Сестра
Сестра
Сестра, Чехов Михаил Павлович, Год: 1907
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Михаил Павлович Чехов. Свирель
М., ‘Московский рабочий’, 1969
Наташа зашла к повару, взяла у него кое-что из съестного, завернула в газету и, боясь, чтобы ее не задержал отец, вышла на улицу. По дороге она купила в лавке две коробки конфет, положила в каждую из них по рублю и пошла к брату.
Был вечер, навстречу ей шло с поля стадо и подымало по улице пыль. Наташа боялась коров и шла, прижавшись к заборам, и ей казалось, что вот-вот они бросятся на нее и поднимут на рога. Она понимала, что это вздор, что этого не может быть, но боялась коров так же безотчетно, как и грозы. Над нею то и дело свешивались из-за заборов ветви сирени, бывшей в полном цвету, и этот запах пыли, сирени и парного молока, которым пахло от коров, производил на нее хорошее, весеннее впечатление. Она была молода, здорова, красива собой, знала это, и ей было несколько неловко, что она шла с неуклюжим свертком и что могла встретить знакомых. В городском саду играла уже музыка, и слышно было, как гудели басовые трубы. Сегодня вечером, попозже, за ней обещали зайти офицер Березин с сестрой, чтобы повести ее в сад, и потому она спешила и боялась опоздать.
Брат Наташи, Николай, жил на самом краю города, там, где обитали бойники и кузнецы и где заборов и пустырей было больше, чем домов. Наташа боялась этих мест, не любила видневшегося кладбища с его грустными воротами и оградой, из-за которой выглядывали белые кресты, не любила и кузниц, в которых всегда горел огонь и всегда стучали молотками. Отец запретил ей бывать у брата, находя предосудительным для девушки ее лет ходить одной по окраинам города, и когда она ходила к Николаю, к страху перед отцом всегда примешивалась боязнь этих кузниц и кладбища.
Когда она постучалась к брату, ее встретила женщина с короткими волосами, грязно и бедно одетая. Это была жена Николая. Отец не мог простить сыну того, что он, генеральский сын, пошел в простые рабочие, а главное, что женился на этой женщине, от которой имел двух детей, Борю и Федю, и выгнал из дому и лишил поддержки. Это убивало Наташу, и она чувствовала себя перед братом почему-то виноватой.
— А Коли нет… — сказала женщина. — Он пошел на вокзал. Войдите, он скоро придет…
Наташа всегда краснела, когда встречалась с ней, и всегда испытывала неловкость, когда не заставала брата дома.
— Вот это вам… сказала она и передала ей сверток с едой. — Пригодится…
— Благодарю вас… — ответила женщина и тоже покраснела. — Коля пошел на вокзал… Там рассчитывают рабочих, так он боится, чтобы не рассчитали и его. Не приходил с утра…
Обе вошли в дом. Два мальчика играли в углу картонными коробками и при виде тетки тоже как будто испытали неловкость. Их рваные, заплатанные штанишки, грязная одежда матери и бедность кругом стали как-то заметнее, когда вошла к ним Наташа и внесла с собою запах духов и шелест шелкового платья. Они недоверчиво подошли к тете и взяли от нее конфеты.
— Ну протяните ручку тете!.. — сказала мать. — Боря, шаркни перед тетей ножкой!.. Федя, что ж ты?
И, увидев в коробках серебряные рубли, она опять покраснела и застыдилась.
— Зачем вы беспокоились, Наталья Сергеевна?. — сказала она. — Нам и так, право, неловко…
Потом посидели обе в смущении и не знали, о чем-говорить. Если бы был дома брат Николай, то Наташа заговорила бы с ним об отце, о нем самом, о знакомых, а с этой женщиной у нее не было ровно ничего общего. Ей было жалко ее, этих ребятишек и брата, и чем больше ей становилось их жаль, тем сильнее испытывала она чувство виновности перед ними за жестокость отца и за то, что сама она жила в богатом доме, с горничными, швейцаром, поваром и лакеем. И если бы отец не требовал от нее, чтобы она нарядно одевалась, и не давал ей на руки так мало денег, то она с охотою экономила бы на туалетах и все отдавала бы этой несчастной семье. И, не зная, как поступить, дожидаться ли брата или уходить, она поднялась с места и стала мять в руке двадцатипятирублевую: бумажку, которую приготовила для Николая.
— Посидите… — обратилась к ней хозяйка таким тоном, в котором не было уверенности, что Наташа останется и посидит.
— Нет, уж пора… — ответила Наташа. — Дома папа ждет, да и зайти за мной обещали…
И, все еще не зная, как поступить с бумажкой, она покраснела, опустила глаза и сказала:
— Анна Петровна, будьте добры… Передайте это Коле, но так, чтобы он не обиделся…
— Благодарю вас… — ответила Анна Петровна. — Только едва ли он возьмет… Ведь вы знаете, какой он!
И, взяв от Наташи деньги, она потянулась к ней и поцеловала ее в губы.
Она курила, и запахом табака пахнуло Наташе прямо в рот. Наташе хотелось сплюнуть, но было неловко, и эти короткие волосы, эти гнилые зубы и курение показались ей жалкими, недостойными ее брата, с которым она вместе росла и уму которого так привыкла удивляться.
И, поцеловав Борю и Федю, она простилась и вышла от брата.
Солнце уже зашло, в кузницах по-прежнему горел огонь и стучали молотками, и, стараясь не глядеть на кладбище, в котором стало так темно и уныло, она быстро-быстро пошла домой.
Несмотря на дальность расстояния, из городского сада доносилась музыка, и Наташу вдруг потянуло туда, где она уже не увидит этих длинных заборов, этих убогих домишек и этих оборванных мальчиков, которые играли посреди улицы в бабки.
‘И что он в ней нашел? — думала она о брате и невестке. — Он, такой умный, благородный, красивый, и она — такая… такая безобразная и неряха!’
Но эти ее мысли показались ей рассуждением сытого человека, и ей сделалось стыдно за себя и за отца, и, опустив глаза, она пошла еще быстрее.
Когда она пришла домой, ее отец сидел в столовой один, в халате, и пил эмс. Лицо у него было хмурое, осунувшееся, и видно было, что ему было не по себе. При первом же взгляде Наташа поняла, что у него опять начались его обычные припадки печени, вслед за которыми он всегда страдал от астмы.
Она подошла к нему, поцеловала его в лоб и погладила его по голове.
— Ты, папа, опять нездоров? — спросила она.
Он поймал ее руку, поцеловал и ничего не сказал.
Затем оба молча сидели за столом. Ей ужасно хотелось рассказать ему, где она была, что видела, как бедно живет ее брат, и попросить отца простить его и позволить ему переехать в их большой дом, в котором было столько пустых комнат, но она знала, к чему это поведет, и не поднимала об этом разговора. После чая генерал закурил сигару, пошел к себе в спальню и лег. Поняв, в чем дело, лакей на цыпочках прошел через столовую в кабинет и стал говорить по телефону с врачом.
Пришли штабс-капитан Березин с сестрой, ласковые, надушенные, веселые. Наташа любила, когда они приходили. Лишившись матери с детства, она не имела около себя близких людей, и ей казалось, что ближе Березиных для нее не было никого. С ними она ходила в театр и в городской сад, и если бы не они, то ей пришлось бы безвыходно сидеть дома.
— Ну, живо, живо!.. — заговорил Березин. — Идемте в сад! А то будет поздно!..
Она не решалась, так как заболел отец, но Березины настаивали, да и ей самой очень хотелось. Она вошла к отцу. Он лежал на диване, курил, но по выражению его лица она поняла, что ему было очень нехорошо.
— Папа, я пойду в сад… — сказала она. — Можно?
— Ах, да иди, пожалуйста!.. — ответил он с сердцем. — Точно я ее никогда не пускаю!
Она вышла к Березиным, и после этого ответа у нее уже вовсе не было охоты идти. Она знала, что теперь всю ночь ей придется просидеть около отца, ставить ему припарки и слушать его стоны. Несмотря на то что в доме было многоприслуги, генерал любил, чтобы во время припадков печени за ним ухаживала его дочь, и не допускал к себе никого.
— Идите, господа, одни… — сказала она. Папа болен… Мне неудобно…
Но Березины ничего не хотели слушать и почти силою повели ее в сад.
Она шла рядом с штабс-капитаном и ей было приятно, что около нее шел этот изящный, умный офицер с такой могучей мускулатурой и в таком белом, точно фарфоровом, кителе. Впереди них, такая же изящная, шла ее подруга по гимназии Лиза, сестра штабс-капитана. Когда-то она была влюблена в брата Наташи, Николая, когда тот еще не уходил в народ, и это сблизило ее с Наташей. И теперь, когда они шли в сад и когда Наташа еще не могла отделаться от впечатления, которое вынесла от посещения брата, ей казалось странным, как это ее Николай мог так равнодушно отнестись к Лизе и предпочесть ей такую некрасивую женщину и почти старуху, как Анна Петровна.
‘Вот и Жорж, вероятно, женится на такой же неинтересной, — подумала она про штабс-капитана. — Все мужчины одинаковы’.
И эта мысль почему-то испугала ее. Ей хотелось плакать, она разнервничалась и всю дорогу молчала.
— А Наталья Сергеевна сегодня не в своей тарелке! — трунил над нею Жорж. — Интересно видеть ту муху, которая ее укусила.
Вот и городской сад. Сквозь решетку видны дорожки, посыпанные песком, и оттого, что они были политы, пахло свежестью, как это бывает от только что вымытых некрашеных полов. У главного входа, около самого тротуара, двое рабочих починяли газовый фонарь и копали ломом землю: один держал вертикально лом, а другой со всего размаха ударял по нему тяжелым молотом. Так и казалось, что вот-вот он промахнется и ударит молотом товарища по плечу.
— Это Николай Сергеевич! — сказала Лиза и покраснела.
Услышав свое имя, махавший молотком рабочий поднял голову, и лицо его радостно просияло. Это, действительно, был Николай. Он вылез из ямы, отер пот, крупными каплями выступивший у него на лбу, и подошел к сестре.
— Здравствуй, Наташа! — сказал он и поцеловал ее в губы. — Здравствуйте, господа!
Проходившие мимо люди оглядывались на них, и Наташе было неловко, что они могли иначе объяснить себе этот поцелуй ее с простым рабочим.
— А я была сегодня у тебя… — сказала Наташта.
—Знаю, знаю… — ответил Николай. — Ты только что ушла от нас, а я и пришел.
— Ты все еще на вокзале?
— Нет, рассчитали! Теперь поступил на газовый завод.
И, вытащив из-за пазухи захватанный конверт, он протянул его сестре.
— Я хотел прямо отсюда пойти к тебе, — сказал он и опустил глаза, — да вот неожиданно встретил тебя здесь. В таком случае возьми, пожалуйста, вот это письмо к тебе от Анюты.
Она машинально взяла от него конверт и положила его к себе в сумочку. Затем постояли немного, помялись и, не зная, о чем больше говорить, стали прощаться. Он опять поцеловал сестру в губы, пожал Березиным руки и полез к себе в яму. Они вошли в сад и смешались с толпою. Играла музыка, шумели платьями нарядные дамы, но Наташе казалось, что она все еще слышит эти ужасные удары молота о лом, и ее сердце сжималось, точно это колотили не по лому, а прямо ее по груди.
Сделав два-три тура вокруг беседки с музыкантами, Березины встретили знакомых и разговорились с ними. Наташа воспользовалась этим, достала из сумочки конверт и распечатала его.
В нем оказался двадцатипятирублевый билет.
Что-то кольнуло ее в самое сердце, и в глазах у нее вдруг все запрыгало и заволоклось туманом. Но она сделала над собою усилие и, разорвав конверт вместе с двадцатипятирублевой бумажкой, скомкала обрывки и сунула их обратно в ридикюль. А потом ей стало стыдно своего поступка, и она ходила по саду, злясь на себя, и мысленно повторяла:
‘Как это глупо! Боже мой, как глупо! Точно нет бедных, кроме этих гордых дураков!’
Когда Наташа вернулась из сада, отец ее громко стонал. Был доктор и прописал то же, что и в прошлые разы, но это мало помогало. Самый припадок продолжался всегда не более двух суток, и Наташа знала, что тут ничего не поделаешь и что если выждать эти два дня по возможности безропотно и кротко, то все обойдется к лучшему, только бы не было астмы. И она всю ночь не смыкала глаз, сидела около отца и часто меняла ему припарки. К утру старик заснул, но потом вдруг сразу проснулся, вскочил с постели, с выражением ужаса на лице забегал по комнате и, держась обеими руками за грудь и задыхаясь, стал метаться из стороны в сторону, как загнанный зверь. Казалось, всего воздуха комнаты ему не хватало, чтобы вздохнуть, и он бросился к окнам и растворил их настежь. Затем он обессилел и, весь мокрый от выступившего на нем холодного пота, лег опять на постель и застонал так, что было жалко его слушать.
— Умираю… — еле смог он произнести. — Конец… Пошли за священником!..
Наташа испугалась, разбудила лакея и не знала, что ей делать. Старик кричал на все комнаты, лакей никак не мог понять, чего от него хотят, и если бы тут был брат Николай, то Наташа не чувствовала бы себя так одиноко.
— Священника… — шептал генерал побледневшими губами. — Скорее… Умираю…
Она склонилась к отцу. Слезы текли у нее ручьями по щекам.
— Папа, — сказала она, — позволь послать за Колей?
Он сверкнул на нее глазами.
— Нет… — прошептал он. — Нет… Не надо… Не хочу… Умираю…
— Прости его, папа… — умоляла она. — Пора…
И она зарыдала и упала головою ему на край кровати.
Он положил ей руку на голову и не ответил ни слова. Так просидела она около него с десять минут.
Ей показалось затем, что рука его вдруг похолодела, она вскочила и в ужасе посмотрела на отца. Он лежал бледный, с закрытыми глазами и уже не двигался и не стонал.
— За доктором! — закричала она. — За доктором! Он умирает.
Лакей бросился к телефону, все в доме поднялись, засуетились, и когда явились доктор, священник и Николай, то генерала уже не было в живых. Звонили к ранней обедне, было холодно, дул ветер, и никому и в голову не приходило затворить окна, которые растворил во время припадка покойный.
Приходил пристав, описал все имущество, выдал квитанцию в полученном за это гонораре и ушел. И когда похоронили генерала и Наташа возвратилась с кладбища домой, то все ей показалось дома пусто и уныло, и было страшно оставаться одной. Николай тогда же ушел к себе на завод и затем домой, и если бы не штабс-капитан Березин, взявший на себя труд распорядиться похоронами и затем распустить прислугу, и не Лиза, которая хлопотала у Наташи, как хозяйка, то бедной девушке пришлось бы туго. Дня через три, с возможной осторожностью, Березин заговорил о наследстве. Все в доме были уверены, что наследником будет Николай как единственный сын покойного, но когда к нему послали сказать, чтобы он переезжал с семьею в отцовский дом, принял на себя хозяйство и начал хлопоты в окружном суде, то он коротко ответил:
— Мне не нужно ничего.
Это обидело Наташу, она плакала и считала невеликодушным, что он весь дом взвалил на ее плечи. Когда же стали приводить в порядок бумаги отца, то в его письменном столе нашли пакет, адресованный на имя Наташи. Дрожащими руками она распечатала его, нашла в нем духовное завещание и, к своему ужасу и удивлению, узнала из него, что все свое движимое и недвижимое имущество покойный генерал завещал ей, своей дочери, минуя сына Николая. При этом он ставил условие, чтобы после своей смерти Наташа все передала не брату, а пожертвовала в монастырь.
— Как это жестоко! — залилась она слезами. — Какой тяжкий грех!
И она плакала, плакала без конца, и ей казалось, что она украла у своего брата наследство и что все люди смотрят на нее теперь как на воровку, как на дочь, подладившуюся к отцу, чтобы получить от него наследство. Узнав о завещании, ее брат стал держать себя как-то гордо, высоко поднял голову, а может быть, ей это только так казалось, и по-прежнему повторял, что он не ожидал от отца ничего и потому очень рад за сестру. И в то время, когда все ее знакомые высказывали ей удовольствие, что она теперь самая богатая невеста в городе, штабс-капитан стал вдруг как-то холоднее относиться к ней, перестал у нее бывать, и это ее мучило, и только теперь она поняла, чем он был для нее до сих пор.
‘Что с ним? — думала она. — Отчего он так переменился?’
По целым часам она ходила из угла в угол по пустынным комнатам и все думала о брате и штабс-капитане, и хотелось бежать из дома, который теперь принадлежал ей, и не есть этого хлеба, который казался чужим. Ах, что бы теперь она дала за то, чтобы к ней посватался Березин и взял ее отсюда к себе!
Как-то пришла Лиза навестить подругу. Из уважения к горю Наташи, она надела на себя траур и казалась в нем еще моложе и красивее. Она тоже держала себя как-то странно, но потом, когда разговорились, она бросилась Наташе на шею, и обе горько поплакали.
— Лиза, отчего твой брат переменился ко мне? — робко спросила Наташа и опустила глаза.
Лиза вспыхнула, затеребила вуаль и нагнулась над ридикюлем.
— Да знаешь ли… — ответила она и еще больше покраснела. — Он дорожит твоим мнением и боится, как бы ты не подумала, что он близок с тобою только потому, что ты стала богатой…
Это обидело Наташу, но в то же время слова Лизы были для нее откровением, и ей было приятно, что Жорж не ходил к ней именно потому.
— Какие глупости! — сказала она.— Передай ему, что, во-первых, все это не мое и я должна все в целости сохранить для монастыря!
— Ну это вполне зависит от твоего желания! — сказала Лиза.
Наташа сердито посмотрела на нее.
— И ты думаешь, — ответила она, — что воля отца для меня не священна? Что я не исполню его воли?
— Полагаю, что гораздо нравственнее воспользоваться всем самой или же передать тому, кто действительно нуждается, например, хотя бы твоему брату Николаю… А монастырю на что?
Наташа и сама была такого же мнения, не исполнить же завещание казалось ей грехом и профанацией воли покойного, какою бы странной ни казалась эта воля. И чтобы положить таким разговорам конец, она провела рукой по волосам и решительным тоном сказала:
— Воля отца будет исполнена во что бы то ни стало, а теперь давай прекратим об этом разговор!
Недели через две после этого пришло утверждение в правах наследства. Наташа тотчас же отделила половину процентов с капитала, причитавшихся ей на жизнь и содержание дома, и послала ее детям брата. Николай обиделся и вернул ей эти деньги. Она почувствовала, как вдруг что-то подкатило ей к горлу.
— За что?.. За что?.. — повторяла она. — За что?..
А когда она успокоилась, ей уже казалось, что у нее с братом отношения порваны навсегда и, что бы он теперь ни предпринимал, ему уже никогда не восстановить той связи, которая с самого детства существовала между ним и сестрой. Но по мере того как она думала о нем, перед ней до мельчайших подробностей возникали картины тяжкой бедности его семьи и его самого, и он представлялся ей упавшим безнадежно.
Ей казалось, что если она насильно, против его воли, не передаст ему того, что принадлежало ему по праву как единственному сыну, то она будет тяжкой грешницей и не простит себе этого никогда.
Она села за стол и написала брату письмо.
‘Милый Коля, — писала она. — Зачем ты меня мучишь? Ведь я знаю, что вы нуждаетесь, что у твоих детей не всегда бывает молоко. Если ты не хочешь простить покойному отцу его отношения к тебе, то неужели же ты не можешь понять, что теперь его деньги — мои и что я имею полное право распорядиться ими, как хочу. Не мешай же мне помогать твоим детям и твоей жене. Это эгоистично с твоей стороны’.
На это он ей ответил:
‘Дорогая Наташа, неужели ты не понимаешь, что вся поэзия свободного физического труда в том именно и состоит, чтобы быть свободным от всякой собственности, жить только настоящим, не иметь обеспеченным завтрашнего дня и, следовательно, каждую минуту иметь право возмущаться, презирать, требовать, если придется — сражаться на баррикадах? Не лишай же меня моей свободы и не навязывай мне того, от чего я ушел добровольно’.
Эта переписка открыла ей то, что она до сих пор не знала: что в уходе брата из их дома отец был виноват менее, чем она предполагала, и что у Николая была своя теория, которой он держался так же упрямо, как упрямо отец не давал ему своего прощения и не пускал его к себе на глаза.
Но это не успокоило ее, и она стала подыскивать способ, как бы помимо брата обеспечить судьбу его детей, но так, чтобы их мать могла расходовать деньги немедленно и чтобы Николай не имел возможности лишить их этих денег. Она положила на имя Бори и Феди по девятисот рублей в сберегательную кассу и книжки на эти вклады послала их матери. Но, по праву отца, Николай взял деньги из кассы и возвратил их обратно Наташе.
Это ее обидело, ей хотелось вспылить, наговорить ему дерзостей, затопать на него ногами. Но в то время, когда он возвращал ей эти деньги, у нее сидели в гостях Березины, и ей было неловко проявлять при них свой характер.
— Охота тебе связываться с ним, — сказала ей Лиза, когда Николай ушел. — Не хочет, и не надо!
— Тебе легко рассуждать, — ответила ей Наташа, — но если бы ты была на моем месте и видела бы ту ужасающую бедность, в которой живет его семья, то и ты поступала бы не иначе. На него уж я махнула рукой, но мне жаль его несчастных, оборванных ребят… И притом это сознание, что я пользуюсь всем с избытком, имею лишнюю прислугу и целый пустой громадный дом, тогда как они гниют где-то там около кладбища на валах, отравляет мое существование, и мне хочется бросить все и бежать отсюда без оглядки.
Жорж подошел к ней и пожал ей руку.
— Не волнуйтесь, — сказал он, — все обойдется. Я глубоко вас понимаю.
Наташа отошла в сторону, стала у окна и, глядя в сад, задумчиво произнесла:
— Ах если бы завещание отца было признано недействительным!
— Для этого ему следовало бы быть самоубийцей… — также задумчиво ответил Жорж.
Наташа вздрогнула.
— А разве завещания самоубийц не действительны? — спросила она.
— Сколько знаю, да… — ответил Жорж.
— Вы в этом уверены?
— Прочтите десятый том Свода законов!
— И если бы отец, положим, застрелился, то все досталось бы Николаю?
— Ну, конечно!
— И он не мог бы тогда отказаться?
— От родового отказаться нельзя, в особенности, когда имеешь детей…
— Отчего этого не получилось? — произнесла она. — Какое бы это было счастье!..
Лиза строго взглянула на нее.
— Наташа! — воскликнула она. — Что ты говоришь? Опомнись!
Наташа спохватилась, приняла руки от висков и покраснела.
— Я и сама не знаю, что говорю… — сказала она. — Господи, прости меня!
Затем долго молчали, и когда Березины простились с ней, то у обоих было скучно на душе.
— И через золото слезы льются… — грустно сказал штабс-капитан, когда они вышли из дома.
— Да… — протянула Лиза. — В особенности с такими нервами, как у Наташи!
— Это не нервы, а мышление честного, благородного человека!
— Ты в нее влюблен?
Березин ничего не ответил, и оба молча продолжали путь.
Был вечер, пахло белой акацией, по обыкновению, в городском саду играла музыка, но в воздухе что-то повисло, было как-то тяжело, и не было желания ни мыслить, ни говорить. Хотелось дождя.
Дня через два Наташа отправилась к брату. Она не была у него уже недели три, с тех самых пор, как он возвратил ей деньги, положенные ею на имя его детей. Она на него дулась за это, но желание помочь его семье и взглянуть, как они живут, взяло над нею верх, и она собралась и пошла. Стояла засуха, пыль облаками носилась по улицам, и на деревьях от зноя стали желтеть листья. Она шла, наклоняя голову, чтобы пыль не попадала ей в глаза, и закрываясь зонтиком от ветра. Но песчинки скрипели на зубах, и это было неприятно. Ветер дул ей прямо в лицо, сгонял всю юбку назад, и ей трудно было идти.
‘Какая неприятная погода! — думала она. — Зачем мой отец поселился здесь, где такой нехороший климат?’
И она стала думать о том, что если бы Жорж сделал ей предложение и она вышла бы за него замуж, то они переехали бы на жительство туда, где нет таких ветров, где растут леса и высокие деревья и где идут тихие, благодатные дожди. Она представляла себе, какою она будет женою для Жоржа, как будет уютно у них в квартире и как вся их жизнь будет представлять собою нечто тихое, красивое, изящное… И чем сильнее дул ей навстречу ветер, тем пламеннее было в ней желание уехать из этого города и начать новую жизнь.
Но вот и дом брата. Она входит в него. Брата, по обыкновению, нет дома: он на заводе. У русской печи стоит его жена и, вся красная от палящей жары, худыми руками держит ухват и что-то устанавливает им в глубине. Должно быть, это что-нибудь очень тяжелое, потому что мускулы на ее руках напряглись и спина согнулась и стала похожей на рыбью. Пахнет мылом и содой, как после стирки белья. Тут же на полу сидят два мальчика, Боря и Федя, сильно осунувшиеся и похудевшие, макают хлеб в воду и едят. Глаза у них воспалены, опухли, и от того, что белки налились кровью и стали красны, их лица кажутся хмурыми и злыми.
— Здравствуйте, — говорит Наташа. — Как поживаете?
Боря вскакивает с места, бросает хлеб и, весь скорчившись в дугу и тяжело переступая ножками на одном месте, со свистом втягивает в себя воздух и затем начинает долго и беспрерывно кашлять. Глядя на него, Федя делает то же, и оба, бедняжки, покраснев как раки, задыхаются от кашля до тех пор, пока из носов у них не показывается кровь и пока не кончается все рвотой.
— Вот так, что ни съедят, — говорит Анна Петровна, — все и вырвут!
— Что с ними? —в ужасе спрашивает Наташа. — Бедные дети!
Анна Петровна ставит в угол ухват и, вся красная, в бессилии опускает руки.
— Не могу… — говорит она. — Сил больше не хватает…
— Что с детьми? — спрашивает Наташа.
— Коклюш… — отвечает Анна Петровна. — Замучились все…
— Что же доктор? Посылали за доктором?
Вместо ответа Анна Петровна бросается Наташе на шею и начинает рыдать, как дитя. Ее Боря и Федя снова принимаются кашлять, и поднимается невообразимый хаос звуков, от которого на душе у Наташи становится скорбно и тяжело, и она тоже начинает плакать…
— Ведь я кончила гимназию… — всхлипывает Анна Петровна. — Если бы вы знали, как тяжела для меня эта жизнь! Николай увлечен общим делом, как фанатик, ничего не хочет знать, но ведь я женщина, у нас есть дети, а им не на что купить молока… Я сознаю, что он прав, что всем нам надо жертвовать собою, страдать, но у меня такая мелкая, такая слабая душа… Ах, боже мой, боже мой!.. Такую ли он ждал во мне жену!..
И она снова начинает рыдать, и ее дети опять вторят ей своим ужасным, надрывающим душу кашлем.
Наташа не может дольше оставаться у них и отправляется домой. Теперь уж ветер дует ей в спину, ей легко идти, и она не замечает, что солнца уже нет и что сзади нее поднимается из-за горизонта темная туча, и молнии вспыхивают на ней то в одном, то в другом конце.
‘Чем бы им помочь? — думает Наташа дорогой. — Как бы спасти их от нищеты? Господи, помоги мне, научи меня! Ведь и я так же права, как и Николай!’
Она пришла домой, сняла с себя шляпку и, усталая, присела к столу и опустила голову на локти.
А тем временем пыль вихрями пронеслась по улицам, деревья зашумели, раздалось хлопанье калиток, и тяжелые капли дождя одна за другой забарабанили по крыше. В комнатах потемнело, точно к ночи, молнии вспыхивали во всех окнах, дождь полил как из ведра, и гром гремел так, точно хотел разрушить город.
Наташа поднялась со своего места и, вся съежившись от страха, прислонилась к стене. Она была во всем доме одна, хотела крикнуть прислуге, но голос отказывался ей служить, хотела бежать, но ноги ее не несли. Она стояла, прижавшись к стене, и ей казалось, что она сейчас погибнет и что семья брата останется без нее ни с чем. А молнии сверкали уже беспрерывно, и гром перешел в один сплошной, неумолимый рев.
Сумасбродная мысль вдруг пришла в голову Наташе. Она вспомнила слова Жоржа о завещании самоубийц и, полная страха, бросилась к себе в будуар, достала из шкафа свое духовное завещание, по которому все должно было перейти к монастырю, и положила его на стол. Затем она побежала в кабинет отца и в целой массе пузырьков, оставшихся после его болезни, разыскала морфий и дрожащими руками поднесла его ко рту…
И теперь, когда все уже было сделано, она возвратилась к себе в будуар, написала записку с просьбой никого не винить в ее смерти и положила ее рядом с завещанием на стол.
Теперь все достанется не монастырю, а брату, и он уже не посмеет отказаться от наследства, так как оно теперь родовое и все равно перейдет к его детям…
‘Я исполнила волю отца… — думала она. — Я завещала все монастырю…’
Раздался стук калитки, послышались чьи-то шаги, и, весь мокрый, с росинками на усах и бороде, к ней в будуар вошел Березин.
— Вы одна, Наташа, — сказал он. — Вы боитесь грома… Лиза послала меня к вам, чтобы вам не было страшно…
И, увидев ее, сидевшую у стола, он взял ее за руку.
Гроза уже проходила, молния сверкала реже, и в сумерках он не видал того, что лежало на столе.
— Natalie, — сказал он, и голос его задрожал. — Будьте моей женой! Вы богаты, я беден, но я люблю вас и дорого бы дал, чтобы вы тоже были бедны!
Она улыбнулась, подняла на него глаза, ей хотелось сказать ему, что она уже бедна, что все принадлежит уже не ей, а Николаю или его детям, но она почувствовала вдруг, как руки и ноги у нее похолодели и как замерло вдруг сердце. А затем у нее в глазах все позеленело, она хотела открыть рот, чтобы просить о помощи, но голова ее безнадежно свалилась на грудь, и всем телом она съехала со стула на пол…