Владимир Алексеевич Тихонов
Владимир Алексеевич Тихонов
Сестра милосердия
Сестра милосердия
————————————
Сестра милосердия, Тихонов Владимир Алексеевич, Год: 1892
Время на прочтение: 8 минут(ы)
В сентябре месяце я серьёзно заболел и был препровождён из отряда в селение N., во временный госпиталь. Госпиталь этот помещался в одном из фруктовых садов, которых в N. изобилие. Я был очень обрадован встретившись там с моим товарищем Резцовым, лечившимся от злокачественной лихорадки. Узнав, что он помещается в целой палатке один (в этом госпитале больные офицеры помещались в офицерских палатках, по два человека в каждой), я решил поместиться с ним.
— Вдвоём-то веселее будет, — рассуждали мы.
И действительно, я не мог пожаловаться, чтобы мне было скучно. Дни проходили довольно быстро, хотя и не особенно разнообразно. Проснувшись утром, мы принимались за чай, после чего к нам являлся доктор. Затем я брался за какую-нибудь книжку, а Резцов обыкновенно принимался за письма, которых он отправлял и получал замечательную массу. В этом занятии и не заметишь, как время до обеда пройдёт. Про обед можно сказать, что нас кормили по большей части довольно сносно, хотя иногда и случалось, что принесут такую гадость, что в рот нельзя взять. Это означало, что повар, очень усердный поклонник Бахуса, уже с утра успел принести ему обильную жертву. В этом случае обыкновенно со стороны больных офицеров следовали жалобы комиссару или смотрителю госпиталя, и они чинили расправу над провинившимся. Что это за расправа была, я наверно не знаю, знаю только, что однажды комиссар и смотритель, наскучив, вероятно, часто повторявшимися жалобами, распорядились подвергнуть повара даже телесному наказанию, т. е., попросту, порке, о чём потерпевший в этот же вечер сокрушённо сообщал нам. Мы были этим весьма возмущены, но не могли не сознаться, что обеды с этих пор сделались лучше.
После обеда мы с Резцовым бывало принимались за кофе, а после него опять я — за книгу, он — за письма. Там, смотришь, уже и вечер, чай пора пить. Зайдёт, окончив свою вечернюю визитацию, молодой доктор Рончевский, поболтать с нами, или которая-нибудь из сестёр милосердия заглянет.
Вот об одной из них, именно о Прасковье Петровне Андреевой, я и намерен сказать несколько слов.
Раз, это кажется было на второй или на третий день моего пребывания в госпитале, заговорили мы с Резцовым о сёстрах милосердия. Я как вновь прибывший осведомлялся у него, каковы они здесь, т. е. знают ли своё дело, внимательны ли к больным, аккуратно ли посещают госпиталь.
— Всякие есть, — коротко ответил мне Резцов.
— Как так всякие? Да разве здесь их так много?
— Нет, не особенно, — пять сестёр. Собственно, они все ничего, довольно старательны, вот только к одной у меня сердце не лежит, к А.
— Что так?
— Да как же, братец, к больным на визитацию в перчатках ходит.
— Так что же, чем же это беда?
— Как же не беда? Разве больные-то не замечают, что она к ним с какой-то брезгливостью относится, ну и, понятно, что недолюбливают её. Ты вот погоди, — начал он, помолчав с минуту, — вот скоро Прасковья поправится.
— Это что за Прасковья?
— Сестра милосердия тут есть такая, её все так зовут, она из простых, солдатская жена, а славная, самая деятельная… Да сам увидишь, впрочем.
И действительно, на другой же день я увидел её. Вскоре после утренней визитации раздался за моей палаткой резкий и довольно неприятный женский голос. Я вышел, чтобы взглянуть на говорившую. Невдалеке стоял Резцов и беседовал с какою-то молодой женщиной, это и была та самая Прасковья, о которой он мне сообщал накануне. Ей было на вид лет двадцать пять, загорелое лицо её нельзя было назвать красивым, но в нём было что-то симпатичное и в то же время ухарское. Маленькие серые глазки смотрели весело и прямо, большой рот поминутно улыбался. Говорила она громко и быстро, потряхивая своими коротко подстриженными и ничем не покрытыми волосами. Выражалась она как-то мещански вычурно. Я дошёл к ним, Резцов нас сейчас же представил. Назвав меня, он прибавил, что я из одного с ним города.
— А, значит тоже землячок, — весело улыбнулась Прасковья. — Очень приятно, будьте знакомы.
В это время подошла другая сестра и о чём-то тихо заговорила с ней, и они, разговаривая, отошли от нас. В этот же вечер я ещё раз виделся с Прасковьей. Она зашла к нам в палатку и проболтала до поздней ночи. День ото дня её посещения делались всё чаще и чаще, и я скоро познакомился с некоторыми из её похождений. Попробую передать их её же словами.
— Когда про войну-то заговорили, — рассказывала она, — я жила тогда в *** (и она назвала один из городов переднего Кавказа) у своих господ. Страсть захотелось мне идти в сёстры ‘милосердные’, думаю, что мне делать, детей нет, муж там же будет, дай пойду. Ладно. Узнавши, когда наш полк выступает, т. е. этот самый полк, где мой муж служит, — пришла, да и объявилась господам, иду, мол, на войну. А они меня уговаривать: ‘Что ты, Прасковья, куда, да зачем, да как мы без тебя будем, — я у них в няньках была, — муж-то ведь твой на войну не попадёт’. Он, видите, в то время в Тифлисе в учебной роте состоял. ‘Как же, — говорю, — может он не попасть, когда всех потребуют, так и он пойдёт’. Оно так по моему и вышло.
— То есть как? — осведомился я.
— Да ведь он теперь здесь в отряде N-ском полку капральным. Ну-с хорошо, дождались выступления, собрала пожитки свои, попросила их куда-нибудь примостить, да и в дорогу. Натерпелась же я за эту дорогу, пока по чугунке ехала — ещё ничего, а как пошли по Грузинской дороге — беда просто. День-то весь пешком идёшь, и холодно-то, и ноги-то изобьёшь, измаешься просто страсть, а на ночёвку придёшь — лечь негде. Ваша братия-то, т. е. офицеры-то значит, с улыбочкой этакой предлагают мне с ними поместиться, да как же — подставляй карман шире, так я и лягу. Знаю ведь, зачем они приглашают-то, да я не из таковских, то же мужнина жена. Ну-с что мне делать? Вот я и жду, когда все солдаты позасыпают, да тихонько и проберусь к ним, да лягу между ними, они с дороги-то крепко спят, не слышат, потяну на себя их шинели немножко, да и ладно, так и прикурну. Только раз была же потеха. Крепко что-то заснула я больно, да так и проспала, и не слышала, как подъём заиграли. А то бывало я всегда первая вскочу, да и убегу, чтобы никто не видал, а тут надо же такому греху случиться — заспалась. Сыграли это подъём, солдаты повскакали, и эшалонный уж тут стоит, а я-то так и осталась, как была, только со сна глаза вытаращила. Уж посмеялись тогда надо мной довольно. Дошли мы таким манером до Тифлиса. Тут я с мужем повидалась, он так и обомлел, как меня увидал. — ‘Куда ты, — говорит, — Прасковья?’ — Я ему так и так — на войну значит хочу, твоего позволения пришла просить. Ну, ничего, он подумал немного, да и согласился. Да всё равно, если бы и не согласился, так я бы пошла, — уж коли я чего захочу, так накось, не позволь мне — как же! Из Тифлиса скоро пошли мы дальше. Тут я немного прихворнула, уж идти пешком совсем невмоготу стало. Попросила я, чтобы меня в лазаретной фуре поместили. Улеглась это я в ней, да и боюсь, чтобы не выгнали, потому может раздумают, да и скажут, что женщинам тут помещаться нельзя, а уж, не знай, не заметили что ли меня или нарочно, только ну на меня мундиры какие-то, да ранцы накладывать, а потом ещё больных насадили, так я тут чуть не задохлась, а сказать не посмела, робость какая-то на этот случай напала, всё боялась, что выгонят. Так меня оттуда еле живую и вынули.
Наконец, добрались мы сюда, здесь я в этот госпиталь самый и определилась, так значит вольноопределяющей, т. е. не в штатные, потому ведь я экзамена не держала. Уж как же мне здесь сперва неловко было: порядков-то я здешних не знала, ни за что приняться не умею, люди всё незнакомые, на меня косятся, думают поди, что это за птица такая выискалась. Потом помаленьку и привыкать стала, да подумывать, что без жалованья оставаться не рука, дай-ко, думаю, поучусь, авось и экзамент выдержу. Стала я понемногу учиться, и беда как мне это сначала трудно было. Грамоте-то я плохо знала, бывало читаю и сама ничего не понимаю. Спасибо доктор мне один помогал, у него же я и книжки брала. Училась эдак я немало времени, да и говорю главному доктору, что хочу экзамент держать. — ‘Ладно, — говорит, — держи’. Тут же в госпитале я и держала, выдержала, потом прошение подала, чтобы значит меня в штатные приняли, да и думаю, вот теперь жалованье получать буду. Жду-пожду, да так не при чём и осталась.
— Как так?
— Да так и по сю пору не принимают, говорят — не нужно.
— Так неужели вы всё без жалованья служите?
— Так и служу, ‘Зачем, — говорят, — вам жалованье, вам офицеры подписки делают, чего же вам?’ — Действительно, это офицеры мне сделали раз подписку за мои труды, когда мы из Турции возвращались, собрали рублей пятьдесят, спасибо им за это, а то бы просто беда, обносилась совсем, ведь надеть на себя нечего, — грустно проговорила она, посматривая на своё пообношенное одеяние.
— А разве вы были в Турции? — спросил я.
— А как же, вёрст за двести, если не больше, ходила. Понагляделась я там страху! Раз пошла я во время самого дела на батарею, а там дым коромыслом стоит. ‘Позвольте, — говорю, — господа офицеры, посмотреть, как вы стреляете’. — ‘Смотрите, — говорят, — кто вам мешает’. Я подошла к самому орудию, а его уже совсем зарядили, сейчас выпалит, а я сдуру-то возьми да и поставь ногу на колесо. Вдруг, как один солдат схватит меня, да оттолкнёт. ‘Зачем, — думаю, — он толкается? Что, разве я ему мешаю, что посмотрю?’ А в это время пушка-то как грохнет, да назад как отскочит! — Тут я только поняла зачем меня оттолкнули. Оттуда пошла в цепь посмотреть, нет ли раненых, да не дошла, пули так и свистят, а одной так с меня платок сорвало — он едва заколот булавкой был, да по ветру развевался. А в другой раз, это когда наш отряд отступал, шайка куртин близко к нашим фургонам подскакала, так я в них из солдатского ружья стреляла, да меня наш священник остановил, — ‘Этак, — говорит, — они пожалуй и начнут в нас стрелять’. Да нет, не стреляли, видно это мне одной близко-то показалось.
Только её простой и искренний тон не позволял мне сомневаться в правдивости этих похождений.
— Ну, а теперь как вам здесь живётся? — спросил я.
— Да ничего, без жалованья-то только разве трудновато, а то что Бога гневить, доктора у нас хорошие, не обижают, был тут один прощалыга, тот бывало ко мне всё со своими любезностями приставал, да я его отучила.
— Каким образом?
— А так, раз он, во время перевязки раненого, за грудь меня взял, ну, а я ему в морду за это заехала, тут же при всех, да сама же первая пошла и главному врачу объявила. Впрочем, меня всё доктора обвиняют, что я много с больными офицерами болтаю, да что же мне не болтать? Я своё дело аккуратно сполняю, а в свободное время отчего же — с образованными людьми поговорить интересно. Зато я почти весь день в госпитале нахожусь. Чуть что нужно, я всегда здесь.
— А где вы теперь помещаетесь?
— Да на дворе у смотрителя.
— Как на дворе?
— Да так, на крыльце сплю. Я ему и обед готовлю, и всё по хозяйству делаю, ну он, спасибо, и кормит меня. Однако, я кажется с вами заболталась долго. Который час, Григорий Васильевич? — обратилась она к Резцову.
— Без четверти одиннадцать, — ответил он, взглянув на часы, — рано ещё, посидите.
— Нет, пора, — говорила она, прощаясь, — вам покой нужен.
С этого дня я стал пристально присматриваться к Прасковье Петровне. Действительно, она казалась замечательно деятельною, её резкий голос с раннего утра уже раздавался по госпитальному саду, и она то и дело шныряла из намёта в намёт, там больному солдату лекарства даст, тут сама одна промывание и перевязку сделает раненому, и тут, и там весёлым словом с больными перекинется, и солдаты видимо её любили, всегда бывало с довольной улыбкой на неё поглядывали.
Вскоре разыгралось одно порядочное дельце, после чего в наш госпиталь привезли несколько человек раненых и между прочим одного молодого офицера, Николаева, моего старого однокашника. Он был ранен очень тяжело. Вот тут-то деятельность Прасковьи Петровны закипела пуще прежнего, она так за ним усердно ухаживала, что, кажется, и родная сестра лучше не могла бы. Надо было только удивляться, как она успевала: с одним Николаевым возни было пропасть, а ведь у неё на руках таких-то раненых более сотни находилось, и никто не был забыт или обойдён ею.
Нас вскоре посетил генерал Т., который был послан инспектировать госпиталя, и мы все, т. е. все наличные больные офицеры, уполномочили Николаева обратиться с просьбой к нему о принятии в штат сестры Прасковьи Андреевы. Генерал обещал похлопотать об этом, но результатов этой просьбы мне не пришлось дождаться, так как меня вскоре после этого перевели в другой госпиталь — поближе к Тифлису.
На прощанье Прасковья Петровна подарила мне свою фотографическую карточку, сделав на ней страшными каракульками собственноручную надпись: ‘На память больному офицеру от сестры-солдатки’. Больше я с ней не встречался.
Источник: Тихонов В. А. Военные и путевые очерки и рассказы. — СПб: Типография Н. А. Лебедева, 1892. — С. 35.
OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, апрель 2013 г.
Оригинал здесь: Викитека.