В. М. Дорошевичъ
Шаляпинъ въ ‘Мефистофел’
Шаляпинъ въ ‘Мефистофел’
(Изъ миланскихъ воспоминаній)
(Изъ миланскихъ воспоминаній)
——
——
——
——
——
——
——
——
Шаляпин в ‘Мефистофеле’, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1905
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ IV. Литераторы и общественные дятели. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 203
Представленіе ‘Мефистофеля’ начиналось въ половин девятаго.
Въ половин восьмого Арриго Бойто раздлся и легъ въ постель.
— Никого не пускать, кром посланныхъ изъ театра.
Онъ поставилъ на ночной столикъ растворъ брома.
И приготовился къ ‘вечеру пытокъ’.
Словно приготовился къ операціи.
Пятнадцать лтъ тому назадъ ‘Мефистофель’ въ первый разъ былъ поставленъ въ ‘Scala1‘.
Арриго Бойто, одинъ изъ талантливйшихъ поэтовъ и композиторовъ Италіи, — долго, съ любовью работалъ надъ ‘Мефистофелемъ’.
Ему хотлось возсоздать въ опер Гётевскаго ‘Фауста’, — вмсто разсыропленнаго, засахареннаго, кисло-сладкаго ‘Фауста’ Гуно.
Настоящаго Гётевскаго ‘Фауста’. Настоящаго Гётевскаго Мефистофеля.
Онъ переводилъ и укладывалъ въ музыку Гётевскія слова.
Онъ ничего не ршался прибавить отъ себя.
У Гёте Мефистофель появляется изъ пуделя.
Это невозможно на сцен.
Какъ сдлать?
Бойто бьется, роется въ средневковыхъ нмецкихъ легендахъ ‘о доктор Фауст, продавшемъ свою душу чорту’.
Находитъ!
Въ одной легенд чортъ появляется изъ монаха.
15 лтъ тому назадъ ‘Мефистофель’ былъ поставленъ въ ‘Scala’.
Мефистофеля исполнялъ лучшій басъ того времени.
15 лтъ тому назадъ публика освистала ‘Мефистофеля’.
Раненый въ сердце поэтъ-музыкантъ съ тхъ поръ въ ссор съ миланской публикой.
Онъ ходитъ въ театръ на репетиціи. На спектакль — никогда.
Мстительный итальянецъ не можетъ забыть.
‘Забвенья не далъ Богъ, да онъ и не взялъ бы забвенья’.
Онъ не желаетъ видть:
— Этой публики!
Затмъ ‘Мефистофель’ шелъ въ другихъ театрахъ Италіи. Съ огромнымъ успхомъ. ‘Мефистофель’ обошелъ весь міръ, поставленъ былъ на всхъ оперныхъ сценахъ. Отовсюду телеграммы объ успх.
Но въ Милан его не возобновляли.
И вотъ сегодня ‘Мефистофель’ апеллируетъ къ публик Милана.
Сегодня пересмотръ ‘дла объ Арриго Бойто, написавшемъ оперу ‘Мефистофель».
Пересмотръ несправедливаго приговора. Судебной ошибки.
Въ качеств защитника приглашенъ какой-то Шаляпинъ, откуда-то изъ Москвы.
Зачмъ? Почему?
Говорятъ, онъ создалъ Мефистофеля въ опер Гуно. А! Такъ вдь то Гуно! Нтъ на оперной сцен артиста, который создалъ бы Гётевскаго Мефистофеля, настоящаго Гётевскаго Мефистофеля. Нтъ!
На репетиціи Бойто, слушая свою оперу, сказалъ, ни къ кому не обращаясь:
— Мн кажется, въ этой опер есть мста, которыя не заслуживаютъ свиста!
Онъ слушалъ, онъ строго судилъ себя.
Онъ вынесъ убжденіе, что это не плохая опера.
Но спектакль приближается. Бойто не въ силахъ пойти даже за кулисы.
Онъ раздлся, легъ въ постель, поставилъ около себя растворъ брома:
— Никого не пускать, кром посланнаго изъ театра!
И приготовился къ операціи.
Такъ наступилъ вечеръ этого боя.
Настоящаго боя, потому что передъ этимъ въ Милан шла мобилизація.
Редакція и театральное агентство при газет ‘Il Teatro2‘ полны народомъ.
Можно подумать, что это какая-нибудь политическая сходка. Заговоръ. Лица возбуждены. Жесты полны негодованія. Не говорятъ, а кричатъ.
Всхъ покрываетъ великолпный, ‘какъ труба’, басъ г. Сабеллико:
— Что же, разв нтъ въ Италіи пвцовъ, которые пли ‘Мефистофеля’? И пли съ огромнымъ успхомъ? Съ тріумфомъ?
Г. Сабеллико ударяетъ себя въ грудь.
Восемь здоровенныхъ басовъ одобрительно крякаютъ.
— Я плъ ‘Мефистофеля’ въ Ковенгартенскомъ театр, въ Лондон! Первый оперный театръ въ мір!
— Я объздилъ съ ‘Мефистофелемъ’ всю Америку! Меня въ Америку выписывали!
— Позвольте! Да я плъ у нихъ же въ Россіи!
Вс басы, тенора, баритоны хоромъ ршили:
— Это гадость! Это гнусность! Что жъ, въ Италіи нтъ пвцовъ?
— Кто же будетъ приглашать насъ въ Россію, если въ Италію выписываютъ русскихъ пвцовъ? — выводилъ на высокихъ нотахъ какой-то тенорокъ.
— Выписывать на гастроли благо медвдя! — ревли баритоны.
— Надо проучить! — рявкали басы.
У меня екнуло сердце.
— Вс эти господа идутъ на ‘Мефистофеля’? — освдомился я у одного изъ знакомыхъ пвцовъ.
— Разумется, вс пойдемъ!
Редакторъ жалъ мн, коллег, руку. По улыбочк, по бгающему взгляду я видлъ, что старая, хитрая бестія готовитъ какую-то гадость.
— Заране казнить ршили? — улыбаясь, спросилъ я.
Редакторъ заерзалъ:
— Согласитесь, что это большая дерзость хать пть въ страну пвцовъ! Вдь не сталъ бы ни одинъ піанистъ играть передъ вашимъ Рубинштейномъ! А Италія, это — Рубинштейнъ!
Директоръ театральнаго бюро сказалъ мн:
— Для г. ‘Скіаляпино’3, конечно, есть спасенье. Клака. Купить какъ можно больше клаки, — будутъ бороться со свистками.
Мы вышли вмст со знакомымъ пвцомъ.
— Послушайте, я баритонъ! — сказалъ онъ мн. — Я Мефистофеля не пою. Мн вашъ этотъ Скіаляпино не конкурентъ. Но, однако! Если бы къ вамъ, въ вашу Россію, стали ввозить пшеницу, — что бы вы сказали?
Секретарь театра ‘Scala’ сидлъ подавленный и убитый:
— Что будетъ? Что будетъ? Выписать русскаго пвца въ ‘Scala’! Это авантюра, которой намъ публика не проститъ!
Супруг . И. Шаляпина, въ его отсутствіе, подали карточку:
— Signor такой-то, директоръ клаки театра ‘Scala’.
Вошелъ ‘джентльменъ въ желтыхъ перчаткахъ’, какъ ихъ здсь зовутъ. Развалился въ кресл:
— Мужа нтъ? Жаль. Ну, да я поговорю съ вами. Вы еще лучше поймете. Вы сами итальянская артистка. Вы знаете, что такое здсь клака?
— Да. Слыхала. Знаю.
— Хочетъ вашъ мужъ имть успхъ?
— Кто жъ изъ артистовъ…
— Теноръ, поющій Фауста, платитъ намъ столько-то. Сопрано, за Маргариту — столько-то. Другое сопрано, за Елену — столько-то! Теперь вашъ мужъ! Онъ поетъ заглавную партію. Это стоитъ дороже.
— Я передамъ…
— Пожалуйста! Въ этомъ спектакл для него все. Или слава или ему къ себ въ Россію стыдно будетъ вернуться! Противъ него вс. Будетъ шиканье, свистки. Мы одни можемъ его спасти, чтобы можно было дать въ Россію телеграмму, ‘Successo colossale, triumpho completto, tutti arii bissati4‘. Заплатитъ… Но предупреждаю, какъ слдуетъ заплатитъ, — успхъ… Нтъ…
Онъ улыбнулся:
— Не сердитесь… Ха-ха! Что это будетъ! Что это будетъ! Намъ платятъ уже его противники. Но я человкъ порядочный и ршилъ раньше зайти сюда. Можетъ-быть, мы здсь сойдемся. Зачмъ же въ такомъ случа рзать карьеру молодого артиста?
И Спарафучилле откланялся:
— Итакъ, до завтра. Завтра отвтъ. Мой поклонъ и привтъ вашему знаменитому мужу. И пожеланіе успха. Отъ души желаю ему имть успхъ!
На слдующій день въ одной изъ большихъ политическихъ газетъ Милана появилось письмо . И. Шаляпина.
‘Ко мн въ домъ явился какой-то шефъ клаки, — писалъ Шаляпинъ, — и предлагалъ купить аплодисменты. Я аплодисментовъ никогда не покупалъ, да это, и не въ нашихъ нравахъ. Я привезъ публик свое художественное созданіе и хочу ея, только ея свободнаго приговора: хорошо это или дурно. Мн говорятъ, что клака, это — обычай страны. Этому обычаю я подчиняться не желаю. На мой взглядъ, это какой-то разбой’.
Въ галлере Виктора-Эммануила, на этомъ рынк пвцовъ, русскіе артисты сидли отдльно за столиками въ кафе Биффи.
— Шаляпинъ конченъ!
— Самъ себя зарзалъ!
— Какъ такъ? Соваться — не зная обычаевъ страны.
— Какъ ему жена не сказала?! Вдь она сама итальянка!
— Да что жъ онъ такого сдлалъ, — спросилъ я, — обругалъ клакеровъ?
— Короля клакеровъ!!!
— Самого короля клакеровъ!
— Мазини, Таманьо подчинялись, платили! А онъ?
— Что они съ нимъ сдлаютъ! Нтъ, что они съ нимъ сдлаютъ!
— Скажите, — обратился ко мн одинъ изъ русскихъ артистовъ, — вы знакомы съ Шаляпинымъ?
— Знакомъ.
— Скажите ему… отъ всхъ отъ насъ скажите… Мы не хотимъ такого позора, ужаса, провала… Пусть немедленно помирится съ клакой. Ну, придется заплатить дороже. Только и всего. За деньги эти господа готовы на все. Ну, извиниться, что ли… Обычай страны. Законъ! Надо повиноваться законамъ!
И онъ солидно добавилъ:
— Dura lex, sed lex5!
— Съ такимъ совтомъ мн стыдно было бы прійти къ Шаляпину!
— Въ такомъ случа пусть узжаетъ. Можно внезапно заболть. По крайней мр, хоть безъ позора!
Пвцы-итальянцы хохотали, болтали съ веселыми, злорадными, насмшливыми лицами.
Вся ‘галлерея’ была полна Мефистофелями.
— Ввалился сверный медвдь и ломаетъ чужіе нравы!!
— Ну, теперь они ему покажутъ!
— Теперь можно быть спокойными!
Одинъ изъ пріятелей-итальянцевъ подошелъ ко мн:
— Долго остаетесь въ Милан?
— Узжаю сейчасъ же посл перваго представленія ‘Мефистофеля’.
— Ахъ, вмст съ Скіаляпино!
И онъ любезно пожалъ мн руку.
‘Король клаки’ ходилъ улыбаясь, — демонстративно ходилъ, демонстративно улыбаясь, — на виду у всхъ по галлере и въ отвтъ на поклоны многозначительно кивалъ головой.
Къ нему подбгали, за нсколько шаговъ снимая шапку, подобострастно здоровались, выражали соболзнованіе.
Словно настоящему королю, на власть котораго какой-то сумасшедшій осмлился посягнуть.
Одинъ пвецъ громко при всхъ сказалъ ему:
— Ну, помните! Если вы эту штуку спустите, — мы будемъ знать, что вы такое. Вы — ничто и мы вамъ перестанемъ платить. Зачмъ въ такомъ случа? Поняли?
Шефъ клаки только многозначительно улыбался.
Все его лицо, глаза, улыбка, поза, — все говорило:
— Увидите!
Никогда еще ему не воздавалось такихъ почестей, никогда онъ не видлъ еще такого подобострастія.
На немъ покоились надежды всхъ.
— Слушайте, — сказалъ мн одинъ изъ итальянскихъ пвцовъ, интеллигентный человкъ, — вашъ Скіаляпино сказалъ то, что думали вс мы. Но чего никто не ршался сказать. Онъ молодчина, но ему свернутъ голову. Мы вс…
Онъ указалъ на собравшихся у него пвцовъ, интеллигентныхъ людей, — рдкое исключеніе среди итальянскихъ оперныхъ артистовъ.
— Намъ всмъ стыдно, — стыдно было читать его письмо. Мы не артисты, мы ремесленники. Мы покупаемъ себ аплодисменты, мы посылаемъ телеграммы о купленныхъ рецензіяхъ въ театральныя газеты и платимъ за ихъ помщенье. И затмъ радуемся купленнымъ отчетамъ о купленныхъ аплодисментахъ. Это глупо. Мы дураки. Этимъ мы, артисты, художники, поставили себя въ зависимость, въ полную зависимость отъ шайки негодяевъ въ желтыхъ перчаткахъ. Они наши повелители, — мы ихъ рабы. Они держатъ въ рукахъ нашъ успхъ, нашу карьеру, судьбу, всю нашу жизнь. Это унизительно, позорно, нестерпимо. Но зачмъ же кидать намъ въ лицо это оскорбленіе? Зачмъ одному выступать и кричать: ‘Я не таковъ. Видите, я не подчиняюсь. Не подчиняйтесь и вы!’ Когда безъ этого нельзя! Поймите, нельзя! Это такъ, это заведено, это вошло въ плоть и кровь. Этому и посильне насъ люди подчинялись. Подчинялись богатыри, колоссы искусства.
— Этому вашему Скіаляпино хорошо. Ему свернутъ здсь голову, освищутъ, не дадутъ пть, — онъ слъ и ухалъ назадъ къ себ. А намъ оставаться здсь, жить здсь. Мы не можемъ поступать такъ. Нечего намъ и кидать въ лицо оскорбленіе: ‘Вы покупаете аплодисменты! Вы въ рабств у шайки негодяевъ!’
— Да и что докажетъ вашъ Скіаляпино? Лишній разъ всемогущество шайки джентльменовъ въ желтыхъ перчаткахъ! Они покажутъ, что значитъ итти противъ нихъ! Надолго, навсегда отобьютъ охоту у всхъ! Вотъ вамъ и результатъ!
Эти горячія возраженія сыпались со всхъ сторонъ.
— Но публика? Но общественное мнніе? — вопіялъ я.
— Ха-ха-ха! Публика!
— Ха-ха-ха! Общественное мнніе.
— Публика возмущена!
— Публика?! Возмущена?!
— Онъ оскорбилъ нашихъ итальянскихъ артистовъ, сказавъ, что они покупаютъ аплодисменты!
— Общественное мнніе говоритъ: не хочешь подчиняться существующимъ обычаямъ, — не иди на сцену! Вс подчиняются, что жъ ты за исключеніе такое? И подчиняются, и имютъ успхъ, и отличные артисты! Всякая профессія иметъ свои неудобства, съ которыми надо мириться. И адвокатъ говоритъ: ‘И у меня есть въ профессіи свои неудобства. Но подчиняюсь же я, не ору во все горло!’ И докторъ, и инженеръ, и вс.
— Но неужели же никто, господа, — никто не сочувствуетъ?
— Сочувствовать! Въ душ-то вс сочувствуютъ. Но такія вещи, какія сказалъ, сдлалъ вашъ Скіаляпино, — не говорятся, не длаются.
— Онъ поплатится!
И они вс жалли Шаляпина:
— Этому смльчаку свернутъ голову!
Мн страшно, — прямо страшно было, когда я входилъ въ театръ.
Сейчасъ…
Кругомъ я видлъ знакомыя лица артистовъ. Шефъ клаки, безукоризненно одтый, съ сіяющимъ видомъ именинника, перелеталъ отъ одной группы какихъ-то подозрительныхъ субъектовъ къ другой и шушукался.
Словно полководецъ отдавалъ послднія распоряженія передъ боемъ.
Вотъ сейчасъ я увижу проявленіе ‘націонализма’ и ‘патріотарства’, которыя такъ часто и горячо проповдуются у насъ.
Но почувствую это торжество на своей шкур.
На русскомъ.
Русскаго артиста освищутъ, ошикаютъ за то только, что онъ русскій.
И я всей болью души почувствую, что за фальшивая монета патріотизма, это — патріотарство. Что за несправедливость, что за возмущающая душу поддлка національнаго чувства этотъ ‘націонализмъ’.
Я входилъ въ итальянское собраніе, которое сейчасъ казнитъ иностраннаго артиста только за то, что онъ русскій.
Какая нелпая стна ставится между артистомъ, талантомъ, геніемъ и публикой!
Какъ испорчено, испакощено даже одно изъ лучшихъ наслажденій жизни — наслажденіе чистымъ искусствомъ.
Какъ ужасно чувствовать себя чужимъ среди людей, не желающихъ видть въ человк просто человка.
Вс кругомъ казались мн нелпыми, дикими, опьяненными, пьяными.
Какъ они не могутъ понять такой простой истины? Шаляпинъ — человкъ, артистъ. Суди его какъ просто человка, артиста.
Какъ можно собраться казнить его за то, что:
— Онъ — русскій!
Только за это.
Я въ первый разъ въ жизни чувствовалъ себя ‘иностранцемъ’, чужимъ.
Все былъ русскій и вдругъ сдлался иностранецъ.
Въ театръ было пріятно итти такъ же, какъ на казнь.
Я знаю, какъ ‘казнятъ’ въ итальянскихъ театрахъ.
Свистъ, — нельзя услышать ни одной ноты.
На сцену летитъ — что попадетъ подъ руку.
Кошачье мяуканье, собачій вой. Крики:
— Долой!
— Вонъ его!
— Собака!
Повторять объ успх значило бы повторять то, что извстно всмъ.
Дирижеръ г. Тосканини наклонилъ палочку въ сторону Шаляпина.
Шаляпинъ не вступаетъ.
Дирижеръ снова указываетъ вступленіе.
Шаляпинъ не вступаетъ.
Вс въ недоумніи. Вс ждутъ. Вс ‘приготовились’.
Дирижеръ въ третій разъ показываетъ вступленіе.
И по чудному театру ‘Scala’, — съ его единственнымъ, божественнымъ резонансомъ, — расплывается мягкая, бархатная могучая нота красавца-баса.
— Ave Signor6!
— А-а-а! — проносится изумленное по театру.
Мефистофель кончилъ прологъ. Тосканини идетъ дальше. Но громовые аккорды оркестра потонули въ рев:
— Скіаляпино!
Шаляпина, оглушеннаго этимъ ураганомъ, не соображающаго еще, что же это длается, что за ревъ, что за крики, — выталкиваютъ на сцену.
— Идите! Идите! Кланяйтесь!
Режиссеръ въ недоумніи разводитъ руками:
— Прервали симфонію! Этого никогда еще не было въ ‘Scala’!
Театръ реветъ. Машутъ платками, афишами.
Кричатъ:
— Скіаляпино! Браво, Скіаляпино! Гд же клака?
Когда Шаляпинъ въ пролог развернулъ мантію и остался съ голыми плечами и руками, одинъ изъ итальянцевъ-мефистофелей громко замтилъ въ партер:
— Пускай русскій идетъ въ баню.
Но на него такъ шикнули, что онъ моментально смолкъ.
Съ итальянской публикой не шутятъ.
— Что же ‘король клаки’? Что же его банда джентльменовъ въ желтыхъ перчаткахъ? — спросилъ я у одного изъ знакомыхъ артистовъ.
Онъ отвтилъ радостно:
— Что жъ они? Себ враги, что ли? Публика разорветъ, если посл такого пнія, такой игры кто-нибудь свистнетъ!
Это говорила публика, сама публика, и ложь, и клевета, и злоба не смли поднять своего голоса, когда говорила правда, когда говорилъ художественный вкусъ народа-музыканта.
Вс постороннія соображенія были откинуты въ сторону.
Все побждено, все сломано.
Въ театр гремла свои радостные, свои торжествующіе аккорды правда.
Пытки начались.
Прошло полчаса съ начала спектакля.
Арриго Бойто, какъ на операціонномъ стол, лежалъ у себя на кровати.
Звонокъ.
— Изъ театра.
— Что?
— Колоссальный успхъ пролога.
Каждый полчаса посланный:
— Fischio7 повторяютъ!
— Скіаляпино овація!
— Сцена въ саду — огромный успхъ!
— ‘Ecco il mondo8‘ — громъ аплодисментовъ!
Передъ послднимъ актомъ влетлъ одинъ изъ директоровъ театра:
— Фракъ для маэстро! Блый галстукъ! Маэстро, вставайте! Публика васъ требуетъ! Вашъ ‘Мефистофель’ иметъ безумный успхъ!
Онъ кинулся цловать блднаго, взволнованнаго, поднявшагося и свшаго на постели Бойто.
Все забыто, маэстро! Все искуплено! Вы признаны! Публика созналась въ ошибк. Все забыто! Забыто, не такъ ли? Идите къ вашей публик. Она ваша. Она васъ ждетъ!
— А Мефистофель? — спрашиваетъ Бойто. — Это не такой, какихъ видли до сихъ поръ? Увидали, наконецъ, такого Мефистофеля, какой мн былъ нуженъ? Это Гётевскій Мефистофель?
— Это Гётевскій. Такого Мефистофеля увидли въ первый разъ. Это кричатъ вс.
— Въ такомъ случа я завтра пойду посмотрть въ закрытую ложу.
И Бойто повернулся къ стн:
— А теперь, дружище, оставьте меня въ поко. Я буду спать. Я отомщенъ.