Шекспир Гервинуса, Кусков Платон Александрович, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

No — ДЕШЕВАЯ БИБЛІОТЕКА — 217

РОМЕО И ЮЛІЯ

ТРАГЕДІЯ
ВИЛЛЬЯМА ШЕКСПИРА

ПЕРЕВОДЪ
П. А. КУСКОВА

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ А. С. СУВОРИНА

ШЕКСПИРЪ ГЕРВИНУСА.

НЕОБХОДИМАЯ ОГОВОРКА.

Книга, названіе которой стоитъ въ заголовк, пользуется у насъ большою извстностію, по прекрасному переводу г. Тимофеева. Въ виду этого, на стр. 47 находящейся въ рукахъ у читателя книжки и сдлана выноска, помогающая найти въ перевод мсто, разъясняемое Гервинусомъ. Но это же обязываетъ переводчика сказать нсколько словъ вообще о достоинств указаній, длаемыхъ Гервинусомъ относительно общаго смысла и нкоторыхъ частностей переведенной трагедіи.

Ученый комментаторъ объясняетъ, что руководящая мысль всей пьесы всего полне высказывается въ рчахъ отца Лаврентія. Онъ находитъ, что поэтъ, влагая въ уста Лаврентія его мудрыя рчи, какъ будто особенно тщательно заботится, чтобы въ зрител не оставалось никакого сомннія о его собственномъ образ мыслей.

Съ этимъ едва ли можно согласиться.

Отецъ Лаврентій, въ изображеніи Шекспира, глубоко знаменательное лицо. Въ сцен съ корзинкой заключается цлое откровеніе — не въ самой сути простодушныхъ созерцаній отца Лаврентія, а въ той безоблачности духа, съ которой соединены эти созерцанія. Шекспиръ рисуетъ въ этой сцен тотъ свтлый рай, въ который можетъ привести человка освободившаяся отъ жизненныхъ навожденій, благодушная, цломудренная старость. И, кажется, онъ именно хочетъ показать, что рай этотъ тмъ ненарушиме, чмъ проще и безхитростне обрвшая его душа человческая. Такой душой представленъ отецъ Лаврентій. Онъ весь ·— голубиная чистота. Чего у него нтъ вовсе, такъ это именно мудрости. Въ этомъ-то и заключается вся глубокая назидательность его изображенія. Если онъ кажется мудрымъ между людьми, съ которыми иметъ дло, то потому только, что люди-то эти такъ же недалеки, какъ онъ, да, сверхъ того, еще омрачены всякими страстями и сбиваются съ толку всякими навожденіями. Какая въ отц Лаврентіи мудрость! Онъ начинаетъ ужъ нсколько даже выживать изъ ума. Вдь его дтская простота все и напутала. Кто же, какъ не онъ, главная причина всхъ происшедшихъ несчастій, главное отвтственное лицо? Какая мудрость дала бы себя увлечь нетерпливому, отъ любви потерявшему разумъ юнош и по первому слову согласиться его внчать сегодня же, даже несмотря на то, что самъ онъ, отецъ Лаврентій, преподаетъ этому юнош, что не спши — осторожнй: кто скоро бжитъ, тотъ споткнется, что самъ видитъ, какъ скоропостижно перешла у Ромео любовь съ Розалины на Юлію, и что самъ понимаетъ, какъ эти буйственныя радости имютъ и буйственный конецъ. Правда, ни одинъ драматическій писатель не ршился бы взвалить уголовную отвтственность на такое безобидное, милое лицо, но Шекспиръ знаетъ, что ежеминутно люди, самые хорошіе, длаютъ сами то, отъ чего предостерегаютъ другихъ, что между мыслями, посщающими насъ въ нашемъ спокойномъ состояніи, и мыслями, вытекающими изъ нашихъ желаній, можетъ не быть никакого соотношенія, что, наконецъ, самыя пагубныя вещи происходятъ иногда, въ жизни отъ людей самыхъ безобидныхъ, самыхъ чистыхъ, ничего не желающихъ, кром добра всмъ и каждому. И Шекспиръ длаетъ главнымъ виновникомъ всхъ бдъ своей трагедіи то самое существо, въ которомъ заключается имъ самимъ, этимъ существомъ, несознаваемое указаніе, въ чемъ состоитъ самое высшее благо жизни и, непремнно, самое высшее ея назначеніе — ощущать Бога сердцемъ и разумть Его мыслію въ травк, въ растеніи, въ камн {Такъ въ подлинник: In herbs, plants, stones. Это не Шекспиръ, а отецъ Лаврентій длаетъ различіе между травкою и растеніемъ.}. Шекспиръ именно налегаетъ на то, что это блаженство открыто не однимъ только мудрымъ, но и людямъ самымъ простымъ, какъ, напр., отецъ Лаврентій. Шекспиръ созерцаетъ Бога, главнйшимъ образомъ, въ душ человческой. Это-то и ставитъ драматическія его произведенія такъ неизмримо высоко надъ произведеніями другихъ драматическихъ писателей, кажется даже и не подозрвающихъ, что можно изучать Бога по душ человка, и противополагающихъ человка всмъ другимъ проявленіямъ сущности Божіей, какъ противополагаетъ отецъ Лаврентій растеніе травк. Оттого у Шекспира и люди такіе живые, и оттого разбирать его трагедію почти все равно, что разбирать самую жизнь. У него злоди не говорятъ сами о себ: смотрите, какой я злодй! У него, въ разбираемой пьес, невольнымъ злодемъ оказывается лицо, о которомъ не только безсмысленная болтунья-кормилица сказала: вотъ, что значитъ ученость! но самъ ученый профессоръ двухъ германскихъ университетовъ подумалъ, что Шекспиръ его устами хотлъ выразить собственную свою премудрость. Шекспиръ нигд не изображалъ самого себя, онъ, конечно, чувствовалъ, что онъ и не справился бы съ такимъ сложнымъ изображеніемъ. Онъ вдь совмщаетъ въ себ все, что имъ изображено во всхъ его пьесахъ, стихотвореніяхъ, да еще, вдобавокъ, все то, о чемъ онъ думалъ и чего изобразить не усплъ, а можетъ быть, даже и не сумлъ. А отецъ Лаврентій! Онъ весь налицо. И въ какомъ унизительномъ положеніи является онъ при развязк пьесы:

Монаха взяли:

Трясется весь, и охаетъ, и плачетъ.

Какая мудрость поставила бы себя въ такое положеніе!

Чтобы избавить Юлію отъ брака съ Барнсомъ, что могло быть проще и достойне, какъ пойти къ отцу и объявить, что она обвнчана? А онъ растерялся и, по свойственной всмъ простодушнымъ людямъ привычк хитрить, придумалъ такую диковинную штуку, какая можетъ только ребенку во сн. присниться. Точно донъ Базиліо со своей calunnia.— Да и къ браку- двухъ ребятъ нужно было попытаться склонить ихъ отцовъ, предварительно склонивъ ихъ самихъ къ нкоторой отсрочк. По крайней мр, нужно было обо всемъ этомъ хоть немножко подумать. Но онъ и думать совсмъ не уметъ тамъ, гд приходитъ въ соприкосновеніе съ дйствительной жизнію, и безо всякихъ размышленій, безо всякой настоятельной нужды, легкомысленно соглашается на обманъ, не соотвтствующій совсмъ его званію. По свой безхитростности онъ постоянно хитритъ тамъ, гд хитрить не нужно. Съ какимъ простосердечіемъ учитъ онъ Юлію, какъ обмануть весь домъ. А самъ-то посл какъ лжетъ! Его жаль, когда онъ, при вид отца и матери, ломающихъ себ руки и рвущихъ волосы надъ тломъ мнимо-умершей дочери, ршается еще ихъ пристыжать и читать имъ наставленія, къ своимъ, не соотвтствующимъ правд рчамъ всуе приплетая имя Божіе! Ему уже лучше бы всего было тутъ молчать приниженно. Но мы, подкупленные въ его пользу участіемъ, которое онъ принимаетъ въ шевелящихъ наши половые инстинкты отношеніяхъ Ромео и Юліи, ничего этого не видимъ и готовы признать отца Лаврентія за мудреца, благо Шекспиръ нигд не называетъ его передъ нами бякою. Какая въ немъ мудрость! И въ совтахъ-то его и увщаніяхъ никакой нтъ его личной мудрости: все это мірская, такъ сказать, мудрость, готовыя фразы, которыхъ окажется сколько угодно въ распоряженіи каждаго человка его званія. Онъ можетъ произноситъ ихъ, даже объ нихъ не думая, какъ это и длаетъ передъ обмершею, Юліею, ибо объясняя отцу и матери, какъ теперь Юлія возвышена Небомъ, уберегшимъ свою въ ней часть для жизни вчной, онъ не можетъ думать ничего другого, кром того, что Юлія жива и черезъ два дня очнется. Онъ до того несложенъ, отецъ Лаврентій, что у него, по отношенію къ своимъ дйствіямъ, нтъ ни сомнній, ни сокрушенія: у него только есть дтскій страхъ, чтобы не открылось, какъ онъ напроказилъ. Но сколько бы ни совмстилъ въ себ отецъ Лаврентіи ходячей, заурядной мудрости міра, мудрость эта, конечно, не заполнитъ собою всего широкаго поля зрнія Шекспира. Міръ съ озлобленіемъ ищетъ при всякомъ несчастій виноватаго. Это длаютъ и его ученые криминалисты, и его безпокойные агитаторы, и его самодовольные поэты. А Шекспиръ смется надъ ними и говоритъ: — Вотъ постойте, я вамъ покажу такого виноватаго, съ которымъ не разберется не только болтунья-кормилица, но даже ученый профессоръ (Шекспиръ предчувствовалъ этого профессора и изобразилъ уже еіо, отчасти, въ свой кормилиц.— А какая масса такихъ кормилицъ, въ наши дни, наполняетъ страницы нашихъ газетъ и журналовъ ученою и всякой другою критикой!). Міръ ищетъ, какъ бы предохранить себя отъ страданій. Вс мудрые совты отца Лаврентія клонятся къ тому же самому. А Шекспиръ знаетъ, что отъ страданій уйти нельзя, что неизвстно никому, кого на какихъ путяхъ ожидаетъ наиболе страданій, знаетъ, что даже самыя свтлыя, самыя высокія человческія радости, радости созерцанія, не освобождены отъ огня, потому что натуры, боле одаренныя, чмъ отецъ Лаврентій, не могутъ замереть неподвижно на повтореніи однихъ и тхъ же, можетъ быть, даже подсказанныхъ имъ другими, уразумній, а за всякимъ лучезарнымъ разсвтомъ новаго какого-нибудь самостоятельнаго уразумнія слдуетъ, обыкновенно, новое омраченіе мысли появляющимися тучами сомнній. Эти тучи, обыкновенно, растутъ, и мракъ отъ нихъ сгущается, наводя на сердце тоску и страхъ и доводя его, почти постоянно, до отчаянія, когда невыносимыя муки вынуждаютъ тебя къ послднему, превышающему вс прежнія усилія, напряженію, которое должно, кажется, окончательно обратить тебя въ хаосъ, но оно-то, обыкновенно, и выводитъ тебя опять на свтъ Божій. Появленіе на свтъ Божій идей сопряжено для отцовъ ихъ съ такими же страданіями, съ какими для нашихъ матерей соединено наше собственное появленіе, и идеи, не родившіяся такимъ образомъ, ничего обыкновенно не стоятъ. Это выкидыши и недоноски слабосильнаго мышленія. Все живучее изъ страданій выходитъ и идетъ на страданіе. Кто хочетъ уйти отъ страданій, тотъ хочетъ своекорыстно освободить себя отъ дятельнаго участія въ жизни Божіей, такъ какъ Божья жизнь должна непремнно состоять изъ мгновеній восторга, подготовленныхъ вками страданій. Шекспиръ знаетъ, что есть люди,— онъ не можетъ этого не знать, потому что непремнно таковъ онъ самъ, — есть люди, для которыхъ то, что отецъ Лаврентій, вмст со всмъ міромъ, считаетъ погибелью, и что оказывается, дйствительно, гибельнымъ для Ромео, — служитъ только толчкомъ къ душеспасительному обновленію, что есть люди, у которыхъ въ моментъ, когда эта погибель настанетъ, и когда они, силою обстоятельствъ, низвергаются въ пропасть, — вдругъ обнаруживается два орлиныхъ крыла, и тогда они не возьмутъ никакихъ уже куриныхъ благополучіи за удовольствіе парить на этихъ крыльяхъ надъ грозившей имъ бездною. Такимъ образомъ, по об стороны узенькой, ограниченной, освщенной благочестивой лампадою, правды отца Лаврентія Шекспиръ видитъ цлый, залитый ослпительнымъ сіяніемъ міръ правдъ другихъ, высшаго порядка. Онъ знаетъ, что рядъ тхъ паденій, отъ которыхъ предостерегаетъ отецъ Лаврентій, для нкоторыхъ людей можетъ служить лстницей въ царство свта, потому что орлиныя крылья, о которыхъ сказано выше, совсмъ не крылья, а вдохновенное, изъ огня отчаянія родившееся уразумніе тхъ высшихъ условій нашего существованія, передъ которыми наше горе ничтожно, даже больше: передъ которыми мы должны возблагодарить судьбу за ниспосланное намъ горе, такъ какъ оно привело насъ къ новому уразумнію, а нтъ выше радости, какъ радость уразумнія. И это чистая, человческая радость. Человкъ созданъ именно для этихъ радостей: для животныхъ он не существуютъ. Нужно только, чтобы горе наше было настоящее, хорошее горе, т. е. такое, какого ни одинъ человкъ самъ себ даже сдуру не пожелаетъ, и къ которому приготовиться нтъ возможности. Недаромъ въ Библіи голосъ Божій постоянно слышится изъ огня. Несчастіе въ томъ, что мы либо мало выносливы, либо мало чувствительны къ своимъ страданіямъ. Но всему свое время, и надо думать, что въ человчеств вырабатываются понемногу недостающія ему покуда качества. И можетъ быть, именно, въ виду получаемыхъ нами въ огн откровеній, сама природа устроила такъ, что даже осужденные на погибель цыплята, въ род Ромео, не слушаютъ мудрыхъ предостереженій отца Лаврентія.

Шекспиръ, очевидно, не мирится на томъ предположеніи, что жизнь глупа, и что ее можетъ поправить отецъ Лаврентій своими совтами, но онъ ищетъ: какой великій смыслъ можетъ заключаться въ тхъ явленіяхъ нашей жизни, которыя, при взгляд на нихъ въ упоръ, съ нашихъ низменностей, могутъ намъ показаться какимъ-то безсмысленнымъ, ни къ чему не ведущимъ нагроможденіемъ? Но такіе поиски можно предпринять только съ высоты орлинаго полета, а никакіе кормы и никакія пойла не могутъ сдлать, чтобы выросли орлиныя крылья у курицы.

Такъ какой же выразитель шекспировскихъ мыслей отецъ Лаврентій?

Если есть въ пьес лицо, стоящее не на первомъ план и представляющее блдный обликъ самого Шекспира (какъ у Брюлова художникъ въ ‘Послднемъ дн Помпеи’), такъ это Меркуціо, о которомъ ученый комментаторъ отзывается съ крайнимъ пренебреженіемъ: для него это безобразный утенокъ Андерсеновой сказки. ‘Меркуціо’, говоритъ профессоръ Гервинусъ, ‘составляетъ ршительную противоположность Ромео: онъ человкъ совершенно необразованный, грубый, неблагопристойный и отмнно некрасивый’ {Шексп. Герв. Т. II, стр. 26.}. А этого некрасиваго человка Шекспиръ разукрасилъ прелестнйшимъ разсказомъ о цариц Мабъ, ему въ уста вложилъ собственныя свои, не столько глубокомысленныя, сколько остроумныя замчанія: на что, напримръ, похожа слюнявая любовь, свою жалобу на шутовъ изолгавшихся, досаду, что собака, крыса, мышь можетъ на смерть оцарапать человка, вложилъ ему, на краю могилы, въ уста выразительное, насмшливое восклицаніе: Ваши домы! показывающее, что Меркуціо, умирая, почувствовалъ, чего стоили эти домы съ ихъ враждой и съ ихъ фамильными склепами.

Но ученый профессоръ не обратилъ на это никакого вниманія.

Ученость сообразительности нашей не увеличиваетъ: напротивъ, обременяя наше вниманіе, она можетъ уничтожить послднюю нашу сообразительность.

Меркуціо, этотъ единственный во всей пьес человкъ съ зачатками орлиныхъ крыльевъ, погибаетъ изъ-за глупой, чужой вражды,— это самая дорогая ея жертва, его гибель приноситъ гибель другимъ, и Шекспиръ отлично это все сдлалъ: нужно было убрать этого безобразнаго утенка, чтобы онъ не мшалъ птушьему роду завершить свою безсмысленную трагедію и не вытащилъ какъ-нибудь Ромео, какъ самъ онъ говоритъ, изъ петли этой, съ позволенья сказать, любви {Of This, save-reverence, love.}, потому что Ромео, собственно говоря, въ жизни длать нечего: своей трагической смертью онъ полезне для міра, нежели былъ бы своею жизнію. Останься онъ жить вмст съ Юліей, изъ нихъ бы вышли Аанасій Ивановичъ съ Пульхеріей Ивановной. Прекрасная компанія: они, въ качеств счастливыхъ земныхъ обитателей, отецъ Лаврентій, въ качеств мудреца, и профессоръ Гервинусъ, въ качеств ученаго, одного съ ними уровня.

Профессоръ Гервинусъ говоритъ о Капулет (стр. 28): ‘Старый Капулетъ, по мастерскому изображенію поэта, представленъ человкомъ весьма неровнаго характера, какъ вс запальчивые люди. То онъ, въ пылу гнва, забываетъ свой костыль и старыми руками хватается за старый мечъ, то онъ, въ веселомъ расположеніи духа, противъ задорнаго своего племянника беретъ сторону своихъ враговъ, которые доврчиво постили его балъ. То онъ находитъ, что дочь его слишкомъ молода для замужества, то вдругъ, черезъ два дня, она кажется ему зрлою невстой. Когда за нее сватается Парисъ, то Капулетъ сначала, какъ лучшій изъ отцовъ, вполн предоставляетъ дочери свободный выборъ, потомъ вдругъ, въ порыв страсти, онъ принуждаетъ ее къ ненавистному браку’, и т. д.

Но разв нельзя того же самаго сказать и о матери?— Когда дочь отказывается отъ замужества, которымъ ее хотятъ осчастливить,— мать выражаетъ желаніе, чтобъ дур гробъ былъ женихомъ, а когда дочь умерла,— плачетъ и даже не помнитъ, что она сама этого желала!

Шекспиръ подмтилъ, въ какой рабской зависимости находится наша мысль отъ нашего настроенія, и эти эволюціи нашихъ мыслей, подъ музыку нашихъ страстей, иногда съ совершенною перемною фронта, и составляютъ главную красоту, несокрушимую силу его трагедій. Этимъ путемъ онъ забирается въ самую глубь нашего существа. У него Ромео нигд прямо не говоритъ Юліи, что онъ ее любитъ. Шекспиръ развертываетъ передъ нами весь калейдоскопъ мыслей Ромео, и по этимъ мыслямъ мы видимъ, что происходитъ въ сердц юноши. Юлія говоритъ въ одномъ только мст, что она влюблена, но она говоритъ это себ въ оправданіе и, при томъ, въ форм, заключающей осужденіе ею самой себя: Прелестный Монтэгю, я слишкомъ влюблена! Это признаніе является у нея нкоторымъ оголеніемъ ея души, какъ бываетъ на суд, гд иногда въ видахъ раскрытія истины обнаруживаются такія вещи, которыя человческая скромность привыкла скрывать отъ посторонняго глаза, что больше всего длаетъ страшною скамью подсудимыхъ.

Капулетъ не говоритъ, какъ самому ему хочется имть зятемъ родственника, герцога. Съ Парисомъ онъ ведетъ себя весьма сановито, и не только говоритъ, что дочь его еще слишкомъ молода, но даже совтуетъ Парису посмотрть на другихъ и выбрать ту, достоинства которой будутъ выше. Но онъ видитъ, по настояніямъ Париса, что Парисъ отъ него не уйдетъ, а относительно дочери онъ твердо увренъ, что она во всемъ захочетъ быть руководима отцомъ. Но когда оказывается, что она къ этому не иметъ ни малйшаго расположенія, тогда настроеніе его измняется, и мысли получаютъ совершенно другой оборотъ. Тутъ ему кажется дерзкимъ, глупымъ, преступнымъ, что его дочь считаетъ себя слишкомъ молодой для замужества, онъ уже безо всякой сановитости передразниваетъ ее: ‘Я замужъ не хочу, я слишкомъ молода’, забывая, что онъ это самое говорилъ Парису, и съ нимъ происходитъ при этомъ совершенно неожиданное и имъ самимъ незамчаемое оголеніе, онъ и не знаетъ, что онъ также на скамь подсудимыхъ, и, защищая себя, проговаривается: что мы обдлали такого почтеннаго ей женишка.

Вдь у Шекспира на сцен живые все люди, а не нацарапанные дтской рукою трубочисты или солдатики.

А самъ Ромео? Съ нимъ какое совершается превращеніе!— Кто бы могъ думать, это этотъ цыпленокъ первыхъ двухъ актовъ, прежде чмъ умереть совершенно цыплячьею смертью, покажетъ въ собственномъ своемъ лиц міру призракъ нигилиста, въ разговор съ аптекаремъ?— Шекспиръ показалъ такой призракъ въ Ромео, съ объясненіемъ его причинъ и сущности, за 300 почти лтъ до появленія въ мір этой сорной травы нашихъ осужденныхъ на безплодіе нивъ, засянныхъ чуждыми нашей почв иноземными злаками.

Верхомъ совершенства, по построенію, является въ пьес монологъ Юліи со склянкой, гд мысли, приведенныя въ крайнее напряженіе чувствомъ страха, вс устремлены въ ту сторону, съ которой грозитъ опасность, но тмъ же страхомъ вс разъединены, не могутъ выдержать строя, и живописно представляютъ весь ужасъ, всю сумятицу, въ которыхъ находится сердце двушки, достойной, надо замтить, лучшей участи: она такъ бодро и смло выдерживаетъ борьбу, что ей былъ бы подъ стать даже некрасивый Меркуціо. И съ нимъ, конечно, ее ожидала бы гибель, но не такая безсмысленная и не столь преждевременная.

Такимъ образомъ, настоящая глубина Шекспира для профессора Гервинуса вовсе не существуетъ. И онъ, тмъ не мене, разъясняетъ глубокомысліе Шекспира недоросшей, по собственному его выраженію (т. II, стр. 43), до пониманія этого глубокомысленнаго поэта, публик.

Но въ чемъ, однако, главная задача трагедіи? Не въ томъ же, въ самомъ дл, чтобы праздно рисовать птушьи характеры Капулетовъ и цыплячью натуру Ромео, съ ихъ куриными озлобленіями и несчастіями?

Шекспиръ подмтилъ еще, что и въ дйствіяхъ человка столь же мало отвтственной передъ другими свободы, какъ и въ его мысляхъ: мысли зависятъ отъ настроенія, дйствія зависятъ отъ общаго напора настроенья и мыслей. Легкій намекъ на то, гд начинается царство свободы, заключается въ пьес, какъ уже было замчено, въ созерцательной сторон жизни отца Лаврентія. Но главный представитель свободы мысли во всей пьес это самъ Шекспиръ: его одного не омрачаетъ никакое пристрастіе, онъ одинъ стоитъ выше всего, имъ изображаемаго. Это обстоятельство производило, до сихъ поръ, тотъ оптическій обманъ, что лица, имъ изображаемыя, казались какъ будто не совсмъ обыкновенными. А это самыя обыкновенныя лица: какъ вы да я, со всми нашими сродниками. У него, въ разбираемой пьес, могло бы оказаться пристрастіе только къ одному, особнякомъ стоящему Меркуціо, но зато онъ и не даетъ разгуляться этому пристрастію, а избираетъ Меркуціо для принесенія въ жертву роковому теченію событій. Ни одно изъ дйствующихъ лицъ не занимаетъ его исключительно. Его исключительно занимаетъ лицо, котораго нтъ на афиш. Люди у него приходятъ и уходятъ на глазахъ у зрителя, но есть одно лицо, имъ не называемое, которое не уходитъ со сцены и которое направляетъ ходъ дйствія. Никто изъ дйствующихъ лицъ не знаетъ, что въ немъ совершается: Ромео думаетъ, что любитъ Юлію за ея невообразимую красоту, но она ему кажется такою прелестною только потому, что онъ весь заряженъ потребностью любить.— О красот Юліи никто ничего въ пьес не говоритъ, кром кормилицы, весьма слабо заявляющей, что изъ всхъ ребятъ, которыхъ она выкормила, Юлія была самой хорошенькой. Но это степень красоты относительная. Бенволіо Юліи не замчаетъ, Меркуціо тоже не обращаетъ на нее никакого вниманія, а отецъ называетъ ее ходячею немочью и маской изъ свчного сала. Вроятно, было въ ней что-нибудь, наводившее на такія сравненія. Что Парисъ въ нее влюбленъ, такъ это такъ же мало разъясняетъ сомннія, какъ и любовь къ ней Ромео. А что Ромео нужно было непремнно въ кого-нибудь влюбиться, на это въ пьес существуетъ громогласное указаніе: онъ переноситъ на Юлію только неудачную свою любовь къ Розалин. Вдь если бы Шекспиръ не желалъ этого указать, такъ для чего ему понадобилась бы Розалина?

Отецъ Лаврентій думаетъ, что помогаетъ влюбленнымъ, видя въ ихъ соединеніи средство помирить ихъ отцовъ, но длаетъ это единственно вслдствіе легкомысленной своей доброты, не будучи въ состояніи отказать въ обращенной къ нему просьб: люди всегда придаютъ какой-нибудь смыслъ своимъ самымъ безсмысленнымъ дйствіямъ.

Кормилица думаетъ, что помогаетъ Юліи по своей доброт, но главнымъ образомъ принимается устраивать ея благополучіе изъ любви къ тмъ дламъ, о которыхъ было пророчество ея покойнаго мужа.

Изъ-за чего враждуютъ между собою Капулеты и Монтэгю? Изъ разговоровъ старика Капулета съ Парисомъ:— А кажется, чего бы и стоило жить въ мир старикамъ такимъ, какъ мы!— изъ того, что Капулетъ говоритъ на балу про Ромео (что показалось Гервинусу мастерскимъ изображеніемъ неровнаго характера Капулета), и изъ словъ, произносимыхъ старымъ Монтэгю тотчасъ посл усобицы (Кто эти старыя затялъ снова ссоры?), видно, что въ сердц стариковъ давнымъ-давно нтъ ни малйшей вражды: ссора поддерживается ихъ прислугою, желающею, изъ тщеславія, принимать участіе въ длахъ господъ, да молодежью, нетерпливо стремящеюся играть роль въ жизни и даже указывать путь-дорогу старью, не заслужившему отъ нея ни доврья, ни уваженія. Старики же сохраняютъ враждебный другъ противъ друга видъ только потому, что ни одному не хочется шевельнуть мозгами и посмотрть, что длается въ его собственномъ сердц. Люди ужасно не любятъ шевелить мозгами, и расшевеливаются ихъ мозги только громовыми средствами. Свтлыя мысли родятся только въ огн, въ тотъ моментъ, когда онъ становится для насъ боле невыносимъ, и когда намъ, во что бы то ни стало, для сохраненія жизни, нужно отъ него избавиться, тогда мы, поневол, отрекаемся это всхъ своихъ пристрастій и не ищемъ ничего, кром истины, могущей насъ освободить отъ огня. Во всхъ другихъ случаяхъ исканія истины мы лицемрно только подтасовываемъ мысли свои для оправданія нашихъ дйствій, для поблажки нашимъ желаніямъ, и производимъ въ мозгахъ своихъ только какую-то муть, въ которой намъ сподручне ловить рыбу. Органическій недугъ книги профессора Гервинуса тотъ, что въ ней нтъ вовсе идей вулканическаго происхожденія, вся она состоитъ исключительно изъ нептуническихъ осадковъ, содержащихъ въ себ разныя допотопныя окаменлости.

Самъ Меркуціо не знаетъ, изъ-за чего лзетъ на погибель. Онъ думаетъ, что смываетъ пятно съ чести Ромео, но Шекспиръ надлилъ своего любимца, въ роковое утро, такимъ сквернымъ расположеніемъ духа, что съ первыхъ словъ его, въ разговор съ Бенволіо, видно, чмъ дло кончится, если ему кто-нибудь подвернется.

Лицомъ, мене всего лгущимъ передъ собою, является лицо, боле всхъ лгущее передъ другими, это — Юлія: она лучше всхъ понимаетъ, что длаетъ, но это потому, что ближайшіе мотивы, заставляющіе ее дйствовать, составляютъ одно нераздльное цлое съ конечною цлью, къ которой ее ведетъ природа: она вьетъ себ гнздо и, начавши вить его, уже не останавливается въ своей работ и съ упорствомъ вещей стремится къ ея завершенію: она готова залзть къ покойнику подъ саванъ, чтобы только докончить свою работу, а ужъ обмануть кого-нибудь для этого для нея ршительно плевое дло. Но и она всего этого не сознаетъ, и говоритъ, что готова ршиться на всякіе ужасы только для того, чтобы не итти за Париса.

Такимъ образомъ, никто изъ дйствующихъ лицъ себя не знаетъ и отъ себя не зависитъ. Всми ими заправляетъ что-то роковое, висящее въ звздахъ {Это слово Шекспира: hanging in the stars. Въ перевод оно замнено словомъ сокрытое (стр. 28), что оно, собственно, тутъ и значитъ. Но это больное мсто перевода. Шекспира измнять нельзя, и чуть сдлаешь малйшее отступленіе отъ подлинника, совсть тебя замучить и не оставить въ поко, пока ты не сдлаешь такъ, какъ нужно. Въ подлинник:

my mind misgives,

Some consequence, yet hanging in the stars.

Shall bitterly begin his fearful date

With this night’s revois, and expire the term…

Читай:

Душа полна предчувствіемъ какихъ-то

Послдствій, что пока висятъ еще въ звздахъ,

И горько поведутъ свой страшный счетъ

Съ веселій этой ночи, и покончать…

Такъ же точно на стр. 47 читайте: грубая воля (rude will), а не буйная воля.

И переводъ Шекспира сопряженъ съ нкоторыми страданіями!}. Лицо, не сходящее со сцены, это та сила мощная, съ которой борьба немыслима. Она одна ведетъ все дйствіе, и властно, неотвратимо сокрушаетъ упорную неповоротливость мозга двухъ воображаемыхъ враговъ, и обложивши ихъ пеней, какая и въ голову не приходила о нихъ скорбящему князю, заставляетъ ихъ, пригнувши что-то воображающія о себ, ихъ старыя головы къ могиламъ ихъ радости, безпомощно протянуть другъ другу руки и смиренно назвать другъ друга братомъ, на этотъ разъ съ нкоторымъ уже сознаніемъ, что они, не хотвшіе быть братьями по участію въ радостяхъ жизни, сдлались братьями по поразившему ихъ обоихъ несчастію.

У нея, у этой силы, всегда найдутся въ распоряженіи и охотница до скоромнаго, старуха-кормилица, и легкомысленно-добрый отецъ Лаврентій, и голодный аптекарь, и все, что нужно, для того, чтобы главная воля ея была исполнена неукоснительно: чтобы мозги человка были расшевелены, и чтобы глаза его понемножку обращались въ ту сторону, гд находится до сихъ поръ только отецъ Лаврентій съ его простодушными созерцаніями.

Для чего это можетъ быть нужно той сил?— Вотъ когда устремятся туда вс глаза наши, такъ, можетъ быть, передъ нами что-нибудь и откроется. А покуда видно только одно: что туда вся наша жизнь стремится направить наши взоры.

На это тоже есть довольно прямое указаніе въ пьес: ‘Гд вы, враги? вы видите, что Небо нашло пути вс ваши радости убить любовью!’

Но и этого слона не замтилъ профессоръ Гервинусъ.

‘Что за озлобленіе противъ профессора Гервинуса! думаетъ теперь, наврно, читатель: вдь ужъ онъ, кажется, давно умеръ?’

— Профессоръ-то Гервинусъ умеръ? Умеръ Шекспиръ, а профессоръ Гервинусъ безсмертенъ: куда ни взгляни, везд увидишь профессора Гервинуса.

Шекспиръ ищетъ въ сердц человка и въ жизни заключающихся въ нихъ естественныхъ откровеній. Это работа, къ которой до сего времени только и приступалъ одинъ Шекспиръ, и которая составитъ главное дло не народившихся еще, будущихъ поколній.

Пл. Кусковъ.

19 сентября 1891 г.

РОМЕО И ЮЛІЯ

ШЕКСПИРЪ ГЕРВИНУСА.

НЕОБХОДИМАЯ ОГОВОРКА.

Читайте также: