Шагин Хадля, Кондурушкин Степан Семенович, Год: 1908 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 43 минут(ы)

Степан Семёнович Кондурушкин

Шагин Хадля

Источник: Кондурушкин С. С. Сирийские рассказы. — СПб.: Товарищество ‘Знание’, 1908. — С. 55.

I

Почти к самой вершине старого Гермона, к его снежной шапке, прижалось с запада высокое предгорье.

От этого своего детища Гермон отделяется только маленьким ущельем. Предгорье и Гермон схожи друг с другом, как отец с сыном: те же беспорядочные груды скал, покрытых, иногда, редкими корявыми дубками, тот же серый цвет камней, те же пропасти и ущелья, — всё имеет один облик семьи общего праотца, дикого Антиливана.

И люди здесь так же серы и дики, как окружающие скалы. Так же серы их однообразные деревни, разбросанные по скатам гор и по краям ущелий. Серые ослики, серые козы, серые тучи…

Серые скалы с ненавистью давят здесь всякий живой цвет, всякую зелень. Они нависают грозною тяжестью над купами стройных тополей, растущих в глубине долин у вод потоков. Они готовы стряхнуть вниз страшные глыбы и задавить единственные искры жизни матери-природы. Здесь царство камней, царство мёртвого серого цвета, царство холодного дыхания старца Гермона, который бо?льшую часть года не снимает своей белой снежной шапки и угрюмо смотрит во все стороны мира.

Почти на вершине этого предгорья, на крутом скате прилепилось к скалам небольшое мусульманское село Шиба. Все дома здесь имеют только одну полную — переднюю стену. Остальные три стены тонут в крутом скате горы. Плоские крыши одним краем прислоняются к земле, к ногам домов, стоящих выше, поэтому всё село имеет вид большой лестницы с гладкими ступеньками из крыш. По этим ступенькам зимой во время дождей прыгают и пенятся горные потоки.

А наверху, над селом, нависли те же страшные серые глыбы. Они, как будто, смеются над людьми, держат их постоянно в страхе. ‘Вот, если мы захотим, то скатимся по вашим гнёздам вниз и всё разрушим в одну минуту!’ — казалось, говорят они и продолжают висеть над селом, как страшный тяжёлый сон.

Недавно, действительно, оторвался сверху один камень, прокатился по селу, сделал через всё село сплошную дорогу, подавил людей, скот и спокойно улёгся в глубине ущелья, точно достиг желанного счастья. Придавленные дома понемногу приподнялись, обстроились на том же месте. След камня-разрушителя понемногу затянулся, людей народилось вновь больше, чем умерло. Значит, рана горного села зажила, как заживает, в конце концов, всякая рана…

Начавшись почти на самой вершине предгорья, дома Шиба скатывались на восток, к Гермону. Но, докатившись до ущелья, они остановились и выстроились длинным рядом над неглубокой пропастью. Там, внизу, под селом, из пещеры Гермона вытекает могучий холодный ключ, сбегает по камням и разносит клочки зелени по извилистому дну ущелья. Вода прыгает с камня на камень, немолчно шумит, оглашая горы радостным голосом жизни. Поток пенится по всей своей длине, точно целые тысячи белых овец бегут длинною толпой к своему ночлегу и прыгают с нетерпеливым блеянием. Поток этот поит село Шиба, ворочает его незатейливые мельницы и служит, кажется, единственной причиной, почему Шиба стоит на этой дикой, почти неприступной, высоте.

А то, действительно, жить здесь людям совершенно незачем. Летом серые скалы. Зимой туманы туч или толстый слой снега. Видна только полоса неба, да спина Гермона.

Гермон закрыл от Шиба весь мир. По Гермону бродят лисицы, шакалы и бурые медведи. Звери приходят ночью в самое село, прогуливаются по крышам и заводят с шибскими собаками драку. Людей они не трогают.

Но неизвестно, кто кого больше боится в Шиба: люди зверей, или звери людей. Одно несомненно, что люди здесь так же дики и суровы, как и звери. Говорят они отрывисто, громко, точно лают. Голоса у них с хрипотой, грубые, взор хмурый, недоверчивый. Живут они, почти никого и ничего, кроме односельчан и своего села, не видят. Живут и славят Аллаха и его пророка Мухаммада, как и все правоверные на свете.

Одно им было известно несомненно, что после смерти будет гораздо лучше, чем на земле: они будут жить не на серых и вечно грозящих опасностью камнях, а в зелёных долинах и орошённых водою садах. У них будут не такие, как теперь, грубые и дикие жёны, а мягкие, белые, прекрасные гурии, похожие на гиацинты и кораллы.

Разделяли ли их ожидания медведи и шакалы снежного Гермона — неизвестно. Только, когда в торжественный час южной горной полуночи муэдзин выходил на белый круглый минарет петь призывную молитву, шакалы садились на камни, поднимали кверху трубами свои хвосты и подпевали тянущим за душу воем.

Жили в Шиба не только мусульмане, но и христиане. Христиан было в Шиба немного. Поселились они здесь не так давно, каких-нибудь сорок лет назад. В шестидесятых годах прошлого столетия на Ливане случилось восстание друзов [*]. Восстание это распространилось быстро по всей южной Сирии, достигло и Хаурана. Друзы резали христиан, не щадили и мусульман. Многие сёла и деревни опустели. Кому удалось бежать из-под ножа, те убежали.

[*] — Друзы — арабское племя, исповедуют особую религию — друзскую.

В это время несколько десятков христиан прибежало в Шиба.

Правда, что Гермон закрыл от Шиба весь мир, но он же закрыл и Шиба от всего мира. А это не одно и то же. Когда дикие шайки друзов бродили по дамасской долине, в Хасбее и Рашее [*], обагряя горы человеческой кровью, жители Шиба спокойно сидели в своих гнёздах и держали только наготове оружие. Но кому была охота взбираться на Гермон выше облаков и искать там врагов!..

[*] — Города вокруг Гермона.

Мусульмане приняли христиан с большими унижениями и притеснениями.

Чтобы не раздражать строптивых почитателей пророка, христиане должны были оказывать им всякое уважение. Так, они праздновали не только свои праздники, но и праздники мусульман. Хотя христиане и построили себе небольшой дом для церкви, однако колокола им вешать не дозволялось, ибо от колокольного звона у пророка Мухаммада на небе может разболеться голова. Христиане не имели права ездить верхом на хороших лошадях и в лошадиных сёдлах, а только на ослах и мулах, в ослиных сёдлах. Христиане подвергались частым побоям и всяким оскорблениям. Мусульмане делали с ними что хотели. Они не давали проходу христианским женщинам и всячески их унижали и насиловали, так что христианки боялись часто выходить из дому.

На мусульман трудно было найти управу. Да никто и не хотел бы искать её: пожалуешься правительству на одного, а сотня его родственников может отомстить вдесятеро, даже убить…

Так и жили христиане в полном унижении перед мусульманами, но из Шиба не уходили. Куда же пойдёшь с насиженного клочка земли на голод и холод? Где найдёшь себе дом и кусок хлеба?

Но особенно тяжело было христианам в 1877 году, когда шла русско-турецкая война, и когда с поля битвы в снега Гермона стали доходить разные слухи о победах и поражениях. Говорили, что турецкие войска перебили всех русских, русского царя взяли в плен и отрубили ему голову. Тогда мусульмане села Шиба стали радоваться, стрелять из ружей и кричать: ‘Смерть безбожникам!’ Встречаясь с христианином на улице, каждый мусульманин говорил:

— Безбожник, нагни свою голову!

Христианин покорно нагибал голову. Мусульманин бил его по шее, сшибал на землю с головы феску и шёл дальше. Когда христианин замечал, что сзади него идёт мусульманин, он должен был остановиться, пропустить правоверного вперёд и следовать за ним в отдалении. Встречаясь, он тоже останавливался, нагибал в знак покорности свою голову и ожидал, пока мимо него пройдёт почитатель пророка…

Правда, когда мусульмане узнали, что победили в конце концов не мусульмане, что русский царь жив и совсем не пленён, то немного поутихли в своих бесчинствах, но злобу всё же против безбожников держали.

Так и жили в Шиба мусульмане и христиане во вражде. А серые скалы по-прежнему висели над селом и давили своею тяжестью и однообразием цвета всякую жизнь. Сами бесплодные, холодные, голые, они подавляли собой не только живую зелень трав и деревьев, но, кажется, и всякую живую человеческую мысль, живое чувство любви и сострадания в сердцах обывателей заброшенного глухого села Шиба.

II

Так, вероятно, продолжалось бы в Шиба и до настоящего времени, если бы туда несколько лет назад не переехал на жительство Шагин Хадля.

Попал Шагин в Шиба случайно — так сложились обстоятельства. Жил он раньше в долине озера Мерома, кочевал со стадами по лугам вод Иордана, но не поладил с некоторыми арабскими шейхами-бедуинами. В это время в Шиба умер один христианин, его бездетный дядя, и оставил ему в наследство небольшой клочок земли, виноградник и дом. Шагин был человек очень решительный. Долго думать ни над чем не любил. В какой-нибудь месяц он распродал всех своих овец, продал лошадей поплоше и оставил себе лишь несколько лучших кобылиц. После этого забрал свои пожитки, жену, детей, вскочил на лучшую кобылицу и поехал из жаркой меромской долины в холодные снега Гермона.

Уже одно появление Шагина Хадля в Шиба должно было вызвать неудовольствие мусульман. Шагин имел большой рост, богатырское сложение. Его бронзовое, блестевшее жиром, лицо, тёмно-серые глаза, — дышали отвагой и решимостью. Ходил он смело, уверенно, грудью вперёд, смотрел на всякого встречного надменно, точно хотел сказать: ‘Кто бы ты ни был, я тебя не боюсь, бойся ты меня’… За поясом под абаи у него всегда торчали кинжал и пистолет. В руке он носил нагайку, которой мог при случае расправиться не хуже кинжала.

Христиане села Шиба знали нрав Шагина. Одни радовались переселению Шагина в Шиба, надеялись, что он не даст их мусульманам в обиду, другие, напротив, боялись, думая, что Шагин очень озлобит мусульман.

Было начало зимы. Все жители Шиба убрались на полях и огородах, и большую часть времени проводили дома. По вечерам, в ожидании молитвы, мусульмане любили посидеть над пропастью, где внизу шумел поток. Мимо этой пропасти по камням пролегала узкая тропинка — единственно-возможный доступ к селению Шиба. По этой тропинке и поднимался Шагин Хадля. Впереди ехал он сам на чистокровной арабской кобылице, за ним на другой кобылице ехала его жена, за женой старшая дочь и два маленьких мальчика, а сзади тянулись лошади и мулы, нагруженные всяким домашним скарбом.

Гулко раздавались между гор стук копыт о камни, фырканье лошадей и мулов. В долину уже спустился фиолетовый сумрак южного вечера. Внизу, в глубине пропасти, метался по камням поток и сверкал сквозь покров вечерних теней белою пеной. Во все стороны высились немые серые скалы, одетые синеватой дымкой вечера. В горах было тихо и торжественно, точно в храме на вечерней молитве, где носится синий дымок кадильницы. А над всеми горами в вышине играли золотые иглы солнечных лучей. Вершина Гермона зарделась румянцем заката.

Шагин приближался к Шиба. По дороге он встретил одного из христиан села, по имени Зыки.

— Добрый вечер, господин Шагин! — радостно воскликнул Зыки.

— Добрый вечер! — пробасил Шагин. — Как твои дела?

— Слава Богу! Как твоё здоровье?

— Да спасёт тебя Бог, ничего. Как дела христиан Шиба?

— Слава Богу! Ждут тебя. Очень по тебе соскучились…

Долго они ещё спрашивали друг друга о здоровье родных, знакомых, лошадей, коз, верблюдов, даже ослов и кур, пока не перебрали все обычные арабские любезности. Наконец, Зыки побежал перед Шагином в село, из вежливости показывая дорогу.

Обогнув отвесную скалу, Шагин сразу въехал в Шиба и наткнулся на мусульман, рассевшихся, по обыкновению, на камнях у самой дорожки, свесив ноги вниз в пропасть. Они с удивлением посмотрели на вновь прибывшего, на его красивую лошадь и оружие.

— Пожалуйста, посторонитесь с дороги! — крикнул Шагин. — Разве не видите, что лошади пройти здесь не могут?

Мусульмане медленно и важно приподнялись с дороги и отошли к селу на широкую площадку.

— Кто ты? — спросил его один из мусульман.

— Я — Шагин Хадля! А ты не знаешь? Так с этих пор будем знать друг друга!

— Шагин Хадля! — воскликнул мусульманин. — Безбожник!.. А кто дал тебе позволение садиться на такую лошадь, в такое хорошее седло? Ты, собака-христианин, не достоин этого! Слезай с лошади!

Шагин потемнел от негодования. Он дёрнул поводья так сильно, что кобылица поднялась на задние ноги.

— Я сижу на своей лошади! — прохрипел он. — Еду я в свой дом. А кто из нас собака, я тебе сейчас покажу!

Он ударил острыми стременами по бокам лошади. Добрая кобылица вытянулась и одним прыжком очутилась около мусульманина. Мелькнула нагайка и обвилась через голову и плечо правоверного. Тот застонал и повалился на камни. Все точно онемели от неожиданности. Никто не сказал больше ни слова, и Шагин важно поехал по селу.

Таков был въезд Шагина в Шиба.

Весть о неслыханной дерзости быстро разнеслась по селу. Мусульмане заволновались.

Как! Собака-христианин смеет бить мусульманина? О, Аллах! Ты не позволишь унизить своих верных сынов. Ты всегда помогал правоверным в победе над сильнейшими врагами. Неужели должны твои верные рабы терпеть унижение от христианской собаки?!

В селе началось необычное движение. Мусульмане сходились на улицах, переходили из дома в дом, озлобленно махая руками. Даже собаки начали нервно огрызаться друг на друга, будто у них тоже были разные религиозные убеждения.

Но вот зашло солнце. Запел муэдзин:

— Велик Бог, велик Бог, велик Бог, и нет Божества, кроме единого Бога!..

Волнение стихло. Правоверные в молчании потянулись в мечеть на молитву, бормоча в бороду первую главу из Корана. Совершив омовение, почитатели пророка начали молиться. Предстоятель прочитал вечерние молитвы.

Но после молитвы мусульмане не вышли из мечети. Они ещё долго о чём-то совещались между собой.

А Шагин Хадля вошёл в свой дом и поставил в конюшню лошадей. Его жена и дочь разбирали вещи, готовили ужин. В это время, по обычаю, к Шагину начали собираться гости, чтобы приветствовать добром его приезд. Пришёл священник Жорьес в истрёпанной рясе, под которой виднелось грязное коричневое тело. В свалявшейся бороде у него было много соломы, которую он не успел вытряхнуть на дворе, поэтому снял камилавку и начал выбирать в неё из бороды сор.

Жорьес сделался попом случайно. Не соглашался никто быть в Шиба попом. Его, как самого ледащего мужика, и заставили христиане принять священство. Он принял. Отслужив прихожанам в своей избе с грехом пополам первую обедню, он хотел сказать им поучение, но расплакался и сказал: ‘Православные христиане! Вы знаете, что я родился из испражнений быков, говорить не обучен! Да благословит вас Бог’. Так и стал с тех пор Жорьес попом в Шиба.

Пришёл пастух Камиль, восприемник и воспитатель всех коз села Шиба. Он знал их всех до единой, и для каждой у него было особое имя. От постоянной жизни со стадом в горах он стал таким же серым, как козы и скалы: серые усы, серое лицо, глаза и вся одежда.

Пришёл красильщик Гантус с синей бородой и синими руками. Пришёл мукарий[*] Саид, мясник Фарах, лавочник Шакир. Пришли все мужики из христиан Шиба. Входя в комнату, они снимали башмаки у двери, приветствовали вечер хозяина добром и рассаживались вдоль стен на подстилки и подушки, которые кое-как уже успела набросать жена Шагина.

[*] — Погонщик, извозчик.

— Быть беде, Шагин! — начал священник. — Напрасно ты побил мусульманина.

— Бог даст, ничего не будет, — отвечал Шагин. — Что же мне было делать? Да разрушит Бог его дом и сожжёт его бороду! Ведь он стал бранить меня!

— Э, Шагин! То ли было с нами, да мы терпели! — сказал пастух Камиль. — Что с ними поделаешь! Помирись с мусульманином. А то ни тебе, ни нам житья здесь не будет.

— Что же, я пойду к нему в дом и буду у него прощенья просить? Нет, уж, я лучше в другое место переселюсь, а не покорюсь.

И начали христиане бранить Шагина. Бранить не бранят, а так все ноют да ахают, точно у них зубы болят.

— Рабы вы! — рассердился Шагин. — Рабами родились, рабами и умрёте!

Гости испугались, что Шагин рассердился. Мукарий Саид примирительно сказал:

— Не сердись, Шагин. Мы из твоей воли не выйдем. Ты бык, а мы мухи под твоим хвостом. Делай, как знаешь. Только опасно так с мусульманами обращаться.

Напоил Шагин гостей кофе, простился с ними и вышел на крышу.

Село понемногу засыпало. Только изредка слышались неясные слова, точно Шиба бредило во сне пережитым дневным волнением, да раздавалось блеяние козы или долгий рёв страдающего бессонницей осла. В ущелье было совсем темно, но вверху искрились крупные звёзды, а окружающие горные вершины светились нежным отблеском снеговых кудрей Гермона.

Шагин всё ходил по крыше и дышал прохладным горным воздухом. Вдруг из темноты протянулась какая-то рука и дёрнула Шагина за абаи.

Шагин оглянулся. Перед ним, едва выделяясь из темноты, стоял человек. Шагин узнал в нём христианина Абдаллу.

Абдалла был весь какой-то тягучий. Его лицо то вытягивалось в аршин длиною, то совершенно исчезало, собираясь в сморщенный комочек. И сам он то вдруг съёжится, сделается почти незаметным, то вытянется неслышно, точно спрут, и достанет, не двигаясь с места, за целую сажень. Ходил Абдалла всегда тихо, извивался из стороны в сторону, ступал ногами осторожно, будто шёл по острым гвоздям. Он боялся всяких открытых и широких помещений. Как бы ни была широка улица или коридор, он всегда жался спиной к стене под крышей, подвигался вперёд боком и с такою осторожностью, точно пробирался по краю бездонной пропасти. Он был любопытен, как тысяча женщин. Будь Абдалла сыщиком, он знал бы всё, он везде бы присутствовал неслышно, невидимо. Это был гений-шпион, который останется миру неизвестным только потому, что родился и умрёт в Шиба…

— Что ты, Абдалла? — спросил Шагин.

Лицо Абдаллы из сморщенного яблока развернулось вдруг, как полотно, глаза выкатились, как две дамасские груши. Он оглянулся во все стороны, съёжился снова и шёпотом сказал:

— Шагин… Тебя мусульмане хотят сегодня ночью убить. Пять человек… Я сам слышал.

— О-го, го! — загоготал Шагин. — Ты или пьян, или врёшь.

При первом же звуке громкого Шагинова голоса Абдалла вдруг исчез. Удивлённый, Шагин оглянулся кругом. Абдаллы нигде не было. Он сошёл с крыши, обошёл кругом весь дом, и в одном углу под плоским навесом крыши при блеске звёзд с трудом разглядел вырезанное из сероватой бумаги и наклеенное на стену подобие человека. Вдруг эта бумага зашевелилась и ещё более тихим шёпотом проговорила:

— Правда, Шагин, клянусь Богом, это настоящая правда. Только смотри, Шагин, берегись. Борись, но не убивай никого из мусульман. Убьёшь — житья нам здесь не будет.

— Ну, если правда, так я их! — зашумел Шагин. — Расскажи, кто это там собирается…

Но Абдаллы опять уже не было, как ни искал его Шагин вокруг дома. Он исчез, точно дух.

Шагин ещё долго ходил по крыше. Его давила злоба, да и опасения не давали покоя. При каждом шорохе он пугливо оглядывался и хватался за оружие. Эта робость раздражала его. Попробовали бы они напасть на него лицом к лицу, в поле. А здесь в самом деле могут убить, как собаку из-за угла. Он прижался спиной к стене верхней комнаты, построенной на крыше, и стоял, прислушиваясь к малейшему шороху.

Жена приготовила ужин. Шагин поел, уложил жену, дочь и малых детей в нижнюю тёмную комнату, а сам остался в верхней. Там он затушил светильник, наложил на свою постель разной одежды и мякинных подушек, закрыл всё это одеялом, на месте головы положил войлочную тюбетейку, злобно усмехаясь, вышел из комнаты, захватил с собой ружьё, заряженное дробью и спрятался за стеной дома, поблизости.

Шагин стоял так долго, вглядываясь в темноту. Его томили ожидание и злоба, злоба неотмщённой насмешки, несмытой обиды. Они хотят убить Шагина из-за угла, зарезать его, как барана. Подлые трусы! Да не соврал ли Абдалла?..

Но вот невдалеке послышался шорох камней и звук осторожных шагов. Кто-то шёл. Шагин встрепенулся и замер на месте. Его руки превратились в стальные пружины и впились в ложу ружья.

Один за другим, как тени, влезли на крышу сначала двое, потом ещё трое, присели на корточки и прислушались. Слышно было, как они дышали сдавленно, тяжело. Через минуту они тихонько поползли к двери в верхнюю комнату, где была Шагинова постель. Около двери они снова остановились и прислушались.

Шагин легонько захрапел за стеной. Это ободрило мусульман. Они приотворили незапертую дверь, четверо из них вошли в комнату, а один остался у двери снаружи.

В это мгновение у Шагина явилось желание вскочить, свернуть голову сторожу, затворить дверь и перерезать остальных на пороге. Или насмеяться, оставить их до утра, созвать всё селение Шиба и вывести разбойников на позор, на посмешище?.. Голова его затуманилась, в ушах зашумело, сердце застучало по рёбрам, как лошадь бьёт копытом по камням. Но Шагин вспомнил слова Абдаллы. Да он и сам хорошо знал, что не проливать крови — лучше всего и… смирился.

Всё это было делом одной минуты. В комнате послышались какие-то глухие удары, лёгкий треск, задавленная брань. Наконец, все начали выпрыгивать из двери один за другим.

— Теперь не встанет, — прошептал один.

— Нет, я встал! — заревел за стеной Шагин. — Я ещё вас проучу, собачьих детей!..

Он поднял ружьё и выпустил оба заряда вслед убегавшим.

— Шайтан, шайтан! — кричали те.

Шагин вошёл в свою комнату, зажёг светильник и злобно усмехнулся, взглянув на постель. Всё одеяло было проколото и разорвано кинжалами. Распороты были и подушки, из них высыпалась пшеничная шелуха. Шагин невольно пощупал свои бока, из которых так же мог высыпаться недавний ужин, и снова злобно пригрозил своим врагам кулаком.

На выстрелы прибежали его жена и дочь. Принялись было плакать. Но Шагин прикрикнул на них, отослал обратно спать, и сам тоже повалился на разорванную постель.

III

Давно уже приглашал меня Шагин к себе в гости. Он расхваливал воду села Шиба, воздух, и предлагал поселиться у него на целое лето.

— Посмотри, ты будешь таким здоровым и сильным, в Шиба, поверь мне! — уговаривал меня Шагин. — Летом у нас так хорошо, прохладно! Приезжай.

И вот однажды, по пути из Тивериады в Дамаск, заехал я к Шагину.

Весь день ехал я по южным предгорьям и плоскогорьям Гермона. День выдался жаркий не в меру. Было начало июля. Точно застыло всё на земле и на небе. Каменные великаны стоят тихо, как правоверные на молитве, окутав голубой дымкой свои высокие вершины. От раскалённых камней пышет жаром. Сидишь на лошади и боишься двинуться, чтобы не обжечь тело горячей одеждой. Горный ручей лениво скатывается по камням, вьётся из стороны в сторону, точно выискивает тенистое место. Муха жужжит, жужжит, тянет над ухом однообразную, как знойный полдень, песню. В раскалённом небе не видно ни одной птицы: все они попрятались в тени скал, в пещерах. Только ящерицы, скорпионы да змеи ползают под солнцем, греют свою холодную ядовитую кровь.

А солнце стоит прямо над головой, пылает в синей бездне великою любовью к земле. Ему уже давно пора бы на ночлег, на запад, но оно всё смотрит и смотрит с вышины, а всё живое мечется под его взглядом, отыскивая прохладное место. Даже бестелесные тени трепетно скрылись под камни от горячих лучей и ждут вечерней прохлады, чтобы выбраться оттуда и летать над горами.

И только когда я начал подниматься вверх к Шиба, то вздохнул свободнее. Приехал я уже вечером. Долго мой мукарий водил меня по узким проходам села, набрал себе в провожатые целую кучу ребятишек, наконец, остановился перед домом Шагина.

Шагин стоял на крыше и перебирал от безделья чётки, прикрикивая на детей и собак. Увидя неизвестного путника, он сделал строгое лицо.

— Господин Шагин, к тебе гость приехал! — закричал ему снизу мукарий.

Шагин торопливо сбежал с крыши и шёпотом спросил у мукария:

— Кто это?

— Разве ты не узнал меня, Шагин? — сказал я, развязывая и снимая с головы белый платок и открывая таким образом лицо.

Шагин проявил искреннюю радость. Он замахнулся на собаку, закричал на своего мальчишку так, что тот от страху прыгнул на сажень в сторону, подбежал ко мне и мял мою руку своими двумя толстыми ладонями.

— Добро пожаловать, мой господин! Тысячу раз добро пожаловать!

Лицо его лоснилось и было, действительно, ласково и приветливо. Я с лёгким сердцем спустился с лошади и поднялся с Шагином на крышу его дома.

Кругом над нашими головами высились горы. Поток внизу шумел неустанно, как большой сосновый лес. Виднелись снежные полосы Гермона, озолочённые закатом. Звуки летали по ущелью, со смехом бились о скалы и перекликались, аукались, гонялись друг за другом. Кругом было радостно и мирно. И мне приятно было чувствовать под собой твёрдую крышу, а не зыбкую спину лошади. Приятно было вдыхать опалённой гортанью прохладный воздух. После ослепительного света дня было приятно понежить глаза фиолетовыми тенями горного вечера.

Около нас по тропинке проходили люди и с любопытством разглядывали новоприезжего. Шагин бегал туда и сюда, варил кофе, шептался с красавицей дочерью, сгонял с крыши постоянно залезавших ребятишек и подходил ко мне:

— Надолго в Шиба?

— На одну ночь. Завтра уеду.

На лице Шагина изобразился плутовской ужас.

— На одну ночь! — воскликнул он. — Мы хотим, чтобы ты жил у нас целый месяц.

— Хорош гость не надолго, Шагин.

Шагин хрипло засмеялся.

— Верно! Люблю с европейцами разговаривать. Им можно правду говорить. А тебе я всё-таки рад, если ты останешься и надолго. Это нам честь перед мусульманами, — иметь такого гостя.

— Ну, а как вы живёте здесь с мусульманами?

— Потише стали, но разные пакости продолжают нам делать. Не могут забыть, как я их побил… А всё же мусульмане меня боятся!.. Потом они пришли ко мне, приветствовали меня с приездом. Пришли такие важные, сердитые. Не говорят по-мусульмански — мир вам, а по-нашему — счастливый день. Сели. Говорят: ‘Не хорошо ты, Шагин, делаешь: только приехал в село и ссору заводишь’. Говорю: ‘Простите, погорячился. Ну, и ваши тоже пусть меня не трогают, вот и будем жить в мире, и я — ваш раб’. Им это понравилось, — пуще заважничали. Захотели меня пристыдить. Вошла в комнату вот эта собачонка…

Шагин толкнул ногой маленькую шаршавую собачонку, которая вертелась у наших ног.

— Вошла. Один мусульманин и спрашивает: ‘Эта собачка у тебя тоже христианской веры?’ — ‘Да разрушит Бог её дом, — говорю, — я и сам думал, что она христианка, а оказалось, и эта, как все собаки, мусульманка!’ Они поморщились, а всё-таки спросили: ‘Почему ты так думаешь?..’ Не я ведь разговор-то этот завёл, потому должны они его продолжать.

Шагин захрипел удушливым смехом.

— А у меня как раз тут был кусок мяса. Я и говорю мусульманам: ‘Смотрите, у нас теперь пост и христиане мяса не едят. Если собачка съест это мясо, значит, она — мусульманка’. И бросил собачке мясо. Та, конечно, чавкнула раза два, проглотила кусок да снова на меня смотрит…

Шагин захрипел и затрясся надолго. Когда он перестал смеяться, то сказал уже серьёзно:

— Бранят они нас безбожниками, бьют иногда, водой для орошения огородов и полей пользоваться не дают, а если и дают, так не вовремя. При раскладке налогов тоже несправедливости. Споры какие-нибудь у христианина с мусульманином — христианин виноват. Одним словом: они — господа, а мы — рабы… Меня, положим, они не трогают, ну, а других обижают… Не могу я за всех заступаться.

— Только вот школу бы нам нужно христианскую, — подумав, сказал Шагин. — А то дети наши Коран учат. Мой сын читает Коран, как мусульманин, и качается. Эй ты! — крикнул он сыну. — Поди сюда, почитай господину, чему тебя сегодня учили в мактабе[*].

[*] — Буквально — писальня, низшая школа.

Мальчик подошёл, сел перед нами на крыше, поджал ноги, закрыл глаза и, растягивая долгие арабские гласные, начал читать первую главу из Корана.

— Смотри, точно настоящий мусульманин! Ах ты, щенок проклятый! Уйди отсюда!..

И Шагин со злобой толкнул его ногой. Мальчик вскочил и поторопился спрятаться.

Стало совсем темно. Собрались, по обычаю, уже известные нам обитатели из христиан села Шиба, чтобы приветствовать нового человека с приездом. Начались обычные приветствия и разговоры о тягости жизни среди мусульман.

Немного спустя, пришли с приветом и мусульмане. Они предварительно послали впереди себя гонца сказать, что идут поздравить господина с приездом. За гонцом пришли скоро и сами. Христиане пугливо встали перед мусульманами и дали им дорогу. После приветствий все гости чинно уселись снова. Мусульмане сели впереди, а христиане поместились по обе стороны ниже. Только я остался сидеть, как почётный гость, в переднем углу.

Шагин наложил в кофейник нового кофе и поставил его на угли. На время общий разговор приостановился.

Несмотря на вежливое отношение мусульман к христианам, чувствовалось, что мусульмане презирают и попа, и Шагина, и других христиан. Они не смотрели во время разговора прямо, а всё метали глазами из угла в угол, с лица на потолок, на свои руки и бороды. Они важничали, слова цедили сквозь зубы. Было видно, что они исполняют долг восточной вежливости, но не забывают, кто сидит рядом с ними. Шагин стал любезен вдвое, однако, добродушно-шутливое, искренно-довольное выражение лица исчезло. Вместо того появилась улыбающаяся холодная маска. Он весь натянулся, точно струна, когда колышек повернут раза два лишних. Общее настроение стало напряжённым.

Наискось от меня слева сидел мусульманин с бледным, худым, прозрачным лицом. Борода, как чёрный бархатный мешок. На месте глаз были два чернильных пятна. Казалось, его тонкая шея может каждую минуту обломиться под тяжестью костлявой головы и толстой белой чалмы. Он перебирал узловатыми пальцами чётки или полы своего кафтана, говорил мало, совсем не улыбался и смотрел больше в землю. Это был учитель в Шиба. Справа от меня сидел какой-то князь с большими белыми лошадиными зубами, при оскале которых обнажались и синие дёсны. Было ещё трое мусульман. Все они сидели молча, и ждали, когда с ними заговорят. Только князь раза три оскаливал зубы в мою сторону, точно укусить собирался, и повторял всё один вопрос:

— Как твоё здоровье, мой господин?

На что я неизменно отвечал:

— Да спасёт тебя Бог, господин мой. В твоём присутствии я здоров совершенно.

— А вот господин рассказывал нам, — заговорил Шагин, — что у них в России очень много мусульман…И мечети строят, и Богу молятся без помехи.

Учитель вскинул на Шагина свои чернильные пятна. Всем стало неловко, точно Шагин сделал что-нибудь совершенно неприличное.

— Бог у всех один, — наставительно вздохнул пастух Камиль, — только вера разная…

— Правда это? — переспросил меня князь.

Заговорили о мусульманах, о переходе из одной веры в другую, о спорах мусульман с христианами. Шагин всё время врывался в разговор резко, часто невпопад, видимо, принимая разговор чересчур близко к сердцу. Другие христиане в таких случаях старались сглаживать слова Шагина, чем, по-видимому, ещё больше его раздражали.

— Мы не осуждаем и Евангелия, — сказал, глядя в землю, учитель. — Напротив. У нас и в Коране сказано, что Евангелие есть Божие откровение.

— Нет, вы нас осуждаете, — сказал Шагин, — и даже браните. А у вас тоже много есть нехорошего в вере. Вы, например, учите, что в раю каждому полагается четыре женщины и сорок гурий. А по-нашему, это нехорошо.

Мусульмане встрепенулись. Христиане беспокойно завозились.

— Ты не знаешь, ведь, Шагин, как же берёшься рассуждать! — с отчаянием в голосе, сказал красильщик Гантус. — А вы, наши владыки, — сказал он мусульманам, — не обращайте на эти слова внимания.

Всем стало опять неловко.

— Отчего же не поговорить, — добродушно возразил Шагин. — Я сам, конечно, знаю мало. Это верно! Но случай такой был в Дамаске… Спор нашего митрополита с вали… Хотите, расскажу?

Лицо у Шагина стало такое добродушное и весёлое, что мусульмане невольно смягчились и заинтересовались.

Князь с любопытством спросил:

— Какой случай?

Шагин сгрёб угли в кучу, поставил поудобнее кофейник, и начал, обращаясь более ко мне:

— А вот какой случай. Поспорил наш митрополит с дамасским вали [*]. Говорит митрополит: ‘В вашей вере много нехорошего’. Вали рассердился. — ‘Если, говорит, ты мне в следующую пятницу не докажешь этого в мечети перед всем народом, то берегись’… Пришла пятница. Пошёл вали в мечеть. Народу собралось в мечети, как семян в огурце. Все ждут, как будет митрополит доказывать вали свою правоту. Митрополиту самому-то нельзя идти в мечеть, и послал он одного христианина…

[*] — Губернатор.

Шагин свернул и закурил папиросу. Все с любопытством ждали, чем разрешится этот спор.

— Ну, кончилась в мечети молитва, — продолжал Шагин, — вали и говорит: ‘Пойдём во двор, говори нам, что тебе велел сказать твой митрополит.’ Посланец и говорит: ‘Зачем же идти во двор? Я хочу в мечети говорить’. Подумал вали и согласился. Сказал ему: ‘Говори, если хочешь, в мечети. Мы тебя слушаем.’ Посланец и говорит: ‘Давайте сядем около водоёма… Здесь очень хорошо посидеть.’ Вали тоже согласился. Сел вали и шейхи около водоёма, а народ, как пчёлы, вокруг облепился. ‘Ну, говорят, рассказывай, собачий сын’…

Шагин всё более озлоблялся и в лицах передавал весь рассказ. Его ‘посланец’ говорил тихо и медленно, с полузакрытыми глазами, а вали — гневно, с криком и вытаращенными глазами.

— ‘Рассказывай же, собачий сын!’ А посланец и говорит: ‘Хорошо мы сидим здесь, только закусить бы немного.’ Вали рассердился. Начал на него кричать: ‘Ты, собака, смеёшься над нами!’ А тот на своём стоит. Посоветовался вали с шейхами, и согласились они дать ему закусить. Говорят промеж себя: ‘Пусть пожрёт, собака. Ведь не мы это делаем. Нам нет греха.’ Принесли ему хлеба, винограду, сыру. Стал он есть и других из вежливости угощать…

Шагин смеялся долго, злорадно. Учитель уставился на него чернильными пятнами и неподвижно слушал.

— Так вот, мой господин, — придвинулся ко мне Шагин, — угощает он их. Понятно, они отказываются. Поел он и говорит: ‘Ах, хорошо я поел, теперь бы водочки выпить!’

Шагин опять засмеялся. Откашлявшись, продолжал:

— Как закричат на него вали и шейхи! Хотели побить посланца. Уже ушли было из мечети, да снова уступили. Очень им интересно было узнать, что скажет посланец. Сказал вали: ‘Принесите ему, собаке, водки, пусть лакает, да скорей! Это место свято!’ Принесли водки. Выпил посланец, опьянел будто, да и говорит: ‘Всё бы хорошо, да немногого не хватает’… — ‘Чего, — говорят, — ещё тебе не хватает, безбожнику? Нажрался, напился, теперь говори.’ — ‘Нет, говорит посланец, не хватает кое-чего… Хорошо бы, — говорит, — теперь с бабой поиграть, поцеловаться…’ Как вскочат все, как бросятся на посланца с кулаками!.. О, мой милый! Шум поднялся. ‘Убить его, кричат, убить! Он осквернил место святое. Убить его!’ Ну, и посланец рассердился. Кричит: ‘Погодите вы, погодите! Разве нельзя, по-вашему, в мечети с бабой поцеловаться?’ — ‘Понятно, — кричат, — нельзя. Собака ты, безбожник!’ А посланец им: ‘Как нельзя?! Я по всему думал, что можно! В мечети нельзя, а в царствии небесном можно? Ведь вы учите, что на небе каждому дадут четыре жены и сорок гурий… В мечети нельзя, а в царствии небесном можно?!’

Шагин вытаращил глаза, сжал кулак, поднёс его к бескровному лицу учителя, и всё повторял:

— А в царствии небесном можно?! Можно?!..

Потом засмеялся добродушно.

Опять всем стало неловко. Разговор не вязался. Мусульмане были надуты и, видимо, озлоблены. Выпив кофе, они попрощались и ушли. Шагин ласково провожал их за дверь до самой улицы, кланялся перед ними, дотрагивался рукой до земли и целовал концы пальцев. Это означало, что он целует тот прах, по которому ступают ноги гостей.

Я шёпотом попросил Шагина уложить меня поскорее спать, ибо чувствовал большую усталость. Шагин и сам был рад избавиться от христиан и их упрёков. Он ничего мне не сказал, только лукаво подмигнул.

Скоро, сидя в углу, он начал во весь рот позёвывать, отвечать невпопад, потом опустил голову на грудь и даже захрапел. Гости посидели, переглянулись, попрощались со мной и, один за другим, вышли из комнаты.

Когда скрылись за дверью пятки пастуха Камиля, Шагин встрепенулся, засмеялся и весело проговорил:

— Теперь все ушли, всех выжил. Господин может ложиться спать.

Мы легли с Шагином в одной комнате. Я лёг в переднем углу, он — около двери. Под голову он положил кривой турецкий кинжал, пистолетом опоясался, головой лёг внутрь комнаты, а ногами упёрся в дощатую дверь, крякнул и сказал:

— Теперь сюда сам чёрт к нам не войдёт.

IV

На другой день Шагин уговорил меня остаться до вечера.

— Я тоже поеду с тобой через Гермон, — говорил он. — Ведь ты ещё ни разу не был на Гермоне?

— Нет.

— Значит, ты должен ехать туда ночью. Дорога, правда, плохая, зато утром, при восходе солнца, оттуда такой вид, что лучшего в целом свете не найдёшь. Останься до вечера.

Я согласился.

День мы провели с Шагином без особых приключений. Ходили по селу, осматривали пещеру, из которой вытекает ключ. Там, сидя над прозрачными кружащимися струями воды под каменным потолком пещеры, поросшей мхом, Шагин рассказывал мне арабские сказки. Их грубая простота точно вторила окружающим горам, шуму воды, горному эху… Мы обедали, пили кофе и даже чай. По обыкновению, снова собрались гости и следили за каждым моим движением, точно я был белый слон или выходец с того света.

Наконец, пожелтел ослепительно-белый южный день. С неба на раскалённые скалы упала прохлада. В ближайших виноградниках завыли шакалы, собравшиеся покушать винограду.

— Теперь поедем. Слышишь, господа уж песни на прогулке запели, — сказал Шагин про шакалов и пошёл седлать свою лошадь.

С наступлением сумерек лошади были готовы. Шагин сел на породистую кобылицу, взял с собой работника, молчаливого, кривого парня, Илью и мы тронулись в путь.

Впереди всех шёл пешком Илья, с ружьём за плечами, за ним Шагин, за Шагином — я, за мной — мой проводник на осле. Село осталось позади, и мы очутились в безмолвии горной сирийской пустыни.

Въехали в дикое ущелье с постепенным подъёмом к Гермону. Над горами светила луна. Серые камни, облитые лунным светом, оттенялись резко чёрными бархатными тенями. Южный ветер пугливо слетал с соседних вершин и обвевал нас прохладой. А небо сияло во всём своём наряде. Звёзды спорили в блеске с луной. Воздух, прозрачный на высоте, в долинах был пропитан синеватыми испарениями, тонкими и неуловимыми, как девические грёзы.

Мы ехали гуськом. Лошади бодро ступали по камням, фыркали, но тревожно сновали ушами, прислушиваясь к звукам горной ночи. Шагин иногда с гиком бросался на встречную поляну, вертелся на ней, поднимая над головой пистолет, и пел песни:

‘Шейх-гора[*], наша высокая гора!

Кровь врагов мы смешаем с твоим прахом.

Семь царей содрогнулись за тебя, наша гора,

А султана мы не боимся!’

[*] — По-арабски Гермон — аль-жабалю-ш-шейх, т. е. гора шейх, гора-старейшина.

Наконец, из-за поворота показался Гермон. Перед ним расстилалась небольшая ровная площадь. Старейшина гор давал нам возможность немного отдохнуть и приготовиться к подъёму. Он закутался синеватыми туманами, принизился и казался совсем маленьким, даже по сравнению с соседними горами.

Самое его подножье окутывали виноградники, огороженные друг от друга редкими дубками. Мы поехали по узкой дорожке между каменными загородками виноградников. Захотели винограду. Илья крикнул караульщика. Задрожал влажный воздух, откликнулись соседние горы, и старый Гермон сквозь сон последним прислал свой глухой ответ. Караульщик вынырнул вблизи из лунного света и принёс нам целую груду холодного, покрытого каплями ночной росы, винограду.

Вот и подножье Гермона. Тропинка вьётся вверх между глыбами камней. Лошади ступают осторожно, выбирая ногами удобное место, изгибаются всем телом, точно рыбы, на частых поворотах. Казалось, вершина близко. Прямо перед нашими глазами кончались скалы и начиналось небо. Но, поднявшись на эту вершину, мы увидали новый каменный вал, ещё выше прежнего.

Шагин сказал, что мы поднялись на колени к дедушке Гермону.

Лошади начинали уставать. Кривой Илья остановился и зажёг сухую шапку колючего растения. Пламя жадно потекло по его сухим стеблям, в колючую сердцевину. Слезли с лошадей. Мой проводник оставил своего осла в сторонке. Но осёл там стоять не захотел, подошёл к костру и стал упрямо смотреть в огонь, развесив над ним свои длинные уши. Выражение морды у него было скорбное и глубокомысленное. Вероятно, он думал о своей горькой доле и несправедливости людей, поработивших ослиный род.

Отдохнув немного, мы стали снова подниматься. Скалы громоздились одна над другою, всё тяжелее и грознее. За нашими спинами зияла туманная бездна. Перед нами — скалы, неподвижные, острые, немые.

Все молчали, вглядываясь в изгибы тропинки. Нужно было следить за каждым шагом лошади, чтобы неловким движением не уронить лошадь и самому не свалиться в пропасть. Лошади тяжело дышали, Илья прыгал с камня на камень и нёс на своём ружье длинную полосу лунного света. Мукарий шёл вслед за ослом и щекотал ему под хвостом острым деревянным гвоздём, чтобы он не остановился.

Подъехали к пещере, где ночуют иногда со стадами пастухи, и снова слезли отдохнуть.

Шагин сказал, что мы забрались на плечи к дедушке Гермону. И действительно, сюда по глубоким долинам уже спускались седины Гермона — белые полосы снега. Стало холодно.

Дальше ехать было совсем трудно, а ночью очень опасно. Мы послезали с лошадей и пошли пешком. Кстати, нужно было согреться. Шапки колючих растений почти сплошь покрывали скалы. Колючки до крови кололи мне ноги сквозь валенные сапоги. Шагин пошёл вперёд. Он расчищал кожаными сапогами дорогу и указывал места, свободные от колючек. Несколько раз мы в сумраке ночи попадали на края отвесных скал. С добродушной бранью Шагин шарахался в сторону, хватал и меня с собой за что попало.

Наконец, усталые, мы поднялись на ровную полянку. Шагин снял с головы платок и шерстяной окаль [*], вытер со лба пот и сказал:

[*] — Двойной толстый шерстяной обруч, которым придерживается на голове платок.

— Теперь мы поднялись на самую голову дедушки Гермона!

Было близко к полночи. Луна спряталась за какую-то беспредельную равнину. Кругом нас была, туманная, таинственная бездна, без конца и края вниз и вверх, вперёд и назад. Точно мы стояли на скале, а вокруг нас мягко и неслышно переваливалось стеклянное бездонное и безбрежное море.

Воздух был свежий и приятный, как чистая холодная вода. Мы долго не могли надышаться. Прошло добрых полчаса, пока сердце перестало биться, и кровь потекла ровными потоками по утомлённому телу.

Наши проводники привязали лошадей и осла за камни, дали им корму, разыскали пещеру, зажгли там костёр и принялись жарить на вертеле мясо, которое захватил с собой догадливый Шагин.

Мы с Шагином посидели на камне, отдохнули и пошли туда, где проводники развели огонь.

Свет от костра выходил из ямы, мрак ночи сгущался над ним тёмным кольцом, точно находил этот свет нарушением векового порядка и старался закрыть его со всех сторон тёмными полами своей одежды.

Спустились в пещеру. Это была полуразрушенная комната, заваленная всяким мусором и камнями. Может быть, это было древнее водохранилище, устроенное в незапамятные времена служителями финикийского Ваала, храм которого находился здесь, на вершине Гермона, может быть, она имела иное назначение — Бог весть. Стены её были сыры, покрылись плесенью и поросли каким-то мхом. Огонёк зажжённой нами свечи бросил пугливые взгляды на тёмные стены, неровный свод потолка и заваленный мусором пол. Ночные тени, испуганные нашим приходом и светом, метались, трепетали в дальних углах пещеры, как испуганные птицы. Они сталкивались друг с другом, неслышно махали своими крыльями, то держались в вышине, то метались на стены и пол. Казалось, что мы не одни в этой маленькой пещере, что своим приходом мы спугнули целый рой давнишних, забытых всеми, а потому и пугливых, воздушных обитателей. Они испугались наших грубых голосов, маленькой свечки и беспокойно летают из угла в угол, стараясь спрятаться.

— Хорош брачный чертог! — воскликнул Шагин, садясь на камень.

— Почему же брачный? — спросил я.

— А как же, — захрипел Шагин, — сегодня сюда привезут мне молодую жену.

Я посмотрел на Шагина, не сошёл ли он с ума. Но он сидел на камне и хрипло смеялся, как и всегда. Лицо его лоснилось добродушием и довольством.

— Откуда же, какую жену?

— Из Каффа! Знаешь — село под Гермоном. Там у сына священника я присмотрел себе хорошую бабу. Муж её глуп. Зачем ему хорошую жену? Сам он уехал в Америку на заработки, а её дома оставил. Сегодня её привезут сюда ко мне.

— Но ведь ты, Шагин, женат?..

— Так что же? Та жена старая. Я ей дом купил в Дамаске. Она туда и уехала. А с этой повенчаюсь.

— Кто же тебя повенчает? — удивился я ещё более.

— Поп наш повенчает, — сказал Шагин, раздражаясь моей непонятливостью.

— Да как же он повенчает тебя, если его могут расстричь за это?

— Кому нужно такого дурака расстригать!.. Да я от митрополита разрешение взял, — отвернулся от меня Шагин.

Видимо, я совсем раздражил его…

Илья положил перед нами хOржи[*], на них разостлал тонкую, как сукно, лепёшку, а на лепёшку высыпал целую кучу шашлыку и выставил две бутылки: одну с виноградным вином для меня, другую с араком[**]для Шагина, затем принёс овечьего сыру, винограду, разложил всё это в возможном порядке, поставил рядом на камне свечку, а сам отошёл к костру. Там, вместе с моим проводником, они принялись за такой же, как и у нас, ужин.

[*] — Дорожные мешки, которые кладутся на спину лошади за седлом.

[**] — Виноградный спирт.

Мы ели с Шагином молча. Он бросал в рот куски шашлыка, громко чавкал, пил арак, разбавляя его из кувшина водой, и сосредоточенно сопел. Ел он из того, другого и третьего — что попадалось под руку. По временам он выпрямлялся, давал пище улечься в желудке просторнее и снова принимался жевать. Наконец, он вытер руки об штаны, вынул коробку с табаком, свернул толстую, величиною с хорошую морковь, папиросу, развалился, закурил и неожиданно заговорил:

— Очень давно это было, когда на земле только что начиналась жизнь…

Глаза его немного посоловели от водки и пищи, но лицо было весёлое и спокойное.

— Это ты что же, сказку, что ли? — спросил я.

— А вот увидишь. — Он пыхнул дымом и продолжал:

— Земля тогда была чистая, вся в зелени. Небо тоже чистое, горы высокие снежными шапками на солнце блестели. Тогда из бесконечной высоты со звёзд спустилось на Землю Величие. Увидело оно новый мир и задумало присоединить его к своим владениям, вот как и теперь цари себе добиваются новых владений. Спустилось оно на Землю. На плечах у него громадное абаи, вроде как бы облака по небу летают. Опёрлось Величие рукою на вершину высокой горы, посмотрело во все стороны, поворочало туда и сюда своей гордой головой. Смотрит Величие вниз и вдруг видит под ногами какое-то маленькое существо. ‘Кто ты?’ — гордо спросило Величие. — ‘Я — Красота’, — стыдливо отвечало маленькое существо. — ‘Зачем ты здесь?’ — ‘Я пришла на Землю в утешение людям. Создатель послал меня на Землю и отдал мне её во владение.’ — ‘Тебе!..’ — И Величие гордо взглянуло на Красоту. — ‘Ты хочешь перебить власть у меня?! Мне это смешно. Чем же ты можешь властвовать, где твоя сила?’ — ‘Я буду властвовать над теми маленькими существами, которые будут жить на Земле, над людьми’, — отвечала Красота. — ‘Я правлю небом! — сказало Величие, — и одного моего движения достаточно, чтобы покорить себе всех людей. Я буду греметь в небе, волновать моря, потрясать Землю. Часть своей силы я сообщу царям. Все люди мне поклонятся, а тебя, поверь мне, и не заметят’… Величие осталось в облаках, а красота пошла по Земле, любовно осмотрела каждый цветок, каждую травку, каждую каплю воды. Наконец, она встретила женщину и передала ей всю силу своей власти. А Величие дало силу царям и управляло громами в облаках… И вот, с тех пор все преклонились перед женщиной: цари, воеводы, мудрецы, богачи и бедняки — все стали её рабами. Отказаться от женщины способны только слепые и больные. Красота через женщину завоевала Землю, а Величие и до сих пор одиноко правит громами.

Шагин пыхнул папиросой и спросил:

— Хорошая сказка?

Откуда взял он, этот полудикарь, такую замысловатую сказку? Какими волнами истории занесло к нему в Шиба эту красивую фантазию?

— Понимаю! Так тебя, значит, Красота победила, поэтому и решил жениться на другой? — спросил я.

Шагин засмеялся.

— Понятно, старая жена надоела, а новая… Вот ты увидишь. Очень красива!

Шагин даже языком прищёлкнул.

— Зачем же ты сына ногой толкнул, когда он Коран читал? Ведь ты мусульманин гораздо больше чем он!

Лицо Шагина сделалось серьёзным.

— Правда твоя, — сказал он — Какой я христианин. Имя только одно. Это ты верно говоришь. Так разве мусульманин мой враг из-за веры? Хе, хе, хе! Какое мне дело до его веры! Я смотрю: вера его, пожалуй, тоже не дурная, как и наша. И милость они друг другу творят, и правда у них есть, а насчёт баб у мусульман много лучше нашего, свободнее. Не знаю я, какая есть разница между нашей и мусульманской верой, а только мусульманин потому мне враг, что он меня притесняет вот уже тысячу с лишним лет!

Лицо Шагина сделалось злым. Он швырнул окурок об стену, где огонь рассыпался тысячами искр, и принялся вертеть новую папиросу. У входа в пещеру, свернувшись клубками, мирно похрапывали наши проводники. Видимый нами в проход клочок неба заметно побелел. Близилось утро.

— Хорошо, Шагин. Ты говоришь, что ты плохой христианин. Но ведь того, что ты делаешь — воровать чужую жену — не должен ни христианин, ни мусульманин, ни язычник. Сегодня украдёшь ты, а завтра у тебя украдёт другой. У тебя нет на это права. Кто тебе его дал? Твоя сила?

— Права! — воскликнул Шагин. — В Турции нет права. Может быть, у вас в России есть правда, а у нас нет. Вместо десятой части у мужика берут чуть не половину урожая, это — правда? Мусульмане бьют нас, оскорбляют наших жён, дочерей и смотрят на нас, как на собак, это — правда? Камни скатываются с горы и давят людей, это — правда? Турецкие солдаты, вместо защиты христиан, вырезают целые христианские сёла, это — правда? У нас нет суда, а вместо него — грабёж, нет правды. Я не видал её в своей жизни и не знаю, где она живёт. Сила — вот это я знаю. Где могу — там я беру, не могу — отдаю. Так все делают у нас…

Шагин засопел, точно воз на гору вывез.

Мы долго молчали. Хотелось спать, но кругом было так сыро и неуютно, что и сон не манил к себе. Чтобы скоротать остаток ночи, я спросил:

— Как же ты, Шагин, у митрополита разрешение на женитьбу взял?

— Очень просто, — засмеялся Шагин. — Был у меня митрополит в доме. Пробыл два дня. Потом собирается дальше. ‘Куда?’ — спрашиваю. Отвечает: ‘В Маждаль’. — ‘Ну, говорю, с миром. А я в Хасбею’. — ‘Ты в Хасбею, — говорит, — ну, с миром’. Разъехались. Я выехал из дому, да и заехал к нему навстречу. Гляжу — едет по дороге. Подъехал. Увидал меня и говорит: ‘Как же ты сказал, что едешь в Хасбею?’ — ‘Хотел, — говорю, — да раздумал. Подожди-ка немного. Дело у меня к тебе есть’. — ‘Что тебе нужно?’ — ‘Нужно мне от тебя бумагу, хочу второй раз жениться’. — ‘Ведь у тебя есть жена?’ — ‘Ещё хочу’. — ‘Что ты, Шагин, опомнись, — говорит, — одурел’. — ‘Опомнился, говорю, хочу жениться’. — ‘Уйди от меня, дьявол, что ты хочешь делать? Я тебя в тюрьму посажу’. Я взялся одной рукой за пистолет и спрашиваю: ‘Дать бумагу или нет?’ — ‘Да у меня, говорит, и бумаги нет’. — ‘Вот она, готова, только пиши’. Он написал, а внизу сделал для священника приписку, чтобы он по той бумаге не поступал. Я посмотрел на бумагу, положил в карман и говорю: ‘Теперь нужна мне ещё бумага, настоящая, по которой меня священник обвенчает’. — ‘Да я тебе дал’ — говорит. — ‘Эта не годится’… Написал он мне вторую бумагу, я его и отпустил. Потом был у него, дал ему несколько золотых, он и успокоился. Вот и разрешение имею.

— Посадят тебя в тюрьму за эту женитьбу. Тот, у кого ты жену воруешь, разве не пожалуется на тебя?

Шагин презрительно пыхнул.

— Э, мой господин! Я в тюрьме восемнадцать раз сидел. Посадят и выпустят. А дать несколько золотых, так и не посадят никогда. Этого я не боюсь… Но почему они долго не едут? Пора бы им быть здесь?!

Шагин встал, потянулся и крикнул проводникам:

— Эй вы, господа! Вставайте!

— Утро наступило, — обратился он ко мне. — Сейчас солнце взойдёт. Пойдём смотреть на Сирию. Вид с Гермона чудесный.

Мы нагнулись и вышли из пещеры.

Было, действительно, совсем светло. Восток горел ещё невиданными мной красками. На нас смотрело чистое, незагрязнённое людьми, лицо природы. Не успели мы взобраться на соседний с пещерой каменный холмик, как из-за Сирийской пустыни брызнули на нас первые лучи восходящего солнца.

Я оглянулся кругом и в первое мгновение не поверил своим глазам. Я был поражён красотою и величием расстилавшейся перед нами картины.

Далеко внизу, под нашими ногами, клубились и волновались белые облака, как снежные поля моей обширной и холодной родины.

Сплошная белая пелена скрывала от нас соседнюю долину. Но вот она всколыхнулась, как большой полог, кой-где образовались разрывы, сквозь которые зияла тёмно-фиолетовая подоблачная глубина.

За этим белым покровом на западе синело без конца, сливаясь с небом, Средиземное море. Казалось, оно лежало под нашими ногами.

На севере толпились горы Ливана в белых шапках из облаков.

Целые сотни сёл и городов едва заметными серыми пятнами полегли по долинам.

За ними, в безмерной дали, высились не то горы, не то облака, не то громады-привидения…

На юге все мелкие горы слились для взора в одну равнину, на которой лежали зеркала Мерома, Тивериады, Мёртвого моря.

Я смотрел, как далеко-далеко разбегались во все стороны горы, как искрились и сверкали, точно алмазы, на солнце речки и ручьи, как расширилось небо над Сирией и Палестиной, а солнце, вечное солнце, приветливо смотрело с синего неба, играя в облаках разноцветными радугами…

Как хорошо! Дышится вольно, чувствуется свободно! Точно родился вновь и для новой жизни, точно старого ничего не было, а в будущем всё так же ясно, как в этой надоблачной вышине. Точно, поднявшись над землёю, оставил за собой всё, что томило, давило, отравляло радость бытия — самую светлую и безгрешную радость человеческой жизни…

— Хорошо! — сказал Шагин. — Конечно, дьявол знает, что ему нужно делать.

— При чём тут дьявол?

— Как же? Вот сюда вознёс он Христа и показал Ему все царства мира. Вот они перед нашими глазами…

Однако, на царства мира, которые лежали перед нами, Шагин смотрел невнимательно. Он больше вглядывался вниз на тропинку, ведущую к селу Кафф. Вдруг шёпотом, точно нас могли услышать окружающие города и сёла, радостно воскликнул:

— Едут, едут!

На извилистой тропинке, внизу, в сумраке утра виднелись три тёмные точки. Точки эти шевелились, ползли вверх, точно козявки, и постепенно увеличивались. Вскоре можно было различить лошадей и всадников. Ещё немного спустя видно стало, что средний всадник — женщина. Шагин выстрелил, замахал головным платком. Нас увидали и направились к нам. Шагин пошёл встречать новую жену.

А я отошёл немного к югу и сел на развалинах старинного храма. При финикиянах здесь было капище Ваала, а при греках — небольшой весёлый храм в честь Пана, бога стад, лесов, весны, пробуждения природы. Много таких маленьких храмов можно найти вокруг Гермона по его серым скалистым склонам. Трудно выбрать более подходящее место для поклонения этому жизнерадостному богу, богу-пастуху, богу весеннего веселья. Взглянешь с этих немых утёсов крутом на Божий мир, расстилающийся под ногами, и поневоле воскликнешь:

— Жив, жив великий Пан!..

Должно быть, при греках лесистые окрестные горы и долины и самый Гермон были ещё более красивы. Вся прелесть пробуждающейся природы, красота весеннего воздуха и первой зелени лесов и трав — всё это чувствуется здесь сильнее, чем во всяком другом месте.

Утренние облака понемногу растаяли, и во все стороны раскрылась под ногами фиолетовая головокружительная глубина.

Три корявых деревца стоят среди серых скал над пропастью. Точно в страшном испуге метнулись они всеми своими ветвями от бездны на камни, да так и застыли в этом болезненном напряжении. Спины их, обращённые к пропасти, высохли от сильных ветров, холодных дождей с градом, от зимних метелей, и подёрнулись серой мёртвой корой.

Шагин скрылся со своей невестой и её спутниками в пещеру. Мне пора было спускаться с Гермона. Путь мой лежал по той самой тропинке, по которой только что приехал свадебный поезд. Я велел мукарию готовить лошадь.

Шагин вышел из пещеры, точно пьяный. Увидев меня, он замахал мне рукой. Я подошёл.

— Ты взгляни на мою новую жену. Я говорил тебе — красивая. Вот смотри.

В это время из пещеры высунула голову женщина. Она робко осмотрелась во все стороны, как осматривается дикая утка, когда выплывает из камышей на открытое место.

— Поди сюда! — крикнул Шагин.

Она подошла несмело, стыдливо, наклонив голову и подёргивая плечами, точно хотела нырнуть в землю и скрыться от наших взглядов и солнечного света.

— Поздоровайся с господином, не бойся, — усмехнулся Шагин. — Это — мой друг!

Она подала мне корявую руку, на которой звякнули стеклянные браслеты, потом закрыла ею рот, кашлянула и опустила глаза в землю.

Она не была красавицей. Разве глаза хороши были в весёлую минуту. Теперь же и они были мутны от волнения и почти совсем закрыты веками. Но она была пухлая блондинка с круглыми щеками, красными румяными губами, полной грудью. Вероятно, всё это и пленило Шагина. Он стоял рядом и, не скрывая восхищения, с улыбкой переводил взор с неё на меня и опять на неё.

Мукарий подвёл осёдланную лошадь.

Мы разъехались с Шагином в разные стороны.

Долго спускался я вниз по извилистой тропинке. Долго мой конь шёл на хвосте, подгибая задние ноги. С каждым шагом очертания гор менялись: горы вырастали, поднимались из глубины к небу. А небо узилось, опускалось, налегало на горы своими голубыми краями. Снизу из долин поднимался раскалённый о камни воздух и жёг охлаждённые в высоте лицо и руки. После бессонной ночи неудержимо хотелось спать. И я немедленно и крепко заснул в седле, как только лошадь пошла по более ровному месту.

V

Дома Шагина ожидало несчастье. В ту ночь, когда мы были на вершине Гермона, за облаками, далеко от людей и их религиозных и иных споров, внизу люди сделали злое дело.

Мусульмане Шиба украли у Шагина деньги и обесчестили красавицу-дочь.

Приехав домой, Шагин застал дочь в слезах и в постели, а деньги его, около ста турецких золотых, пропали. Христиане заходили к нему в дом с участием крадучись, как воры. Мусульмане молчали. Шагин целый день ругался, кричал на крыше, ходил к старосте села — мусульманину, но сочувствия своему горю не нашёл. Только к вечеру он немного успокоился. Расспросив кое-как плачущую дочь, кого она заприметила ночью, он решил ехать жаловаться на мусульман к митрополиту и патриарху.

Долго тянулось дело. Мусульманские власти, по представлению патриарха, взялись за дело, по-видимому, горячо. Однако, прошёл месяц, другой, третий — виновных не только не нашли, но всё дело так запуталось, что можно было подумать, будто Шагин сам себя обворовал, а может быть, сам и дочь свою обесчестил.

Стало известно, что Шагин украл из Каффа чужую жену при живой старой… Поднялось было новое дело, но Шагин его как-то уладил миром, а жены всё-таки не отдал… Услышав о несчастье в доме, из Дамаска приехала его старая жена, и таким образом у Шагина жили теперь обе жены. А сам он постоянно ездил из Шиба в свой уездный город и в Дамаск. Несчастье давило его тем более, что он не мог найти виновника. Он осунулся, оброс колючей бородой, посерел, как высохший мох.

Иногда он заходил в Дамаске ко мне, но сидел не подолгу, точно чего-то стыдился, был мало разговорчив и оживлялся только тогда, когда бранил мусульман.

Наконец, турецкие власти, запутав окончательно все показания и улики и выгородив мусульман, решили дело прекратить, о чём губернатор и известил патриарха. Шагин, как раз в это время, был в Дамаске. Он пошёл в патриархию.

Был праздник. В приёмной комнате патриарха было много разного народа, всё больше горожане в европейских одеждах. Сидело несколько турецких чиновников-мусульман на первых местах. Шагин вошёл в своём бедуинском костюме и робко сел при входе на мраморный пол.

Послышался стук булавы патриаршего проводника, показалась его золочёная одежда, а за ним — тёмные рясы патриарха и трёх митрополитов. Патриарх сел на своё место. Все стали подходить к нему за благословением. Шагин подошёл последним.

— Ну, Шагин, поезжай в Шиба и живи там мирно, — сказал патриарх. — Тогда никто тебя и обижать не будет.

— А как же, владыка, я буду жить? — спросил Шагин дрогнувшим голосом. — Куда я дену обесчещенную дочь? С кого возьму деньги? Если ты меня оставляешь, то кто же защитит? У мусульман, видно, защиты искать?..

— Что же я могу сделать? Да и как мне защищать тебя против мусульман, когда ты сам придерживаешься мусульманских законов: при живой жене взял себе другую, да ещё украл!..

Должно быть, вся горечь сознания бессилия и обиды хлынула в сердце Шагина, затуманила ему рассудок. Он секунду постоял неподвижно, потом вдруг закричал хриплым голосом, выкатив глаза, как безумный:

— Да, я мусульманин! Нет божества, кроме единого Бога! Свидетельствую, что Мухаммад — посланник Бога!.. [*]

[*] — По мусульманскому закону тот уже мусульманин, кто произнёс это исповедание веры.

— Нет божества, кроме единого Бога и Мухаммад — посланник Бога! — набожно повторили присутствующие мусульмане.

Христиане закричали:

— Что ты, Шагин, опомнись!..

— Он сошёл с ума!..

— Выведите его на двор!..

Шагин ничего не слушал, махал руками и всё кричал, что Мухаммад — посланник Бога.

Всё заволновалось и смешалось. Турецкие чиновники крикнули солдат, и Шагина взяли в сарайя [*] к судье. По улицам за ними пошла толпа народа. Говорили о Шагине и сожалели топотом, что христианин перешёл в мусульманство.

[*] — Сарайя — присутственное место.

Шагин шёл по улице, как ходят непривычные люди под взглядами большой толпы, напряжённой и нервной походкой. Ему казалось, что не только люди, но и ослики, собаки, даже тёмные стены и своды базаров смотрят на него тысячеглазым укором и кричат в уши: ‘Изменник! Он переменил веру отцов, стал другом тех, кто мучил и мучит христиан!’ Этот голос звенел у него в голове, сверлил мозг, а всевидящие глаза, устремлённые со всех сторон, пронизывали его насквозь. Шагин качался, ударяя плечами то одного, то другого солдата, мычал и сплёвывал под ноги слюну. Его никто не подталкивал сзади, но, казалось, он упирается и не хочет идти вперёд, мотая головой, как бык, которого тянут на убой за рога верёвкой. Казалось, и Шагина тянула вперёд верёвка, только невидимая.

…И как это раньше всё было хорошо! Полчаса лишь назад он был христианин, честный человек, а теперь — изменник. У него обесчестили дочь, украли деньги, — ну, и что же?! Как всё это мелко и ничтожно в сравнении с настоящей бедой! Разве он не мог отомстить сам и за честь дочери и за свои деньги? Свернул бы две-три безмозглых башки — и конец, а сам мог бы бежать. И всё-таки он остался бы человеком честным. А теперь он — изменник. Как взглянуть в глаза своим загнанным одноверцам, односельчанам, детям, жене, обесчещенной дочери? Они его осудят, отшатнутся от него!.. Ах, зачем он сказал эти слова, после которых уже нет возврата к старому. Он — мусульманин! Он произнёс священные слова в присутствии мусульман-свидетелей. Мусульмане знают, что он, Шагин, не дурак, не пьян, он произнёс эти слова несколько раз, он кричал, что стал мусульманином, и ему нет возврата к старому. Да если бы Шагин и доказал судье, что он произнёс эти слова в припадке раздражения, если бы даже судья и принял его отречение, — всё равно, любой мусульманин подойдёт, убьёт его и скажет властям: ‘Я исполнил свой долг, я убил безбожника за то, что он всуе произнёс священные слова’. Этого мусульманина будут судить меньше, чем если бы он убил не Шагина, а собаку.

Все эти мысли давили Шагина. Минутами ему казалось, что он видит страшный сон. Но рядом с ним идут солдаты. Его сопровождает толпа народа, в толпе снуют любопытные женщины в разноцветных покрывалах, визжат собаки… Нет, крутом страшная действительность, он на самом деле идёт по улице Дамаска не то как победитель, не то как преступник.

Как во сне, прошёл для Шагина и весь остальной день. Он был у кады. Кады его спрашивал. Он ему отвечал и, наперекор собственному желанию, твёрдо и отчётливо снова повторил страшные слова исповедания ненавистной веры. Кады утвердил, на основании священного закона, что христианин Шагин Хадля исповедал священными словами веру в единого Бога и его пророка Мухаммада, исповедал сознательно, и принят в общество правоверных. Он оставил свои заблуждения и пришёл на дорогу спасения.

VI

В этот же день ночью Шагин уехал из Дамаска в Шиба. Приехал он в своё родное село на высоты Гермона на другой день утром.

Но молва предупредила его, точно птица. Там уже знали об отступничестве Шагина.

Первым попался ему на дороге поп Жорьес. Сидя боком на осле, он ехал в горы, чтобы набрать там вязанку древесных корней на топливо. Увидев Шагина, он спрыгнул с осла на землю и загородил ему дорогу.

— Мы слышали, Шагин, будто ты стал мусульманином? — спросил поп.

— Ну, что же? Чем плохо? — грубо сказал Шагин.

Поп заморгал красными опухшими веками.

— Как же мы одни… без тебя? Теперь и ты против нас?..

У попа затряслась козлиная бородка, и на сопливые усы скатились грязные слёзы.

— Уйди ты с дороги!..

Шагин ударил лошадь, почти смял попа и поехал дальше. Поп сел на осла и поехал обратно в село за Шагином.

Дома у Шагина поднялся плач. Плакали обе его жены — старая и новая, глядя на них, плакали малолетние дети. Старшая дочь ходила бледная, с воспалёнными глазами, и смотрела на отца с ужасом, как на мертвеца. Шагин несколько раз пробовал прикрикнуть на плачущих, но чувствовал, что теперь он бессилен заставить семью, как прежде, говорить или молчать, плакать или смеяться: горе семьи было теперь сильнее его робкого слова.

Он думал, что скоро придут христиане села Шиба и начнут его упрекать. И заранее раздражался их присутствием и речами.

Но прошёл весь день — никто не пришёл. Это стало Шагина томить, давить. Он уже желал теперь, чтобы кто-нибудь из христиан пришёл к нему. Пусть пришёл бы хоть поп Жорьес, которого он так грубо оттолкнул сегодня утром, хоть пастух Камиль. Кто-нибудь, всё равно. Он рассказал бы им своё горе, объяснил бы, что он не может стать мусульманином, как не может вновь родиться…

Никто нейдёт. Шагину казалось, как это бывает во сне, что он очутился где-то в неведомых краях, откуда нет возврата. Кругом всё чужое: и люди, и дома, и природа. Тем милее становится всё, что осталось на родине. И чего бы он не дал, чтобы воротиться снова туда и взглянуть на всех по-прежнему!.. Минутами Шагину становилось в комнате душно, как в могиле.

Как тошно на душе. Делать дома нечего, а выходить не хочется. Пойдёшь по дому — встретиться с заплаканными лицами жён и детей. В особенности страшно ему лицо старшей дочери. Перед ней Шагин почему-то чувствует себя виноватым более, чем перед всеми другими. Пойдёшь по селу — встретишь христиан или мусульман.

Шагин почувствовал что он боится людей, чего раньше с ним никогда не бывало.

Уже вечером к Шагину пришла толпа мусульман: учитель, князь, мулла и мужики. Всех человек десять. Значит, узнали… Зачем же идут? Неужели снова мучить? Удивительно, как все люди жестоки и злы.

Вошли. Лица у них весёлые, праздничные… Поздравили Шагина с тем, что он покинул заблуждение и вступил на путь правый.

Лица мусульман рисуются Шагину в тумане. Они говорят, и он что-то тоже говорит. Вероятно, говорит то, что нужно, потому что мусульмане не сердятся, а веселы и смеются. Они ждут призывной молитвы и хотят взять Шагина с собой в мечеть.

— Пойдёшь с нами?

— Да, я готов…

Раздались звуки призыва. ‘Велик Бог, велик Бог, велик Бог. И нет божества, кроме единого Бога’.

Мусульмане зашептали молитвы в бороды, встали и собрались в мечеть.

Пошёл с ними и Шагин.

При выходе из двери, его поджидала старшая дочь. Когда проходили в дверь мусульмане, она закрыла лицо концом платка. Когда показался отец, она открыла лицо и грубо спросила:

— Ты куда?

Шагин молчал.

— Говори, куда ты идёшь?!

Шагин молча запирал дверь комнаты.

— Отчего ты не убил меня? — заплакала вдруг она. — Отчего не убил… ты, проклятый?! Говори!.. Ты так отомстил… за позор?..

Мусульмане стояли в стороне и слушали. Шагин делал вид, что согнулся над запором, но всё его большое тело изображало испуг, съёжилось, точно в ожидании удара. Наконец, он выпрямился, и попятился от дочери с видимым страхом.

У ней лицо было вытянутое, бледное, даже синее. Талия заметно округлилась. Видимо, она скоро должна была сделаться матерью поневоле… Она стояла босиком на мелких острых камнях, покрывавших плоскую крышу, ноги у неё были белые, полные, в некоторых местах на ступнях были ссадины, из которых сочилась кровь.

Подбежала мать и схватила её за руки. Шагин повернулся, чтобы идти. Дочь рванулась от матери и закричала:

— Идёшь!.. Так уж не приходи. А придёшь — я тебя убью!.. Слышишь ты?! Трус!..

Она почти совсем задыхалась.

Мусульмане смеялись.

— Храбрая какая! Храбрее того, кто много раз льва видал.

— Пойдёмте. Видите, — беременная женщина…

Как и в первый приезд Шагина в Шиба, был тихий и тёплый вечер. Последние лучи солнца скользнули выше вершины Гермона в голубую высь. Фиолетовый сумрак залил долины. Ручей шумел и пенился в глубине. Серые скалы смотрели строго сквозь сумрак вечерних теней, висели над селом грозно, уверенные в своей правоте и силе.

Страшно становилось, глядя на них. Казалось, скалы — живые существа. И вдруг заснут они в эту ночь: цепкие руки, которыми они держатся за горы, ослабеют, страшные скелеты скатятся на несчастное село и задавят всех и всё…

Мечеть была особенно полна народом. Всех разбирало любопытство посмотреть, как бывший христианин, самый сильный враг мусульман, сам стал мусульманином. Но, входя в мечеть, все старались казаться равнодушными, не оглядывались по сторонам, опускались на циновки и шептали молитвы. Ибо, как сказал пророк: постилка, на которой молится верующий, есть крепость, в этой крепости его не могут уязвить житейские дела и заботы, ибо ум и сердце наполняются мыслями о Боге.

Шагин стоял в углу мечети, склонив голову, как делают мусульмане, но не молился. Он часто вздыхал, точно ему было душно, переступал с ноги на ногу, как опоённая лошадь. И, по-видимому, был совсем спокоен. Он имел вид человека больного, которому всё окружающее безразлично, а важно лишь то, что болит и ноет у него внутри.

По окончании молитвы учитель захотел сказать проповедь. Он взошёл на возвышение, обвёл чернильными глазами присутствующих и остановился, сложив на животе белые костлявые руки. Его белое лицо и белый кидар на голове выделялись в сумраке мечети резче всех остальных предметов, как два белых пятна. Стоял он так долго, не шевелясь, точно каменный. Наконец, бархатный мешок его затрясся на подбородке, и он начал говорить проповедь медленно, книжным торжественным арабским языком, растягивая долгие гласные:

— Во имя Бога милостивого, милосердного. Слава Господу, Творцу миров. В бесконечном милосердии своём к людям, Он посылал на землю много пророков, чтобы они научили людей истине Господней. Авраам, Иаков, Исаак, Моисей, Аарон, Измаил, Энох, Иисус сын Марии — все они получали откровение от всевышнего Бога, но не вполне. Наконец, Господь послал к людям величайшего пророка, печать всех пророков, Мухаммада, — да будет Господь к нему благосклонным и да хранит его! — А с ним и книгу божию, Коран, чтобы все познали истину в совершенстве и увидели путь правый. Наивернейшее слово, это — Коран. Самый крепкий якорь нашего спасения, это — нет божества, кроме единого Бога, и Мухаммад — посланник Бога.

— О, последователи Мухаммада! Ислам есть чистейшая религия. В ней нет никакой лжи. Поэтому всякий, кто откроет свои глаза, уши и сердце, тот должен непременно уверовать в единого Бога, его последнего пророка Мухаммада и святую книгу. Вот перед нами пример. Недавно он был назаритянином, стоял на ложной дороге, которая вела его в ад. А теперь всевышний Бог ниспослал на него благодать, и он вступил на путь правый, ведущий в рай.

Несколько голов невольно повернулось в тот угол, где был Шагин Хадля. Но он стоял по-прежнему, не шевелясь и склонив голову вниз.

— Помните, что верующие в единого Бога и его пророка Мухаммада — да будет Господь к нему благосклонным и да хранит его! — и творящие благо вступят по смерти в сады райские. Верным Господь уготовал прекрасное место: два сада, в каждом из них по живому источнику. Там растут плоды двух родов: один род имеет вкус плодов земных, другой — вкус плодов небесных, каких никогда не едал человек на земле. Там будут молодые скромные девы с чёрными глазами, до которых никогда не прикасался ни человек, ни ангел. Они будут всегда — и днём, и ночью — с жителями рая, готовые услаждать их чувства… Райские жители не будут испытывать ни летнего жара, ни зимнего леденящего холода. Деревья покроют их своею тенью, наклонят над ними свои ветви с чудными плодами, эти плоды можно рвать и есть, не вставая с шёлковых ковров. Напитки им будут разносить вечно-красивые мальчики, похожие на рассыпанный жемчуг… Так говорит Господь. А он не говорит слов напрасно.

— Помните также, что придёт судный день. Пошлёт Аллах на землю Иисуса, сына Марии… Вот тогда все узнают разницу между верой истинной — исламом и верой неистинной. Безбожники скажут: ‘Ах, отчего мы были слепы, отчего мы были глухи к словам Корана?!’ Но это будет вопль напрасный. Иисус, сын Марии, сначала уничтожит на земле, поломает все кресты, которым поклоняются безбожники, потом истребит всех свиней на земле, как истребил он их однажды во время своей земной жизни. Потом станет судить всех людей по Корану…

Вдруг среди тишины раздался хриплый голос Шагина:

— Ложь! Ты лжёшь, собачий сын!

Учитель остановился с открытым ртом. Рука его застыла на половине движения. Все обернулись в сторону Шагина. Его почти совсем не было видно в тёмно-фиолетовом сумраке мечети.

Наступила секунда тяжёлого затишья. Казалось и проповедник, и слушатели, и даже стены мечети, старались вдуматься в сказанные грубые слова. Потом все сразу поняли, что это — обида. Люди заговорили, стены загудели.

Закричал опять и Шагин:

— Сами вы свиньи!.. Ваш Мухаммад собака… верблюд… дурак…

Очевидно, он не знал, что говорил. Он имел лишь одно желание — оскорбить всех, кто его слушал, оскорбить как можно сильнее, а потому выкрикивал без разбора те ругательные слова, какие попадались ему на язык. За все свои невзгоды он хотел свести с мусульманами счёт. Бросился в дверь, выбежал на двор мечети и там начал кричать такие же бессмысленные ругательные слова.

Горное эхо летало и разносило повсюду эти крики человеческого страдания с таким же беспечным смехом, как и мирное блеяние коз и рёв скучающего ослика.

Село тревожно зашевелилось. Со всех концов к мечети стали сбегаться люди, прыгая по крышам и скалам.

За углом мечети, весь съёжившись, прижался Абдалла. Он уже всё видел и слышал, хотел было бежать к христианам и рассказать им про поступок Шагина, но любопытство оказалось в нём сильнее страха: он прижался к стене, как слизень, и жадно смотрел на толпу и Шагина.

Шагин махал бестолково большими руками и кричал:

— Они поверили, безмозглые, что Шагин стал мусульманин! Разве может Гермон стать вершиной вниз?! Я ещё проучу вас с вашим Мухаммадом! Я вам покажу, как ломать кресты!.. Бесчестить девушек!.. Истреблять свиней!.. Красть деньги!..

Мусульмане озверели. Они сомкнулись около Шагина кольцом. Сбежалось уже почти всё село. Соседние крыши домов были полны народом, — главным образом, женщинами. В толпе, в отдалении, виднелись и испуганные лица христиан.

Шагин, казалось, не видел, не слышал и не понимал надвигавшейся грозной опасности. Он с видимой радостью выкрикивал свои ругательные слова. Словами он хотел оскорбить своих врагов и мучителей, а смотрел вверх, точно с обидой своей обращался к горам, к небу, к облакам, которые длинной пушистой вереницей ползали по склону Гермона, выискивая место для ночлега.

— Я вам покажу! Я сожгу ваш Коран! Я!..

В это время один мусульманин бросился к Шагину и схватил его за горло…

Как Самсон вместе с волосами потерял и свою силу, так и Шагин со времени своей измены потерял прежнюю отвагу и мощь. Он ясно видел, что мусульманин, схвативший его за горло, страшно оскалил зубы, как дикий зверь, что в другой руке у него кинжал, что многие из окружающих его мусульман также принесли с собой разное оружие. У Шагина за поясом под абаи тоже был, по обыкновению, пистолет и кинжал. Но он не схватился за них. Он старался оторвать руку мусульманина от своего горла, чтобы ещё прокричать несколько ругательств. Он без особенного усилия отдёрнул мусульманина в сторону и снова закричал:

— Я вас проучу!..

Мусульманин оправился, подошёл к Шагину почти вплотную и со словами:

— Так я заткну тебе горло!.. — ударил его кинжалом в шею.

Толпа ухнула. К Шагину бросилось ещё несколько мусульман, тоже с кинжалами. Все свалились в одну кучу, ревели и махали руками…

Так сбегаются со всей улицы и сваливаются над несчастною жертвою в одну общую кучу собаки, кусая друг друга и рыча от злобы к тому, кто имел смелость зайти не в свою улицу, но не имел силы убежать или защищаться.

Шагина уже не видно. Колышется над ним живая куча, воет всеми звериными голосами, машет смертоносными руками. Люди перевились, как сотни гадов, в один движущийся ком, ныряют внутрь, выползают наверх и снова переплетаются с другими гадами… И все полны одним тягучим желанием — достать Шагина и пырнуть сталью мягкое бессильное тело.

Наконец куча начала понемногу расползаться. Остался один Шагин. Он лежал на земле без движения. Было ранено трое мусульман. Христиане из толпы исчезли. Почуяв покойника, завыли собаки. Им ответили неподалёку в горной пустыне унылым отзвуком шакалы. Раненые мусульмане перевязывали свои раны. Толпа гудела. Она ещё не устрашилась своего дела.

— Расстрелять эту собаку! — крикнул кто-то в толпе.

— Расстрелять безбожника!

— Расстрелять!

— Расстрелять, расстрелять!.. — со смехом повторило в горах эхо.

Четверо мусульман схватили окровавленный, страшно большой труп Шагина и поволокли со двора мечети.

— К пропасти!.. К пропасти тащите!.. Принесите палки!.. Давайте ружья!.. — кричали с разных сторон люди и эхо.

Толпа шумела и, нарастая, двинулась, как поток, по улицам и крышам на площадку перед пропастью, при въезде в село. Женщины нервно визжали. Некоторые плакали. Матери отыскивали своих детей. Слышались ругательства. Кто-то вскочил на крышу, поднял над головой ружьё и выкрикивал стихи из Корана:

— Сражайтесь с неверными до тех пор, пока будет искушение от их лживого учения, пока не останется на земле лишь одно поклонение, поклонение Богу единому… Разве не сказал тебе Бог: убивайте неверных повсюду, где они встретятся вам… Неверные не будут победителями, ибо им не ослабить могущества Божия…

Прокричав эти слова, он спрыгнул с крыши и побежал туда, куда унесли тело Шагина.

Там уже устроили из трёх палок козлы, поставили их на самом краю обрыва, а на них положили труп Шагина. Труп изогнулся. Ноги его, в башмаках с подошвами к селу, были растопырены, а голова свесилась совсем низко над пропастью, точно Шагин силился разглядеть в сумраке вечера, как бежит там, внизу, поток.

Раздался одинокий выстрел. Вздрогнули задремавшие горы. Даже эхо, как бешеное, заметалось с испугом между горами, точно искало, куда бы спрятать этот одинокий страшный звук. Вслед за первым выстрелом раздалось несколько других. Горы проснулись, загудели, затряслись. Долины наполнились отзвуками. Казалось, была бесконечная линия стрелков, и все они ждали только первого знака, чтобы тоже стрелять.

Бух-бух!

Бух-бух! — слышалось неподалёку.

Бах-бах! — раздавалось дальше.

Пах-ха-ха! — слышалось ещё дальше.

Тук-тук! — стучало где-то за голубыми вершинами в облаках.

С головы Шагина свалилась феска и платок. Бритая голова при некоторых выстрелах моталась на толстой шее, точно утверждала:

— Так, так! Этот заряд попал удачно, в самое ухо…

Полы его абаи, осыпаемые дробью и пулями, тоже колыхались, будто от лёгкого ветра.

Бух-бух!..

— Постойте, что вы делаете! Не стреляйте! — закричал вдруг отчаянный женский голос.

К трупу бежала дочь Шагина, простоволосая и босая. Платок упал у ней с головы во время бега, а деревянные башмаки она сама сбросила, чтобы легче бежать. Ни на кого не глядя, она с плачем припала к трупу отца, схватила лежавшую на палке мёртвую руку и стала её целовать.

В это время раздался новый выстрел. Вслед за ним блеснуло и ещё два огня. Девушка хотела что-то закричать, но только вскинула вверх руками и грузно повалилась на треножник. Козлы покачнулись, и тело Шагина упало в ущелье. Тело же девушки осталось на краю пропасти.

Ночью христиане, крадучись, с плачем похоронили оба тела.

Был суд. Виновных не нашли…

Христиане и теперь живут в Шиба в обиде и унижении: Шагина нет — защищать некому.

Но они выдумали себе новую надежду, они твёрдо верят, что если не при них, то при их детях и внуках придут в их землю русские, и тогда кончатся их мучения и обиды…

Шагин Хадля

I

II

III

IV

V

VI

Читайте также: