости и пощады срываетъ съ нея маску и, забывая святость узъ съ матерью своею, показываетъ ей всю ужасную, позорную низость ея души,— снова появляется тнь отца и своимъ глубокимъ взглядомъ, указывая на испуганную мать, на испытываемую ею душевную борьбу, останавливаетъ Гамлета въ его страстномъ порыв:
‘Посмотри:— отчаянье совсмъ
Твою сразило мать. Подай ей помощь
Въ борьб ужасной съ собственной душой!
Чмъ въ насъ слабе плоть, тмъ нестерпимй
Страдаетъ духъ. Скажи ей слово ласки’.
Предъ священными правами матери останавливается даже духъ мести, и Гамлету не позволено метать свои язвительныя стрлы, не позволено какъ разъ тогда, когда, онъ собирается ихъ выпустить вс. Даже месть не кровавая, а месть безъ пролитія крови, при помощи огненныхъ, уничтожающихъ словъ,— и та парализуется у Гамлета, передъ которымъ вдругъ выростаетъ, какъ въ стальной недосягаемой брон, идея неприкосновенности права родной матери. Духъ отца снова выступаетъ предъ ясновидящими глазами — въ топ. моментъ, когда онъ готовъ забыться — и на этотъ разъ по для призыва къ кровавой мести, а съ тмъ, чтобы наполнить о правахъ матери.

——

Такимъ образомъ, нравственная фигура Гамлета стоитъ на рубеж двухъ эпохъ — эпохи кровавой мести и эпохи новйшаго этико-правоваго міросозерцанія. Поэтому значеніе характера Гамлета — историческое.
Гамлета, какъ и Венеціанскаго купца, можно постигнуть только подъ условіемъ ознакомленія со всею историческою эволюціею, только, поставивъ его личность на почву универсально-историческаго изслдованія.
Таково юридическое содержаніе ‘Гамлета’ — этой величайшей драмы, какую когда-либо видлъ свтъ. Только съ однимъ твореніемъ можно сравнить эту драму. Мы имемъ въ виду самую замчательную драму древности — ‘Орестею’ Эсхила.
Въ этихъ двухъ рдкихъ произведеніяхъ — въ ‘Гамлет’ Шекспира и въ ‘Ореете’ Эсхила — очерченъ прогрессъ права. Прогрессъ этотъ выраженъ въ двухъ могучихъ натурахъ, которымъ поставленная для разршенія колоссальная задача причиняетъ невыносимыя страданія. Въ одной драм къ смертному герою снисходятъ боги и ведутъ его въ побд, въ другойгерой предоставленъ самому себ. Послдній истекаетъ кровью отъ горя и страданій и оставляетъ міру свое драгоцнное міросозерцаніе. И дйствительно, въ своихъ невыразимыхъ страданіяхъ и бдствіяхъ герой этотъ выказалъ такую мудрость и такую наблюдательность, какія еще пи разу не проявлялъ ни одинъ смертный.
Юриспруденція должна высоко носить свое знамя, если въ двухъ выдающихся драматическихъ произведеніяхъ древняго и новаго времени, въ ‘Оресте’ и въ ‘Гамлет’, драматическій конфликтъ основанъ на правовой коллизіи и дйствія героевъ ихъ отмчаютъ собою актъ правоваго прогресса…
Колер Йозеф
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Шекспир. Том третий, Гервинус Георг-Готфрид, Год: 1849
  2. Этика и материалистическое понимание истории, Каутский Карл, Год: 1910
  3. Иностранная политика Англии, Уолпол Спенсер, Год: 1882
  4. Шекспир. Том первый, Гервинус Георг-Готфрид, Год: 1849
  5. История торговых кризисов в Европе и Америке, Вирт Макс, Год: 1877
  6. Шекспир. Критическое исследование его мысли и его творчества, Дауден Эдуард, Год: 1875
  7. Буржуа, Зомбарт Вернер, Год: 1913
  8. Вымершие чудовища, Хатчинсон Генри Невилл, Год: 1892
Электронная библиотека