Шарль Бодлер, Бурже Поль, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПАНТЕОНЪ ЛИТЕРАТУРЫ.

ПОЛЬ БУРЖЕ.

ОЧЕРКИ СОВРЕМЕНОЙ ПСИХОЛОГІИ

ЭТЮДЫ

О ВЫДАЮЩИХСЯ ПИСАТЕЛЯХЪ НАШЕГО ВРЕМЕНИ,
съ приложеніемъ статьи о П. Бурже
ЖЮЛЯ ЛЕМЕТРА.

Переводъ Э. К. Ватсона.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографіи Н. А. Левидина. Невскій просп., д. No 8.
1888.

Шарль Боделэръ.

Читать ‘Цвты Зла’ въ семнадцать лтъ, когда еще не въ состояніи бываешь понимать той доли мистификаціи, которая возводитъ на степень ловкихъ парадоксовъ нкоторыя идеи, сами по себ лишь исключительныя,— это значитъ вступать въ міръ невдомыхъ досел ощущеній. Найдутся воспитатели души боле точные и боле строгіе, чмъ Боделэръ, какъ напр. Тэнъ или Анри Бейль, но трудно будетъ найти боле обаятельныхъ и способныхъ очаровывать.

Глаза твои красивы, какъ глаза портрета…

писалъ онъ объ одной изъ тхъ небезупречныхъ женщинъ, обаянію которой онъ поддавался, нчто въ род такой очаровательности взгляда замчается въ его меланхолическихъ и ласкающихъ слухъ стихахъ, на половину ироническихъ, на половину грустныхъ. Нкоторые его стихи преслдуютъ и тревожатъ ваше воображеніе съ настойчивостью, почти причиняющею боль. Онъ въ особенности любитъ начинать стихотворенія свои словами, отличающимися грустной и въ то-же время меланхолической торжественностью, которую не такъ легко забудешь.

Не нужна мн твоя благонравномъ. будь лишь красива и печальна.

И еще:

И въ мое измученное сердце ты вонзилась, какъ кинжалъ, глубоко.

И дале:

И лежа ни песк, въ раздумій глубокомъ.

Въ безбрежіе морей свой взоръ он вперили.

По темпераменту своему и изъ любви къ риторик, Боделэръ любитъ окружать свои поэмы оригинальностью, напоминающею яркое кольцо, окружающее планету, будучи убжденъ, подобно автору несравненной элегіи ‘Къ Елен’, Эдгару Поэ, что всякая красота должна отличаться нкоторою странностью и что изумленіе является необходимымъ условіемъ поэтическаго чародйства. Это дйствительно чародйство для того, кто не побоится трудностей этого искусства. Означенное впечатлніе можно сравнить съ тмъ, которое испытываешь, стоя передъ картинами да Винчи, съ ихъ тнями и полу-тнями, придающими столько таинственности улыбк. Опасная любознательность возбуждаетъ вниманіе и заставляетъ подолгу задумываться передъ этими загадками живописца или поэта, а если пристально и подолгу всматриваться, то обнаружится загадка тайны Секретъ Боделэра — это секретъ многихъ изъ насъ: поэтому весьма вроятно, что онъ сдлается также и секретомъ всякаго молодого человка, находящаго удовольствіе въ этомъ неистощимомъ своими открытіями чтеніи.

I.
Анализъ любви у Боделэра.

Прежде всего, мы замчаемъ у Боделэра оригинальный взглядъ на любовь. Точне всего этотъ взглядъ, повидимому, можно было-бы опредлить тремя эпитетами, между которыми, съ перваго взгляда, нтъ ничего общаго: Боделэръ въ своихъ любовныхъ стихотвореніяхъ въ одно и то-же время и мистикъ, и аналитикъ, и развратникъ. Онъ мистикъ, я образъ идеальный какъ образъ Мадовны. появляется постоянно то на свтломъ, то на темномъ фон его произведеній, напоминая о присутствіи въ другомъ мір, котораго нашъ міръ является только грубымъ и аляповатымъ оттискомъ, ‘свтлаго и чистаго’ женскаго образа, души всегда желанной и всегда благодтельной:

И въ жизни моей она разливается,

Какъ пряный цвтовъ ароматъ.

И въ жадную душу мою онъ вливается.

Какъ къ вчности вкусъ и стремленіе.

Онъ развратникъ, и разныя, напоминающія даже порою маркиза де-Сада, виднія смущаютъ того самаго человка, который только что преклонялся передъ чистымъ ликомъ Мадонны. Вульгарное опьяненіе чувственностью, утонченныя наслажденія, преступная дерзость безразсудной чувственной любви оставили посл себя слды даже въ наиболе спиритуалистическихъ изъ его стихотвореній. На васъ вдругъ будто такъ и пахнётъ альковомъ при чтеніи слдующихъ двухъ стиховъ изъ великолпнаго во всхъ другихъ отношеніяхъ стихотворенія: ‘Утреннія сумерки’:

И женщины съ поблекшими щеками,

Съ открытымъ ртомъ здсь глупо спали…

Черное лицо, блые зубы и курчавые волосы одной знакомой ему негритянки вызвали со стороны Боделэра слдующее нжное восклицаніе:

Люблю тебя, какъ ночи небосклонъ,

Сосудъ печали, вчное молчанье!

Языческіе жрецы узнали-бы одного изъ посвященныхъ въ ихъ скрытыя отъ взоровъ людскихъ празднества въ слдующемъ описаніи одного будуара,— впослдствіи закрытаго по распоряженію судебныхъ властей, — въ которомъ утомленный Ипполитъ склоняется,

При блдномъ свт мерцающихъ лампъ

На пахучихъ и мягкихъ подушкахъ.

А самой лучшей пьес сборника, на мой взглядъ, по крайней мр, ‘Мучениц’, могла-бы служить эпиграфомъ мрачная фраза, которую авторъ ‘философіи въ будуар’ намревался выставить надъ входной дверью небольшаго домика, созданнаго его фантазіей: ‘Здсь пылаютъ!..’

Живая ты, при всей твоей любви,

Его пресытить все-же не могла,

Но нын на безжизненную плоть

Онъ жадно кинулся…

Среди столькихъ поэтическихъ излишествъ, въ которыхъ жажда къ самой безупречной чистот сливается съ пожирающимъ влеченіемъ къ самымъ прянымъ плотскимъ наслажденіямъ, аналитическій умъ автора постоянно сохраняетъ свое преобладаніе. Какъ мистицизмъ, такъ и развратъ выливаются въ опредленныя формулы въ этомъ мозгу, который разлагаетъ свои ощущенія съ точностью призмы, разлагающей лучъ свта на его составные цвта. На разсудочность не имютъ ни малйшаго вліянія лихорадочность, заставляющая кипть кровь, или восторженность, вызывающая химеры. Въ человк этомъ одновременно живутъ три различныхъ человка, соединяющіе свои ощущенія для того, чтобы лучше охватить сердце и выжать изъ него кровь до послдней капли. Эти три человка — новйшей формаціи, но соединеніе ихъ во-едино еще недавнее. Находящаяся на исход религіозность, парижская жизнь и научный духъ времени сначала вызвали къ жизни, а затмъ слили во-едино эти три вида ощущеній, прежде отдльныхъ до того, что они казались даже несовмстимыми, по крайней мр, въ такомъ человк, какъ Боделэръ, подобнаго. которому, кажется, не бывало во Франціи до конца XIX столтія.

Поэтому для того, чтобъ опредлить ходъ развитія, или, врне сказать, послдовательныя наслоенія этой души, намъ достаточно будетъ оглядться вокругъ себя. Разв даже въ нашъ скептическій вкъ католицизмъ не сохранилъ еще достаточно силы для того, чтобы дтская душа прочно, навсегда пропиталась любовью ко всему мистическому. Вра исчезнетъ, но мистицизмъ, даже будучи изгнанъ изъ разума человческаго, останется жить въ его чувствованіяхъ. Въ минуты душевныхъ сумерекъ, образы, созданные былымъ благочестіемъ его, возстаютъ передъ Боделэромъ и доставляютъ ему такое наслажденіе, которое ясно показываетъ, какъ глубоко потрясъ его сердце прежній священный молитвенный трепетъ {Ср. Въ ‘Цвтахъ Зла’ стихотвореніе, озаглавленное ‘Вечерняя Гармонія’, подъ No 48.}. Эта складка никогда не изглаживалась въ немъ. Весьма естественно, что благоуханіе цвтовъ напоминаетъ ему запахъ ладана. Поэтому мы и встрчаемъ у него сравненіе неба — съ алтаремъ, заходящаго солнца — съ потиромъ. Если человкъ уже не ощущаетъ прежней духовной потребности въ вр, то онъ сохранилъ потребность чувствовать такъ-же, какъ онъ чувствовалъ, когда врилъ. Ученые мистики ясно свидтельству ютъ о постоянств этой религіозной чувствительности даже при ослабленіи религіозности въ мысляхъ. Они называли идолопоклонствомъ то страстное влеченіе, въ силу котораго человкъ переноситъ на то или иное созданіе, на тотъ или иной предметъ свою восторженность, отвратившуюся отъ Бога. У Боделэра можно было-бы найти странные образчики такого поклоненія, какъ напр., употребленіе церковныхъ, богослужебныхъ терминовъ въ примненіи къ предметамъ, не имющимъ ничего общаго съ богослуженіемъ:

И для тебя, мадонна, я готовъ

Построить жертвенникъ на глубин души…

Или хотя-бы эта ‘проза’, страннымъ образомъ поддланная подъ латинскій стиль эпохи упадка, которую онъ озаглавилъ по-латыни-же: ‘Franciscoe meoe laudes’, адресовавъ ее образованной и набожной модистк. То, что у другого походило-бы на кощунство или на фокусъ, у него является пріемомъ, который я позволилъ-бы себ назвать ‘самопроизвольнымъ’, если-бъ это слово могло выразить собою ту прирожденную сложность, которую мы замчаемъ въ этой оригинальной, нервной личности.

Наклонность къ разврату онъ, напротивъ, усвоилъ себ въ Париж. Въ большинств его стихотвореній отведено столько же мста парижской порочности, сколько и католической обрядности. По всему видно, что онъ прошелъ, и можно догадаться о томъ, путемъ какихъ смлыхъ опытовъ по всмъ дурнымъ мстамъ этого безстыднаго города. Онъ обдалъ за табль-дотами рядомъ съ набленными женщинами, уста которыхъ алютъ изъ-подъ маски блилъ. Онъ ночевалъ въ домахъ непотребства и испытывалъ на себ тошнотворное впечатлніе, производимое пробивающимся въ комнату дневнымъ свтомъ, падающимъ на полинявшія занавски, на еще боле поблеклое лицо продажной женщины. Онъ всячески домогался, среди всякихъ возбуждающихъ средствъ и съ жадностью сластолюбца, доходящей до маніи, упоенія безразсуднымъ влеченіемъ, передающимся отъ нервовъ мозгу и на секунду отвлекающимъ человка отъ боли, причиняемой мышленіемъ. И, въ то-же время, онъ наблюдалъ чуть не на всхъ углахъ улицъ этого чудовищнаго города, онъ велъ существованіе безпрерывно-изучающаго литератора, и онъ сохранилъ — мало того, онъ еще боле отточилъ — свой острый умъ тамъ, гд другіе на всегда притупили-бы его. И изъ этого тройного труда вышелъ, вмст съ взглядомъ на любовь, въ одно и то-же время, мистическимъ, чувственнымъ и разсудочнымъ, самый глубокій, разъдающій сплинъ, который когда-либо наполнялъ сердце человка.

II.
Пессимизмъ Боделэра.

Когда-то Ламеннэ писалъ:— ‘Душа моя уже родилась изъязвленною’. Боделэръ вполн могъ-бы примнить эту фразу къ себ. Онъ принадлежалъ къ племени людей, осужденныхъ на несчастіе. Быть можетъ, къ имени никакого другого писателя не былъ такъ часто прилпляемъ ярлыкъ ‘нездороваго писателя’. Эпитетъ этотъ вренъ, если подъ нимъ разумютъ, что страсти изъ рода тхъ, на которыя мы указали выше, не такъ легко найдутъ столь благопріятныя условія для своего развитія. Он проистекаютъ изъ разлада между человкомъ и окружающей его средой, и результатомъ разлада этого являются нравственный кризисъ и сердечныя муки. Но эпитетъ ‘нездоровый’ окажется неврнымъ, если разумть подъ нимъ противопоставленіе естественнаго, нормальнаго состоянія души, равносильнаго здоровью, состоянію искусственному, извращенному, которое можетъ считаться болзнью. Врачи утверждаютъ, что собственно не можетъ быть рчи о болзняхъ тла, существуютъ только различныя физіологическія состоянія, неблагопріятныя или благопріятныя, но всегда нормальныя, если только смотрть на человческое тло, какъ на снарядъ, въ которомъ комбинируется различнымъ образомъ извстное количество матеріи, находящейся въ вчномъ передвиженіи. Равнымъ образомъ, не можетъ быть ни здороваго, ни болзненнаго состоянія души, а — съ точки зрнія наблюдателя не метафизика — бываютъ только различныя психологическія состоянія, причемъ, въ нашихъ страданіяхъ и стремленіяхъ, нашихъ добродтеляхъ и порокахъ, нашихъ вожделніяхъ и отреченіяхъ, замчаются лишь извстныя комбинаціи, измнчивыя, но неизбжныя и нормальныя, подчиненныя извстнымъ законамъ, ассоціаціи идей. Одинъ только предразсудокъ, въ которомъ сказывается ученіе древности о конечныхъ цляхъ и врованіе въ опредленную цль мірозданія, можетъ заставить насъ смотрть, какъ на нчто нормальное, на любовныя похожденія Дафниса и Хлои, и какъ на нчто искусственное и нездоровое — на любовныя похожденія Боделэра въ описываемомъ имъ будуар, омеблированномъ, очевидно, подъ вліяніемъ какой-то чувственной меланхоліи:

‘Росписные потолки, венеціанскія зеркала и вообще чисто-восточная роскошь,— все здсь какъ-будто нашептываетъ душ сладкія рчи на своемъ сладкомъ, родномъ язык…’

Но только дло въ томъ, что сочетаніе идей сложныхъ скоре рискуетъ не встртить обстоятельствъ, благопріятствующихъ ихъ развитію. Тотъ, чьи привычки привели къ безпрерывному мечтанію о счастіи, состоящемъ изъ цлаго ряда исключеній, страдаетъ, если дйствительность не складывается, сообразно его мечтаніямъ: ‘Сила, заставляющая насъ упорствовать въ существованіи пашемъ, ограничена, и вліяніе вншнихъ причинъ значительно ее превосходитъ’… Эта этическая теорема можетъ служить объясненіемъ сплина впечатлительнаго Боделэра, той ‘болзни вка’, которою онъ страдаетъ, а равно пессимизма его. Когда человкъ достигъ извстной, высокой степени развитія, онъ требуетъ, чтобы все было согласно съ влеченіями его сердца, но это требованіе его осуществляется тмъ рже, чмъ утонченне ощущеніе сердца, и результатомъ является непоправимое несчастіе

Правда, червь скуки испоконъ вку въ тайн грызъ сердца недюжинныхъ людей. Но почему-бы, однако, это ‘тонкое чудовище’ {‘Ты знакомъ съ нимъ, читатель, съ этимъ тонкимъ чудовищемъ’ — Прологъ къ ‘Майскимъ цвтамъ’.}, извергало больше бдствій именно въ литературу нашего времени, въ которомъ мы замчаемъ столько улучшеній въ житейскихъ условіяхъ, если не оттого, что это самое усовершенствованіе, усложняя наши души, длаетъ насъ, въ то-же время, неспособными къ счастію? Люди, врующіе въ прогрессъ, преднамренно не замчали этой дурной стороны улучшенія нашего матеріальнаго благосостоянія и большей полноты нашего воспитанія. Они усмотрли въ этихъ мрачныхъ сторонахъ современной литературы преходящее вліяніе соціальныхъ потрясеній нашего времени, упуская изъ виду, что другія потрясенія, не мене сильныя и общія въ частной жизни людей, не вызывали однако-же этой неспособности къ пользованію счастіемъ у вожаковъ своего поколнія. Мн представляется боле близкимъ къ истин, если смотрть на эту меланхолію, какъ на неизбжное послдствіе несоотвтствія между вашими стремленіями, какъ людей цивилизованныхъ, и реальными вншними причинами,— тмъ боле, что съ одного конца Европы до другого, въ современномъ обществ, замчаются одни и т-же симптомы этой меланхоліи и этого внутренняго разлада, съ различіемъ въ оттнкахъ, зависящемъ отъ племеннаго происхожденія. Какое то всеобщее недовольство несостоятельностью нашего вка замчается и у славянъ, и у германцевъ, и у народовъ латинской расы, выражаясь у первыхъ въ нигилизм, у вторыхъ — въ пессимизм, а у третьихъ — въ единичныхъ, но странныхъ неврозахъ. Гнусныя петербургскія убійства и покушенія, книги Шопенгауэра, безобразные пожары коммуны и упорная мизантропія романистовъ-натуралистовъ,— я нарочно подбираю самые противуположные примры,— обнаруживаютъ все тотъ-же духъ отрицанія жизни, который съ каждымъ днемъ все больше и больше омрачаетъ западную цивилизацію. Мы, конечно, еще очень далеки отъ самоубійства нашей планеты — отъ этого внца желаній теоретиковъ несчастія. Вмст съ тмъ, однако, хогя и медленно, но врно, вырабатывается убжденіе въ несостоятельности природы, угрожающее сдлаться мрачнымъ врованіемъ XX столтія, если только наука или нашествіе варваровъ не спасутъ слишкомъ разсудочное человчество отъ переутомленія собственнаго его ума.

Можно было-бы написать очень новую и очень интересную главу по сравнительной психологіи, если-бы взяться обозначить постепенное движеніе европейскихъ народовъ къ этому трагическому отрицанію всхъ усилій всхъ вковъ.— Длинная серія метафизическихъ размышленій относительно безсознательной причины явленій составляетъ потребность для нмца, который формулируетъ, вопреки своей практической положительности, печальную безполезность совокупности этихъ явленій. У французовъ, вопреки замтному отклоненію нашего національнаго темперамента, въ теченіе послднихъ ста лтъ, пессимизмъ является лишь печальнымъ исключеніемъ, хотя и встрчающимся все чаще и чаще и создаваемымъ какою-то исключительною фатальностью. Иные изъ насъ, вопреки наслдственному оптимизму, приходятъ къ крайнему отрицанію лишь вслдствіе индивидуальной способности къ самоуглубленію. Боделэръ представляетъ собою одинъ изъ самыхъ яркихъ образцовъ этого моральнаго и умственнаго процесса. Онъ можетъ служить отличнымъ примромъ парижскаго пессимиста,— какъ ни странно сочетаніе этихъ двухъ послднихъ словъ. Но пройдетъ какихъ-нибудь двадцать лтъ, и, быть можетъ, это сочетаніе перестанетъ быть страннымъ.

Боделэръ — прежде всего, пессимистъ, и въ этомъ заключается несомннное отличіе его отъ чувствительныхъ скептиковъ, въ род Альфреда де-Мюссе, или отъ гордыхъ протестантовъ, въ род Альфреда де-Виньи. Пессимизмъ наложилъ на него свою отчасти, сатанинскую печать, или, какъ сказалъ-бы врующій католикъ, онъ вручилъ ему отвращеніе ко всему существующему и влеченіе къ великому ‘Ничто’. Въ немъ мы находимъ ‘Нирвану’ индусовъ, на фон современныхъ нервныхъ болзней, которую онъ громко призываетъ къ себ, подобно тому, какъ предки его призывали къ себ свтъ и жизнь:

‘Печальный умъ’, — говоритъ онъ, — ‘нкогда жаждавшій борьбы, теб теперь уже незнакома надежда, когда-то возбуждавшая твое рвеніе. Не стыдись протянуть ноги, старый конь, спотыкающійся на каждомъ шагу! Покорись, сердце мое, и усни сномъ животнаго’.

Слдуетъ въ особенности вчитаться въ стихотворенія, вошедшія въ сборникъ ‘Цвты Зла’, подъ нумерами 78, 79 и 80 и подъ общимъ заглавіемъ ‘Сплинъ’, въ предпослднюю строфу въ стихотвореніи подъ No 90, озаглавленную ‘Грустный мадригалъ’, и въ прекрасное стихотвореніе, заключающее сборникъ и озаглавленное ‘Путешествіе’:

‘И чтобы не забыть главное, мы видли всюду, не искавши его, съ верху роковой лстницы и до самаго низу ея, скучное зрлище — безсмертнаго грха’.

Въ этомъ мст слышатся уже не скорбь и сожалніе объ утраченномъ счастіи, не стремленіе къ далекому счастію, а горькое послднее проклятіе, брошенное всему существующему побжденнымъ пловцомъ, тонущимъ въ непоправимомъ нигилизм,— на этотъ разъ, во французскомъ смысл этого слова. Достаточно будетъ перебрать по одиночк психологическіе элементы, вліяніе которыхъ мы отмтили во взглядахъ поэта на любовь, чтобы понять происхожденіе этого ‘влеченія къ нирван’ у изврившагося католика, сдлавшагося вольнодумцемъ-аналитикомъ.

Человкъ этотъ былъ воспитанъ въ дух католицизма и передъ нимъ открылся міръ установленныхъ духовныхъ истинъ. Для многихъ это обстоятельство не могло бы имть серьознаго значенія. Они въ молодости врили, но не глубоко и не сильно, для нихъ вра не была живою частью ихъ существа. Для такихъ людей достаточна вра въ идеи, вра абстрактная, способная на всякаго рода измненія формъ. Для нихъ необходимъ догматъ, а не видніе. Религіозность они легко замнятъ — кто врой въ свободу, кто — врой въ науку. Всякій изъ насъ можетъ чуть не ежедневно констатировать на себ и на своихъ сосдяхъ подобнаго рода превращенія. Но все это немыслимо для мистика,— а Боделэръ, несомннно, былъ мистикъ. Душа его, жаждавшая вры, не могла довольствоваться врой въ идею. Она стремилась къ Богу, который былъ для нея не словомъ, не символомъ, не абстракціей, но существомъ, вблизи котораго душа наша живетъ, какъ мы живемъ вблизи любящаго насъ, знающаго и понимающаго насъ отца. Иллюзія была такъ пріятна и такъ сильна, что, разъ она отлетла, не оставалось уже мста для замны ея боле простыми ощущеніями. Улетучиваясь изъ души, подъ вліяніемъ идей вка, вра какъ-бы оставила посл себя въ душ человческой трещину, черезъ которую просачивается всякая способность къ удовольствію. Такова была участь и Боделэра. Съ какимъ пренебреженіемъ — и пренебреженіемъ, замтимъ, довольно неумстнымъ, какъ и всякаго рода пренебреженіе,— относится онъ къ врующимъ, такъ сказать, вторичной формаціи, къ тмъ, которые стремятся сдлать божествомъ своимъ человчество или прогрессъ. Что-же удивительнаго, посл этого, если онъ испытываетъ ощущеніе пустоты въ виду этого міра, въ которомъ онъ тщетно ищетъ конкретнаго идеала, который соотвтствовалъ-бы тому, что въ немъ осталось еще изъ высшихъ стремленій? И тогда, чтобы дйствительно или призрачно наполнить эту пустоту, онъ принимается всячески отыскивать возбуждающихъ средствъ. Онъ предается чтенію, опьяняющему какъ опіумъ, сочиненій разныхъ Прокловъ, Сведенборговъ, Эдгаровъ Поэ, Кенсэ, словомъ всхъ тхъ книгъ, въ которыхъ описывалось, какъ душа отлетаетъ ‘куда-бы то ни было, но только вонъ изъ этого міра’ {Слова въ кавычкахъ — заглавіе одной изъ поэмъ въ проз Боделэра.}. То, чего добивается этотъ алчущій реальной безконечности — это искусственный рай, за отсутствіемъ вры въ рай дйствительный. Затмъ, въ извстныя эпохи, длаются попытки возвратиться къ міру мистическому путемъ ужаснаго. Но изъ всхъ этихъ экскурсій душа возвращается еще боле утомленною, еще боле убжденною въ томъ, что мистика — ничто иное, какъ личная и обманчивая мечта человка, старающагося открыть свое личное я въ зеркал природы. Для мистика ничего не можетъ быть ужасне увренія, что потребность въ вр — нчто чисто субъективное и что прежняя вра наша исходила изъ насъ самихъ и была исключительно нашимъ же созданіемъ! И вотъ, на опуствшемъ фон неба, начинаетъ вырисовываться страшный и, вмст съ тмъ, утшающій обликъ той, которая разбиваетъ вс цпи рабства и избавляетъ отъ всякихъ сомнній — смерти,

‘Пробгающей, подобно хозяину, осматривающему свой домъ, по громадному, холодному, лишенному горизонта кладбищу, на которомъ покоятся, при тусклыхъ и блдныхъ лучахъ блднаго солнца, народы древней и новой исторіи’.

Этотъ-же самый нигилизмъ ведетъ Боделэра къ замчаемой у него аналитической распущенности. Нкоторые поэты, и прежде всего Мюссе, уже доказали, насколько убійственно дйствуетъ развратъ на любовь. Боделэръ заглянулъ глубже въ человческую природу и объяснилъ намъ, насколько убійственно дйствуетъ развратъ на наслажденіе. Безъ сомннія, въ каждомъ человк, благородномъ отъ природы, но злоупотреблявшемъ чувственностью, просыпаются порою горячія, но безплодныя влеченія къ чистому чувству, постоянно, однако, убгающему отъ него. ‘Въ насыщенномъ звр пробуждается ангелъ’. Но дло въ томъ, что переутомленная нервная система, по самой печальной сил вещей, неспособна испытать дрожь чистаго удовольствія. У развратника, утратившаго способность къ опьяненію, является какой-то оттнокъ сплина, сплина чисто-физическаго, какъ послдствіе нервной усталости. Его воображеніе разъигривается, и онъ начинаетъ мечтать о томъ, что и самъ страдаетъ, и заставляетъ страдать другихъ, и все это длается, такъ сказать, для собственной своей внутренней встряски, долженствующей вывести его изъ такого состоянія. Его начинаетъ разъдать та болзненная ярость, которая создала Геліогабала и Нерона. ‘Кровавый приборъ разрушенія’ (какъ выражается самъ Бодэлеръ) одинъ только способенъ освжить хоть на одну минуту эту лихорадочную чувственность, которой не суждено когда-либо найти себ удовлетворенія. Словомъ, мы видимъ передъ собою человка періода упадка, сохранившаго въ душ своей неизлчимое влеченіе къ сладкимъ мечтаніямъ своихъ предковъ, заставившаго, цлымъ рядомъ раннихъ излишествъ, изсякнуть въ самомъ себ вс источники жизни, и сохранившаго настолько свтлый взглядъ на вещи, что онъ сознаетъ неизлчимую ничтожность своей судьбы, или врне сказать, всякой судьбы,— ибо мы не въ состояніи смотрть на міръ иначе, какъ только сквозь призму нашихъ собственныхъ потребностей.

III.
Теорія упадка.

Если уже особый оттнокъ любви, если уже новая манера толковать пессимизмъ,— придаютъ уму Боделэра оригинальную пессимистическую окраску, то, съ другой стороны, совершенно особое мсто въ современной литератур отводитъ ему то обстоятельство, что онъ отлично понялъ и довелъ почти до героическихъ размровъ этотъ оттнокъ и эту манеру. Онъ отдалъ себ отчетъ въ томъ, что родился слишкомъ поздно, среди старющейся цивилизаціи, и вмсто того, чтобы сожалть объ этомъ запоздаломъ выступленіи на сцену, какъ то длали Ла-Брюйэръ и Мюссе {Уже все сказано, и непремнно опоздаешь, въ виду того, что уже семь мсячъ лтъ существуютъ мыслящіе люди (Характер.).

Я явился слишкомъ поздно въ слишкомъ старый міръ (Ролла).}, онъ обрадовался этому и почти польщенъ этимъ. Признавъ въ себ человка эпохи упадка, онъ пожелалъ сдлаться теоретикомъ упадка. Въ этомъ, быть можетъ, заключается самая выдающаяся особенность этой оригинальной личности. Эта-то особенность, быть можетъ, особенно смущаетъ, но вмст съ тмъ, и привлекаетъ къ себ современную душу.

Подъ словомъ ‘упадокъ’ обыкновенно разумютъ такое состояніе общества, при которомъ является особенно много личностей, неспособныхъ къ несенію трудовъ обыденной жизни. Общество можно сравнить съ’организмомъ. Дйствительно, на подобіе организма, оно сводится къ конгломераціи меньшихъ организмовъ, которые, въ свою очередь, опять-таки распадаются на клточки. Личность — это соціальная клточка. Для того, чтобы весь организмъ могъ функціонировать съ достаточной силой и правильностью, необходимо, чтобы входящіе въ составъ его организмы также дйствовали съ достаточной силой, но съ силой, такъ сказать, подчиненной, а для того, чтобъ эти меньшіе организмы, въ свою очередь, дйствовали съ достаточной силой, необходимо, чтобы и составляющія ихъ клточки функціонировали съ такою-же силой, но опять-таки съ силой подчиненной. Если энергія клточекъ становится независимой, отдльные организмы, изъ которыхъ слагается организмъ сложный, также перестаютъ подчинять свою энергію энергіи высшей, и являющаяся въ результат того анархія ведетъ къ упадку цлаго. И общественный организмъ подчиненъ дйствію того-же закона, и онъ приходитъ въ упадокъ, какъ скоро личная жизнь получаетъ слишкомъ большое развитіе, подъ вліяніемъ наслдственнаго или благопріобртеннаго благосостоянія. Тотъ-же самый законъ управляетъ развитіемъ и упадкомъ и другого организма, который называется языкомъ. Слогомъ, принадлежащимъ къ періоду упадка, можно назвать такой слогъ, въ которомъ нарушается единство книги для того, чтобы дать мсто независимости каждой страницы, гд единство страницъ нарушается ради независимости каждой отдльной фразы, а единство каждой фразы — ради независимости каждаго слова. Въ современной литератур можно было-бы подъискать очень много примровъ въ подтвержденіе этой несомннной мысли.

Для того, чтобы составить себ сужденіе объ упадк, критикъ можетъ стать на дв различныя точки зрнія, несхожія почти до противорчивости. Въ виду разлагающагося общества, хотя-бы напр. римской имперіи, онъ, становясь на первую изъ этихъ точекъ зрнія, можетъ обратить вниманіе на общій результатъ его, и констатировать его незначительность. Извстное общество существуетъ лишь подъ условіемъ способности своей вести энергическую борьбу за существованіе въ соревнованіи различныхъ племенъ, для этого необходимо, чтобъ оно производило на свтъ многихъ здоровыхъ дтей и выставило изъ своихъ рядовъ многихъ храбрыхъ солдатъ. Тотъ, кто выдумалъ-бы проанализировать об эти формулы, нашелъ-бы, что он охватываютъ собою вс частныя и гражданскія добродтели. Римское общество производило мало дтей и дошло, въ конц-концовъ, до того, что уже не въ состояніи было выставлять въ поле солдатъ своей національности. Римскимъ гражданамъ не по душ были обязанности отцовъ, и къ тому-же имъ не нравилась тяжелая и неприглядная лагерная жизнь. Связывая послдствія съ причинами, критикъ, разсматривающій означенное общество съ этой общей точки зрнія, приходитъ къ тому заключенію, что преднамренное согласованіе наслажденій. тонкаго скептицизма, притупленность чувствъ и непостоянство диллетантизма являлись главной язвой римской имперіи и во всякомъ другомъ аналогическомъ случа явятся соціальной язвой, способной, разрушить весь организмъ. Такъ разсуждаютъ политики и моралисты заботящіеся о томъ количеств силы, которую можетъ выдлить изъ себя общественный механизмъ. Иная будетъ точка зрнія критика, который отнесется къ механизму этому безъ предвзятой мысли и не будетъ останавливаться на общемъ его дйствіи. Если граждане періода упадка уступаютъ своимъ предшественникамъ въ смысл тружениковъ надъ созданіемъ величія своей страны, то не стоятъ-ли они гораздо выше ихъ въ смысл внутренняго духовнаго развитія? Если они оказываются неискусными въ частной или общественной дятельности, то не происходитъ-ли это вслдствіе того, что они слишкомъ искусны въ области личнаго мышленія? Если они являются плохими производителями будущихъ поколній, то не происходитъ-ли это вслдствіе того, что обиліе и тонкость ощущеній сдлали изъ нихъ виртуозовъ, безплодныхъ, но утонченныхъ сластолюбцевъ и страдальцевъ? Если они неспособны къ глубокой, самоотверженной вр, то не происходитъ ли это вслдствіе того, что ихъ слишкомъ развитой умъ освободилъ ихъ отъ разныхъ предразсудковъ, и что, пройдя черезъ извстный циклъ идей, они дошли до познанія той высшей справедливости, которая признаетъ законными вс ученія, исключая всякій фанатизмъ? Конечно, какой-нибудь вождь германцевъ изъ II вка нашей эры былъ боле способенъ завоевать римскую имперію, чмъ какой-нибудь римскій патрицій защитить ее, но образованный и умный, любознательный и скептическій римлянинъ, въ род, напримръ, Адріана или Цезаря, любителя Тибура, все-же представлялъ собою боле цнное пріобртеніе для человчества Самый главный аргументъ противъ упадка общества,— это то, что у такого общества нтъ будущности и что въ конц-концовъ оно будетъ подавлено варварствомъ Но разв можно не признать злымъ рокомъ всего утонченнаго и рдкаго то, что оно не можетъ успшно противостоять грубости? Такой недостатокъ, конечно, боле симпатиченъ и паденіе изнженныхъ Аинъ, безъ сомннія, предпочтительне торжества грубой Македоніи.

То-же самое относится и до такъ-называемаго упадка литературы. У послдней нтъ будущности, она приводитъ къ измненіямъ въ терминологіи, къ вычурности языка, длающей слогъ даже трудно понятнымъ для будущихъ поколній. Черезъ какихъ-нибудь пятьдесятъ лтъ, слогъ братьевъ Гонкуровъ — я нарочно выбираю упадокъ преднамренный — будетъ понятенъ лишь для спеціалистовъ.— Ну, что за важность?— могли бы возразить теоретики упадка. Разв цль писателя должна заключаться въ томъ, чтобы выступать вчнымъ кандидатомъ передъ голосованіемъ вковъ? Намъ правится то, что вамъ угодно называть испорченностью слога, и вмст съ нами наслаждаются ею единоплеменные и современные намъ люди съ топкимъ вкусомъ. Еще вопросъ, не составляемъ-ли именно мы, съ нашей исключительностью, настоящую аристократію и не является-ли, въ смысл эстетики, большинство голосовъ ничмъ инымъ, какъ большинствомъ невжественныхъ людей. Не говоря уже о томъ, что со стороны писателя теперь уже является нкоторымъ ребячествомъ вра въ безсмертіе своихъ произведеній, въ виду того, что уже теперь недалеко то время, когда людская память, подъ бременемъ громаднаго количества появляющихся на свтъ книгъ, окажется несостоятельной относительно большинства ихъ, незачмъ обманывать себя фикціей, будто пишешь не ради своего личнаго удовольствія. Останемся же поэтому при особенностяхъ нашего идеала и избранной нами формы, хотя бы намъ пришлось даже очутиться въ безлюдной пустын. За то мы можемъ быть уврены въ томъ, что т, которые придутъ къ намъ, будутъ намъ дйствительно братьями. Къ чему-же приносить въ жертву ради другихъ то, что въ насъ есть самаго сокровеннаго, самаго личнаго, спеціально принадлежащаго намъ однимъ?

Об эти точки зрнія вполн законны, но только мы рдко встртимъ, чтобы какой-нибудь художникъ имлъ мужество стать на вторую изъ нихъ. Однако, Боделэръ имлъ это мужество, и даже довелъ его до фанфаронства. Онъ самъ объявилъ о себ, что принадлежитъ къ періоду упадка и нарочно отыскивалъ, не безъ преднамренной цли побравировать, все, что въ жизни и въ искусств представляется искусственнымъ и нездоровымъ боле непосредственнымъ натурамъ. Любимыя его ощущенія — это т, которыя вызываются сильнымъ благоуханіемъ, именно потому, что они скоре другихъ пробуждаютъ хранящееся въ душ человка какое то смутно-чувственное и печальное чувство. Любимое время года его — это осень, когда какой-то меланхолическій оттнокъ какъ-бы лежитъ на самомъ неб, которое заволокли тучи, и на сердц, сжимающемся отъ печали. Любимое время дня его — это вечерніе часы, когда небо получаетъ такую окраску, какую мы встрчаемъ на фон картинъ да-Винчи. т. е. оттнки блднорозовые и еще боле блдно-зеленые. Красоту женщинъ онъ понимаетъ только, когда она уже сильно увяла и худа, какъ скелетъ, когда она, говоря языкомъ фруктовщиковъ, уже нсколько перезрла. Самъ онъ говоритъ въ одномъ своемъ стихотвореніи:

‘….. И твое сердце, испятнанное, какъ слишкомъ сплая слива,

Уже готово, какъ и тло твое, для утонченной любви’.

Ласкающая слухъ, заунывная музыка, необычайная меблировка, страннаго содержанія картины — вотъ неизбжный аккомпаниментъ его мыслей, грустныхъ или веселыхъ, ‘болзненныхъ’ или ‘бьющихъ ключомъ’, какъ онъ самъ очень врно о нихъ выражается. Его любимые авторы, о которыхъ я уже упоминалъ выше, авторы совершенно исключительные, въ род, напр., Эдгара Поэ. довели до такой степени натянутость своей нервной системы, что они стали, какъ будто, страдать галлюцинаціями, сдлались какъ-бы вщателями какого-то смутнаго состоянія, ‘причемъ языкъ ихъ уже покрывается зеленью разложенія’. Всюду, гд отливаетъ уже то, что онъ самъ называетъ, съ очень умстной здсь странностью оборота рчи, ‘фосфорессенція гніенія’, его влечетъ какая-то непреодолимая, магнетическая сила. Въ то-же время, его глубокое презрніе ко всему вульгарному выражается въ невозможныхъ парадоксахъ, въ преднамренныхъ мистификаціяхъ. Люди, знавшіе его лично, передаютъ о немъ, въ этомъ послднемъ отношеніи, по-истин невроятные анекдоты. Если даже отвести извстное мсто вымыслу, то все-же остается несомнннымъ, что этотъ, во всякомъ случа, замчательный человкъ имлъ въ себ нчто загадочное и непонятное даже для ближайшихъ друзей его. Его болзненная иронія относилась съ одинаковымъ презрніемъ и къ тупости, и къ наивности, къ недальновидности невинности и къ тупости грховности. Этой ироніей окрашены даже отчасти самыя лучшія изъ его стихотвореній въ его ‘Цвтахъ Зла’. Несомннно одно,— что многихъ читателей, даже изъ наиболе проницательныхъ, опасеніе сдлаться жертвами этого столь презрительно относящагося ко всему человка удержитъ отъ восхищенія его талантомъ.

Будучи таковымъ и несмотря на особенности и нкоторую вычурность его слога, длающія пониманіе его сочиненій недоступнымъ для массы, Боделэръ все-же останется однимъ изъ выдающихся и плодотворныхъ воспитателей грядущаго поколнія. Вліяніе его не такъ легко замтно, какъ вліяніе какого-нибудь Бальзака или Мюссе, потому что обнаруживается лишь на небольшой групп. Но за то эти люди — люди, во всякомъ, случа, не заурядные: это завтрашніе поэты, романисты, уже теперь мечтающіе о слав, начинающіе писатели этюдовъ. Косвенно и среди нихъ можно замтить, а изъ ихъ среды проникаетъ въ боле обширную публику, кое-что изъ тхъ психологическихъ странностей, которыя я пытался намтить выше. А не изъ подобныхъ-ли просачиваній состоитъ то неуловимое, что мы называемъ ‘нравственной атмосферой извстной эпохи?’

ПОЛЬ БУРЖЕ.

ОЧЕРКИ СОВРЕМЕНОЙ ПСИХОЛОГІИ

Шарль Боделэръ.

I. Анализъ любви у Боделэра.

II. Пессимизмъ Боделэра.

III. Теорія упадка.

Читайте также:

I.
Анализъ любви у Боделэра.

II.
Пессимизмъ Боделэра.

III.
Теорія упадка.