Шаляпин. Встречи и совместная жизнь, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1939

Книга очерков
Время на прочтение: 127 минут(ы)
Скачать в PDF
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.

Шаляпин. Встречи и совместная жизнь

Первое знакомство
В Нижнем Новгороде
В Москве
Свадьба
Частная опера
Шаляпин и Врубель
Конец Частной оперы
Обед у кн. Тенишевой
Возвращение в Императорские театры
Спектакль в честь Лубэ
Скандал
Весна
На отдыхе
Приезд Горького
На рыбной ловле
Фабрикант
На охоте
Купанье
1905 год
Слава
На репетициях
Камень
Антрепренерша из Баку
Деньги
Шаляпин и Серов
Когда Шаляпин не пел
Цыганский романс
‘Демон’
На Волге
В Крыму
‘Мир Искусства’. Шаляпин за границей
Дом в деревне
Октябрь
Отъезд
Первая встреча в Париже
Дегустатор
Странный концерт
Телеграмма
‘Русалка’
Вспышка гнева
Антиквар
Домье
Молебен
Болезнь
Робость
На Марне
Последняя встреча
Дурной сон

ШАЛЯПИН.

ВСТРЕЧИ И СОВМЕСТНАЯ ЖИЗНЬ

В моих воспоминаниях о Ф.И. Шаляпине я лишь вскользь касаюсь его художественного творчества. Я хотел только рассказать о моих встречах с Ф.И. Шаляпиным в течение многих лет — воссоздать его живой образ таким, каким он являлся мне…

Константин Коровин

Первое знакомство

Помню, зимой, в Петербурге, жил я на квартире при правлении заводов и железных дорог С.И. Мамонтова. И в своей комнате делал эскизы к постановке Частной русской оперы Саввы Мамонтова, опере ‘Аленький цветочек’ Кроткова.
К вечеру я приходил в ресторан Лейнера на Невском обедать с приятелем своим, дирижером оперы, Труффи. Однажды я увидел Труффи в обществе молодого человека очень высокого роста, блондина со светлыми ресницами и серыми глазами.
Я подсел к ним за стол.
Молодой человек посмотрел на меня и, улыбнувшись, спросил:
— Parlato italiano? {Вы говорите по-итальянски? (ит.)}
Я был жгучим брюнетом.
— Тебя все принимают за итальянца,— сказал Труффи,— да ты и похож.
Молодой человек, одетый в поддевку и русскую рубашку, показался мне инородцем — он походил на торговца-финна, который носит по улицам мышеловки, сита и жестяную посуду.
Молодой человек был озабочен и жаловался, что в панаевском театре платят меньше, чем в Тифлисе.
— Пошлю-ка я их к черту и уеду в Тифлис. Что в Петербурге? Вот не могу второй месяц за комнату заплатить. А там тепло, шашлыки, майдан. Бани такие. И Усатов. У него всегда можно пятерку перехватить. Я ведь здесь никого не знаю.
Молодой человек был так худ, что, когда он ел, видно было, как проглоченный кусок проходит по длинной шее.
— Вот когда приедет Мамонтов,— сказал Труффи,— я поговорю с ним о тебе.
После обеда, уходя от Лейнера, я видел, как у подъезда Труффи дал молодому человеку три рубля. И тот быстро пошел к Невскому. Расставаясь с Труффи, я сказал ему:
— Постой, я сейчас зайду на Морскую, рядом, к Кюба, там наверное обедает Кривошеий, и узнаю у него, когда приедет Мамонтов. Да скажи, кто этот молодой человек?
— Это хороший голос,— ответил Труффи,— но несерьезный человек. Приходи в панаевский театр, он там поет. Голос настоящий.
На другой день я зашел в панаевский театр за кулисы, где увидел этого молодого человека, одетого Мефистофелем.
Костюм был ему не в пору. Движения резкие, угловатые и малоестественные. Он не знал, куда деть руки, но тембр его голоса был необычайной красоты. И какой-то грозной мощи.
Уходя, я взглянул на афишу у входа в театр и прочел: ‘Мефистофель — Шаляпин’.
Вскоре приехал Мамонтов. Утром он зашел ко мне. Смотрел эскизы.
— Костенька,— сказал он,— я теперь занят, а вы поезжайте к Кюба. Я туда приеду завтракать. Сейчас мне не до театра, важное заседание.
Проходя мимо конторы, я увидел сидящих за столами каких-то серьезных, хмурых людей. Сбоку на столах лежали большие бухгалтерские книги, счеты. Хмурые люди усердно что-то писали.
И я подумал: ‘Как это все непохоже на то, что я делаю с Мамонтовым. На театр, оперу. Как это он все совмещает!’
К завтраку у Кюба пришли и Труффи, баритон Малинин, Чернов. В разговоре Труффи сказал:
— Этот трудный человек Шаляпин подписал контракт в Мариинский театр. Раньше я искал его на квартире, но его там уже две недели нет. Я давно хотел, чтобы вы его послушали. Вот он слышал его,— сказал он, показывая на меня.
— Вы слышали?— спросил С.И. Мамонтов.
— Да,— ответил я,— голос особенный, необычайный. Я никогда не слыхал такого. А сам худой, длинный, похож не то на финна, не то на семинариста. А глаза светлые, сердитые. Хороша фигура для костюма. Но костюм Мефистофеля на нем был ужасный.
Через три дня я услыхал из своей комнаты, что в дальнем покое, за конторой, кто-то запел. ‘Шаляпин!’ — подумал я.
Я пошел туда. За роялем сидел Труффи, и Мамонтов смотрел на Шаляпина внимательно и пристально.
Я остановился у двери, против певца. У юноши как-то особенно был открыт рот,— я видел, как во рту у него дрожал язык, и звук летел с силой и уверенностью, побеждая красотой тембра.
Вечером Мамонтов, перед отъездом в Москву, говорил мне:
— А Шаляпин — это настоящая сила. Какой голос! Репертуара, говорит, нет. Но поет!.. В консерватории не был, хорист, певчий. А кто знает: не сам ли он консерватория? Вы заметили, Костенька, какая свобода, когда поет? Вот, все поздно, мне говорят. Контракт подписал с Императорской оперой. Как его оттуда возьмешь? Да мне и неудобно. Одно, что ему, пожалуй, там петь не дадут. Ведь он, говорят, с норовом. Ссорится со всеми. Говорят, гуляка. Мы бы с вами поставили для него ‘Вражью силу’ и ‘Юдифь’ Серова, ‘Псковитянку’ Римского-Корсакова, ‘Князя Игоря’ Бородина. Хорош бы Галицкий был.
И Савва Иванович размечтался. Так размечтался, что на поезд опоздал.
— Надо послать за Труффи и Малининым.
Приехали Труффи и Малинин. Поехали все искать Шаляпина. Он жил на Охте, снимая комнату в деревянном двухэтажном доме, во втором этаже, у какого-то печатника. Когда мы постучали в дверь, отворил сам печатник. Рыжий, сердитый человек. Он осмотрел нас подозрительно и сказал:
— Дома нет.
— А где же он, не знаете ли вы?— спросил Мамонтов.
— Да его уж больше недели нет. Черт его знает, где он шляется. Второй месяц не платит. Дает рублевку. Тоже жилец! Приедет — орет. Тоже приятели у него. Пьяницы все, актеры. Не заплатит — к мировому подам и вышибу. Может, служба у вас какая ему есть? Так оставьте записку.
Помню, в коридоре горела коптящая лампочка на стене. Комната Шаляпина была открыта.
— Вот здесь он живет,— показал хозяин.
Я увидел узкую неубранную кровать со смятой подушкой. Стол. На нем в беспорядке лежали ноты. Листки нот валялись и на полу, стояли пустые пивные бутылки.
Мамонтов, приложив клочок бумаги к стене, писал записку. Спросил, повернувшись к Труффи:
— Как его зовут?
Труффи засмеялся и сказал:
— Как зовут? Федя Шаляпин.
Записку оставили на столе и уехали ужинать к Пивато.
У Пивато Труффи заказал итальянские макароны и все время разговаривал по-итальянски с Мамонтовым о Мазини.

* * *

Прошло больше года. Ничего не было слышно о Шаляпине. Но Савва Иванович не забыл Шаляпина. И сказал мне раз:
— А я был прав, Костенька, Шаляпину-то петь не дают. И неустойка его всего двенадцать тысяч. Я думаю, его уступят мне без огорчения, кажется, его терпеть там не могут. Скандалист, говорят. Я поручил Труффи поговорить с ним. Одна беда: он больше, кажется, поет в хоре у Тертия Филиппова, а ведь Тертий мой кнут — государственный контролер. Он может со мной сделать, что хочет. Уступит ли он? Тут ведь дипломатия нужна. Неустойка — пустяки, я заплачу. Но я чувствую, что Шаляпин — уника. Это талант. Как он музыкален! Он будет отличный Олоферн. Вы костюм сделаете. Надо поставить, как мы поставили ‘Русалку’. Это ничего, что он молод. Начинайте делать эскизы к ‘Юдифи’.
Я удивлялся С.И. Мамонтову: как он любит оперу, искусство, как сразу понимает набросок, эскиз, хоть и не совсем чувствует, что я ищу, какое значение имеет в постановке сочетание красок.
А все его осуждали: ‘Большой человек — не делом занимается, театром’. Всем как-то это было неприятно: и родственникам, и директорам железной дороги, и инженерам заводов.

В Нижнем Новгороде

В Нижнем Новгороде достраивалась Всероссийская выставка. Особым цветом красили большой деревянный павильон Крайнего Севера, построенный по моему проекту.
Павильон Крайнего Севера, названный ‘двенадцатым отделом’, был совершенно особенный и отличался от всех. Проходящие останавливались и долго смотрели. Подрядчик Бабушкин, который его строил, говорил:
— Эдакое дело, ведь это што, сколько дач я построил, у меня дело паркетное, а тут все топором… Велит красить, так, верите ли, краску целый день составляли и составили — прямо дым. Какая тут красота? А кантик по краям чуть шире я сделал. ‘Нельзя,— говорит,— переделывай’. И найдет же этаких Савва Иванович, прямо ушел бы… только из уважения к Савве Ивановичу делаешь. Смотреть чудно — канаты, бочки, сырье… Человека привез с собой, так рыбу прямо живую жрет. Ведь достать эдакого тоже где!
— Ну, что,— сказал он Савве Ивановичу,— сарай и сарай. Дали бы мне, я бы вам павильончик отделал в петушках, потом бы на дачу переделали, поставили бы в Пушкине.
На днях выставка открывается. Стараюсь создать в просторном павильоне Северного Отдела то впечатление, вызвать у зрителя то чувство, которое я испытал там, на Севере.
Вешаю необделанные меха белых медведей. Ставлю грубые бочки с рыбой. Вешаю кожи тюленей, шерстяные рубашки поморов. Среди морских канатов, снастей — чудовищные шкуры белух, челюсти кита.
Самоед Василий, которого я тоже привез с собой, помогает мне, старается, меняет воду в оцинкованном ящике, в котором сидит у нас живой милейший тюлень, привезенный с Ледовитого океана и прозванный Васькой.
Самоед Василий кормит его живой плотвой и сам, потихоньку выпив водки, тоже закусывает живой рыбешкой. Учит тюленя, показывая ему рыбку, кричать ‘ур..а!..’.
— Ур-р..а, ур..а-а-а…
Тюлень так чудно подражает и тоже кричит:
— Ур-р..а…
— Можно посмотреть?— спросил вошедший в павильон худой и очень высокий молодой человек в длинном сюртуке, блондин, со светлыми ресницами серых глаз.
— Смотри,— ответил самоед Василий.
Тюлень Васька высунулся из квадратного чана с водой, темными глазами посмотрел на высокого блондина, крикнул: ‘Ур..а…’ — и, блеснув ластами, пропал в воде.
— Это же черт знает что такое!— крикнул, отскочив, высокий молодой человек, отряхая брызги, попавшие ему в лицо от всплеска тюленя.
‘Где это я видел этого молодого человека?’ — подумал я.
Василий, не обращая внимания на его присутствие, выпил рюмку водки и съел живую плотицу. Молодой человек в удивленье смотрел прямо ему в рот. И вдруг я вспомнил: ‘Это Шаляпин!’ Но он меня не узнал. И, обратившись ко мне, спросил:
— Что же это у вас тут делается? А? Едят живую рыбу! Здравствуйте, где это я вас видел? У Лейнера, в Петербурге, или где? Что это такое у вас? Какая замечательная зверюга!
Тюлень снова высунулся из воды. Шаляпин в упор смотрел на него и, смеясь, говорил:
— Ты же замечательный человек! Глаза какие! Можно его погладить?
— Можно,— говорю я.
Но тюлень блеснул ластами и окатил всего Шаляпина водой.
— Дозвольте просить на открытие,— сказал подрядчик Бабушкин,— вот сбоку открылся ресторанс-с. Буфет и все прочее. Чем богаты, тем и рады.
— Пойдемте,— сказал я Шаляпину.
— Куда?
— Да в ресторан, вот открылся.
— Отлично. Мое место у буфета. — И он засмеялся.
Сбоку павильона, когда мы спускались с лестницы, штукатуры оканчивали большой чан. Я сказал:
— Этот чан будет наполнен водой, и здесь будут плавать большие морские чайки и альбатросы, которых я привез с Дальнего Севера.
На террасе ресторана, когда мы сели за стол, хозяин подошел к нам и спросил:
— Что прикажете для начала?
Бабушкин распоряжался. Подавали балык, икру, водку, зеленый лук, расстегаи со стерлядью.
— Удивление — этот ваш павильон. Все глаза пялят. Интересно. А в чану-то что будет, позвольте узнать?— обратился ко мне хозяин.
Я хотел ответить, но Шаляпин перебил меня:
— По указу Его Императорского Величества будет наполнено водкой для всеобщего пользования даром.
Хозяин и буфетчик вылупили глаза.
— Господи!— воскликнул хозяин. — Конечно, ежели, но это никак не возможно!.. Ведь это что ж будет… народ обопьется весь.
— Ну вот,— сказал Шаляпин,— давно пора, а то…
Бабушкин, закрыв глаза, смеялся.
Весело завтракал Шаляпин и рассказывал какой-то новый еврейский анекдот. От буфета, улыбаясь, подошел к нам бравый полицейский пристав.
— Простите,— сказал, смеясь,— чего это вы говорите? Что из этого бассейна Государь император поить народ водкой будет? Чего выдумаете! Невозможное положение. Говорите зря. Да ведь что в этом самом вредное — поверят! Ведь это пол-Нижнего придет. Не говорите, пожалуйста.
— Садитесь,— предложил Шаляпин. — Это я верно говорю. Но больше одного стакана не дадут. И только тому, кто живую плотицу съест. Вот как тот самоед.
Он стал звать рукой самоеда Василия.
Василий живо подбежал к нам. Шаляпин, наклонясь, что-то ему шепнул. Василий убежал в павильон и вернулся, держа в руках живую плотицу.
— Вот, посмотрите!
Шаляпин налил в стакан водку, Василий махом выпил ее и закусил плотицей.
— Видели?— сказал Шаляпин. — А теперь попробуй-ка нашей закуски… Он еще налил стакан Василию и пододвинул к нему балык и икру. Самоед выпил водку и стал оробело закусывать.
— Ну, что, какая закуска лучше?— спросил Шаляпин.
— Наша,— ответил самоед.
— Поняли?— спросил пристава Шаляпин.
Бабушкин и пристав только переглядывались друг с другом:
— Какой народ, и откуда такой?
— А вот,— сказал Шаляпин,— настоящий народ. А вам подавай все жареное да копченое!..
— Невиданное дело,— смеялся Бабушкин.
К павильону подошел С.И. Мамонтов с товарищем министра В.И. Ковалевским. Шаляпин, увидав их, крикнул:
— Савва Иванович, идите сюда!
Услыхав голос Шаляпина, С.И. направился к нам на террасу и познакомил Шаляпина с Ковалевским.
— Что делается!— хохотал Шаляпин. — Ваш павильон — волшебный. Я в первый раз в жизни вижу такие истории. Он и меня заставляет,— показал он на меня,— есть живого осетра. Как это у вас этот иностранец?
Шаляпин хохотал так весело, что невольно и мы все тоже смеялись. А пристав даже вытирал слезы от смеху: ‘Что только выдумают!..’

* * *

На открытие Всероссийской выставки в Нижний Новгород приехало из Петербурга много знати, министры — Витте и другие, деятели финансов и промышленных отделов, вице-президент Академии художеств граф И.И. Толстой, профессора академии.
На территории выставки митрополитом был отслужен большой молебен. Было много народу — купцов, фабрикантов (по приглашению).
Когда молебен кончился, Мамонтов, Витте в мундире, в орденах и многие с ним, тоже в мундирах и орденах, направились в павильон Крайнего Севера.
Мы с Шаляпиным стояли у входа в павильон.
— Вот это он делал,— сказал Мамонтов, показав на меня Витте, а также представил и Шаляпина.
Когда я объяснял экспонаты Витте, то увидел в лице его усталость. Он сказал мне:
— Я был на Мурмане. Его мало кто знает. Богатый край.
Окружающие его беспрестанно спрашивали меня то или другое про экспонаты и удивлялись. Я подумал: ‘Странно — они ничего не знают об огромной области России, малую часть которой мне удалось представить’.
— Идите с Коровиным ко мне,— сказал, уходя, Мамонтов Шаляпину. — Вы ведь сегодня поете. Я скоро приеду.
Выйдя за ограду выставки, мы с Шаляпиным сели на извозчика. Дорогой он, смеясь, говорил:
— Эх, хорошо! Смотрите, улица-то вся из трактиров! Люблю я трактиры!
Правда, веселая была улица. Деревянные дома в разноцветных вывесках, во флагах. Пестрая толпа народа. Ломовые, везущие мешки с овсом, хлебом. Товары. Блестящие сбруи лошадей, разносчики с рыбой, баранками, пряниками. Пестрые цветные платки женщин. А вдали — Волга. И за ней, громоздясь в гору, город Нижний Новгород. Горят купола церквей. На Волге — пароходы, барки… Какая бодрость и сила!
— Стой!— крикнул вдруг Шаляпин извозчику.
Он позвал разносчика. Тот подошел к нам и поднял с лотка ватную покрышку. Там лежали горячие пирожки.
— Вот, попробуй-ка,— сказал мне на ‘ты’ Шаляпин. — У нас в Казани такие же.
Пироги были с рыбой и вязигой. Шаляпин их ел один за другим.
— У нас-то, брат, на Волге жрать умеют! У бурлаков я ел стерляжью уху в два навара. Ты не ел?
— Нет, не ел,— ответил я.
— Так вот, Витте и все, которые с ним, в орденах, лентах, такой, брат, ухи не едали! Хорошо здесь. Зайдем в трактир — съедим уху. А потом я спать поеду. Ведь я сегодня ‘Жизнь за Царя’ пою.
В трактире мы сели за стол у окна.
— Посмотри на мою Волгу,— говорил Шаляпин, показывая в окно. — Люблю Волгу. Народ другой на Волге. Не сквалыжники. Везде как-то жизнь для денег, а на Волге деньги для жизни.
Было явно: этому высокому, размашистому юноше радостно — есть уху с калачом и вольно сидеть в трактире… Там я его и оставил…

* * *

Когда я приехал к Мамонтову, тот обеспокоился, что Шаляпина нет со мной:
— Знаете, ведь он сегодня поет! Театр будет полон… Поедем к нему…
Однако в гостинице, где жил Шаляпин, мы его не застали. Нам сказали, что он поехал с барышнями кататься по Волге…

* * *

В театре, за кулисами, я увидел Труффи. Он был во фраке, завит. В зрительный зал уже собиралась публика, но Шаляпина на сцене не было. Мамонтов и Труффи волновались.
И вдруг Шаляпин появился. Он живо разделся в уборной донага и стал надевать на себя ватные толщинки.
Труффи и Мамонтов были в уборной. Быстро одеваясь и гримируясь, Шаляпин говорил, смеясь, Труффи:
— Ви, маэстро, не забудьте, пожалуйста, мои эффектные фермато.
Потом, положив ему руку на плечо, сказал серьезно:
— Труффочка, помнишь, там не четыре, а пять. Помни паузу.
И острыми глазами Шаляпин строго посмотрел на дирижера. Публика наполнила театр.
Труффи сел за пульт. Раздавались нетерпеливые хлопки публики. Началась увертюра.
После арии Сусанина ‘Чуют правду’ публика была ошеломлена. Шаляпина вызывали без конца.
И я увидел, как Ковалевский, со слезами на глазах, говорил Мамонтову:
— Кто этот Шаляпин? Я никогда не слыхал такого певца!
К Мамонтову в ложу пришли Витте и другие и выражали свой восторг. Мамонтов привел Шаляпина со сцены в ложу. Все удивлялись его молодости.
За ужином, после спектакля, на котором собрались артисты и друзья, Шаляпин сидел, окруженный артистками, и там шел несмолкаемый хохот. После ужина Шаляпин поехал с ними кататься по Волге.
— Эта такая особенная человека!— говорил Труффи. — Но такой таланта я вижу в первый раз.

В Москве

В начале театрального сезона в Москве в Частной опере Мамонтова мной были приготовлены к постановке оперы: ‘Рогнеда’ Серова, ‘Опричник’ Чайковского и ‘Русалка’ Даргомыжского.
В мою мастерскую на Долгоруковской улице, которую мы занимали вместе с В.А. Серовым, часто приходил Шаляпин. Если засиживался поздно, оставался ночевать.
Шаляпин был всегда весел и остроумно передразнивал певцов русских и итальянских, изображая их движения, походку на сцене. Он совершенно точно подражал их пению. Эта тонкая карикатура была смешна.
Своей подвижностью, избытком энергии, множеством переживаний — веселье, кутежи, ссоры — он так себя утомлял, что потом засыпал на двадцать часов, и разбудить его не было возможности. Особенностью его было также, что он мог постоянно есть. Он был богатырского сложения.
Я не видел Шаляпина, чтобы он когда-либо читал или учил роль. И все же — он все знал, и никто так серьезно не относился к исполнению и музыке, как он. В этом была для меня какая-то неразгаданная тайна. Какой-либо романс он проглядывал один раз и уже его знал и пел.
Когда он бывал серьезно расстроен или о чем-нибудь скорбел, то делался молчалив и угрюм. Ничто не могло рассеять его дурного настроения. Он стоял у окна и стучал пальцем по стеклу или как-то рассеянно стряхивал с себя пыль или крошки со стола, которых не было.
Сначала я не понимал, что с ним, и спросил его однажды:
— Что с тобой?
— Как тебе сказать,— ответил он,— ты не поймешь. Я, в сущности, и объяснить как-то не могу. Понимаешь ли, как бы тебе сказать… в искусстве есть… Постой, как это назвать… есть ‘чуть-чуть’. Если это ‘чуть-чуть’ не сделать, то нет искусства. Выходит около. Дирижеры не понимают этого, а потому у меня не выходит то, что я хочу… А если я хочу и не выходит, то как же? У них все верно, но не в этом дело. Машина какая-то. Вот многие артисты поют верно, стараются, на дирижера смотрят, считают такты — и скука!.. А ты знаешь ли, что есть дирижеры, которые не знают, что такое музыка. Мне скажут: сумасшедший, а я говорю истину. Труффи следит за мной, но сделать то, что я хочу,— трудно. Ведь оркестр, музыканты играют каждый день — даже по два спектакля в воскресенье,— нельзя с них и спрашивать, играют, как на балах. Опера-то и скучна. ‘Если, Федя, все делать, что ты хочешь,— говорит мне Труффи,— то хотя это и верно, но это требует такого напряжения, что после спектакля придется лечь в больницу’. В опере есть места, где нужен эффект, его ждут — возьмет ли тенор верхнее до, а остальное так, вообще. А вот это неверно.
Стараясь мне объяснить причину своей неудовлетворенности, Шаляпин много говорил и, в конце концов, сказал:
— Знаешь, я все-таки не могу объяснить. Верно я тебе говорю, а, в сущности, не то. Все не то. Это надо чувствовать. Понимаешь, все хорошо, но запаха цветка нет. Ты сам часто говоришь, когда смотришь картину: не то. Все сделано, все выписано, нарисовано — а не то. Цветок-то отсутствует. Можно уважать работу, удивляться труду, а любить нельзя. Работать, говорят, нужно. Верно. Но вот и бык и вол трудится, работает двенадцать часов, а он не артист. Артист думает всю жизнь, а работает иной раз полчаса. И выходит — если он артист. А как — неизвестно.
На репетиции Шаляпин пел вполголоса, часто останавливал дирижера, прося повторить, и, повторяя, пел полным голосом. Отбивал громко такт ногой, даже своему другу Труффи. Труффи не обижался и делал так, как хотел Шаляпин. Но говорил мне, смеясь:
— Этот Черт Иваныч Шаляпин — таланта огромная. Но он постоянно меняет, и всегда хорошо. Другая дирижер палочка бросит и уйдет. Но я его люблю, понимаю, какая это артист. Он чувствует музыку и понимает, что хотел композитор. Как он поет Лепорелло Моцарта. А Даргомыжского. Я, когда дирижирую,— плачу, удивляюсь и наслаждаюсь. Но я так устаю. Он требует особого внимания. Это такая великая артист…
В первый же сезон Частной оперы, когда выступал Шаляпин, вся Москва говорила уже о нем, и когда мы с ним обедали в ресторане ‘Эрмитаж’ или ‘Континенталь’, то вся обедающая публика смотрела на Шаляпина.
Шаляпин не любил многолюдных мест и когда попадал в большие рестораны, то старался сесть в сторонке, чтобы не возбуждать внимания.
При большом ресторане ‘Эрмитаж’ был сад. И в этот сад от ресторана шла большая терраса. Как-то летом мы пришли туда с Шаляпиным. Шаляпин на террасе сидеть не хотел. Мы прошли внутрь ресторана и сели сбоку от буфета, за небольшой ширмой.
Посетители заметили Шаляпина и стали передвигать столы так, чтобы им было видно за ширмой Шаляпина. Нас было трое. Третий был приятель Шаляпина — Лодыженский. Одет он был странно. На голове — котелок, поддевка, повязанная серебряным кавказским поясом. И был он похож на человека, торгующего лошадьми. Таких бывало много на скачках. Шаляпин вдруг подозвал полового и приказал ему принести пяток яиц и спиртовку.
Я подумал, что он хочет глотать сырые яйца — для голоса, что он иногда и делал.
Нет. Он зажег спиртовку, попросил у Лодыженского его котелок и, держа его над огнем, вылил в него яйца.
— Что ты делаешь?— возмущался Лодыженский. — Пропал котелок.
— Черт с ним!— отвечал Шаляпин.
Котелок дымит, а Шаляпин накладывает из котелка к себе на тарелку яичницу. Публика возмутилась. Особенно сердился какой-то лицеист:
— Это вызов! Какой хам!
Все посетители ресторана, услыхав, как Шаляпин готовит яичницу, подходили к буфету, будто выпить, а на самом деле — посмотреть вбок за ширму.
Возвращаясь к своим столам, они громко выражали негодование. Доносились слова:
— Босяк! Невежа!..
А Шаляпин оставался серьезен и продолжал с нами разговаривать как ни в чем не бывало. Конечно, яичницу он не ел, но ловко делал вид, что ест.
Таких озорных проделок за ним было немало.
Впрочем, были и люди, не прощавшие Шаляпину его больших гонораров.
Как-то весной в ресторане Крынкина на Воробьевых горах мы сидели на террасе за столиком. Был солнечный день. Мы ели окрошку. Из окон террасы была видна Москва-река, горы в садах, и я писал маленький этюд.
Шаляпин пошел погулять.
Неподалеку от меня за столом сидели какие-то посетители. Один был в форме телеграфиста. Он взглянул в окно на Шаляпина, который стоял у изгороди, и, вздохнув, сказал приятелям:
— Хорошо ему, легко живется, споет — и пожалуйте деньги. Шутка нехитрая. Правды-то нет! Голос и голос! Другое дело, может, нужней. Молчит и работает. А этот орет на всю Москву: ‘Кто я?!’
— Послушайте,— сказал я,— вы, я вижу, люди почтенные. За что вы не любите Шаляпина? Поет он для вас. Можете взять билеты, послушать его — получите большое удовольствие.
— ‘Поет’! Мы знаем, что поет. А сколько он получат?
— И вы тоже получаете.
— Нет, сколько он получат? Это разница. Я вот здесь вот эти горы Воробьевы и дворец Его Императорского Высочества обслуживаю. Понять надо! Серьезное дело! Сколько он получат и сколько я? Разница! Вот что!
Человек был в большом гневе, и я не знал, что ответить.
Когда вернулся Шаляпин и сел со мной за стол, сердитые люди поднялись и стали одеваться. Уходя, они зло посмотрели в нашу сторону.

* * *

У Шаляпина образовалось много знакомств в Москве, и летом он часто гостил в деревне Путятино, у певицы Частной оперы Т.С. Любатович.
Однажды он заехал ко мне и просил меня поехать с ним к Любатович.
— Поедем. Возьми ружье, ты ведь охотник. Там дичи, наверно, много. Глушь, место замечательное. Татьяна — баба хорошая. Ты знаешь, ведь я женюсь.
— Как — женишься? На ком?— удивился я.
— На Иоле Торнаги. Ну, балерину у нас знаешь? Она, брат, баба хорошая, серьезная. Ты шафером будешь. Там поблизости в деревне я венчаюсь. Должно быть, Труффи приедет, Малинин, Рахманинов, Мамонтов. А как ты думаешь, можно мне в деревне в поддевке венчаться? Я терпеть не могу эти сюртуки, пиджаки разные, потом шляпы. Картуз же — умней, лучше. Козырек — он солнце загораживает, и ветром не сносит. В вагоне еду — я люблю смотреть в окошко. В Пушкино, к Карзинкиным, недавно ехал, высунулся в окошко, у меня панама и улетела. Двадцать пять рублей заплатил…

Свадьба

У подъезда одноэтажного домика в три окошка стояли подводы. Возчики долго дожидались и говорили:
— Пора ехать, поп дожидается.
— Федор,— говорили Шаляпину,— пора ехать.
Но Шаляпин замешкался. Встал поздно.
— Постой, сейчас,— говорил он,— только папирос набью.
Невеста, уже одетая в белое платье, и все мы, гости, уже сели на подводы. Наконец выбежал Шаляпин и сел со мной на подводу. Он был одет в поддевку, на голове — белый чесучовый картуз.
Мы проехали мост, перекинутый через пруд. Здесь в крайней избе я жил с приятелем своим, охотником Колей Хитровым. Он выбежал из избы, подбежал к нам и сел на облучок рядом с возчиком.
— Господи, до чего я напугался!— обернувшись к нам, стал он рассказывать. — Говорят, здесь каторжник бегает. А меня вчера заставили сад сторожить — там ягоды воруют, клубнику. Вдруг слышу: по мосту кто-то бежит и звякает кандалами. Мост пробежал и — ко мне! Я скорей домой, схватил ружье и стал палить из окна. Мужики сбежались, ругаются: ‘Что ты из дому стреляешь, деревню зажжешь!’ А я им: ‘Каторжник сейчас пробежал в кандалах к саду Татьяны Спиридоновны’. Мужики — кто за косы, кто за вилы — ловить его. Мы все побежали к саду. Слышим: кандалами звякает за садом. ‘Вон он где!’ — кричу я. Подбежали и вдруг видим… лошадь, и ноги у ней спутаны цепью. Вот меня мужики ругали!..
— Замечательный парень у тебя этот Коля,— смеясь, сказал мне Шаляпин. — Откуда достаешь таких?

* * *

Ехали лесами и полями. Вдали, за лесом, послышался удар грома. Быстро набежали тучи, сверкнула молния, и нас окатил проливной дождь. Кое у кого были зонтики, но у нас зонтиков не было, и мы приехали в церковь мокрехоньки. Начался обряд венчания. Я держал большой металлический венец, очень тяжелый. Рука скоро устала, и я тихо спросил Шаляпина:
— Ничего, если я на тебя корону надену?
— Вали,— ответил он.
Венец был велик и опустился Шаляпину прямо на уши…

* * *

По окончании венчания мы пошли к священнику — на улице все еще лил дождь.
В небольшом сельском домике гости едва поместились. Матушка и дочь священника хлопотали, приготовляя чай. Мы с Шаляпиным пошли на кухню, разделись и положили на печку сушить платье.
— Нельзя ли,— спросил Шаляпин священника,— достать вина или водки?
— Водки нет, а кагор для церкви есть.
И мы, чтобы согреться, усердно наливали в чай кагору. Когда двинулись в обратный путь, священник наделил нас зонтиками…

* * *

У Путятина нам загородили дорогу крестьяне, протянув поперек колеи ленту. Ее держали в руках девушки и визгливо пели какую-то песню, славя жениха и невесту. В песне этой были странные слова, которые я запомнил:
Мы видели, мы встречали
Бродягу в сюртуке, в сюртуке, в сюртуке…
Мужики просили с молодых выкуп на водку. Я вынул рублевку и дал. Бабы говорили:
— Мало! А нам-то на пряники?
Другие тоже дали крестьянам денег. Лепту собрали, и мы поехали.

* * *

Вернувшись к Татьяне Спиридоновне, мы увидели столы, обильно уставленные винами и едой.
Поздравляя молодых, все целовались с ними. Кричали ‘горько’.
К вечеру Коле Хитрову опять выпал жребий сторожить сад. И когда я, распростившись, уходил к себе на деревню, Шаляпин вышел со мной:
— Пойдем посмотрим, как твой приятель караулит…
В глубине сада, огороженного канавой с разваленным частоколом, мы увидели огонек фонаря.
Шаляпин сделал мне знак, мы легли в траву и тихо поползли к канаве. Фонарь, горевший в шалашике, покрытом рогожей, освещал испуганное лицо Коли. Вытаращив глаза, он смотрел в темную ночь.
— А этого сторожа надо зарезать!— не своим голосом сказал Шаляпин.
— Кто такой?— завопил неистово Коля. — Буду стрелять!
И, выскочив из шалаша, пустился бежать из сада.
— Держи его!— кричал Шаляпин. — Не уйдешь!..
Коля кинулся к дому Татьяны Спиридоновны. Прибежав туда, он крикнул:
— Разбойники!..
Все переполошились. Высыпали на улицу.
Подходя к дому, мы увидели Иолу Игнатьевну, молодую. В беспокойстве она говорила, картавя, по-русски:
— Господи! Где Федя, что с ним?..
Шаляпин был в восторге.

Частная опера

Сезон в Частной опере в Москве в театре Мамонтова открылся оперой ‘Псковитянка’ Римского-Корсакова.
Я, помню, измерил рост Шаляпина и сделал дверь в декорации нарочно меньше его роста, чтобы он вошел в палату наклоненный и здесь выпрямился с фразой: ‘Ну, здравия желаю вам, князь Юрий, мужи-псковичи, присесть позволите?’
Так он казался еще огромнее, чем был на самом деле. На нем была длинная и тяжелая кольчуга из кованого серебра. Эту кольчугу, очень древнюю, я купил на Кавказе у старшины хевсур. Она плотно облегала богатырские плечи и грудь Шаляпина. И костюм Грозного сделал Шаляпину я.
Шаляпин в Грозном был изумителен. Как бы вполне обрел себя в образе сурового русского царя, как бы принял в себя его неспокойную душу. Шаляпина не было на сцене, был оживший Грозный.
В публике говорили: ‘Жуткий образ…’
Таков же он был и в ‘Борисе Годунове’…
Помню первое впечатление.
Я слушал, как Шаляпин пел Бориса, из ложи Теляковского. Это было совершенно и восхитительно.
В антракте я пошел за кулисы. Шаляпин стоял в бармах Бориса. Я подошел к нему и сказал:
— Ну, знаешь ли, сегодня ты в ударе.
— Сегодня,— сказал Шаляпин,— понимаешь ли, я почувствовал, что я в самом деле Борис. Ей-Богу! Не с ума ли я сошел?
— Не знаю,— ответил я. — Но только сходи с ума почаще…
Публика была потрясена. Вызовам, крикам и аплодисментам не было конца. Артисты это называют ‘войти в роль’. Но Шаляпин больше, чем входил в роль,— он поистине перевоплощался. В этом была тайна его души, его гения.
Когда я в ложе рассказал Теляковскому, что Шаляпин сегодня вообразил себя подлинным Борисом, тот ответил:
— Да, он изумителен сегодня. Но причина, кажется, другая. Сегодня он поссорился с Купером, с парикмахером, с хором, а после ссор он поет всегда, как бы утверждая свое величие… Во многом он прав. Ведь он в понимании музыки выше всех здесь.

* * *

Состав артистов Частной оперы в Москве был удивительный. В ‘Фаусте’, например, Маргариту пела Ван-Зандт, Фауста — Анжело Мазини, Мефистофеля — Шаляпин.
Шаляпин тогда впервые выступал с Мазини и на репетиции, помню, все посматривал на него. Мазини не пел, а только условливался с дирижером и проходил места на сцене.
По окончании репетиции Шаляпин мне сказал:
— Послушай, а Мазини какой-то особенный. Барин. Что за штука? В трио мне говорит: ‘Пой так’,— и мы с Ван-Зандт, представь, три раза повторили. Обращается ко всем на ‘ты’. Бевиньяни его слушается. Иола говорила, что замечательный певец. Я еще не слыхал…
Ван-Зандт, Мазини, Шаляпин… Вряд ли ‘Фауст’ шел в таком составе где-нибудь в Европе…
Шаляпин был в восторге от Мазини. Говорил: ‘У него особенное горло’, ‘Вот он умеет петь’.
За ужином после спектакля, на котором Ван-Зандт не присутствовала, рядом сидели Мазини, Девойд, молодой тенор Пиццорни, Дюран и многие другие артисты, все говорили по-итальянски.
К концу ужина Мазини, не пивший шампанского, налил себе красного вина и протянул стакан к Шаляпину.
— Ты замечательный артист!— сказал он. — Приезжай ко мне в Милан гостить. Я тебе покажу кое-что в нашем ремесле. Ты будешь хорошо петь.
И, встав, подошел к Шаляпину, взял его за щеки и поцеловал в лоб…

* * *

Шаляпин не забыл приглашения Мазини и весной поехал в Милан.
Вернувшись летом в Москву, он был полон Италией и в восторге от Мазини.
Одет был в плаще, как итальянец. Курил длинные сигары, из которых перед тем вытаскивал соломинку. А выкурив сигару, бросал окурок через плечо.
В сезоне в ‘Дон-Жуане’ с Падилла Шаляпин пел Лепорелло уже по-итальянски, с поразительным совершенством. Да и говорил по-итальянски, как итальянец. А в голосе его появился лиризм и mezza voce {Вполголоса (ит.).}.

* * *

Однажды в Париже, не так давно, когда Шаляпин еще не был болен, за обедом в его доме его старший сын Борис, после того как мы говорили с Шаляпиным о Мазини, спросил отца:
— А что, папа, Мазини был хороший певец?
Шаляпин, посмотрев на сына, сказал:
— Да, Мазини не был певец, это вот я, ваш отец,— певец, а Мазини был Серафим от Бога.
Вот как Шаляпин умел ценить настоящее искусство.

* * *

Мы продолжали в тот вечер говорить о Мазини.
— Помнишь,— сказал я,— Мазини на сцене мало играл, почти не гримировался, а вот стоит перед глазами образ, который он создал в ‘Фаворитке’, в ‘Севильском цирюльнике’. Какая мера!.. Какое обаяние!
— Еще бы! Ведь он умен… Он мне, брат, сказал: ‘Бери больше, покуда поешь, а то пошлют к черту, и никому не будешь нужен!’ Мазини ведь пел сначала на улицах. Знал жизнь…
— А вот я встретил как-то в Венеции Мазини, он меня позвал в какой-то кабачок пить красное вино, там был какой-то старик, гитарист, он взял у него гитару и долго пел со стариком. Помню, я себя чувствовал не на земле: Мазини замечательно аккомпанировал на гитаре. В окна светила луна, и черные гондолы качались на Canale Grande {Большой канал (ит.).}. Это было так красиво: мне мнилось, будто я улетел в другой век — поэзии и счастья. Никогда не забуду этого вечера.
— А я не слыхал, как он поет с гитарой. Должно быть, хорошо… А вот скажи, что это стоит — эта ночь, когда Мазини пел с гитарой? Сколько франков?
— Ну, не знаю,— ответил я,— ничего не стоит!..
— Вот и глупо,— сказал Шаляпин.
— Почему? Он же сам жил в это время, он же артист. Он восторгался ночью.
— Да, может быть. Он был странный человек… В Милане, в Галерее,— знаешь, там бывают артисты, певцы, кофе пьют,— он мне однажды сказал: ‘Все они не умеют петь’.
— Как же, постой… Когда я писал портрет с Мазини, отдыхая, он обычно пел с гитарой и, помню, однажды сказал мне: ‘Я вижу, тебе нравится, как я пою’. — ‘Я не слыхал ничего лучше’,— ответил я. ‘Это что!— сказал мне Мазини. — У меня был учитель, которому я недостоин застегнуть сапоги. Это был Рубини. Он умер’. И Мазини перекрестился всей рукой. ‘А я слышал Рубини’,— сказал я. ‘Ты слышал Рубини?’ — ‘Да, четырнадцати лет, мальчиком, я слышал Рубини. Может быть, я не понял, но, по-моему, вы, Анжело, вы поете лучше’. — ‘Неужели?’ — Мазини радостно засмеялся…
— Какая несправедливость,— сказал вдруг Шаляпин,— Мазини чуть не до восьмидесяти лет пил красное вино, а я не могу. У меня же сахар нашли. И черт его знает, откуда он взялся!.. А ты знаешь, что Мазини на старости сделался антикваром?.. Я тоже, брат, хожу по магазинам и всякие вещи покупаю. Вот, фонари купил. Может быть, придется торговать. Вот, видишь ли, я дошел до понимания Тициана. Вот это, видишь, у меня Тициан,— показал он на большую картину с нагими женщинами.
И, встав из-за стола, повел меня смотреть полотно.
— Вот видишь, подписи нет, а холст Тициана. Но я отдам реставрировать, так, вероятно, найдут и подпись. Что ж ты молчишь? Это же Тициан?— тревожился Шаляпин.
— Не знаю, Федя,— сказал я. — Может быть, молодой. Но что-то мне не особенно нравится.
— Ну вот, значит, меня опять надули.
Шаляпин расстроился до невозможности.

Шаляпин и Врубель

На Долгоруковской улице в Москве, в доме архитектора Червенко, была у меня мастерская.
Для Серова Червенко построил мастерскую рядом с моей. Ход был один.
Приехав из Киева, Врубель поселился у меня в мастерской.
Врубель был отрешенный от жизни человек — он весь был поглощен искусством. Часто по вечерам приходил к нам Шаляпин, иногда и после спектакля. Тогда я посылал дворника Петра в трактир за пивом, горячей колбасой, калачами.
На мольберте стоял холст Врубеля. Большая странная голова с горящими глазами, с полуоткрытым сухим ртом. Все было сделано резкими линиями, и начало волос уходило к самому верху холста. В лице было страдание. Оно было почти белое.
Придя ко мне, Шаляпин остановился и долго смотрел на полотно:
— Это что ж такое? Я ничего подобного не видал. Это же не живопись Я не видал такого человека.
Он вопросительно смотрел на меня.
— Это кто же?
— Это вот Михаил Александрович Врубель пишет.
— Нет. Этого я не понимаю. Какой же это человек?
— А нарисовано как!— сказал Серов. — Глаза. Это, он говорит, ‘Неизвестный’.
— Ну, знаешь, этакую картину я бы не хотел у себя повесить. Наглядишься, отведешь глаза, а он все в глазах стоит… А где же Врубель?
— Должно быть, еще в театре, а может быть, ужинает с Мамонтовым. Шаляпин повернул мольберт к стене, чтобы не видеть головы Неизвестного.
— Странный человек этот Врубель. Я не знаю, как с ним разговаривать. Я его спрашиваю: ‘Вы читали Горького?’, а он: ‘Кто это такой?’ Я говорю: ‘Алексей Максимович Горький, писатель’. — ‘Не знаю’. Не угодно ли? В чем же дело? Даже не знает, что есть такой писатель, и спрашивает меня: ‘А вы читали Гомера?’ Я говорю: ‘Нет’. — ‘Почитайте, неплохо… Я всегда читаю его на ночь’.
— Это верно,— говорю я,— он всегда на ночь читает. Вон, видишь, под подушкой у него книга. Это Гомер.
Я вынул изящный небольшой томик и дал Шаляпину. Шаляпин открыл, перелистал книгу и сказал:
— Это же не по-русски.
— Врубель знает восемь иностранных языков. Я его спрашивал, отчего он читает именно Гомера. ‘За день,— ответил он,— устанешь, наслушаешься всякой мерзости и скуки, а Гомер уводит…’ Врубель очень хороший человек, но со странностями. Он, например, приходит в совершенное расстройство, когда манжеты его рубашки испачкаются или промнутся. Он уже не может жить спокойно. И если нет свежей под рукою, бросит работу и поедет покупать рубашку. Он час причесывается у зеркала и тщательно отделывает ногти. А в газетах утром читает только отдел спорта и скачки. Скачки он обожает, но не играет. Обожает лошадей. Ездит верхом, как жокей. Приятели у него все — спортсмены, цирковые атлеты, наездницы. Он ведь с цирком и из Киева приехал.
Отворилась дверь, и вошел М.А. Врубель.
— Как странно,— сказал он,— вот здесь, по соседству, зал отдается под свадьбы и балы. Когда я подъехал и платил извозчику, я увидел, что в доме бал. А у подъезда лежит контрабас, а за ним — музыкант на тротуаре. И разыгрывается какой-то скандал. В этом было что-то невероятно смешное. Бегут городовые, драка.
— Люблю скандалы,— вскинулся Шаляпин,— пойдем посмотрим.
— Все кончилось,— сказал Врубель,— повезли всех в полицию.
— Послушайте, Михаил Александрович, вот вы образованный человек, а вот здесь стояла картина ваша, такая жуткая, что это за человек, Неизвестный?
— А это из лермонтовского ‘Маскарада’, вы же знаете, читали.
— Не помню… — сказал Шаляпин.
— Ну, забыть трудно,— ответил Врубель.
— Я бы не повесил такую картину у себя.
— Боитесь, что к вам придет такой господин? А может прийти…
— А все-таки какой же это человек — Неизвестный, в чем тут дело?
— А это друг ваш, которого вы обманули.
— Это все ерунда. Дружба. Обман. Все только и думают, как бы тебя обойти. Вот я делаю полные сборы, а спектакли без моего участия проходят чуть не при пустом зале. А что я получаю? Это же несправедливо. А говорят, Мамонтов меня любит! Если любишь, плати. Вот вы Горького не знаете, а он правду говорит: ‘Тебя эксплоатируют’. Вообще в России не любят платить… Я сказал третьего дня Мамонтову, что хочу получать не помесячно, а по спектаклям, как гастролер. Он и скис. Молчит, и я молчу.
— Да, но ведь Мамонтов зато для вас поставил все оперы, в которых вы создали себя и свою славу, он имеет тоже право на признательность.
— А каменщикам, плотникам, архитекторам, которые строили театр, я тоже должен быть признателен? И может быть, даже им платить? В чем дело? ‘Псковитянка’! Я же Грозный, я делаю сборы. Трезвинский не сделает. Это вы господские разговоры ведете.
— Да, я веду господские разговоры, а вот вы-то не совсем…
— Что вы мне говорите ‘господские’!— закричал, побледнев, Шаляпин.— Что за господа! Пороли народ и этим жили. А вы знаете, что я по паспорту крестьянин и меня могут выпороть на конюшне?
— Это неправда,— сказал Врубель. — После реформ Александра II никого, к сожалению, не порют.
— Как ‘к сожалению’?— крикнул Шаляпин. — Что это он говорит, какого барина разделывает из себя!
— Довольно,— сказал Врубель.
Что-то неприятное и тяжелое прошло в душе. Шаляпин крикнул:
— И впрямь, к черту все и эту тему!
— Мы разные люди.
Врубель оделся и ушел.
— Кто он такой, этот Врубель, что он говорит?— продолжал в гневе Шаляпин.— Гнилая правда.
— Да, Федор Иванович, когда разговор зайдет о деньгах, всегда какая-нибудь гадость выходит,— сказал Серов и замигал глазами. — Но Мамонтову театр тоже, кажется, много стоит. Его ведь за театр ругают. Только вы не бойтесь, Федор Иванович, вы получите…
— Есть что-то хочется,— сказал несколько погодя Шаляпин. — Поехать в ‘Гурзуф’, что ли, или к ‘Яру’? Константин, у тебя деньги есть, а то у меня только три рубля.
И он вынул из кармана свернутый трешник.
— Рублей пятнадцать… Нет — двенадцать. Этого мало.
Я обратился к Серову:
— Антон, у тебя нет денег?
— Мало,— сказал Серов и полез в карман. У него оказалось семь рублей. — Я ведь не поеду, вот возьмите пять рублей.
— Куда же ехать,— сказал я,— этих денег не хватит.
Поездка не состоялась, и Шаляпин ушел домой.

Конец Частной оперы

В характере Шаляпина произошла некоторая перемена. По утрам, просыпаясь поздно, он долго оставался в постели. Перед ним лежали все выходящие газеты, и первое, что он читал, была театральная хроника, к которой он всегда относился с большим раздражением.
— Когда ругают,— говорил он,— то неверно, а когда хвалят, то тоже неверно, потому что ничего не понимают. Кашкин еще куда ни шло, ну, а Кругликов — это что ж? Странный человек. Вообще у нас критика бутербродная…
Утром приезжали знакомые, поклонники. Шаляпин принимал их, лежа в постели. В это время нянька приносила к нему родившегося сына Игоря. Ребенок был со светлыми кудрями, и Шаляпин играл с ним, несчетно целуя и радуясь.
Когда его спрашивали, что он намерен петь новое, он нехотя отвечал, что не знает, не знает, будет ли и вообще-то петь еще.
А мне всегда говорил серьезно и наедине:
— Ты скажи, Константин, Мамонтову, что я хочу жить лучше, что у меня, видишь ли, сын и я хочу купить дом. В сущности, в чем же дело? У всех же есть дома. Я тоже хочу иметь свой дом. Отчего мне не иметь своего дома?
Шаляпин был озабочен материальным благополучием, а Мамонтов говорил, что он требует такой оплаты, какой частный театр дать не может. Нет таких сборов. Гастроли Мазини не могут проходить целый год, так как публика не может оплатить такого сезона. Таманьо не мог сделать десять полных сборов по таким повышенным ценам.
Из-за денежных расчетов между Шаляпиным и Мамонтовым происходили частые недоразумения.
— Есть богатые люди, почему же я не могу быть богатым человеком?— говорил Шаляпин. — Надо сделать театр на десять тысяч человек, и тогда места будут дешевле.
Мамонтов был совершенно с ним согласен, но построить такого театра не мог.
Постоянная забота о деньгах, получениях принимала у Шаляпина болезненный характер. Как-то случалось так, что он никогда не имел при себе денег — всегда три рубля и мелочь. За завтраком ли, в поезде с друзьями, он растерянно говорил:
— У меня же с собой только три рубля…
Это было всегда забавно.

* * *

Летом Шаляпин где-нибудь гостил у богатых людей или у друзей, у Козновых, Ушковых. И более всего у меня.
Когда мы приезжали ко мне в деревню на охоту или на рыбную ловлю, мужички приходили поздравить нас с приездом. Им надо было дать на водку, на четверть, и я давал 1 рубль 20 копеек.
Шаляпин возмущался и ругательски меня ругал:
— Я же здесь хочу построить дом, а ты развращаешь народ! Здесь жить будет нельзя из-за тебя.
— Федя, да ведь это же охотничий обычай. Мы настреляли тетеревов в их лесу сколько, а ты сердишься, что я даю на чай. Ведь это их лес, их тетерева.
Серов, мигая, говорил:
— Ну, довольно, надоело.
И Шаляпин умолкал.

* * *

Государственный контролер Тертий Иванович Филиппов обратился как-то к Шаляпину, чтобы тот приехал в Петербург для участия в его хоре. Шаляпин спросил Мамонтова, как в данном случае поступить.
— Как же, Феденька,— ответил Мамонтов,— вы же заняты в театре у меня, билеты проданы. Это невозможно.
И Мамонтов написал Филиппову письмо, что не может отпустить Шаляпина. В это время уже заканчивалась постройка Архангельской железной дороги.
— Какая странность,— говорил мне Мамонтов,— ведь ему же известно, что Шаляпин находится у меня в труппе. Ему надо было прежде всего обратиться ко мне…
В конце концов Шаляпин уехал все же в Петербург петь в хоре. Между Филипповым и Мамонтовым вышла ссора…

* * *

В это время (1899 год) я был привлечен к сотрудничеству князем Тенишевым, назначенным комиссаром русского отдела на Парижской выставке 1900 года. Великая княгиня Елизавета Федоровна также поручила мне сделать проект кустарного отдела и помочь ей в устройстве его.
И вдруг в Париже я узнал, что Мамонтов разорен и арестован.
Вернувшись в Москву, я с художниками Васнецовым и Серовым навестили Мамонтова в тюрьме.
Савва Иванович был совершенно покоен и тверд и не мог нам объяснить, почему над ним стряслась беда.
Я поехал к Витте. Он принял меня в мрачном настроении. Сказал мне:
— Что ж, у них сердца мало.
‘У кого ‘у них’?’ — подумал я. И спросил:
— Скажите мне, Сергей Юльевич, в чем вина Мамонтова?
— Не знаю,— ответил он резко. — Вы не думайте, я сам удивляюсь, почему это случилось.
Серов, написавший в это время не один портрет императора Николая II, надумал поехать к Государю. Государь ему сказал:
— Да, жалко старика. Я сейчас же прикажу, чтобы его перевели в его дом. Там, у себя, он будет ждать, покуда разберут его дело и что скажет закон.
Но дома у Мамонтова уже не было. Все быстро продали с аукциона — и заводы, и дома.
Я сейчас же навестил Савву Ивановича в доме его сына, куда его перевели под домашний арест. Савва Иванович держал себя так, будто с ним ничего не случилось. Его прекрасные глаза, как всегда, смеялись. И он только грустно сказал мне:
— А Феденьке Шаляпину я написал, но он что-то меня не навестил.

* * *

Частная опера продолжалась под управлением Винтер — сестры артистки Любатович. Я не был в театре под ее управлением. Там делал постановки М.А. Врубель, с которым Шаляпин поссорился окончательно. А потом, кажется, и со всеми в театре.

Обед у кн. Тенишевой

Я вернулся в Париж и занимался устройством русского отдела выставки. Однажды утром, как сейчас помню, приехал Шаляпин в гостиницу на рю Коперник и поселился со мной. Была весна, апрель. Я торопился с работами. Первого мая открывалась выставка. В русском отделе все было готово. Во время работ по размещению экспонатов Шаляпин был всегда со мной — на выставке. Для этого даже получил отдельный пропуск. Но скучал и говорил:
— Ну, довольно, кончай, пойдем завтракать. Ты посмотри на мой Париж,— говорил он с акцентом, подражая какому-то антрепренеру.
Шаляпин был весел. Говорил:
— Я здесь буду петь.
Княгиня Тенишева приглашала Шаляпина к себе, и князь усердно угощал его роскошными обедами и розовым шампанским, приговаривая:
— Пейте. Все вздор.
И оба усердно выпивали.
Но вышло недоразумение. Княгиня позвала Шаляпина на большой обед в их особняке на рю Бассано. Было приглашено много народу.
В конце обеда княгиня просила Шаляпина спеть. Шаляпин отказывался, говоря, что у него нет с собой нот. Но оказалось, что уже был приглашен пианист и приобретены ноты его репертуара.
Пришлось согласиться.
Шаляпин пел. Приглашенные гости-иностранцы были в восхищении от замечательного артиста. Он пел много и был в ударе.
Утром на другой день Тенишев прислал Шаляпину в подарок булавку с бриллиантом.
А Федор Иванович как раз в это время сидел у меня и писал счет за исполненный концерт. Счет был внушительный, и тут же был послан князю Тенишеву с его же посланным.
В полдень, отправляясь завтракать на выставку, мы встретили у подъезда того же посланного. Он принес большой пакет с деньгами от князя Тенишева и попросил Шаляпина дать расписку в получении.
В ресторане за завтраком я сказал, смеясь:
— Что ж ты, Федя, получил и булавку, и деньги?
— А как же, булавка — это подарок, а я за подарок не пою. Это же был концерт. Я пел почти три часа. Какие же тут булавки!
— Ты так перед отъездом и не повидал Савву Ивановича?— спросил я.
— Нет, я же не понимаю, в чем дело. Арест. А ты думаешь, что он виноват?
— Нет, я не думаю, что он виноват. Этого не может быть,— сказал я убежденно.
— Это, должно быть, Тертий ему устроил праздник. Он же контролер. У него все виноваты.
— А вот ты Тертию за концерт счета не напишешь.
— Ну нет! Я тоже ему счетик написал! Заплатил. Но уж больше меня в хор петь не зовет.
И Шаляпин засмеялся.
На выставке мы завтракали в ресторане ‘Бояр’, где стены были из одного стекла. Весеннее солнце весело играло по столам. Недалеко, в стороне, сидел какой-то господин и все посматривал на нас.
— Это русский,— сказал Шаляпин.
Рядом с ним сидели двое иностранцев. Разбавляя абсент, они лили в длинные бокалы, поверх которых лежали кусочки сахара, воду. Русский позвал гарсона и заказал ему тот же напиток, что пили иностранцы, но щелчком сшиб сахар с бокала и велел налить его дополна абсентом. Гарсон вопросительно посмотрел на чудака. Русский, встав, сказал:
— Федор Иванович, ваше здоровье!— и одним духом выпил весь стакан абсента.
— Постой,— сказал Шаляпин.
И, поднявшись, подошел к русскому:
— Что это вы пьете?
— Без воды надо это пить, они не понимают.
— Ну-ка, налей.
И Шаляпин тоже выпил абсент без воды.
— А крепкая штука, в первый раз пью. Водка-то наша — просто вода…

Возвращение в Императорские театры

По открытии Парижской выставки в мае 1900 года я получил письмо от управляющего московскими Императорскими театрами В.А. Теляковского, в котором он мне предлагал принять на себя ведение художественной части московских Императорских театров и сообщить о времени моего приезда в Москву.
Я сказал об этом Шаляпину.
— Придется и тебе петь в Императорском театре.
— Вряд ли,— ответил мне Федор Иванович,— они меня там терпеть не могут. Да к тому же считают революционером.
— Какой ты революционер? Где ж ты будешь петь? Мамонтов ведь разорен.
На этом разговор наш оборвался.
По приезде моем в Москву на другой же день утром ко мне приехал очень скромного вида человек, одетый в серую военную тужурку. Он был немножко похож лицом на простого русского солдата. В светло-серых глазах его я прочел внимание и ум.
Он просто сказал мне:
— Я бы хотел, чтобы вы вошли в состав управления театрами. Страдает у нас художественная сторона. Невозможно видеть невежественность постановок. Я видел ваши работы у Мамонтова, и мне хотелось бы, чтобы вы работали в театре. Жалею, что нельзя привлечь Мамонтова, с ним такое несчастье.
— А как же с оперой?— сказал я. — Ведь опера — это Шаляпин. Какая же русская опера без Шаляпина?
— Да, это правда,— согласился Теляковский,— но это очень трудно провести. Хотя я об этом всегда думал.
В тот же день я приехал к Теляковскому, и мы с ним проговорили до шести часов утра.
Через два дня состоялось мое назначение, и я познакомил Теляковского с талантливым художником А.Я. Головиным.
После первых наших постановок — балетов ‘Дон Кихот’ и ‘Волшебное зеркало’ — все газеты разразились неслыханной бранью. Артисты отказались надевать мои костюмы. Декорации Головина повешены были машинистами вкривь и вкось.
Грингмут в передовой статье писал в ‘Московских Ведомостях’: ‘Декадентство и невежество на образцовой сцене’.
На генеральной репетиции ‘Дон Кихота’ в Большом театре на Теляковского, который сидел в первом ряду, бросилась с истерическими рыданиями какая-то полная женщина, видимо, желая нанести ему оскорбление действием…
Теляковский схватил ее за руки и спросил:
— Кто это такая?
Оказалось — супруга декоратора Гельцера.
Любопытно, что еще до происшествия из конторы Императорских театров в тот день было сообщено по телефону в Петербург, что управляющему нанесено оскорбление за проведение невежества и декадентства. Московские газеты всех направлений и оттенков прямо сошли с ума.
И странно: театр, обычно пустовавший в дни балетных спектаклей, на представлениях балетов ‘Дон Кихот’ и ‘Волшебное зеркало’ был полон.
Шаляпин тем временем вел ежедневно переговоры с Теляковским. И Теляковский говорил мне, смеясь:
— Ну и особенный человек ваш Шаляпин. Вы знаете, какие пункты он вносит в контракт? Например: постоянная годовая ложа бенуара для его друга Горького. Потом еще три ложи для его друзей, которых, оказывается, он даже и поименно не знает. Потом плата, невиданная в Императорских театрах,— полторы и две тысячи за спектакль. Притом он уже несколько раз терял подписанные мной с ним контракты. Наконец, знаете, что я сделал? Я подписал ему чистый бланк, чтобы он вставил сам пункты, какие ему нравятся. Все равно, кроме платы, ничего выполнить невозможно. Например: у его уборной должны находиться, по его требованию, два вооруженных солдата с саблями наголо…
Я не мог слушать эти рассказы без смеха.
— Зачем же это ему нужно?
Теляковский тоже отвечал, смеясь:
— А как же! Для устрашения репортеров…
Через некоторое время Теляковский вновь мне сказал:
— Шаляпин-то ваш опять контракт потерял. Жена его положила в шкаф, а шкаф переменил мебельщик. Все ищет, пока поет без контракта. Чтоб удовлетворить его требования, пришлось повысить цены на его спектакли. Что делать? Великий артист. Явление исключительное… Я лично рассказал Государю о Шаляпине, контрактах, декадентах. Государь смеялся и сказал, что ему все только и говорят, что о декадентах в Императорском театре.
Вскоре по уходе Волконского Теляковский был назначен директором Императорских театров в Петербург.
Императорские театры — опера и балет, делали с тех пор полные сборы, и казенные субсидии театрам уменьшились благодаря этому более чем вдвое.
Газеты долго еще продолжали писать о декадентстве. И вдруг — тон изменился. Про меня начали писать: ‘наш маститый’, ‘превзошел себя’. Уже привыкнув к ругани, я даже испугался: уж не постарел ли я?..
Шаляпин был в полном расцвете сил и своей славы.

Спектакль в честь Лубэ

В Петербург приехал президент Французской республики Лубэ.
Весной в китайском театре в Царском Селе был назначен парадный спектакль. Я делал декорации для акта балета ‘Фонтаны’ из ‘Конька Горбунка’, оперы ‘Фауст’ — ‘Сад Маргариты’, а также для сцены ‘Смерть Бориса’, в которой участвовал Шаляпин.
Подошел вечер спектакля. Шаляпин одевался и гримировался Борисом. Режиссеры волновались, как бы не опоздать.
— Начинайте, начинайте,— говорил Шаляпин.
В это время в уборную к нему зашел великий князь Владимир Александрович. Сев против гримировавшегося Шаляпина, он спросил его:
— Ну как? Что-нибудь новое учите?
— Некогда, Ваше Императорское Высочество,— ответил Шаляпин. — Некогда.
— А что же?
— У меня француженка, Ваше Высочество, и какая! Что учить? Когда учить? Все равно все забудешь… Какая француженка! Вы поймете…
— А-а!— засмеялся басом великий князь. — Что же, все может быть. И давно это с вами случилось?
— На днях.
— Федор Иванович,— говорил оробелый режиссер,— увертюра кончается, ваш выход.
— Я слышу,— сказал Шаляпин и быстро поднялся. Я вышел с ним на сцену. У входной двери сзади декораций боярской думы режиссер, державший дверь, чтобы выпустить в нужный момент Шаляпина, следил по клавиру.
Шаляпин, стоя около меня, разговаривал с балетной танцовщицей:
— Господи, если бы я не был женат… Вы так прекрасны! Но это все равно, моя дорогая…
Тут режиссер открыл дверь, и Шаляпин, мгновенно приняв облик обреченного царя, шагнул в дверь со словами:
— ‘Чур, чур, дитя, не я твой лиходей…’
В голосе его звучала трагедия.
Я удивился его опыту и этой невероятной уверенности в себе. Он был поразителен.
Государь и президент, а также и весь зал без конца аплодировали ему. На другой день Теляковский поднес ему в подарок от Государя большие золотые часы, сплошь покрытые бриллиантами.

Скандал

После спектакля Лубэ уехал. Все артисты были приглашены к ужину. Мы с Шаляпиным уехали в ресторан ‘Медведь’. К нам присоединился основатель великорусского оркестра Андреев.
В зале ресторана к нам подошел какой-то человек высокого роста, поздоровался с Андреевым и обратился к Шаляпину:
— Я никак не могу достать билет на ваш спектакль. Вы теперь знаменитость, а я вас помню, когда вы еще ею не были. Дайте-ка мне два билета.
— Я же не ношу с собой билетов,— ответил Шаляпин. — Обратитесь в кассу театра.
— Не надо,— сказал пришедший. И, обратившись к Андрееву, добавил:
— Загордился не в меру! Забыл, как в Казани пятерку у меня выклянчил.
Шаляпин побледнел. Я схватил его за руку и сказал:
— Он же пьян.
Но Шаляпин, вскочив, как тигр, сразу перевернул обидчика в воздухе. Все сидевшие кругом бросились на Шаляпина, повисли на нем… Но он в одно мгновение всех раскидал и вышел в раздевальню.
— Едем!
Он весь трясся…
И мы уехали на Стрелку.
— Вот видишь,— сказал Шаляпин,— я нигде не могу бывать. Ни в ресторане, нигде. Вечные скандалы.
Протянув руку, он налил себе вина.
— Смотри,— сказал я,— что это, рука у тебя в крови?
— Да,— ответил он,— что-то этот палец не двигается, распух что-то. Должно быть, я ему здорово дал.
И спросил у Андреева:
— Кто он такой?
— Да ювелир один, я его знаю. Он парень хороший. Ты ведь это зря, Федя, он спьяну.
— Что такое — хороший? Какие же я могу ему дать билеты! Я ж их в кармане не ношу. Вообще у меня никаких билетов нет. Я оговорил в контракте, что буду сам распределять часть билетов в публике, но контракт, понимаешь, Иола потеряла. А из-за этого черт знает что выходит… Не верит ведь никто, что у меня билетов нет. Будто я дать не хочу. Придется кассу сделать у меня в доме.
— Ерунда,— говорю я. — Что же, у твоих ворот будет всю ночь стоять народ в очереди?
— Ну, так тогда пускай мне дадут полицию, я буду разгонять. Я же говорю, что в этой стране жить нельзя.
Шаляпин опять расстроился.

* * *

В это время метрдотель на серебряном подносе подал Шаляпину и нам бокалы с шампанским. Там же лежала карточка. Метрдотель показал нам дальний стол:
— Это оттуда вам приказали подать.
Шаляпин взял бокал и стал пристально смотреть на сидевших за дальним столом. Там зааплодировали, и весь зал подхватил. Аплодируя, кричали:
— Спойте, Шаляпин, спойте.
— Вот видишь, я прав — жить нельзя. — Шаляпин вновь побледнел. — Уйдем, а то будет скандал…
Дорогой Шаляпин говорил:
— Я же есть хочу. Поедем к Лейнеру, там сядем в отдельный кабинет.
У Лейнера кабинета не оказалось. Пришлось пойти в ‘Малый Ярославец’. В ‘Малом Ярославце’ — о, радость — мы встретили Глазунова с виолончелистом Вержбиловичем.
Они сидели одни за столиком в пустом ресторане и пили коньяк. Глазунов заказал яблоко. Вержбилович сказал:
— Мы блины с ним ели. Сидим, поминаем Петра Ильича Чайковского.
Он обратился ко мне:
— Помните, как мы здесь часто обедали?
И к Шаляпину:
— Жаль, не пришлось ему послушать вас. А то б он написал для вас. Вот Николай Андреевич верхним чутьем взял. Учуял, что Шаляпин будет.
— Верно,— подтвердил Глазунов. — Действительно, почуял, что будет артист.
Шаляпин при встрече с большими артистами всегда менял тон. Бывал чрезвычайно любезен и ласков.
— Коньяк хорош,— сказал Глазунов. — И приятно после блинов. Советую с яблоком.
Шаляпин рассказывал за ужином про трудности своей жизни и о том, что ему недостаточно платят.
Глазунов и Вержбилович слушали молча и рассеянно.

Весна

Слышу, в коридоре звонок. Отворяю — Федор Иванович Шаляпин. Раздеваясь, говорит:
— Весна, оттепель!
Смотрит на меня вопросительно:
— Ты в деревню не едешь? Я свободен эту неделю. Ты там на тягу ходишь в лес. Я бы тоже хотел пойти. Я как-то не знаю, что такое тяга.
В коридоре опять звонок. Отворяю — Павел Александрович Сучков в пенсне, в котелке, лицо веселое. Раздеваясь, говорит:
— Весна. Я еду к тебе. Тянет, понимаешь ли, тянет. Понять надо, да, да…
— Куда тебя тянет?— спрашивает его Федор Иванович, закуривая папиросу.
— На природу тянет. Вальдшнепы тянут, жаворонки прилетели. Вы ничего не понимаете. Я сейчас ехал на извозчике к тебе. Он меня везет по теневой стороне. Я говорю: ‘Возьми налево, где солнце’. А он говорит: ‘Никак не возможно’. — ‘Держи лево’,— говорю ему. А он: ‘Чего? Мне из-за вас городовой морду побьет’. Довольно всего этого. Я еду к тебе сегодня же с ночным. Там заеду к Герасиму и сажусь на кряковую утку. На реке, у леса.
— Если ты едешь один,— говорю я,— то возьми паспорт. А то может нагрянуть урядник, лицо у тебя такое серьезное, подумает: что это за человек такой сердитый живет, взять его под сомнение. А ты камергер…
— Постой.
Павел Александрович озабоченно полез в боковой карман, поискал и достал паспорт.
— Ну-ка дай.
Федор Иванович взял у него из рук паспорт.
— Что же это такое? При-чи-слен-ный… Какая гадость!
Федор Иванович захохотал.
— Постой. Дай сюда,— рассердился Павел Александрович. Он взял паспорт у Шаляпина и мрачно спросил:
— Где это?
— Да вот тут,— показал Шаляпин. — Ну, ‘состоящий’, ‘утвержденный’, а то ‘причисленный’ — ерунда. Какой-то мелкий чинуша.
— Постой,— уже совсем в сердцах сказал Сучков. — Дай чернила. И, сев за стол, вычеркнул из паспорта обидное слово.
— Причисленный — непричисленный, все это вздор, пошлости. Но весна — и я еду. Сажусь на кряковую утку там на реке, у леса…
— Позволь, в чем дело? То есть как же ты на утку сядешь?— спросил Шаляпин.
— Довольно шуток. Ничего не понимаешь и не поймешь. Пой себе, пой, но в охотники не лезь, и все вы ничего не понимаете. Что вам весна? Понимаете, что значит до весны дожить? Дожить до весны — счастье! А вам все равно, у вас там,— он показал на грудь,— пусто. Я еду.
— И я, Павел, еду с тобой,— сказал серьезно Шаляпин. — Но только в чем же все-таки дело? Что значит ‘сесть на утку’? Надо же ясно говорить.
— Все равно не поймешь,— сказал Павел Александрович. — Не охотник — и молчи.
— Постой,— вступился я. — Все очень просто. Берется утка и небольшой деревянный кружок, плоский, на палке. К кружку веревкой привязывается за лапу утка. Палку с кружком и уткой ставят на воду в реке недалеко от берега. Утка плавает на привязи около кружка и кричит. А селезни летят на зов утки, и их с берега стреляют.
— А когда же на нее садятся?— серьезно спросил Федор Иванович.
— Довольно пошлостей,— рассердился Павел Александрович. — Вздор. Не то. Утка домашняя не годится. На нее не сядешь. Понимаешь? У ней селезень около всегда свой, а уток Герасим приготовил — ручных диких, помесь с кряквой. Эти утки орут. Зовут селезней весной, и те летят к ним из пространства. Понимаешь? Женихи летят. А ты сидишь на берегу в кустах и стреляешь — одного, другого, десятого.
— Вот какая история… — сказал Шаляпин. — Бабы вообще бессердечны. Убивают любовника, а ей все равно. Теперь понимаю, в чем дело, и тоже еду…

* * *

На Ярославском вокзале мы все собрались. Публика поглядывала на могучую фигуру Федора Ивановича, одетого охотником, в высоких новых сапогах.
Когда сели в вагон, все были в хорошем настроении.
В весенней ночи горели звезды. К утру приехали на станцию, сели в розвальни, покатили по талой дороге, объезжая большие лужи.
В глубине весеннего неба летели журавли, и лес оглашался пением птиц.
О молодость! О весна! Россия!
Федор Иванович потерял папиросы и рассердился.
В моем доме, в лесу, у самой речки, пахло сосной. В большой комнате — мастерской — шипел самовар, деревенские лепешки, ватрушки, пирожки. А в окна видны были горящие на солнце сосны, проталины и лужи у сарая. Куры кудахтали — весна, весна…
Герасим принес в корзине уток. Объяснял Федору Ивановичу, что утки эти не домашние, а помесь дикой с домашней. Эта орет, а на домашнюю сегодня не возьмешь…

* * *

К вечеру на берегу разлившейся реки в кустах расселись охотники. А в воде недалеко от берега поставили кружки, у которых плавали привязанные за лапу утки и орали во все горло.
Селезни дуром летели на утиный призыв. Их тут и стреляли.
Наутро они были поданы к завтраку. Федор Иванович был очень доволен, хотя, к сожалению, простудился. Насморк. Вероятно, потому что оделся очень тепло в ангорские кофты.

На отдыхе

Это лето Шаляпин и Серов проводили со мной в деревне близ станции Итларь.
Я построился в лесу поблизости речки Нерли. У меня был чудесный новый дом из соснового леса.
Моими друзьями были охотники-крестьяне из соседних деревень, милейшие люди. Мне казалось, что Шаляпин впервые видит крестьян: он не умел как-то с ними говорить, немножко их побаивался. А если и говорил, то всегда какую-то ерунду, которую они выслушивали с каким-то недоверием.
Он точно роль играл — человека душа нараспашку, все на кого-то жаловался, намекал на горькую участь крестьян, на их тяжелый труд, на их бедность. Часто вздыхал и подпирал щеку кулаком.
Друзья мои, охотники, слушали про все эти тяжкие невзгоды народа, но отвечали как-то невпопад и, видимо, скучали.
Почему взял на себя Шаляпин обязанность радетеля о народе — было непонятно. Да и он сам чувствовал, что роль не удается, и часто выдумывал вещи уже вовсе несуразные: про каких-то помещиков, будто бы ездивших на тройке, запряженной голыми девками, бивших их кнутами, и прочее в том же роде.
— Этого у нас не бывает,— говаривал ему, усмехаясь, охотник Герасим Дементьевич.
А однажды, когда Шаляпин сказал, что народ нарочно спаивают водкой, чтобы он не сознавал своего положения, заметил:
— Федор Иванович, и ты выпить не дурак. С Никоном-то Осипычем на мельнице, на-кось, гуся зажарили, так полведра вы вдвоем-то кончили. Тебя на сене на телеге везли, а ты мертво спал. Кто вас неволил?..

* * *

Был полдень. Шаляпин встал и медленно одевался. Умываться ему подавал у террасы дома расторопный Василий Харитонов Белов, маляр, старший мастер декоративной мастерской. Он служил у меня с десятилетнего возраста, когда я впервые охотился в этих местах,— отец его упросил меня взять его: ‘Детв больно много — прямо одолели’.
От меня Василий Белов ушел в солдаты. Служил где-то в Польше и опять вернулся ко мне. Человек он был серьезный и положительный. Лицо имел круглое, сплошь покрытое веснушками, глаза, как оловянные пуговицы, роста небольшого, выправка солдатская. Говорил отчетливо: ‘Так точно, никак нет’. Федор Иванович его очень любил. Любил с ним поговорить.
Разговоры были особенные и очень потешали Шаляпина. Он говорил, что Василий замечательный человек, и хохотал от души. А Василий хмурился и говорил потом на кухне, что у Шаляпина только смехун в голове, сурьеза никакого: хи-хи да ха-ха, а жалованье получает здоровое…
Василий имел особое свойство — все путать. На этот раз, подавая умываться Шаляпину из ковша, рассказал, что студенты — народ самый что ни есть отчаянный — в Москве, на Садовой, в доме Соловейчика, где находится декоративная мастерская, женщину третьего дня зарезали, и в карете скорой медицинской помощи ее отправили в больницу. Он сам видел.
— До чего кричала! Вот какой народ эти студенты — хуже нет.
— Что же,— спросил Шаляпин,— красива, что ли, она была или богата?
— Чего красива!— с неудовольствием ответил Василий. — Толстая, лет под шестьдесят. Сапожникова жена, бедные, в подвале жили.
— Ты что-то врешь, Василий,— сказал Шаляпин.
— Вот у вас с Кинстинтин Ликсеичем Василий все врет. Веры нету.
— Так зачем же студентам резать какую-то толстую старую бабу, жену бедного сапожника, ты подумай?
— Так ведь студенты!.. народ такой!..

* * *

Шаляпин, умывшись, пришел в мою большую мастерскую. Там уж кипел самовар. Подали оладьи горячие, пирожки с вязигой, сдобные лепешки, выборгские крендели.
Василий вошел и подал Шаляпину ‘Московский Листок’, который он привез с собой, и сказал:
— Вот, сами прочтите, а то все говорите: ‘Василий врет’.
И ушел. Шаляпин прочел:
— ‘Студенты Московского университета, в количестве семи человек, исключаются за невзнос платы’.
Далее следовало: ‘В Тверском участке по Садовой улице, в доме Соловейчика, мещанка Пелагея Митрохина, 62 лет, в припадке острого алкоголизма поранила себе сапожным ножом горло и в карете скорой медицинской помощи была доставлена в больницу, где скончалась, не приходя в сознание’.
— Ловко Василий читает,— смеялся Шаляпин. — Замечательный человек.

* * *

Однажды они с Серовым выдумали забаву.
При входе ко мне в мастерскую был у двери вбит сбоку гвоздь. Василий всегда браво входил на зов, вешал на гвоздь картуз, вытягивался и слушал приказания.
И вот однажды Серов вынул гвоздь и вместо него написал гвоздь краской на пустом месте и тень от него.
— Василий!— крикнул Шаляпин.
Василий, войдя, по привычке хотел повесить картуз на гвоздь. Картуз упал. Он быстро поднял картуз и вновь его повесил. Картуз опять упал.
Шаляпин захохотал.
Василий посмотрел на Шаляпина, на гвоздь, сообразил, в чем дело, молча повернулся и ушел.
Придя на кухню, говорил, обидевшись:
— В голове у их мало. Одно вредное. С утра все хи-хи да ха-ха. А жалованье все получают во какое!

* * *

— Василий, ну-ка скажи,— помню, спросил у него в другой раз Шаляпин,— видал ты русалку водяную или лесового черта?
— Лесового не видал и русалку не видал, а есть. У нас прапорщик в полку был — Усачев… Красив до чего, ловок. Ну, и за полячками бегал. Оне, конечно, с ним то-с. Пошел на пруд купаться. Ну, и шабаш — утопили.
— Так, может, он сам утонул?
— Ну, нет. Почто ему топиться-то? Оне утопили. Все говорили. А лесовиков много по ночи. Здесь место такое, что лесовые заводят. Вот Феоктист надысь рассказывал, что с ним было. Здесь вот, у кургана, ночью шел, так огонь за ним бежал. Он от него, а ему кто-то по морде как даст! Так он, сердешный, до чего бежал — задохся весь. Видит, идет пастушонок, да как его кнутовищем вытянет! А время было позднее, насилу дома-то отдышался.
— Ну и врешь,— сказал Шаляпин,— Феоктисту по морде дали в трактире на станции. Приятеля встретил, пили вместе. А как платить — Феоктист отказался: ‘Ты меня звал’. Вот и получил.
— Ну вот,— огорчился Василий. — А мне говорит: ‘Это меня лесовик попотчевал ночью здесь, к Кинстинтину Ликсеичу шел’.
И такие разговоры были у Шаляпина с Василием постоянно.

* * *

К вечеру ко мне приехали гости: гофмейстер Н., архитектор Мазырин — мой школьный товарищ, человек девического облика, по прозвищу Анчутка.
Мазырин по моему поручению привез мне лекарства для деревни. Между прочим, целую бутыль касторового масла.
— Это зачем же столько касторового масла?— спросил Шаляпин.
Я сказал:
— Я его люблю принимать с черным хлебом.
— Ну, это врешь. Это невозможно любить.
Я молча взял стакан, налил касторового масла, обмакнул хлеб и съел. Шаляпин в удивлении смотрел на меня и сказал Серову:
— Антон! Ты посмотри, что Константин делает. Я же запаха слышать не могу.
— Очень вкусно,— сказал я.— У тебя просто нет силы воли преодолеть внушение.
— Это верно,— встрял в разговор Анчутка,— характера нет.
— Не угодно ли, характера нет! А ты сам попробуй…
Мазырин сказал:
— Налей мне.
Я налил в стакан. Он выпил с улыбкой и вытер губы платком.
— В чем же дело?— удивился Шаляпин. — Налей и мне.
Я налил ему полстакана. Шаляпин, закрыв глаза, выпил залпом.
— Приятное препровождение времени у вас тут!— сказал гофмейстер.
Шаляпин побледнел и бросился вон из комнаты…
— Что делается,— засмеялся Серов и вышел вслед за Шаляпиным.

* * *

Шаляпин лежал у сосны, а Василий Белов поил его водой.
Отлежавшись, Шаляпин пососал лимон и обвязал голову мокрым полотенцем.
Мрачнее ночи вернулся он к нам:
— Благодарю. Угостили. А вот Анчутка — ничего. Странное дело…
Он взглянул на бутыль и крикнул:
— Убери скорей, я же видеть ее не могу…
И снова опрометью кинулся вон.

Приезд Горького

Утром рано, чем свет, когда мы все спали, отворилась дверь, и в комнату вошел Горький.
В руках у него была длинная палка. Он был одет в белое непромокаемое пальто. На голове — большая серая шляпа. Черная блуза, подпоясанная простым ремнем. Большие начищенные сапоги на высоких каблуках.
— Спать изволят?— спросил Горький.
— Раздевайтесь, Алексей Максимович,— ответил я. — Сейчас я распоряжусь — чай будем пить.
Федор Иванович спал как убитый после всех тревог. С ним спала моя собака Феб, которая его очень любила. Гофмейстер и Серов спали наверху в светелке.
— Здесь у вас, должно быть, грибов много,— говорил Горький за чаем. — Люблю собирать грибы. Мне Федор говорил, что вы страстный охотник. Я бы не мог убивать птиц. Люблю я певчих птиц.
— Вы кур не едите?— спросил я.
— Как сказать… Ем, конечно… Яйца люблю есть. Но курицу ведь режут… Неприятно… Я, к счастью, этого не видал и смотреть не могу.
— А телятину едите?
— Да как же, ем. Окрошку люблю. Конечно, это все несправедливо.
— Ну, а ветчину?
— Свинья все-таки животное эгоистическое. Ну, конечно, тоже бы не следовало.
— Свинья по четыре раза в год плодится,— сказал Мазырин. — Если их не есть, то они так расплодятся, что сожрут всех людей.
— Да, в природе нет высшей справедливости,— сказал Горький. — Мне, в сущности, жалко птиц и коров тоже. Молоко у них отнимают, детей едят. А корова ведь сама мать. Человек — скотина порядочная. Если бы меньше было людей, было бы гораздо лучше жить.
— Не хотите ли, Алексей Максимович, поспать с дороги?— предложил я.
— Да, пожалуй,— сказал Горький. — У вас ведь сарай есть. Я бы хотел на сене поспать, давно на сене не спал.
— У меня свежее сено. Только там, в сарае, барсук ручной живет. Вы не испугаетесь? Он не кусается.
— Не кусается — это хорошо. Может быть, он только вас не кусает?
— Постойте, я пойду, его выгоню.
— Ну пойдемте, я посмотрю, что за зверюга.
Я выгнал из сарая барсука. Он выскочил на свет, сел на травку и стал гладить себя лапами.
— Все время себя охорашивает,— сказал я,— чистый зверь.
— А морда-то у него свиная.
Барсук как-то захрюкал и опять проскочил в сарай. Горький проводил его взглядом и сказал:
— Стоит ли ложиться?
Видно было, что он боялся барсука, и я устроил ему постель в комнате моего сына, который остался в Москве.

* * *

К обеду я заказал изжарить кур и гуся, уху из рыбы, пойманной нами, раков, которых любил Шаляпин, жареные грибы, пирог с капустой, слоеные пирожки, ягоды со сливками.
За едой гофмейстер рассказал о том, как ездил на открытие мощей преподобного Серафима Саровского, где был и Государь, говорил, что сам видел исцеления больных: человек, который не ходил шестнадцать лет,— встал и пошел.
— Исцеление!— засмеялся Горький. — Это бывает и в клиниках. Вот во время пожара параличные сразу выздоравливают и начинают ходить. При чем здесь все эти угодники?
— Вы не верите, что есть угодники?— спросил гофмейстер.
— Нет, я не верю ни в каких святых.
— А как же?— сказал гофмейстер. — Россия-то создана честными людьми веры и праведной жизни.
— Ну нет. Тунеядцы ничего не могут создать. Россия создавалась трудом народа.
— Пугачевыми,— сказал Серов.
— Ну, неизвестно, что было бы, если бы Пугачев победил.
— Вряд ли все же, Алексей Максимович, от Пугачева можно было ожидать свободы,— сказал гофмейстер. — А сейчас, вы находите, народ не свободен?
— Да как сказать… в деревнях посвободнее, а в городах скверно. Вообще города не так построены. Если бы я строил, то прежде всего построил бы огромный театр для народа, где бы пел Федор. Театр на двадцать пять тысяч человек. Ведь церквей же настроено на десятки тысяч народу.
— Как же строить театр, когда дома еще не построены?— спросил Мазырин.
— Вы бы, конечно, сначала построили храм?— сказал Горький гофмейстеру.
— Да, пожалуй.
— Позвольте, господа,— сказал Мазырин. — Никогда не надо начинать с театра, храма, домов, а первое, что надо строить,— это остроги.
Горький, побледнев, вскочил из-за стола и закричал:
— Что он говорит? Ты слышишь, Федор? Кто это такой?
— Я — кто такой? Я — архитектор,— сказал спокойно Мазырин. — Я знаю, я строю, и каждый подрядчик, каждый рабочий хочет вас надуть, поставить вам плохие материалы, кирпич ставит на песке, цемент уворовать, бетон, железо. Не будь острога, они бы вам показали. Вот я и говорю — город с острога надо начинать строить.
Горький нахмурился:
— Неумно.
— Я-то дело говорю, я-то строил, а вы сочиняете… и говорите глупости,— неожиданно выпалил Мазырин.
Все сразу замолчали.
— Постойте, что вы, в чем дело?— вдруг спохватился Шаляпин.— Алексей Максимыч, ты на него не обижайся, это Анчутка сдуру…
Мазырин встал из-за стола и вышел из комнаты.
Через несколько минут в большое окно моей мастерской я увидел, как он пошел по дороге с чемоданчиком в руке.
Я вышел на крыльцо и спросил Василия:
— Куда пошел Мазырин?
— На станцию,— ответил Василий. — Они в Москву поехали.
От всего этого разговора осталось неприятное впечатление. Горький все время молчал.

* * *

После завтрака Шаляпин и Горький взяли корзинки и пошли в лес за грибами.
— А каков Мазырин-то!— сказал, смеясь, Серов. — Анчутка-то!.. А похож на девицу…
— Горький — романтик,— сказал гофмейстер. — Странно, почему он все ссорится. Талантливый писатель, а тон у него, точно у обиженной прислуги. Все не так, все во всем виноваты, конечно, кроме него…
Вернувшись, Шаляпин и Горький за обедом ни к кому не обращались и разговаривали только между собой. Прочие молчали. Анчутка еще висел в воздухе. К вечеру Горький уехал.

На рыбной ловле

Был дождливый день. Мы сидели дома.
— Вот дождик перестанет,— сказал я,— пойдем ловить рыбу на удочку. После дождя рыба хорошо берет.
Шаляпин, скучая, пел:
Вдоль да по речке,
Речке по Казанке
Серый селезень плывет…
Одно и то же, бесконечно.
А Серов сидел и писал из окна этюд: сарай, пни, колодезь, корову.
Скучно в деревне в ненастную пору.
— Федя, брось ты этого ‘Селезня’ тянуть. Надоело.
— Ты слышишь, Антон,— сказал Шаляпин Серову (имя Серова — Валентин. Мы звали его Валентошей, Антошей, Антоном),— Константину не нравится, что я пою. Плохо пою. А кто же, позвольте вас спросить, поет лучше меня, Константин Алексеевич?
— А вот есть. Цыганка одна поет лучше тебя.
— Слышишь, Антон, Коська-то ведь с ума сошел. Какая цыганка?
— Варя Панина. Поет замечательно. И голос дивный.
— Ты слышишь, Антон, Коську пора в больницу отправить. Это какая же, позвольте вас спросить, Константин Алексеевич, Варя Панина?
— В ‘Стрельне’ поет. За пятерку песню поет. И поет как надо… Ну, погода разгулялась, пойдем-ка лучше ловить рыбу…
Я захватил удочки, сажалку и лесы. Мы пошли мокрым лесом, спускаясь под горку, и вышли на луг.
Над соседним бугром над крышами мокрых сараев в небесах полукругом светилась радуга. Было тихо, тепло и пахло дождем, сеном и рекой.
На берегу мы сели в лодку и, опираясь деревянным колом, поплыли вниз по течению. Показался желтый песчаный обрыв по ту сторону реки. Я остановился у берега, воткнул кол, привязал веревку и, распустив ее, переплыл на другую сторону берега.
На той стороне я тоже вбил кол в землю и привязал к нему туго второй конец веревки. А потом, держа веревку руками, переправился назад, где стоял Шаляпин:
— Садись, здесь хорошее место.
С Шаляпиным вместе я, вновь перебирая веревку, доплыл до середины реки и закрепил лодку:
— Вот здесь будем ловить.
Отмерив грузом глубину реки, я на удочках установил поплавок, чтобы наживка едва касалась дна, и набросал с лодки прикормки — пареной ржи.
— Вот смотри: на этот маленький крючок надо надеть три зернышка, и опускай в воду. Видишь маленький груз на леске? Смотри, как идет поплавок по течению. Он чуть-чуть виден. Я нарочно так сделал. Как только его окунет — ты тихонько подсекай концом удилища. И поймаешь.
— Нет, брат, этак я никогда не ловил. Я просто сажаю червяка и сижу, покуда рыба клюнет. Тогда и тащу.
Мой поплавок медленно шел по течению реки и вдруг пропал. Я дернул кончик удочки — рыба медленно шла, подергивая конец. У лодки я ее подхватил подсачком.
— Что поймал?— спросил Шаляпин. — Какая здоровая!
— Язь.
Шаляпин тоже внимательно следил за поплавком и вдруг изо всех сил дернул удочку. Леска оборвалась.
— Что ж ты так, наотмашь? Обрадовался сдуру. Леска-то тонкая, а рыба большая попала.
— Да что ты мне рассказываешь, леска у тебя ни к черту не годится!
Покуда я переделывал Шаляпину снасть, он запел:
Вдоль да по речке…
— На рыбной ловле не поют,— сказал я.
Шаляпин, закидывая удочку, еще громче стал петь:
Серый селезень плывет…
Я, как был одетый, встал в лодке и бросился в воду. Доплыл до берега и крикнул:
— Лови один.
И ушел домой.

* * *

К вечеру пришел Шаляпин. Он наловил много крупной рыбы. Весело говорил:
— Ты, брат, не думай, я живо выучился. Я, брат, теперь и петь брошу, буду только рыбу ловить. Антон, ведь это черт знает какое удовольствие! Ты-то не ловишь!
— Нет. Я люблю смотреть, а сам не люблю ловить.
Шаляпин велел разбудить себя рано утром на рыбную ловлю. Но, когда его будил Василий Белов, раздался крик:
— Чего же, сами приказали, а теперь швыряетесь.
— Постой, Василий,— сказал я,— давай ведро с водой. Залезай на чердак, поливай сюда, через потолок пройдет.
— Что же вы, сукины дети, делаете со мной!— орал неистово Шаляпин.
Мы продолжали поливать. Шаляпин озлился и выбежал в рубашке — достать нас с чердака. Но на крутой лесенке его встретили ведром холодной воды. Он сдался и хохотал…
— Ну что здесь за рыба,— говорил Герасим Дементьевич. — Надо ехать на Новенькую мельницу. Там рыба крупная. К Никону Осиповичу.
На Новенькую мельницу мы взяли с собой походную палатку, закуски, краски и холсты. Все это — на отдельной телеге. А сами ехали на долгуше, и с нами приятель мой, рыболов и слуга Василий Княжев, человек замечательный.
Ехали проселком, то полями ржаными, то частым ельником, то строевым сосновым лесом. Заезжали в Буково к охотнику и другу моему, крестьянину Герасиму Дементьевичу, который угощал нас рыжиками в сметане, наливал водочки.
Проезжали мимо погоста, заросшего березами, где на деревянной церкви синели купола и где Шаляпин в овощной лавке накупил баранок, маковых лепешек, мятных пряников, орехов. Набил орехами карманы поддевки и всю дорогу с Серовым их грыз.
Новенькая мельница стояла у большого леса. По песчаному огромному бугру мы спустились к ней. Весело шумели, блистая брызгами воды, колеса.
Мельник Никон Осипович, большой, крепкий, кудрявый старик, весь осыпанный мукой, радостно встретил нас.
На бережку, у светлой воды и зеленой ольхи, поставили палатку, приволокли из избы мельника большой стол. На столе поставили большой самовар, чашки. Развернули закуску, вино, водку. А вечером разожгли костер, и в котелке кипела уха из налимов.
Никон Осипович был ранее старшиной в селе Заозерье и смолоду певал на клиросе. Он полюбил Федора Ивановича. Говорил:
— Эх, парень казовый! Ловок.
А Шаляпин все у него расспрашивал про старинные песни. Никон Осипович ему напевал:
Дедушка, девицы
Раз мне говорили:
‘Нет ли небылицы
Иль старинной были?’
Разные песни вспоминал Никон Осипович:
Едут с товарами
В путь из Касимова
Муромским лесом купцы…
И ‘Лучину’ выучил петь Шаляпина Никон Осипович.
Мы сидели с Серовым и писали вечер и мельницу красками на холсте. А Никон Осипович с Шаляпиным сидели за столом у палатки, пили водку и пели ‘Лучинушку’. Кругом стояли помольцы…
Никон Осипович пел с Шаляпиным ‘Лучину’, и оба плакали. Кстати, плакали и помольцы.
— Вот бы царь-то послухал,— сказал Никон Осипович,— ‘Лучина’-то за душу берет. Тоже, может, поплакал бы. Узнал бы жисть крестьянскую.
— Я смотрю — здорово они выпили: четверть-то водки пустая стоит.
Никон Осипович сказал мне потом:
— А здоров петь-то Шаляпин. Эх и парень золотой! Да чего — он при деле, что ль, каком?
— Нет, певчий,— ответил я.
— Вона что, да… То-то он втору-то ловко держит. Он, поди, при приходе каком в Москве?
— Нет, в театре поет.
— Ишь ты, в театре. Жалованье, поди, получает?
— Еще бы. Споет песню — сто целковых.
— Да полно врать-то. Этакия деньги за песни.
Шаляпин просил меня не говорить, что он солист Его Величества, а то из деревень сбегутся смотреть на него, жить не дадут…

Фабрикант

В это лето Шаляпин долго гостил у меня. Он затеял строить дом поблизости и купил у крестьянина Глушкова восемьдесят десятин лесу.
Проект дачи он попросил сделать меня. Архитектором пригласил Мазырина.
Осматривая свои владения, он увидел по берегам речки Нерли забавные постройки, вроде больших сараев, где к осени ходила по кругам лошадь и большим колесом разминала картофель,— маленькие фабрики крестьян. Процеживая размятый картофель, они делали муку, которая шла на крахмал. А назывался этот продукт что-то вроде ‘леком дикстрин’ {От фр. le comme dixtrin — крахмал.}. Я, в сущности, и сейчас не знаю, что это такое.
Шаляпин познакомился с крестьянами-фабрикантами. Один из них, Василий Макаров, был столь же высокого роста, как и Шаляпин,— мы прозвали его Руслан. А другой, Глушков,— маленького роста, сердитый и вдумчивый.
К моему ремеслу художника они относились с явным неодобрением. И однажды Василий Макаров спросил меня:
— И чего это вы делаете — понять невозможно. Вот Левантин Ликсандрович Серов лошадь опоенную, которую живодеру продали, в телегу велел запречь и у леса ее кажинный день списывает. И вот старается. Чего это? Я ему говорю: ‘Левантин Ликсандрыч, скажи, пожалуйста, чего ты эту клячу безногую списываешь? Ты бы посмотрел жеребца-то глушковского вороного, двухлетний. Вот жеребец — чисто зверь, красота конь! Его бы списывал. А ты что? Кому такая картина нужна? Глядеть зазорно. Где такого дурака найдешь, чтобы такую картину купил?’ А он говорит: ‘Нет, эта лошадь опоенная мне больше вашего жеребца вороного нравится’. Вот ты и возьми. Чего у его в голове — понять нельзя. Вот Шаляпин, мы ему рассказываем, а он тоже смеется, говорит: ‘Они без понятнее’. А он, видно, парень башковатый. Все у нас выпытывает — почем крахмал, леком дикстрин… Намекает, как бы ему фабрику здесь поставить. Значит, у него капитал есть, ежели его на фабриканта заворачивает. Видать, что не зря лясы точит. Тоже, знать, пустяки бросать хочет. Ну, чего тут песенником в киатре горло драть? Знать, надоело. Тоже говорим ему: ‘Ежели на положение фабриканта встанете, то петь тебе бросать надо, а то всурьез никто тебя не возьмет. Настоящие люди дела с тобой делать не станут… нипочем…’
Вскоре мы с Серовым заметили, что Шаляпин все чаще с Глушковым и Василием Макаровым беседует. И все — по секрету от нас. Вечерами у них время проводит.
Я спросил его однажды:
— Что, Федя, ты, кажется, здесь фабрику строить хочешь?
Шаляпин деловито посмотрел на меня:
— Видишь ли, Константин, у меня есть деньги, и я думаю: почему, скажи, пожалуйста, вот хотя бы Морозов или Бахрушин — они деньги не держат в банке из четырех процентов, а строят фабрики? Они не поют, а наживают миллионы… А я все пой и пой. Почему же я не могу быть фабрикантом? Что же, я глупее их? Вот и я хочу построить фабрику.
— С трубой?— спросил я.
— Что это значит — ‘с трубой’? Вероятно, с трубой.
— Так ты здесь воздух испортишь. Дым из трубы пойдет. Я терпеть не могу фабрик. Я тебе ее сожгу, если построишь.
— Вот, нельзя говорить с тобой серьезно. Все у тебя ерунда в голове.

* * *

Сидим мы с Серовым недалеко от дома и пишем с натуры красками. В калитку идет Шаляпин, Василий Макаров, и около вприпрыжку еле поспевает маленького роста Глушков. Идут, одетые в поддевки, и серьезно о чем-то совещаются…
Когда Шаляпин поравнялся с нами, мы оба почтительно встали и, сняв шапки, поклонились как бы хозяину.
Шаляпин презрительно обронил в нашу сторону:
— Просмеетесь.
И сердито посмотрел на нас…

* * *

Шаляпин сердился, когда мы при нем заговаривали о фабрике.
— Глупо! Леком дикстрин дает сорок процентов на капитал. Понимаете?
— А что вам скажет Горький, когда вы фабрику построите и начнете рабочих эксплуатировать?— спросил однажды Серов.
— Позвольте, я не капиталист, у меня деньги трудовые. Я пою. Это мои деньги.
— Они не посмотрят,— сказал я. — Придешь на фабрику, а там бунт. Что тогда?
— Я же сначала сделаю небольшую фабрику. Почему же бунт? Я же буду платить. И потом, я сам управлять не буду. Возьму Василия Макарова. Крахмал ведь необходим. Рубашки же все крахмалят в городах. Ведь это сколько же нужно крахмалу!.. В сущности, что я вам объясняю. Ведь вы же в этом ничего не понимаете.
— Это верно,— сказал Серов.
И почти все время, пока Шаляпин гостил у меня, у него в голове сидел ‘леком дикстрин’.

* * *

Кончилась эта затея вдруг.
Однажды, в прекрасный июльский день, на широком озере Ватутине, когда мы ловили на удочки больших щук и у костра ели уху из котелка, Василий Княжев сказал:
— Эх, Федор Иванович, когда вы фабрику-то построите, веселье это самое у вас пройдет. Вот как вас обделают, за милую душу. До нитки разденут. Плутни много.
И странно, этот простой совет рыболова и бродяги так подействовал на Шаляпина, что с тех пор он больше не говорил о фабрике и забыл о ‘леком дикстрине’.

На охоте

К вечеру мы прошли к краю озера, где были болота,— Герасим сказал, что здесь будет перелет уток.
Место поросло кустами ивняка, осокой. Небольшие плесы. Герасим шепнул мне:
— Шаляпина надо подале поставить. Горяч больно, не подстрелил бы. Не приведи Бог. Я с ним нипочем на охоту не пойду. Очинно опасно.
Вечерело. Потухла дальняя заря. Вдали с озера показалась стая уток. Летели высоко, в стороне от нас. Вдруг раздались выстрелы: один, другой…
— Ишь что делает,— сказал стоявший рядом со мной Герасим. — Где же они от него летят! Боле двухсот шагов, а он лупит! Горяч.
Утки стаями летели от озера через болото над нами, но все — вне выстрелов. А Шаляпин беспрерывно стрелял — по всему болоту расстилался синий дым.

* * *

В быстром полете показались чирки.
— Береги!— крикнул вдруг Герасим.
Я выстрелил вдогонку чиркам. Выстрелил и Герасим. Видно было, как чирок упал. Низко над нами пролетели кряковые утки. Герасим выстрелил дублетом, и утка упала. Был самый перелет. Пальба шла, как на войне…
Когда стемнело, Герасим, вставив в рот пальцы, громко свистнул. Мы собрались.
— Ну, ружьецо ваше,— сказал мне Шаляпин,— ни к черту не годится.
— То есть как же это? Это ружье Берде. Лучше нет.
— Им же стрелять надо только в упор. Погодите, вот когда я здесь построюсь, вы увидите, какое у меня ружьецо будет!
— Дайте-ка я понесу Федору Иванычу ружье,— лукаво сказал Герасим. И, взяв ружье у Шаляпина, его разрядил:
— Горяч очень!
Убитых кряковых уток и чирка мы на берегу озера распотрошили, посыпали внутрь соли, перцу и зарыли неглубоко в песок.
Василий Княжев и Герасим нарубили сушняка по соседству в мелколесье и развели на этом месте большой костер.
Была тихая светлая ночь. Дым и искры от костра неслись ввысь.
— А неплохо ты живешь, Константин, я бы всю жизнь так жил.
— Да, Константин понимает,— сказал Серов.
Разгребая колом костер, Герасим вытащил уток и на салфетке снял с них перья, которые отвалились сами собой.
Из фляжки налили по стакану коньяку. Герасим сказал:
— Федор Иванович, попробуйте жаркое наше охотницкое.
И протянул ему за лапу чирка. Шаляпин, выпив коньяк, стал есть чирка.
— Замечательно!
— Чирок — первая утка,— сказал Герасим. — Скусна-а!..
В котелке сварился чай. Ели просфоры ростовские. А Василий Княжев расставлял донные удочки, насаживая на крючки мелкую рыбешку. Короткие удилища он вставлял в песок и далеко закидывал лески с наживкой. Сверху удилищ на леске висели бубенчики.
— Надо расставлять палатку,— сказал я.
— Слышишь, звонит?— вскинулся Шаляпин и побежал к берегу.
— Подсачек!— закричал он с реки.
Большая рыба кружила у берега. Василий подхватил ее подсачком и выкинул на берег.
— Шелеспер.
— Ну и рыбина, это что же такое? Я понимаю. Спасибо, Константин. Я даже никогда не слыхал, чтобы ночью ловили рыбу.

* * *

Шаляпину нравилось жить в деревне, нравились деревенские утехи — рыбная ловля и охота.
Но только, надо правду сказать, рыболов Василий Княжев не очень долюбливал ловить с ним рыбу:
— Упустит рыбину, а я виноват. Вот ругается,— прямо деться некуда!
И деревенский охотник, Герасим Дементьич, тоже отлынивал ходить с ним на охоту. Говорил:
— Что я?.. Собака Феб и тот уходит от его с охоты. Гонит его на каждую лужу: ‘Ищи!’ А у собаки-то чутье, она ведь чует, что ничего нет, и не ищет. Ну и собака, значит, виновата. Я говорю: ‘Федор Иваныч, ведь видать, что она не прихватывает — нету на этой луже ничего. Кабы было, она сама прихватывать зачнет. Видать ведь’. — ‘Нет,— говорит,— здесь обязательно в кустах утки должны сидеть’. Попали раз на уток-то, ну, Феб и выгоняет. Так чисто войну открыл. Мы с Иван Васильевичем на землю легли. А он прямо в осоку сам за утками бросился. Чуть не утоп. Раненую утку ловил. А та ныряет. Кричит: ‘Держи ее!’ Ведь это что — горяч больно.
Герасим лукаво посмотрел на меня и продолжал:
— А незадача — бранится… Ишь мы с тобой прошли однова Никольское, Мелоча и Порубь — восемь верст прошли, и — ничего, ты не сердишься. Закусить сели, выпили, это самое, коньячку, а с Шаляпиным трудно. Подошли с ним у Никольского — всего полторы версты, говорю: ‘Завернем, здесь ямка есть болотная в низинке — чирки бывают’. Обошли — нет ничего. Он говорит: ‘Ты что меня гоняешь так-то, зря? Где чирки? Что ж говорил? Зря нечего ходить’. Идет и сердится. Устали, сели закусить. Он, значит, колбасу ест, ножом режет, из фляжки зеленой пьет. Мне ничего не поднесет — сердится: ‘Попусту водишь!’ А ведь птицу за ногу не привяжешь. Птица летуча. Сейчас нет, а глядишь, к вечеру и прилетела… Впрочем, Герасим любил Шаляпина. Однажды он мне рассказывал:
— Помните, когда на Новенькую ехали, ко мне в Буково заехали, у нас там на горке омшайники большие. Шаляпин спрашивает: ‘Что за дома — окошек нет?’ Говорю: ‘Омшайники, в стороне стоят, туда прячем одежу и зерно — овес и рожь, горох, гречу. Оттого в стороне держим — на пожарный случай, деревня сгореть может, а одежина и хлеб — останется’. — ‘Покажи,— говорит,— пойдем в омшайник’. Ну, пошли, отпер я ему дверь — понравился омшайник Федору Иванычу. ‘Хорош,— говорит,— омшайник, высокий, мне здесь поспать охота’. Ну, снял я ему тулуп, положил на пол, подушку принес. ‘Вот,— говорит,— тебе папиросы и спички, не бойся, я курить не буду’. Так чего! До другого дня спал. В полдень вышел. ‘Хорошо,— говорит,— спать в омшайнике. Мух нет и лесом пахнет…’ Потом на Новенькую мельницу, кады к Никон Осиповичу ехали, так говорил мне, на лес показывал: ‘Я вот этот лес куплю себе и построю дом, буду жить. Хорошо тут у вас. Хлебом пахнет. Я ведь сам мужик. Вот рожь когда вижу, глаз отвести не могу. Нравится. Есть сейчас же мне хочется’… Ну, значит, проезжая село Пречистое, в лавочку заехали. А в лавочке что: баранки, орехи, мятные пряники, колбаса. Он и говорит Семену-лавочнику: ‘Раздобудь мне рюмочку водки’. Тот: ‘С удовольствием. У меня есть своя’. Вот он выпил, меня угостил. Таранью закусывали и колбасой копченой. Так заметьте: он все баранки, что в лавке были, съел и колбасу копченую. Вот здоров! Чисто богатырь какой. ‘Герасим,— говорит,— скажу тебе по правде, я делом занят совсем другим, но как деньги хорошие наживу, вот так жить буду, как сейчас. Здесь жить буду, у вас. Как вы живете’. — ‘Ну,— говорю,— Федор Иваныч, крестьянская-то жисть нелегка. С капиталом можно’. А видать ведь, Кинстинтин Лисеич, что душа у него русская. Вот с Никон Осипычем, мельником, как выпили они, и ‘Лучину’ пели. Я слушал, не утерпеть — слеза прошибает… А гляжу — и он сам поет и плачет…

* * *

В тишине ночи до нас донеслись голоса — по дороге к деревне Кубино кто-то ехал.
— Эвона! Знать, они там. Костер жгут. Кто-то крикнул во тьме:
— Кинстинтин Лисеич!
— Это, должно быть, Белов кричит,— сказал Серов.
— Василий,— кричали мы,— заворачивай сюда.
Из-за кустов показалась лошадь. Возчик Феоктист и Василий, спрыгнув с тарантаса, побежали к нам:
— Федор Иваныч, к вам из Москвы приехали. Велели, чтоб беспременно сейчас приезжали.
— Кто приехал?
— Велели сказать, что приехал Еврей Федорыч, он, говорит, знает, так ему и скажи.
Шаляпин нахмурился:
— А нынче какое число-то?
— Двадцать первое июля.
— Да разве двадцать первое? Ах, черт, а я думал восемнадцатое. Мне завтра петь надо в Москве. Обещал Щукину. В ‘Эрмитаже’ в Каретном ряду. А я и забыл.
— Вот и Еврей Федорыч говорил: ‘Он, знать, забыл’. По комнате ходит и за голову держится. Воду все пьет. Смотреть — жалость берет. ‘Шаляпин,— говорит,— меня до самоубийства доведет. Скажите ему, что я деньги привез, три тыщи’.
— А что же он сам сюда не приехал?— спросил Шаляпин.
— Хотел, да потом говорит: ‘Неохота ехать, у вас все леса тут, глухота, еще зарежут разбойники’.
— Что же,— в раздумье сказал Шаляпин,— ехать, что ли?
И он смотрел на нас.
— Поезжай, Федя,— сказал я. — А что петь будешь?
— Сальери. Я один не поеду.
Доехав до деревни, наняли подводу. Дорогой я спросил Шаляпина:
— А кто этот Еврей Федорович?
— У Щукина служит. Не знаю.
Когда мы приехали ко мне, приезжий бросился к Шаляпину на шею:
— Федя, что ты со мной делаешь. Я же умираю! Щукин меня ругает. Все билеты уже проданы. Вот я тебе и деньги привез. Едем, пожалуйста,— поезд в три часа из Ярославля на Москву. Утром приедем, репетиция будет.
— Ну какая там репетиция. Едем утром в десять часов — в шесть вечера будем в Москве.
— Ой, умоляю, едем в три. Умоляю!..
— Ну нет, брат, я есть хочу. Поезжай в три и скажи, что я приеду.
— Как же я без тебя приеду? Мне же голову оторвут! Пожалей меня! У меня порок сердца. Курить нельзя, вина пить нельзя. Икота начинается. Тебе кланяются Рафалли и Лева. Они так тебя любят, так любят, говорят: ‘Ах, Шаляпин, это же артист!!!’
— Ну-ка, давай деньги.
— Деньги вот. И расписку вот подпиши.
Шаляпин внимательно пересчитал деньги, положил в карман и долго читал расписку.
— Это что же за идиот у вас там такую расписку писал? Что это значит: ‘Сим солист Его Величества обязуется…’?
— Ой,— сказал приезжий,— не угробливай меня, Федя, у меня порок сердца.
Шаляпин усмехнулся, взял лист бумаги и написал другую расписку…

Купанье

Гостя у меня в деревне, Шаляпин, встав, шел купаться на реку.
Перед тем как войти в воду, Шаляпин долго сидел в купальне, завернувшись в мохнатую простыню.
С ним ходили архитектор Мазырин и мой слуга Василий Белов.
Мазырин был маленького роста, тщедушный. Пройдя в купальню, быстро раздевался, бросался в воду и нырял.
Шаляпин говорил мне:
— Черт его знает, Анчутка прямо морской конек. А я не могу. Должен попробовать, холодна ли вода. И нырять не могу. Да и купальня у тебя мала.
Случившийся тут Василий Белов посоветовал Шаляпину купаться прямо в реке:
— Где ж вам там нырять? Не по росту!
Шаляпин послушался Василия и на другой день полез прямо в реку.
Хотел нырнуть, но запутался в водорослях и бодяге. И — рассердился ужасно:
— Что же это у вас делается, Константин Алексеевич? Бодяга! Купаться нельзя. Это же не река.
— Как — не река? Вода кристальная. Дивная река!
— Вот что,— прервал Шаляпин,— позови мужиков и вели им, чтобы они скосили эту траву в реке. Когда я здесь куплю землю и построю дом, я всю реку велю скосить.
На другой день я попросил соседей, и они косили водоросли в реке. Шаляпин смотрел:
— Я бы тоже косил, да не умею.
— Как — не умеете?— изумился Мазырин. — Вы же говорили, что крестьянином были?
— Да, но никогда не косил и не пахал. Отец пахал.
Я ничего не сказал. Отец Шаляпина, когда бывал у него в Москве, часто приходил и ко мне на Долгоруковскую улицу. Он говорил о себе, что никогда не занимался крестьянством. Был волостным писарем при вятской слободке, а также служил в городской управе, тоже писарем.
— А Федор говорит, что он крестьянин. Ну, нет. С ранних лет ничего не делал. Из дому все убегал и пропадал. Жив аль нет — не знаешь. Сапожником не был никогда. Нужды не видал. Где же! Я же завсегда ему деньги давал. И тогда-то он жаден до денег был, и сейчас такой же. С певчими убежал. Ну и с тех пор не возвращался. Не проходи мимо певчие на Пасхе, не позови я их к себе в дом на угощенье, он бы не пел теперь. Дишкант они у него нашли. Ну и сманили…
На следующий день Шаляпин купался уже в реке спокойно и плавал, как огромная рыбина, часа два подряд.

1905 год

Наступил 1905 год.
Была всеобщая забастовка.
В ресторане ‘Метрополь’ в Москве Шаляпин пел ‘Дубинушку’. Появились красные знамена. Улицы были не освещены, электричество не горело. Все сидели по домам. Никто ничего не делал, и никто не знал, что будет.
Утром ко мне пришел Шаляпин, обеспокоенный. Разделся в передней, вошел ко мне в спальню, посмотрел на дверь соседней комнаты, затворил ее и, подойдя ко мне близко, сказал шепотом:
— Ты знаешь ли, меня хотят убить.
Я удивленно спросил:
— Кто тебя хочет убить? Что ты говоришь? За что?
— Ах черт их знает. За ‘Дубинушку’, должно быть.
— Постой, но ведь ее всегда все студенты пели. Я помню с пятнадцати лет. То ли еще пели!
— Ну вот, поедем сейчас ко мне. Я тебе покажу кое-что.
Дорогой, на извозчике, Шаляпин говорил:
— Понимаешь, у меня фигура такая, все же меня узнают. Загримироваться, что ли?
— Ты не бойся.
— Как — не бойся? Есть же сумасшедшая сволочь. Кого хочешь убьет.
Когда приехали, Шаляпин позвал меня в кабинет и показал на большой письменный стол. На столе лежали две большие кучи писем.
— Прочти.
Я вынул одно письмо и прочел. Там была грубая ругань: письмо кончалось угрозой: ‘Если ты будешь петь ‘Жизнь за Царя’, тебе не жить’.
— А возьми-ка отсюда,— показал он на другую кучу. Я взял письмо. Тоже безобразная ругань: ‘Если вы не будете петь, Шаляпин, ‘Жизнь за Царя’, то будете убиты’.
— Вот видишь,— сказал Шаляпин,— как же мне быть? Я же певец. Это же Глинка! В чем дело? Эти же сукины дети кричат ‘свобода’, а не понимают, что такое свобода. Знаешь ли что? Я уезжаю!
— Куда?
— За границу. Беда — денег нельзя взять. Поезда не ходят… Поедем на лошадях в деревню.
— Простудишься, осень. Ехать далеко. Да и не надо. В Библии сказано: ‘Не беги из осажденного города’.
— Ну да, но что делается! Горький сидит дома и, понимаешь ли, забаррикадировался. Насилу к нему добился. Он говорит: ‘Революция начинается. Ты не выходи, а если что — прячься в подвал или погреб’. Хороша жизнь. Какие-то вчера сукины дети подходили к воротам.
— Поедем ко мне, Федя. У нас там, на Мясницкой, тихо. А то возьмем ружья и пойдем в Мытищи на охоту. Я Бурмистра возьму. Он зайцев хорошо гоняет.
И Шаляпин поехал ко мне…

* * *

Впрочем, на другой день пошли поезда, и мы уехали в Петербург. Моя квартира помещалась над квартирой Теляковского, на Театральной улице. Мы приехали утром и в десять часов спустились к Теляковскому. Он встретил Шаляпина радостно:
— Вот приехали — отлично. А я только что говорил с Москвой по телефону, чтоб вы ехали. Вам надо остаться в Петербурге.
Шаляпин стал рассказывать Теляковскому об анонимных письмах, угрозах.
— Я тоже получаю много анонимных писем. Ведь вы, Федор Иваныч, человек выдающийся. Что же делать? В Петербурге будет вам спокойнее. Я уж составил репертуар. Вы поете Гремина в ‘Онегине’, Варяжского гостя в ‘Садко’, ‘Фауста’, Фарлафа в ‘Руслане’. Покуда никаких царей не поете. ‘Дубинушку’ пока петь тоже подождите.
— Я остановлюсь в номерах Мухина,— сказал Шаляпин.
— Да зачем? У Константина Алексеевича наверху большая квартира.
— Отлично,— согласился Шаляпин.
Я ждал Шаляпина до вечера, но он как ушел с утра, так и не возвращался.
Когда стемнело, я ушел работать в мастерскую и вернулся к себе поздно ночью. В моей комнате на постели сладко спал Шаляпин. Я лег в соседней комнате. Утром Шаляпин продолжал спать.
Я ушел и вернулся в четыре часа дня — Шаляпин все спал. Спал до вечера.
Вечером мы пошли к Лейнеру.
— Знаешь ли,— рассказывал Шаляпин,— куда ни попадешь, просто разливанное море. Пьют. Встретил, помнишь, того ювелира — уйти нельзя, не пускает, все объяснял, как он, после скандала, в клинике лежал. Я ведь руку ему вывихнул. Оказался хороший парень. ‘Нет, уж теперь я тебя не отпущу, убийцу моего’. Напились.

* * *

После обеда мы поехали в Мариинский театр и со сцены прошли в ложу к Теляковскому.
Шел балет.
Шаляпин сказал Теляковскому, что хотел бы поехать за границу.
— А что же, поезжайте,— одобрил Теляковский. — В Москву ехать не стоит, там беспокойно.
— А мне надо ехать,— сказал я.
— Зачем? Поезжайте в Париж. Кстати, соберете там материалы для ‘Спящей красавицы’…
Я послушался совета, Шаляпин остался в России.

Слава

Будучи в Париже, я как-то встретил чиновника посольства Никифорова. Он сказал мне: ‘В Москве-то нехорошо, а ваш приятель Шаляпин — революционер, погиб на баррикадах’ — и показал какую-то иллюстрацию, на которой были изображены Горький, Шаляпин, Телешев и еще кто-то как главные революционеры. Я подумал: ‘Что за странность? Неужели и Телешев? Женился на богатейшей женщине. А Шаляпин? Неужели и он революционер,— так любит копить деньги! Горький — тот, по крайней мере, всегда был в оппозиции ко всякой власти. И неужели Шаляпин погиб на баррикадах?..’ Что-то не верилось…

* * *

Я вернулся в Москву вскоре после восстания.
Я жил в Каретном Ряду, во втором этаже. Поднявшись к себе, увидел свою квартиру в разрушении. Окна выбиты. Стены кабинета разбиты артиллерийскими снарядами. Стол и мебель засыпаны штукатуркой. Ящики из стола выворочены, бумаги на полу. Соседняя квартира Тесленко была тоже разрушена.
Вскоре в кухонную дверь вошла оставшаяся при квартире горничная. На цепочке она держала мою собаку Феба,— он обрадовался мне, урчал носом и как бы хотел что-то сказать.
— Вон, барин,— сказала горничная,— дело-то какое вышло. Окна велели ведь завешивать — по всей Москве стрел шел. Я подошла к окну — рыбкам в аквариуме воду менять, а оттелева вон, со двора жандармского управления, как ахнут в соседнюю квартиру! Я взяла Феба да и убежала к родным… А когда прошло это самое, опять переехала на кухню. А то убили бы здесь.
Шаляпина не было в Москве, ни на каких баррикадах он не сражался…

* * *

Жизнь в Москве потекла нормально. Слова ‘товарищ’ не было слышно на улице… Вскоре приехал из Петербурга и Шаляпин. Помню его выступление в Большом театре в опере ‘Жизнь за Царя’.
После окончания спектакля он долго сидел в уборной и говорил встревоженно:
— Надо подождать. Пойдем через ход со сцены. Не люблю встречаться после спектакля с почитателями. Выйдешь на улицу — аплодисменты, студенты, курсистки…
И он был прав. Мы вышли на улицу со сцены — проходом, где выходили рабочие и хористы. И все же, когда мы подходили к карете, несмотря на густой снег, слепивший глаза, толпа каких-то людей бросилась к нам. Кто-то крикнул:
— Шаляпина качать!
Двое, подбежав, схватили Шаляпина — один поперек, другой за ноги. Шаляпин увернулся, сгреб какого-то подбежавшего к нему парня и, подняв его кверху, бросил в толпу. Парень крякнул, ударившись о мостовую. Толпа растерялась. Шаляпин и я быстро сели в карету и уехали.
— Что? Говорил я тебе, видишь!
Дома мы увидели, что кисть правой руки Шаляпина распухла. Наутро он не мог двинуть пальцами.
Я был поражен силой Шаляпина — с какой легкостью он поднял над собой и бросил человека в толпу.
Шаляпин уже совсем перестал посещать рестораны. И когда надо было куда-нибудь ехать, всегда задумывался:
— Нельзя мне нигде бывать. Я стараюсь себя сдерживать, но иногда — не могу. То мне предлагают выпить, то ехать еще куда-то ужинать, и когда я отказываюсь, то вижу злые глаза. ‘Господин Шаляпин, не желаете вступить со мной в знакомство, презираете? Я тоже пою…’ и прочее. Ну, как ты будешь тут? Одолевают. Ведь он не то что любит меня. Нет. Он себя показывает. Он не прощает мне, что я пою, что я на сцене имею успех. Он хочет владеть мной, проводить со мной время. И как иногда хочется дать в морду этакому господину!.. Отчего я не встречал этого за границей? Никогда не встречал…
— Ничего не поделаешь, Федя,— сказал я,— ведь это слава. Ты великий артист.
— Поверь мне, я терпеть не могу славы. Я даже не знаю, как мне говорить с разными встречными людьми. С трудом придумываю — что сказать. Вот ты можешь. Я удивляюсь. В деревне с мужиками, с охотниками любишь жить, разговаривать. Я же не могу. И как устаешь от этой всей ерунды! Им кажется, что очень легко петь, раз есть голос. Спел — и Шаляпин. А я беру за это большие деньги. Это не нравится… И каждый раз, когда я пою, я точно держу экзамен. Иду как бы на штурм, на врагов. И нелегко мне даются эти победы… Они и я — разные люди. Они любят слушать пение, смотреть картины, но артиста у нас не любят, как не любят и поэтов. Пушкина дали убить. А ведь это был Пушкин!.. В ресторане выпил рюмку водки, возмущаются: ‘Пьет. Певец пить не должен’. В чем дело? Ты всегда не такой, как им хочется. Получает много. А я за концерт назначил вдвое — бранились, но пришли. На ‘Демона’ в бенефис еще поднял цены — и жалею, что не вдвое, ошибся. Все равно было бы полно…
Когда мы подъехали к дому, Шаляпин сказал мне:
— Что-то не хочется спать. Поедем куда-нибудь ужинать. У тебя деньги есть?
— Есть.
— У меня же только три рубля… Поедем, там на Тверской, говорили мне, кавказский погребок есть в подвале. Там армянин шашлыки делает. Хорошие шашлыки, по-кавказски.
— Знаю,— говорю,— но там всегда много артистов ужинает.
— Это там ‘Шалтырь’, что ли?
— Какой ‘Шалтырь’?— удивился я. — Ты хочешь сказать ‘Алатр’?
— Ну да, ‘Алатр’. Я туда побаиваюсь ехать.
И мы поехали с Ф.И. за город.
У Страстного монастыря отпустили карету и взяли лихача.
— Ты что же с ним не торговался?— спросил дорогой меня Шаляпин.
— Ведь цена известна, пятерку надо дать. В ‘Гурзуф’ — это далеко.
— ‘Пятерка’! Да ведь пятерка — это огромные деньги.
— Не расстраивайся,— говорю,— Федя.

* * *

В ‘Гурзуфе’, поднимаясь по деревянной лестнице во второй этаж, мы встретили выходящую навеселе компанию. Одна из женщин закричала:
— Шаляпин! Вернемся, он нам споет.
Шаляпин быстро прошел мимо и, не раздеваясь, прошел в кабинет.
— Заприте дверь и никого не пускайте,— сказал он метрдотелю.
Метрдотель посмотрел на дверь и увидел, что в ней нет замка. Шаляпин выпустил метрдотеля, захлопнул дверь и держал ручку. В дверь послышался стук, хотели отворить. Но Шаляпин уперся ногой в притолоку и не пускал:
— Жить же нельзя в этой стране!
Наконец послышался голос метрдотеля:
— Готово-с, отворите…
Все же с метрдотелем в кабинет ворвалась компания. Женщины, весело смеясь, подбежали к Шаляпину, протягивали к нему руки, кричали:
— Не сердитесь, не сердитесь! Несравненный, дивный, мы любим вас, Шаляпин. Обожаем.
Шаляпин рассмеялся. Женщины усадили его на диван, окружили. Обнимали и шептали ему что-то на ухо.
Мужчины, стоявшие в стороне, держали поднос с налитыми бокалами шампанского.
— Прошу прощения,— вставая, сказал Шаляпин,— вы поймите меня, я же не виноват. Я пою, я артист, и только. А мне не дают жить. Вы не думайте, что я не хочу видеть людей. Это неверно. Я люблю людей. Но я боюсь, боюсь оскорбления.
— Федор Иванович,— сказал один из мужчин,— но согласитесь, мы тоже любим вас. Что же делать? Вот дамы наши, как услышали, что вы приехали, всех нас бросили. Вы сами видите, в какое печальное положение мы попали. Взвыть можно. Пожалейте и нас и позвольте вам предложить выпить с нами шампанского. Мы ведь с горя пьем.
Федор Иванович развеселился. Выпил со всеми на ‘ты’, сел за пианино и запел, сам себе аккомпанируя:
Ах ты, Ванька, разудала голова…
Лишь к утру компания москвичей довезла Шаляпина, окруженного дамами, домой…

На репетициях

В Москве, на Балчуге, у Каменного моста, я лежал, больной тифом, в моей мастерской.
Однажды утром пришел ко мне Шаляпин. Разделся в передней и, войдя ко мне, сказал:
— Ты сильно болел, мне говорили. Что же это с тобой? Похудел, одни кости.
Шаляпин сел около меня у столика:
— Видишь ли, я пришел к тебе посоветоваться. Я ухожу из Императорских театров. Все дирижеры мне бойкот объявили. Все обижены. Они же ничего не понимают. Я им говорю: ‘Может быть, вы лучше меня, любите ваших жен, детей, но дирижеры вы никакие…’ Представь, все обиделись. И я больше не пою, ухожу из театра. Я же могу всегда получать больше, чем мне платят. Где хочешь, за границей, в Америке… Ты знаешь, твой Теляковский закатил мне в контракте какую неустойку — двести тысяч! Ты как думаешь, он возьмет?
— Что такое,— ответил я,— ‘возьмет Теляковский’?.. Теляковский ничего не может ни взять, ни отдать. На это есть государственный контроль, который возьмет, конечно.
— Ну, я так и знал, в этой стране жить нельзя.
И Шаляпин ушел.

* * *

Дирижировал Коутс. Шаляпин пел Грозного, Галицкого, Бориса. Все — в совершенстве.
Театр, как говорят, ломился от публики. И в каждом облике Шаляпин представал по-новому. И всякое новое воплощение его было столь убедительно, что вы не могли представить себе другой образ.
Это были именно те люди, те характеры, какими показывал их Шаляпин.
На репетициях Шаляпин бывал всегда гневен. Часто делал замечания дирижеру. Отношение Шаляпина к искусству было серьезно и строго. Если что-нибудь не выходило, он приходил в бешенство и настаивал на точном исполнении его замыслов.
При появлении Шаляпина на сцене во время репетиции наступала полная тишина, и все во все глаза смотрели на Шаляпина. Чиновники в вицмундирах при виде Шаляпина уходили со сцены.

* * *

Шаляпин был ко всем и ко всему придирчив.
Однажды на генеральной репетиции ‘Хованщины’ Мусоргского, которую он режиссировал, Шаляпин, выйдя в сцене ‘Стрелецкое гнездо’, сказал:
— Где Коровин?
Театр был полон посторонних — родственников и знакомых артистов. Я вышел из средних рядов партера и подошел к оркестру. Обратившись ко мне, Шаляпин сказал:
— Константин Алексеевич, я понимаю, что вы не читали историю Петра, но вы должны были прочесть хотя бы либретто. Что же вы сделали день, когда на сцене должна быть ночь? Тут же говорится: ‘Спит стрелецкое гнездо’.
— Федор Иванович,— ответил я,— конечно, я не могу похвастаться столь глубоким знанием истории Петра, как вы, но все же должен вам сказать, что это день, и не иначе. Хотя и ‘спит стрелецкое гнездо’. И это ясно должен знать тот, кто знает ‘Хованщину’.
В это время из-за кулис выбежал режиссер Мельников. В руках у него был клавир. Он показал его Шаляпину и сказал:
— Здесь написано: ‘Полдень’.
Шаляпин никогда не мог забыть мне этого.

Камень

…На сцене стоял камень, вечный камень. Он был сделан вроде как изголовье. Этот камень ставили во всех операх. На нем сидели, пели дуэты, на камне лежала Тамара, в ‘Русалке’ — Наташа, и в ‘Борисе Годунове’ ставили камень.
Как-то раз Шаляпин пришел ко мне и, смеясь, сказал:
— Слушай, да ведь этот черт знает что — режиссеры наши все ставят этот камень на сцену. Давай после спектакля этот камень вытащим вон. Ты позовешь ломового, мы его увезем на Москва-реку и бросим с моста.
Но камень утащить Шаляпину режиссеры не дали.
— Не один,— говорили,— Федор Иванович, вы поете, камень необходим для других…
Трезвинский даже сказал ему:
— Вы декаденты!..

Антрепренерша из Баку

Шаляпин любил ссориться, издеваться над людьми, завидовал богатству — страсти стихийно владели его послушною душой. Он часто мне говорил, что в молодости своей никогда не испытал доброго к нему внимания — его всегда ругали, понукали:
— Трудно давался мне пятачок. Волга, бродяжные ночлеги, трактирщики, крючники, работа у пароходных пристаней, голодная жизнь… Я получаю теперь очень много денег, но когда у меня хотят взять рубль или двугривенный — мне жалко. Это какие-то мои деньги. Я ведь в них, в грошах, прожил свою юность. Помню, как одна антрепренерша в Баку не хотела мне заплатить,— я был еще на выходах,— и я поругался с ней. Она кричала: ‘В шею! Гоните эту сволочь! Чтоб духу его здесь не было!’ На меня бросились ее служащие, прихвостни. Вышла драка. Меня здорово помяли. И я ушел пешком в Тифлис. А через десять лет мне сказали, что какая-то пожилая женщина хочет меня видеть: ‘Скажите ему, что он у меня пел в Баку и что я хочу его повидать’. Я вспомнил ее и крикнул: ‘Гоните в шею эту сволочь!’ И ее выгнали из передней.
— Ты мог бы поступить и по-другому,— сказал я.
— Брось, я не люблю прощать. Пускай и она знает. Так лучше. А то бы считала меня дураком. Ты не знаешь, что такое антрепренер. А ты думаешь, даже Мамонтов или Дягилев, если бы я дался, не стали бы меня эксплуатировать? Брось, я, брат, знаю. Понял…

Деньги

Сколько ни вспоминаю Федора Шаляпина в его прежней жизни, когда он часто гащивал у меня в деревне и в Крыму, в Гурзуфе, не проходило дня, чтобы не было какой-либо вспышки. В особенности когда вопрос касался искусства и… денег.
Когда кто-нибудь упомянет о каком-нибудь артисте, Шаляпин сначала молча слушает, а потом его вдруг прорвет:
— Вот вы говорите ‘хороший голос’, но он же идиот, он же не понимает, что он поет. И даже объяснить не может, кого изображает.
И начинается… Из-за денег та же история. С шоферами, с извозчиками, в ресторане… Ему всегда казалось, что с него берут лишнее.
В магазине Шанкс на Кузнецком Мосту он увидал как-то в окне палку. Палка понравилась.
Шаляпин зашел в магазин. Приказчик, узнав его, с поклоном подал ему палку. Шаляпин долго ее примерял, осматривал, ходил ло магазину.
— А ручка эта металлическая?
— Серебряная.
— Что ж стоит эта палка?
— Пятьдесят рублей.
— Что-то очень дорого.
— Что же для вас-то, Федор Иванович, пятьдесят рублей?— имел неосторожность сказать приказчик.
— То есть что это значит — для вас? Что я, на улице, что ли, деньги нахожу?..
И пошло…
Собрались приказчики, пришел заведующий.
— Как он смеет мне говорить ‘для вас’?..
И Шаляпин в гневе ушел из магазина, не купив палки…
В ресторане, потребовав счет, Шаляпин тщательно его проверял, потом подписывал и говорил:
— Пришлите домой.
Помню, мы с Серовым однажды сыграли с ним шутку.
Шаляпин пригласил меня и Серова завтракать в ‘Эрмитаж’. Я упросил директора, Егора Ивановича Мочалова, поставить в счет холодного поросенка, которого не подавали.
Егор Иванович подал счет Шаляпину. Тот внимательно просмотрел его и сказал:
— Поросенка же не было.
— Как — не было?— сказал я. — Ты же ел!
— Антон,— обратился Шаляпин к Серову,— ты же видел — поросенка не было.
— Как — не было?— изумился Серов. — Ты же ел!
Шаляпин посмотрел на меня и на Серова и, задохнувшись, сказал:
— В чем же дело? Никакого поросенка я не ел.
Егор Иванович стоял молча, понурив голову.
— Я не понимаю… Ведь это же мошенничество.
Шаляпин, как всегда в минуты сильного волнения, водил рукой по скатерти, как бы сметая сор, которого не было.
— Отличный поросенок,— сказал я,— ты съел скоро, не заметил в разговоре.
Шаляпин тяжело дышал, ни на кого не смотря.
Тут Егор Иванович не выдержал:
— Это они шутить изволят. Велели в счет поросенка поставить…
Шаляпин готов был вспылить, но, посмотрев на Серова, рассмеялся.

* * *

Приятели знали эту слабую струнку Шаляпина.
Раз он позвал после концерта приятелей — композитора Юрия Сахновского, Корещенко и Курова, который писал музыкальные рецензии в газетах,— поужинать в ‘Метрополе’ в Москве.
Шаляпин сам заказал ужин. Подали холодное мясо и водку.
Тут Сахновский сказал:
— Я мяса не ем, а закуски нет.
Позвал полового и приказал:
— Расстегаи с осетриной и икры.
Шаляпин помрачнел.
Когда расстегаи были съедены, Сахновский сказал:
— Федор, Корещенко скажет тебе слово. Мне самому неудобно — ты пел мой романс.
Корещенко поднял рюмку.
— Что ты, с ума сошел!— воскликнул Сахновский. — Надо шампанского!
Шаляпин поморщился и велел подать бутылку шампанского. Вино разлили по бокалам, но всем не хватило.
Когда Корещенко начал свою речь, Сахновский знаком подозвал полового и что-то шепнул ему.
Через несколько мгновений половой принес на подносе шесть бутылок шампанского и стал методически откупоривать.
Шаляпин перестал слушать Корещенко и с беспокойством поглядел на бутылки:
— В чем дело?
— Не беспокойся, Федя, куда ты все торопишься? Не допил я… Не беспокойся. Хорошо посидится — еще выпьем.
— Но я не могу сидеть, я устал,— сказал с раздражением Федор Иванович. — Ты ведь концерта не пел.
— А ты выпей и отдохни,— невозмутимо продолжал Сахновский. — Не допил я!.. Куда торопиться?..
Шаляпин с каждым словом все более хмурился.
— А о вине не беспокойся, Федя,— все тем же невозмутимым голосом пел Сахновский. — За вино я заплачу.
— Не в этом дело!— вспылил Шаляпин. — Припишите там в мой счет. Устал я! И уехал домой мрачный.

* * *

Избалованный заслуженным успехом, Шаляпин не терпел неудач ни в чем.
Однажды, играя на биллиарде у себя с приятелем моим — архитектором Кузнецовым, он проиграл ему все партии. Замучился, но выиграть не мог. Кузнецов играл много лучше.
В конце концов Шаляпин молча, ни с кем не простясь, ушел спать.
А много времени спустя, собираясь ко мне в деревню, как бы невзначай спросил:
— А этот твой Кузнецов будет у тебя?
— А что?— в свою очередь спросил я.
— Грубое животное! Я бы не хотел его видеть.
‘Биллиард’,— подумал я.

Шаляпин и Серов

Часто достаточно было пустяка, чтобы Шаляпин пришел в неистовый гнев, и эта раздражительность с годами все возрастала. С Врубелем он поссорился давно и навсегда. Да и с Серовым.
Узнав однажды, что у меня будет Шаляпин, Серов не поехал ко мне в деревню. Меня это удивило. И каждый раз, когда впоследствии я приглашал его к себе одновременно с Шаляпиным, отмалчивался и не приезжал.
Я спросил как-то Серова:
— Почему ты избегаешь Шаляпина?
Он хмуро ответил:
— Нет. Довольно с меня.
И до самой смерти не виделся больше с Шаляпиным. Раз Шаляпин спросил меня:
— Не понимаю, за что Антон на меня обиделся.
— Ну что вам друзья, Федор Иванович?— ответил я. — ‘Было бы вино, да вот и оно’, как ты сам говоришь в роли Варлаама.
В сущности, когда кто-нибудь нужен был — Серов ли, Васнецов,— то он был ‘Антоша дорогой’ либо ‘дорогой Виктор Михалыч’. А когда нужды не было, слава и разгулы с услужливыми друзьями заполняли ему жизнь…
Странные люди окружали Шаляпина. Он мог над ними вдоволь издеваться, и из этих людей образовалась его свита, с которой он расправлялся круто.
Шаляпин сказал, и плохо бывало тому, кто не соглашался с каким-либо его мнением. Отрицая самовластие, он сам был одержим самовластием.
Когда он обедал дома, что случалось довольно редко, то семья его молчала за обедом, как набрав в рот воды.

Когда Шаляпин не пел

Шаляпин довольно часто отказывался петь, и иногда в самый последний момент, когда уже собиралась публика.
Его заменял в таких случаях по большей части Власов.
В связи с этими частыми заменами по Москве ходил анекдот. Шаляпин ехал на извозчике из гостей навеселе. ‘Скажи-ка,— спросил он извозчика,— ты поешь?’ — ‘Где же мне, барин, петь? С чаво? Вот когда крепко выпьешь, то, бывает, вспомнишь и запоешь’. — ‘Ишь ты,— сказал Шаляпин,— а вот я, когда пьян, так за меня Власов поет…’
Не было дома в Москве, где бы не говорили о Шаляпине. Ему приписывали самые невероятные скандалы, которых не было, и выставляли его в неприглядном виде.
Но стоило ему показаться на сцене — он побеждал. Восторгу и вызовам не было конца.
В бенефис оркестра, когда впервые должен был идти ‘Дон Карлос’ Верди, знатоки и теоретики говорили: ‘Шаляпин провалится’.
В частности — и у Юрия Сахновского, когда он говорил о предстоящем спектакле, злой огонек светился в глазах.
А когда я встретил его в буфете театра после второго акта и спросил:
— Ну, что же вы, как критики, скажете?— он ответил:
— Ну, что скажешь… Ничего не скажешь… Силища!..
В чем была тайна шаляпинского обаяния?
Соединение музыкальности, искусства пения с чудесным постижением творимого образа.

Цыганский романс

На второй день Рождества я справлял мои именины. Собирались мои приятели, артисты, художники, охотники. И всегда приезжал Шаляпин.
На этот раз он приехал прямо после спектакля из театра, в костюме Галицкого. Все обрадовались Федору Ивановичу.
Он сел за стол рядом с нашим общим приятелем Павлом Тучковым. В руках у того была гитара — он пел, хорошо подражая цыганам, и превосходно играл на гитаре.
К концу ужина Павел Александрович сказал Шаляпину:
— Вторь.
Шаляпин оробело послушался.
Павел Александрович запел:
Задремал тихий сад…
Ночь повеяла…
Павел Александрович остановился и искоса посмотрел на Шаляпина.
— Врешь. Сначала:
Задремал тихий…
Снова — многозначительная пауза: Шаляпин фальшивил.
Высоко подняв брови и выпучив глаза, Павел молча смотрел на Шаляпина:
— Еще раз. Сначала…
Шаляпин все не попадал в тон — выходило невероятно скверно. Шаляпин смотрел растерянно и виновато.
— Скажите, пожалуйста,— спросил наконец Тучков Шаляпина,— вы, кажется, солист Его Величества? Странно! И даже очень странно…
— А что?— спросил робко Шаляпин.
— Как — что? Врешь, слуху нет — фальшиво…
— Разве?— изумился Шаляпин. — Что такое?..
— Сначала:
Задремал тихий сад…
Ничего не выходит! Да, это вам не опера. Орать-то можно, но петь надо уметь. Не можете спеть цыганского романса. Не дано. Уха нет.
Шаляпин был столь комичен в этой новой неожиданной роли, что нельзя было удержаться от смеха. Кругом приятели мои ржали как лошади.
И один только Павел Александрович никак не мог сообразить, что происходит:
— Совершенно непонятно: оперу петь умеет, а цыганский романс не может. Слуха не хватает. Ясно…

‘Демон’

К бенефису Шаляпина готовили ‘Демона’ Рубинштейна в моей постановке. Костюм, равно как и парик и грим, делал Шаляпину я. Спектакль как-то не ладился. Шаляпин очень негодовал. Говорил мне:
— Не знаю, буду ли еще петь.
Мы жили в это время вместе. Вернувшись как-то с репетиции, он сказал.
— Я решил отказаться. Выйдет скандал, билеты все проданы. Не так все, понимаешь, дирижируют вяло, а завтра генеральная репетиция. На-ка, напишу я письмо.
— Скажи,— спросил я,— вот ты все время со мной, на репетиции был не больше получаса, а то и совсем не ходишь, значит, ты знаешь ‘Демона’?
— Ну конечно, знаю,— ответил Шаляпин,— каждый студент его в номерах поет. Не выходит у меня с Альтани {Дирижер. — Прим. К.А. Коровина.}. Пойду вызову по телефону Корещенко.
Шаляпин встал с постели и пошел говорить по телефону. Вскоре приехал Корещенко с клавиром. Шаляпин, полуодетый, у пианино показал Корещенке место, которое не выходило у него с оркестром. Корещенко сел за пианино. Шаляпин запел:
Клянусь я первым днем творенья…
И сразу остановился.
— Скажите, пожалуйста,— спросил он Корещенко,— ты ведь, кажется, профессор консерватории?
— Да, Федя, а что?
— Да как ‘что’, а что же ты играешь?
— Как — что? Вот что,— он показал на ноты.
— Так ведь это ноты,— сказал сердито Шаляпин,— ведь еще не музыка. Что за темпы! Начинай сначала.
И Шаляпин щелкал пальцем, отбивая такт, сам ударял по клавишам, постоянно останавливал Корещенко и заставлял повторять. За завтраком в ‘Эрмитаже’ Шаляпин говорил:
— Невозможно. Ведь Рубинштейн был умный человек, а вы все ноты играете, как метрономы. Смысла в вашей музыке нет. Конечно, мелодия выходит, но всего нотами не изобразишь!..
Корещенко был скромный и тихий человек. Он покорно слушал Шаляпина и сказал:
— Но я же верно играю, Федя.
— Вот и возьми их!— сказал Шаляпин. — Что из того, что верно. Ноты — это простая запись, нужно их сделать музыкой, как хотел композитор. Ну вас всех к черту!
На другой день утром мы поехали на генеральную репетицию. Шаляпин был молчалив и расстроен.
Когда мы приехали в театр, репетиция уже шла. Как всегда, Альтани, увидав Шаляпина в кулисе, остановил оркестр и показал ему вступление палочкой:
Дитя, в объятиях твоих… —
запел Шаляпин и остановился.
Сняв шарф и шубу, он подошел к дирижеру и обратился к оркестру:
— Господа, вы, музыканты, вы, все профессора, и вы, дорогой маэстро,— обратился он к Альтани,— прошу вас, дайте мне возможность продирижировать мои места в опере.
Альтани отдал палочку концертмейстеру Крейну, который, встав, передал ее на сцену Шаляпину. Шаляпин поднял палочку.
— Ариозо ‘Клянусь’.
И запел полным голосом.
Когда он дошел до фразы: ‘Волною шелковых кудрей’, оркестр встал, музыканты закричали ‘браво’ и сыграли Шаляпину туш.
Шаляпин продирижировал всю свою партию. Альтани что-то отмечал карандашом в партитуре. Шаляпин пел и за себя, и за хор и сразу повеселел. Благодарил Альтани и музыкантов, всех артистов и хор.
Когда мы с Шаляпиным вышли из театра, он сказал:
— Видишь, какая история, теперь все ладится. Я же боялся сказать: ‘Дайте мне продирижировать’. Черт его знает — Альтани обидится. Положит палочку, уйдет, и опять забастовка дирижеров. Они думают, что я их учу, а они все ученые. Я же прошу понять меня, и только. Теперь споем… А знаешь ли, дешево я назначил за билеты. Надо было вдвое. Поедем куда-нибудь завтракать. В ‘Эрмитаже’ народу много, пойдем к Тестову, здесь близко. Съедим головизну. Нет! Головизна тяжело, закажем уху из ершей и расстегаи. Надо выпить коньяку…
Бенефис прошел с огромным успехом. Но гордая московская пресса холодно отозвалась о бенефисе Шаляпина. Вообще Шаляпин был с прессой не в ладах.

* * *

Впрочем, после своего бенефиса в Петербурге он больше ‘Демона’ не пел. Говорил, что партия для него все же высока, хотя он ее и транспонировал.
Вскоре после бенефиса Шаляпин, Горький, Серов, я и Сахновский поехали вечером ужинать. Подъехали к Страстному монастырю, остановились и стали обсуждать, куда ехать,— Горький и Шаляпин не хотели встречаться с толпой. Решили ехать за город, в ‘Стрельну’. Шаляпин отдельно с Горьким. А Сахновский с нами на паре, которую взяли на площади. Дорогой Сахновский, как обычно, говорил, что бросил пить:
— Нельзя, полнею. А вот в ‘Стрельне’ придется.
В ‘Стрельне’ заняли отдельный кабинет. Принесли закуски, вино, холодного поросенка.
Соседний кабинет был полон кутящими гостями. Там было шумно. Пел венгерский хор.
Вдруг наступила тишина, и мужской голос неожиданно запел на мотив ‘Мефистофеля’:
Сто рублей на бенефис
Я за вход себе назначил,
Москвичей я одурачил,
Деньги все ко мне стеклись.
В соседнем кабинете раздался хохот и аплодисменты.
Мой великий друг Максим
Заседал в отдельной ложе,
Полугорьких двое тоже
Заседали вместе с ним.
Мы дождались этой чести,
Потому что мы друзья,
Это все — одна семья.
Мы снимались даже вместе,
Чтоб москвич увидеть мог
Восемь пар смазных сапог,
Смазных сапог,
Восемь пар смазных сапог,
Смазных сапог, да!
— Что за черт!— сказал Шаляпин. — А ведь ловко.
Позвали метрдотеля. Шаляпин спросил:
— Кто это там?
— Да ведь как сказать… Гости веселятся. Уж вы не выдайте, Федор Иванович. Только вам скажу: Алексей Александрович Бахрушин с артистами веселятся. Они хотели вас видеть, только вы не пустите.
Горький вдруг нахмурился и встал:
— Довольно. Едем.
Мы все поднялись.
Обратно Горький и Шаляпин снова ехали вместе, мы — на паре.
— Чего он вскинулся?— удивлялся Серов. — Люди забавляются. Неужели обиделся? Глупо!

На Волге

От директора Императорских театров, Теляковского, я получил телеграмму. Он просил меня приехать к нему в имение Отрадное близ Рыбинска, на Волге.
— Поедем, Федя,— предложил я.
— Ладно,— ответил Шаляпин,— я люблю Волгу. Поедем из Ярославля на пароходе ‘Самолет’. Будем есть стерлядь кольчиком.
— Ты что, так в поддевке и поедешь?
— А почему же? Конечно, в поддевке.
— Узнают тебя на пароходе, будут смотреть.
— А черт с ними. Пускай.
Когда приехали в Ярославль, узнали, что пароход ‘Самолет’ отходит через три часа. Куда деться? Пошли в городской сад и сели у ресторана снаружи. Нам была видна дорога, которая спускалась к Волге. По ней ехали ломовики, везли рогожные кули с овсом, огромные мешки с хлебом, в корзинах из прутьев — белугу, осетрину, севрюгу. Возы тянулись бесконечно по дороге. Слышалось: ‘Ы-ы… ы-ы…’ Ломовые понукали лошадей. Ехали бабы на возах, в цветных платках, загорелые и дородные.
— Посмотри, как Россия богата,— сказал Шаляпин.
— А как же Некрасов говорил: ‘Выдь на Волгу, чей стон раздается…’?
— А был ли он на Волге-то?..
К обеду нам подали белугу с хреном и икру зернистую, на коробке было написано: ‘Колганов. Москва’.
— Ты посмотри, что написано,— сказал Шаляпин,— в чем дело? Он рассердился, позвал человека и приказал:
— Убери.
Только мы стали есть белугу, как за соседний столик сели два чиновника в фуражках с кокардами. Один молодой, другой постарше. Молодой посмотрел на Шаляпина и сказал что-то другому. Старший тоже посмотрел на Шаляпина.
‘Узнали’,— подумал я.
Чиновники встали и подошли к нам. Старший сказал:
— Здравствуйте, Федор Иванович. Позвольте вас приветствовать в нашем городе.
— Очень рад,— ответил Шаляпин,— но я вас не знаю.
— Нас много,— ответил, улыбаясь, старший. — Мы чиновники у губернатора. Нас много и губерний много. А вы один — великий артист. Позвольте вас приветствовать.
— Садитесь,— сказал Шаляпин.
Один из чиновников позвал человека и заказал бутылку шампанского. Когда подали шампанское, оба чиновника встали и подняли бокалы.
— Мы ездили в Москву вас слушать, Федор Иванович, и каждый день вспоминаем о вашем спектакле с восторгом. Но, простите, Федор Иванович, мы слышали, что вы друг Горького. Друг этого лжеца и клеветника России. Неужели это правда?
Шаляпин побледнел:
— Мы, очевидно, с вами разные люди. Мне неприятно слышать про Алексея Максимовича, что он лжец и клеветник. Вам, вероятно, не нравится та правда, которую он говорит.
Шаляпин отвернулся от чиновников, позвал человека и коротко сказал мне:
— Заплати.
Я расплатился по счету. Шаляпин молчал, ждал.
— Пойдем.
И мы ушли, не дотронувшись до шампанского.
— Вот видишь,— сказал мне дорогой Шаляпин,— жить же нельзя в этой стране.

* * *

Мы шли, спускаясь к Волге. Шаляпин вел меня по берегу мимо бесконечных пристаней. Потом вдруг сказал:
— Зайдем сюда.
Проходя мимо бочек и всюду наваленного товара, мы подошли к рыбной лавке. Лавочник по приказанию Шаляпина взял ножик, вытер о фартук и вытянул осетра изо льда. Осетр открывал рот. Лавочник бросил его на стол и полоснул ножом по животу. Показалась икра. Лавочник выгреб ее ложкой в миску, поставил миску и соль в бураке перед Шаляпиным и подал калачи. Шаляпин щепотью посолил икру в миске и сказал:
— Ешь, вот это настоящая.
Мы ели зернистую икру с калачом.
— Это еще не белужья,— говорил Шаляпин, откусывая калач. — Настоящая-то ведь белужья, зернистая.
— Белужьей нет,— сказал рыбник. — Белужья боле за границу идет. Белужья дорога. У нас в Ярославле белужьей не достать. В Питере, Москве еще можно.

* * *

Всю дорогу до Теляковского Шаляпин проспал в каюте.
Теляковский обрадовался Шаляпину. За обедом был священник соседнего села и две гувернантки — англичанка и француженка. Видно было, что Шаляпин им понравился. С англичанкой он заговорил на английском языке. Та рассмеялась. Шаляпин не знал по-английски и нес чепуху, подражая произношению англичан.
Через два дня мы уехали. Возвращались опять на пароходе ‘Самолет’.
Стоял ясный летний день. Далеко расстилалась Волга, заворачивая за лесные берега, по которым были разбросаны деревни, села и блестели купола церквей.
Мы с Шаляпиным сели за стол в салоне первого класса. Шаляпин заказал чай. Снял картуз и салфетку бросил себе через плечо на поддевку. Налил чай из стакана в блюдце, взял его всей пятерней и, мелко откусывая сахар и дуя в блюдце, говорил:
— Швырок-то ноне в цене. Три сорок, не приступись. У Гаврюхина швырку досыта собака наестся. Не проворотишь. Да ведь кому как. Хоть в лепешку расстелись, а Семену крышка.
Я подумал: ‘Чего это Федор разделывает? Купца волжского — дровяника?’ Все пассажиры смотрели на нас. Входили в салон дамы и с удивлением оглядывали Шаляпина.
Я вышел из салона на палубу. Прошла какая-то женщина в нарядной шляпе. За ней — муж, держа за руку мальчика. Муж, догоняя жену, говорил:
— Это не он. Не он, уверяю тебя.
— Нет, он,— отвечала жена. — Он. Я его узнала.
— Да не он же! Что ты!
— Перестань, я знаю.
Они обошли кругом по палубе. И когда приблизились опять к салону, где сидел и пил чай Шаляпин, женщина вновь бросила взгляд в окно и с уверенностью сказала:
— Он.
Муж, поравнявшись со мной, приостановился и робко спросил:
— Извините, вот вы в рубке сидели с этим высоким, чай пили,— что это — Шаляпин?
— Нет,— ответил я. — Купец. Дрова по Волге скупает…
Когда я вошел в салон, Шаляпин продолжал пить чай из блюдца и салфеткой вытирать пот с лица и со лба. Я опять подсел к нему. Он тотчас же стал снова дурить.
— Неча гнаться. Швырок-от погодит. Не волок, в лес не уйдет. Пымаем. Наш будет. В Нижнем скажу, так узнает Афросимова. Он еще поплачет. Погоди.
— Довольно, Федя,— шепнул я. — Тебя же узнали.
— А куда ему есеныть до Блудова? Блудовский капитал не перешибет, он теперь на торф переходит. Он-те им покажет. В ногах поваляются. Возьми швырок, возьми. Вот тогда-то за два двадцать отдадут. А то без порток пустит. Блудова-то я знаю.
— Довольно же!— вновь тихо сказал я.
— Черт с ними!
Пароход подходил к пристани. Показался большой монастырь. Черными пятнами на фоне светлых стен казались монахи. На пристани шел молебен.
Пароход причалил к пристани. На берегу остановили молебен, произошло какое-то движение. На пристань вышли священник, дьякон с кадилом, столпились монахи. Все смотрели во все глаза на пароход. В толпе слышалось: ‘Шаляпин, Шаляпин! Где он?’

* * *

Федор Иванович ушел и заперся в каюте.
Пароход подошел к Ярославлю.
Я постучался в каюту к Шаляпину:
— Выходи, приехали.
— Погоди,— ответил мне из-за двери Шаляпин,— пускай разойдутся. Ну их к черту. После второго свистка я выйду…
Шаляпин, когда сходил с парохода, взял мою шляпу, а мне дал свой чесучовый картуз. На берегу быстро прошел к лодочнику, взял лодку, крикнул: ‘Садись!’ — и навалился на весла.
Лодка быстро проскользнула мимо всяких суденышек и барок на волжский простор. Шаляпин расхохотался:
— Вот катавасия!.. Покою нет! И что я им дался?
Он ловко управлял лодкой. Светлые ресницы его блестели на солнце.
— Вот мы сейчас приедем, Константин. Я покажу тебе знакомый трактир. Поедим настоящих расстегаев с севрюгой.
Шаляпин быстро вытащил лодку на отлогий берег, и мы пошли по тропинке к дороге. Шаляпин взял у меня картуз и отдал мне шляпу. Справа от дороги была навалена масса бревен. Шаляпин шагал широко и ловко. Глядя на него, я подумал: ‘А страшновато, должно быть, не зная — кто он, встретиться в глухом месте с этаким молодцом со светлыми ресницами’. В его огромном росте, сильных движениях была некая разбойничья удаль.
— Вот он, трактир, за бугром,— сказал Шаляпин.

* * *

Мы подошли к двухэтажному деревянному дому. Сбоку у входа на большой вывеске вкривь и вкось было написано: ‘Трактир’.
По деревянной лестнице поднялись во второй этаж. Пахнуло чаем и квасом. В трактире было мало народу.
Сели у окна, за столиком. Подошел половой. Шаляпин заказал расстегаи. Из-за стойки смотрел на нас краснорожий, с черной бородой трактирщик. Пробор посередине, кудрявые волосы блестели от помады.
— Это сын, должно быть,— сказал мне Шаляпин. — А трактирщик-старик, видно, помер.
Расстегаи — горячие, масленые, с рыбой — были действительно замечательные. Половой подал водку.
— Может, вам анисовой аль березовой?— крикнул нам из-за стойки трактирщик.
— Давай березовой,— в тон ему отозвался Шаляпин. — А ты не сын ли будешь Петра Гаврилова?
— Сын. А вы что — отца знали?
Трактирщик, выйдя из-за стойки, подошел к нам.
— Присядь,— сказал Шаляпин.
— Илюшка!— крикнул хозяин. — Ну-ка, подай тешку балыковую. Гости хорошие. А вы ярославские али как?
— Был ярославский, а теперь в Москве живу,— ответил Шаляпин.
— А при каком деле?— спросил трактирщик.
— Дровами торгую.
— Так, так. Чего ж, дело хорошее. Бывали, значит, при отце?..
Трактирщик как-то хитро и испытующе посмотрел на нас.
— Так, так… У меня третьеводни какое дело вышло. Тоже пришли молодцы этакие, одеты по-богатому. Пили — вот пили! Такой разгул завели. Вдруг полиция, да сколько!— прямо на пароходе причалили,— и всех их забрали. Самые что ни на есть мошенники. Вот которые в карты по пароходам обыгрывают. Один все-таки убежал. Говорят, главный… Вот, покушайте-ка тешечки,— сказал трактирщик,— первый сорт.

* * *

В трактир ввалилась толпа здоровых, загорелых, в белых рубахах и лаптях людей.
— Бурлачье,— презрительно сказал хозяин. — Илюшка, отворяй окошки, а то воздух испортят.
Бурлаки, шумно смеясь и бранясь, заняли столы и скамейки. Кричали:
— Давай щи жирнищи, поглядывай! Сморчищи не дай, а то на голову выльем!
Бурлаков все прибывало. Толпой у стойки они пили водку. Половые подавали щи в больших деревянных мисках. Появился с завязанным глазом гармонист и сел в сторонке.
Наступила тишина: бурлаки хлебали щи молча. Никто из них на нас не обратил никакого внимания. Из кувшинов разливали квас. Некоторые пили водку.
Похлебав щей, сразу все заговорили. И опять замолчали, когда подали белужину.
— Ну, что ж ты, играй, в рот-те ноги! Запузыривай!
Гармонист запел, подыгрывая на гармонии:
Вот и барин в шляпе ходит,
У кобылы чего просит.
Песня была непристойная до невозможности. Шаляпин встал, подошел к стойке и спросил у хозяина карандаш и бумагу. Вернувшись к столу, сказал:
— Надо, брат, это записать, больно здорово.
Вытащив кошели, бурлаки бросали деньги в шапку — собирал один. Сосчитав деньги, он пошел к стойке платить хозяину и дал несколько медяков гармонисту.
Бурлаки все разом поднялись и вышли. Было видно из окна, как они бегом бежали по дороге и завернули за бугор к Волге.
Гармонист подошел к нам и протянул картуз:
— Ну-ка, дай ему двугривенный,— сказал Шаляпин.
Я дал гармонисту полтинник и спросил:
— Отчего песни вс похабные такие поете?
— Э… — покачав головой, ответил гармонист,— других-то слухать не будут. Это бурлаки, тверские, самый озорной народ. Барки тянут. А вот лес которые гонят — архангельские, с поморья,— те староверы, тем не споешь этаких песен, морду набьют. Тем духовные подавай.

* * *

Мы пошли обратно по дороге к лодке. У самой воды нас догнал полицейский и сказал хриплым голосом:
— Простите за беспокойство,— не я прошу, а служба велит,— позвольте узнать ваше звание.
Ни у меня, ни у Шаляпина паспортов с собой не было. У меня была в кармане только бумага на право писания с натуры. Я дал ее полицейскому.
— Очень хорошо-с.
— А он,— показал я на Шаляпина,— артист Императорских театров Федор Иванович Шаляпин.
— Как-с? Да неужели? Господин Шаляпин! Вот ведь что, Господи! В Нижнем-то вы пели, я был при театре тогда в наряде. Эх, ведь я в пяти верстах живу отсюда. Сейчас пару достану. Ежели бы ко мне, судаком отварным, с капорцами соус, угостил бы вас.
— Давайте адрес, мы как-нибудь приедем,— сказал Шаляпин.
— Сделайте радость, господин Шаляпин, и карточку вашу захватите, пожалуйста.
Он вырвал из книжечки бумажку и записал адрес.
— Ежели милость будет, черкните дня за два. Я всегда по берегу здесь. Мы ведь береговая полиция.
— А каких это вы жуликов третьего дня поймали здесь?— спросил Шаляпин.
— Шулера это. На пароходах обыгрывают. Главный-то из рук ушел. Прямо в землю провалился. Привели на пароход, он и пропал. А у него все деньги. А тех тоже выпустили. Знаем, а доказать нельзя…

* * *

Вернувшись в Ярославль, мы поехали на вокзал. До поезда оставалось полтора часа. На вокзале было пусто. Мы сели за большой стол, спросили чаю. Вскоре вошел какой-то господин, низенького роста, в пальто, в котелке, с зонтиком. На носу у него было золотое пенсне. Тщательно расчесанная бородка. Сзади него шли двое опрятно одетых рабочих. Несли доброй кожи чемоданы, пестрый плед. Незнакомец, блеснув стеклами, внимательно посмотрел на Шаляпина, сел за стол напротив нас и тоже спросил чаю. Рабочие поставили около него чемоданы и, поклонившись, ушли. Видно было, что это какой-то богатый фабрикант.
Шаляпин, попивая чай, пристально поглядывал на него. Тот, видимо, несколько смутился.
Вдруг Шаляпин спросил:
— Яшка, ты что же, не узнаешь меня?
Сосед, испуганно взглянув на Шаляпина, быстро ответил:
— Я не Яшка, и я вас не знаю.
— Смотри,— обратившись ко мне, сказал Шаляпин,— не узнает. А вместе со мной в остроге сидел, в Нижнем.
— Вы ошибаетесь. Я вас не понимаю. Какое вы имеете право оскорблять меня?
— Вот сукин сын!— не унимался Шаляпин. — Не узнает! И имя, наверное, переменил.
— Милостивый государь, я вас прошу оставить меня в покое. Я буду на вас жаловаться жандарму.
— Не будешь! От воинской повинности бегал, сам мне сознавался.
Сосед вскочил из-за стола, бросил монету и, схватив чемоданы и плед, быстро вышел из буфета. В окно мы видели, как он взял у станции извозчика и уехал.
— Что такое, Федя,— спросил я,— ты его знаешь?
— Нет,— смеясь, ответил Шаляпин. — В глаза никогда не видел.
— Что же это такое?
Шаляпин смеялся.

* * *

Шаляпин лежал в купе против меня. Дверь купе отворилась. Вошел контролер с кондуктором. Шаляпин, закрыв глаза, похрапывал.
— Ваш билет,— спросил контролер.
Я дал ему билет и толкнул Шаляпина. Он не пошевелился. Я покачал его за плечо. Он сонными глазами, точно не вполне проснувшись, взглянул на контролера и стал искать билет по карманам.
Контролер нетерпеливо переминался с ноги на ногу.
Шаляпин, глядя на него сонными глазами, спросил:
— А Киев скоро?
— Какой Киев? На Москву едете.
— Да неужели?— удивился Шаляпин.
Контролер ушел, обидевшись.
На следующей станции к нам в купе вошли: контролер, кондуктор и жандарм.
— Ваш билет,— потребовал кондуктор. Шаляпин стал снова шарить по карманам.
— Вы куда едете?— спросил жандарм.
— А вам что?
— Пожалуйте на станцию.
— Чего бы я туда стал ходить? Мне и здесь хорошо…
Все ушли.
Мы проехали еще несколько станций. У Троице-Сергия к нам в купе явились: контролер и с ним уже два жандарма и кондуктор.
— Ваш билет,— спросил жандарм.
Шаляпин небрежно вынул из жилетного кармана билет и дал.
— Позвольте ваш вид и ваше местожительство.
— У меня нет с собой паспорта, а местожительство в Москве. На Новинском бульваре свой дом.
— Пожалуйте на станцию, подписать протокол.
Шаляпин с важным видом поднялся с места и пошел к дверям. На станции он спросил жалобную книгу и написал в ней, что не понимает, почему напрасно пассажиров будят в купе таком-то, номер вагона такой-то, и пугают толпой полиции и жандармов. Он просил господина министра, князя Хилкова, обратить внимание на это безобразие.
Мы опять сели в вагон и поехали. Перед Москвой в купе пришел обер-кондуктор. Он был испуган и огорченно и заискивающе сказал Шаляпину:
— Ведь это, конечно, беспокойство причиняют, но я тут, верьте слову, ни при чем…
Шаляпин милостиво кивнул головой и записал его фамилию и адрес:
— Знаю, знаю, любезный… Не беспокойся, ничего не будет…

В Крыму

В Крыму, в Гурзуфе, у моря, я построил себе дом в четырнадцать комнат. Дом был хороший. Когда вы просыпались, то видели розы с балкона и синее море.
Впрочем, как ни прекрасен был Гурзуф, но я все же любил больше мой деревенский дом, среди высоких елей моей прекрасной родины.
Шаляпин приезжал ко мне в Крым. И не один. С ним были: Скиталец, Горький и еще кто-то.
Я пригласил специального повара, так как Шаляпин сказал:
— Я хотел бы съесть шашлык настоящий и люли-кебаб.

* * *

Из окон моей столовой было видно, как громоздились пригорки Гурзуфа, с одинокой виллой наверху. За завтраком Шаляпин серьезно сказал:
— Вот эту гору я покупаю и буду здесь жить.
И после завтрака пошел смотреть понравившиеся ему места. Его сопровождал грек Месалиди, который поставлял мне камень для постройки дома.
Вернувшись, Шаляпин прошел на террасу,— она была очень просторна и выходила к самому морю, над ней был трельяж, покрытый виноградом. За Шаляпиным следовала целая толпа людей.
Когда я вышел на террасу — Шаляпин лежал в качалке. Кругом него стояли Месалиди, какие-то татары и околоточный Романов с заспанным круглым лицом и охрипшим голосом: шло совещание.
С террасы были видны Одалары — две большие скалы, выступающие из моря,— ‘пустынные скалы’.
На скалах этих никто не жил. Только со свистом летали стрижи. Там не было ни воды, ни растительности.
— Решено. Эти скалы я покупаю,— сказал Шаляпин.
— На что они вам?— возразил околоточный Романов. — Ведь они налетные. Там воды нет.
Шаляпин досадливо поморщился.
Я ушел, не желая мешать обсуждению серьезных дел.
С этого дня Шаляпин забыл и Горького, и друзей, каждый день ездил на лодке на эти скалы и только об них и говорил.
Приятель его, Скиталец, целые дни проводил в моей комнате. Сказал, что ему нравится мой стол,— писать удобно. Он сидел и писал. Писал и пел.
Сбоку на столе стояло пиво, красное вино и лимонад. Когда я зачем-нибудь входил в комнату — он бывал не очень доволен…
Раз я его увидал спящим на моей постели. Тогда я перетащил свой большой стол в комнату, которую отвел ему…

* * *

Вскоре Горький и другие приятели Шаляпина уехали, а он отправился в Ялту, узнавать, как ему получить от казны Одалары. Перед отъездом он сказал мне:
— В чем дело? Я же хочу приобрести эти Одалары.
— Но на них ведь нельзя жить. Это же голые скалы.
— Я их взорву и сделаю площадки. Воду проведу. Разведу сады.
— На камне-то?
— Нет-с, привезу чернозем,— не беспокойтесь, я знаю. Ты мне построишь там виллу, а я у Сухомлинова попрошу старые пушки.
— Зачем же пушки?— удивился я.
— А затем, чтобы ко мне не лезли эти разные корреспонденты, репортеры. Я хочу жить один, понимаешь ли, один.
— Но ведь в бурю, Федя, ты неделями будешь лишен возможности приехать сюда, на берег.
— Ну нет-с. Проеду. Я велю прорыть под проливом туннель на берег.
— Как же ты можешь пробить туннель? Берег-то чужой! Ты станешь вылезать из туннеля, а хозяин земли тебя по макушке: куда лезешь, земля моя!..
Шаляпин рассердился.
— То есть как же это, позволь?
— Да так же! Он с тебя возьмет за кусок земли, куда выйдет твой туннель, тысяч сто в год.
— Ну вот, я так и знал! В этой же стране жить нельзя!.. Тогда я сделаю бассейн, привезу воду.
— Бассейн?— усомнился я. — Вода протухнет.
Шаляпин с досадой махнул рукой и велел позвать околоточного Романова,— в последнее время тот стал его закадычным приятелем.
Они чуть не каждый день ездили на лодке на Одалары. С Одалар Романов возвращался еле можаху и шел спать в лодку, которых много на берегу моря.
Встретив меня на улице, Романов однажды сказал мне охрипшим голосом:
— Федор Иваныч, ведь это что — бог! Прямо бог! Вот какой человек. Погодите. Увидите, кем Романов будет. У Ялты ловят. Кто ловит? Жандармы ловят. Кого ловят? Политического ловят. А Федор Иваныч мне говорит: ‘Погоди, Романов, я тебе покажу настоящего политического’. Поняли? Покажет. А я его без жандармов за жабры. Кто поймал? Романов поймал. Околоточный поймал. Поняли? До самого дойдет, тогда кто Романов будет?
Я улыбнулся:
— А отчего это у вас голос хриплый, Романов?
— Как — отчего? Кто день и ночь работает? Романов. В трактире, в распивочной, всюду чертом надо орать. Глядите-ка, у меня на шее какая царапина. Все — озорство. В кордегардию сажать надо. Мученье!.. Ну, конечно, и выпьешь, без этого нельзя.

* * *

— Какого ты политического преступника хочешь показать Романову?— спросил я Шаляпина.
Шаляпин расхохотался:
— Жаловался мне Романов, что повышения нет по службе: ‘Двадцать лет мучаюсь, а вот шиш. А мундир надо шить. Государь скоро в Ливадию приезжает. Встречать надо. Жандармы понаехали, политических ловят. Вот бы мне!’ Я ему и сказал: ‘Я покажу тебе, Романов, политического’. Хочу показать ему одного известного присяжного поверенного. Тот его вздрючит.
И Шаляпин весело смеялся…

* * *

В те же дни из Суук-Су в коляске приехала дама. Высокая, нарядная. Поднесла Шаляпину великолепную корзину цветов и другую — с персиками и абрикосами. Просила его приехать к ней в Суук-Су к обеду.
Шаляпин, узнав, что она владелица Суук-Су, поехал.
Было много гостей. Шаляпин много пел и очаровал дам.
Ночью на возвышенном берегу моря около Суук-Су был зажжен фейерверк и устроен большой пикник. Лилось шампанское, гости бросали бокалы со скалы в море, ездили на лодке при факелах показывать Шаляпину грот Пушкина.
Хозяйка Суук-Су сказала:
— Эту землю над гротом великого поэта я прошу вас принять от меня в дар, Федор Иваныч. Это ваше место. Вы построите здесь себе виллу.
Шаляпин был в восхищении и остался в Суук-Су.
На другой день утром у него уже был нотариус и писал дарственную. Одалары были забыты.
Шаляпин говорил:
— Надо торопиться. Я остаюсь здесь жить.
Позвал Месалиди и сейчас же велел строить стену, ограждающую его землю. И всю ночь до утра просидел со мной над бумагой, объясняя, какой он хочет построить себе дом. А я слушал и рисовал.
— Нарисуй мне и подземный ход к морю. Там постоянно будет стоять яхта, чтобы я мог уехать, когда хочу…
Странная вещь: Шаляпин всегда точно кого-то боялся…

* * *

Нужно ли говорить, что шаляпинская вилла так-таки никогда не была построена. Во время Керенского я был в Гурзуфе. Месалиди жаловался мне, что на письма его Шаляпин ничего не отвечает. И стал разбирать стену…

‘Мир Искусства’. Шаляпин за границей

В 1898 году в Петербурге в квартиру Мамонтова, где я останавливался, пришел молодой человек, элегантно одетый. Волосы его были тщательно расчесаны, впереди белела прядь седых волос.
— Я был в Москве,— сказал он,— познакомился с Серовым, и он мне дал ваш петербургский адрес. Видите ли: я хочу издавать художественный журнал, и мне нужно ваше участие. В журнале будет также отдел иностранной живописи. В русском художестве начинается новая эра, представителями которой являетесь вы, Врубель, Левитан, Серов — московское течение в искусстве.
В это время в комнату вошел С.И. Мамонтов.
— Вот какая интересная мысль,— сказал я,— издавать художественный журнал.
Савва Иваныч протянул руку молодому человеку. Тот назвал себя: Дягилев.
С.И. Мамонтов повел нас завтракать к Кюба. От Кюба я поехал к Дягилеву.
Дягилев занимал со своим отцом небольшую квартиру. Отец его был добродушного вида уже пожилой военный генерал. Дягилев показал мне небольшие картины: этюд Шишкина, рисунок Левитана, Клевера. И сказал мне, что денег для издания журнала у него нет. Но все, что он говорил про журнал, который он хотел издавать, было очень интересно.
На следующий день Мамонтов сказал:
— А этот молодой барин очень энергичный человек. Денег, вероятно, у него нет?
— Нет,— ответил я. — Он мне это сказал.
При следующей встрече Мамонтов позвал Дягилева в Москву. Там, у Саввы Иваныча, он познакомился с Васнецовым, Врубелем, Шаляпиным. Все нашли его образованным и интересным человеком.
Мамонтов дал Дягилеву деньги для издания, и я сделал ему первую обложку для журнала и декоративные иллюстрации в красках.
Редакция нового журнала помещалась в одной из небольших комнат скромной квартиры Дягилева. Тут я познакомился с его приятелями: Нувель, его братом, Розановым, Мережковскими.
Вскоре вышел и первый номер журнала ‘Мир Искусства’…

* * *

В 1899 году я, как уже знает читатель, получил приглашение от князя Тенишева — сделать проект русского отдела ‘Окраины России на Всемирной парижской выставке 1900 года’ — и весной уехал в Среднюю Азию, а потом на Крайний Север, чтобы сделать на местах большие панно.
В то же время (несколько позже) Дягилев познакомил Париж с Шаляпиным, который имел колоссальный успех в ‘Борисе Годунове’.
С этого времени Европа узнала Шаляпина и оценила его. Он пел в разных странах.

* * *

Я поехал лечиться в Виши, и Шаляпин, узнав, что я там, тоже приехал в Виши.
Дирекция городского театра, осведомившись о приезде Шаляпина, предложила ему спеть в театре Виши оперу ‘Дон Кихот’ Массне.
Я присутствовал в театре. Появление Шаляпина на сцене вызвало восторженные аплодисменты. Я заметил, что Шаляпин побледнел: оказалось, в эту минуту он увидел, что в будке нет суфлера, а спектакль шел по-французски.
И Шаляпин спел весь спектакль на французском языке без суфлера.
Он говорил мне после спектакля:
— Ты не можешь представить, какой ужас охватил меня, когда я увидел, что нет суфлера. Я сам удивляюсь, как я мог ничего не спутать и петь. В первый раз пришлось пережить такое испытание…
В Виши я написал с Шаляпина портрет.

* * *

Однажды ко мне в комнату забрался сверчок, да такой голосистый, что я не знал, как от него избавиться. Неизвестно было, где он стрекочет. Не давал спать. Я жаловался Шаляпину. Тот долго слушал сверчка и сказал:
— Вот, он тут, в углу,— Шаляпин показал на пол. — Давай воду.
Шаляпин взял графин и стал поливать пол. Но сверчок не унимался.
Тогда Шаляпин решил, что ошибся, взял с умывальника кувшин и стал поливать пол в другом месте. Сверчок как ни в чем не бывало продолжал петь.
— Что такое!— изумился Федор Иванович и поднял глаза к потолку. — Слышишь? Ведь он на потолке!
— Ну, брось, Федя,— сказал я.
— Нет, постой, я его найду…
Я ушел пить воды.
Когда я вернулся и вошел в комнату, то увидел, что Шаляпин мирно спит на моей постели, а сверчок сидит на его согнутом колене и стрекочет.
Я поймал сверчка в платок. Это был небольшой серый кузнечик. Шаляпин попросил, чтобы я отдал сверчка ему.
— Я его возьму к себе в Россию. Я люблю, когда кричит сверчок. Пущу его на печку или в баню. У нас нет таких голосистых.
Шаляпин взял коробку, наложил травы, сделал дырочки для воздуха и унес. В России я его как-то спросил:
— А как же сверчок-то из Виши?
— Представь, я его в гостинице забыл. Какая досада!

Дом в деревне

В России Шаляпин купил лесное имение на речке Нерли.
Сначала просил меня, чтобы я уступил ему мой дом. Хотел жить, как я, в деревне. И я по просьбе Теляковского уже готов был согласиться, но оказалось, что дом мой мал.
Тогда я сделал для Шаляпина проект большого дома. Серов, взглянув на него, с улыбкой сказал:
— Строить хотите терем высокий?
— Да,— ответил я,— наверху крутой горы знаменитый жил боярин по прозванью Карачун.
Место, где строился дом Шаляпина по моему проекту, называлось Ратухино. Строил его архитектор Мазырин по прозвищу Анчутка. Шаляпин принимал горячее участие в постройке, и они с Мазыриным сочинили без меня конюшни, коровники, сенной сарай — огромные скучные строения, которые Серов назвал ‘слоновники’. Потом прорубали лес, чтобы открыть вид.
Над рекой построили помост для рыбной ловли, огромную купальню. Походную палатку заказали вдвое больше, чем у меня, и в день открытия дачи позвали московских гостей-друзей.
Новый дом пахнул сосной.
Приятель Федора Иваныча, Петруша Кознов, здороваясь ласково с гостями, каждому на ухо говорил:
— Не пью.
За обедом были пельмени, но не удались. Федор Иваныч огорчился и стукнул по столу кулаком. Вся посуда на большом столе подпрыгнула кверху и, брякнувшись обратно на стол, разбилась.
Шаляпин приказал выкатить бочки с пивом для собравшихся на праздник крестьян окрестных деревень. Пили водку, пиво, была колбаса, пироги, копченая тарань.
Федор Иваныч стал говорить мужикам речь. Те кричали ‘ура!’, но речь не слушали — было пьяным-пьяно.
Вдобавок набежали тучи, разразилась гроза, проливной дождь, и с потолка дачи в столовой протекла вода.
Архитектор Анчутка, не проложивший деревянную крышу толем, захватил чемодан и убежал от греха на станцию. Федор Иваныч в сердцах послал за ним вдогонку верховых, но тот где-то спрятался.
Шаляпин так рассердился, что сказал мне и Серову:
— Едем в Москву.
— А как же гости-то?
— Едем!
И мы уехали в Москву.

* * *

С тех пор Шаляпин не приезжал в деревню более года.
Кстати, когда уехали из деревни его супруга и дети, дачу обокрали. Выкрали медную посуду, одеяла. И украл все сторож дачи.
— Вот видишь,— говорил мне Федор Иваныч,— в этой же стране нельзя жить!..
На даче остались собаки, огромные водолазы, которых Шаляпин купил специально для того, чтобы никто не осмеливался ходить через его двор. Собаки, которых управляющий кормил кониной, за год одичали одни в лесу, и в лес по грибы показаться нельзя было…

* * *

Шла война. Федор Иваныч устроил в своем московском доме лазарет. Жена и его дочери были сестрами милосердия. Доктором он взял Ивана Иваныча Красовского.
Шаляпин любил свой лазарет. Беседовал с ранеными солдатами и приказывал их кормить хорошо. Велел делать пельмени по-сибирски и часто ел с ними вместе, учась у них песням, которые они пели в деревне. И сам пел им деревенские песни. Когда пел:
Ах ты, Ванька, разудала голова,
На кого ты меня, Ванька, покидаешь,
На злого свекора… —
то я видел, как раненые солдаты плакали.

Октябрь

Государь отрекся. В управление страной вступило Временное правительство. Назначались выборы в Учредительное собрание. Вся Россия волновалась. Везде были митинги, говорили без конца.
Шаляпин пришел ко мне взволнованный:
— Ерунда какая-то идет. Никто же ничего не делает. Теляковского уже нет. Почему, в сущности, он уволен? Управляющий — Собинов! Меня удивляет, зачем он пошел. Он артист. Управление театрами! Это не наше дело. Хора поет половина. В чем дело вообще? Я не понимаю. Революция. Это не улучшение, а выходит, ухудшение. Молока нельзя достать. Почему я должен петь матросам, конным матросам? Разве где-нибудь есть конные матросы? Вообще, знаешь ли, обалдение.
— Ты же раньше жаловался, Федя, что ‘в этой стране жить нельзя’, а теперь недоволен.
— То есть, позволь, но ведь это не то, что нужно.
— Вот-вот, каждый теперь говорит, что все не так, как бы он хотел. Как же всех удовлетворить?

* * *

Вспыхнуло Октябрьское восстание. Шаляпин был в Москве и приходил ко мне ночевать. Был растерян, говорил:
— Это грабеж, у меня все вино украли. Равенство, понимаешь ли! Я должен получать, как решил какой-то Всерабис, 50 рублей в день. Как же? Папиросы стоят две пачки 50 рублей. Никто не может получать больше другого. Да что они, с ума сошли, что ли, сукины дети? Этот Васька Белов пришел ко мне поздравлять с революцией. Я говорю: ‘Что ты делаешь?’ — ‘Заборы,— говорит,— разбираю’. — ‘Зачем?’ — ‘Топить’. — ‘Сколько ты получаешь?’ — ‘Как придется,— говорит. — Я-то разбираю да продаю. Вот прошлый месяц 85 тысяч взял’. Я к Луначарскому, а он мне: ‘Я постараюсь вам прибавить, вы только пойте на заводах, тогда будете получать паек’. Да что они, одурели, что ли?
— А что же Горький-то, Алексей Максимыч? Ты бы с ним поговорил.
— Я и хочу ехать в Петербург. Там лучше. У Алексей Максимыча, говорят, в комнатах поросята бегают, гуси, куры. Здесь же жрать нечего. Собачину едят, да и то достать негде. Я вообще уеду за границу.
— Как же ты уедешь? А если не пустят? Да и поезда не ходят.
— То есть как — не пустят? Я просто вот так пойду, пешком.
— Трудновато пешком-то… да и убьют.
— Ну пускай убивают, ведь так же жить нельзя!.. Это откуда у тебя баранки?
На столе у меня лежали сухие баранки.
— Вчера с юга приехал Ангарский. Я делал ему иллюстрации к русским поэтам, так вот дал мне кусок сала и баранки.
Шаляпин взял со стола баранку, отрезал сала и стал есть.
— А знаешь — сало хорошее, малороссийское.
В это время пришел доктор Иван Иваныч. На шинели доктора были нашиты для застежек большие крючки. На застежках привешены были грязные мешки. В одном — картошка, в другом — мука, морковь. А мясо — ребра конины — висело тоже на крючке — грязное, завернутое в рваную тряпку.
— Откуда ты?— спросил Шаляпин.
— Да вот, в Лихоборах был, под Москвой. Достал кое-что, а то есть нечего. В кармане масло растаяло.
Иван Иваныч стал бережно вынимать пальцами из кармана кусочки масла и раскладывать по бумаге.
— Все потихоньку покупаешь, торопишься. Боятся продавать, запрещено, убьют. В овраге, в кустах дали, на виду нельзя.
— Это что же такое?— сказал Шаляпин, смотря вопросительно на меня и Ивана Иваныча.
— Что же, Федор Иваныч, ведь вы же радовались.
— Да ведь радовался! Это же все не то. А сколько же ты заплатил за это?
— Что заплатил? Пальто женино отдал да платье шерстяное. Что заплатил? Мужики уже не берут денег. За полпуда муки да две щепотки соли золотой браслет женин отдал третьего дня.

* * *

На другой день Шаляпин уехал в Петербург.
Вскоре я получил от него письмо. Он звал меня в Петербург и прислал мандат на проезд, подписанный Зиновьевым.
Но в Петербург я не поехал, а, спасаясь от голода, прожил зиму в Тверской губернии, где был хлеб.
В это время объявили нэп, то есть новую экономическую политику, и я вновь переехал в Москву.
Сразу открылись магазины и торговля. На рынке появилось все.
Шаляпин тоже был в Москве. У него жил актер Мамонт Дальский.
Однажды утром Дальский явился ко мне на квартиру. На пороге крикнул:
— Вот он!
С ним ввалилась целая толпа вооруженных людей в шляпах, в пиджаках, опоясанных портупеями, на которых висели сабли разных видов, с винтовками в руках.
Перед этой невероятной толпой Мамонт Дальский, встав на одно колено, с пафосом кричал:
— Вот он! Мы приехали к нему. Он наш. Если он хочет пить шампанское, то мы разрешаем ему пить шампанское. Мы анархисты. Мы не запрещаем личной жизни человека. Он свободен, но мы его арестуем сегодня… Вы должны ехать с нами к одному миллионеру, который устроил в своем доме музей. Желает укрыться. Мы просим вас поехать и осмотреть картины — имеют ли они какую-нибудь художественную ценность или нет.
Меня окружили анархисты. Повели по лестнице вниз, усадили в автомобиль. Дальский сел со мной, его странные спутники — в другие машины. Меня привезли на Москва-реку, в дом Харитоненко. Картины были развешаны во втором этаже особняка. Дальский спросил:
— Ну что?
— Это картины французской школы барбизонцев,— ответил я. — Это Коро, это Добиньи.
Один из анархистов, по фамилии Ге, кажется, тоже артист, подошел вплотную к картинам, прочитал подпись и сказал:
— Верно.
В это время внизу на дворе раздались крики, звон разбиваемых бутылок. Анархисты разбивали погреб и пили вино.
Вдруг со стороны набережной раздался треск пулеметов. Дальский бросился на террасу сада и бежал. За ним — все другие. Я остался один.
На улице некоторое время слышался топот бегущих людей. Потом все смолкло.
Я вышел — вокруг уже не было ни души.

* * *

Дома я застал Шаляпина. Он весело хохотал, когда я ему рассказывал о происшествии.
— Я не знал, что выйдет такая история. Ведь это я сказал Дальскому, что ты можешь определить ценность картин.
Мне показалось, что я живу в каком-то огромном сумасшедшем доме.

Отъезд

Вскоре меня вызвал Луначарский:
— Вы устали от революции, я понимаю. Вам следует уехать за границу. Конечно, мы не можем предоставить вам для этого средства.
— Но у меня ничего нет,— ответил я. — Деньги сейчас ничего не стоят. Да у меня их и взяли. А что было из ценных вещей, того мало…
Он пожал плечами.
Через некоторое время я получил через контору государственных театров паспорт, но решил все же оставаться в России. Мне трудно было расстаться с моим деревенским домом и садом, хотя многое в нем уже было разграблено.
Федор Иванович все время пребывал в полном недоумении. Часто ездил в Кремль, к Каменеву, Луначарскому, Демьяну Бедному. И, приходя ко мне, всегда начинал речь словами:
— В чем же дело? Я же им говорю: я имею право любить мой дом. В нем же моя семья. А мне говорят: теперь нет собственности — дом ваш принадлежит государству. Да и вы сами тоже. В чем же дело? Значит, я сам себе не принадлежу. Представь, я теперь, когда ем, думаю, что кормлю какого-то постороннего человека. Это что же такое? Что же, они с ума сошли, что ли? Горького спрашиваю, а тот мне говорит: ‘Погоди, погоди, народ тебе все вернет’. Какой народ? Крестьяне, полотеры, дворники, извозчики? Какой народ? Кто? Непонятно. Но ведь и я народ.
— Едва ли,— сказал я,— ты помнишь, Горький как-то говорил у меня вечером: кто носит крахмальные воротники и галстухи — не люди. И ты соглашался.
— Ну, это так, несерьезно…
Он помолчал и заговорил вновь:
— Пришли ко мне какие-то неизвестные люди и заняли половину дома. Пол сломали, чтобы топить печку. В чем же дело?.. Если мне не нужны эти портки,— показал он на свои панталоны,— то что же будут делать портные? Если я буду жить в пещере и буду прикрывать себя травой, то что будут делать рабочие? Трезвинский говорит в Всерабисе: ‘Дайте-ка мне две тысячи рублей в вечер, как получает Шаляпин, я буду петь лучше его’. Вино у меня из подвала украли, выпили и в трактир соседний продали…
— Посмотри, пожалуйста,— Шаляпин показал в окно,— пустые бочки везут в одну сторону, а другие ломовые везут такие же бочки в другую сторону. Смотри: глобус, парты школьные — это школа переезжает. Вообще все переезжают с одного места на другое. Точно кто-то издевается. Луначарский говорит, что весь город будет покрыт садами. Лекции по воспитанию детей и их гигиены будут читать… А в городе бутылки молока достать нельзя… Вообще каждый день говорит речи, все обещает, а ему кто-то крикнул: ‘Товарищ Луначарский, вы хоша бы трамвай пустили…’ Поедем, послушай, на Дмитровку, Маяковский мне сказал, там А. какая-то, у нее на квартире ресторан. Там все есть. У ней чекисты едят.
Действительно, столы в зале у А. были накрыты белыми скатертями, великолепный фарфор, изысканный завтрак, коньяк и вина. За столами сидели люди в галифэ и тужурках, ранее никогда не виданные. Хозяйка, красивая женщина, села с нами и сама стала потчевать Шаляпина.
Выходя, Шаляпин сказал:
— Как это странно. Рестораны закрыты, а ей разрешается.
По улице шли люди, неряшливо одетые, мрачные, растерянные. У некоторых были мешки за плечами. Шли, пытливо оглядывая встречных, как бы желая что-то узнать. В глазах — какой-то испуг и недоумение. Солдаты шли мрачные и уже не лущили подсолнухов. Вывески магазинов были сорваны. Москва имела вид разгромленный. Ни одного знакомого лица. Большие дома были все с разбитыми стеклами, булочные — пусты.
Какая-то интеллигентная женщина, с бледным лицом, с ребенком на руках, умоляюще просила, держа в руках баранку из черного хлеба:
— Купите бубличек…
И все оглядывалась кругом, боясь полицейского.
На углу дома большой плакат-воззвание: ‘Жертвуйте на больных туберкулезом детей’.
На площади — толпа солдат. Один из них держал речь:
— Когда мы с ими братались, то хорим: ‘Мы свово Миколая убрали, когда же вы, хорим, свово Вильхельма уберете?’ А они нам хорят: ‘Как так,— хорят,— его уберешь, он нам всем головы поотвертает’.
— Здорово!— сказал Шаляпин и рассмеялся.
На стенах висели печатные плакаты, большие портреты Троцкого, Карла Маркса, Ленина. У Театральной площади валялся распухший труп лошади. Охотный ряд был пуст.
Вернувшись ко мне на Мясницкую, мы увидели, что вход с улицы забит досками. Ко мне подошел в военной фуражке комендант дома Ильин. Шинель его была опоясана ремнем, на котором висел большой наган. Он посмотрел на нас серыми пьяными глазами и сказал осипшим голосом:
— Вс, вс к чертовой матери! К матери, к матери, к матери!.. Вот, товарищ Коровин, пришлось дверь забить, со двора ход. Ей-ей, воры, все воры, ей-ей! Дома денег держать нельзя. Куда деться? Веришь ли, прячу под камень, а то — в помойку… У жены шубу украли, а сегодня самовар. Куда деться? В воротах конвой поставлен. Нет — ушли, сволочи, с девками в дровах прячутся…
Когда мы пришли к себе, то увидели, что пол покрыт водой. Вошедший следом за нами Ильин сказал:
— Видите — что делают, сволочи! Кран не закрыли, трубы полопались, вода-то и прет. Инженера расстреляли, а Дьячков, сволочь,— куда ему! Он инженеру гаечки подавал. ‘А я,— говорит,— я — все!’ Вот и возьми его! Морду пойду набью.
— А вы кто будете?— спросил он Шаляпина.
— Это Шаляпин, певец,— ответил я.
— Шаляпин? Ишь ты! Ах, товарищ Коровин, ежели бы сейчас свисток на фабрике у Эйнема. Все бы бросил — ушел. Я ведь бисквиты заваривал. Вот он меня любил, Эйнем-то. В праздник сто целковых золотом. Первый мастер я был. Ну-ка, где теперь бисквиты. Собачину ем. Хочешь, я вам самогону принесу? Давай деньги. Достану.
— Доставай,— сказал Шаляпин.
— Смотри только не скажи, а то к стенке поставят.
— В чем же дело?— по привычке спросил Шаляпин. — Что за чепуха идет?..
— А ты не пей, Федя, самогону,— сказал я,— ослепнуть можно.
— Почему же он пьет и не слепнет?
Ильин вернулся. В руках он держал большую миску с зернистой икрой, а из-за пазухи вынул бутылку с самогоном. Шаляпин выпил и сказал:
— Это настоящий самогон. Не денатурат.
И жадно стал есть ложкой зернистую икру из миски.

* * *

Шаляпин ночевал у меня. Постель его была почти рядом с моей. Нас разделял ночной столик, на котором стояла лампа. Было темно. Я проснулся ночью от крика:
— Они! Они! А-ах! Они!
И почувствовал, что по ногам моим кто-то бьет кулаками. В темноте я ничего не мог разобрать и стал шарить под подушкой револьвер. Он все не попадался под руку. Тогда, защищаясь, я стал отмахиваться кулаками и наконец по ком-то попал.
— А-ах!— крикнул около меня Шаляпин.
Я нащупал лампу и повернул выключатель. В комнате никого не было. Шаляпин стоял около моей постели и, задыхаясь, говорил:
— О-ох! Что такое? Рабочие напали… и впереди он с палкой. Это тот, которого я убил на Кавказе.
— Что с тобой, Федя?— спросил я. — Я думал, что на нас напали. Хорошо, что я не нашел револьвера…
Я уже не тушил электричества и перешел спать на диван в другую комнату. Утром я еле ходил, так болели у меня ноги. А у Шаляпина затек один глаз. Это я, защищаясь, нечаянно задел его.

* * *

На другой день ночью повторилось то же самое. Шаляпин буйствовал во сне и кричал:
— Они! Они! Бей их!
В этом кошмарном видении, защищаясь от мнимых врагов, Шаляпин расшиб себе руку.
Я не пострадал, так как на этот раз предусмотрительно лег в другой комнате.

* * *

Однажды утром к моему дому на Мясницкой подъехал грузовик. В нем были солдаты. Молодой человек в военной форме позвонил, спросил Шаляпина. Оба о чем-то долго говорили.
Шаляпин пошел одеваться и сказал мне:
— Едем!
— Куда?— спросил я.
— В банк на Никольскую.
На Никольской Шаляпин, молодой человек и я вошли в банк. Вскоре молодой человек крикнул солдатам:
— Сюда!
И солдаты стали выносить на грузовик небольшие, но тяжелые ящики, держа их вчетвером.
Погрузка длилась довольно долго. Мне надоело ждать Шаляпина, и я ушел…
Он не пришел в тот день ко мне. А через день я узнал, что он уехал в Петербург, и я долго ничего о нем не слышал.
А через некоторое время жена его, навестив меня, сказала, что он уехал на немецком пароходе из Петербурга за границу…

* * *

Каждую ночь ко мне приходили с обыском какие-то люди. Одни говорили, что они печатники, другие — от Всерабиса. Увидав как-то на комоде у меня бронзовые часы ‘Ампир’, деловито унесли в другую комнату. А заодно — и бронзовые фигуры буддийских богов. Художник Горбатов что-то записывал и авторитетно разъяснял мне, что это музейные ценности и что они принадлежат народу.

* * *

Однажды архитектор Василий Сергеевич Кузнецов, засидевшись поздно у меня и боясь возвращаться домой,— на улицах грабили,— остался ночевать.
Ночью, в четыре часа, раздался звонок. Кузнецов, одетый в егерскую фуфайку и кальсоны, отворил дверь.
Ввалилась толпа матросов с винтовками. Один из них спросил:
— Золото у вас есть, товарищ?
— Золото,— рассмеялся Кузнецов,— есть… в нужнике.
Я тоже вышел к матросам. Один из них сказал:
— У вас, говорят, товарищ Коровин, Шаляпин был. Мы его петь к нам хотели позвать… Вот видать, что вы нас не боитесь. А то куда ни придем, все с катушек падают, особливо барыни.
— Бзура,— обратился он к другому матросу,— съезди, подбодри-ка белужки с хренком, да балычка захвати, да смирновки не забудь. Угостим товарища Коровина.
Он пристально посмотрел на Кузнецова и, обернувшись ко мне, сказал:
— Да ты врешь… Ведь это Шаляпин…
Кузнецов, который был огромного роста, от души смеялся. Матросы нашли стаканы, налили водки и пили.
— Вот это, товарищи, это народ. Артисты потому.
Потом пустились в пляс, припевая:
Чики,чики,
Щикатурщики…
Вдруг — переполох.
— Едем!— вскричал вбежавший матрос. — Едем скорей, Петровский дворец грабят.
— Ах, сволочи! Прощай…
На ходу один приостановился перед Кузнецовым и погрозил кулаком:
— А врешь, ты — Шаляпин! Погоди, попадешься на узкой дорожке. Царю пел, а матросам не хочешь!..
И побежал вслед за остальными.

* * *

Месяца через два после отъезда Шаляпина ко мне пришел какой-то красивый человек с наганом за поясом и, затворив двери, тихо сказал:
— Я вас знаю, а вы меня не знаете. И не надо. Поезжайте за границу, и скорей. А то не выпустят. Послезавтра выезжайте. Я вас в вагоне увижу.
Я поехал к Малиновской, которая управляла государственными театрами. Она мне сказала:
— Поезжайте. Вам давно советовал Луначарский уехать.
На Виндавском вокзале меня, сына и жену посадили в вагон с иностранцами.
Проехав несколько станций, я увидел того человека, который у меня был утром. Он не показал вида, что меня знает.
Наступила ночь. Мой неизвестный благодетель подошел ко мне и, наклонившись, тихо сказал:
— Какие у вас бумаги?
Я отдал ему бумаги, которые у меня были.
— Не выходите никуда из вагона.
Недалеко от границы он позвал кондуктора, и тот взял наши чемоданы.
Поезд шел медленно, и я заснул.
Когда я проснулся, чемоданы были снова на месте. Поезд подходил к Риге.
Я вышел на вокзал. Было раннее утро. Ноябрь. Я был в валенках.
Носильщик проводил нас пешком до гостиницы.
Своего благожелателя я больше никогда не видал.
А бумаги, взятые им у меня, нашел в Берлине, разбирая чемодан, под вещами, на дне.

Первая встреча в Париже

Мой сын простудился и заболел сильным плевритом.
Я писал небольшие эскизы для балета и театральных постановок. Их у меня быстро приобретали.
Как-то утром я получил письмо от Шаляпина следующего содержания:
‘Костя! дорогой Костя!
Как ты меня обрадовал, мой дорогой друг, твоим письмишком. Тоже, братик, скитаюсь. Одинок ведь, даже в 35-тиэтажном Американском Htel’e, набитом телами,— одинок.
Как бы хотел тебя повидать, подурачиться, спеть тебе что-нибудь отвратительное и отвратительным голосом (в интонации). Знаю и вижу, как бы это тебя раздражило, а я бы хохотал и радовался. Идиот!— ведь я бываю иногда несносный идиот — не правда ли?
Оно, конечно, хорошо — есть и фунты, и доллары, и франки, а нет моей дорогой России и моих несравненных друзей. Эх-ма!— Сейчас опять еду на ‘золотые прииски’, в Америку, а… толку-то!
А ты? что же ты сидишь в Германии? Нужно ехать в Париж! Нью-Йорк! Лондон! Эй, встряхнись! Целую тебя, друже, и люблю, как всегда.

Твой Федор Шаляпин’.

Я не мог поехать в Париж, так как сын был сильно болен.
Приехав в Гейдельберг, остановился в гостинице в лесу, неподалеку от Брокена. А вечером, идя по коридору гостиницы, увидел перед собой Горького. Он тотчас же попросил меня зайти к нему.
— Вот — пишу здесь воспоминания,— сказал он,— хотел бы их вам прочитать.
Я пришел вечером к Горькому. С ним был сын его Максим, жена сына и его секретарь. Горький читал свой рассказ ‘Мыловар’, потом ‘Человек с пауком’ и еще ‘Отшельник’.
Горький был в халате, с тюбетейкой на голове.
— А где Федор?— спросил он.
— В Париже. Я получил от него письмо.
Когда я выходил гулять с сыном по лесу, к нам присоединялся Горький. Но нам не давали остаться наедине: тотчас же как из-под земли появлялись жена Максима и секретарь Горького.
Осенью доктора посоветовали мне увезти сына на юг Франции или Италии. И я, приехав в Париж, увидел Федора Ивановича. У него был свой дом на авеню д’Эйло.
Шаляпин был мрачно настроен. Показывал мне гобелены, которые вывез из России, несколько моих картин, старинное елизаветинское серебро. Он собирался ехать в Америку, в которой ранее провел уже почти год.
Я рассказал ему, что встретил Горького в Гейдельберге. Шаляпин, помолчав, сказал:
— Странно, отчего же он уехал из советского рая?
И, рассмеявшись, запел:
Россия ты, Россия,
Советска сторона…
Э-эх..
Жена моя Маланья
Глядит туда-сюда,
Связалась с комиссаром,
Детей мне родила…
Э-эх…
Шаляпин угощал меня дорогим вином. Он был нервен, легко раздражался.
— Понимаешь ли, русские говорят, будто я тоже участвовал в революции. Какая же это революция? Я же певец. Мне все равно, кто меня слушает. Плати. В Америке мне платят, здесь тоже. В чем дело? И пусть знают, что им не придется проливать надо мною лицемерных слез… Они любят рассказывать, что такой-то художник, или такой-то великий артист, или писатель умер с голоду под забором. Я не доставлю им этого удовольствия. Я умру миллионером. Я уже миллионер. Они меня не вставят в иконостас своим святым. Нет. Погодят. И петь в пользу разных там обществ я не буду. Революция! Какая же это революция? Это бунт рабов. А Горький — дурак. И ты дурак! Какие на тебе штаны? Не можешь сделаться богатым — пропадай. Серов пропал. Врубель — пропал. А я — погоди!.. Я попою еще лет десять… В Скандинавии озеро куплю и рыбу буду ловить. А вы вот половите ли?.. Посмотрю… Христиане! Непротивленцы! Надо быть сопротивленцем.
— Федя,— сказал я,— что это ты так осмелел? А то ты ведь не очень…
— Что ты мне говоришь! Я Дзержинскому говорил: ‘Вы не смеете меня не отпустить!’
Федор Иванович разошелся.
Настроение было тяжелое. Я никогда не видал Шаляпина и в России в столь мрачном настроении.
Что-то непонятное было в его душе. Это так не сочеталось с обстановкой, роскошью, которой он был окружен. Сидевшие ранее за столом его дети все молча ушли.
— Да, подождут! Я еще покажу… Ты знаешь женщин? Женщин же нельзя любить! Детей я люблю…
И Шаляпин, вдруг наклонив голову и закрыв лицо руками, заплакал.
— Как я люблю детей!..
— Иди, Федя, спать. Пора, поздно. Я иду домой.
— Оставайся у меня ночевать, куда тебе идти?..
— Мне утром надо по делу…
Странное впечатление произвел на меня Шаляпин за границей. В нем не осталось и следа былого веселья.

Дегустатор

Болезнь моего сына заставила меня уехать на юг. Я почти год жил на берегу моря — в Вильфранш.
По приезде моем в Париж Шаляпин приехал ко мне на рю де Риволи и позвал меня к себе обедать.
За обедом, когда все ушли, вынул из кармана ключик, куда-то вышел и вернулся с пыльными бутылками старого вина.
— Вот, видишь ли, вино. Хорошее вино. Мы сейчас выпьем. Я покупаю эти бутылки в разных местах. Эта вот — четыреста пятьдесят франков, а эта — двести пятьдесят, а эта — триста. Посмотри, какая история.
Он приказал слуге позвать кого-то. Через мгновение в комнату вошел небольшого роста француз, плотный, с черными усами. Бутылки откупорили. Шаляпин налил ему из одной бутылки немного вина в стакан. Тот взял, пригубил вино и сказал:
— Бордо 1902 года, ‘Шато Лароз’.
Шаляпин вынул из кармана бумагу и посмотрел на нее под столом.
— Верно.
То же повторилось и с другими винами. Шаляпин удивлялся. И, налив мне и себе по три стакана вина из разных бутылок, сказал:
— Пей.
Когда я выпил одно, другое, то он спросил:
— Какое лучше?
Все вина были прекрасны.
— Как будто это лучше всех,— сказал я, показав на бутылку.
— Вот и неверно. Это самое дешевое. Постой, я сам, кажется, спутал.
Он опять налил вина французу-дегустатору, и тот определил цену каждой бутылки.
— Это черт знает что такое!— кипятился Шаляпин. — В чем дело, не могу понять! Я ведь тихонько покупаю в разных местах. Как же он узнат? Смотри по списку — ведь верно! Понимаешь, я до этого дойти не могу…
Когда мы, закусывая сыром, кончили вино, Шаляпин повеселел.
— Послушай, еще не поздно,— сказал он,— пойдем куда-нибудь.
Мы захватили с собой дегустатора и поехали.
Дегустатор привез нас в небольшой ресторан и что-то сказал хозяину.
Подали старый шартрез. Бутылку откупорили, точно священнодействуя. Присутствовали и хозяин, и гарсоны, супруга хозяина и дочь.
Первому налили Шаляпину. Попробовав, он посидел некоторое время с открытым ртом и сказал:
— Да, это шартрез.
Видно было, что он желал показать себя знатоком, богатым человеком. Шартрез стоил дорого.
— Федя,— сказал я,— ты, должно быть, очень богат. Прежде ты не тратил деньги.
— А ты знаешь, я действительно богат. Я, в сущности, хорошо не знаю, сколько у меня всего. Но много. Ты знаешь ли, если продать картины из моего дома, дадут огромную цену…

Странный концерт

Разговорившись, Шаляпин поведал мне о своем блистательном турне по Америке, где заработал большие деньги.
Мне запомнился его рассказ о южноамериканских нравах.
— Мне предложили петь у какого-то короля цирков на званом обеде. Я согласился и спросил десять тысяч долларов. Меня привезли на яхте к пустынному берегу. Была страшная жара. На берегу, недалеко от моря, дом каменный стоял с белой крышей — скучный дом, вроде фабрики. Кругом дома росли ровные пальмы. Какие-то неестественные, ярко-зеленые. Меня встретили на пароходе четверо слуг и два негра, которые несли мои вещи. Дом был пустой. Мне отвели комнату в верхнем этаже. Я умылся с дороги, принял ванну. Пил какой-то мусс. Вышел на балкон и достал рукой ветку пальмы. Представь себе — она была сделана из железа и выкрашена зеленой краской. Через час подошел пароход с хозяином и гостями. Обед был сервирован в нижнем огромном зале. Суетилась приехавшая на пароходе прислуга, с пароходом доставили весь обед. Я смотрел с балкона на всю эту суету. Меня ни с кем не познакомили. Через несколько мгновений ко мне пришел человек во фраке, вроде негра, и сказал: ‘Пожалуйте петь’. Я пошел за ним. В зале меня уже ждал великолепный пианист. Он знал мой репертуар. Я встал около рояля. Люди в зале обедали, громко беседуя и не обращая на меня внимания. Пианист мне сказал: ‘Начинаем’. В эту минуту ко мне подошел какой-то человек. В руках у него был поднос, на котором лежали доллары. Я их взял. Он просил сосчитать деньги и расписаться в получении. Я положил деньги в карман, пианист снова сказал: ‘Начинаем’. И я стал петь. Никаких аплодисментов. Когда я спел почти весь репертуар, намеченный мной, гости встали из-за стола, вышли из зала и отправились на пароход. Так я и не видел того, кто меня пригласил. И никто со мною не простился. Даже пианист не зашел ко мне в комнату и не пожал мне руку на прощанье. Он уехал с ними. Негры собрали мои вещи, взяли чемоданы и проводили до яхты. Я один возвращался обратно. Как это не похоже на Россию… Удивительный народ! Пригласил меня какой-то богач на охоту. У него огромные земли и заповедники, где содержатся звери. ‘Вы можете убить носорога’,— написано было в приглашении. ‘Ну,— подумал я,— с носорогом лучше не связываться’. И не поехал. И представь, мне пришлось встретиться в одном американском доме именно с владельцем этих заповедников. Очень милый человек. Худой, невзрачный, но богатый. Я напомнил ему о его приглашении на охоту. Он очень смутился и сказал мне: ‘Я сам не охотник и никогда там не бывал. Меня представляет там один из моих друзей. Мне только представляют список известных людей, и я отправляю приглашения. Вероятно, вас считали любителем охоты. Носорог, говорите вы?.. Да разве они есть, носороги, а я и не знал…’ Как тебе это нравится?..

Телеграмма

В 1932 году исполнилось пятидесятилетие моей художественной деятельности. Русская колония пожелала отметить мой юбилей концертом. Образовался комитет. И в зале Гаво был дан концерт.
Во время концерта меня вывели на сцену как юбиляра. А.Н. Бенуа читал мне адрес. В это время подошел ко мне А.В. Жуковский и сказал мне на ухо: ‘Шаляпин прислал телеграмму. Но телеграмма неприличная. Я не знаю, можно ли ее прочесть’. Я не знал, что ответить. Подумал: ‘Что же это он написал?’ Телеграмма была следующего содержания:
‘SIJOU SEITCHAS DOUCHOY S TOBOIOU RIADOM NO TROUDNO SEST DOUCHOY A VSIO J SIJOU NE ZADOM NO VDALEKE V PROVINZIIV TOULOUZE BEZ DROUGA TCHOUVSTVOUIOU SEBIA КАК CHAR BILLARRDNY V LOUZE SPASENIE LICH ODNO ZA ZDRAVIE TVOIE TCHETVIORTOUIOU BOUTYL BORDOSKAGO VINA OUJ POMESTCHAIOU V POUZE LOUBLIOU TEBIA TZELOUIOU JELAIOU ZDOROVIA CHALIAPINE’ {Текст читается так: ‘Сижу сейчас душой с тобою рядом, но трудно сесть душой, а все ж сижу не задом. Но вдалеке, в провинции, в Тулузе, без друга чувствую себя как шар бильярдный в лузе. Спасенье лишь одно: за здравие твое четвертую бутыль бордоского вина уж помещаю в пузе. Люблю тебя, целую, желаю здоровья. Шаляпин’.}.
Когда Шаляпин узнал, что не прочли его телеграмму, он ужасно рассердился и сказал:
— Ничего не понимают. Это обидно.

‘Русалка’

В театре Елисейских Полей готовили ‘Русалку’ Даргомыжского. На репетиции Шаляпин был раздражен, постоянно делал замечания дирижеру.
Подошел день спектакля. На сцене я увидел большую перемену в Шаляпине. В его исполнении была какая-то настойчивость, как бы приказание себя слушать и нескрываемое неудовольствие окружением. Он пел, подчеркивая свое великое мастерство. Это нервировало слушателя. Он как бы подчеркивал свое значение публике. И в игре его не было меры: он плакал в сцене ‘Какой я мельник, я ворон’.
Как-то придя к нему утром, я увидел, что он греет над свечкой какую-то жидкость в пробирке:
— Вот видишь — мутная. Это сахар.
Ноги у него были худые, глаза углубились, лицо покрыто морщинами. Он казался стариком. Внутри морщин была краснота.
Исполняя часто партии Грозного, Галицкого, Бориса Годунова и переживая волнения и страсти своих героев, Шаляпин в последние годы жизни и сам стал походить на них. Был гневен, как Грозный, разгулен, как Галицкий, и трагичен, как Борис.
Впрочем, с встречными людьми он никогда не был прост — всегда играл. Никогда я не видел его со знакомыми таким, каким он был, когда приезжал ко мне в деревню.

Вспышка гнева

Когда наступила старость и болезнь и когда стал потухать огонь небесного вдохновенья, Шаляпин забеспокоился и стал еще более раздражителен, чем прежде.
Он много работал и пел все с большим мастерством, стараясь заменить недостаток голоса совершенством исполнения.
Но уже не было того изумительного тембра, которым он поражал всех.
Знавшим его ранее тяжело было на него смотреть.
Как-то после спектакля у Шаляпина был ужин. Приехало много гостей, русских артистов и иностранцев. Много дам. В прекрасной столовой блестели люстры и наряды дам. Шаляпин сидел посередине. Был молчалив и хмур.
Один из молодых людей, сидевший поодаль в элегантном фраке около дам-иностранок, спросил его:
— А как вы думаете, Мусоргский был гений?
— Да,— ответил Шаляпин,— Мусоргский большой человек. Гений?.. Может быть, и гений.
— А почему,— перебил его молодой человек,— в корчме Варлаам поет ‘Едет он’? Эта песня целиком заимствована у народа.
Шаляпин пристально посмотрел на молодого человека и ничего не ответил.
— А скажите, Федор Иванович,— опять спросил молодой человек,— Кусевицкий гений?
Шаляпин долго смотрел на молодого человека во фраке и вдруг взревел:
— Да ты кто такой?
Все мгновенно стихли. Шаляпин помутившимися глазами оглядел гостей — гнев захлестнул его:
— Откуда он взялся? Да ты с кем разговариваешь? Кто ты такой? Что со мной делают!..
Молодой человек испуганно вскочил из-за стола. Дамы бросились к выходу.
— Что такое?— бушевал Шаляпин. — Кто эти люди?
К нему подошли другие гости, стали его уговаривать.
— Что вы мне говорите?— грохотал Шаляпин. — Кто этот мальчишка? ‘Мусоргский заимствует’. Это же жить нельзя. Куда уйти от этих людей?
Я попытался успокоить его:
— Что же ты на всякую ерунду раздражаешься?
— Не могу! Меня это бесит. Он же с Шаляпиным говорит, стерва!.. Боже, как я несчастен.
Шаляпин сел и закрыл лицо руками.
— Конечно, не стоило ему отвечать, но я не могу. Я не хочу этого. Себя показывают! Ничего не понимают, ничего не чувствуют. Стрелять, жечь, топить всю эту сволочь…
Шаляпин был бледен и весь трясся от волнения.

* * *

Наутро он позвал меня к себе.
— Как это глупо я вчера озлился. Мне худо. Я себя чувствую отвратительно. ‘На всякое чиханье не наздравствуешься’. И за что они меня мучают!.. И откуда они понабрались?
— Как — откуда, Федя? Что ты!
— Гости!.. Откуда взялись они?..

Антиквар

— Ты помнишь, я говорил тебе, что Мазини, когда перестал петь, сделался антикваром,— сказал мне как-то раз, когда я был у него, Шаляпин. — Я еще не бросаю петь, но хожу по антикварам. Поедем с тобой посмотрим мебель. Дорога! Вот я купил столик — триста тысяч. Понимаешь? Небольшой столик!
Шаляпин повез меня на рю де ля Пэ, около пляс Вандом, в магазин старой мебели в несколько этажей.
Там были прекрасные вещи. Шаляпин спрашивал цены комодам, столам, секретерам. Цены были большие. Один стол стоил восемьсот тысяч. Шаляпин предложил шестьсот. Не отдали.
Шаляпин рассердился, и мы поехали в другой магазин. Там он увидал стол, похожий на приглянувшийся ему в первом магазине. С него спросили двадцать тысяч. Он удивился. Осмотрел стол снизу и кругом. И спросил меня:
— В чем же дело?
— Это имитация, Федя.
— Постой, как имитация? Ты видишь здесь дырочки. Это черви съели дерево.
— Вот это-то и есть имитация.
— А вот тот секретер?
— Тоже имитация.
— А этот комод?
— Настоящий.
— Почем ты знаешь?
— Да ведь видно.
— Что за черт! Постой…
Шаляпин позвал заведующего. Тот сказал:
— Да, это старая имитация, но хорошая, а комод настоящий.
— Пойдем,— сказал Шаляпин.— Я, брат, покупаю и старое вино, коньяк. Только, понимаешь ли ты, у меня сахар — диабет. Понимаешь ли, вино пить нельзя. Я люблю хорошее вино. Зайдем-ка в кафе, выпьем виски.
— Виски — вредно. Помнишь доктора Лазарева, он говорил, что с диабетом жить можно долго, необходимо только воздержание.
— Но я же не обжора…
— Как — не обжора? Ты же съел два фунта икры салфеточной при мне сразу.
— Кстати: тут есть салфеточная икра. Поедем к Прюнье.
У Прюнье Шаляпин попробовал икру:
— Хороша.
И приказал завернуть изрядное количество.
— В чем дело? Виски пить нельзя, икры нельзя, водки нельзя. Вот эскарго, ты ешь эскарго?
— Эскарго-то эскарго, а помнишь, раки в речке Нерли какие были!
— Да, замечательные. А как это рыбка-то? Ельцы копченые. Помню. Я раз целую корзину у тебя съел… Как у тебя там было весело. Такой жизни не будет уже никогда. Все эти гофмейстеры, охотники, доктор Лазарев, Василий Княжев, Белов, Герасим, Кузнецов, Анчутка, шутки, озорство — неповторимо. Это было счастье русской жизни. Нигде не найти мельника Никона Осиповича. Нигде нет этой простой доброты… Там никогда не говорили о деньгах. Никто их не выпрашивал, они не составляли сути жизни. Жизнь была не для денег. А я устал выпрашивать у жизни деньги. Я знаю, что с деньгами я буду свободен и не унижен. Ты вспомни, этот Василий Княжев или Герасим — какая чистота души! Ведь там совестились говорить о деньгах… А этот лес, Новенькая мельница, водяной. Какая красота! А хижину рыбака в одно окно, убогую, у елового леса, помнишь? А рыбака Константина, который лечил твоему приятелю флюс, привязывая к щеке живого котенка? А эта монашенка, которая бегала по лесу и которой мы все боялись?..
— А разбойнички, которых не было, помнишь?.. А как ты с револьвером ездил? А воробьиную ночь, когда не было видно своей руки? Когда заблудились и нельзя было идти, и эхо, когда ты пел, и кругом, в разных местах повторялось твое пение близко и далеко?
— Да,— сказал Шаляпин задумчиво,— это было действительно замечательно. Какая-то особенная симфония.
— А как голос-то снизу крикнул: ‘Что ты, леший, орешь?’ Это уж было не эхо, помнишь?
— Помню. Там был бугор — и внизу ехали рыбаки.
— А как обиделся Павел Александрович?
— Павел! Ведь нигде нет такого: умер ведь он. Ведь это ты объяснил и Павла, и Герасима, и Кузнецова, а ведь я их не понимал и даже сначала немножко сторонился. А оказывается, это были презабавные и прекрасные люди.
— Все уж умерли,— сказал я. — Правда, больше такой жизни уж не будет. Вот оттого я и пишу страницы этой нашей жизни.
— Знаешь, Константин, я удивляюсь, как ты это пишешь. Черт тебя знает, кто ты такой. Откуда это взялось? Отчего ты про меня не пишешь?
— Ты же обидишься. Ты же стал Ваше Высочество. А я пишу простые, смешные вещи.
Шаляпин вдруг задумался:
— А ведь правда, Россия была хороша. Теперь это кошмар, страшный и долгий. И я в нем, к сожалению, участвовал. Ошибался. Но я не упорствую в своей глупости…

Домье

Через несколько дней я встретил Шаляпина на Шан-з-Элизэ. Он опять направлялся к антиквару.
— Пойдем со мной, пожалуйста,— предложил он мне. Я согласился.
На улице Боэси мы остановились у антикварного магазина, и я сказал:
— Федор, вот здесь выставка большого художника Домье. Ты знаешь Домье?
— Нет, не знаю.
— Это великий француз. С чисто французским юмором он писал адвокатов, суд. Здесь есть небольшая картина, изображающая адвоката, который разрывается, доказывая невиновность своего подсудимого, а секретарь, разбирая бумаги, остановился и смотрит на него. Но как смотрит! Этого нельзя рассказать. Надо видеть. До чего смешно! Это какой-то Мольер в живописи.
— Зайдем посмотрим,— сказал Шаляпин. Мы зашли в магазин.
Хозяин, почтенный человек, вежливо сказал нам, что вчера выставку закрыли. Я попросил его, если можно, показать картину Домье, рассказав приблизительно ее содержание. Он любезно согласился, отпер шкаф в другой комнате, достал бронзовый ящик и, бережно вынув из него картину, поставил ее перед нами на мольберт.
Шаляпин долго смотрел на картину и, обернувшись ко мне, сказал:
— Это действительно смешно. В чем дело? Смешно. И зло смешно.
Он спросил у хозяина:
— Она продается?
— Да, мосье. Это редкий Домье.
— Я хочу приобрести. Что она стоит?
— Миллион двести тысяч.
— Ага,— задумался Шаляпин. — Это дорого. В чем дело? Картина небольшая. Нет, я не могу ее купить…
Поблагодарив любезного хозяина, мы вышли из магазина. Шаляпин остановился на мостовой. Он был рассержен. Ударял палкой по мостовой и серьезно, подняв голову и смотря в сторону, говорил:
— Константин Алексеич, вы представляете себе, сколько я должен за эти деньги спеть? Вот вам художники! Может быть, он теперь написал новую в неделю. А я плати миллион. В чем дело?
— Постой, Федя, да ведь Домье давно умер. Ты тогда и не родился еще. При жизни его ты бы, вероятно, купил эту картину дешево. Это бессмертный художник.
Стуча тростью по мостовой, Шаляпин расколол ее пополам. Он поднял обломок и окончательно разгневался:
— Да, художник! Картинка-то небольшая!
— Велика Федора, да дура!— засмеялся я.
— Ты что? Не про меня ли?
— Смешно, Федя.
— Тебе все смешно. Миллион двести тысяч. А ты знаешь ли, мне предложили Тициана — огромную картину — в Англии, за двести тысяч, и я ее купил.
— Молодец! Не верится только. За двести тысяч Тициана едва ли купишь.
— Увидишь.
Федор Иванович продолжал сердиться на Домье:
— Тициан, знаешь, темный фон, по одну сторону лежат две голые женщины, а по другую сторону — одна. Вот только физиономии у них одинаковые.
— На чем лежат-то?— спросил я.
— То есть как — на чем? Там просто написан темный фон. Я, в сущности, еще не вгляделся, на чем они лежат. Старинная картина. Ты что смеешься?
— Вот, Федя, если бы я написал рассказ ‘Тициан’, ты бы и обиделся.
Шаляпин хмуро посмотрел на меня и сказал:
— Я тоже буду писать мемуары…

* * *

Федор Иванович продолжал увлекаться скупкой старинных произведений искусства. Я встретил его как-то на авеню Ваграм. Он шел один и, увидав меня, сказал:
— Пойдем.
Мы зашли в большое кафе. В нем было много народу. Шаляпин поморщился:
— Пойдем отсюда.
Мы пошли в другое кафе, небольшое. Сели за столик. Шаляпин сказал гарсону:
— Сода, виски.
— Тебе же нельзя, Федя, виски.
— Все равно. Видишь ли, я был у антиквара. Он мне такую штуку показывал. Уника мировая. Дорогая штука. Знаешь ли ты, я могу нажить шутя миллионы. Жаль — он никому не показывает, кроме меня, ты бы поглядел… Я не знаю, рискнуть, что ли? Ты что скажешь?
— Я ничего не могу сказать. Зачем ты в антикварию ударился?
— Надо же что-нибудь делать. Ведь пойми ты, что я только пою, а другие дело делают. Вот один в Аргентине купил реку и не пускает пароходы — плати. Так он в год нажил черт знает сколько… Я теперь меньше пою, а деньги идут. У меня дети. Положим, зачем я с тобой говорю, ты ничего в этом не понимаешь… А ты не пьешь сода-виски? У тебя-то ведь сахара нет!..
Он вдруг стал грустен:
— Вот ты подумай, в какое положение я в жизни поставлен. Диабет, говорят, неизлечим.

Молебен

В это время Шаляпин перестраивал мастерскую в своем прекрасном доме на авеню д’Эйло. Там были гипсовые украшения — какие-то амуры, раскрашенные в голубые с золотом цвета. Это было приторно. Внутри была лестница, которую он велел переделать.
Когда комната была готова, он повесил гобелены, рисунки русских художников, над камином свой портрет работы Кустодиева и позвал священника освятить дом.
Не забуду тот день. Во время молебна Шаляпин пел сам. Пел столь вдохновенно, что казалось, что сам Господь был перед ним в этой комнате. То было не пение — а подлинное славословие и молитва.
Служил отец Г. Спасский, который сказал за трапезой Шаляпину:
— Ваше вдохновение от благословения Господа.

Болезнь

Федор Иванович часто говорил мне, что редко вспоминает Россию, но каждую ночь видит ее во сне. И всегда деревню, где он у меня гостил.
— Еду я с тобой на телеге, везет нас Феоктист. Едет с нами Василий Княжев, и удивляемся мы, как сразу все кончилось, весь этот кошмар. Приехали на Новенькую мельницу. Подъехали к избе мельника Никона Осиповича. А из избы выходят чекисты с погонами и хватают Феоктиста: ‘Вот он, вот он попался!’ На нас же не обращают никакого внимания. Но все это до того страшно, так нелепо, что я бегу по какому-то пустому городу и все проваливаюсь в ямы…
…Сплю на сеновале у тебя, и подходят какие-то люди, тихо подходят и поджигают сеновал. Я вскакиваю, окруженный огнем. Не вырваться — вокруг ничего, кроме огня. Я, брат, бром принимал — не помогает.

* * *

Шаляпин все худел. Когда я к нему пришел, он лежал в постели. Потом сел и стал одеваться, напевая из ‘Бориса Годунова’. Меня поразила худоба его ног.
— Хотят устроить мой юбилей — пятидесятилетие моей артистической деятельности. Хотели устроить теперь. Но я не согласился ускорить празднество, так как по-настоящему остался еще год. И я всегда был честным артистом. Понимаешь — честным артистом! Голоса у меня еще хватит.
В глазах его была усталость, и они глубоко сидели в орбитах. Была в них и какая-то мольба, и скупость старика.
Он хотел шутить, но тут же впадал в уныние:
— Вот ты не боялся, Константин, народа, а я боялся всегда… ‘Восторженных похвал пройдет минутный шум…’ Ничего — вот отпою, тогда начну жить. Ты особенный человек, Константин, я всегда удивлялся твоей расточительности… Хорошо мы жили у тебя в деревне.
— Да,— согласился я.
— И вот — минулось… И я как-то не заметил, как все это прошло. Всегда думал: вот перестану петь — начну жить и с тобой поеду на озеро ловить рыбу. В Эстонии хотел купить озеро. И куплю. Еще года два попою, и шабаш! Это вот грипп мне помешал. У меня после него какой-то камень лег на грудь. Что-то тут несвободно…
— Это, наверное, нервное у тебя.
Шаляпин пристально посмотрел на меня:
— Ты как находишь, я изменился?
— Нисколько,— солгал я. — Как был, так и есть.
— Разве? А я похудел. Это хорошо для сцены. Помнишь, вы дразнили меня с Серовым, что у меня живот растет? Я приходил в отчаяние. А теперь, смотри — никакого живота.
И он встал передо мной, вытянувшись. Его могучий костяк был как бы обтянут кожей. Это был больной человек.
— Мне бы хотелось выпить рюмку водки и закусить селедкой. Просто — селедкой с луком. Не дают. Кури, что ты не куришь? Мне нельзя. Задыхаюсь. Ты знаешь ли, я жалею, что нет твоего доктора, как его,— Лазарева. Вот был здоровенный человек. Помнишь, как он крикнул на меня: ‘Молчать, я магистр наук, если я вам говорю, что не болит у вас горло, то, значит, не болит’. И ведь верно. ‘Я по звуку слышу’. Все-таки были у нас хорошие доктора. Но ведь был чудак. Помнишь, любил тебя. На тебя не кричал… Савву Иваныча я вспоминаю. Не будь Саввы, пожалуй, я бы не сделал того, что я сделал. Он ведь понимал. Самую тютельку понимал. Ты знаешь ли, я любил только одного артиста — Мазини. Меня поражало — какое чувство в нем, голос! Небесный голос. И сам он был, брат, парень хороший. Восьмидесяти лет женился. И какая женщина! Молодая, красавица. Я ее видал. Любила его. А ты знаешь, в жизни он, кажется, был бабник.
— А ты, Федя, никогда бабником не был?
В его глазах вдруг показалось веселье — прежний Федя взглянул на меня. Он рассмеялся. И так же внезапно лицо его омрачилось. Он глубоко о чем-то задумался, как бы отряхивая рукой несуществующие крошки со скатерти.
— Скажи мне,— спросил он после паузы,— Юрий Сахновский жив или нет?
— Нет, давно умер. Я от кого-то слышал, уж не помню. Во время московского голода похудел, как спичка, а потом, как разрешили торговлю и вино, его в неделю опять всего раздуло.
— А отчего он умер?
— Я слышал — от ожирения сердца.
— Какие вс болезни — сахар, ожирение сердца… А твой Кузнецов жив?
— Нет, тоже умер.
— Этот отчего? Он же был здоровенный парень!
— На рыбной ловле, говорят, простудился…
— Я, в сущности, не знаю, за что на меня Серов обиделся. Ты не знаешь?
— Нет, не знаю. Я спрашивал — он молчал.
— Непонятно. Как-то на меня все обижаются. Должно быть, характер у меня скверный. Дирижеры все обижаются, режиссеры тоже. Их ведь прежде не было, а потом вдруг столько появилось! И все ерунду делают… Постановки!.. Они же ничего не понимают. Вот ставили фильм ‘Дон Кихот’. Я в этом деле не понимаю… Я послушно делал все, что мне говорили. Я бы сделал все по-другому. Помнишь, когда я пел Олоферна, ты мне показал фотографии с ассирийских фресок, как там пьет из чашки какой-то ассирийский воин. Я так и сделал. Надо, чтобы артист был — нутро артиста! А теперь артистов делают… Ну-ка, пускай закажут нового Шаляпина. Пускай заплатят. Не сделать! Да и денег не хватит. Говорят, что дорого я беру. А что это стоит — никто не знает. В сущности, ведь меня всегда эксплуатировали. Дурак был. ‘Императорские театры,— говорил Теляковский,— не преследуют материальных целей’. Но деньги все-таки брали. А я ему говорил: ‘Вы мне платите шесть тысяч, а у вас, когда я пою, повышенные сборы. А почему не шестьдесят?’ — ‘Не найдется публики заплатить столько’. — ‘А тридцать? Может быть, найдется?’ Значит, двадцать четыре-то у меня мимо рук проходили. Ты подумай, какой бы я был богатый человек. Я, конечно, теперь тоже не беден, но все же сколько же с меня содрали! Есть, брат, отчего задуматься. Ты говоришь, что я мрачен,— будешь мрачен.
Федор Иваныч сердился и все водил рукой по скатерти, как бы стряхивая невидимые крошки.

* * *

Прожив полжизни с Федором Ивановичем Шаляпиным и видя его часто, я всегда поражался его удивительному постижению каждого создаваемого образа… Он никогда не говорил заранее даже друзьям, как он будет петь и играть ту или иную роль. На репетициях никогда не играл, пел вполголоса, а иногда и пропускал отдельные места. И уже только на сцене потрясал зрителя новым гениальным воплощением и мощным тембром своего единственного голоса.
С каким удивлением смотрели на него иностранные певцы! Сальвини слушал Шаляпина, и на лице его было восторженное внимание. Его смотрели и слушали с удивлением, как чудо. И он был и впрямь чудо-артист.
Однажды, когда я удивлялся его исполнению, он мне сказал:— Я не знаю, в чем дело. Просто, когда пою Варлаама, я ощущаю, что я Варлаам, когда Фарлафа, что я Фарлаф, когда Дон Кихота, что я Дон Кихот. Я просто забываю себя. Вот и все. И владею собой на сцене. Я, конечно, волнуюсь, но слышу музыку, как она льется. Я никогда не смотрю на дирижера, никогда не жду режиссера, чтобы меня выпустил. Я выхожу сам, когда нужно. Мне не нужно указывать, когда нужно вступить. Я сам слышу. Весь оркестр слышу — замечаю, как отстал фагот или альт… Музыку надо чувствовать!.. Когда я пою, то я сам слушаю себя. Хочу, чтобы понравилось самому. И если я себе нравлюсь — значит, пел хорошо. Ты знаешь ли, я даже забываю, что пою перед публикой. Никакой тут тайны нет. Хотя, пожалуй, некоторая и есть: нужно любить и верить в то, что делаешь. В то нечто, что и есть искусство… Я не был в консерватории. Пел с бродячими певчими, ходил пешком по селам. Узнавали, где приходской праздник, туда и шли петь. Усатов мне помог. Он учил меня ритму. Я совру, а он меня по башке нотами!— отбивает такт. Задаром учил. Я ему за это самовар ставил, чистил сапоги, в лавочку бегал за папиросами. Рахманинов тоже мне помог. Он серьезный музыкант. Понимает. Завраться не дает… И вы, художники, мне тоже помогли. Только эти все знания надо в кармане иметь, а петь надо любя, как художник,— по наитию. В сущности, объяснить точно, отчего у меня выходит как-то по другому, чем у всех, я не могу. Артиста сделать нельзя — он сам делается. Я никогда и не думал, что буду артистом. Это как-то само собой вышло. Не зайди певчие, с которыми я убежал, к отцу на праздник, то я никогда бы и не пел…

Робость

Несмотря на большую самоуверенность, в Шаляпине, как во многих русских людях, была боязнь и даже трусость. Он робел и боялся несправедливости. Был осторожен со власть имущими и избегал знакомства с ними.
В Петербурге мы однажды пришли в ресторан Кюба. Там было много офицеров. Шаляпин изменился в лице и сказал мне:
— Уйдем.
Я удивился и спросил его потом, отчего он ушел.
— Отчего? Оттого,— ответил он.
Однажды Шаляпина вызвали при мне к телефону. С кем он говорил, я не знал, но видел, что он взволновался и побледнел. Я слышал, как он говорил:
— Видите ли, ваше превосходительство…
Потом остановился и сказал:
— Ваше высокопревосходительство. Еще вчера один знакомый офицер мне объяснял, что я, как ратник второго ополчения 1892 года, еще по мобилизации не призван.
Он отошел от телефона расстроенный и сказал:
— Оказывается, со мной говорил командующий войсками. Я ему говорю: ‘Ваше превосходительство’, а он мне орет: ‘Высокопревосходительство! Вы уклоняетесь, а еще интеллигентный человек, артист. Какой же вы верноподданный?’ В чем же дело? Я же никакого извещения не получал. Может быть, это Исайка потерял? Что же мне делать? Надо дать телеграмму Теляковскому. Я же не уклоняюсь.
— Вряд ли Теляковский тебе может помочь.
— Я, должно быть, что-то пропустил. Надо вызвать из штаба Семена Аверьино…
А к вечеру выяснилось, что над ним подшутил тот же Аверьино, говоривший с ним под видом командующего войсками.

* * *

Шаляпин побаивался мужиков. Идя ко мне в Охотино из своего имения, он никогда не проходил деревней. Старался обходить задворками. Когда доводилось ему беседовать с крестьянами, говорил:
— Послушай, миляга, ну что — как уродило? Да, труды ваши трудные.
Мужички русские отвечали хитро:
— Что, Федор Иваныч, неча пенять, живем ничего. А вот винца-то в праздник не хватает…
Шаляпин делал вид, что не понимает намека, и на винцо не давал.

На Марне

Как-то летом мы поехали с Шаляпиным на Марну. Остановились на берегу около маленького кафе. Кругом высились большие деревья. Шаляпин разговорился:
— Послушай, вот мы сейчас сидим с тобой у этих деревьев, поют птицы, весна. Пьем кофе. Почему-то мы не в России? Это все так сложно — я ничего не понимаю. Сколько раз ни спрашивал себя — в чем же дело, мне никто не мог объяснить. Горький! Что-то говорит, а объяснить ничего не может. Хотя и делает вид, что он что-то знает. И мне начинает казаться, что вот он именно ничего не знает. Это движение Интернационала может охватить всех. Я купил в разных местах дома. Может быть, придется опять бежать.
Шаляпин говорил озабоченно, лицо его было как пергамент — желтое, и мне казалось, что со мной говорит какой-то другой человек,— так он изменился и внешне.
— Я скоро еду в Америку петь концерты,— продолжал он. — Юрок зовет… Надо лечиться скорей. Тоска… Вино у меня отобрали.
Он вдруг улыбнулся:
— А я две бутылки все же спрятал в часы. Знаешь у меня большие часы? Вот у меня ключ.
Он вынул из жилетного кармана медный ключик и показал мне.
— Я рюмку пью только. Какой коньяк! Я раньше и не знал, что есть такой коньяк. И водка смирновская — белая головка. Я нашел здесь, в Париже, на рю де ля Пэ. Старая бутылка. Одну нашел только. Эту успел выпить. А что, ты не знаешь, жив ли Борис Красин?
— Нет, не слыхал, не знаю.
— А я слышал, что он умер. Кто это мне сказал — не помню.
— А Обухов?
Шаляпин вдруг рассмеялся:
— Ты помнишь, как я над ним подшутил?..
Обухов был управляющим конторой московских Императорских театров. Однажды Шаляпин, придя ко мне в Москве, принес с собой арбуз, взял у меня краски (темпера) и выкрасил его в темный цвет. Арбуз обрел вид черного шара. Шаляпин принес с собой еще и коробочку, в которой были так называемые ‘монашки’, их зажигали, и они долго курились, распространяя приятный запах. Такую ‘монашку’ Шаляпин вставил в верх арбуза.
Когда ‘грим’ был готов, Шаляпин отправился в контору Императорских театров, положил арбуз в кабинете Обухова на письменный стол и зажег ‘монашку’. А сам уселся в приемной, как проситель.
Явившись на службу и найдя в своем кабинете дымящуюся ‘бомбу’, Обухов опрометью бросился вон. Вся контора всполошилась, все выбежали вон. Вызвали полицию…
В разгар переполоха Шаляпин разрезал ‘бомбу’… Все смеялись.
Обухов старался скрыть недовольство и с упреком сказал Шаляпину:
— Вам, Федор Иванович, все допустимо…
А Шаляпин всю неделю хохотал.

* * *

— А знаешь ли,— сказал, помолчав, Шаляпин,— живи я сейчас во Владимирской губернии, в Ратухине, где ты мне построил дом, где я спал на вышке с открытыми окнами и где пахло сосной и лесом,— я бы выздоровел. Теперь, наверное, дом весь раскраден и разрушен. Как странно, что грабеж называется революцией. Как я был здоров! Я бы все бросил и жил бы там не выезжая. Помню, когда проснешься утром, пойдешь вниз из светелки. Кукушка кукует. Разденешься на плоту и купаешься. Какая вода — все дно видно! Рыбешки кругом плавают. А потом пьешь чай со сливками. Какие сливки, баранки! Ты, помню, всегда говорил, что это рай. Да, это был рай. А помнишь, ты Горькому сказал, что это рай. Как он рассердился! Герасим жив?
— Нет, Федя, Герасим умер, еще когда я был в Охотине.
— Посчитать, значит, нас мало осталось в живых. Какая это странная штука — смерть. Неприятная штука. И тайная. Вот и я все пел. Слава была. Что такое слава? Меня, в сущности, никто не понимает. Дирижеры — первые. В опере есть музыка и голос певца, но еще есть фраза и ее смысл. Для меня фраза — главное. Я ее окрыляю музыкой. Я придаю значение словам, которые пою, а другим все равно. Поют точно на неизвестном языке. Показывают, видите ли, голос. Дирижер доволен. Ему все равно тоже, какие слова. В чем же дело? Получается скука. А они не хотят понять. Надоело… Вот Рахманинов — это дирижер. Он это понимает. Вот я выстукиваю иногда такт. Ты думаешь, что это мне приятно? Я вынужден. Иначе ничего не выходит. А говорят — я придираюсь. Я пою и страдаю. В искусстве — нет места скуке. А оперу часто слушают и скучают. Жуют конфеты в ложе, разговаривают. Небось, когда я пою, перестают конфеты жрать, слушают меня. Ты знаешь, кто еще понимал искусство — Савва Мамонтов. Это был замечательный человек. Он ведь и пел хорошо. И ты помнишь — как его? Врубель был такой.
— А ты с милым Мишей Врубелем поссорился.
— Он же был этакий барин, капризный. Все, что ни скажу,— все ему не нравилось. Он мне сказал: ‘Вы же не певец, а передвижная выставка, вас заела тенденция. Поете ‘Блоху’, ‘Как король шел на войну’ — кому-то нравиться хотите. В искусстве не надо пропаганды’. Вообще, сказать тебе должен, что я его не понимал и картины его не понимал. Хотя иллюстрация к ‘Демону’ — замечательная. Странно, я раз сказал ему, что мне нравится его ‘Демон’, которого он писал у Мамонтова, такой, с рыжими крыльями. А он мне ответил: ‘Вам нравится — значит, плохо’. Вот, не угодно ли? Савва Мамонтов его тоже не понимал… А за обедом: после рыбы я налил красного вина. Врубель сидел рядом… У Мамонтова был обед, еще Витте тогда был за столом. Он вдруг отнял у меня красное вино и налил мне белого. И сказал: ‘В Англии вас бы никогда не сделали лордом. Надо уметь есть и пить, а не быть коровой. С вами сидеть неприятно рядом’. Ведь это что ж такое? Но он был прав, я теперь только это понял. Да, Врубель был барин…
— Да ведь ты сам сейчас барин стал. Украшаешь себя и вина любишь дорогие.
— Нет, я не барин. Скажу тебе правду: в России я бы бросил петь и уехал бы в Ратухино, ходил бы косить и жил бы мужиком. Ведь я до сих пор по паспорту крестьянин — податное сословие. И все дети мои крестьяне, а я был солист Его Величества. Теляковский недоумевал: у меня не было чина, а он хотел, чтобы я получил Владимира… Когда я пел Бориса в Берлине, в ложе был Вильгельм. В антракте мне сказали: ‘Кайзер вас просит в ложу’. Вильгельм меня встретил любезно и попросил сесть. Я сел. Он сказал: ‘Когда в России талант — это мировой талант. Скажите, Шаляпин, какой вы имели высший орден в России?’ — ‘Бухарская звезда’,— ответил я. ‘Странно,— сказал Вильгельм и, протянув руку в стоявшему сзади генералу (вероятно, это было заранее условлено), отцепил у него орден и пришпилил мне на грудь. — Позвольте вас поздравить, теперь вы — фон Шаляпин, вы дворянин Германии’. А здесь я получил ‘командора’…
В уголке губ Федора Ивановича была грустная усмешка.

Последняя встреча

В Париже Шаляпин, прощаясь со мной, сказал:
— Ну, прощай. Ты где живешь? На Балчуге? Ах, я и забыл, что мы не в Москве, как чудно! Когда я вижу тебя, я всегда живу душой в России. Я к тебе зайду. Это у Порт Сен-Клу…
Кажется, в конце февраля, выходя из дому, я увидал на дворе, возле консьержа, Шаляпина.
— Ах, вот ты!— сказал он. — Пойдем в кафе.
Он шел усталой походкой.
— Я что-то захворал,— сказал он. — Как-то здесь тяжело,— показал он на грудь,— вроде как камень лежит. Это началось там, в Китае. Я ведь в Китай ездил. В сущности, зачем я ездил — не знаю.
Вид у Шаляпина был очень больной. И он все вздыхал.
— Борис и Федор в Америке,— сказал он про сыновей. — Тебе они не пишут?
— Борис не пишет, а Федя — молодец. Ты знаешь, он играл в пьесе ‘Товарищ’ главную роль, этого князя, который поступил лакеем. Играл на английском языке, и о нем превосходно написали.
— Да что ты? А я и не знал. Я все удивляюсь, отчего они все хотят быть артистами. Дочери мои. Отчего не просто так, людьми, как все? Ведь в жизни артиста много горя.
Он вздохнул.
— Ты знаешь ли, мне не очень хорошо здесь,— он вновь показал на грудь. — Я пойду.
Мы вышли из кафе и пошли к спуску в метро.
— Возьми автомобиль,— сказал я.
— Зачем автомобиль? Ведь это огромные деньги.
И он спустился в метро. Во всей фигуре его был какой-то надлом.

* * *

Я долго не мог уснуть в эту ночь. Образ больного Шаляпина стоял передо мной.
Проходила в воспоминаниях прошлая жизнь. Я видел его там, в России, когда он спал в моей деревенской мастерской на широкой тахте. Около него спал Феб — моя собака, которая нежно любила Шаляпина. Собаки вообще любят веселых друзей. Их радует дружба людей. Помню, как, глядя на спящего Шаляпина, я подумал: ‘А ведь это гений…’ Так сладко спал этот русский парень — Федор Шаляпин.
Живя много в России в деревнях, я встречал не раз парней деревенских. В их смехе, удали, веселье, разгуле было то же, что в Шаляпине.
Помню, когда я строил дом, один из плотников, молодой парень высокого роста, вечером после работы сорвал ветку березы и ходил взад и вперед около сарая, отмахиваясь веткой от комаров. Ходил и пел. И лицо было задумчиво, так же, как у Шаляпина. Он пел про Дунай, про сад, про горе-горюшко. И видно было, что он где-то там, где Дунай и где горе-горюшко…
Я долго смотрел на него. У него был дивный голос — тенор. И я подумал: ‘Говорят, что больше не будет такого артиста, как Шаляпин. Но так ли это?.. Может быть, и родится. Но будет ли та среда, которая поможет любовью и вниманием создаться артисту?’
Помню, когда пришел В.А. Серов, я сказал ему:
— Посмотри, как спит Федор, лицо какое серьезное. И во сне даже Грозный. Лицо гения, посмотри.
— Пожалуй,— ответил Серов,— есть в нем дар и полет, но все это перемешано со всячинкой… Давеча: пишу я здесь, с краю у леса, где сарайчик. И он подошел ко мне и сел. И вдруг говорит: ‘Вот здесь все леса и леса, есть крупный лес. Я хочу скупить леса и торговать. Ты как думаешь, Антон?’ — ‘Что ж,— говорю,— как вашей милости угодно. Торгуйте’. — ‘Да ты не смейся. На лесе-то побольше наживешь, чем на пении’. Вот ты и возьми! Как это у него все вместе перепутывается.
Помню — в эту минуту отворилась дверь, и чей-то голос крикнул:
— Господин барин, к вам Глушков приехали.
Шаляпин проснулся и сел на тахте, кулаком протирая глаза.
— Господин барин,— повторил Серов,— к вам Глушков приехали.
Шаляпин расхохотался.
— Разбудили! Глушков? Что ему надо? Ну, зови сюда. А я какой сон видел: будто я в Питере, в номерах Мухина. И так рад, что один. Самовар у меня на столе, баранки положил на конфорку, чтобы согреть, пью чай и ем баранки с икрой, а потом иду спать. Гляжу на постель и вижу — кто-то под одеялом шевелится. Думаю: что такое? Хотел уйти. Вернулся. Посмотрел — под одеялом женщина. А тут этот орет: ‘Глушков приехал!..’ Разбудил меня. Теперь я и не знаю — кто эта женщина: лежала спиной ко мне, лица-то я и не видел.
Глушков, сняв картуз, остановился перед Шаляпиным. В глазах у него была мольба.
— Вот что, Глушков,— сказал Шаляпин,— лес, что же мне лес, зачем? Грибы собирать? Я ведь не промышленник. Торговать не собираюсь. Мне, в сущности, не надо. Так куплю. Я сказал тебе цену. Как хочешь. Ты не соглашаешься. О чем говорить? Надоело.
— Как согласиться, Федор Иванович,— немысленно. Каждый раз — вот уж год — торгуетесь. Все менее и менее даете. Это дровяники мне более давали.
— Так отдай дровяникам.
— Так вы же сами говорили: ‘Не отдавай, Глушков, барышникам’. Я теперь отказал всем, а вы в неохоту вошли. И мне теперь с ними назад подаваться надо. Они тоже в каприз войдут. Беда! Я скину, Федор Иванович, ежели на чистые деньги только.
— Денег у меня нет — векселя дам.
— Помилуйте, куда ж я с ними денусь? На учет уйдет. Вот ведь этакое дело вышло, сами говорили…
Вспомнилось и другое.
Мы часто ездили с Шаляпиным по окрестностям. Как-то приехали на Вашутино озеро. Шаляпин пришел в восторг и с присущим ему ребячеством решил: надо жить на озере.
— Здесь я яхту построю, на парусах буду кататься по озеру. Говорят, озеро-то монастырское. Продадут ли монахи?
Он забыл о доме, который строил как раз в ту пору в Ратухине, и поехал к настоятелю монастыря покупать озеро.
Вернулся расстроенный: настоятель согласен продать, но не властен — надо запросить Синод.
— Ты подумай,— возмущался Шаляпин,— Синод! Как все трудно у нас. Жить нельзя.
Федор Иванович впал в мрачность, не ездил больше на постройку дома:
— Река там мала.
Говорил Серову:
— Озеро, знаешь, плывешь — пространство большое.
— Лоэнгрином на лебедях будете ездить, Федор Иванович?— смеялся Серов.
Федор Иванович недолюбливал шутки Серова, но смеялся. И Серова немножко побаивался.
Каюсь, мне тоже хотелось жить на Вашутином озере — построить себе на берегу избушку и завести лодку с парусом.
И мы с Федором Ивановичем осенью однажды поехали туда. Эта поездка нас образумила: было ветрено и дождливо, серые волны озера шумели неприветливо. Тоска! Мы промокли и рады были, что вернулись в теплый дом ко мне, где горел камин и был уют. С той поры Федор Иванович больше об озере не заикался и стал снова ходить на постройку дома в Ратухине.
И еще вспомнилось.
Постройкой шаляпинского дома ведал подрядчик Чесноков. У него было два взрослых сына. Оба плотники и оба работали на постройке.
Шаляпин заметил, что время от времени они бегали к стогу на край леса и, достав из стога бутылку с водкой, выпивали по глотку.
И вот Шаляпин тихонько пробрался к стогу, вылил почти всю водку из бутылки, долил водой и, спрятавшись в лесу, стал ждать. Вскоре сыновья подрядчика подбежали к стогу. Сначала хлебнул из бутылки один, потом — другой. Выпив, с недоумением посмотрели друг на друга… Опять хлебнули. И опять изумленно посмотрели друг на друга. Потом — на бутылку.
Шаляпин хохотал целый день.
— Если бы ты видел,— говорил он Серову,— как они на бутылку смотрели!

* * *

И так, вспоминая нашу совместную жизнь там, далеко, в России, я еще резче ощутил, как печальна была наша теперешняя встреча с Шаляпиным. Все слышалось, как он сказал: ‘У меня здесь камень’ — и показал на грудь.

* * *

Вскоре я простудился и захворал. Ко мне пришел мой приятель Н.Н. Куров и сказал мне, что Шаляпин очень болен и что мало надежды на его выздоровление. Я огорчился. Не хотел верить:
— Что ты! Это ведь богатырь. Ему теперь, должно быть, всего 64 года, не больше. Правда, он кажется больным. Но здесь ведь хорошие доктора.
В газетах ничего о болезни Шаляпина не писали. Я хворал и не выходил на улицу. Через несколько дней опять навестил меня мой приятель и сказал:
— А Шаляпину очень плохо. Ему делали переливание крови. У него, говорят, белокровие.
— Что это за белокровие?— спросил я. — Это у Вяльцевой было. Что же это такое?
— Кровь делается белая, возрастает количество белых шариков. Точно не знаю… — сказал Н.Н. Куров. — Дочь, говорят, кровь дала для переливания.
Мне вспомнилось, как часто при последних моих встречах с Шаляпиным он заговаривал о смерти, с каким интересом расспрашивал меня — кто из наших прежних знакомых жив, кто умер, как однажды сказал:
— Как странно, ведь никто не знает, что такое смерть. Тот, другой умер, а мне кажется, что я не умру. Как это устроено в душе все странно. Если бы человек сознавал смерть, то он бы не покупал землю, не строил бы домов. Я же вот хочу купить имение под Парижем,— мне советуют,— и поеду туда отдыхать. Мне еще надо в Америку ехать петь, только стал я скоро уставать.

Дурной сон

Ко мне пришел доктор и сказал:
— Что же, температура нормальная. В солнечный день можете выйти ненадолго. После его ухода я заснул.
И видел во сне, как пришел ко мне Шаляпин, голый, и встал около моей постели, огромный. Глаза у него были закрыты, высокая грудь колыхалась. Он сказал, держа себя за грудь:
— Костя. Сними с меня камень…
Я протянул руки к его груди — на ней лежал холодный камень. Я взял его, но камень не поддавался — он прирос к груди…
Я проснулся в волнении и рассказал окружающим и Н.Н. Курову, который ко мне пришел, про этот странный сон.
— Нехороший сон,— сказал Н.Н. Куров. — Голый — это нехорошо…
А утром я прочел в газете, что Шаляпин умер.
Я встал, оделся, хотел куда-то идти. Лил дождь. Пришло письмо из редакции с просьбой поскорей написать о Шаляпине.
Я поехал в редакцию. Трудно было писать. Слезы подступали… Вернувшись домой, я застал у себя П.Н. Владимирова — артиста балета.
— Вот беда,— сказал он,— Федор Иванович умер. Борис приехал из Америки. Я его видел. Он спрашивал о вас. Я был в доме. Там не протолкаешься. Масса народу. Он умер в забытьи.

* * *

На другой день я поехал к Шаляпину в дом. Было множество народу, было трудно протиснуться. Я вызвал Бориса. Он пошел со мной и Владимировым в кафе. Боря любил отца, и глаза его были полны слез.
— Брат Федя завтра приезжает, а маму и Ирину не выпустили из России. Папа сам говорил с ней за три дня до смерти по телефону.

* * *

На другой день днем, в передней, я услышал голос, который живо напомнил мне Шаляпина.
Ко мне вошел Федор, его сын. Он был точь-в-точь Шаляпин, когда я в первый раз его увидел с Труффи, только одет по-другому — элегантно.
Я всегда любил Федю. Он был живой отец. Увидав мою собаку Тобика, который в радости прыгал около него, держа в зубах мячик, Федя тут же стал играть с ним. Бегал, вертелся. Как он был похож на отца! В некоторых поворотах лица, в жестах…
Мы разговорились о его отце…
— Когда я уезжал в Америку,— сказал, между прочим, он,— отец мне говорил, что он бросит петь и выступит в драматических спектаклях, в пьесах Шекспира ‘Макбет’ и ‘Король Лир’.
— Твой отец был редчайший артист. Его влекли все области искусства. Он не мог видеть карандаша, чтобы сейчас же не начать рисовать. Где попало — на скатертях в ресторанах, на меню, карикатуры, меня рисовал, Павла Тучкова.
— Декламировал и даже выступил в одном из симфонических концертов филармонии в Москве, в ‘Манфреде’ Шумана…
— Восхищался Сальвини. Любил клоунов в цирке, и в особенности Анатолия Дурова… Как-то раз позвал меня на сцену Большого театра и читал мне со сцены ‘Скупого рыцаря’. Увлекался скульптурой и целые дни лепил себя, смотря в зеркало. Брал краски и писал чертей, как-то особенно заворачивая у них хвосты. Причем бывал всецело поглощен своей работой: во время писания чертей держал язык высунутым в сторону. Ужасно старался. Показывал Серову. Тот говорил: ‘А черта-то нету’. Когда приходил ко мне в декоративную мастерскую, то просил меня: ‘Дай мне хоть собаку пописать’. Брал большую кисть и мазал, набирая много краски… Какой был веселый человек твой отец и как изменился его характер к концу жизни…
— Это началось еще в России… Отец не мог примириться с новыми порядками,— сказал Федор. — В деревне отнимают дом, в Москве отняли вино… Приходили разные люди, обыскивали. Велят петь за муку, за соль. Деньги отнимают. Приходят в гости какие-то люди, которых он не знал. Есть нечего, а он есть любил. Достал поросят — те по комнате бегают, гуси тоже. Распоряжаются им, как хотят. Хочет уехать — не пускают… Сколько образовалось властей! Все говорили разно и заставляли петь банщикам, фабричным, матросам. Вызывали на заседания, обижались, что не ходит, сделали народным артистом. Он поет, а слушатели подсолнухи лузгают. Кричат: ‘Дубинушку!’ Надоело ему все это и утомило. А за границей он чувствовал себя оторванным от родной страны, которую он очень любил.

* * *

Федя ушел. Я остался один и все думал об ушедшем моем друге. Вспомнилось — однажды он мне сказал:
— Руслана я бы пел. Но есть место, которого я боюсь.
— А какое?— спросил я.
Шаляпин запел:
Быть может, на холме немом
Поставят тихий гроб Русланов,
И струны громкие Баянов
Не будут говорить о нем!..
Вот это как-то трудно мне по голосу. Милый Федя, всегда будут о тебе петь Баяны, и никогда не умрет твоя русская слава. И еще вспомнилось. Как-то в деревенском доме у меня Шаляпин сказал:
— Я куплю имение на Волге, близ Ярославля. Понимаешь ли, гора, а с нее видна раздольная Волга, заворачивает и пропадает вдали. Ты мне сделай проект дома. Когда я отпою, я буду жить там и завещаю похоронить меня там, на холме…
И вот не пришлось ему лечь в родной земле, у Волги, посреди вольной красы нашей России…

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые: Париж. Возрождение, 1939 г. Обстоятельства, вызвавшие появление книги, подробно изложены во вступительной статье (см. с. 14, 20 кн. 1 наст. изд.). Вошла в издание ‘Константин Коровин вспоминает…’. Перепечатана также в: Хабаров И.П. Шаляпин. Встречи и совместная жизнь. Рассказы о Шаляпине. М., 1993.
‘Аленький цветочек’ Кроткова — имеется в виду опера ‘Алая Роза’, поставленная в Частной опере С.И. Мамонтова в 1886 г.
Панаевский театр — см. прим. к с. 395 кн. 1 наст. изд.
Пивато — ресторатор в Петербурге.
хевсуры — этнографическая группа грузин.
‘Алатр’ — см. прим. к с. 189 кн. 2 наст. изд.
Магазин Шанкс — магазин Д.С. Шанкса был открыт на Кузнецком Мосту в 1880 г. (с 1961 по 2008 г. в нем располагался магазин женской одежды ‘Светлана’).
трельяж — здесь: тонкая решетка для вьющихся растений.
кордегардия — см. прим. к с. 600 кн. 1 наст. изд.
театр Виши — имеется в виду Оперный театр в г. Виши (Франция).
Всерабис — см. прим. к с. 84 кн. 1 наст. изд.
‘Мыловар’ — правильное название ‘Сторож’ (1923), ‘Человек с пауком’ — правильное название ‘Паук’ (1923), ‘Отшельник’ (1923).
эскарго — см. прим. к с. 188 кн. 1 наст. изд.
‘Восторженных похвал пройдет минутный шум…’ — из стихотворения А.С. Пушкина ‘Поэту’ (1830).
Коровин Константин Алексеевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Смерть отца, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1932
  2. Доктор, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1939
  3. Из воспоминаний, Засодимский Павел Владимирович, Год: 1908
  4. Дело о гибели Российской империи, Карабчевский Николай Платонович, Год: 1925
  5. Воспоминания 1917 г, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1917
  6. Записки человека, Галахов Алексей Дмитриевич, Год: 1888
  7. Мои темницы, Пеллико Сильвио, Год: 1832
  8. Записки (1881-1916), Садовской Борис Александрович, Год: 1925
Электронная библиотека