Сергей Маковский
Сергей Маковский
Вячеслав Иванов в России
Вячеслав Иванов в России
Сергей Маковский. Вячеслав Иванов в России, Иванов Вячеслав Иванович, Год: 1952
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Воспоминания о серебряном веке.
Сост., авт. предисл. и коммент. Вадим Крейд.
М.: Республика, 1993. — 559 с.
OCR Ловецкая Т. Ю.
Из поэтов, бывших на виду в предреволюционные годы, самый забытый, пожалуй, Вячеслав Иванов. Многие помнят еще о его роли в столпотворении нашего ‘модернизма’, помнят и об авторе ‘Религии страдающего бога’ и ‘Переписки из двух углов’. Но стихи Вячеслава Иванова, его лирический пафос, да и весь он, поэт-миротворец, символист, прозревавший в поэзии путь к высшему познанию,— кому еще он дорог? И это несмотря на то, что поэт, покинув Россию четверть века тому назад, продолжал писать в изгнании до самой смерти (умер в Риме 83-х лет 16 июля 1949 года).
По-русски за это время он почти не печатался. Впрочем, литературной ‘верхушкой’ были замечены его итальянские стихи, появившиеся в ‘Современных записках’. На пять из них Гречанинов сочинил романсы, которые затем оркестровал в симфонический цикл под общим заглавием ‘Римские сонеты’. За рубежом вышел также (в 1939 году) последний стихотворный сборник Вячеслава Иванова — ‘Человек’ (в парижской серии ‘Русские поэты’) {‘Человек’ не может помочь характеристике зарубежного творчества В. И., он весь написан еще в Москве. Части первая, вторая и третья были закончены до революции, часть четвертая и эпилог — в годы 17-й и 18-й. ‘Человек’ должен был печататься в России в 1918 году, даже набор был готов. Революционное бедствие помешало выходу в свет этого сборника. Когда в 1939 году редакция ‘Современных записок’ предложила В. И. издать его, автор сделал легкие изменения в отдельных строчках и прибавил ‘Примечания’. Прим. С. Маковского.}.
Это собрание очень головных, очень отвлеченно-выспренних строф мало кого увлекло, тяжесть стиха, надуманность образной выразительности вызывали даже недоумение: ‘Разве цель поэзии — какой-то трансцендентный герметизм?’ В самом деле, чуть ли не каждая строчка ‘Человека’ требует комментария, несколько страниц авторских ‘примечаний’ ничего не разрешают.
‘Поэзия, прости Господи, должна быть глуповата’. Этим полушутливым восклицанием Пушкин отдает предпочтение не слабости ума, конечно, а прямодушию, непосредственности поэтических признаний. Ее-то и недостает поэме, или ‘мелопее’, Вячеслава Иванова (как он сам назвал ‘Человека’), с первых же строф ввергающей нас в ‘беспощадные глубины’ и в словесные ухищрения, с которыми справиться нелегко:
Затем, что ангела и зверя
И лики всех стихий навек
В себе замкнул, кто, лицемеря,
Назвал личину: Человек.
Таких строф немало на ста страницах…
Разбирать этой книжки я не буду, к тому же всякий может ее прочесть: она не распродана1 (другие книги Вячеслава Иванова находишь с большим трудом). Скажу только, что красоты есть и в ней, несомненно, хотя бы в апокалиптическом ‘Венке сонетов’ третьей части. О ‘Человеке’ упоминаю сейчас для того, главным образом, чтобы указать на одну из причин ‘затмения’ Вячеслава Иванова в эмиграции: последний сборник вскрыл его недостатки — риторичность, ученый педантизм и отвлеченное упорство в ущерб чувству. Все это обнаруживалось и в прежних стихах, но не так обнаженно,— было в них много другого, выросшего не из Иванова-мыслителя, эллиниста и литературоведа (в самом широком значении этого понятия), а из поэтической сущности Иванова-прозорливца, Иванова-мистика, искушенного в тайном знании, называвшего себя полусерьезно магом… ‘Кормчие звезды’, ‘Cor Ardens’, ‘Прозрачность’, ‘Нежная тайна’ — во всех этих сборниках, изданных с 1903 по 1912 год, ощущается подлинная стихотворная плоть, а не засушенное ее подобие.
Главная цель моя — напомнить об _э_т_о_м_ Иванове, в связи с тем что я почувствовал недавно в Риме, ознакомившись с неизданными его стихами и со статьями литературно-критического и философского содержания, написанными в последние годы не только по-русски, но и по-итальянски и по-немецки. Прочел я также ряд посвященных его трудам статей иностранных авторов {Стихи В. И. на итальянский язык переводил Папини, он же писал о нем неоднократно, высоко оценивая его поэзию. В словаре ‘Трекани’ — статья о Вячеславе Иванове Ло-Гатто, который посвятил поэту главы в своей ‘Истории русской литературы’ и в ‘Истории русского театрам. Из иностранных авторов, кроме того, писали о В. И. (упоминаю главное): в Италии — еще Александр Пеллегрини, Ансельмо Томмазини, Анджела Цукони. В итальянском издании книги Бернарда Шульце ‘Русские мыслители перед Христом’ имеется глава о В. И. Книга вышла и по-немецки. Во Франции — Габриель Марсель: ‘Достоевский в интерпретации Вячеслава Иванова’. В Германки — Эрнст Роберт Курциус, Герберт Штейнер, Фридрих Мукерман и др. В Англии — Сприг. Прим. С. Маковского.}. Иванов-мыслитель тоже давно оценен в Италии и Германии, хоть ни одна из его капитальных книг пока не появилась на иностранном языке: ни литературно-критические сборники, ни ‘Религия страдающего бога’, ни ‘Дионис и Прадионисийство’ {‘Эллинская религия страдающего бога’ должна была появиться в конце 1917 года. На складе Сабашникова все издание сгорело во время обстрела, накануне выхода в свет книжки. Сохранилось всего два корректурных экземпляра. Один из них находится в Риме у семьи В. И., другой остался у кого-то в Москве. ‘Дионис и Прадионисийство’ был издан в Баку в 1923 году в виде диссертации на степень доктора при Бакинском университете. Книга эта переведена на немецкий язык и должна выйти у Бенно-Швабе в Швейцарии. Прим. С. Маковского.}.
Диапазон умственных интересов Вячеслава Иванова был широк, посвятить его трудам следовало бы целый ряд статей… Сосредоточусь на стихах, тем более что именно с Ивановым-поэтом наиболее связывают меня личные воспоминания, мне кажется, что и эти воспоминания, относящиеся к далекому петербургскому прошлому, представляют интерес для истории русской литературы.
Вячеслава Иванова я знал с 1903 года, когда из Италии он приехал в Петербург и выпустил ‘Кормчие звезды’. Первая его жена (с 1894 года2) Лидия Дмитриевна Зиновьева-Аннибал {Ганнибал была фамилия ее бабушки, дальней родственницы Пушкина. Прим. С. Маковского.} была еще жива и принимала вместе с ним весь ‘передовой’ Петербург в верхнем этаже дома на Таврической улице, в так называемой ‘башне’. Почти вся наша молодая тогда поэзия если не ‘вышла’ из Ивановской ‘башни’, то прошла через нее — все поэты нового толка, ‘модернисты’, или, как говорила большая публика, декаденты, начиная с Бальмонта: Гиппиус, Сологуб, Кузмин, Блок, Городецкий, Волошин, Гумилев, Ахматова, не считая наезжавших из Москвы Брюсова, Андрея Белого, Цветаевой… Я перечислил наиболее громкие имена, можно бы назвать еще очень многих dii minores.
Собрания на ‘башне’ окончились осенью 1909 года, когда Вячеслав Иванов перенес их, придав им характер более профессионально-поэтический, в редакцию ‘Аполлона’, для чего было учреждено особое ‘Общество ревнителей художественного слова’. Прошение в градоначальство подписано мною в качестве издателя-редактора ‘Аполлона’ и старшими членами редакции — Вячеславом Ивановым и Иннокентием Анненским.
‘Душой’ этих собраний, которые ‘аполлоновцы’ называли ‘Поэтической академией’, Вячеслав Иванов оставался неизменно, несмотря на блистательные выступления Анненского (в течение двух первых месяцев — он скончался в ноябре 1909 года) и на привлечение в качестве руководителей ‘Общества’ Блока и Кузмина (из нас и составилось правление).
В. Иванов был необыкновенно широк в оценке чужого творчества. Любил поэзию с полным беспристрастием — не свою роль в ней, роль ‘ментора’ (как мы говорили), вождя, наставника, идеолога, а талантливость каждого подающего надежды неофита. Умел восторгаться самым скромным проблеском дарования, принимал всерьез всякое начинание. Он был пламенно отзывчив. И в то же время вовсе не покладист. Коль заспорит — только держись, звонкий его тенор (немного в нос) покрывал все голоса, и речист он был неистощимо. Мы все его любили за это темпераментное бескорыстие, за расточительную щедрость и на советы обращавшимся к нему младшим братьям поэтам, и на разъяснения своих глубочайших мыслей об искусстве. Удивительно уживались в нем как бы противоположные черты: эгоцентризм, заполненность собой, своим поэтическим бредом и страстями ума, и самоотверженное внимание к каждому приходящему в храм Аполлона. На всех собраниях он председательствовал, руководил прениями, говорил вступительное и заключительное слово. Когда дело касалось поэзии, он чувствовал себя непременным предводителем хора… И наружность его вполне соответствовала взятой им на себя роли. Золотистым ореолом окружали высокий, рано залысевший лоб пушистые, длинные до плеч волосы. В очень правильных чертах лица было что-то рассеянно-пронзительное. В манерах изысканная предупредительность граничила с кокетством. Он привык говорить сквозь улыбку, с настойчивой вкрадчивостью. Высок, худ, немного сутул… Ходил мелкими шагами. Любил показывать свои красивые руки с длинными пальцами.
Таким образом, дело объединения петербургских поэтов, начатое Вячеславом Ивановым на ‘башне’, продолжалось в ‘Аполлоне’. Но сама ‘Поэтическая академия’ вскоре заглохла, отчасти из-за восставшей на символизм молодежи, с Гумилевым и Городецким во главе. Вместе они основали ‘Цех поэтов’, который и явился дальнейшим питомником русского поэтического модернизма.
Раскол начался уже с первого года ‘Аполлона’, хоть не пошел дальше чисто литературного спора и не нарушил товарищеской солидарности ‘аполлоновцев’. Уже в 1910 году на страницах журнала, в противовес туманностям символизма, Кузмин напечатал призыв к ясности, к литературному ‘кларизму’ 3. Затем Гумилевым был провозглашен ‘акмеизм’ (заострение точного, предметного слова4). Блок со свойственной ему страстностью, вслед за Вячеславом Ивановым, счел нужным выступить со статьей в том же ‘Аполлоне’. Эта статья оказалась как бы исповедью Блока в защиту мистики символизма5. Тем не менее общая работа продолжалась, никто из ‘Цеха’ не думал ‘отрицать’ Блока. Но уже тогда началось поэтическое первенство Иннокентия Анненского… Как оправдалось чутье группы сотрудников ‘Аполлона’, называвшей себя ‘молодой редакцией’! Именно Иннокентию Анненскому, никому не известному до тех пор автору ‘Тихих песен’ (изданных в 1904 году под псевдонимом Ник. Т-о, ‘Никто’), суждено было затмить гениальным лиризмом ‘Кипарисового ларца’, и посмертных стихотворений (вышедших много позже) всех лириков начала века. Это станет когда-нибудь общепризнанной правдой, несмотря на то, что и по сию пору Анненский так мало популярен среди русской читающей публики. Ценят его поэты, но русская критика очень скупо отозвалась на его поистине вдохновенные, непревзойденные по искренности и какой-то пронзительной ‘чуткости’ строфы.
К поэзии Вячеслава Иванова отношение ‘аполлоновцев’ было сдержанное. Стихи его не слишком увлекали. Они требовали, почти всегда, знаний, которыми большинство не обладало. Всего не понимал в них даже Анненский — не без лукавства приписывал он свое непонимание неосведомленности в области чуждой ему эзотерики.
Но в этом была и правда. Вячеслав Иванов, как многие поэты-символисты того времени, был эзотериком, и глубже был, последовательнее, наверное, чем Брюсов, Андрей Белый или Максимилиан Волошин. Эзотерика… Не надо смешивать этого понятия с понятием оккультизма, т. е. всех разновидностей теософии и антропософии. Оккультизм — от йогов Индии и Тибета. У нас его провозвестницей была Елена Петровна Блаватская. Традиция эзотерики — от незапамятных времен, от мистерий, уходящих корнями в посвятительные таинства Египта и, может быть, еще более древних цивилизаций.
Поэзия символистов искала выхода в мистике посвятительного знания. Она тяготела к своего рода жречеству, не литературному только, а действенному. Поэты зачисляли себя в ряды кто масонов, кто штейнеровцев, кто мартинистов. Вячеслав Иванов, несомненно, принадлежал к тайному обществу, когда сблизила нас общая работа в ‘Аполлоне’. Он вернулся из Италии, насыщенный образами античных мифов и всем миросозерцанием, связывающим их с пифагорейцами, орфистами, посвященными в элевзинские таинства. От этой родоначальной эзотерики — прямой путь к католическому средневековью, к Возрождению, к романтизму посленаполеоновской Европы. Все герметическое прошлое средиземноморских культур находит в нем отклик — Вячеслав Иванов поклоняется Озирису и Вакху, знает наизусть тамплиера Данте и розенкрейцера Гёте. Он ненасытен. Стихи его приобретают характер мифического универсализма. Он переводит с древнегреческого, с латыни и с итальянского, немецкого, французского. Пишет гекзаметром и другими размерами античной поэзии, пользуется и всеми формами позднейшей: пишет гимны, дифирамбы, оды, пэаны, канцоны, газеллы, элегии, триолеты, рондо, сонеты и венки сонетов… И в эти разливы рифмованных и нерифмованных строк он вносит целиком свое синкретическое мировоззрение, всеохватывающий трепет своего чувства красоты, уводящего в миры иные: de realibus ad realiora 6.
Оставим пока проблему, насколько по силам поэзии этот ‘выход’ в мистику — и не только в мистическую идеологию, но и в некое ‘действо’, в словесное волхвование. Названные мною поэты-символисты все, больше или меньше, верили в эту миссию искусства, красоты. Можно сказать — страстно мечтали, чтобы мистическая эстетика перешла в религиозное свершение (о том же мечтал и Скрябин для симфонической музыки). Это очень типичное для начала века ‘люциферианство’ наших символистов и было, по-моему, главной причиной раскола между ними и ‘Цехом поэтов’. Впрочем, Вячеслав Иванов был далек от этой символической мистики Ю outrance. Неизменно и горячо отрицал он эту ‘подмену’ религии искусством как в пору ‘Кормчих звезд’, так и в последующих своих теоретических статьях, до самой яркой из них — ‘Граница искусства’ (в ‘Бороздах и межах’). Он даже и ‘теургию’ искусства признавал с большими оговорками.
Я не буду касаться вопроса о том, удалось ли Вячеславу Иванову достичь _п_о_л_н_о_т_ы_ магического _с_л_о_в_е_с_н_о_г_о_ _в_ы_р_а_ж_е_н_и_я, иначе говоря — насколько он оказался не только мыслителем, но и гениальным поэтом. Скажу лишь, что не правы те, кто отрицает его как поэта! Стихи его надо уметь прежде всего слушать. Ритмический узор их и буквенная ткань обладают независимо от содержания звуковой силой внушения. Но — слов нет — на стихи у каждого свой слух.
Во всяком случае, даже отложив стихи Вячеслава Иванова в сторону, надо признать, что на фоне предреволюционной России Вячеслав Иванов — одна из самых ярких фигур. Недаром Н. А. Бердяев называл его ‘наиболее _к_у_л_ь_т_у_р_н_ы_м_ человеком, какого он когда-либо встречал’. Бердяев в своих публичных докладах именно так вспомнил Вячеслава Иванова, с которым был дружен еще со времен ‘башни’ на Таврической. Но тут понятие культуры вносит неясность. Мне кажется, что его следует заменить понятием _г_у_м_а_н_и_з_м_а. Вячеслав Иванов — редчайший представитель средиземноморского гуманизма, в том смысле, какой придается этому понятию, начиная с века Эразма Роттердамского, и в смысле расширенном — как знаток не только античных авторов, но и всех европейских культурных ценностей. Он владел в совершенстве латынью и греческим — так, что сам сочинял на этих языках экспромты своим друзьям (некоторые из них, посвященные Зелинскому, Ростовцеву, Рачинскому 7, напечатаны в ‘Нежной тайне’). Образцово знал он и немецкий (был учеником Моммзена), итальянский, французский, несколько хуже — английский, философов, поэтов, прозаиков всего западного мира он читал в подлиннике и перечитывал постоянно, глубоко понимал также и живопись, и музыку… Никогда не забуду вечеров, которые я проводил у него в обществе А. Н. Скрябина (в предсмертные годы композитора). Каким знатоком гармонии выказывал себя Вячеслав Иванов-эзотерист в этих беседах со Скрябиным-оккультистом, мечтавшим о музыкальном храме на необитаемом острове Индийского океана! Недаром в одном из стихотворений ‘Кормчих звезд’ поэт восклицает:
О, Музыка! в тоске земной разлуки,
Живей сестер влечешь ты к дивным снам:
И тайный Рок связал немые звуки…
От этих строк можно было бы повести всю поэтику Вячеслава Иванова…
Из поэтов после Эсхила, которого он всего перевел, он ставил на недосягаемую высоту, конечно, Гёте. По ширине интеллектуального охвата он и близок ему. Но и тут, может быть, самое примечательное в нем это то, что ни эллинизм, ни гётеанство не затмевают его _р_у_с_с_к_о_с_т_и, не мешают ему то и дело придавать своим стихам сугубо национальный колорит (подчас почти фольклорный).
Уже в ‘Кормчих звездах’ нет-нет прозвучат, наперекор всем нимфам и менадам, былинные лады:
Ты святися, наша мати-Земля Святорусская!
На твоем ли просторе великом,
На твоем ли раздольи широком,
Что промеж Студеного моря и Теплого,
За теми лесами высокими…
Но не только стиль иных стихотворений, весь словарь поэта пестрит ‘народными’ оборотами и славянизмами, подчас приближающими его язык не то к допетровской письменности, не то к ‘высокому стилю’ Державина и даже Сумарокова. Какой необыкновенный парадокс — русский язык Вячеслава Иванова! По части сложных прилагательных он один, кажется, последовал за Гнедичем, переводчиком Гомера, и превзошел его. Зарница у него ‘солнцедоспешная’, ручей ‘искротечный’, рай ‘среброверхий’ и ‘огнезрачный’, луч ‘днесветлый’, облако ‘путеводимое’, эфир ‘светорунный’. Здесь и там встречаешь — ‘вихревейный’, ‘пышностенный’, ‘огнехмельный’, ‘иглостолпный’. Ему нравится — не мечет, а ‘мещет’, не театр, а ‘феатр’, ‘град’ вместо город, ‘праг’ вместо порог, не грядущий, а ‘грядый’, не провожали, а ‘провождали’, не крыл, а ‘крил’ и т. д. Сопряжение этих книжных ‘руссицизмов’ с мифологическим содержанием кажется Вячеславу Иванову вполне естественным, он убежден (как и заявляет в предисловии к ‘Нежной тайне’), что ‘античное предание насущно нужно России и славянству, ибо стихийно им родственно’.
Надо ли после того удивляться, что знаменитая вакхическая строфа поэта:
Бурно ринулась Менада,
Словно лань,
Словно лань,—
переходит в строфу с народно-русской интонацией:
С сердцем, бьющимся, как сокол
Во плену,
Во плену,
С сердцем, яростным, как солнце
Поутру,
Поутру…
Конечно, не славянизмы и не ‘народничество’ характеризуют поэзию Вячеслава Иванова, но кое-что от этого пристрастья к фольклору или к надуманной исконности языка звучит почти в каждой написанной им строфе.
Впрочем, этой темы — о языке Вячеслава Иванова в связи со всем его духовным миром и религиозным исповеданием — я коснусь позже. Вернемся ненадолго ко времени ‘Аполлона’. Курьезно то, что оба старших моих помощника в создании журнала, и Вячеслав Иванович, и Иннокентий Федорович, по самому строю души были ревностными приверженцами не Аполлона, а его антипода Диониса (в современном понимании, с ‘Рождения трагедии из духа музыки’ Ницше). Вячеслав Иванов писал:
Земных обетов и законов
Дерзните преступить порог,—
И в муке нег, и в пире стонов,
Воскреснет исступленный бог!..
Идее ‘аполлонизма’ в искусстве гораздо ближе был другой мыслитель, в то время уже терявший свою популярность,— Аким Львович Волынский 8. Он считался членом редакции ‘Аполлона’ до выхода первой книжки, когда этот неукротимый идеолог ‘аполлонизма’ (в то время) выступил против всех сотрудников журнала с принципиальным ‘разоблаченьем’. После этого инцидента мне пришлось расстаться с Волынским — он сам поставил условие: или он, или все прочие… Его уход не имел последствий. ‘Аполлонизм’, близкий художникам ‘Мира искусства’, примкнувшим к журналу, остался незыблемой его идеей, и ее целиком восприняла ‘молодая редакция’ с Гумилевым, Кузминым и Осипом Мандельштамом. Таким образом, молодежь сразу оказалась как бы в оппозиции к одному из ‘столпов’ журнала — Вячеславу Иванову. В длинном стихотворении, посвященном Кузмину (сборник ‘Нежная тайна’), вспоминается такая строфа:
Союзник мой на Геликоне,
Чужой меж светских передряг,
Мой брат в дельфийском Аполлоне,
А в том — на Мойке — чуть не враг!
(Редакция ‘Аполлона’ помещалась тогда на Мойке.)
‘Дионисийство’ Вячеслава Иванова, не созвучное больше эстетике ‘молодых’, хорошо выражено в стихотворении ‘Кормчих звезд’ из отдела ‘Геспериды’:
Голоса
Муз моих вещунья и подруга,
Вдохновенных спутница Менад!
Отчего неведомого Юга
Снится нам священный сад?
И о чем над кущей огнетканной,
Густолистной, ропщет Дионис,
И, колебля мрак благоуханный,
Шепчут лавр и кипарис?
И куда лазурной Нереиды
Нас зовет певучая печаль?
Где она, волшебной Геспериды
Золотящаяся даль?
Тихо спят кумиров наших храмы,
Древних грез в пурпуровых морях,
Мы вотще сжигаем фимиамы
На забытых алтарях.
Отчего же в дымных нимбах тени
Зыблются, подобные богам,
Будят лир зефирострунных пени —
И зовут к родным брегам?
И зовут к родному новоселью
Неотступных ликов голоса,
И полны таинственной свирелью
Молчаливые леса?
Вдаль влекомы волей сокровенной
Пришлецы неведомой земли,
Мы тоскуем по дали забвенной,
По несбывшейся дали.
Душу память смутная тревожит,
В смутном сне надеется она,
И забыть богов своих не может,—
И воззвать их не сильна!
Какое исчерпывающее признание! Поэт не может забыть античных богов, хоть не силен ‘воззвать’ (воскресить) их. Попыткой их воскрешения, в сущности, и была мифотворческая поэзия Вячеслава Иванова. Религиозной жаждой томился и он, как многие христианствующие интеллигенты того времени (журнал ‘Новый путь’ с Мережковским и Тернавцевым, ‘Вопросы жизни’ с Чулковым), но христианином Вячеслав Иванов еще не был.
Запомнился мне разговор на религиозную тему, происходивший в 1909 году, втроем с Вячеславом Ивановым и Иннокентием Анненским (неверующим, никакой мистики не признающим). Помню обстановку нашей встречи — у Смурова на Невском, куда мы зашли после того, как подали прошение градоначальнику об учреждении ‘Общества ревнителей’. На мой вопрос: ‘Вячеслав Иванович, скажите прямо: _в_ы_ _в_е_р_и_т_е_ в божественность Христа?’ — подумав, он ответил: ‘Конечно, но в пределах солнечной системы’… Да, он в Христа верил, но не менее чистосердечно ‘воззывал’ и богов Олимпа, и духов земли, продолжающих открываться избранным в ‘аполлоническом сне’ и в ‘дионисийском исступлении’, послушных магии творящего слова. Повторяю, символы были для него не только литературным приемом, но и заклинательным орудием. Этой лирической магией повеяло уже в ‘Кормчих звездах’, еще больше ее в ‘Cor Ardens’. Тут союзницей Вячеслава Иванова являлась его первая жена, Зиновьева-Аннибал, женщина с очень яркой индивидуальностью, не лишенная литературного таланта, обладавшая неутолимой фантазией. Из писательниц одна из первых она обратила на себя внимание Петербурга своими декадентскими причудами — дома на литературных сборищах выходила к гостям в сандалиях и греческом пеплосе (да еще алого цвета). В литературной богеме много толков было о ее повести ‘Тридцать три урода’.
Вячеслав Иванов жену боготворил, ее одну прославлял своим стихотворным эросом. ‘Cor Ardens’ — ‘Любовь и смерть’ — посвящены ей, как и знаменитая ‘Менада’:
— Той,
чью судьбу и чей лик
я узнал
в этом образе Менады
‘с сильно бьющимся сердцем’.
Это к ней обращено и стихотворение ‘На башне’:
Пришлец, на башне притон я обрел
С моею царицей-Сивиллой
Над городом-мороком — Хмурый Орел
С Орлицей ширококрылой.
Ей же посвящена и ‘Любовь’ (из ‘Кормчих звезд’) — сонет, из которого вырос венок сонетов (в ‘Cor Ardens’):
Мы — два грозой сожженные ствола,
Два пламени полуночного бора,
Мы — два в ночи летящих метеора,
Одной судьбы двужалая стрела!
Мы два коня, чьи держат удила
Одна рука,— одна язвит их шпора,
Два ока мы единственного взора,
Мечты одной два трепетных крыла.
Мы двух теней скорбящая чета
Над мрамором божественного гроба,
Где древняя почиет Красота.
Единых тайн двугласные уста,
Себе самим мы — Сфинкс единый оба.
Мы — две руки единого креста.
Мне кажется, что в этих обращениях к жене самая знаменательная строка: ‘Единых тайн двугласные уста’. Думается мне тоже, что на эту строку откликается стихотворение из ‘Соr Ardens’ — ‘Ропот’ (хоть эти строфы и не относятся к ней непосредственно). Приведу и его, так как придаю большое значение первому браку Вячеслава Иванова, повлиявшему на весь его духовный рост. Останься Лидия Дмитриевна в живых, возможно, что она сыграла бы в литературной судьбе мужа такую же решающую роль, как З. Н. Гиппиус в судьбе Мережковского.
Итак:
Твоя душа глухонемая
В дремучие поникла сны,
Где бродят, заросли ломая,
Желаний темных табуны.
Принес я светоч неистомный
В мой звездный дом — тебя манить,
В глуши пустынной, в пуще дремной
Смолистый сев похорошеть.
Свечу, кричу на бездорожья,
А вкруг немеет, зов глуша,
Не по-людски и не по-божьи
Уединенная душа.
Разумеется, маг, в тайны посвященный, мыслит не по-людски и не по-божьи, он занимает среднее какое-то положение между человеческим ничтожеством и божественной силой, он из тех, кого Евангелие называет ‘волхвователями и обаятелями’. Позже, в ‘Человеке’, вспоминает поэт эту пору своего ‘безумия’, дерзновенной своей ворожбы:
Не первою ль из всех моих личин
Был Люцифер? Не я ль в нем не поверил,
Что жив Отец,— сказав: ‘аз есмь един’?
Денница ли свой дольний лик уверил,
Что Бога нет, и есть лишь Человек?..
Вот в каком смысле надо понимать восклицание Вячеслава Иванова и в другом стихотворении (‘Cor Ardens’) — ‘Зодчий’:
Я башню безумную зижду
Высоко над мороком жизни…
Однако глубокая христианская сознательность дает себя чувствовать уже со второго сборника — ‘Прозрачность’. Демоническое дерзание мучит его совесть — разве не звучит раскаяньем обращение к ‘демону’:
Мой демон! Ныне ль я отринут?
Мой страж, я пал, тобой покинут!
Мой страж, меня ты не стерег,—
И враг пришел и превозмог…
Стихи кончаются так:
Так торжествует, сбросив цепи,
Беглец, достигший вольной степи!
Но ждет его звенящих ног
Застенка злейшего порог.
Дальнейший творческий рост Вячеслава Иванова от волшебствующей одержимости привел его в последнюю пору жизни к христианству без всяких ‘космических’ оговорок. К христианству ортодоксальному, кафолическому, которое если и продолжают овевать античные мифы, то в качестве поэтических метафор только. Наконец и метафоры исчезают, и даже стихи Вячеслав Иванов перестает писать, занятый раздумьями совсем другого порядка.
Еще в 1925 году написано стихотворение ‘Палинодия’. Начинается оно с вопросов:
И твой исметский мед ужель меня пресытил?
Из рощи миртовой кто твой кумир похитил?
Иль в вещем ужасе я сам его разбил?
Ужели я тебя, Эллада, разлюбил? 9
И кончается это стихотворение патетическим признанием:
— я слышал с неба зов:
‘Покинь, служитель, храм украшенный бесов’.
И я бежал, и ем в предгорьях Фиваиды
Молчанья дикий мед и жесткие акриды.
С той поры муза Вячеслава Иванова менее щедра, как будто, утратив веру в ‘исчезнувших богинь’, он тем самым обрек себя на молчание…
Из послереволюционных стихов, изданных еще в России, особенно запомнилось одно — в приподнятом, торжественном, чисто ивановском вкусе. Приведу и его — оно очень характерно для поэта-символиста и эзотерика, и ни в одном, пожалуй, не выражена полнее чеканная сила его стиха и характерное для него смешение личного мотива с древней памятью о веках:
Мемноны
В сердце, помнить и любить усталом,
Мать Изида, как я сберегу
Встречи все с тобой под покрывалом,
Все в цветах росинки на лугу?
Все ко мне склонявшиеся лики
Нежных душ, улыбчивых теней,
В розовом и белом павилики
На стеблях моих зыбучих дней?
Или все, что пело сердцу: ‘помни’,—
Отымает чуждый небосклон
У тебя, родной каменоломни
Изваянный выходец, Мемнон?
И когда заря твой глыбный холод
Растворит в певучие мольбы,
Ты не вспомнишь, как, подъемля молот,
Гимном Солнце славили рабы?
Иль должно, что пало в недры духа,
Вдовствовать в хранительной тиши,
Как те звоны, что всплывают глухо