Н. В. Кукольник
Сержант Иван Иванович Иванов, или все заодно
Исторический рассказ
I
ВСТУПЛЕНИЕ
II
ПОЛКОВНИК СТАРЫХ ВРЕМЕН
III
ЗАДНИЙ ДВОР
IV
ЕЩЕ ГОСТИ
V
ТОРЖЕСТВЕННЫЙ ВЪЕЗД
Сержант Иван Иванович Иванов, или все заодно, Кукольник Нестор Васильевич, Год: 1841
Время на прочтение: 39 минут(ы)
Старые годы. Русские исторические повести и рассказы первой половины XIX века./ Сост. и подгот. текста А. Рогинского. — М.: Худож. лит., 1989.
(Классики и современники. Русская классич. лит-ра).
Недалеко от провинциального города Костромы, почти по соседству с Татарскою слободою, на небольшой возвышенности, стоял барский двор вдовы Ландышевой, несколько повозок и привязанные к ним лошади не оставляли никакого сомнения, что у Варвары Сергеевны гости, а по опрятному виду и лошадей, и повозок, и сбруи можно было заключить безошибочно, что гости из города высокого ранга, потому что между разного рода рыдванами была и карета! В Костроме — карета! И когда? В начале XVIII столетия! Неудивительно, что у самых ворот стояла толпа зевак обоего пола из большой соседней вотчины Варвары Сергеевны да из Татарской слободы.
— Знать, Ерема, сам воевода в этой избе приехал,— сказал Иван, высокий и статный парень в дешевом, но опрятном кафтане.
— Видишь,— отвечал Ерема, указывая на карету,— и окна в избе поотворяли, стало быть, проветривают.
— Вестимо, проветривают! А что, Ерема, когда бы нам с Домной в воскресенье да к венцу на таком диве поехать!
— Видишь, выдумал! Воевода — полковник, так ему и по чину в такой повозке ездить. А ты и в санях доедешь!
— Лишь бы только доехать. Что-то барыня скажет? Вот мы и теперь с Домной пришли позволенья просить. Ан тут гостей нанесло из города! Станет она с холопьями толковать.
— Ну, так завтра!
— Не ровен час, Ерема. Как барич дома, да не спит, так к барыне приступу нет. Надо так уноровить, чтобы барич с татарами псов гонял по полю, али чтобы по Волге дичь стрелял с дядькой, али чтобы, где ни есть, к девушкам приставал. А так еще, чего доброго, наткнешься на беду.
— Да, шутник барич, нечего сказать.
— Хорош шутник! Третью невесту от Андрюшки во двор оттягал. Дитя, говорит барыня, борони Бог от такого дитяти!
В это самое время на небольшом коне подъехал молодой человек лет осемнадцати. Он был одет в короткий полушубок тонкого синего сукна с бобровой опушкой, на голове — соболья шапочка с кутасиком, как тогда носили дворянские дети. За ним на огромном донкихотовском Россинанте во весь галоп скакал Ефремыч, дядька Ландышева. И руки, и ноги, болтаясь, показывали, как он спешил за дорогим питомцем. Наконец несколько человек верховых (так и назывались) заключали поезд. Володя наскакал на толпу и кричал, размахивая плетью: ‘Раздавлю, раздайся!’ Бедные зрители разбежались, один только Иван, схватив за руку дорогую свою Домну, посторонился с дороги и не бежал от наездника дальше. Володя грозно посмотрел на смелого холопа, на Домну и вскрикнул:
— Тьфу ты, черт, какая хорошенькая!
В одно мгновение соскочил с лошади, подал уздцы Ивану и сказал, не глядя на него:
— Держи, болван! Из чьей ты волости, красавица?
— А вон из Кудиновки,— отвечала девушка, покраснев по уши.
— Из нашей волости! Да как же я про тебя ничего не знал? Видишь ты, старый черт! Что ты, верно, для себя ее прятал?!
Это обращение относилось к Ефремычу. С трудом удержав сухопарого, вислоухого своего коня, Ефремыч отвечал почтительно:
— Володимер Степаныч, а Володимер Степаныч! Того… Ведь всех не усмотришь!
— Знаю я тебя, старый кот! Сам ты лакомка. Мало тебе, что ли, после барина остается? Как тебя зовут, душка? — спросил он девушку.
— Домной,— отвечала она и заплакала.
— Ну, так поцелуй меня,— сказал Володя, схватив ее за обе руки.
— Не замай! — закричал Иван вне себя от ревности и гнева и оттолкнул Володю так небрежно, что тот не устоял на ногах и покатился под ноги Россинанту. Ужас сделался общим. Ефремыч и верховые спешились и бросились на Ивана. Несчастный понял свое преступление и молча позволил связать себя.
— Ведите его на конюшню, озорника! Вот я его! Домну, Ефремыч, в чулочницы! Слышь, сейчас в чулочницы. Я с нею управлюсь по-своему!
Пока Ефремыч приводил в исполнение приказание Володи, из ворот высыпало более ста слуг разного рода и звания, все кричали хором:
— Володимер Степаныч, маменька кличет.
— Скажи: некогда,— отвечал грубо Володя,— а коли нужно, пускай придет на конюшню. У меня свое дело!
Слуги безмолвно стояли, не решаясь противоречить Володе. Один только шут домовой, карлик Кирилло, осмелился подойти к нему и жалобно доложить:
— Дитятко наше ненаглядное! Ступай к маменьке! Воевода тебе из провинции гостинца привез!
— Какой воевода?
— Полковник, сам полковник Любим Александрович, как его матушка кличет.
— Грибоедов, что ли? Да он с нами незнаком.
— Видишь, у них, у воевод, такой глупый норов: со всеми знакомы, с кем только им вздумается. А гостинец важный, говорит воевода. Матушка его допрашивала — не признается, толкует: обождем Володимера Степаныча.
— Ефремыч! — закричал обрадованный Володя,— ты свое дело делай. Я на конюшне ужо позабавлюсь, а Домну в чулочницы, на задний двор, в старые хоромы!
И опрометью бросился в свои покои.
Домы наших допетровских дворян были весьма оригинального и, признательно сказать, глупого устройства. Жилой дом состоял из большой палаты, соединявшей в себе наши гостиную, зал и столовую, из сеней, бестолково разделявших большую палату от двух, редко трех комнат, где была спальня, образная и нарядная или уборная комната, род кладовой. Наверху светлица или, лучше сказать, бесполезный мезонин, домашняя гостиная для коротких гостей. Иногда надстраивались терема для большой семьи. Но чаще дети мужского пола жили в особых домах на том же дворе, подобным же образом расположенных. Нередко случалось, что на одном дворе стояло два или три жилых дома, да столько же для разного рода дворни и челяди, да амбары, да то, да се. Словом, барский двор походил более на городок и кругом почти всегда обносился бревенчатым или дощатым высоким забором с огромными с двух сторон воротами и многими калитками.
Когда Володя вошел в большую палату, глазам его представилась великолепная картина, какую он видывал (и всегда с особым удовольствием) только по высокоторжественным дням именин его да матушки. Как и в оные блаженные дни, на длинном и узком столе расставлено было многое множество разного рода мяс, рыб, закусок, соусов, холодных и разных блюд. Во флягах разного фасона покоились наливки, пиво, мед, а посредине, вытянувшись, торчала длинная бутылка заморского вина. Какое то было вино, ни Варваре Сергеевне, ни Владимиру Степанычу не было известно, потому что оно было подарено прадеду Владимира Степаныча с царского стола, когда он после какого-то похода был удостоин приглашением к обеду в Грановитую палату.
‘Возьми, Ландыш,— сказал государь, посылая бутылку,— пей на здоровье!’ — ‘Стану я пить!’ — подумал Ландыш. Карманы в то время были нарочито просторные, поджарая заморская бутылка и с пробкой спряталась под жалованным с плеча царского кафтаном. Во все время стола, продолжавшегося до глубокой вочи, и после стола Ландыш и ходил, и сидел, подбо-ченясь левою рукою, чтобы в тесноте подарка ему не раздавили. Когда он воротился в уезд, всю бутылку залили смолой, уложили в ящик с серебряными скобками, заперли большим замком ради безопасности, поставили не в погреб, а в уборную и покрыли запасными перинами. Из этого тайного убежища ящик выходил на свет Божий только в самых высокоторжественных случаях. Его ставили на стол, хозяин рассказывал историю бутылки, представлял ее на всеобщее благоусмотрение… только усмотрение, потому что тотчао опять ее прятал, запирал и клал ключ в карман с соответственною такой важной церемонии гордостью. Уважение к заморскому этому вину достигло до такой степени, что ему приписывали целебные, даже магические качества. Когда отец Владимира Степаныча был на одре смерти, общим собором родственников Степана Владимировича предложено было вскрыть тайную бутылку и дать больному десять капель заветного вина. Но пока дошло до окончательного решения, Степан Владимирович совсем умер. Какая же могла быть причина, что Варвара Сергеевна решилась нарушить завет отцов и откупорить бутылку?.. Какие же могли быть гости, для которых приносилась такая жертва?? Все эти гости состояли в одной-единственной персоне, и эта персона был костромской воевода, полковник Любим Александрович Грибоедов. Напрасно отнекивался он ото всех предложений Варвары Сергеевны.
— Балычка, батюшка Любим Александрович!
— Не хочу.
— Так вот стерляди! Право, мой Володя сам сегодня на Волге изловил.
— Не ем.
— Так позволь уже хоть зайца кусочек. Володя, ономнясь, с татарами затравил его под самой провинцией.
— Заяц — кошка!
— Так хоть горошку прикушай, сам Володя с Палашкой подсахаривал.
— Что я, корова, что ли? Стану я всякую зелень есть.
— Ахти, Господи, да я не в обиду твоему сиятельству.
— Высокоблагородию!
— Прости, виновата, я и не знала, что у тебя такая высокая ранга.
— 6-го класса.
— Слушаю, батюшка, покорнейше благодарствуй за просвещение. А уж какие грузди, сам Володя с девками и собирал, и солил. Милости твоей позволь доложить, он такой у меня хозяин, что, право, в околодке и старика такого не сыщешь. И людей в страхе Божием держит, духу боятся. А ребенок, сам изволишь ведать, совсем дитя. И лета какие? Вот, после Богоявления — девятнадцатый годок только пойдет.
— Пора на службу.
— Что ты, батюшка! Где-таки ребенку служить! До вечера не выдержит.
— Не бось, не околеет!
— Прости, Господи, ведь Володя хоть и ребенок, а все-таки человек,
— А коли человек, так подай его на службу,— сказал полковник сурово.— Я уж скольких за ним присылал, а ты их, кого опоишь, кого окормишь, кого всяким соблазном испортишь, а государевой службе ущерб. Так я вот сам за ним со всею воеводской канцелярией приехал!
— Батюшка, государь, высокоблагородие,— завопила Варвара Сергеевна, заливаясь слезами,— на богадельню дам 50 крестовиков, государю двух солдат подарю, только не тронь моего Володи! Ну дворянское ли дело наряду с холопьями ходить? Вот, когда я была в провинции, петербурхские полки проходили, сама видела, батюшка, сына моей золовки Анны Алексеевны. В солдатском мундире, ногами на площадь так и выбрасывает вместе с холопскими детьми… И сукно одно, и какое сукно — душу намозолит! И ружье такое же, словно пушка, моего Володю в три погибели согнет, изломлет, видит Бог, изломлет ребенка. Право, двух солдат да 50 крестовиков возьми.
— Врешь! Дашь больше!
— Дам, батюшка, как не дать! Ведь тебя недаром государь и полковником, и воеводой поставил! Вот, право, государь, дай Бог ему многия лета, какой он приметливой! Сразу угадал, кому какое дело с руки. И нас милует да жалует по-отцовски. Дай ему, Господи, всякого благоденствия! Мы прежде подушного по 80 копеек платили, а нынче, видно, на войне денег Бог ему послал, указал брать по 74 копейки, 6 копеек, кажется, ничего, а трое бедных на них месяц проживут. Вот что значит милосердие! Вот и в нашу Кострому такого же милосердого воеводу поставил! А уж, батюшка, признательно сказать, разум у тебя косыми саженями надо мерить. Тотчас смекнул, что я только торг начинаю.
— Какой тут торг. Четырех солдат до 100 рублев на богадельню.
— Возьми трех. У нас работ много, руки нужны.
— Четырех!
— Ну, так и быть по-твоему! Да тебе, милостивцу и разумнику такому, 50 крестовиков.
— Взятки! — закричал полковник.— Не хочу ничего! Давай сына.
— Обмолвилась, батюшка, ваше высокоблагородие, убей меня Бог, обмолвилась! Не буду!
— Видишь, какая, выдумала! Наш фискал Василий Иванович Пазухин, как собака, чуток, тотчас донесет в губернию, а от Москвы и до государя недалеко! Так не умничай! Бабий волос длинен, а ум короток.
— Так пущай же будет по старому уговору, да за здравие государя заветного заморского винца прикушай! Ты, я чай, слышал, какое у нас вино хранится.
И Варвара Сергеевна рассказала историю своего домашнего сокровища, да как рассказала! Так красноречиво, так увлекательно, что римская твердость Грибоедова поколебалась, он соблазнился, и Варвара Сергеевна собственноручно откупорила бутылку, налила бокал и, подав вино Грибоедову, с напряженным вниманием и любопытством следовала за всеми движениями его физиономии.
‘Что-то с ним будет,— как отведает? — думала она.— Чай так ахнет, что в провинции слышно будет!’
Любим Александрович с наружною грубостью солдата соединял многие-премногие добродетели. Бескорыстие у него было дело необходимое, но прикладное. Он с детства носил его, как шпагу, как мундир, как неотъемлемую свою принадлежность. Он никогда и но разговаривал об этом предмете, но зато воздержанием любил хвалиться, и всему полку, и провинции было известно, сколько во всю жизнь свою выпил он рюмок вина и водки. Странный феномен в XVIII столетии! Вот почему неудивительно, что Любим Александрович не осушил бокала вдруг, как постановлено неписаным военным артикулом, а прихлебнул, как купчиха. Прихлебнул и выплюнул. Вы можете представить ужас Варвары Сергеевны. Разинув рот, она присела на пол и не могла вымолвить ни слова. Грибоедов, глядя на нее, улыбнулся в первый раз если не во всю свою жизнь, то по крайней мере в тот год, и сказал с прежнею суровостью:
— Еще бы вы, дурачье, заморское вино под перинами держали. Прогоркло! Уксус! Заплеснело!
В это самое время вошел Володя.
— Что это, матушка, ты в мой дом приказных напустила! — сказал Володя, не глядя на воеводу. Напрасно Варвара Сергеевна знаками молчать наказывала.
— Да полно коверкаться,— отвечал недоросль,— сломали мне заморскую удочку. Воняет водкой хуже кабака, что в слободе. Мало. Один к Палашке пристал, да так, что не подоспей я с палкой, беды бы бедная Палашка не миновала. Да и зачем они сюда приехали? Я не люблю с приказными возиться.
— А затем, болван! — сказал по-своему полковник,— чтобы тебя, недоросля, в солдаты взять, дурь артикулом из костей выколотить, да готовым рекрутом в Питербурх поставить!
— В солдаты! Да что я, холоп, что ли!
— Ты не холоп, потому-то тебе государь и честь делает, в гвардию берет!
— Да ему какое до меня дело?
— Государю?
— Да хоть бы и государю!
— Ах ты нехристь! Как тебе в голову такое лезет!
— Да из чего ты ко мне привязался?
— Жаль мне твоей матери, а то бы я тебя собственною моею полковничьего тростью отдул на обе корки, безбожника.
— А я как кликну дворню, так тебе ребра пересчитают. Не поглядят, что ты воевода! Видишь, в моем доме да хозяйничает!
— Ах ты недоросль!
— Слышь, не ругайся! Это вот она тебе все наболтала. Недоросль да недоросль! Ведь я ей давно уже говорю, перестань глупости молоть! А она, как зарядила: недоросль да недоросль, так уж, право, невмочь!
— Постой же, я тебя уйму,— сказал полковник, схватив Володю за шиворот,— лоб!
В это самое время в дверях большой палаты показались воеводские чиновники. Ужасное слово имело магическое действие и на мать, и на сына. Володя побледнел и стал нем. Варвара Сергеевна вышла из оцепенения, бросилась к воеводе в ноги, и все возможные заклинания и жалобы звонко полились из уст несчастной матери. Как сказано, Грибоедов был не зверь, он сжалился над Варварой Сергеевной, потребовал, чтобы условие было свято завтра же исполнено.
— Черт вас возьми,— заключил он,— не одумается твой недоросль, так я его уйму, власть всегда при мне, а тут казенный интерес. Четырех молодцов за одного негодяя, да 100 рублев на богадельню! Слышь, до завтрашне то я весь мой полк сюда пригоню, изловлю твоего сынка и на веревке в Питербурх пешком отправлю. Я крут. Все меня знают. Господин асессор, прикажи закладывать воеводскую карету.
Уехали. Варвара Сергеевна бросилась в образную и, упав пред иконами на колени, слезно благодарила святых угодников и заступников за спасение Володи от службы. А Володя — поминай как звали, набекренил меховую шапочку да на конюшню. Управляющий, дворецкий, дядька, буфетчик, старший конюх, ключник и многие другие дворовые чины с разных сторон опрометью бежали на конюшню на случай могущих последовать приказаний от лица Володимера Степаныча. На прилавке лежал связанный Иван и разговаривал с конюхами.
— Фомич! — сказал Володя управляющему,— где у нас нынче острог?
— А в старом амбаре. Там в окно не пролезешь.
— А кто из конюхов вчера приставал к Палашке, когда я спал после обеда?
— Ерема! — отвечал Фомич.
— Вяжи его!
Связали.
— А кто стучал ономнясь в окно к пряхам, когда я там был с Ефремычем?
— Сергей, истопник!
— Вяжи его! А кто еще на неделе провинился?
— Да Андрюшка, что на псарне, украл в Татарской слободе молодого кобеля для твоей милости. Татаре приходили жаловаться Варваре Сергеевне. Барыня сказала, что без твой милости она не порешит такого большого дела!
— Много она смыслит. Поди-ка, Фомич, свяжи Андрюшку: зачем не украл он и чалой суки? А я ему еще три раза наказывал: кобеля и суку. Поди же, Фомич, всех свяжи, да в острог, а завтра всех четырех отвези в Кострому прямо в воеводскую канцелярию. Завтра в провинции некрутов принимают.
— В солдаты! — завопил Иван, рванувшись так, что чуть было веревки не разлетелись.
— В солдаты! — сказал со смехом Володя.— Завтра ты уже не мой, так сегодня рассчитаемся. Эй, ты, конюх, плетей!
— Не бей его, Володимер Степаныч,— сказал Фомич тихо Володе,— не бей, а то неравно его в провинции не примут.
— Ну, будь по-твоему! — сказал Володя, отходя с досадой.— А жаль! Сам было хотел силы попробовать, руку приложить, на водку ему прикинуть. А где Домна, Ефремыч?
— Как указать изволил — в чулочницах! — отвечал Ефремыч, и все отправились на задний двор.
Задний двор был истинный содом в древнем, допетровском быту дворян наших. Здесь развращалось молодое дворянство с издетства, без особенного усилия, так, неприметно, исподволь. Здесь почерпались те предрассудки, которых доныне еще вполне не могли искоренить воля Петра Великого и просвещение. Развратная от совместного сожительства дворовая челядь на перерыв старалась угождать всем наклонностям своих молодых господ, будущих властителей, творила в них новые и грязные вожделения, зарождала суеверия и холопские предрассудки, воспитывала, пестовала порок по глупому невежеству, не из расчета, потому что из тех же наклонностей образовалась домашняя тирания, какую едва ли представляет история. Из этих, так сказать, частных недостатков общественной жизни на старой Руси рождались те огромные политические пороки, с которыми трудно было ладить самим, великим духом и силою, государям нашим. Только внимательно рассматривая общественный быт средних времен нашего отечества, мы можем объяснить себе характер и существо боярских смут в истории нашей, тогда только мы можем уразуметь важность, сложность и действительность боярских происков и некоторым образом измерить величие и мудрость государей, разрушивших эту новую гидру. Во время, нами описываемое, домашний быт дворян наших был разбит, разрушен, но только в столице да указах. Москва, эта огромная губерния, как тогда ее и называли, боролась с новым порядком. Провинции, то есть главные города и уезды, с смущенным сердцем слышали об нем, как о зловещей комете, обещающей горе и несчастие. Сравнивали нововведения с нашествием татар, повиновались указам, как татарским вооруженным сборщикам податей, время свое называли черным годом и веровали, что этот черный год минет скоро и прежний порядок восстановится,
И задний двор в уездах оставался фламандской копией с сералей восточных богачей. На огромной кухне в больших котлах повара числом шесть варили кушанья для стола господского и многочисленной челяди. Весело было на кухне? Беспрестанно гости: то пряха, то швея, то чулочница, то постельная, то ткачиха, то прачка, то конюх, то псарь, то комнатный, то верховой слуга, уж кто-нибудь, а верно есть гость на кухне. Двенадцать судомоек от нечего делать шептались с парнями у дверей кухни. Наконец, садовник с учениками и работниками, окончив вечерние работы, вышел из сада, сторожа ударили палками в деревянные доски, и, откуда ни возьмись, кухня наполнилась псарями, конюхами, сокольничими и всякого рода и звания дворовыми людьми Варвары Сергеевны. Последней вошла новопоступившая в придворный штат чулочница Домна. Никто на нее не обращал никакого внимания. Определения стали так часты во дворе Варвары Сергеевны с тех пор, как Владимир Степанович разлюбил горничную девушку Парашку, что почти не проходило недели без умножения девичьего штата новым субъектом. В кухне и поварне едва разместилась дворня и, захватив деревянные ложки и ломти хлеба, стала хлебать щи, расставленные во многих местах в муравленых мисах.
— Что ты это, Доня, не ешь!— сказал старый конюх.— Ведь это не поможет. Себя только истомишь понапрасну. Барин дело повершил. Другого конца не будет.
— Не хочется, старик,— отвечала Домна, подперлась локотком и пригорюнилась.— Что-то мой Иван теперь делает? — подумала Домна вслух, и Палашка, швея, обрадовалась, раскраснелась и засмеялась:
— Что делает? Крыс в старом амбаре ловит. Бедный! Ей-то знатно будет спать, а ему-то каково.
— Да,— сказал старый конюх,— ты это знаешь, Палашка, ты ведь швея, а с чулочницами спишь!
— От иного подальше, от другого поближе,— отвечала Палашка с нахальным смехом и ударила ложкой по лбу старого конюха.— И такие дураки мимо наших окон не ходи! Да и спишь вволю. Барыня в наши хоромы не смей носа показать.
— Уж и не смей!
— Вестимо, не смей! Барыня было раз с бессонницы пошла с Парашей по двору бродить, Видно, Парашка со злости на нас навела. Барыня на крыльцо, а барин из своего окна как прикрикнет: ‘Куды ты! Тебе что за дело, иди спать, а я за людьми и сам досмотрю’.
— И что ж барыня?
— Да что барыня. Говорит: ‘Спасибо тебе, Володя, что ты за хозяйством так смотришь!’
— Скажет она ему завтра ‘спасибо’,— прервал конюх, поглаживая седую бороду,— как узнает, что он лучших трех парней да Ивана из Кудиновки в солдаты отдал.
— В солдаты! — закричала Домна, как полоумная.
— Смирно! — закричал поварчук.— Барин идет!
Люди поднялись из-за стола, и в сопровождении первых чинов своего двора вошел Володя.
— Домна! Поди-тка сюда,— сказал Володя, остано-вясь в дверях.
— А на что тебе?
— Поди, узнаешь.
— Не пойду.
— Так поведут.
Домна встала так решительно, так непринужденно, что все изумились, и вышла на небольшой грязный дворик за Володей.
— Ну, Доня! Я тебя велел в комнаты взять. Видишь, какой я добрый! Ну, поцелуй же меня.
Домна оттолкнула его и пустилась бежать к главным хоромам. Володя гнался за нею. Напрасно. Она вбежала в спальню, где с полдюжины девок раздевали Варвару Сергеевну.
— Воры! Разбойники! — закричала она и схватила подушку.
— Твой сын вор! Твой сын разбойник! — кричала Домна, упав перед постелью Варвары Сергеевны.— Помилуй! Матушка барыня! Не выдавай моего Ивана в солдаты, жениха моего, жизнь мою! Руки на себя наложу, вот-те Христос, а сыну твоему не дамся!
— Что ты там городишь, бестия! — закричала Варвара Сергеевна, оправясь и швырнув в Домну подушкой.
— Ну что, Володя съел тебя, что ли? Ну, говори, что он с тобою сделал?
— Да, что сделал? Цаловаться лез!
— Велика беда! Да что он, взрослый, что ли? Уж и девушки поцеловать не может, и пошутить ребенку нельзя! Так на что он и барин, и помещик, коли уж и своих тронуть неволя! Экая развратница! Чай, при любовнике пристал! Видишь, откуда стыду научилась, мерзавка! В солдаты его, в солдаты, благо нужно. Дам я ему на дворе у меня развратничать!
Вбежал Володя. Варвара Сергеевна еще больше разгорячилась:
— Чего же ты это смотришь, Володя! И ночью от этих беспутных покою нет. Тьфу ты, нечисть какая! Вон ее, со двора долой, а любовника в солдаты! Слышишь, Володя, в солдаты! Завтра же пошли в провинцию. Прочь, с глаз долой, негодная!
Домна встала. Через двери поклонилась образам, сказала с каким-то неопределенным чувством:
— Прости и заступи, Господи!— и бросилась из комнаты.
— Лови ее! Лови! — закричал Володя и побежал за нею в погоню.
Рано поутру на другой день рекруты были сданы, сто рублей на богадельню заплачены. Управляющий воротился из провинции, но Володя не возвращался. Он отправился с Ефремычем и со всеми верховыми в погоню за Домной. Едва к ночи приехал он, и то с пустыми руками. Утомленный, он бросился на постель, разослав всех слуг искать Домну. Перед утром на дворе под окнами Володи кто-то сказал: ‘Нашли!’
Вся дворня забегала, Володя выскочил из спальни, Варвара Сергеевна тоже, псари держали на веревках Домну, тихую и покойную.
— Где вы нашли ее? — спросил Володя.
— У отца и матери, спала, мы сонную с постели стащили.
— Где же была она все это время?
— В городе, а у кого, не говорит.
— Ну, что же нам с нею делать? — спросила Варвара Сергеевна.
— Это уж не твое дело! — отвечал Володя.— Фомич! Возьми ее в судомойки, пусть работает на кухне без смены.
— Что за умница у меня этот Володя! — воскликнула Варвара Сергеевна, и все улеглись и заснули.
Варвара Сергеевна только что изволила воротиться из мыльной. За нею плелись две карлицы и карлик Кирилло. Парашка несла душегрею и туфли, несколько девок чинно провожали барыню в уборную. Уселась Варвара Сергеевна перед небольшим зеркалом, оправленным в серебро и покоящимся на серебряных же ножках. Наступила весьма важная церемония, день был воскресный, Ландышева собиралась к обедне в Кудиновку, куда уже послан был давно верховой с приказанием священнику обождать с обедней. Вот почему Варвара Сергеевна решилась маленько принарядиться, а без того в будние дни посторонний и не смекнул бы, что это барыня, помещица, да еще и богатая, у которой мужниных крестьян было тысячи с две, да своих не меньше. Распустили девки косу, да и давай чесать.
— Осторожней! — закричала Варвара Сергеевна.— Ты, Парашка, чего зеваешь? Тузи их! Видишь, косу дерут!
Парашка хлестко исполнила приказание Варвары Сергеевны.
— А вы чего молчите, чертенята! — сказала Ландышева, обращаясь к карлам.
— Еще бы, ты все сама болтала,— отвечал Кирилло.— Ведь наши все три голоса, как нитку в иголку, через твой проденешь. Слава тебе, Господи! Недаром вчера один приказный про тебя говорил: ‘Какая здобная барыня!..’
— А говорил это приказный?
— Говорил, знаешь, так масленно и облизывался. Да, может быть, после пирога.
— Вот уж и после пирога! А собой-то он каков? Чай, дрянной такой, а?
— Да, невзрачный, нечего сказать, на новую версту похож, что на дороге недавно поставили.
— Нужны очень эти версты. И без того все знали, что до Костромы пятнадцать верст. И вымерили, чтоб им добра не было! Прежде было пятнадцать, а теперь двадцать три из них сделали. А все ради пошлины. Лишь бы народ притеснять! Черт знает, чего не навыдумывали! Бывало, прежде до Москвы крестьяне наши возят, а теперь почта да почтари. Не приведи Бог, что делается! Парашка, хлестни-ка Авдотью, опять зацепила. А может быть, этот приказный и добрый человек. Как ты думаешь, Кирюшка?
— Не приказано, барыня, думать, так я и не думаю.
— А кто ж тебе не приказал?
— Да твой недоросль.
— А что ж, и вправду! Ты сыт, одет, зачем же тебе думать?
— Вот и я то же говорю Домне: ‘Дура! Чего ты думаешь?’ А она говорит: ‘А если не уймется, до ножа ль, до воды доберусь, на себя руки подыму’.
— До ножа! До ножа! — заревела Варвара Сергеевна, вырвалась из рук девок, выскочила простоволосая на крыльцо, но в это самое время в сопровождении шести казаков на двор вкатилась одноколка. Изумленная и новостью экипажа, и неожиданностью в такое время посещения, Лавдышева оторопела и забыла о своем костюме. Из одноколки вышел высокий, сухощавый человек лет пятидесяти.
— Варвара Сергеевна дома? — спросил он сухо.
— А тебе какое дело?
— Есть небольшое!
— Да ты что за чучело?
— Провинциял-фискал, Василий Пазухин.
Варвара Сергеевна хотя и была весьма крепкого сложения и обширного объема, но, вспомнив, что это чучело пугает самого воеводу, пришла в ужас и стала кричать во все горло:
— Володя! Володя! Уходи! Возьми верхового жеребца, что из Москвы привели… Спасайся! Эй, Парашка, Фомич, Кирюшка!— и прочая. Она прокричала почти целый календарь. Пазухин молча стоял перед нею и даже не улыбнулся. Но когда поток имен истощился, Пазухин сказал ей сухо:
— Перестань, сударыня, кричать. Не поможет! Я тебе скажу коротко и ясно. Воевода оплошал. Когда бы узнал государь — быть ему в ответе. Людей твоих в будущий прием рекрутами зачтут, а ты сына подай. Он у меня на росписи. Любим Александрович добр, хоть и суров, а я строг, хотя с виду и ласков.
— Ну, ласков! — сказала Ландышева дрожащим голосом.
— Да как же не ласков! Следовало бы твоего сына с казаками в губернию отослать, а я не хочу. Каков он ни есть, а все-таки дворянин.
— Да как же не дворянин…
— Не перебивай! Я лучше твоего знаю. Ему служить по указу в гвардии. Так изволь его в Питер отправить через три дня, в середу, не позже десяти часов утра, а не то в одиннадцать с казаками поедет. А если уйдет, то я отыщу, и пойдет он в полевые полки на всю жизнь рядовым. Милосердия не будет! А чтобы он вернее отъехал и дорогу знал, мой казак Яким тут останется и сынка твоего на твой счет до Питера проводит. Все, матушка Варвара Сергеевна! Прощай. Яким! Как сказано, оставайся.
Одноколка и пять казаков ускакали. Яким спешился и повел своего коня на конюшню.
На Адмиралтейскую сторону по Московской дороге или, лучше сказать, по новой просеке, составляющей ныне Гороховый проспект, тянулась вереница крытых и некрытых саней. Лошади были все рослые, заводские, но сбруя и одежда кучеров и седоков представляли самый странный маскарад. У которой девки была меховая шапка, у другой платок, иная сидела в заячьей шубе, иная куталась в одеяло, на ином кучере была большая шапка с смушками, а на руках рукавицы, а у другого руки были в онучьях, а на голове оборвыш картуз.
— Вот тебе и резиденция! — сказала Варвара Сергеевна, приподымая войлочный полог на крытых санях своих.— Черт знает, что такое! Лес, а не улица!
И в самом деле, весьма в немногих местах по ту сторону Фонтанки торчали жилые дома — только одни палаты Шереметева да Аничкова слобода с одной, а Калинкина с другой стороны несколько оживляли дикость берегов знаменитой речки.
— И куда ехать! Тут, я думаю, и постоялого двора нигде, не отыщешь. Вот глушь! Господи прости! Архип, кликни казака Якима, на то его фискал приставил, чтобы дорогу указывал. Ну, указывай же, куда ехать,— прибавила Ландышева, обращаясь к казаку.
— А я почем знаю? До Питера, чай, еще далеко, а тут река, спросить некого, вон там что-то торчит, может быть, и Питер, ступай на спуск,
— Да какой же ты проводник, когда дороги не знаешь.
— Да я в Питере не бывал отродясь.
— А мне какое дело? Указывай, да и полно!
— По мне, пожалуй, ступай на спуск!
Поехали. По сю сторону Фонтанки виды изменились. Во многих местах из-за деревьев, составлявших перспективу, или, по-нашему, проспект, показывались красивые домики голландской архитектуры, многие и в два жилья. Навстречу приезжим гостям попадались беспрерывно разного рода мастеровые, чем ближе подъезжали к Адмиралтейству, тем больше встречали людей и саней. А у немецких слобод, что ныне Морские улицы, Варвара Сергеевна с удивлением увидела три или четыре кареты, запряженные цугом, кучера в красных, желтых и голубых кафтанах и треугольных шляпах хлопали бичами, по всему лугу перед Адмиралтейством раскинуто было множество палаток, в которых торговцы продавали всякого рода напитки и съестное.
— Ну, теперь, кажись, приехали,— сказал казак.
— Да куда же мы приехали! — неистово закричала Варвара Сергеевна.— Ведь ты разве не видишь, что тут ярмонка стоит под крепостью, а Питербурх-то где? Ты, может быть, нас в Свейское государство привез. Ни одного человеческого лица не видно. Все немцы.
— А я почем знаю. Может быть, и немцы.
Варвара Сергеевна не выдержала, отстегнула фартук, прикинула на спящего Володю подушки, чтобы не простудился, и выскочила из саней.
— И спросить-то некого! — сказала Варвара Сергеевна, оглядываясь.— Тут, я чай, и русского языка не слыхивали!
— Пироги горячие! — закричал разносчик возле.
— Ах ты, Господи! Хоть одного земляка-то встретила… и тот холоп, дворянке с ним и говорить не приходится. Слышь ты, Архип, спроси-ка, далеко ли до Питербурха.
— Эй, малый! — закричал кучер.— Далеко ли до Питера?
— Да какого тебе еще Питера надо? А это разве не Питер?
— Ну, слава тебе, Господи! Архип, спроси, где тут постоялый двор.
Архип повторил вопрос,
— Почтовый двор!
— Постоялый, Архип, слышишь, постоялый. Уж эти почты — смерть моя!
— Постоялый, говорят тебе…
— Ищи сам, а мы не знаем.
— Грубиян! Вот как тут в резиденции за людьми смотрят! Не хочется будить Володю, а то бы он его из детских ручек да тросточкой. А энто, Архип, что торчит такое направо?
— Не знаю.
— Дурак! Ты ничего не знаешь! Из ума и памяти выжил! Ефремыч, ты чего сидишь да в кулаки дуешь! Твое дело расспрашивать.
— Энто что такое? — спросил Ефремыч у разносчика дрожащим голосом.
— Морская академия!
— Сам ты морской тюлень! — сказала Варвара Сергеевна, плюнув.— Видишь какой! Вздумал меня дурачить! Скажи ему, Ефремыч, пусть говорит толком, а шуток я не люблю.
— Да кого тебе, сударыня, надо? — спросил человек пожилых лет в доброй шубе. Народ более и более скоплялся, гости возбудили любопытство почти всей площади.
— Как, кого надо! Постоялого двора, батюшка! Где же пристать? Слава Богу, мы, будет, тысячи две верст проехали, двадцать ночей ночевали, месяц в дороге. Дитя у меня совсем истомилось, спит без просыпу! А еще резиденция! Что это, право! На смех дворян поднимают! Поезжай да поезжай. Ну вот, мы и приехали! Что в том толку? И пристать некуда?
— Помилуй, сударыня, да у нас есть и почтовый двор, и австерии.
— Нет уж, батюшка, лучше умру на морозе, а в немецкий дом ни ногой.
— Есть у нас и постоялые дворы, да для простого народа.
— Вот то-то и есть! Правду слух говорит: заморить хотят.
— Ну, а если не нравится, пристань, сударыня, на вольной квартире.
— Это еще что за немецкая выдумка! Нет дворов, подай мне дом, построй, коли нет.
— Есть у нас и дома! Вот, примером сказать, я и свой внаймы отпущу. Чай, поместитесь!
— А что возьмешь в год?
— Сотни три!
— Дворянке торговаться не приходится! Садись, батюшка, с кучером да дорогу указывай.
— Пожалуй, да пусть только вот государь проедет с масками. Эй ты, кучер, повороти к сторонке.
— Что ты городишь, батюшка? Сам государь? И с кем?
— С масками.
— А это что такое?
— Сама увидишь.
Не успел он сказать этого, как четыре непомерной толщины скорохода, медленно и с натугой передвигая ноги, показались из-за угла Морской академии. Народ оставил маскарадный поезд Варвары Сергеевны и бросился к адмиралтейской аллее, расположенной вдоль всего вала от Кикинских палат или Морской академии до Исакиевской площади. За этими оригинальными скороходами показались одна за другою санные линеи, то есть сани с таким сиденьем, на которых помещалось от десяти до пятнадцати персон в ряд. В первых санях сидел жених в полном кардинальском костюме. Народ замахал шапками и закричал в неистовом восторге:
— Князь-Папа! Князь-Папа!
За ним кесарь Ромодановский в царедавыдовском костюме! Затем линея за линеей: государыня, обе царицы и царевна, крон-принцесса, принцессы, статс и гоф-дамы в разных костюмах, потом все придворные и государственные чины, иностранные послы, офицеры, доктора, секретари, дьяки и многие другие… Все были в разных костюмах, как-то: в китайских, венецких, скороходских, арцибискупских, турецких, американских, рыцарских, докторских красных, матросских, венгерских, польских, норвежских, калмыцких, китоловов, шкиперских, армянских, японских, прусских почтальонов, егерских, никонских, тунгусских, тиремарских, гондулярских, македонских, бернардинских и т. п. Некоторые были одеты в золото, в терлики, в охобни, просто в шубы, наконец, в шубы навыворот. Дамы держали в руках красные дудочки, мужчины разно: барабаны, рыле (игра), дудочки, палки скороходов, удочки, рога, тарелки медные, цитры, скрыпницы, флейты, соловьев, урны, вилы, верхи от флейт, гудки, книги, трещотки, тулумбасы, набаты, сковороды, варганы, балалайки, тазы, перепелочные дудочки, пикульки, собачьи свистки, почтовые и пастушьи рожки, габои, трубы, колокольчики, ложки с колокольчиками, свирели, пузыри с горохом, хивинские горшки, сиповки, волынки, органные трубы, литавры и проч. На всех этих инструментах производилась музыка, и если в этом поезде был хотя один музыкант, то, без сомнения, в тот день потерял верную интонацию и навсегда оставил ремесло свое. Шум, стук и звон, какого ни с чем сравнить невозможно. По милости скороходов поезд двигался чрезвычайно медленно. Варвара Сергеевна совершенно забылась, крестилась, отплевывалась, закрывала то глаза, то уши, читала молитвы, словом, не знала, что делать, куда деваться. На беду свадебная музыка, хотя и не вдруг, однако же разбудила Володю.
— Что там за чертовщина? — закричал он, разбрасывая подушки.
— Ничего, Володя, право, ничего, спи спокойно, это так в ушах звенит.
Но увещания Варвары Сергеевны были напрасны, Володя уже выскочил из саней и помирал со смеху, глядя на личины. В то же время перед очами публики, стеснившейся в исходе перспективы, тогда в виде аллеи доходившей до адмиралтейской дороги, медленно передвигались сани или линей поезжан также в маскарадных платьях. Государь был одет матросом и, вероятно из любопытства, ехал стоя. Возле саней верхом ехал Антон Самойлович Дивиер, генерал-полицмейстер, со многими нижними полицейскими чинами и казаками.
— Вот и государь,— сказал новый знакомец Ландышевой.
— Где, где? На лошади?
— Нет, на санях, что стоит и народу кланяется.
Варвара Сергеевна, схватив за руку Володю, упала наземь. Государь тотчас приметил это и сказал Дивиеру: