Сергей Есенин, Прокушев Юрий, Год: 2000

Об авторе
Время на прочтение: 177 минут(ы)
Скачать в PDF
Юрий Прокушев. Сергей Есенин
—————————————————————
Москва, ‘Детская литература’, 1971
OCR: Michael Seregin
—————————————————————
Сергей Наровчатов. ОБ ЭТОЙ КНИГЕ
Автор этой книги Ю. Л. Прокушев много лет занимается исследованием
жизни и творчества замечательного поэта Сергея Есенина. В годы, когда
поэзия Есенина отодвигалась на второй план, он способствовал ее
решительной и справедливой переоценке. Ю. Л. Прокушевым был разыскан и
введен в литературный обиход ряд неизвестных произведений поэта, прояснены
многие стороны его жизни, им открыты ценные факты, важные для установления
точной биографии знаменитого писателя. Много интересного Прокушев открыл в
детстве и юношестве поэта.
Именно эти существенные открытия, сведенные воедино, составили вместе с
известными ранее фактами основу нынешней книги ‘Сергей Есенин’. Думается,
что юный читатель с особым интересом прочтет страницы, посвященные детству
в рязанской деревне, школе в Спас-Клепиках, московской и петербургской
юности поэта. Обилие фактов в книге не рассеивает внимания, а
сосредоточивает взгляд на необычности пути, казалось бы, обычного
паренька. В книге оттенена мысль о том, что выделял Есенина из среды
сверстников его поистине чудотворный талант. И для обрисовки этого таланта
Прокушев находит верные и убедительные слова.
Автор приводит много примеров того, как страстно стремился к знанию
юный поэт. Любовь к книге, раннее формирование умственных интересов,
горячие ученические споры — все это хорошо прослежено в книге. Примеры,
взятые из школьных сочинений одноклассников Есенина, вводят читателя в
атмосферу спас-клепиковской школы.
Подробно рассказано об университете Шанявского, приобщившего молодого
Есенина к серьезным знаниям. Все эти факты, точно и добросовестно
объясненные, говорят о большой роли знаний в формировании таланта. И не
навязчиво, но решительно снимают с Есенина тривиальную ‘славу’
самородка-неуча, которая долго тянулась за ним.
Книга построена своеобразно. В начале читатель получает представление о
всем пути и творчестве Есенина, а затем более подробно узнает о наиболее
важных моментах жизни и творчества Есенина. В последней главе приведены
исследовательские новеллы.
Такая композиция позволила автору избежать скороговорки, более
раскованно вести свое повествование. Читатель сперва получает общее
представление о поэте, а потом, в последующих главах, уже уточняет его.
Долгие годы длилась полемика вокруг имени Есенина. Множество ложных
представлений о творчестве поэта отброшено навсегда. Большую роль в
очищении поэзии Есенина от несправедливых обвинений сыграл Ю. Л. Прокушев.
И здесь, в этой книге, написанной специально для юного читателя, он
приводит свои выводы, подтвержденные современным литературоведением.
Книга ‘Сергей Есенин’ свежа по материалу. Она воссоздает перед нами
прекрасный, обаятельный образ великого поэта России.
НА РАССТОЯНЬЕ (Вместо вступления)
Вероятно, за всю свою долгую историю старинное русское село
Константиново не знало ничего подобного.
Это трудно передать словами.
Это надо было видеть!
В тот памятный день — 2 октября 1965 года с утра шли и ехали в
Константиново люди. Иные из них добирались пароходом, иные поездом, иные
на попутной машине. Их не остановили ни бездорожье, ни плохая погода.
Среди них были известные всей стране поэты и те, кто только еще мечтал
напечатать свои первые стихи.
Рязанцы и москвичи, южане и сибиряки, ленинградцы и горьковчане — все
они собрались на родине Есенина со всех концов России, собрались, чтобы в
простой деревенской избе открыть музей великому поэту.
Здесь, на рязанской земле, отшумело озорное детство поэта, прошла его
юность, здесь он написал свои первые стихи:
Там, где капустные грядки
Красной водой поливает восход,
Клененочек маленький матке
Зеленое вымя сосет.
И мог ли тогда кто представить, что пройдут годы и этот рязанский
паренек станет великим поэтом России…
В двенадцать часов дня тысячи людей замерли в торжественной тишине.
Перерезана алая лента у калитки дома Есениных: музей открыт. Первыми
входят в дом сестры поэта — Екатерина и Александра Есенины.
Здесь все как было когда-то в те далекие ранние годы. Вспоминаются
стихи:
Изба крестьянская.
Хомутный запах дегтя.
Божница старая,
Лампады кроткий свет…
Веет домашним теплом и уютом. Тикают часы, поблескивает на столе
самовар. Чистая, светлая горница очень мала и, конечно, не может вместить
сразу всех желающих.
А погода между тем окончательно испортилась. Ветер ураганной силы
(такого не помнят константиновцы) пронизывает до костей, сбивает с ног,
пыль застит глаза. В такое ненастье на улице обычно ни души. А тут —
тысячи людей!..
Если бы все это мог видеть Есенин!
Когда-то, чувствуя, как вокруг него на селе ‘кипит’ иная жизнь, как
задорно поет над долом ‘крестьянский комсомол’ ‘агитки Бедного Демьяна’,
он с тревогой и грустью думал:
Моя поэзия здесь больше не нужна,
Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.
То были горькие минуты одиночества. Лишь одно тогда врачевало душу,
успокаивало сердце:
Пускай меня сегодня не поют —
Я пел тогда, когда был край мой болен…
До позднего вечера шли люди к ‘низкому дому с голубыми ставнями’, чтобы
поклониться родному очагу поэта. Пришли в Константиново они и на другой
день — 3 октября (более трех тысяч человек!), а затем шли во все
октябрьские дни, шли в ноябре и январе, в марте и июне… И будут идти
туда всегда, как идут в Михайловское к Пушкину, в Тарханы к Лермонтову, на
Волгу к Некрасову.
Память сердца хранит и другое событие тех дней.
Москва… Вся в живых цветах могила Есенина. Звучат стихи, строки
которых давно стали крылатыми. Но здесь они воспринимаются как-то
по-особенному, волнуют до спазмы в горле:
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
Кто-то читает стихи Есенина, забравшись на решетку ограды, кто-то —
стоя на высокой каменной плите, а кто — и просто на земле. Вокруг люди. Их
много. Они здесь с самого утра…
А стихи все звучат. То звонкие, задорные, радостные, то задумчивые и
грустные:
Не бродить, не мять в кустах багряных
Лебеды и не искать следа.
Со снопом волос твоих овсяных
Отоснилась ты мне навсегда…
Так продолжается два, три, четыре часа… Народ все прибывает. Пришла
делегация Союза писателей. Не может пройти… Море людей.
Читают стихи, посвященные памяти поэта. А затем вновь — есенинские
стихи, наполненные любовью к России. Их слушают те, для кого поэзия
Есенина — сама жизнь:
Спит ковыль. Равнина дорогая
И свинцовой свежести полынь.
Никакая родина другая
Не вольет мне в грудь мою теплынь.
Вечереет… Лучи заката скользят по золотистой осенней листве. Кто-то
тихо читает:
Отговорила роща золотая…
Незабываемо, неповторимо!
Подлинно народная любовь! Щедрая, бескомпромиссная, мужественная. Эту
великую любовь народ пронес в своем сердце через все преграды прошлого,
через все испытания временем.
Чем крупнее художник, самобытнее его талант, новаторский поиск, тем
труднее порой бывает по-настоящему оценить вклад его в духовную жизнь
нации, глубоко и всесторонне раскрыть все грани его дарования.
Давно двадцатый век потеснил с арены истории век девятнадцатый, а
вокруг могучих фигур властителей дум ‘века минувшего’ Пушкина и
Лермонтова, Гоголя и Некрасова, Чернышевского и Толстого кипят страсти,
сталкиваются различные точки зрения, в их бессмертных творениях
открываются для пас все новые и новые художественные дали…
Лицом к лицу
Лица не увидать.
Большое видится на расстоянье.
* I. ПОЭТИЧЕСКОЕ СЕРДЦЕ РОССИИ *
К вершинам поэзии Сергей Есенин поднялся из глубин народной жизни.
‘Рязанская земля, где мужики косили, где сеяли свой хлеб’, стала страной
его детства.
Мир народно-поэтических образов окружал его с первых дней жизни:
Родился я с песнями в травном одеяле.
Зори меня вешние в радугу свивали.
Вырос я до зрелости, внук купальской ночи,
Сутемень колдовная счастье мне пророчит.
И костер зари, и плеск волны, и серебристая луна, и шелест тростника, и
необъятная небесная синь, и голубая гладь озер — вся красота родного края
с годами отлилась в стихи, полные любви к русской земле:
О Русь — малиновое поле
И синь, упавшая в реку, —
Люблю до радости и боли
Твою озерную тоску.
В сердце Есенина с юных лет запали грустные и раздольные песни России,
ее светлая печаль и молодецкая удаль, бунтарский разинский дух и
кандальный сибирский звон, церковный благовест и умиротворенная сельская
тишина, веселый девичий смех в лугах и горе седых матерей, потерявших
сыновей на войне.
От проникновенных стихов о стране ‘березового ситца’, шири ее степных
раздолий, сини озер, шуме зеленых дубрав до тревожных раздумий о судьбах
России в ‘суровые грозные годы’, каждый есенинский образ, каждая
есенинская строка согреты чувством безграничной любви к Родине:
Но более всего
Любовь к родному краю
Меня томила,
Мучила и жгла.
Боли и невзгоды крестьянской Руси, ее радости и надежды — все это
отлилось у Есенина в задушевные и светлые, скорбные и гневные, грустные и
радостные строфы.
О чем бы ни писал поэт, даже в самые тяжелые минуты одиночества,
светлый образ Родины согревал его душу. Что происходит, что свершается на
родной Руси сегодня, что ожидает ее завтра — мысли эти неотступно тревожат
его. ‘Моя лирика, — не без гордости говорил Есенин, — жива одной большой
любовью, любовью к Родине. Чувство Родины — основное в моем творчестве’.
Таковы его юношеские стихи: ‘Край любимый! Сердцу снятся…’, ‘Гой ты,
Русь, моя родная…’, ‘В том краю, где желтая крапива…’ Такова
написанная девятнадцатилетним поэтом ‘Русь’.
Среди ранних произведений Есенина, затрагивающих тему войны (‘Узоры’,
‘Бельгия’), ‘Русь’ — наиболее зрелое в идейном и художественном отношении.
В 1915 году поэт печатает ‘Русь’ в журнале ‘Северные записки’. ‘Этим
стихотворением, — вспоминает один из современников Есенина, — он и
приобретает себе известность и имя’.
Война была для крестьянской Руси непоправимым бедствием. Сколько
русских пахарей не вернулось к отчему крову с войны! Миллионы могильных
холмов — таков был кровавый след войны на земле. ‘Война мне всю душу
изъела’, — скажет поэт позднее в ‘Анне Снегиной’.
Суров, печален, правдив в ‘Руси’ рассказ поэта о Родине в годину
военных невзгод. Атмосфера тревожного предчувствия надвигающейся беды уже
ощутима в начале стихотворения:
Потонула деревня в ухабинах,
Заслонили избенки леса.
Только видно, на кочках и впадинах,
Как синеют кругом небеса.
Но поэту дорога и близка эта Русь. Ему хочется верить, что беда, может
быть, обойдет отчий край стороной. А черные тучи уже застилают горизонт…
Война!
Понакаркали черные вороны:
Грозным бедам широкий простор.
Крутит вихорь леса во все стороны,
Машет саваном пена с озер.
Грянул гром, чашка неба расколота,
Тучи рваные кутают лес.
На подвесках из легкого золота
Закачались лампадки небес.
Повестили под окнами сотские
Ополченцам идти на войну.
Загыгыкали бабы слободские,
Плач прорезал кругом тишину,
Такие строки могли родиться только в сердце художника, для которого
война — непоправимое человеческое горе. Вот откуда лирический накал этих
строк.
Одна за другой развертываются в ‘Руси’ грустные картины деревенской
жизни во время войны. Опустели села. Осиротели избы. Изредка
нежданно-негаданно приходят в деревню солдатские весточки:
Они верили в эти каракули,
Выводимые с тяжким трудом,
И от счастья и радости плакали,
Как в засуху над первым дождем.
Всей душой, всем сердцем поэт с народом — ив короткие радостные
мгновения, и в долгие годы горя и печали:
Я люблю эти хижины хилые
С поджиданьем седых матерей.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Ой ты, Русь, моя родина кроткая,
Лишь к тебе я любовь берегу.
Поджиданье седых матерей… О многом заставляет нас и сегодня
задуматься, многое пережить рассказ поэта о прошлых военных бедах на
русской земле.
Стихотворение ‘Русь’ — знаменательная веха во всем дооктябрьском
творчестве Есенина, программное произведение молодого поэта.
В ‘Руси’ отчетливо слышен свой поэтический голос, своя песнь о Родине.
И вместе с тем песнь эта как бы продолжает проникновенную кольцовскую
песнь о русской земле, по настроению ‘Русь’ перекликается с блоковскими
скорбными раздумьями о Родине:
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые, —
Как слезы первые любви!
И едва ли не более всего она заставляет нас вспомнить строки знаменитой
некрасовской песни ‘Русь’:
Ты и убогая,
Ты и обильная,
Ты и забитая,
Ты и всесильная,
Матушка-Русь!..
И хотя в ‘Руси’ Есенина слышится больше скорбный голос ‘музы печали’,
нежели ‘музы мести’, народного гнева, нельзя не уловить, не почувствовать
главного: в основе своей это произведение, где с такой определенной
социальной направленностью, так художественно полнокровно раскрывалось
поэтом чувство любви к Родине, созвучно некрасовской ‘Руси’.
Есенинская лирика уходит глубокими корнями в ту реальную
действительность, которая окружала поэта.
Сердце поэта гложет ‘плакучая’ дума: ‘Ой, не весел ты, край мой
родной’.
Образы русских людей-тружеников выписаны в ряде ранних стихов Есенина с
сыновней заботой об их судьбе, часто неустроенной и безрадостной. Здесь и
крестьяне, у которых ‘заглушила засуха засевки, сохнет рожь и не всходят
овсы’, и девочка-малютка, просящая со слезами ‘хлеба черствого кусок’ у
окна больших хором, здесь и ‘старый дед, согнувши спину, чистит
вытоптанный ток’, и старушка мать, у которой сын воюет в далеком краю,
здесь и деревенские парни-рекруты, которые и ‘до рекрутства горе маяли’, и
девушка-крестьянка, чей любимый убит на войне. Взор поэта замечает и
сиротливые избы деревень, и песчаную дорогу, по которой идут люди в
кандалах.
Выделяя основное, что определяет идейно-эстетическое содержание поэзии
Есенина до 1917 года, нельзя упускать из виду те трудности и противоречия
мировоззренческого и художественного порядка, которые пришлось преодолеть
поэту на своем творческом пути, нельзя не видеть того, что порой сковывало
поэтические силы Есенина.
Следует прежде всего сказать о религиозных мотивах и образах в стихах
Есенина, особенно ранних, тем более что поэт в этом отношении был самым
строгим критиком. ‘От многих моих религиозных стихов и поэм, — писал
Есенин в 1925 году, — я бы с удовольствием отказался, но они имеют большое
значение, как путь поэта до революции’.
Бесспорно, такие стихотворения, как ‘Микола’, ‘Инок’, ‘Чую радуницу
божью’, вошедшие в первую его книгу стихов ‘Радуница’, и некоторые другие,
во многом лишены той подлинно народной, жизненно реалистической основы,
которая так явственно видна в лучших стихах, написанных им до 1917 года
(поэма ‘Русь’, ‘Заглушила засуха засевки…’, ‘Кузнец’, ‘По селу тропинкой
кривенькой…’, ‘Гой ты, Русь, моя родная…’).
Произведения, подобные ‘Миколе’ и ‘Иноку’, проникнутые религиозными
мотивами, снижали идейно-художественное и общественное значение
дореволюционной поэзии Есенина. Позднее, характеризуя этот период своего
творчества, он писал:
‘Я вовсе не религиозный человек и не мистик. Я реалист, и если есть
что-нибудь туманное во мне для реалиста, то это романтика, но романтика не
старого нежного и домообожаемого уклада, а самая настоящая земная…
Я просил бы читателей относиться ко всем моим Исусам, божьим матерям и
Миколам, как к сказочному в поэзии. Отрицать я в себе этого этапа
вычеркиванием не могу так же, как и все человечество не может смыть
периода двух тысяч лет христианской культуры, но все эти собственные
церковные имена нужно так же принимать, как имена, которые для нас стали
мифами: Озирис, Оаннес, Зевс, Афродита, Афина и т. д.’.
Любовь Есенина к Родине, озабоченность поэта судьбой крестьянской Руси,
ненависть к войне, тяготение, подчас стихийное, к демократическим
общественным силам и идеям, к народности и реализму — все это определяет
идейно-эстетическую ценность поэзии Есенина до 1917 года. И было бы
неверно по старой традиции видеть в ранней поэзии Есенина только
идеализацию и поэтизацию патриархальной деревенской старины.
Время Есенина — время крутых поворотов в истории России.
От Руси полевой, патриархальной, уходящей в прошлое, от России,
ввергнутой царизмом в пучину мировой войны, — к России, преображенной
революцией, России Советской — таков путь, пройденный поэтом вместе со
своей Родиной, со своим народом.
Грандиозен и прекрасен этот путь — путь Великого похода трудовой России
в будущее. Вместе с тем — и суров, драматичен. И далеко не каждый из
писателей того времени смог устоять на палубе корабля — России, когда
разразилась революционная буря. Вспомним Алексея Толстого и его
роман-эпопею об утраченной и вновь обретенной Родине. Вспомним трагедию
Бунина…
Уже в произведениях, созданных Есениным вскоре после февральских
событий, отчетливо слышны раскаты крестьянской стихии, мятежного набата:
Слышен волховский звон
И Буслаев разгул,
Закружились под гул
Волга, Каспий и Дон.
Такой теперь предстает перед взором поэта русская земля — вчера еще
печальный, ‘покойный уголок’, ‘родина кроткая’, ‘сторона ковыльной пущи’.
Весь мир для него окрашен в светлые, радужные тона. Русский пахарь,
русский крестьянин, еще совсем недавно покорный, мирный, превращается в
отважного богатыря-великана Отчаря, который прижимает к плечу
‘нецелованный мир’. Его ‘могутные плечи — что гранит-гора’, он ‘несказанен
и мудр’, в речах его ‘синь и песня’. Есть в этом образе что-то от
богатырских фигур русского былинного эпоса, Отчарь заставляет вспомнить,
пожалуй, прежде всего богатыря-пахаря Микулу Селяниновича, которому
подвластна была великая тяга земли, и он, играючи, распахивал чистое поле
своей чудо-сохой.
Определяя свою гражданскую позицию в дни Февральской революции, поэт
заявляет:
Довольно гнить и ноять
И славить взлетом гнусь —
Уж смыла, стерла деготь
Воспрянувшая Русь.
Следует особо выделить ‘маленькую поэму’ Есенина ‘Товарищ’.
Сдержанно-просто и эпически широко начинает поэт свой рассказ о простом
рабочем, который в дни разгрома царизма ‘не сробел перед силой вражьих
глаз’, а его сын, крошка Мартин, увлеченный героизмом отца, встает на
защиту республики. Образ простого рабочего был новым для Есенина. Но поэт
нашел скупые, точные, выразительные штрихи, чтобы нарисовать его
героический портрет. В схватке с врагами революции отец Мартина предпочел
смерть предательству. Сын слышит мужественный голос отца, который ‘не пал
как трус’, слышит, как он зовет Мартина туда,
Где бьется русский люд,
Велит стоять за волю,
За равенство и труд!..
Каков же исход борьбы? Кто победит? Убит отец Мартина, ‘пал, сраженный
пулей, младенец Иисус’, и вот уже самого Мартина кто-то давит, кто-то
душит, палит огнем. Ночь черная, черна… Трагизм событий нарастает.
Кажется, конец… Но все сильнее вьюжит ‘февральский ветерок’ и ‘спокойно
звенит за окном, то погаснув, то вспыхнув снова, железное слово:
‘Рре-эс-пу-у-ублика’.
Резко контрастный поворот повествования в конце стихотворения призван
был передать драматизм и напряженность событий.
Писатель Лев Никулин в своих воспоминаниях о Есенине рассказывает, как
ему посчастливилось однажды слышать поэта, читающего своего ‘Товарища’.
Было это в 1918 году. ‘В то время, — замечает Никулин, — уже немало было
написано стихов о революции, свергнувшей царизм, притом разными поэтами,
но остались в литературе поэтохроника Маяковского ‘Революция’ и ‘Товарищ’
Есенина’.
Стихотворение ‘Товарищ’, написанное Есениным под впечатлением похорон
жертв революции на Марсовом поле в Петрограде, зримо раздвигало
идейно-эстетические рамки его поэзии. ‘Товарищ’ явился важной вехой на
пути Есенина к его будущим произведениям о революции.
Все, что свершилось в России в годы Октября, было необычно, ни с чем не
сравнимо.
‘Сегодня пересматривается миров основа’, — утверждал Владимир
Маяковский. ‘Революционный держите шаг!’ — призывал сынов восставшей
России Александр Блок. Великие перемены в жизни России предчувствовал и
Сергей Есенин, когда писал:
Сойди, явись нам, красный конь!
Впрягись в земли оглобли…
Мы радугу тебе — дугой,
Полярный круг — на сбрую.
О, вывези наш шар земной
На колею иную.
Полный жизненных сил, уверенности в себе, поэт ‘сегодня рукой упругою
готов повернуть весь мир’. Он восторженно провозглашает:
Да здравствует революция
На земле и на небесах!
Все больше Есенина захватывает ‘вихревое’ начало, вселенский,
космический размах событий.
Поэт Петр Орешин, вспоминая о встречах с Есениным в годы революции,
писал: ‘Есенин принял Октябрь с неописуемым восторгом, и принял его,
конечно, только потому, что внутренне был уже подготовлен к нему, что весь
его нечеловеческий темперамент гармонировал с Октябрем…’
Судьба Родины, народа, особенно многомиллионной массы русского
крестьянства в бурную революционную эпоху, — вот что волнует поэта, вот
что главным образом определяет идейно-художественное своеобразие, сильные
и слабые стороны стихов и поэм, написанных им в 1917 — 1918 годах.
На первых порах революционная тема решалась поэтом своеобразно. В его
стихах зачастую трудно было найти отображение реальных революционных
событий. В таких произведениях, как ‘Преображение’, ‘Инония’, ‘Иорданская
голубица’, написанных на ‘второй день’ октябрьской победы, революционное
содержание заключается подчас в старую поэтическую оболочку, здесь живы
еще мифологические образы и отзвуки библейских легенд. Новый мир предстает
либо в виде утопических картин мужицкого ‘рая’ на земле, либо в виде
романтического ‘града Инонии, где живет божество живых’ и господствует
‘революционная’ вера:
Новый на кобыле
Едет к миру Спас.
Наша вера — в силе.
Наша правда — в нас!
В первых послеоктябрьских произведениях поэта в известной мере
отразились настроения и чаяния тех трудовых слоев русской деревни, которые
поначалу (подобно Есенину) восприняли революцию стихийно, как долгожданное
освобождение от помещиков, но еще не осознали ее истинных целей, ее
пролетарского социалистического характера.
Кипящая в народе ненависть к свергнутому революцией самодержавному
строю, справедливая разрушительная ярость по отношению к прошлым порядкам
— все это наполняло поэзию Есенина после Октября гневом и ненавистью к
старому миру. ‘В начале 1918 года, — отмечал Есенин позднее, — я твердо
почувствовал, что связь со старым миром порвана, и… написал поэму
‘Инония’, на которую много было нападок и из-за которой за мной
утвердилась кличка хулигана’.
В ‘Инонии’ поэт не только поднимается до отрицания казенной церкви с ее
ханжеством, фальшивой моралью, лживыми легендами. Он открыто восстает
против самих основ христианской религии:
Время мое приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело
Выплевываю изо рта.
Поэт отбрасывает прочь мотивы смирения и покорности, звучавшие ранее в
некоторых его стихах.
Именно в бунтарской, богоборческой теме, характерной для первых
послеоктябрьских стихов Есенина, прежде всего и проявлялась
революционность поэта.
Высокая патетика, пророческий пафос, метафоричность образов — все это
были новые черты художественного стиля поэта.
Уже в 1917 — 1918 годах религиозные образы и церковная лексика, к
которым поэт еще прибегал, вступают в противоречие с явным тяготением
художника-реалиста к лексике и образам, рожденным Октябрем и передающим
революционный накал тех незабываемых дней:
Небо — как колокол,
Месяц — язык,
Мать моя — родина,
Я — большевик…
Эти стихи, написанные летом 1918 года в Константинове и навеянные
деревенскими впечатлениями, передают настроение крестьян, получивших в
революцию с помощью большевиков долгожданную землю. Спустя некоторое время
Есенин вновь возвращается к этой теме:
Говорят, что я большевик.
Да, я рад зауздать землю…
Эти строки, конечно, не следует понимать буквально (известно, что
Есенин не был в партии). Вместе с тем это не просто фраза. Поэт явно
симпатизирует людям, которым под силу даже ‘зауздать землю’, их
несгибаемой воле в схватке с темными силами старого мира. В этом еще раз
убеждаешься, читая стихотворение ‘Небесный барабанщик’, написанное им в
1918 году. Столкновение двух миров и судьба Родины — вот мысль, волнующая
поэта. Отсюда и жизнеутверждающий романтический пафос, и гиперболические
образы, и ораторски-маршевый ритм стиха.
‘Небесный барабанщик’ в идейно-художественном отношении значительнее
таких произведений Есенина, как ‘Преображение’ и ‘Инония’. В нем открытый
призыв к борьбе с ‘белым стадом горилл’ — интервентов. Схватка с врагом
предстоит не из легких, она потребует напряжения всех сил и даже жертв. И
поэт обращается к восставшим:
Верьте, победа за нами!
Новый берег недалек…
Революция несет свободу всем народам России, с ее победой и ‘калмык и
татарин почуют свой чаемый град’. Впервые Есенин подходит так близко к
мысли о братской солидарности восставших:
Ратью смуглой, ратью дружной
Мы идем сплотить весь мир.
Мы идем, и пылью вьюжной
Тает облако горилл.
В ‘Небесном барабанщике’ почти отсутствуют образы, навеянные старой
христианской поэтикой, это относится и к развернутому образу-метафоре
‘солнца-барабана’, и к образу ‘белого стада горилл’.
Есенин все яснее осознает: о России, преображенной Октябрем, нельзя
петь по-старому. ‘Революция, — замечает он по поводу некоторых стихов
поэта Николая Клюева, — а он ‘избяные песни…’ На-ка-за-ние! Совсем
старик отяжелел’. И тогда же в письме поэту Александру Ширяевцу решительно
советует: ‘…брось ты петь эту стилизационную клюевскую Русь с ее
несуществующим Китежем… Жизнь, настоящая жизнь нашей Руси куда лучше
застывшего рисунка старообрядчества’.
К значительным явлениям гражданской лирики первых лет революции можно
отнести и торжественно-величественную ‘Кантату’, написанную Есениным
совместно с поэтами М. Герасимовым и С. Клычковым. Из трех частей
‘Кантаты’ Есенину принадлежит вторая. В ней поэт обращается к павшим в
октябрьских боях героям революции, чей прах покоится у древних стен
Кремля:
Спите, любимые братья.
Снова родная земля
Неколебимые рати
Движет под стены Кремля.
‘Кантата’ была написана Есениным при участии Михаила Герасимова не
случайно. Стихи рабочего-поэта Есенин выделяет и положительно оценивает в
своей статье (при жизни Есенина не опубликованной) о двух сборниках
пролетарских писателей, изданных в 1918 году. Из статьи видно, как
внимательно всматривался Есенин в процесс формирования новой литературы,
как справедливы были его суждения о положительных сторонах произведений
рабочих-писателей и как верно чувствовал он их серьезные художественные
просчеты.
Но не только гражданской, политической лирики, созданной Есениным в
1917 — 1918 годах, коснулось дыхание революционной грозы, оно сказалось и
на его лирических стихотворениях, полных любви к родине и тончайшего
проникновения в мир русской природы: ‘Разбуди меня завтра рано…’, ‘О
пашни, пашни, пашни…’, ‘О верю, верю, счастье есть!’, ‘Я по первому
снегу бреду…’, ‘Вот оно, глупое счастье…’, ‘О муза, друг мой
гибкий…’, ‘Теперь любовь моя не та…’, ‘Зеленая прическа’, ‘Закружилась
листва золотая…’ Чем больше вслушиваемся и звучание этих стихотворений,
тем отчетливее улавливаем в них новый душевный настрой поэта:
О, верю, верю, счастье есть!
Еще и солнце не погасло.
. . . . . . . . . . . . . . .
Звени, звени, златая Русь,
Волнуйся, неуемный ветер!
Или:
О муза, друг мой гибкий,
. . . . . . . . . . . . . . .
Теперь бы песню ветра
И нежное баю —
За то, что ты окрепла,
За то, что праздник светлый
Влила ты в грудь мою.
Лирическое стихотворение ‘Тучи — как озера…’, написанное Есениным в
1918 году, более отчетливо, чем другие, показывает, что именно ‘вливало
радость’ в грудь поэта:
Тучи — как озера,
Месяц — рыжий гусь.
Пляшет перед взором
Буйственная Русь.
Дрогнул лес зеленый,
Закипел родник.
Здравствуй, обновленный
Отчарь мой, мужик!
Все теперь волнует поэта, все согревает его сердце. Даже зима, которая
в иные времена наполняла его душу холодом:
Я по первому снегу бреду,
В сердце ландыши вспыхнувших сил.
. . . . . . . . . . . . . . .
Хороша ты, о белая гладь!
Греет кровь мою легкий мороз!
Так и хочется к телу прижать
Обнаженные груди берез.
* * *
В первых послеоктябрьских произведениях Есенин во многом стихийно, но
искренне, радостно и горячо приветствовал революцию, давшую крестьянам
землю и свободу. Осмыслить же глубоко, осознать все значение исторических
и социальных перемен в жизни народа, особенно русской деревни, связанных с
борьбой за торжество идей Великого Октября, он смог далеко не сразу.
Интервенция, контрреволюция, блокада, голод, холод обрушились на
молодую республику. Ценой неимоверных усилий прокладывал пролетариат
России иод руководством Коммунистической партии путь в социалистическое
будущее. Революция требовала напряжения всех сил, железной, сознательной
дисциплины, подчинения всей жизни страны единой цели — победить врага.
Чтобы спасти от голода рабочих в городах и дать продовольствие фронту, на
учет были взяты все излишки продуктов у крестьян, установлена
продразверстка и запрещена частная торговля хлебом. Политика военного
коммунизма была временным явлением, вызванным войной и разрухой народного
хозяйства. Она позволила пролетариату России защитить завоевания Октября,
в том числе и полученную крестьянами землю. Введение продразверстки и
обострение в связи с этим настороженного (исторически сложившегося)
отношения деревни к городу, поиски частью трудового крестьянства ‘третьего
пути’ в революции (вспомним махновщину), борьба в сознании
крестьянина-труженика собственнических чувств с новыми взглядами на жизнь,
— все это находит свое преломление в творчестве Есенина.
Поэт односторонне воспринимает период военного коммунизма, ему еще
трудно понять, что противоречия этого времени будут быстро преодолены
самой действительностью. Ему кажется, будто железная революционная
дисциплина несовместима со свободой личности.
Именно в этот период классовых битв, требовавших от художника особенно
четкой и ясной идейной позиции, и проявился наиболее ощутимо ‘крестьянский
уклон’ Есенина. ‘В годы революции, — писал поэт в автобиографии, — был
всецело на стороне Октября, но принимал все по-своему, с крестьянским
уклоном’. Не следует думать, что крестьянский уклон — проявление только
субъективных сторон мировоззрения и творчества поэта. В произведениях
Есенина этот уклон прежде всего отражал те конкретные, реальные,
объективные противоречия, которые были характерны для русского
крестьянства в период революции.
Трудно тогда было многим осмыслить этот исторически неизбежный крутой
поворот в жизни революционной России.
‘Россия во мгле’ — так назвал свою книгу английский писатель-фантаст
Герберт Уэллс, побывавший у нас в 1920 году.
‘Еще один год гражданской войны, — писал он, — и окончательный уход
России из семьи цивилизованных народов станет неизбежным’.
В это грозное время не выдержало, дрогнуло сердце ‘последнего поэта
деревни’:
Россия! Сердцу милый край!
Душа сжимается от боли.
Мучительно встает перед ним вопрос: ‘Куда несет нас рок событий?’
Ответить тогда на него было нелегко. Всюду вокруг были видны следы войны и
разрухи: голодные, опустевшие села, тощие, неухоженные поля, черные
паутины трещин на опаленной засухой, мертвой земле…
Особенно тяжело, временами трагически в 1919 — 1921 годах поэт
переживает революционную ломку старых, патриархальных устоев русской
деревни.
Это свое мироощущение с особой лирической взволнованностью и
откровенностью Есенин выразил в поэме ‘Сорокоуст’ (1920). Романтический
рассказ о том, как паровоз обогнал тонконогого жеребенка, имеет глубокий
внутренний смысл:
Видели ли вы,
Как бежит по степям,
В туманах озерных кроясь,
Железной ноздрей храпя,
На лапах чугунных поезд?
А за ним
По большой траве,
Как на празднике отчаянных гонок,
Тонкие ноги закидывая к голове,
Скачет красногривый жеребенок?
Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?
‘Конь стальной, — замечает по этому поводу поэт, — победил коня живого.
И этот маленький жеребенок был для меня наглядным дорогим вымирающим
образом деревни…’
Поэту кажется, что ‘электрический восход, ремней и труб глухая хватка’
— все это ‘механически мертвое’, что деревне угрожает ‘железный гость’.
‘Наша песня с тобой не сживется…’ — говорит он этому гостю. В
‘Сорокоусте’, так же как и в ‘Кобыльих кораблях’, ‘Песне о хлебе’,
‘Исповеди хулигана’, в стихотворениях ‘Мир таинственный, мир мой
древний…’, ‘Я последний поэт деревни’, явственно звучит и неподдельная
тревога за судьбы ‘полевой России’, которую, как казалось поэту, готов был
прибрать к рукам ‘железный гость’, и боль, с которой Есенин воспринимал
тогда ломку старого крестьянского уклада.
Все глуше слышатся теперь раскаты буслаевской мужицкой удали, мятежного
набата, еще так недавно раздававшиеся в стихах поэта. И рядом с призывными
вихревыми строками:
Шуми, шуми, реви сильней,
Свирепствуй, океан мятежный… —
все чаще появляются теперь строки, полные душевного смятения и тревоги:
Я последний поэт деревни,
Скромен в песнях дощатый мост.
За прощальной стою обедней
Кадящих листвой берез.
. . . . . . . . . . . . . . .
На тропу голубого поля
Скоро выйдет железный гость.
Злак овсяный, зарею пролитый,
Соберет его черная горсть.
. . . . . . . . . . . . . . .
Скоро, скоро часы деревянные
Прохрипят мой двенадцатый час!
Речь здесь идет, конечно, не о физической смерти поэта, а об
исторически неизбежной, как тогда казалось Есенину, гибели стихов
‘последнего поэта деревни’ под беспощадной пятой ‘железного гостя’. И
вместе с тем поэт стремится познать смысл происходящего в жизни:
О, если б прорасти глазами,
Как эти листья, в глубину.
Он сердцем чувствует, что вся его жизнь — в песнях, в стихах, что без
них нет ему места на земле:
Ах, увял головы моей куст,
Засосал меня песенный плен.
Осужден я на каторге чувств
Вертеть жернова поэм.
И опять сердце поэта гложет тревога: сможет ли он петь по-новому? А
если нет? Если ‘новый с поля придет поэт’ и его ‘будут юноши петь’ и
‘старцы слушать’?
И вся эта сложная гамма чувств проникнута любовью к Родине, которая
всегда томила, мучила и жгла чистую душу поэта:
Я люблю родину,
Я очень люблю родину!..
* * *
В годы революции идейное и художественное развитие поэта сдерживалось
чужеродными влияниями на его творчество, особенно начиная с 1919 года,
литературной группы имажинистов.
В ту пору советская литература развивалась и крепла в идейной борьбе с
остатками различных мелкобуржуазных групп, пытавшихся под ‘революционными’
лозунгами о новом искусстве протащить в молодое пролетарское искусство
чуждые буржуазно-эстетские теории и взгляды. Одной из таких литературных
групп и были имажинисты. Организаторы этой группы (В. Шершневич, А.
Мариенгоф) в феврале 1919 года опубликовали свой литературный манифест,
который был подписан и Есениным. В дальнейшем поэт вместе с имажинистами
выступает на литературных вечерах, участвует в их сборниках и журнале
‘Гостиница для путешествующих в прекрасное’.
Большинство имажинистов по своим литературным взглядам были типичными
представителями формалистического искусства. ‘Критикуя’ лозунг футуристов
‘слово — самоцель’, они выдвигали ‘новый’ лозунг ‘образ — самоцель’,
трактуя его совершенно формалистически. ‘Искусство — есть форма.
Содержание — одна из частей формы’, — безапелляционно заявляли они.
Что же связывало реалиста Есенина с имажинистами?
Главным здесь было стремление Есенина попытаться утвердить свою
поэтическую школу. К этому времени Есенин порывает с литературной группой
‘Скифов’ (Иванов-Разумник, Н. Клюев, А. Белый). Отходит он, после
некоторого сближения, и от поэтов Пролеткульта (М. Герасимов и др.), верно
почувствовав, что наполненные ‘зовом гудков’ их космические стихи
воссоздают только фигуру ‘внешнего пролетария’.
В первые годы революции Есенин проявляет особый интерес к познанию
природы художественного образа, отношению поэзии к жизни и другим
эстетическим проблемам. В 1918 году он печатает свою теоретическую работу
‘Ключи Марии’.
Поэт исключительно строго подходит к оценке и своих стихов, и
творчества других писателей. ‘Я очень много болел за эти годы, — отвечает
он в одном из писем той поры, — очень много изучал язык и к ужасу своему
увидел, что… все мы, в том числе и я, не умеем писать стихов’.
Сближаясь с имажинистами, Есенин поначалу считал, что его эстетические
принципы близки к их творческим устремлениям. На самом же деле
формалистическое творчество имажинистов было глубоко чуждо есенинской
поэзии. Не будучи в силах свернуть Есенина с реалистического пути,
имажинисты порой уводили его на свои извилистые литературные проселки. В
‘Стойле Пегаса’, литературном кафе имажинистов, Есенина чаще всего
окружали люди богемно-буржуазного толка. Все это оказывало нездоровое
влияние на поэта, и в конечном итоге — на его творчество.
Трагическая тема человека, чуждого по духу деклассированной богеме и
стремящегося вырваться из ее цепких лап, взволнованно раскрывается
Есениным в ряде стихотворений ‘Москвы кабацкой’:
И уже говорю я не маме,
А в чужой и хохочущий сброд:
‘Ничего! Я споткнулся о камень,
Это к завтрему все заживет!’
Отрицательно сказалось в таких произведениях Есенина, как ‘Исповедь
хулигана’, ‘Кобыльи корабли’, в некоторых стихах цикла ‘Москва кабацкая’
(‘Сыпь, гармоника. Скука, скука…’ и др.) известное увлечение вычурными
образами и нарочито вульгарной лексикой, за которые ратовали имажинисты.
Художественный авторитет Есенина уже в те годы был высок. Имажинисты,
литературная известность которых часто равнялась нулю, всеми силами
старались держаться за Есенина, в то время как он все яснее ощущал
различие между своим творчеством и их отношением к искусству. ‘Собратьям
моим кажется, — говорил Есенин весной 1921 года об имажинистах, — что
искусство существует только как искусство. Вне всяких влияний жизни и ее
уклада… Но да простят мне мои собратья, если я им скажу, что такой
подход к искусству слишком несерьезный… У собратьев моих нет чувства
родины во всем широком смысле этого слова, поэтому у них так и
несогласованно все. Поэтому они так и любят тот диссонанс, который впитали
в себя с удушливыми парами шутовского кривляния ради самого кривляния’.
Позднее, в автобиографии, поэт отмечал, что ‘имажинизм был формальной
школой, которую мы хотели утвердить. Но эта школа не имела под собой почвы
и умерла сама собой, оставив правду за органическим образом’.
Все то, что составляло глубокий идейно-художественный водораздел между
Есениным и имажинистами в пору их ‘союза’, наиболее полно и выразительно
проявилось в его драматической поэме ‘Пугачев’, написанной им в марте —
августе 1921 года. Обращение Есенина к эпохе крестьянской войны под
руководством Емельяна Пугачева было связано прежде всего с настойчивыми
поисками поэтом ответа на главный вопрос, поставленный перед ним
революционной эпохой: куда несет революционный ‘вихрь’ крестьянскую Русь.
Интерес к историко-революционной теме, к героическому прошлому России, к
переломным периодам в народной жизни, к коренным узловым событиям
отечественной истории, когда наиболее полно и ярко раскрывается красота
народной души, был характерен для молодой советской литературы. В эти годы
А. Толстой обращается к эпохе Петра Первого, А. Чапыгин пишет исторические
романы, Василий Каменский — поэму ‘Степан Разин’.
Над ‘Пугачевым’ Есенин работал много и напряженно. Написанию его
предшествовал довольно длительный период собирания и изучения материалов
из истории пугачевского восстания. Побывал Есенин и в оренбургских степях,
в местах пугачевского движения.
Задумав свою пьесу как лирическую драму, Есенин не дает в ней эпических
картин народного восстания. Народность драмы проявляется в художественном
раскрытии автором причин восстания, в показе того, что выступление против
самодержавия всех слоев трудовой России — и крепостных крестьян, и яицких
казаков, которые ‘задаром проливают пот’, и населения царских окраин,
стонущих ‘от российской чиновничьей неволи’, и уральских рабочих — было
исторически неизбежным:
Уже мятеж вздымает паруса.
Нам нужен тот, кто б первый бросил камень.
В самобытной дерзновенной фигуре вождя крестьянской вольницы —
Пугачева, в товарищах его — ‘местью вскормленном бунтовщике’ Хлопуше,
смельчаке Зарубине, мечтающем, что ‘не беда, а нежданная радость упадет на
мужицкую Русь’, раскрыты замечательные черты русского характера: живой ум
и молодецкая удаль, честность и справедливость, ненависть к рабству и
угнетению, верность общему делу и любовь к Родине. Центральный образ
произведения — Пугачев. Это и обусловило своеобразие композиции пьесы.
‘Кроме Пугачева, — замечает сам автор, — никто почти в трагедии не
повторяется: в каждой сцене новые лица. Это придает больше движения и
выдвигает основную роль Пугачева’.
Мы видим Пугачева и в момент, когда только зреет гневный мятеж, и после
первых неудачных выступлений яицких казаков, когда некоторые из них уже
готовы бежать в Турцию, и в дни, когда Пугачев решает объявить себя царем
(‘Больно, больно мне быть Петром, когда кровь и душа Емельянова’), и,
наконец, в тяжелые минуты крушения замыслов Пугачева. В заключительных
сценах, где пьеса достигает наивысшего драматического напряжения и
лирического пафоса, наиболее отчетливо проявилась ограниченность
исторической концепции ‘Пугачева’. Почему рать повстанцев легла неожиданно
под Сарептой, почему ‘все сорок тысяч за Волгой легли, как один’? Почему
больше Пугачеву не ‘вскипеть… ни в какой азиатчине’? Все это остается
без ответа.
В ‘Пугачеве’ нашло свое отражение и тревожное раздумье Есенина о
будущем крестьянской Руси, волновавшее поэта в ту пору. Особенно это
чувствуется в заключительном монологе Пугачева: ‘Где ж ты?. Где ж ты,
былая мощь?..’
В ‘Пугачеве’ сказался Есенин, верно подметил еще в 20-е годы писатель
Д. Фурманов. Заключительный монолог Пугачева, а также монолог Хлопуши
Есенин читал Максиму Горькому при встрече в 1922 году за границей.
‘Взволновал он меня до спазмы в горле, — писал А. М. Горький позднее, —
рыдать хотелось. Помнится, я не мог сказать ему никаких похвал, да он — я
думаю — и не нуждался в них’.
В художественных приемах ‘Пугачева’ ощущается некоторое влияние
имажинизма (обрамление сложными метафорическими узорами речи некоторых
персонажей, вычурность отдельных образов). Вместе с тем ‘Пугачев’ поражает
своей свежестью, новизной образов, вдумчивой работой поэта над словом.
Нельзя не согласиться со справедливым и проницательным суждением о
‘Пугачеве’ писателя Сергея Городецкого, который в 1926 году отмечал, что
‘в этой лирической драме есть блестящие монологи, чисто театральный
лаконизм слова и быстрота действия. При небольшой работе над композицией
драмы Есенин имел все данные разрешить со времени ‘Бориса’ заброшенную и
впоследствии искаженную задачу героической драмы в стихах’.
После ‘Инонии’, ‘Иорданской голубицы’, ‘Небесного барабанщика’
‘Пугачев’ ознаменовал поворот Есенина к реалистическому воплощению темы
народной борьбы.
* * *
В мае 1922 года Есенин отправляется за границу. Посетив многие
европейские страны, он едет в Америку. За рубежом он писал мало. И,
казалось, можно было предположить, что эта поездка только задержала его
творческий рост. Однако сам Есенин неоднократно подчеркивал важность этой
поездки. ‘После заграницы, — отмечал он в автобиографии, — я смотрел на
страну свою и события по-другому’. Эту же мысль он еще более определенно
выразил в интервью корреспонденту одной из белоэмигрантских газет в
Берлине. ‘Только за границей, — говорил Есенин, — я понял совершенно ясно,
как велика заслуга русской революции, спасшей мир от безнадежного
мещанства’.
В Европе поэт увидел, каково положение писателя в буржуазном мире. В
своих заграничных письмах он говорит о пагубном влиянии ‘Господина
доллара’ на европейскую жизнь и искусство. ‘Что сказать мне вам об этом
ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? — пишет
Есенин А. Сахарову. — Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет, здесь жрут
и пьют, и опять фокстрот. Человека я пока еще не встречал и не знаю, где
им пахнет. В страшной моде Господин доллар, а на искусство начихать —
самое высшее мюзик-холл. Я даже книг не захотел издавать здесь, несмотря
на дешевизну бумаги и переводов. Никому здесь это не нужно… Пусть мы
нищие, пусть у нас голод, холод… зато у нас есть душа, которую здесь
сдали за ненадобностью в аренду под смердяковщину». ‘Там, из Москвы, —
замечает он в одном из своих писем, — нам казалось, что Европа — это самый
обширный район распространения наших идей в поэзии, а теперь отсюда я
вижу: боже мой! до чего прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется,
нет еще такой страны и быть не может’.
Видя в европейских странах высокое развитие техники, поэт еще острее
почувствовал неизбежность конца полевой, нищей Руси. Перед отъездом из
Европы в Америку я ‘вспомнил про ‘дым отечества’, про нашу деревню, где
чуть ли не у каждого мужика в избе спит телок на соломе или свинья с
поросятами, вспомнил после германских и бельгийских шоссе наши непролазные
дороги и стал ругать всех цепляющихся за ‘Русь’, как за грязь и вшивость.
С этого момента я разлюбил нищую Россию… С того дня я еще больше
влюбился в коммунистическое строительство. Пусть я не близок коммунистам,
как романтик в моих поэмах, — я близок им умом и надеюсь, что буду, быть
может, близок и в своем творчестве’.
Эти новые взгляды ярко проявились позднее (в 1924 — 1925 годах) в его
произведениях:
Мне теперь по душе иное…
И в чахоточном свете луны
Через каменное и стальное
Вижу мощь я родной стороны…
Своему очерку об Америке Есенин дал выразительное название ‘Железный
Миргород’. Поэта поразил резкий контраст между индустриальной мощью,
зрелостью технической мысли, размахом строительства в стране и бедностью
внутренней культуры Америки, инертностью мысли среднего американца, его
мещанским представлением о счастье в духе героев гоголевского Миргорода.
‘Сила железобетона, громада зданий, — замечает Есенин, — стеснили мозг
американца и сузили его зрение. Нравы американцев напоминают незабвенной
гоголевской памяти нравы Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича.
Как у последних не было города лучше Полтавы, так и у первых нет лучше
и культурней страны, чем Америка’.
Характеризуя круг жизненных и культурных интересов американцев, Есенин
отмечает, что ‘владычество доллара съело в них все стремления к каким-либо
сложным вопросам. Американец всецело погружается в ‘Business'[*] и
остального знать не желает’.
[* Бизнес.]
* * *
Все, кому доводилось встречаться с Есениным после его возвращения,
отмечали, как пристально всматривается он в преобразования, происшедшие в
стране за время его отсутствия. Из Америки, замечает Маяковский, Есенин
вернулся ‘с ясной тягой к новому’. Утратили во многом для поэта интерес и
его прежние литературные связи.
В 1924 году Есенин едет на Кавказ, куда, как он писал,
Бежал, навек простясь с богемой,
Зане созрел во мне поэт
С большой эпическою темой.
Поэт теперь ‘полон дум об индустрийной мощи’. Неизмеримо расширяется ею
мировоззренческий горизонт:
Я вижу все
И ясно понимаю,
Что эра новая —
Не фунт изюму вам,
Что имя Ленина
Шумит, как ветр, по краю,
Давая мыслям ход,
Как мельничным крылам.
Есенин почувствовал себя ‘просветленным’. Он весь в творческих
исканиях, в напряженном поэтическом труде. С радостью говорит об этом
почти в каждом письме с Кавказа:
‘Работается и пишется мне дьявольски хорошо. До весны я могу и не
приехать… На столе у меня лежит черновик новой хорошей поэмы ‘Цветы’.
Это, пожалуй, лучше всего, что я написал’.
‘Я скоро завалю Вас материалом. Так много и легко пишется в жизни очень
редко. Это просто потому, что я один и сосредоточен в себе. Говорят, я
очень похорошел. Вероятно, оттого, что я что-то увидел и успокоился’, —
читаем в одном из его писем.
‘Зрело знающий работу’ поэт написал в 1924 — 1925 годах большинство
широко известных ‘маленьких поэм’: ‘Русь советская’, ‘Русь уходящая’,
‘Возвращение на родину’, цикл стихов ‘Персидские мотивы’ и более
шестидесяти лирических стихотворений: ‘Отговорила роща золотая…’, ‘Сукин
сын’, ‘Письмо к матери’, ‘Собаке Качалова’, ‘Я иду долиной…’, ‘Спит
ковыль. Равнина дорогая…’, ‘Ты запой мне ту песню, что прежде…’,
‘Мелколесье. Степь и дали…’., ‘Цветы мне говорят — прощай…’.
Глубоко лиричны передающие эпический размах событий революционной эпохи
поэмы ‘Анна Снегина’, ‘Песнь о великом походе’, ‘Ленин’ (отрывок из поэмы
‘Гуляй-Поле’), ‘Баллада о двадцати шести’, ‘Поэма 36’. Они выводили поэзию
Есенина на главную дорогу развития молодой советской литературы.
Первая из историко-революционных поэм этого периода, ‘Песнь о великом
походе’, написана Есениным летом 1924 года. Эпоха Петра и эпоха Октября —
к ним приковано внимание поэта в двух ‘сказах’, двух частях поэмы.
‘Мы (то есть народ. — Ю. П.) всему цари’ — эта ведущая идея первого
‘сказа’ получает художественное воплощение в образе ‘рабочего люда’,
построившего средь туманов и болот город. Те, кто строил его, погибли, ‘на
их костях лег тугой гранит’. Но всесильного царя Петра страшит народное
возмездие. По ночам ему слышится гневный голос погибших:
И все двести лет
Шел подземный гуд:
‘Мы придем, придем!
Мы возьмем свой труд…’
Питерские рабочие, чьи деды и прадеды гордо заявляли: ‘Мы всему цари’,
поднявшиеся на защиту города революции, — главные герои второго вольного
‘сказа’.
Поэт слагает песнь в честь бойцов ‘красного стана’,
Пусть вас золотом
Свет зари кропит.
В куртке кожаной
Коммунар не спит.
Сатирически рисует Есенин ‘белый стан’, передавая обреченность,
моральное падение его защитников. Вместе с тем, изображая врага, он не
преуменьшает смертельной опасности интервенции. Отсюда острота,
напряженность драматического конфликта, сила художественной правды поэмы.
Если в ‘Песне о великом походе’ большое внимание уделено рассказу о тех
исторических предпосылках, которые привели к крушению самодержавия, то в
‘Анне Снегиной’ главная тема — Октябрь в деревне. Поэма полна
драматических коллизий, связанных с судьбой народа, и прежде всего —
крестьянских масс в революции. Кульминационная сцена ‘Анны Снегиной’ —
тревожный, взволнованный разговор радовских мужиков с поэтом о земле:
Кричат нам,
Что землю не троньте,
Еще не настал, мол, миг.
За что же тогда на фронте
Мы губим себя и других?
Настойчиво их желание узнать от поэта правду о Ленине, который, как они
слышали, борется за то, чтобы отдать крестьянам ‘без выкупа пашни господ’:
‘Скажи,
Кто такое Ленин?’
Я тихо ответил:
‘Он — вы’.
Эти афористические строки о Ленине — народном вожде знаменательны.
Здесь поэт поднимается до подлинного историзма в показе революционных
событий. С этими событиями тесным образом связана судьба главных героев
поэмы: помещицы Анны Снегиной, весь хутор которой во время революции
крестьяне ‘забрали в волость с хозяйкой и со скотом’, крестьянина-бедняка
Оглоблина Прона, борющегося за власть Советов и мечтающего побыстрее
‘открыть коммуну в своем селе’, старика мельника и его жены — доброй,
ворчливой хлопотуньи, рассказчика-поэта, земляка Прона, вовлеченного
революционной бурей в ‘мужицкие дела’. Отношение Есенина к своим героям
проникнуто лирической задушевностью, озабоченностью их судьбами:
Я думаю:
Как прекрасна
Земля
И на ней человек.
И сколько с войной несчастных
Уродов теперь и калек!
И сколько зарыто в ямах!
И сколько зароют еще!
И чувствую в скулах упрямых
Жестокую судоргу щек.
В отличие от первых произведений, воспевающих преображенную
крестьянскую Русь как единое целое, в ‘Анне Снегиной’ поэт показал разных
‘мужиков’: крестьяне-труженики, особенно деревенская беднота, горячо
приветствуют Советскую власть и идут за Лениным, есть среди крестьян и
такие, которых, по глубокому убеждению Прона, ‘надо еще варить’, есть
закоренелые собственники, вроде ‘отвратительного малого’ — возницы, есть
крикуны и бездельники, как Лабутя, ищущие в революции ‘легкой жизни’.
По-разному воспринимают ломку старых устоев и другие герои поэмы. Анна
Снегина, когда-то мечтавшая вместе с юным поэтом о славе, выбита
революцией из привычного уклада помещичьей жизни. На что-то надеясь, она
отправилась искать счастья на чужбину, но надежды растаяли, и осталась
только мечта об утраченной Родине:
Я часто хожу на пристань
И, то ли на радость, то ль в страх,
Гляжу средь судов все пристальней
На красный советский флаг.
Теперь там достигли силы.
Дорога моя ясна…
Но вы мне по-прежнему милы,
Как родина и как весна…
Об ‘Анне Снегиной’ было принято говорить только как о лирической поэме,
хотя очевидно, что источник ее художественной силы не только в глубокой
лиричности, но и в масштабности изображаемых событий.
Лирический герой поэмы объединяет ее эпическое и лирическое течение в
единое художественное целое. Взволнованный рассказ-воспоминание о
юношеских встречах ‘с девушкой в белой накидке’, о неожиданном свидании с
Анной в ‘радовских предместьях’ в дни революции, о ее письме ‘с лондонской
печатью’, полном тоски по Родине, во многом определяет лиричность поэмы,
усиливает ее драматизм.
От романтически-условных картин восставшей России в ‘Инонии’ Есенин
пришел в ‘Анне Снегиной’ к реалистическому изображению сложного пути
русского крестьянства в революции, создал яркие драматические характеры.
В последние годы жизни Есенин задумывает большую поэму о революции.
Судя по сохранившимся в его архиве черновым вариантам и отдельным
наброскам, замысел этой поэмы претерпел важные изменения. От
первоначального намерения сосредоточить внимание на эпизодах гражданской
войны, связанных с махновщиной, Есенин в дальнейшем отходит. Свой взор
поэт обращает к тому, кто ‘мощным словом повел нас всех к истокам новым’.
Смерть Есенина прервала его работу над поэмой ‘Гуляй-Поле’. Но еще в 1924
году он печатает большой отрывок, посвященный Ленину. ‘Есенин, —
рассказывает жена поэта С. А. Толстая-Есенина, — относился к Владимиру
Ильичу с глубоким интересом и волнением. Часто и подробно расспрашивал о
нем всех лиц, его знавших, и в отзывах его было не только восхищение, но и
большая нежность. Смерть Ленина произвела на поэта огромное впечатление.
Он несколько часов провел в Колонном зале у гроба вождя’. Поэт был
свидетелем безмерного человеческого горя, народной скорби и единения. О
пережитом в эти дни он написал позднее в поэме.
Созданный Есениным образ Ленина глубоко лиричен. Поэт с трепетным
волнением говорит о ленинской человечности и простоте. Ленин ‘скромней из
самых скромных’, и в то же время он человек богатырской внутренней
энергии, ‘мятежник’, встревоживший весь мир. Веками стонал народ, ждал,
надеялся, что придет когда-нибудь человек, который поднимет знамя свободы.
И он пришел:
Он мощным словом
Повел нас всех к истокам новым.
Он нам сказал: ‘Чтоб кончить муки,
Берите все в рабочьи руки.
Для вас спасенья больше нет —
Как ваша власть и ваш Совет’.
Какой же силой повернул Ленин шар земной? Показ событии революции в
поэме подводит читателя к мысли, что сила эта в глубокой народности
ленинской политики.
Чувствуя всем сердцем правду Ленина, идя порой стихийно за этой
правдой, поэт не может еще художественно раскрыть до конца всю
преобразующую силу бессмертных ленинских идей. Но он видит, что начатое
Лениным великое дело обновления России после его смерти уверенно
продолжает созданная им партия:
Его уж нет, а те, кто вживе,
А те, кого оставил он,
Страну в бушующем разливе
Должны заковывать в бетон.
Для них не скажешь:
‘Ленин умер!’
Их смерть к тоске не привела.
. . . . . . . . . . . . . . .
Еще суровей и угрюмей
Они творят его дела…
Так возникает в поэме тема ленинского бессмертия.
Есенин мечтал написать большую поэму о Ленине. Он говорил своему другу
— редактору газеты ‘Бакинский рабочий’ П. И. Чагину: ‘Я в долгу перед
образом Ленина, ведь то, что я писал о Ленине, — и ‘Капитан земли’ и ‘Еще
закон не отвердел, страна шумит, как непогода’, — это слабая дань памяти
человека, который не то что, как Петр I, Россию вздернул на дыбы, а
вздыбил всю нашу планету’.
Поняв умом правду Ленина, поэт вновь и вновь пристально вглядывается в
кипение жизни, стремясь, по его словам, ‘постигнуть в каждом миге Коммуной
вздыбленную Русь’.
* * *
В стихах, написанных Есениным в 1924 — 1925 годах, особенно на Кавказе,
новое берет решительный перевес над старым. Поэт чувствует теперь себя
‘самым яростным попутчиком’ новой жизни:
Хочу я быть певцом
И гражданином,
Чтоб каждому,
Как гордость и пример,
Был настоящим,
А не сводным сыном —
В великих штатах СССР.
Многие стихотворения Есенина этой поры: ‘Мой путь’, ‘Письмо матери’,
‘Письмо к женщине’, ‘Письмо к сестре’, ‘Письмо деду’, ‘Собаке Качалова’,
где он как бы оглядывается на свой путь, во многом автобиографичны — это
честная и мужественная исповедь поэта. По-настоящему художественны в них
образы, без которых трудно представить себе творчество Есенина. П прежде
всего высоко поэтичен образ матери, к которому поэт неоднократно
обращается в своих стихах.
Каждая встреча с матерью после долгой тревожной разлуки, когда,
успокоившись душой, сын делился с ней своими самыми сокровенными думами,
радостями и неудачами, выливалась в сердечные, задушевные строки.
В самые трудные минуты жизни поэт обращается к матери — верному другу:
Ты одна мне помощь и отрада,
Ты одна мне несказанный свет.
В 1924 — 1925 годах на Кавказе Есенин написал цикл лирических
стихотворений ‘Персидские мотивы’. Обычные жизненные факты становятся в
‘Персидских мотивах’ источником удивительных по своей художественной
выразительности стихов. Сколько сердечной, кристальной чистоты в отношении
поэта к ‘милой Шаганэ’:
Шаганэ ты моя, Шаганэ!
Там, на севере, девушка тоже,
На тебя она страшно похожа,
Может, думает обо мне…
Шаганэ ты моя, Шаганэ.
Пленительна красота восточной природы, ласков южный ветер, легко сердцу
с любимой. Но думы о Родине и здесь не покидают поэта, неудержимо влечет к
себе земля дедов и отцов:
Как бы ни был красив Шираз,
Он не лучше рязанских раздолий.
Гуманность, чувство дружбы, искренность и романтичность, сочетание
восточного колорита с поэзией русских раздолий, завершенность формы — все
это в ‘Персидских мотивах’ показывает, как светла и чиста была песнь
любви, которую пело сердце поэта.
Летом 1925 года Есенин вернулся в Москву. С тяжелым предчувствием
оставлял он своих новых друзей — бакинских журналистов, среди которых он
так хорошо себя чувствовал:
Прощай, Баку! Тебя я не увижу.
Теперь в душе печаль, теперь в душе испуг.
И сердце под рукой теперь больней и ближе,
И чувствую сильней простое слово: друг.
Приехав в Москву, Есенин хочет ‘не дружить’ с богемой. Об этом
намерении он говорил еще в одном из кавказских писем: ‘Назло всем не буду
пить, как раньше. Буду молчалив и корректен. Вообще хочу привести всех в
недоумение. Уж очень мне не нравится, как все обо мне думают… Весной,
когда приеду, я уже не буду никого подпускать к себе близко… Все это
было прощание с молодостью. Теперь будет не так’. В стихотворении ‘Мой
путь’ поэт говорит:
Ну что же?
Молодость прошла!
Пора приняться мне
За дело,
Чтоб озорливая душа
Уже по-зрелому запела.
И пусть иная жизнь села
Меня наполнит
Новой силой…
Но эта позиция не устраивала его ‘друзей’. За спиной у Есенина и при
нем они говорили, что он ‘настоящий’ поэт не в ‘Руси советской’, а в
‘Москве кабацкой’. Раздавались голоса, что многие из кавказских стихов
Есенина посредственны и что о Марксе и Ленине ему, пожалуй, писать рано.
Есенину, отдававшему все, а вернее, жертвовавшему всем ради творчества,
у которого, как однажды заметил Д. Фурманов, ‘вся жизнь — в стихах’, эти
нападки ранили сердце, сбивали его с пути.
И все же груз прошлых ошибок, чуждые идейные влияния, раздумья о днях,
растраченных напрасно, неустроенность личной жизни, мелкобуржуазная
имажинистская среда тяжелым бременем ложились на душу поэта. Есенину было
иногда очень трудно шагать в ногу с народом, с новой жизнью. Он с болью
писал, что остался в прошлом одной ногой и, стремясь догнать стальную
рать, скользил и падал другой.
Много сил приходилось ему тратить, чтобы избежать падения с кручи и до
конца своих дней сохранить сыновнюю любовь к Родине. Как остро поэт
чувствовал эти ‘черные’ силы, все настойчивее и ближе подступавшие к нему!
Особенно это ощущается в поэме ‘Черный человек’. Работать над поэмой он
начал в 1924 году и написал несколько вариантов. Последний из них помечен
14 ноября 1925 года. Образ ‘прескверного гостя’ — ‘черного человека’, как
это еще в 1926 году верно подметил в своих воспоминаниях о Есенине
литературовед И. Н. Розанов, конечно, сродни тому, который зловеще гнался
за Моцартом у Пушкина:
Мне день и ночь покоя не дает
Мой черный человек. За мною всюду,
Как тень, он гонится.
(‘Моцарт и Сальери’)
В ‘Черном человеке’ ненависть, презрение, гнев неотделимы от боли,
мучительных раздумий, тоски и страха, который нагоняет по ночам на поэта
‘прескверный гость’.
С трагической искренностью поведал Есенин в своей поэтической исповеди
о том ‘черном’, что омрачало его чистую душу, что все больше терзало его
‘непродажное’ сердце. Но это только одна грань, одна сторона поэмы.
Есенин был подлинным гуманистом, он стремился воспевать то, что было в
жизни ‘крепче и живей’, его стихи полны любви к людям и вместе с тем
проникнуты тревожным беспокойством об их настоящем и будущем.
‘Прескверный гость’ — ‘черный человек’ у Есенина — это не только его
личный враг. Нет, он враг всего прекрасного, враг Человека. В поэме он
олицетворяет черные силы, доставшиеся новому миру в наследство от старого,
в котором господствует ‘философия’ — ‘человек от природы подл’. И не
случайно замысел ‘Черного человека’ возник у Есенина в пору его пребывания
за границей. Там особенно явственно встал перед ним этот страшный образ. В
символической сцене, завершающей словесную дуэль поэта с ‘черным
человеком’, летящая трость, брошенная поэтом прямо в его морду, разбивает
лишь зеркало.
Но поэмой о ‘прескверном госте’ Есенин так яростно ‘ударил’ ‘черного
человека’, так бесстрашно обнажил его ‘черную душу’, что необходимость
суровой, беспощадной борьбы с ним стала еще более очевидной.
В ноябре 1925 года Есенин лег в московскую больницу лечиться. Он
надеялся, что уйдет от окружения, которое все больше угнетало и тяготило
его. То же стремление переменить обстановку, избавиться от московских
‘друзей’ приводит его в конце декабря 1925 года в Ленинград. Здесь он
предполагал пробыть до лета, чтобы затем поехать в Италию к М. Горькому.
Но намерения эти остались не осуществленными. В ночь на 28 декабря в
ленинградской гостинице ‘Англетер’ Есенин покончил жизнь самоубийством. За
день до своего трагического конца Есенин написал стихи ‘До свиданья, друг
мой, до свиданья…’ и дал их знакомому ленинградскому поэту, который
зашел в номер. Поэт хотел их здесь же прочитать, но Есенин остановил:
‘Нет, ты подожди! Останешься один — прочитаешь. Не к спеху ведь’.
Ленинградец вспомнил о них только тогда, когда поэта не стало.
Стихи были опубликованы. ‘Друзья’ поэта и некоторые критики пытались
представить их как поэтическое завещание Есенина и даже как выражение
‘духа’ времени. Ухватились за эти строки и те, кто в годы нэпа испытал на
себе влияние мелкобуржуазной стихии. ‘Сразу стало ясно, — писал в связи с
этим Маяковский, — сколько колеблющихся этот сильный стих, именно стих
подведет под петлю и револьвер… С этим стихом можно и нужно бороться
стихом и только стихом’. И Маяковский пишет стихотворение ‘Сергею
Есенину’, в котором стремится вырвать Есенина у тех, кто пытался
использовать его смерть в своих целях. Эти ‘почитатели’ Есенина после его
смерти стремились доказать неизбежность трагического конца, убедить, что
причина смерти в том, что он растратил свои поэтические силы, что его
лирический талант вступил в конфликт с эпохой. Между тем нельзя
рассматривать жизнь и оценивать творчество поэта, исходя только из
трагического конца.
Поэзия Есенина в высшей степени драматична и правдива, она полна острых
социальных конфликтов и поистине трагедийных коллизий, порой, казалось бы,
неодолимых противоречий. ‘Сорокоуст’ и ‘Анна Снегина’, ‘Пугачев’ и ‘Песнь
о великом походе’, ‘Русь уходящая’ и ‘Капитан земли’, ‘Исповедь хулигана’
и ‘Стансы’, ‘Москва кабацкая’ и ‘Персидские мотивы’ — поначалу трудно даже
представить, что все эти поэмы и стихи написал один человек и за такое
короткое время.
И тем досаднее и огорчительнее, что в прошлом противоречия во взглядах
и творчестве поэта чаще всего объяснялись лишь индивидуальными чертами
характера Есенина, ‘раздвоенностью’ его личности, субъективными мотивами.
Особенно подчеркивалась мысль о ‘раздвоенности’ лирического героя
поэзии Есенина, об идиллической влюбленности поэта в русскую
патриархальную старину и ‘отстраненности’ от революционной
действительности, когда речь заходила о таких стихах и поэмах, как
‘Сорокоуст’, ‘Черный человек’, ‘Исповедь хулигана’, ‘Москва кабацкая’, ‘Я
последний поэт деревни…’ При этом долгое время упускалась из виду
другая, объективная сторона жизни и творчества поэта. Драматизм поэзии
Есенина порожден прежде всего теми историческими условиями, в которых поэт
жил и создавал свои произведения. Противоречия во взглядах и творчестве
Есенина являлись глубоким и серьезным отражением явлений самой жизни. Не
надо сглаживать противоречия Есенина, не надо выпрямлять его жизненный
путь. Этого нельзя делать даже при самых благих намерениях. Отнять у
Есенина его противоречия, драматизм, умолчать об одних произведениях, а
другие, наоборот, выпятить — это значит обокрасть и поэта, и самих себя.
Необходимо ясно представлять объективный характер противоречий поэзии
Есенина и не упускать из виду главную тенденцию, главную линию развития
его творчества, которая приводит поэта от ‘Инонии’ и ‘Сорокоуста’ к ‘Анне
Снегиной’, ‘Руси советской’, ‘Песне о великом походе’ и которая утверждает
имя Есенина в ряду выдающихся советских поэтов-классиков.
Важную роль в этом решительном повороте к ‘Руси советской’ сыграла
поездка Есенина в Европу и Америку.
Но, конечно, решающим фактором ‘перелома’ в настроениях Есенина были те
огромные революционные изменения и социальные сдвиги, которые происходили
на родине поэта. Русь советская залечивала раны войны и разрухи. Многие из
противоречий, которые еще недавно казались неразрешимыми, отошли в
прошлое.
Поэт радуется добрым переменам, происходившим в жизни русского
крестьянства. ‘Знаешь, — рассказывал Есенин Юрию Либединскому, — я сейчас
из деревни… А все Ленин! Знал, какое слово надо сказать деревне, чтобы
она сдвинулась. Что за сила в нем, а?’
Есенин все больше пытается осмыслить все, что происходит в эти годы в
России, во всем мире. И как следствие этого — расширяются горизонты,
масштабы его поэзии.
В последний период творчества Есенина сама жизнь, советская
действительность отвечала на вопрос, мучительно волновавший поэта: ‘Куда
несет нас рок событий?’ С годами все зримее, понятнее представляются
Есенину события октябрьской эпохи:
Теперь года прошли.
Я в возрасте ином.
И чувствую и мыслю по-иному.
И говорю за праздничным вином:
Хвала и слава рулевому!
Тема деревни, судьбы русского крестьянина в революции, которая
временами, как в ‘Сорокоусте’, принимала в его стихах трагическую окраску,
теперь получает исторически верную идейно-художественную трактовку,
исчезают и мотивы противопоставления города деревне.
Именно в последние годы талант Есенина стал выражаться особенно полно и
многогранно. И поэт это чувствовал. В автобиографии, написанной им в июле
1924 года, он отмечал: ‘Здесь не все сказано. Но я думаю, мне пока еще
рано подводить какие-либо итоги себе. Жизнь моя и мое творчество еще
впереди’. Сознание, что жизнь впереди, не покидало поэта и позднее.
Даже в стихах конца 1925 года сквозь образ метели, как подснежник
ранней весной, пробивает себе дорогу светлая радость бытия:
Пусть сердцу вечно снится май
И та, что навсегда люблю я.
Глубоко прав писатель Леонид Леонов, который в январе 1926 года писал:
‘Могучей творческой зарядкой был отмечен звонкий есенинский талант.
Глубоко верю, что многое еще мог бы сделать Сергей Есенин. Еще не иссякли
творческие его соки, еще немного оставалось ждать, и снова брызнули б они
из есенинских тайников, как по весне проступает светлый и сладкий сок на
березовом надрезе’.
И кто знает, окажись в трагические для поэта дни рядом с ним настоящие,
верные друзья, не почувствовал ли бы он опять, после метели на сердце,
весну в груди. ‘Не будем винить только его, — писал после смерти Есенина
А. В. Луначарский. — Все мы. — его современники — виноваты более или
менее. Это был драгоценный человек. Надо было крепче биться за него. Надо
было более по-братски помочь ему’.
Сколько радости приносил поэт людям, открывая перед ними светлые дали,
новые горизонты прекрасного в жизни! Сколько людей согревало свои сердца у
чудесного костра поэзии Есенина, сколько наслаждалось задушевными звуками
его лиры. И как часто они были, к сожалению, невнимательны к Есенину —
Человеку, как часто он был одинок и беззащитен. ‘Я видела, как ему трудно,
плохо, как он одинок, — вспоминает актриса Камерного театра Августа
Миклашевская. — Понимала, что виноваты и я и многие ценившие и любившие
его. Никто из нас не помог ему по-настоящему. Он тянулся, шел к нам. С ним
было трудно, и мы отходили в сторону, оставляя его одного’.
‘Не удержался. Видать, разбился о камень черствых людских сердец’, —
сказал Сергей Миронович Киров, узнав о смерти поэта.
* * *
Уйдя из жизни в тридцать лет, Есенин оставил нам чудесное поэтическое
наследство. Его талант раскрылся особенно ярко и самобытно в лирике.
Лирическая поэзия Есенина удивительно богата и многогранна по своему
душевному выражению, искренности чувств и драматизму, по своей сердечной
взволнованности и человечности, лаконичности и живописности образов.
На лирике Есенина лежит печать времени. Она проникнута и тревожной
озабоченностью поэта-современника о судьбах страны в бурное революционное
время, и предчувствием неизбежности конца патриархальной Руси, и
постепенным осознанием важности ‘индустрийной мощи’ для будущего его
Родины, и пафосом любви ‘ко всему живому на земле’.
Лирический герой поэта — современник эпохи грандиозной ломки
человеческих отношений, мир его дум, чувств, страстей сложен и
противоречив, характер драматичен.
Есенин обладал неповторимым даром глубокого поэтического самораскрытия:
Несказанное, синее, нежное…
Тих мой край после бурь, после гроз,
И душа моя — поле безбрежное —
Дышит запахом меда и роз.
. . . . . . . . . . . . . . .
Синий май. Заревая теплынь.
Не прозвякнет кольцо у калитки.
Липким запахом веет полынь.
Спит черемуха в белой накидке.
. . . . . . . . . . . . . . .
Мелколесье. Степь и дали,
Свет луны во все концы.
Вот опять вдруг зарыдали
Разливные бубенцы.
В стихах Есенина нас покоряет и захватывает в ‘песенный плен’
удивительная гармония чувства и слова, мысли и образа, единство внешнего
рисунка стиха с внутренней эмоциональностью, душевностью. ‘В стихах моих,
— писал поэт в 1924 году, — читатель должен главным образом обращать
внимание на лирическое чувствование и ту образность, которая указала пути
многим и многим молодым поэтам и беллетристам. Не я выдумал этот образ, он
был и есть основа русского духа и глаза, но я первый развил его и положил
основным камнем в своих стихах.
Он живет во мне органически так же, как мои страсти и чувства. Это моя
особенность, и этому у меня можно учиться так же, как я могу учиться
чему-нибудь другому у других’.
‘Лирическим чувствованием’ проникнуто все творчество поэта: его
раздумья о судьбах Родины, стихи о любимой, волнующие рассказы о
четвероногих друзьях. Теплом и светом согреты и есенинские картины русской
природы. Есенин был блестящим мастером пейзажной лирики, подлинно
вдохновенным певцом родной земли.
Подобно шишкинскому лесу или левитановской осени, нам бесконечно дороги
и близки и ‘зеленокосая’ есенинская березка — самый любимый образ поэта, и
его старый клен ‘на одной ноге’, стерегущий ‘голубую Русь’, и цветы, низко
склонившие в весенний вечер к поэту свои головки.
Все богатство словесной живописи у Есенина подчинено единственной цели
— дать читателю почувствовать красоту и животворящую силу природы:
Сыплет черемуха снегом,
Зелень в цвету и росе.
В поле, склоняясь к побегам,
Ходят грачи в полосе.
Никнут шелковые травы,
Пахнет смолистой сосной.
Ой вы, луга и дубравы, —
Я одурманен весной.
В стихах Есенина природа живет богатой поэтической жизнью. Она вся в
вечном движении, в бесконечном развитии и изменении. Подобно человеку, она
рождается, растет и умирает, поет и шепчет, грустит и радуется. В
изображении природы Есенин использует богатый опыт народной поэзии.
Он часто прибегает к приему олицетворения. Черемуха у него ‘спит в
белой накидке’, вербы плачут, тополи шепчут, ‘туча кружево в роще
связала’, ‘пригорюнились девушки-ели’, ‘улыбнулась солнцу сонная земля’,
‘словно белою косынкой подвязалася сосна’, ‘заря окликает другую’, ‘плачет
метель, как цыганская скрипка’, ‘и березы в белом плачут по лесам’,
‘клененочек маленький матке зеленое вымя сосет’, ‘тихо — в чаще можжевеля
по обрыву, осень — рыжая кобыла — чешет гриву’.
Природа у Есенина многоцветна, многокрасочна. Она играет и переливается
всеми цветами радуги. Красочными эпитетами поэт пользуется мастерски и
смело:
Синий туман. Снеговое раздолье,
Тонкий лимонный лунный свет…
. . . . . . . . . . . . . . .
Золотою лягушкой луна
Распласталась на тихой воде!
. . . . . . . . . . . . . . .
Я в твоих глазах увидел море,
Полыхающее голубым огнем.
. . . . . . . . . . . . . . .
О всех ушедших грезит конопляник
С широким месяцем над голубым прудом.
…………..
Гаснут красные крылья заката,
Тихо дремлют в тумане плетни.
Цветовая гамма способствует передаче тончайших настроений, придает
романтическую одухотворенность, свежесть образам Есенина.
Любимые цвета поэта — синий и голубой. Эти цветовые тона усиливают
ощущение необъятности просторов России (‘только синь сосет глаза’, ‘солнца
струганные дранки загораживают синь’ и т. п.), создают атмосферу светлой
радости бытия (‘вечером лунным, вечером синим’, ‘предрассветное, синее,
раннее’, ‘в летний вечер голубой’), выражают чувство нежности, любви
(‘голубая кофта, синие глаза’, ‘парень синеглазый’, ‘заметался пожар
голубой’ и т. п.).
Эпитеты, сравнения, метафоры в лирике Есенина существуют не сами по
себе, ради красоты формы, а для того, чтобы полнее и глубже выразить себя.
‘Искусство для меня, — отмечал Есенин в 1924 году, — не затейливость
узоров, а самое необходимое слово того языка, которым я хочу себя
выразить’. Реальность, конкретность, осязаемость характерны для образного
строя поэта. Стремление к овеществлению образа — один из важных моментов
своеобразия его стиля. Вспомним, к примеру, есенинский месяц. Он резвится
в поле: ‘ягненочек кудрявый — месяц гуляет в голубой траве’, радуется
скорому приходу зимы: ‘рыжий месяц жеребенком запрягался в наши сани’,
купается в реке: ‘а месяц будет плыть и плыть, роняя весла по озерам’, как
птица, кружит в небе: ‘посмотри: во мгле сырой месяц, словно желтый
ворон… вьется над землей’.
Есть что-то родственное, близкое в есенинской природе тому, что так
волнует нас в картинах природы у Тургенева, Л. Толстого, Шолохова. У
Есенина природа неотделима от человека, от его настроения, от его мыслей и
чувств:
Отговорила роща золотая
Березовым, веселым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.
. . . . . . . . . . . . . . .
Стою один среди равнины голой,
А журавлей относит ветер в даль,
Я полон дум о юности веселой,
Но ничего в прошедшем мне не жаль.
Не жаль мне лет, растраченных напрасно,
Не жаль души сиреневую цветь.
В саду горит костер рябины красной,
Но никого не может он согреть.
Не обгорят рябиновые кисти,
От желтизны не пропадет трава.
Как дерево роняет тихо листья,
Так я роняю грустные слова.
И если время, ветром разметая,
Сгребет их все в один ненужный ком…
Скажите так… что роща золотая
Отговорила милым языком.
Белинский однажды заметил, что сила гениального таланта основана на
живом, неразрывном единстве человека и поэта. Именно это слияние человека
и поэта в лирике Есенина заставляет учащенно биться наши сердца, страдать
и радоваться, любить и ревновать, плакать и смеяться вместе с поэтом.
Все полнее в наши дни вырисовывается образ Есенина — поэта и человека,
личности яркой, неповторимой.
‘Это был крупный, красивый человек. Его внешность, его стихи еще тогда,
при жизни, казались мне явлением под стать Шаляпину’, — вспоминал народный
художник, скульптор С. Т. Коненков.
Есенин не переносил фальши, лицемерия, позы, он ‘всегда оставался самим
собой’. Правдивость была главной чертой его таланта. Он имел право сказать
о себе, своих стихах: ‘Я сердцем никогда не лгу’.
Есенин любил людей, тянулся к ним всем сердцем, и люди тянулись к нему.
‘В нем было то, — отмечает Петр Орешин, — что дается человеку от рождения:
способность говорить без слов’.
Есенин жил, ‘волнуясь сердцем и стихом’.
Как-то один из знакомых поэта заметил:
— Вечно ты шатаешься, Сергей. Когда же ты пишешь?
— Всегда, — последовал ответ.
Есенин говорил одному из поэтов: ‘Если я за целый день не напишу
четырех строк хороших стихов, я не могу спать’. А другому по-товарищески
советовал: ‘И еще запомни: работай, как сукин сын! До последнего издыхания
работай! Добра желаю!’
Живя открытым сердцем, готовый все отдать людям, Есенин не был так
прост, как это казалось иным из его современников. Верно эту черту
характера Есенина подметил писатель Николай Никитин: ‘Да, он был очень
общителен… Но в этой общительности была в то же время и сдержанность. На
мой взгляд, Есенин вовсе не был так прост, как думается. Он был человек
по-своему и сложный и простой. И до известной степени замкнутый, как это
ни странно говорить о нем, прожившем свои дни среди шума’.
Не потому ли даже те, кто находился с поэтом долго, так и не смогли
открыть ‘секрета’ его волшебства. И, к сожалению, проглядели, у какого
чистого человеческого родника они находились, какой прометеев огонь
бушевал рядом с ними. Тогда-то и сочинялись всяческие ‘лыгенды’ и ‘романы
без вранья’.
Из всех легенд о Есенине, пожалуй, самая живучая и самая несправедливая
легенда о ‘беспечном таланте’. И жаль, что бытует она кое-где и поныне.
А сколько раз приходилось читать и слушать в прошлом о ‘пессимизме’
Есенина. Но ведь такого жизнелюба, каким был Есенин, найти трудно! Он был
наделен редчайшим даром чувства прекрасного. Красота жизни была открыта
ему до дна.
Что же касается мотивов печали и грустных раздумий, то Есенин был
глубоко убежден: ‘Поэту необходимо чаще думать о смерти, и только памятуя
о ней, поэт может особенно остро чувствовать жизнь’. И тогда, добавим мы
от себя, в сердце поэта рождаются такие стихи:
Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь и благодать.
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать.
Милые березовые чащи!
Ты, земля! И вы, равнин пески!
Перед этим сонмом уходящих
Я не в силах скрыть моей тоски.
Слишком я любил на этом свете
Все, что душу облекает в плоть.
Мир осинам, что, раскинув ветви,
Загляделись в розовую водь.
Много дум я в тишине продумал,
Много песен про себя сложил,
И на этой на земле угрюмой
Счастлив тем, что я дышал и жил.
. . . . . . . . . . . . . . .
Знаю я, что в той стране не будет
Этих нив, златящихся во мгле.
Оттого и дороги мне люди,
Что живут со мною на земле.
И еще: в свое время писали много и справедливо о ‘половодье чувств’
поэзии Есенина.
А вот о другом — о крылатой мысли есенинского стиха, мысли всегда
ищущей, открытой, эмоциональной, порой мучительно беспокойной — все еще
говорится очень и очень редко.
Есенин — яркий, самобытный, глубокий мыслитель. Характерно признание
одного из современников поэта: ‘Собеседнику всегда казалось… что Есенин
высказался в данную минуту до самого дна, тогда как до самого дна
есенинской мысли на самом деле никогда и никто донырнуть не мог!’
В поэзии Есенина чувства и мысли слиты нераздельно. Достаточно назвать
хотя бы такие его стихи: ‘Возвращение на родину’, ‘Не жалею, не зову, не
плачу…’, ‘Несказанное, синее, нежное…’, ‘Заметался пожар голубой…’,
‘Письмо к женщине’, ‘Спит ковыль. Равнина дорогая…’
В них и ‘половодье чувств’ и половодье мысли..,
* * *
Все очевидней ныне масштабы поэтического дарования Есенина,
идейно-эстетическое значение его лучших произведений, реалистический дух
есенинского стиха, живая, кровная связь его творчества с
народно-поэтическими традициями и русской классической литературой:
Писали раньше
Ямбом и октавой.
Классическая форма
Умерла,
Но ныне, в век наш
Величавый,
Я вновь ей вздернул
Удила.
Есенин имел основания для такого заявления. В пору становления молодой
советской литературы было немало ниспровергателей классических традиций.
Преодолевая их влияние, Есенин настойчиво обращается к поэтическому опыту
классиков. В последние годы жизни его все более неудержимо привлекал
‘могучий дар’ того, ‘кто русской стал судьбой’. ‘В смысле формального
развития теперь меня тянет все больше к Пушкину’, — замечает Есенин в
автобиографии. Остались позади те времена, когда ‘в смысле формы’ он
испытывал известное влияние Н. Клюева и А. Белого.
Утверждая в поэзии 20-х годов своими произведениями (особенно последних
лет) традиции Пушкина, Есенин оказывал благотворное влияние на развитие
всей молодой советской поэзии по пути реализма и народности.
О реалистическом характере произведений Есенина ныне справедливо
говорят многие. Но закономерно возникает вопрос, какой это реализм.
Критический? Социалистический? Или это неореализм? Об этом, к сожалению, в
работах о Есенине ни слова. Между тем если раннее творчество Есенина
сравнительно легко укладывается в русло реализма критического, то такие
его произведения, как ‘Анна Снегина’, ‘Баллада о двадцати шести’, ‘Песнь о
великом походе’, ‘Письмо к женщине’, ‘Стансы’, ‘Русь советская’, ‘Ленин’
(отрывок из поэмы ‘Гуляй-Поле’), уже никак не отнесешь к реализму
критическому.
Какую правду утверждает Есенин в этих произведениях, ради чего их
создает? Как относится в них к историческим событиям, о которых
рассказывает, и самое главное — каков идеал поэта? К чему он стремится, о
чем мечтает? На это нам отвечает сам поэт:
Теперь в Советской стороне
Я самый яростный попутчик.
. . . . . . . . . . . . . . .
За знамя вольности
И светлого труда
Готов идти хоть до Ламанша.
Конечно, было бы наивно думать, что все совершилось легко и просто.
Нет! И еще раз нет! И мы могли бы здесь привести другие строки, другие,
горькие откровения поэта о днях, растраченных напрасно. Но важно главное —
тенденция.
В середине 20-х годов Есенин, решительно переступив через все
формалистические ‘измы’, создает произведения, которые с полным основанием
следует отнести к поэзии социалистического реализма.
‘О России и революции’, ‘Русь советская’, ‘Страна советская’ — так
называет Есенин новые книги, которые выходят у него в это время в Москве и
на Кавказе. В них голос новой России, ее мечты, надежды, тревоги, в них
душа народа, душа поэта, в них сама жизнь в вечном борении добра со злом.
Мы чувствуем, как трудно было поэту окончательно расстаться с прошлым,
видим, как нелегко ему было порой шагать по неизведанным дорогам новой
жизни.
А кому из поэтов — современников Есенина было легко? Блоку?
Маяковскому? ‘Поэзия — вся! — езда в незнаемое’.
Порой творчество Блока, Бедного, Есенина, Маяковского
противопоставляется друг другу. Бывает и так, что одного поэта ‘поднимают’
за счет других. Или, что еще досаднее, творчество одного поэта становится
неким эталоном, а произведения, которые не подходят под этот ‘эталон’ и
требуют своего конкретного анализа, иногда остаются за бортом
социалистического реализма. Все это приводило и приводит к одностороннему,
обедненному представлению о поэзии эпохи Октября.
А ведь при всем идейно-художественном своеобразии Блок, Бедный,
Маяковский, Есенин были едины в главном — в неподдельной тревоге за судьбы
восставшей России. Каждый из них ‘в годы революции был всецело на стороне
Октября’, каждый сказал свое вдохновенное слово о тех незабываемых днях.
‘Двенадцать’ Блока, ‘Главная улица’ Бедного, ‘Анна Снегина’ Есенина,
‘Хорошо!’ Маяковского — неповторимые страницы бессмертного эпоса
революции.
* * *
Творчество Есенина — творчество подлинно великого национального поэта.
Оно не укладывается ни в какие рамки ‘крестьянской поэзии’. Однако при
жизни Есенин был накрепко привязан критикой к группе ‘крестьянских
поэтов’. Близкий друг Есенина поэт Сергей Городецкий рассказывает: ‘Он
терпеть не мог, когда его называли пастушком, Лелем, когда делали из него
исключительно крестьянского поэта. Отлично помню его бешенство, с которым
он говорил мне в 1921 году о подобной трактовке его’. Позднее, в 1924
году, Есенин признавался одному из друзей: ‘Если бы ты знал, до чего мне
надоело быть крестьянским поэтом! Зачем? Я просто поэт, и дело с концом!’
‘Традиционный’ взгляд на Есенина как на крестьянского поэта, явно
сужающий идейные, эстетические, тематические границы его поэзии и заведомо
снижающий ту огромную роль, которую сыграло творчество Есенина в развитии
всей советской и мировой поэзии, долго господствовал в критической
литературе о поэте. В известной мере он дает знать о себе и сегодня.
Бесспорно корни поэзии Есенина — в рязанской деревне. Не случайно с
такой гордостью говорил он в стихах о своем крестьянском первородстве: ‘У
меня отец — крестьянин, ну, а я — крестьянский сын’. Не случайно в
революционные дни семнадцатого года Есенин видит себя продолжателем
кольцовских традиций.
Но не следует забывать и упускать из виду еще одно очень важное
обстоятельство. Россия была страной крестьянской. Три русские революции XX
века — это революции в крестьянской стране. Крестьянский вопрос всегда
волновал передовые умы России. Вспомним Радищева, Гоголя,
Салтыкова-Щедрина, Льва Толстого.
Историей был дан России один-единственный путь решения ‘крестьянского
вопроса’ — путь социалистического переустройства русской деревни. Принимая
этот путь умом, Есенин чувствовал сердцем, что преодолеть его Руси
крестьянской будет далеко не так легко и просто, как это казалось иным его
современникам. Отсюда постоянные тревожные, порой мучительные раздумья
Есенина о будущем крестьянской Руси:
Полевая Россия! Довольно
Волочиться сохой по полям!
Нищету твою видеть больно
И березам и тополям.
Я не знаю, что будет со мною…
Может, в новую жизнь не гожусь,
Но и все же хочу я стальною
Видеть бедную, нищую Русь.
И не эта ли обжигающая сердце правда чувств особенно дорога нам в
стихах Есенина, не в этом ли подлинное величие поэта?!
Есенин глубоко знал жизнь крестьянской России и был кровно связан с нею
— все это объективно способствовало тому, что он смог стать истинно
народным, национальным поэтом и в ярких реалистических произведениях
сказать свое правдивое слово о главных событиях своей эпохи.
* II. РОЖДЕНИЕ ПОЭТА *
ТРАВНОЕ ОДЕЯЛО
Знаменитое приокское село. — Крестьянский сын. — Разлад в семье. — В доме
деда. — Сказки бабушки. — Друзья детства. — Первая ‘серьезная’
обязанность. — Крест и книга. — Песни матери. — Первые ‘сложенные’ стихи.
Родина Сергея Есенина — село Константиново привольно раскинулось по
правому, высокому холмистому берегу Оки. Как и во времена поэта, здесь
Одна, как прежняя, белеется гора,
Да у горы
Высокий серый камень.
Отсюда открывается необъятный простор заливных лугов, утопающих в
цветах, поблескивающая гладь луговых озер и Старицы, затерявшейся в
камышовых зарослях, убегающие вдаль перелески, а у самого горизонта —
синяя дымка лесов Мещеры.
Синее небо, цветная дуга,
Тихо степные бегут берега,
Тянется дым, у малиновых сел
Свадьба ворон облегла частокол.
Снова я вижу знакомый обрыв
С красною глиной и сучьями ив,
Грезит над озером рыжий овес,
Пахнет ромашкой и медом от ос.
Многое повидали на своем веку эти мирные ‘малиновые’ рязанские села. В
глубокое прошлое уходит их история. Далекие предки сегодняшних старожилов
этих сел — ‘соколы-дружники’ Евпатия Коловрата — стояли насмерть, защищая
рязанскую землю от вражеских полчищ Батыя. А спустя столетия, когда ураган
крестьянских восстаний Разина и Пугачева потряс до основания трон
российских самодержцев, многие холопы рязанских князей и крепостные
крестьяне бежали на Дон и Волгу, становились под знамена крестьянской
вольницы. И не случайно с некоторыми героями этих легендарных времен
встречаемся мы в юношеских произведениях Есенина ‘Песнь о Евпатии
Коловрате’ и ‘Ус’. Да и само Константиново — одно из старейших рязанских
приокских сел. Упоминания о Кузьминской волости и родном селе поэта можно
встретить в старинных документах, относящихся к истории Рязанского края
XVI — XVII веков.
В начале XVII века село Константиново было вотчиной родовитого боярина
Василия Петровича Морозова. Позднее судьбами константиновских крестьян
распоряжались двое крепостников-помещиков — княгиня Крапоткина и Олсуфьев,
владевшие в Кузьминской волости лучшими земельными угодьями. Потом
константиновские пастбища и барскую усадьбу в селе прибрал к рукам новый
‘хозяин’, небезызвестный Кулаков, державший на Хитровом рынке ночлежные
‘дома и трактиры, так выразительно описанные Гиляровским в его книгах о
старой Москве.
Господский дом вместе с прилегающим к нему старинным парком Кулаков
пожаловал в наследство своей дочери — Л. И. Кашиной, которая владела этой
землей до революции.
‘В нашем Константинове, — рассказывает сестра поэта Александра
Александровна, — не было ничего примечательного. Это было тихое, чистое,
утопающее в садах село.
Внизу у склона горы, на которой расположено старое кладбище, был
высокий бревенчатый забор, вдоль которого были рассажены ветлы. Этот забор
тянулся почти до самой реки, огораживая чуть ли не одну треть всего
константиновского подгорья, отделял участок, принадлежавший помещице Л. И.
Кашиной… На противоположной стороне села выстроились в ряд ничем не
примечательные, обыкновенные крестьянские избы, за дворами тянулись узкие
длинные полоски приусадебных огородов или садов’.
Как и во всем малоземельном, бедном рязанском крае, константиновские
мужики в большинстве своем имели жалкие, крохотные наделы земли. ‘Земля на
полях не одинакова по своему плодородию, поэтому каждое поле делится на
три-четыре части, и в каждой из них семья получает свою ‘долю’. Доли эти
так малы, — вспоминает сестра поэта, — что измеряются ступней или лаптем.
Из-за недостатка земли и малоурожайности суглинистой почвы крестьяне наши,
чтобы прокормить семью, вынуждены были искать дополнительных заработков’.
Нужда гнала людей в город. Отрывались от земли и константиновцы, с
малолетства уходя ‘в ученики’, иные всю жизнь занимались отхожими
промыслами. Только некоторым удавалось на время выбиться в люди: овладеть
каким-нибудь мастерством, стать во главе ватаги плотогонов или плотницкой
артели, иные, скопив ‘деньгу’, пытались искать торговой удачи. Но их
проглатывали более крупные торговые дельцы. Нелегким трудом доставался в
царской России хлеб и мастеровому человеку.
По-своему через все эти тернии деревенской жизни прошли поколение за
поколением Есенины и Титовы (родные матери поэта), потомственные
константиновцы. Здесь крестьянствовали прадеды поэта, выбивались в люди
деды, здесь вырос его отец, провела свою нелегкую жизнь его мать, в
Константинове отшумело озорное деревенское детство будущего поэта.
‘Я родился, — писал Есенин в 1924 году в автобиографии, — в 1895 году
21 сентября в селе Константинове Кузьминской волости Рязанской губ. и
Рязанского уез. Отец мой крестьянин Александр Никитич Есенин, мать Татьяна
Федоровна. Детство провел у деда и бабки по матери в другой части села,
которое наз. Матово’. В этой и других автобиографиях, в своих письмах и
стихах Есенин нигде не говорит, почему его детство прошло в доме деда. В
автобиографии ‘О себе’ он лишь уточняет время, с которого он находился в
доме своего деда — Федора Андреевича Титова. ‘С двух лет, — пишет поэт, —
был отдан на воспитание довольно зажиточному деду по матери, у которого
было трое взрослых неженатых сыновей…’
Когда-то на месте крестьянской избы, что стоит на усадьбе Есениных в
Константинове, возвышался на пригорке ветхий двухэтажный дом, построенный
дедом поэта — Никитой Осиповичем Есениным. ‘В молодости, — рассказывает
Екатерина Александровна, — наш дедушка Никита Осипович Есенин собирался
пойти в монахи, но до 28 лет никак не мог собраться, а в 28 лет женился на
16-летней девушке. За это намерение в селе прозвали его ‘монах’, а
бабушку, его молодую жену, — ‘монашка’. С тех пор все поколение нашего
дома носило прозвище ‘монахи’ и ‘монашки’… После раздела со своими
братьями дедушка купил небольшой клочок земли и построил себе двухэтажный
дом. Вся усадьба дедушки заключалась под домом…’
Судя по всему, Никита Осипович Есенин был человек незаурядный, владел
для того времени довольно прилично грамотой, часто сочинял односельчанам
разного рода прошения, много лет был сельским старостой… и пользовался в
селе большим уважением, как трезвый и умный человек. Не получив по разделу
с братьями земли, Никита Осипович решает попытать счастья в другом деле и
открывает мелочную лавочку, помещавшуюся в первом этаже его дома. В 1887
году, сорока лет, он умирает, оставив свою жену — бабушку поэта — Аграфену
Панкратьевну с шестью малыми детьми. Вскоре после смерти мужа она
вынуждена была прикрыть мелочную лавочку. Основной доход ей давали жильцы,
которых она охотно пускала в свой дом. ‘В течение многих лет, — замечает
сестра Есенина, — наш дом, который находился напротив церкви, заселяли
монахи и художники, работавшие в церкви, которая в то время отделывалась’.
Когда первый сын Аграфены Панкратьевны, Александр, подрос, его отдали
на выучку мясному делу к купцу Крылову в Москву. Позднее он стал работать
там приказчиком[*]. ‘Отец наш, — рассказывает Екатерина Александровна, —
был старшим сыном. В детстве он пел в церковном хоре. У него был
прекрасный дискант. По всей округе возили его к богатым на свадьбы и
похороны. Когда ему исполнилось 11 — 12 лет, бабушке предложили отдать
мальчика в Рязанский собор, но в последний момент отец раздумал. Ему не
захотелось всю жизнь носить черную рясу, и вместо собора его отправили в
Москву ‘мальчиком’ в мясную лавку’. В 1893 году Александр Никитич Есенин
женился на своей односельчанке Татьяне Федоровне, дочери константиновского
крестьянина Федора Андреевича Титова, которая после свадьбы перешла жить в
дом Есениных. В этом доме родился и провел с матерью первые годы будущий
поэт. Когда Есенин родился, Александра Никитича не было в селе. По
рассказам односельчан, ‘дали знать отцу в Москву, но он приехать не мог.
Поднялись хлопоты подготовки к крестинам и придумывание имени
новорожденному. Остановились на имени ‘Сергей’. Татьяне понравилось, а
бабка Агра фена Панкратьевна запротестовала и ‘встала на дыбы’. Ей
казалось, что люди, носящие одно имя, обязательно походят друг на друга, и
она боялась, что мальчик будет иметь сходство с их соседом Сергеем,
носящим прозвище ‘кулак’, которого Аграфена Панкратьевна видеть не могла.
Свои опасения она высказала и священнику Смирнову, производившему
‘таинство крещения’, тот сказал: ‘Что вы, что вы, Аграфена Панкратьевна,
не бойтесь, он таким не будет, это будет хороший, добрый человек!’ Сергей
Есенин был первым ребенком, оставшимся у Татьяны Федоровны в живых.
Поначалу голубоглазый крепыш был любимцем и баловнем в доме Есениных. Но
вот на семейном горизонте сгустились тучи.
[* После революции по желанию служащих, работавших у Крылова, Александр
Никитич стал заведовать государственным магазином, открытым в помещении
бывшей купеческой лавки. В 1918 году ввиду плохого состояния здоровья он
уезжает в родное село, где остается до конца своей жизни (умер отец
Есенина в 1932 году). ‘Страдая хронической астмой, отец почти не мог
работать на земле, все хозяйство вела мать. Когда я подросла, то стала
вместе с матерью заниматься крестьянским трудом. Трудно в эти годы
приходилось нашей семье. Ведь мы даже лошади не имели. Помогал нам Сергей,
в 1921 году он взял меня к себе в Москву жить и учиться, а когда подросла
младшая сестра Шура, то он и ее, позднее, в 1924 году, забрал к себе’
(сообщено Е. А. Есениной в беседе с автором 29 февраля 1956 года).]
‘Наши родители, — рассказывает Александра Александровна, — поженились
очень рано, когда отцу было восемнадцать, а матери шестнадцать с половиной
лет.
Сыграв свадьбу, отец вернулся в Москву, а мать осталась в доме
свекрови. С первых же дней они невзлюбили друг друга, и сразу начались
неприятности. Полной хозяйкой была бабушка. В доме ее по-прежнему стояли
постояльцы, их было много, и для них нужно было готовить, стирать, носить
воду, за всеми убирать. Почти вся работа легла на плечи матери, а в
награду она получала воркотню и косые взгляды свекрови. По-прежнему наш
отец высылал свое жалованье бабушке’. Между матерью и отцом Есенина
вспыхнула ссора, и они несколько лет жили порознь: Александр Никитич — в
Москве, Татьяна Федоровна — в Рязани. В своих воспоминаниях старшая сестра
поэта указывает еще на одну важную причину разлада между родителями: их
дед Федор Андреевич Титов поссорился с семьей Есениных, когда Татьяна
Федоровна была еще невестой.
‘Эта ссора тяжело отразилась на всей дальнейшей жизни матери, а
особенно на детстве Сергея… Дедушка поздно хватился улаживать жизнь
матери и после неудачных попыток тоже стал чуждаться ее. Через несколько
лет мать наша, имея на руках трехлетнего Сергея, ушла от Есениных. Дедушка
взял Сергея к себе, но мать послал в город добывать хлеб себе и своему
сыну… Мать пять лет не жила с нашим отцом, и Сергей все это время был на
воспитании у дедушки и бабушки Натальи Евтеевны. Сергей, не видя матери и
отца, привык считать себя сиротою, а подчас ему было обидней и больней,
чем настоящему сироте’.
Детство без родителей оставило в душе Есенина глубокую травму и
отозвалось не одной грустной нотой в его юношеских стихах.
Будто жизнь на страданья моя обречена,
Горе вместе с тоской заградили мне путь,
Будто с радостью жизнь навсегда разлучена,
От тоски и от ран истомилася грудь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Догадался и понял я жизни обман,
Не ропщу на свою незавидную долю.
Не страдает душа от тоски и от pan,
Не поможет никто ни страданьям, ни горю, —
писал шестнадцатилетний Сергей Есенин в стихотворении ‘Моя жизнь’. И,
конечно, не только литературными влияниями, которые, как и все начинающие
поэты, испытал молодой Есенин, можно объяснить подобные строки.
‘Первые мои воспоминания, — пишет Есенин в автобиографических заметках,
— относятся к тому времени, когда мне было три-четыре года.
Помню лес, большая канавистая дорога. Бабушка идет в Радовецкий
монастырь, который от нас верстах в 40. Я, ухватившись за ее палку, еле
волочу от усталости ноги, а бабушка все приговаривает: ‘Иди, иди, ягодка,
бог счастье даст’.
Часто собирались у нас дома слепцы, странствующие по селам, пели
духовные стихи о прекрасном рае, о Лазаре, о Миколе…
Нянька — старуха приживальщица, которая ухаживала за мной, рассказывала
мне сказки, все те сказки, которые слушают и знают все крестьянские дети.
Дедушка пел мне песни старые, такие тягучие, заунывные. По субботам и
воскресным дням он рассказывал мне библию и священную историю’.
В беседе с литератором И. Н. Розановым Есенин как-то заметил:
‘Оглядываясь на весь пройденный путь, я все-таки должен сказать, что никто
не имел для меня такого значения, как мой дед. Ему я больше всего
обязан… Это был удивительный человек. Яркая личность, широкая натура,
‘умственный мужик’… О нем говорю я в своем стихотворении ‘Пантократор’.
Дед имел прекрасную память и знал наизусть великое множество народных
песен, но главным образом духовных стихов’.
И в стихах и в автобиографиях Есенин подчеркивал роль. которую сыграл в
его жизни дед Федор Андреевич Титов:
Года далекие,
Теперь вы как в тумане.
И помню, дед мне
С грустью говорил:
‘Пустое дело…
Ну, а если тянет —
Пиши про рожь,
Но больше про кобыл’.
По свидетельству родных поэта, многие черты характера Есенин
унаследовал от деда, человека интересного и своеобразного.
Федор Андреевич Титов в делах был удачлив и смел, в работе спор, знал,
чем расположить собеседника, понравиться окружающим. Имея приятный голос,
неплохо пел, любил слушать старинные народные песни, с детьми был добр и
ласков, вместе с тем вспыльчив, временами даже жесток.
По весне Федор Андреевич вместе с другими односельчанами отправлялся в
Петербург — на заработки. Там они нанимались рабочими на плоты или на
баржи и плавали по воде все лето. Некоторые из них даже приобрели свои
небольшие баржи., Была одно время собственная баржа и у деда Есенина.
Возвращаясь в село из Петрограда глубокой осенью, константиновские мужики
‘благодарили бога’, а затем потчевали своих односельчан. Обычно в такое
время в доме Титовых ‘…веселье продолжалось неделю, а то и больше, потом
становилось реже, от базара до базара, а к концу зимы и вовсе прекращалось
за неимением денег. Тогда наступали черные дни в семье Титовых. То и дело
слышались окрики дедушки: ‘Эй, бездомники! Кто это там огонь вывернул?’ И
начиналась брань за соль, за спички, керосин’, — рассказывает Екатерина
Александровна Есенина.
Картина эта в какой-то мере напоминает обстановку в каширинском доме,
где прошло детство Горького. Да и печальный конец питерской истории, когда
пожар и наводнение уничтожили баржу Титова и он оказался почти разоренным,
заставляет вспомнить последние дни каширинского красильного дела.
Ко времени, когда дед Есенина взял маленького внука к себе, его дела
сильно покачнулись. Отправляя дочь — мать поэта — в Рязань, Федор
Андреевич приказал ей высылать на содержание внука три рубля в месяц.
Трое взрослых неженатых сыновей Ф. А. Титова каждый по-своему
занимались ‘воспитанием’ Есенина. Ребята они были, как говорил поэт
позднее, озорные и веселые. Они сажали трех-четырехлетнего мальчугана на
лошадь и пускали ее в галоп или ‘учили’ плавать, бросая из лодки в воду
чуть ли не на середине Оки. Позднее, лет восьми, одному из них Есенин
часто доставал в луговых озерах подстреленных уток.
По-матерински заботилась о Есенине в доме Титовых бабушка Наталья
Евтеевна. ‘Бабушка любила меня из всей мочи, и нежности ее не было
границ’, — признавался поэт. Отправляясь на богомолье, она брала внука с
собой, зная, что без нее в доме его могут обидеть. В долгие зимние вечера
она рассказывала ему сказки, пела песни, духовные стихи, унося воображение
мальчика в мир старинных преданий и легенд:
Под окнами
Костер метели белой,
Мне девять лет.
Лежанка, бабка, кот…
И бабка что-то грустное,
Степное пола,
Порой зевая
И крестя свой рот.
Есенин не только слушал с интересом, но иногда и сам под впечатлением
рассказанного начинал фантазировать и ‘сочинять’. ‘Толчки давала бабка, —
пишет Есенин. — Она рассказывала сказки. Некоторые сказки с плохими
концами мне не нравились, и я их переделывал на свой лад’.
В стихотворении ‘Бабушкины сказки’, опубликованном в 1915 году в
детском журнале ‘Доброе утро’, Есенин вспоминает, как в долгие зимние
вечера они, деревенские ребятишки, с любопытством слушали увлекательные
истории:
В зимний вечер по задворкам
Разухабистой гурьбой
По сугробам, по пригоркам
Мы идем, бредем домой.
Опостылеют салазки,
И садимся в два рядка
Слушать бабушкины сказки
Про Ивана-дурака.
И сидим мы, еле дышим…
Жизнь Есенина в доме Титовых отмечена и таким примечательным событием:
по настоянию деда он рано начал одолевать грамоту по церковным книгам.
‘Читать начал с 5 лет’, — отмечал поэт.
Так рос маленький Есенин под ‘призором’ бабки и деда.
Еще сравнительно недавно время, проведенное им в доме деда, пишущие о
поэте рассматривали по преимуществу только в плане чуждых религиозных
влияний. Все же доброе, положительное, что способствовало пробуждению у
Есенина фантазии, интереса к народным .песням, легендам, сказкам, любви к
природе и что во многом разбужено в его душе не без доброго влияния деда и
бабки, не принималось ими в расчет. В литературе о Есенине крайне глухо
говорилось о его жизни вне дома Титовых. А жизнь эта проходила совсем
по-иному, чем в семье деда. ‘Уличная же моя жизнь, — писал поэт в 1924
году, — была не похожа на домашнюю. Сверстники мои были ребята озорные. С
ними я лазил вместе по чужим огородам. Убегал дня на 2 — 3 в луга и
питался вместе с пастухами рыбой, которую мы ловили в маленьких озерах,
сначала замутив воду руками, или выводками утят. После, когда я
возвращался, мне частенько влетало’.
Привольно чувствовал себя будущий поэт в константиновских лугах.
‘Раздольны, красивы наши заливные луга, — рассказывает сестра поэта
Александра Александровна. — Вокруг такая ширь, такой простор, что не
окинешь оком… В траве, в кустарниках, в небе на разные голоса поют,
заливаются птицы. Любопытные чибисы, далеко завидев нас, допытываются:
‘Чьи вы?’ И хоть мы и кричим им насколько хватает голоса, что мы
константиновские, они все равно не отстают от нас и задают все один и тот
же вопрос: ‘Чьи вы?’
С весны до глубокой осени нас, ребят, манят к себе своими богатствами
чудесные луга’.
Один из сверстников Есенина, товарищ по деревенским играм и
похождениям, Кузьма Васильевич Цыбин вспоминает:
‘…Наши ребячьи походы в луга за Оку я хорошо помню. Бывало, ранним
летним утром забегаешь к Есенину:
— Аида в луга!
— Сейчас выйду, жди на улице.
И вот мы уже на Оке. Переправившись на другой берег, отправляемся через
луга к дальней косе. Песчаный берег косы, где такое раздолье для купания,
ее высокие травы с ежевикой и другими ягодами — наше любимое место. Иногда
мы идем к Старице, затерявшемуся в лугах старому руслу Оки, берега
которого покрыты зарослями ивняка и камыша.
Помню, как однажды по пути к этой косе мы решили половить утят в одном
из луговых озерец. Стремительный и ловкий Есенин был по этой части большой
мастак. Поймав быстро одного за другим трех утят, он передал их мне с
наказом: ‘Держать крепко’. Не успел Есенин отойти и несколько шагов, как
один утенок, вырвавшись из моих рук, нырнул в воду и скрылся в камышах.
Увидя это, Есенин взял у меня утят и начал распекать меня. Потом вдруг
неожиданно подошел к берегу и… пустил одного, затем другого утенка в
воду. И долго смотрел им вслед…
И еще вспоминаю, очень любил Есенин цветы. Весной до покоса наши луга —
разноцветный ковер. Каких только цветов в них нет! Для него цветы — что
живые друзья были’.
Особенно любил бывать Есенин в лугах во время сенокоса. В эти дни село
как бы вымирало, все перебирались за Оку, жили там дружной артельной
семьей в шалашах, привольно, весело, шумно. По вечерам не затихали в лугах
песни, пляски, переливы тальянки, кругом слышались шутки, смех.
Я люблю над покосной стоянкою
Слушать вечером гуд комаров.
А как гаркнут ребята тальянкою,
Выйдут девки плясать у костров.
Загорятся, как черна смородина,
Угли-очи в подковах бровей,
Ой ты, Русь моя, милая родина,
Сладкий отдых в шелку купырей.
Часто вместе с деревенскими ребятами Есенин отправлялся в ночное, ездил
на Оку поить лошадей. ‘Ночью луна, — вспоминал он, — при тихой погоде
стоит стоймя в воде. Когда лошади пили, мне казалось, что они вот-вот
выпьют луну, и радовался, когда она вместе с кругами отплывала от их
ртов’.
Среди сверстников и товарищей по уличным забавам Серега Монах (прозвище
Есенина в детстве) был признанным коноводом, неутомимым выдумщиком и
заводилой по части различных мальчишеских игр и забав, драчуном и
забиякой:
Худощавый и низкорослый,
Средь мальчишек всегда герой,
Часто, часто с разбитым носом
Приходил я к себе домой.
‘За озорство, — вспоминает Есенин, — меня ругала только одна бабка, а
дедушка иногда сам подзадоривал на кулачную и часто говорил бабке: ‘Ты у
меня, дура, его не трожь. Он так будет крепче’.
Постоянными спутниками во всех его похождениях были Клавдий Воронцов —
сирота, выросший в доме константиновского священника Смирнова, и Тимофей
Данилин — сын деревенской нищенки. Немного позднее Есенин подружился с
Николаем Сардановским — сыном учительницы, каждое лето с 1907 года
приезжавшей со своими детьми в Константиново.
С самого раннего утра Есенин отправлялся с друзьями на Оку, где они
часто проводили весь день. Бывало, вспоминает Николай Сардановский,
‘далеко отплыв от берега, мы ложились на спину и запевали традиционное
‘Вниз по матушке по Волге’. Пели с большим чувством’.
Когда Оку перекрыли плотиной у соседнего села Кузьминское, глубина и
ширина ее значительно увеличились, и никто в Константинове не рисковал ее
переплыть. И вот в один из июньских дней Есенин с друзьями при встречном
ветре переплыл Оку. ‘Подвиг’ этот они решили воспеть. ‘Есенин, — как
вспоминает Н. Сардановский, — написал на дверной притолоке дома, где часто
собиралась наша дружная компания, стихотворение, кажется, из трех строф…
Я помню последнюю строфу:
Сардановский с Сергеем Есениным,
Тут же Рович Костюшка ухватистый,
По ту сторону в луг овесенепный
Без ладьи вышли на берег скатистый’.
По вечерам, вернувшись с реки в село, Есенин с друзьями часто
отправлялся в пустовавший дом. Порой в этом доме они коротали все летние
ночи. ‘Засыпали мы зачастую уже тогда, — вспоминает Н. Сардановский, —
когда начинало светать, на улицах мелодично голосили петухи и мимо окон,
бодро позвякивая ведрами, бабы шли доить коров. Уже в постелях выслушивали
сказки или загадывали загадки. Особенно много загадок знал Сергей…
Очевидно, и в ночь нам не оставалось ничего, кроме того, как настраивать
себя на игры во сне’.
Любил Сергей Есенин с товарищами поиграть в лапту, бабки, городки. Он
писал в автобиографии 1923 года, что его ‘детство прошло среди полей и
степей’. Очень жаль, что долго это важное замечание, по сути дела, не
принималось во внимание, когда речь заходила о раннем периоде жизни поэта.
Сколько раз позднее согревали и успокаивали поэта бесконечно дорогие
его сердцу воспоминания детских лет:
До сегодня еще мне снится
Наше поле, луга и лес,
Принакрытые сереньким ситцем
Этих северных бедных небес.
. . . . . . . . . . . . . . .
Как бы я и хотел не любить,
Все равно не могу научиться,
И под этим дешевеньким ситцем
Ты мила мне, родимая выть.
Девяти лет у коновода константиновских ребят появилась первая серьезная
обязанность в жизни: он переступил школьный порог и сел за парту. К этому
времени ссора между родителями Есенина, продолжавшаяся почти пять лет,
улеглась. Мать вернулась в Константиново, отец по-прежнему работал в
Москве приказчиком в мясной лавке. Несколько раз в год он приезжал
проведать семью. Сергей вновь стал жить с матерью в доме Есениных. Когда
старый двухэтажный дом деда Есениных в 1910 году сгорел, родители поэта
построили новый. ‘Вспоминая нашу прошлую жизнь, — рассказывает А. А.
Есенина, — мы всегда представляем ее себе именно в этом доме. Это была
простая деревенская изба. Ее внутреннее расположение было удобно, а с
улицы она выглядела очень красивой. Наличники, карниз и светелка на крыше
были причудливо вырезаны и выкрашены белой краской, железная крыша,
водосточные трубы и обитые тесом углы дома, срубленного в лапу,
выкрашенные зеленой краской, делали избу нарядной. Из наших окон был виден
синеющий вдали лес, излучина Оки и заливные луга’. Навсегда сохранил
Сергей Есенин светлые и волнующие воспоминания о днях, проведенных под
отчим кровом:
А сейчас, как глаза закрою,
Вижу только родительский дом.
Вижу сад в голубых накрапах,
Тихо август прилег ко плетню.
Держат липы в зеленых лапах
Птичий гомон и щебетню.
Я любил этот дом деревянный…
Недалеко от есенинского дома, на пригорке, в центре села, стояло
одноэтажное скромное деревянное здание. В нем помещалось земское
четырехклассное Константиновское училище, здесь с 1904 года начал учиться
Есенин. Это же училище когда-то посещал его отец.
Константиново — довольно большое село, оно растянулось на несколько
километров. Но в каждом классе насчитывалось не более 10 — 12 учеников,
немногие имели возможность учиться. Первый школьный наставник Есенина,
учитель Иван Матвеевич Власов, был человек хорошо образованный, любил
детей, отдавал им много сил и времени, всячески стремясь привить
ребятишкам любовь к знаниям, книге. Вместе со своей женой, Лидией
Ивановной Власовой, которая тоже была учительницей, он сумел на скудные
средства, отпускаемые земскими властями, создать школьную библиотеку.
‘Сергей Есенин, — рассказывает двоюродная сестра поэта, — был в третьем
или четвертом классе, когда я пошла в школу. Учителями у нас тогда были
Иван Матвеевич и Лидия Ивановна Власовы. Любознательного, озорного
весельчака Есенина они любили, хотя и держали ‘в строгости’. Пожалуй, мало
кто больше в школе стоял в углу, чем Есенин. Дома он занимался меньше нас,
но отвечал в школе много лучше остальных ребят. Большой интерес был у него
к чтению. Книги он доставал и в школе и у отца Ивана. К окончанию школы
порядочно было у него и своих книг. Имел он отличную память и много стихов
знал наизусть’. Кроме Власовых, в школе был еще законоучитель, отец Иван,
священник константиновской церкви Смирнов. Многие годы провел он в
Константинове. Крестьяне относились к нему с уважением. ‘Невысокого роста,
с крупными чертами лица, с умными черными глазами, он так хорошо умел
ладить с людьми, что не было во всей округе человека, который мог
что-нибудь сказать плохое об отце Иване’, — вспоминает Е. А. Есенина.
Школьные товарищи Есенина отмечают, что Смирнов религиозной
фанатичностью не отличался, относился к деревенским ребятам, посещавшим
школу, отзывчиво и заботливо.
Нам довелось встречаться с теми, кто занимался в Константиновском
училище в те же годы, что и Есенин. Все они — и Николай Петрович Калинкин,
и Павел Михайлович Любушкин, и Кузьма Васильевич Цыбин, и Клавдий
Воронцов, и двоюродная сестра поэта Анна Ивановна Власова — говорили о
том, что Есенин занимался легко, как бы шутя, и по праву считался
способным учеником.
Окончил школу Сергей Есенин с похвальным листом. Сохранился ‘список
учащихся Константиновского училища Рязанского уезда, подвергнутых
испытанию при окончании в оном курса в мае месяце 1909 года’.
Из одиннадцати учеников испытания на ‘пять’ выдержали четыре человека,
в том числе Есенин.
Н. П. Калинкин, занимавшийся вместе с Есениным четыре года, отмечает,
что ‘и учителя, и мы, ученики, любили Есенина за его прямоту и веселый
нрав, был он среди нас, как говорится, первый заводила, бедовый и
драчливый, как петух’. Другой однокашник Есенина, К. В. Цыбин,
рассказывает:
‘Помню, как-то раз в начале зимы, во время большой перемены Есенин увел
нас всех кататься на льду реки. Село наше стоит на высоком, холмистом
берегу Оки, и, пока мы добрались до реки, прошло порядочно времени.
Увлеченные катаньем, мы не только не заметили, как прошла большая
перемена, но прокатались еще добрых тридцать минут и вернулись к концу
урока.
Учитель спрашивает нас:
— Где это вы, голубчики, были?
— На реке. На льду катались, — отвечаем мы нестройным хором.
— Вот молодцы! Кто же эту затею выдумал?
Молчим. Переглядываемся. Никто не хочет выдавать товарища.
— Так кто же из вас такой храбрый? А? — вторично спрашивает учитель.
— Это я их увел, — говорит, улыбаясь, Есенин.
Даже в эту минуту он не в силах был скрыть свою веселую, добродушную
улыбку.
— Ну что ж, — говорит учитель, — всех, и зачинщика, и соучастников,
всех без обеда.
И верно, после уроков всех нас оставляют в школе. Учитель пишет на
доске несколько предложений.
— Вот когда так же хорошо перепишете все это в свои тетради, я вас
отпущу домой.
Проходит немного времени, и первым к столу с тетрадью подходит Есенин.
— Молодец, хорошо, — говорит учитель. — Но ты ведь зачинщик, так что
страдай, жди остальных.
Наконец все написали. Проверив тетради, учитель уходит. Есенин
подбегает к доске, берет мел и быстро пишет несколько стихотворных строк.
Мы стоим, разинув рты. А он уже с веселым шумом первый выбегает из класса.
Мы гурьбой за ним…’
Но не только о похождениях ‘деревенского озорника’ помнят школьные
товарищи Есенина. Н. П. Калинкин рассказывал, что Есенин был одарен ясным
умом, отвечал на уроках бойко, особенно когда декламировал стихи
Некрасова, Кольцова, Никитина.
Все сверстники Есенина единодушно признают, что уже в школьные годы он
был заядлый книголюб и его почти всегда можно было видеть с какой-нибудь
книгой[*].
[* ‘По внешнему виду Есенин тогда мало чем отличался от прочих
константиновских ребят, — вспоминает Сергей Николаевич Соколов,
встречавшийся с ним в Константинове с 1910 года. — Ходил он обычно в белой
длинной рубахе, с открытым воротом. В руках или под рубахой у него почти
всегда была какая-нибудь книга. Это последнее обстоятельство выделяло его
среди сверстников’ (цитируется по авторизованной записи беседы с С. Н.
Соколовым в Константинове летом 1956 года).]
Позднее Есенин говорил, что ‘книга не была у нас совершенно
исключительным и редким явлением, как во многих других избах. Насколько я
себя помню, помню и толстые книги в кожаных переплетах’.
Жадность молодого Есенина до книг — а он ухитрялся читать не только
днем, но и ночью, с коптилкой, — доставляла много беспокойства его матери.
‘Я вот смотрю, — говорила Татьяна Федоровна, обращаясь к сыну, — ты все
читаешь и читаешь, брось ты свои книжки, читай, что нужно, а попусту
нечего читать’. И добавляла при этом: ‘Вот так в Федякине (соседнем селе.
— Ю. П.) дьячок очень читать любил, все читал, читал и до того дочитался,
что сошел с ума’. При всей глубокой любви к матери ‘бросить свои книги’
Есенин не мог. Когда летом 1911 года он впервые ненадолго приехал в Москву
к отцу, то, возвращаясь, захватил с собой более двадцати книг, купленных
им в городе. В юношеских письмах к Г. Панфилову Есенин упоминает имена
Гоголя, Чернышевского. Он зачитывался стихами Пушкина, Лермонтова,
Кольцова, Некрасова, знал на память почти все ‘Слово о полку Игореве’.
Поэт Николай Полетаев рассказывает о встрече с Есениным в 1918 году:
‘Говорили мы с ним о литературе. Я спросил его, чем он сейчас больше
всего интересуется.
— Изучаю Гоголя. Это что-то изумительное!
Есенин даже приостановился, а потом неподражаемо прочел на память
несколько гоголевских фраз из описаний природы.
Передо мной, — замечает Полетаев, — вырос человек, до самозабвения
любящий красоту русского слова’.
Родная природа и книга уже в школьные годы формировали сознание
деревенского подростка.
‘В бога верил мало, — писал Есенин о годах детства в автобиографии. — В
церковь ходить не любил. Дома это знали и, чтоб проверить меня, давали 4
копейки на просфору, которую я должен был носить в алтарь священнику на
ритуал вынимания частей. Священник делал на просфоре 3 надреза и брал за
это 2 копейки. Потом я научился делать эту процедуру сам перочинным ножом,
а 2 коп. клал в карман и шел играть на кладбище к мальчишкам, играть в
бабки’.
Односельчане вспоминают, что с ’10 — 11 лет Сергей уже смотрел иначе на
религию, начал отлынивать от церкви и вместо того, чтобы идти в церковь,
бегал с ребятишками на реку купаться… С этих же, приблизительно, лет он
перестал носить крест и к прозвищу Серега Монах прибавилось еще другое
прозвище — Безбожник'[*].
[* Об этом же сообщает и К. Воронцов, который вспоминает, что еще в
1912 — 1914 годах Есенин ‘скинул с себя крест и не носил его, за что его
ругали домашние, а если кто его называл ‘безбожником’, несмотря па то, что
это слово в тогдашнее время было самым оскорбительным, он усмехался и
говорил ‘дурак’ (Воспоминания о Есенине. 1926. Рукописный отдел ИМЛИ имени
Горького).]
* * *
Благотворное влияние на будущего поэта в юные годы оказала его мать. ‘С
ранних детских лет, — вспоминает А. А. Есенина, — мать наша приучала нас к
труду, но не заставляла, не неволила и к неумению нашему относилась очень
терпеливо. Помню, как она приучала меня полоть в огороде картошку. Уходя
на огород, не звала меня с собой. Через час-другой я сама прибегала за
чем-нибудь и вертелась около нее. Вот тут-то она и скажет: ‘А ты рви
травку, рви. Видишь, вот это картошка. Ее нужно оставлять, а траву рвать,
а то она не дает никакого хода картошке’. И невольно принимаешься за
работу… За вырванную случайно картофельную плеть мать никогда не ругала,
а спокойно говорила: ‘Ну что ж, бывает’. После вынужденной почти
пятилетней разлуки с сыном Татьяна Федоровна стала относиться к нему с еще
большей заботой и любовью. ‘Когда Сергей, .одевшись в свой хороший, хоть и
единственный, костюм, отправлялся к Поповым (так называли дом священника.
— Ю. П.), мать не отрывая глаз смотрела в окно до тех пор, пока Сергей не
скрывался в дверях дома. Она была довольна его внешностью и каждый раз
любовалась им, когда он не мог этого заметить’, — вспоминает Е. А.
Есенина.
Живя почти все время одна с детьми, Татьяна Федоровна старалась их не
баловать, держать в строгости, не любила их ласкать и нежить на людях, и
на первый взгляд могло показаться, что она была излишне сдержанна и даже
суховата в отношениях с детьми. На самом же деле, замечает А. А. Есенина,
‘каша мать не была строга, хотя никогда и не ласкала нас, как другие
матери: не погладит по голове, не поцелует, так как считала это
баловством. Когда у меня были уже свои дети, она часто говорила: ‘Не целуй
ребенка, не балуй его. Хочешь поцеловать, так поцелуй, когда он спит’…
Долгие годы она жила одна только с маленькими детьми, и у нее вошло в
привычку разговаривать вслух. Это смешило отца, и иногда в шутку он
говорил мне: ‘Пойди послушай, как мать с чертом разговаривает’.
Наделенная от природы недюжинным умом, красотой, чудесным песенным
даром, Татьяна Федоровна обладала редким мастерством исполнения русских
народных песен… Каких только песен она не знала: и шуточных, и
величальных, и игровых, и обрядовых, и полюбовных! ‘Мне кажется, — говорит
Александра Александровна, — что нет такой русской народной песни, которую
бы не знала наша мать… Топила ли она печку, шила, пряла ли, за любой
работой можно было услышать ее пение’. Даже рассказывая детям сказки,
Татьяна Федоровна, как вспоминает Е. А. Есенина, обязательно пела.
‘Например, сказка об Аленушке. Аленушка так жалобно звала своего братца,
что мне становилось невмочь, и я со слезами просила мать не петь этого
места, а просто рассказывать. Мать много рассказывала о святых, и святые
тоже у нее пели’.
Задушевно пела Татьяна Федоровна о тяжелой, беспросветной женской доле.
Щемящей болью отзывались в песнях грустные думы ‘терпеливой матери’,
которой судьба послала не одно суровое испытание. Сергей Есенин и его
сестры, постоянным спутником которых с колыбели была материнская песня,
незаметно сами приобщались к ‘песенному слову’. ‘И каждый из нас, ее
детей, — рассказывает А. А. Есенина, — с пеленок слушал ее напевы,
подрастая, невольно запоминал их и подпевал ей’.
Ты запой мне ту песню, что прежде
Напевала нам старая мать.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Ты мне пой, ну, а я с такою,
Бот с такою же песней, как ты,
Лить немного глаза прикрою —
Вижу вновь дорогие черты.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Ты мне пой, ну, а я припомню
И не буду забывчиво хмур:
Так приятно и так легко мне
Видеть мать и тоскующих кур, —
взволнованно писал поэт позднее, обращаясь к сестре Шуре. Александра
Александровна рассказывает, что, ‘приезжая в деревню, Сергей очень любил
слушать, как пела мать, а мы с сестрой ей подпевали. А то и он запоет с
нами. Голос у него был небольшой, но пел он с каким-то своим, особенным
чувством. Песни, которые ему нравились, мы с сестрой часто напевали и в
Москве. Отсюда и возникло название стихотворения ‘Ты запой мне ту песню,
что прежде…’.
Ласковые материнские песни детства особенно дороги и памятны.
Воспоминания о них сохраняются на всю жизнь.
‘Когда я был трех лет, — писал рано потерявший мать Лермонтов, — то
была песня, от которой я плакал: ее не могу теперь вспомнить, по уверен,
что, если б услыхал ее, она бы произвела прежнее действие. Ее певала мне
покойная мать’.
А ‘Зимний вечер’ Пушкина! Едва ли не самыми светлыми и дорогами были
для него в детстве вечера, когда он слушал, ‘не дыша’, песни и сказки
Арины Родионовны.
Любовь к матери, к ее проникновенным песням Есенин сохранил и пронес
через всю жизнь.
* * *
Первые стихи были написаны Есениным в восьми-девятилетнем возрасте. В
наброске к автобиографии 1915 — 1916 годов он помечает: ‘Стихи начал
писать с 8 лет’. В краткой автобиографической заметке 1916 года читаем:
‘Пробуждение творческих дум началось по сознательной памяти до 8 лет’. В
стихотворении ‘Мой путь’ поэт говорит, что, когда ‘империя вела войну с
японцем’,
Тогда впервые
С рифмой я схлестнулся.
От сонма чувств
Вскружилась голова.
И я сказал:
Коль этот зуд проснулся,
Всю душу выплещу в слова.
‘О том, что Есенин сочиняет стихи, — вспоминает один из его школьных
товарищей, — мы впервые узнали в третьем или четвертом классе. Как-то раз
зимой он пришел в класс и, подав учителю клочок бумаги, на котором что-то
было написано, сказал: ‘Посмотрите, я вот что сам сочинил’.
Эти первые стихи, ‘сложенные’ Есениным в школьные годы в Константинове,
до нас не дошли. Н. Сардановский, К. Воронцов утверждают, что к 1909 —
1910 годам у Есенина было довольно много стихотворений. ‘Развитие его
литературного таланта я имел возможность наблюдать еще с 1910 года, —
замечает Н. Сардановский, — когда он впервые показал мне свои стихи,
остановив меня тайком на улице… Стихи были, главным образом,
описательного и частью лирического содержания. Описание природы составляло
главную тему его стихотворений. Совершенно неожиданно для меня стихов у
него оказалось довольно много. Собирался он посылать их чуть ли не в
‘Сельскохозяйственный вестник’.
‘Стихов и в то время у него было много, которые до настоящего времени
не печатались’, — пишет и К. Воронцов.
Некоторые из юношеских стихов Есенина были напечатаны в первом издании
‘Радуницы’ (конец 1915 года) в разделе ‘Маковые побаски’. ‘Эти ‘Маковые
побаски’, — говорил Есенин в 1921 году в беседе с литератором И. Н.
Розановым, — написаны были мною, когда мне было около четырнадцати лет’. И
тут же добавлял, что он выкинул большинство из них во втором издании
‘Радуницы’. Позднее, в 1924 — 1925 годах, готовя к изданию свое собрание
стихотворений, Есенин по настоянию близких включил в первый том несколько
ранних стихотворений, пометив их 1910 годом. Первое из них — ‘Вот уж
вечер. Роса…’. за ним шло ‘Там, где капустные грядки…’
Жена поэта С. А. Толстая-Есенина, принимавшая участие в подготовке
этого собрания сочинений, вспоминает: ‘По словам Есенина, это его первые
стихи. Считая их слабыми, он не хотел включать их в ‘Собрание’. Согласился
напечатать стихи только благодаря просьбе своих близких. Текст был
продиктован им. Дата поставлена по его указанию’.
По выразительности поэтических образов как-то трудно представить, что
эти стихи принадлежат 15-летнему деревенскому пареньку. Вспомним ‘самое
первое’ стихотворение Есенина:
Вот уж вечор. Роса
Блестит на крапиве.
Я стою у дороги,
Прислонившись к иве.
От луны свет большой
Прямо на нашу крышу.
Где-то песнь соловья
Вдалеке я слышу.
Хорошо и тепло,
Как зимой у печки.
И березы стоят,
Как большие свечки.
И вдали за рекой.
Видно, за опушкой,
Сонный сторож стучит
Мертвой колотушкой.
Красота родной природы и русского слова, песни матери и сказки бабушки,
Библия деда и духовные стихи странников, деревенская улица и земская
школа, песни Кольцова и стихи Лермонтова, частушки и книги — все эти порой
крайне противоречивые влияния способствовали раннему поэтическому
пробуждению Есенина, которого мать-природа столь щедро наделила
драгоценным даром песенного слова.
ОТКУДА ИДЕТ ‘РАДУНИЦА’
Семейный совет. — Отъезд в Спас-Клепики, — Экзамен и побег. — В классе и
интернате. — ‘Встреча’ с Пушкиным. — Учитель и ученик. — Поэтические
соперники. — Признание таланта. — Новые друзья. — Кружок у Панфилова. — В
поисках идеала. — Рождение исторической темы. — Думы о Москве.
Есенину шел четырнадцатый год, когда он окончил Константиновское
земское училище. Обычно константиновские ребята, проходив четыре зимы в
школу, начинали свою трудовую жизнь. По-разному складывалась их судьба,
большинство, как правило, дальше не училось. Так когда-то было и с отцом
Есенина. Не сладкой была эта жизнь. И родителям Есенина, конечно, хотелось
поучить сына дальше.
Недалеко от Константинова находилась Спас-Клепиковская второклассная
церковно-учительская школа. Туда-то и решено было на семейном совете
направить Есенина. Е. А. Есенина рассказывает об этом важном событии в
жизни брата так: ‘…Однажды приехал отец из Москвы, привез гостинцев,
пробыл у нас три дня и уехал. После отца мать часто ходила к соседям
Поповым, что-то шила, принесла маленький сундучок и уложила туда вещи
Сергея. Потом к нашей избе подъехала лошадь, вошел чужой мужик, молились
богу, и мать с Сергеем уехали, оставив меня дома с соседкой. Сергей уехал
учиться… в Спас-Клепики’.
Расположенное на берегу реки Пра старинное торговое село Спас-Клепики
со всех сторон окружали знаменитые мещерские леса с непроходимыми
завалами, топями и лесными озерами. Двухэтажное каменное здание школы
стояло на самом краю села. Сюда осенью 1909 года приехал Есенин. Выдержав
вступительный экзамен, Есенин был зачислен в школу. Поначалу чувствовал
себя одиноким, тосковал по дому. Пробыв несколько дней в школьном
интернате, он совершил ‘побег’ и вернулся в родное село. ‘Когда отвезли в
школу, — рассказывал Есенин, — я страшно скучал по бабке… и однажды
убежал домой… пешком. Дома выругали и отвезли обратно’.
Около трех лет провел Есенин в Спас-Клепиковской школе. О жизни его в
эти годы долгое время было известно очень немногое. Между тем именно здесь
начал поэт свое ‘сознательное творчество’, мечтая всю душу ‘выплескать в
слова’, здесь впервые задумался над невзгодами народной жизни, полной
‘вздохов да слез’, здесь смог удовлетворить в какой-то мере свой интерес к
литературе, и здесь же он оказался под воздействием религиозной среды, с
которой неизбежно сталкивались воспитанники церковно-учительских школ.
Спас-Клепиковская церковно-учительская школа была открыта в 1896 году.
Находилась она в ведении церковных властей и готовила учителей
церковноприходских школ грамоты. Программа, рассчитанная на три года,
включала церковную общую и русскую историю, закон божий, русский язык,
церковнославянский язык, отечественную историю, географию, арифметику,
геометрическое черчение, рисование, дидактику. ‘В школах подобного типа, —
пишет в своих воспоминаниях бывший ученик этой школы Я. А. Трепалин, три
года проучившийся вместе с Есениным, — обращалось внимание главным образом
на то, чтобы будущий учитель церковноприходской школы был* вполне
подготовлен к воспитанию детей в духе православия’.
Специальный режим во второклассных школах, религиозная окраска
содержания изучаемых предметов, конечно, оказывали влияние на учеников:
некоторые, пробыв в церковно-учительской школе три года, становились
глубоко религиозными людьми, другие — противниками религии, а третьи,
таких было больше всего, относились к своим религиозным обязанностям
формально, без каких-либо внутренних духовных побуждений.
Все это в той или иной мере было присуще и Спас-Клепиковской
церковно-учительской школе, которая являлась учебным заведением закрытого
типа. Во главе школы стоял священник, он же вел занятия по церковной общей
и русской истории и закону божьему. Правда, когда Есенин поступил в
Спас-Клепиковскую школу, заведовал ею священник Алексей Асписов. Как
вспоминают бывшие ученики, Асписов не придавал большого значения церковным
дисциплинам, по которым вел занятия в школе, и вообще особым религиозным
усердием не отличался. Вне церкви был человек живой, общительный, с
юмором, больше всего на свете увлекался математикой. Очевидно, все это
заставило церковное начальство прислать в школу более надежного и
‘правоверного’ священника — Павла Агрономова, который появился в
Спас-Клепиках в 1912 году.
Весь день воспитанники были в здании школы: утром — на занятиях,
вечером готовили уроки под наблюдением учителей. В субботу и в воскресенье
— обязательное присутствие на церковной службе.
Есенин также обязан был посещать церковь, ходить ко всенощной, обедням,
наряжаться в стихарь, читать шестипсалмие, хотя, как свидетельствуют
товарищи поэта, Есенин, как и многие из них, был далек от преклонения
перед ритуалами церковной службы, а при удобном случае был не прочь
освободиться от них. ‘Религиозность мало или почти совсем к нам не
прививалась, — рассказывает А. Н. Чернов. — Нам вменялось в обязанность
читать шестипсалмие в церкви во время всенощной, по очереди. Сергей Есенин
обычно сам не читал, а нанимал за 2 копейки своего товарища Тиранова. Один
раз Тиранов почему-то отказался читать шестипсалмие, и Есенину пришлось
самому читать. Между прочим, мы надевали стихарь и выходили читать перед
царскими вратами на амвон. Сергей Есенин долго не выходил. Священник стал
волноваться и хотел уже поручить читать другому. Оказывается, Сергей
Есенин в это время никак не мог надеть стихарь, и, когда его поторопили,
он надел его задом наперед и в таком виде вышел к верующим читать
шестипсалмие. Конечно, не все заметили это, но священник-то заметил и
впредь запретил ему читать шестипсалмие. Есенин этим был мало огорчен’.
При школе находился интернат. Без разрешения дежурного педагога
отлучаться не разрешалось. ‘Питание было плохое. Да и улучшить его,
пожалуй, было трудно. Каждый живущий в интернате платил за питание и
общежитие 30 руб. в год. Да и эту мизерную плату не все могли уплатить’, —
рассказывает А. Н. Чернов, три года проучившийся с Есениным.
Однако, замечает бывший учитель Спас-Клепиковской школы Виктор
Алексеевич Гусев[*], были в школе и другие, очень важные моменты,
характеризующие обстановку в ней. Казенно-официальный режим, установленный
в школах подобного типа, вызывал обычно недовольство учащихся. Среди
воспитанников по рукам тайно ходила недозволенная литература.
[* Виктор Алексеевич Гусев проучительствовал в Спас-Клепиках всю свою
долгую жизнь. С 1908 года он стал преподавать в церковно-учительской
школе. Почти сорок лет отдал он воспитанию советских школьников, за что
был отмечен несколькими правительственными наградами.]
По вечерам ученики собирались обычно в одной из комнат интерната.
Завязывались беседы о прочитанных книгах, обсуждались стихи Пушкина,
Лермонтова, Некрасова, Кольцова, а потом кто-либо читал свои стихи. Чаще
всего это бывал Есенин.
Порой между учениками вспыхивали жаркие споры. При этом наиболее
активных спорщиков называли именами писателей и критиков: Есенина —
Пушкин, Смирнова — Белинский, Тиранова — Чернышевский.
В. А. Гусев подчеркивает, что крестьянские дети шли- в
церковно-учительскую школу в большинстве случаев не из каких-либо
религиозных убеждений, а потому, что здесь за незначительную плату можно
было получить образование.
В этом еще раз убеждаешься, когда знакомишься со школьными сочинениями
одного из товарищей Есенина по учебе — Григория Панфилова. Уже одно
название их поучительно: ‘Сравнение времен года с возрастами жизни
человека’, ‘Значение внешних и внутренних вод в истории развития народов’,
‘Передача теплоты посредством лучей’, ‘Внешнее и внутреннее отличия
человека от млекопитающих животных’, ‘Нравственные качества учителя при
обращении с детьми’, ‘Отличие сказки от былин’. Еще более примечательно их
содержание. Ни в одном из сочинений не чувствуется религиозность автора.
Ученики Спас-Клепиковской школы получали неплохие основы знаний по
общеобразовательным предметам. Так, в сочинении по географии ‘Значение
внешних и внутренних вод в истории развития народов’ Панфилов приводит
много конкретных фактов из истории России, европейских государств, Древней
Греции и Рима. ‘Возьмем другой просвещенный и образованный народ древности
— греков, — пишет он. — Там получила начало такая серьезная наука, как,
например, философия. В Греции, кроме того, получила начало и литература,
представителем которой был поэт Гомер, написавший две знаменитые поэмы
‘Илиада’ и ‘Одиссея’, которые и в настоящее время пользуются всемирною
известностью, там же впервые появились гражданские законы, которые затем
были приняты в основание всеми народами. Выгодное положение Греции у
берегов Средиземного моря содействовало развитию торговли и
промышленности… Возьмем, наконец, римлян… Недавние раскопки римских
городов Геркулапа и Помпеи, засыпанных лавою во время извержения Везувия,
еще более убеждают нас в высоком развитии у них наук и искусств, найденные
там статуи отличаются художественностью своей работы’.
Спас-Клепиковская школа давала неплохие знания и по литературе. Так,
сочинение Гриши Панфилова ‘Отличие сказки от былин’ поражает зрелостью
мысли и хорошим литературным языком. Рассматривая конкретные
идейно-художественные признаки, отличающие сказку от былины, он так пишет
об их различной роли в духовной жизни людей: ‘Цель, для которой
составлялись сказки, двоякая: или служить как занимательный и интересный
фантастический рассказ, или — чтобы вывести какое-нибудь нравоучение.
Былины же составлялись затем, чтобы дать потомству некоторое понятие о
жизни, веровании, обычаях предков или чтобы показать примеры гражданских
подвигов, доблести, храбрости, мужества и этим возбудить народный
патриотизм’.
Такие сочинения не были исключением.
Интерес и любовь воспитанников к литературе всячески поощрял и развивал
школьный учитель словесности Евгений Михайлович Хитров, первый
литературный наставник поэта. Это был человек талантливый, ищущий.
Литература была его страстью, призванием. Он прекрасно читал стихи,
увлекался музыкой, дирижировал хором, рисовал. Все это, очевидно, побудило
губернского инспектора предложить сыну почтаря место старшего учителя в
Спас-Клепиковской второклассной школе, куда он и перебрался с семьей в
1902 году. Более тридцати лет прожил и проучительствовал Е. М. Хитров в
Спас-Клепиках. Интересы его не замыкались школьными занятиями. Его всегда
волновал ‘крестьянский вопрос’. Он организовал в Спас-Клепиках
сельскохозяйственное кредитное товарищество и с 1910 года был бессменным
его председателем. В годы Советской власти при его деятельном участии было
создано в Клепиках товарищество по совместной обработке земли, появился в
селе первый трактор.
Евгений Михайлович в отношениях с учениками был строг, предмет свой
знал хорошо, учебный материал давал шире программы. Особенно любили
ученики классное чтение. ‘У меня было в обычае, — рассказывает Е. М.
Хитров, — сначала задавать ученикам для прочтения те или иные литературные
произведения, а потом прочитывать те же произведения самому в классе. Так
я делал и с большими произведениями, вроде ‘Евгения Онегина’, ‘Бориса
Годунова’ и пр. Читал я в течение нескольких часов и всегда почти все
произведение целиком. Ребята очень любили такое чтение и часто просили
меня об этом. Но думаю, не было такого жадного слушателя у меня, как
Есенин. Он впивался в меня глазами, глотал каждое слово. У него первого
заблестят глаза и потянутся слезы в печальных местах, первый расхохочется
при смешном. Сам я в особенности любил Пушкина. Пушкиным больше всего
занимался с учениками, читал его, разбирал и рекомендовал, как лучшего
учителя в литературе, Есенин полюбил Пушкина’.
В школе Есенин стал признанным верховодом среди товарищей. Весной и
осенью он почти не бывал в интернате. ‘Возле Спас-Клепиков, — вспоминает
один из товарищей Есенина, — тогда была березовая роща. Сюда мы часто
ходили читать и мечтать’. В зимнее время Есенин увлекался коньками.
‘Бывало, на коньках по льду уходили мы километров на 20, вплоть до Евлева.
Зимой часто Сергей катался на лыжах’.
Любил Есенин бывать на больших базарах, которые собирались в
Спас-Клепиках по праздничным дням. Одно из его ранних стихотворений рисует
веселую картину базарного праздника:
На плетнях висят баранки,
Хлебной брагой льет теплынь.
Солнца струганые дранки
Загораживают синь.
. . . . . . . . . . . . . . .
Дробь копыт и хрип торговок,
Пьяный пах медовых сот.
Берегись, коли не ловок:
Вихорь пылью разметет.
Вначале учителя не придавали серьезного значения тому, что Есенин
увлекается поэзией и пишет стихи, потому что ‘в ту пору, — вспоминает Е.
М. Хитров, — в школе было много стихотворцев, некоторые были чрезвычайно
плодовиты, закидывали меня ворохами своих произведений. Приходилось
принимать часто особые меры, чтобы умерить их пыл, особенно когда видишь,
что ‘хоть охота смертная, да участь горькая’. Поэтому и Есенина я слегка
поощрял, но относился к его стихотворству сдержанно’.
Один из воспитанников школы, Е. Тиранов, писал не только стихи, но и
пробовал свои силы в прозе, за что нарекли его ‘прозаиком’, а Есенина — в
противоположность ему ‘поэтом’. В классе ‘поэт’ и ‘прозаик’ сидели на
одной парте. Тиранов был старше Есенина. До поступления в
Спас-Клепиковскую школу он некоторое время работал на Великодворском
стекольном заводе. ‘Произведения его, — вспоминает Е. М. Хитров, — были
обширны по объему, простираясь до поэм, мысли в них кипели, чувство
клокотало’.
Что же касается стихов Есенина, то они подкупали своей поэтичностью.
Постепенно Хитров начинает уделять все больше внимания Есенину. ‘В первый
раз, — пишет Е. М. Хитров, — когда я особенно встрепенулся, это — когда он
принес мне свое стихотворение ‘Звезды’. Это произведение поразило меня.
Помню, что я как-то заторопился, чего-то как будто испугался. Несколько
раз вместе с ним прочел стихотворение, кое-что изменили, переставили. Мне
стало как-то совестно, что я недостаточно много обращал внимания на
Есенина. Сказал ему, что стихотворение это мне очень понравилось, что его
можно даже напечатать, что вообще у него ясно выраженный талант’. В этом
написанном под влиянием Лермонтова, еще несовершенном стихотворении юный
поэт говорит о вечных тайнах мироздания:
Звездочки ясные, звезды высокие!
Что вы храните в себе, что скрываете?
Звезды, таящие мысли глубокие,
Силой какою вы душу пленяете?
Частые звездочки, звездочки тесные!
Что в вас прекрасного, что в вас могучего?
Чем увлекаете, звезды небесные,
Силу великую знания жгучего?
И почему так, когда вы сияете,
Маните в небо, в объятья широкие?
Смотрите нежно так, сердце ласкаете,
Звезды небесные, звезды далекие!
Есенин не стал печатать ‘Звезды’. Вероятно, не все в этом стихотворении
удовлетворяло его. Но в одном школьный учитель Есенина был прав: ‘Звезды’
подкупали душевной чистотой, поэтичностью.
Поддержка Хитрова была очень своевременной. Есенин уже несколько лет
писал стихи, но редко слышал одобрительные слова. ‘Пустое дело’, —
рассуждал дед поэта о стихотворных занятиях внука. Сверстники Есенина в
родном селе больше восхищались ловкостью, с которой Серега Монах ловил
раков и опустошал птичьи гнезда. Один из них вспоминает, что намерения и
способности Есенина ‘писать стихи ничуть не возвышали его в наших глазах,
а его заносчивость при оценке своего таланта и его постоянные разговоры о
своих стихах казались нам скучными’. Он не подавал виду, что его это
волнует, хотя с надеждой думал о том заветном дне, когда будут впервые
опубликованы его стихи. Еще в 1910 году он собирался направить их в
‘Сельскохозяйственный вестник’. И вот наконец ему говорят, что у него ясно
выраженный талант, и советуют попытаться напечатать кое-что. Он стремится
теперь при любом удобном случае показать новые стихи учителю. ‘Приходил он
к нам домой, — вспоминает сын Хитрова, — порой даже без спроса, благо
семья наша жила в школьном здании. Приносил стихи, читал их отцу’. Он
приносил их даже тогда, когда приходил к учителю с ‘повинной’ после своих
озорных проделок.
С благодарностью вспоминал Есенин позднее обнадеживающее слово учителя.
Когда вышла его первая книга ‘Радуница’, он прислал ее своему первому
литературному наставнику с таким проникновенным автографом:
‘Доброму старому учителю Евгению Михайловичу Хитрову от благодарного
ученика, автора этой книги. 1916.
29 янв. Петроград’.
* * *
Основные занятия по литературе были отнесены в Спас-Клепиковской школе
к третьему году обучения. Именно в это время Есенин и выдвинулся среди
других своих товарищей как стихотворец.
В последний год пребывания в школе, пишет Е. М. Хитров, в произведениях
Есенина ‘стали просачиваться и серьезная мысль, и широта кругозора, и
обаяние поэтического творчества’. Когда в ноябре 1911 года школу посетил с
казенной ревизией епархиальный наблюдатель И. Д. Рудинский, ему показали
стихи Есенина. В классе, в присутствии всех учеников, Рудинский похвалил
Есенина. Этот сам по себе не очень значительный эпизод взволновал поэта.
‘К нам, — замечает по этому поводу Е. М. Хитров, — постоянным своим
учителям, он уже привык… Но отзыв свежего, стороннего человека проник до
глубины души его’.
В 1912 году Есенин закончил учительскую школу, получив ‘звание учителя
школы грамоты’.
По окончании учебы Есенину было вручено свидетельство, в котором
указывалось:
‘Предъявитель сего сын крестьянина села Константинова Рязанского уезда
Сергей Александрович Есенин, родившийся в тысяча восемьсот девяносто пятом
(1895) г., месяца сентября 21 дня, православного исповедания, обучался с
1909 г. в Спас-Клепиковской второклассной учительской школе, в которой и
окончил курс в 1912 г., оказав при отличном (5) поведении следующие
успехи:
по 1) закону божию оч. хорошие (4)
‘ 2) церковной общей и русской истории оч. хорошие (4)
‘ 3) церковному пению оч. хорошие (4)
‘ 4) русскому языку отличные (5)
‘ 5) церковнославянскому языку хорошие (3)
‘ 6) отечественной истории отличные (5)
‘ 7) географии в связи с сведениями и явлениями природы отличные (5)
‘ 8) арифметике оч. хорошие (4)
‘ 9) геометрическому черчению и рисованию оч. хорошие (4)
‘ 10) дидактике оч. хорошие (4)
‘ 11) начальным практическим сведениям по гигиене оч. хорошие (4)
‘ 12) чистописанию отличные (5)
‘ 13) практич. занятиям в нач. школе оч. хорошие (4)
За каковые и удостоен Советом сей школы, на осн. ст. 44 высочайше
утвержденного (1 апреля 1902 г.) Положения о церковных школах, звания
учителя школы грамоты…
В удостоверение чего и дано ему, Есенину Сергею, сие свидетельство от
Совета Спас-Клепиковской второклассной учительской школы Рязанского уезда
за надлежащим подписанием и приложением печати Совета.
Заведующий школой свящ. Павел Агрономов.
Старший учитель Евгений Хитров.
Учителя: Виктор Гусев, Дмитрий Головин’.
* * *
Много светлых минут принесла Есенину в Спас-Клепиках дружба с Григорием
Панфиловым, любимым школьным товарищем. Есенин познакомился с ним вскоре
после приезда в Спас Клепики. Панфилов по характеру чем-то напоминал
некрасовского Гришу Добросклонова. С юных лет он задумывался о смысле
жизни, о путях служения народу, его волновали свободолюбивые идеи. И хотя
Панфилов был несколько старше Есенина и занимался в школе уже второй год,
они быстро подружились, почувствовав духовную близость. Есенин относился к
Панфилову с большим доверием, одному из первых читал свои новые стихи,
внимательно прислушивался к советам и замечаниям друга. Это хорошо видно
из переписки, которую Есенин вел с Панфиловым в 1911 — 1914 годах.
Оборвала эту переписку ранняя смерть Григория Андреевича Панфилова,
который умер от чахотки в феврале 1914 года. Отец Гриши, Панфилов А. Ф.,
писал Есенину, находившемуся в то время в Москве, что Гриша, прикованный
болезнью к постели, все время вспоминал о нем, с волнением ждал журнала с
его стихами, ответных писем. ‘Я прихожу в 6 часов вечера, — писал отец
Гриши Есенину о последних предсмертных часах сына, — первым его вопросом
было: ‘А что, папа, от Сережи письма нет?’ Я отвечаю — нет. ‘Жаль,
говорит, что я от него ответа не дождусь. А журнал-то прислал?’ Я сказал —
нет. ‘Скверно — повсюду неудача’. В конце письма А. Ф. Панфилов указывал:
‘Видно, Сережа, что у вас была истинная и искренняя дружба. Почти
ежедневно он вспоминал о тебе, жаль, говорит, что около меня нет Сережи и
некому успокоить мою наболевшую душу’.
О духовном облике клепиковского друга Есенина мы можем судить по его
сочинению ‘Нравственные качества учителя при обращении с детьми’. Любовь к
человеку, справедливость, честность и правдивость, сдержанность и
терпеливость, вместе с тем твердость характера — вот качества, которыми,
по мнению Панфилова, должен обладать учитель и которые он стремится
развивать в себе самом. ‘Учитель, — замечает он, — который будет обладать
истинной, нелицемерной любовью к детям, в то же время будет обладать и
другими добрыми качествами… Справедливость, — продолжает Панфилов, —
есть качество учителя, посредством которого он может заслужить авторитет
учеников, может иметь на них нравственное влияние’. Особо он подчеркивает
ту мысль, что ‘учитель должен иметь твердость характера’, которая ‘делает
учителя устойчивым, последовательным в своих действиях’.
Родители Панфилова жили в Спас-Клепиках. Отец его служил приказчиком у
местного купца-лесопромышленника. В просторном, уютном панфиловском доме
часто собирались сверстники Гриши, которым надоедал казенный дух
интерната. В свободное от занятий время Есенин стал бывать в семье своего
друга, а иногда оставался там ночевать. Мать Гриши, Марфа Никитична
Панфилова, вспоминает: ‘Из школьных товарищей сына я особенно полюбила
Сережу Есенина. Может, потому, что видела, как он тоскует по дому, по
материнской ласке. Вот и жалела я его, как родного, Гриша был постарше
Есенина. В доме у нас всегда было полно молодежи — товарищей Гриши. Чаще
других, кроме Сережи Есенина, приходили Митя Пыриков, Анна Шилона, Гриша
Черняев. Зимними вечерами засиживались они допоздна. Пели, играли,
танцевали, а иногда сидели тихо, кто-либо читал, другие слушали, потом
начинали беседовать между собой, горячо убеждать в чем-то друг друга’.
Более подробно о настроении, литературных интересах, спорах, которые
временами вспыхивали среди молодежи в доме Панфиловых, мы узнаем из
рассказов Григория Львовича Черняева, который с детских лет дружил с
Панфиловым.
Григорий Львович начал заниматься в церковно-учительской школе в 1909
году. ‘Наш кружок у Панфилова, — вспоминает он, — образовался почти
стихийно. Вначале мы собирались, чтобы сообща развлечься, поговорить о
школьных делах, поспорить о книгах. Потом, когда ближе узнали друг друга,
мы в наших беседах и спорах стали касаться вопросов тогдашней общественной
жизни. Читали и обсуждали роман Л. Толстого ‘Воскресение’, его трактат ‘В
чем моя вера?’ и другие книги писателя. Мечтали побывать в Ясной Поляне
(поездка не состоялась из-за денежных затруднений). Толстовские идеи
сильно захватили тогда и Есенина. Однако сложившихся взглядов и убеждений
у нас не было. Мировоззрение наше только еще формировалось. Помню, как мы
спорили о Горьком и его книгах. С особым интересом воспринимались нами
ранние рассказы писателя. Захватывал нас их романтический дух, горьковская
вера в человека. Мы были знакомы со стихами Есенина. Он читал их в
кружке’.
Дружеская, демократическая среда панфиловского кружка, пытливый,
критический взгляд Панфилова и его товарищей на жизнь, юношеский порыв
кружковцев к свободе, их мечты о служении народу, споры о любимых
писателях — все это благотворно влияло на духовное развитие молодого
Есенина, помогало преодолеть церковно-догматические представления о жизни,
которые стремилась привить ученикам церковно-учительская школа.
Панфиловский кружок несомненно способствовал появлению ранних
стихотворений Есенина, в которых отчетливо зазвучали социальные мотивы.
Тяжело и прискорбно мне видеть,
Как мой брат погибает родной.
И стараюсь я всех ненавидеть,
Кто враждует с его тишиной.
Посмотри, как он трудится в поле,
Пашет твердую землю сохой,
И послушай те песни про горе,
Что поет он, идя бороздой.
Или нет в тебе жалости нежной
Ко страдальцу сохи с бороной?
Видишь гибель ты сам неизбежной,
А проходишь ее стороной.
Помоги же бороться с неволей,
Залитою вином и нуждой!
Иль не слышишь, он плачется долей
В своей песне, идя бороздой?
Интонационно это стихотворение еще недостаточно самостоятельно. Вместе
с тем гражданский, свободолюбивый пафос его очевиден.
Многое дали Есенину три года, проведенные в Спас-Клепиках, особенно
дружба с Панфиловым. Желание посвятить свои стихи народу, рассказать
правдиво о любви к Родине — вот о чем все больше и больше начинает мечтать
Есенин.
Тот поэт, врагов кто губит,
Чья родная правда мать,
Кто людей, как братьев, любит
И готов за них страдать.
Он все сделает свободно,
Что другие не могли.
Он поэт, поэт народный,
Он поэт родной земли!
Так понимал Есенин назначение поэта.
История этого стихотворения такова. В 1912 году Есенин подарил
Панфилову свою фотографию, а на обратной стороне ее написал стихотворение
‘Поэт’ с посвящением: ‘Горячо любимому другу Грише’.
‘Поэт’ не просто экспромт, написанный в момент расставания со школьным
товарищем. Эту тему Есенин затронул в еще более раннем стихотворении,
относящемся к 1910 — 1911 годам, озаглавленном также ‘Поэт’:
Он бледен. Мыслит страшный путь.
В его душе живут виденья.
Ударом жизни вбита грудь,
А щеки выпили сомненья.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Сидит он в тесном чердаке,
Огарок свечки режет взоры,
А карандаш в его руке
Ведет с ним тайно разговоры.
Спустя некоторое время Есенин вновь обращается к этой теме в
стихотворении ‘Душою юного поэта’. Автограф его до сих пор неизвестен.
Однако оно не только существовало, но и подвергалось авторской правке. Об
этом мы узнаем из письма Есенина к Панфилову. Говоря о работе над стихами,
написанными в Спас-Клепиках, Есенин рассказывает: ‘…например, в
стихотворении ‘Душою юного поэта’ последнюю строфу заменил так:
Ты на молитву мне ответь,
В которой я тебя прошу,
Я буду песни тебе петь,
Тебя в стихах провозглашу’.
Таким образом в трех стихотворениях раннего периода — ‘Поэт’ (‘Он
бледен. Мыслит страшный путь…’), ‘Душою юного поэта’, ‘Поэт’ (‘Тот поэт,
врагов кто губит…’) — затрагивается главный вопрос, встающий перед
каждым истинным поэтом: что ты, поэт, хочешь сказать миру? В чем видишь
свой долг перед народом? Какую правду собираешься утверждать?
Когда-то Жуковский, вопрошая: ‘Кто есть поэт?’, отвечал: ‘Искусный
лжец. Ему и слава, и венец’. Затем в русскую литературу пришел поэт-пророк
Пушкин, жгущий глаголом сердца людей, за ним — мятежный Лермонтов, а чуть
позднее призывно зазвучал голос некрасовской музы:
Пускай нам говорит изменчивая мода,
Что тема старая — ‘страдания народа’
И что поэзия забыть ее должна, —
Не верьте, юноши! Не стареет она.
‘Не верьте, юноши!’ — писал Некрасов. И молодой рязанский поэт не
поверил. Он начинает все больше осознавать, что для поэта недостаточно
только ‘ловить сердцем тень былого’ и слушать ‘душевный шум’. В этом еще
раз убеждаешься, читая одно из писем Есенина к Панфилову, относящееся к
1913 году: ‘Благослови меня, мой друг, на благородный труд. Хочу писать
‘Пророка’, в котором буду клеймить позором слепую, увязшую в пороках
толпу. Если в твоей душе хранятся еще помимо какие мысли, то прошу тебя
дай мне их, как для необходимого материала. Укажи, каким путем идти, чтобы
не зачернить себя в этом греховном сонме. Отныне даю тебе клятву, буду
следовать своему ‘Поэту’. Пусть меня ждут унижения, презрения и ссылки. Я
буду тверд, как будет мой пророк, выпивающий бокал, полный яда, за святую
правду с сознанием благородного подвига’.
* * *
В клепиковские годы Есенин написал много лирических стихотворений и
первую свою поэму — ‘Сказание о Евпатии Коловрате…’. Часть стихов тех
лет не дошла до нас. Некоторые, очевидно, поэт переработал, другие же
уничтожил. Однако ряд стихотворений 1910 — 1912 годов Есенин опубликовал в
1914 — 1915 годах, как только начал печататься в московских и
петербургских журналах. При этом отдельные ранние стихи (‘Выткался на
озере алый свет зари…’, ‘Поет зима — аукает…’) перепечатывались по
нескольку раз. Подготовляя свой первый сборник ‘Радуница’, Есенин включил
в него восемь стихотворений клепиковского периода.
Все же далеко не все произведения этих лет были напечатаны при жизни
поэта. Из отроческих стихов Есенин лишь немногие включал в свои книги.
Так, например, он не стал печатать те стихи, которые в свое время передал
Е. М. Хитрову. Последний рассказывает, что, когда Есенин ‘учился, он носил
мне много своих стихотворений. Они все были написаны на отдельных листках.
Но перед окончанием курса его учения в нашей школе я, как бы предчувствуя
особую значимость его творений и не доверяя сохранности отдельных листков,
просил его написать для меня отдельный сборничек своих стихов на тетради.
Он мне принес одну тетрадь с четырьмя стихотворениями. Я сказал, что этого
мало. Тогда он принес мне еще тетрадь с пятью стихотворениями. Эти две
тетради у меня и остались в целости’.
Еще две ученические тетради с пятнадцатью ранними стихами Есенина,
относящимися к 1910 — 1912 гг., долгое время хранились у М. Д. Ильиной. Ее
брат — Сергей Ильин был знаком с юным поэтом. Эти стихотворения были
опубликованы в 1966-1967 гг.
Вскоре после смерти Есенина были напечатаны стихотворения ‘Моя жизнь’ и
‘Что прошло — не вернуть’, автографы которых находились в одной из
хитровских тетрадей. Остальные стихи были опубликованы только в последние
годы. Долгое время оставались неопубликованными и другие забытые
произведения тех лет (‘Поэт’, ‘Тяжело и прискорбно мне видеть’), В
настоящее время известно более 60 стихотворений Есенина, относящихся к
1910 — 1912 годам. Вместе со ‘Сказанием о Евпатии Коловрате…’ эти
стихотворения могли бы составить сборник, несколько больший по объему, чем
‘Радуница’, в первом издании которой было 33 стихотворения.
Но важно не только количество. Хотя, конечно, и это имеет значение.
Куда более существенна другая сторона. Теперь, когда наше представление о
творчестве поэта в клепиковский период его жизни значительно обогатилось и
расширилось, появляется необходимость внести серьезные уточнения в те
оценки ранней поэзии Есенина, которые давались в прошлом. Принято считать,
что в ранних стихах Есенина много места занимают мотивы и образы,
почерпнутые поэтом из религиозных книг и навеянные церковно-христианскими
представлениями. Это утверждение едва ли справедливо по отношению к стихам
клепиковского периода. Только в нескольких стихотворениях этих лет
(‘Калики’, ‘Задымился вечер…’, ‘Дымом половодье…’) мы сталкиваемся с
церковной лексикой и образами. Но и в этих стихотворениях возникают
реальные картины деревенского быта.
Гонимые кто нуждой и недородом, кто надеждой исцелиться в ‘святых’
местах от тяжелого недуга, брели из конца в конец Руси, по ее большакам и
проселкам, бедные странники, богомольцы, бродяги-монахи и нищие. Много их
видела и рязанская земля.
Есенин позднее вспоминал, что, когда он жил в доме деда, бабка собирала
‘всех увечных, которые поют по русским селам духовные стихи от ‘Лазаря’ до
‘Миколы’. О незавидной судьбе этих нищих странников и рассказывается в
стихотворении ‘Калики’, причем у Есенина нет и грана религиозного
преклонения перед святостью калик. Он сочувствует их незавидной судьбе, но
духовные стихи и песни калик не вызывают особых восторгов в его сердце:
Проходили калики деревнями,
Выпивали под окнами квасу,
У церквей пред затворами древними
Поклонялись пречистому Спасу.
Пробиралися странники по полю,
Пели стих о сладчайшем Исусе.
Мимо клячи с поклажею топали,
Подпевали горластые гуси.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Вынимали калики поспешливо
Для коров сбереженные крохи.
И кричали пастушки насмешливо:
‘Девки, в пляску! Идут скоморохи!’
Такие выражения, как ‘клячи… топали’, ‘ковыляли убогие по стаду’,
‘говорили страдальные речи’, ‘подпевали горластые гуси’, ‘идут скоморохи’
и т. п., придавали стихам ироническую окраску. Какая уж тут ‘святость’!
К этому времени относится и стихотворение ‘Дымом половодье…’. Здесь у
лирического героя настроение умиротворенности, желание помолиться
‘украдкой’ возникает вовсе не в храме божьем, а у алтаря природы:
Дымом половодье
Заливало ил.
Желтые поводья
Месяц уронил.
Заунывным карком
В тишину болот
Черная глухарка
К всенощной зовет.
Для молодого поэта природа — чудесный и необъятный храм, в котором все
прекрасно. Там, где, казалось, пейзаж обычен, где свет и тени не
захватывают внезапно воображения, где, на первый взгляд, в природе нет
броских, запоминающихся картин и многое как будто бы давно уже
примелькалось, молодой поэт неожиданно и смело открывает новые краски:
Поет зима — аукает,
Мохнатый лес баюкает
Стозвоном сосняка.
Кругом с тоской глубокою
Плывут в страну далекую
Седые облака.
А по двору метелица
Ковром шелковым стелется,
Но больно холодна.
Воробышки игривые.
Как дотки сиротливые,
Прижались у окна.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
И дремлют пташки нежные
Под эти вихри снежные
У мерзлого окна.
И снится им прекрасная,
В улыбках солнца ясная
Красавица весна.
В этом ‘морозном’ стихотворении много света, тепла. Новизна образа
‘аукающей зимы’, безыскусственность в обрисовке пернатых ‘героев’,
напевность, музыкальность стиха, ритм которого ассоциируется с ‘музыкой’
снежной вьюги, колоритность поэтической лексики — все это говорит о
незаурядном мастерстве молодого поэта.
Еще до отъезда во второклассную школу Сергей Есенин подружился с
сестрой своего товарища Анной Сардановской. Приезжая летом из
Спас-Клепиков в родное село, он часто встречался с ней. Константиновские
старожилы вспоминают, как ‘однажды летним вечером Анна и Сергей,
раскрасневшиеся, держа друг друга за руки, прибежали в дом священника и
попросили бывшую там монашенку разнять их руки: ‘Мы любим друг друга и в
будущем даем слово жениться. Разними пас. Пусть, кто первый изменит и
женится или выйдет замуж, того второй будет бить хворостом’. Первой
нарушила ‘договор’ Анна. Приехав из Москвы и узнав об этом, Есенин написал
письмо, уговорив ту же монашенку передать его Анне, которая после
замужества жила в соседнем селе. Монашка, отдавая письмо, спросила: ‘Что
Сережа пишет?’ Анна с грустью сказала: ‘Он, матушка, просит тебя взять пук
хвороста и бить меня, сколько у тебя сил хватит’.
Анне Сардановской Есенин посвятил стихотворение ‘За горами, за желтыми
долами…’, опубликованное впервые в 1916 году, и стихотворение ‘Зачем
зовешь…’, относящееся к 1911 — 1912 годам. О нем Есенин упоминает в
одном из писем к Панфилову из Москвы осенью 1912 года. ‘Перед моим
отъездом недели за две, за три, — сообщает он другу, — у нас был праздник
престольный. К священнику съехалось много гостей на вечер. Был приглашен и
я. Там я встретился с Сардановской Анной (которой я посвятил стихотворение
‘Зачем зовешь т. р. м.’). Она познакомила меня со своей подругой (Марией
Бальзамовой). Встреча эта на меня также подействовала, потому что после
трех дней она уехала и в последний вечер в саду просила меня быть ее
другом. Я согласился. Эта девушка тургеневская Лиза (‘Дворянское гнездо’)
по своей душе и по своим качествам, за исключением религиозных воззрений.
Я простился с ней, знаю, что навсегда, но она не изгладится из моей памяти
при встрече с другой такой же женщиной’.
Мечтой о любви согреты многие строки ранних стихов Есенина. Чист,
непосредствен образ лирического героя этих стихов. Ничто пока не омрачает
его взора, ‘васильками светится’ его сердце. Таинственно влечет и манит
его ‘девичья красота’. Он озорно грозится синеокой красавице сорвать фату
и увести ‘под склоны вплоть до маковой зари’.
Не все эти стихотворения художественно самостоятельны. Есть среди них
написанные с явным подражанием кольцовским стихам (‘Темна ноченька, не
спится…’, ‘Хороша была Танюша, краше не было в селе…’, ‘Заиграй,
сыграй, тальяночка, малиновы меха…’). Есть стихи, навеянные фольклорными
мотивами (‘Подражанье песне’, ‘Под венком лесной ромашки’), лирически
идеализирующие деревенскую любовь. ‘Он, помню, — замечает один из
современников поэта, — рассказывал… какая бывает любовь в деревне,
лирически ее идеализируя. Тут было дело не в личных признаниях… Эта тема
была только поводом вспомнить о рязанских девушках и природе. Ему хотелось
украсить этим лиризмом самые родные ему и навсегда любимые предметы,
образы, пейзажи в глазах тех, кто не может знать их так, как он’.
Одним из первых стихотворений, где явственно обозначился
самостоятельный подход молодого поэта к лирической теме, было ‘Выткался на
озере алый свет зари…’.
В этом стихотворении отчетливо угадывается столь характерное для
есенинской лирики ‘буйство глаз и половодье чувств’. Как замечает Н.
Сардановский, сам Есенин ‘все время был под впечатлением этого
стихотворения и читал его мне вслух бесконечное число раз’. Вскоре после
приезда в Москву Есенин набрался смелости и поехал со своими стихами к
известному литературоведу профессору П. Сакулину. Стихи Есенина,
по-видимому, понравились. ‘Из передаваемых им подробностей этого визита, —
пишет Н. Сардановский, — я помню, что стихотворение ‘Выткался на озере…’
Сергей для Сакулина читал два раза’.
В клепиковский период уже начинают проявляться некоторые характерные
черты поэтического стиля Есенина. Опираясь на фольклорные традиции,
молодой поэт стремится к овеществлению и олицетворению образов, что станет
в дальнейшем очень характерным для его стиля. В ранних стихах Есенина
‘вьюга с ревом бешеным стучит по ставням’, ‘ели, словно копья, уперлися в
небо’, ‘месяц в облачном тумане водит с тучами игру’, река ‘тихо дремлет’,
зарница ‘распоясала… в пенных струях поясок’, туманы ‘курятся’. Конечно,
самобытный талант Есенина в ту пору брал только свой начальный разбег.
Отнюдь не всегда в произведениях тех лет ощутим самостоятельный творческий
почерк. Бросается в глаза пристрастие молодого поэта к местным словам и
выражениям (‘корогод’, ‘роща саламаткой’, ‘не дознамо печени’ и т. п.).
Характер лирического героя в ранних стихах Есенина только намечается.
Общественные, эстетические, нравственные убеждения поэта только
складываются. При всем том реалистическая тенденция развития таланта
поэта, демократическая направленность его взглядов в клепиковский период
очевидны.
ЛЕГЕНДЫ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ
Впервые в Замоскворечье. — Конторская служба и ‘разлад’ с отцом. —
Откровенный разговор. — ‘Товарищество И. Д.Сытина’. — Подчитчик
корректора. — Письмо пятидесяти. — Охранка интересуется Есениным. —
Загадка одного письма. — В типографии и университете. — Среди ‘шанявцев-.
— ‘Путешествие’ в прекрасное. — О чем плачут ‘Ярославны’. — Суриковцы. —
‘Друг народа’ печатает ‘Узоры’.
Семнадцатилетним юношей Есенин оставил ‘ту сельщину, где жил
мальчишкой’, держа путь на Москву.
Долгое время мы мало знали о детстве и юности поэта. Множество статей,
заметок, воспоминаний о Есенине было напечатано у нас и за рубежом, из них
лишь отдельные были посвящены раннему периоду его жизни.
В них обычно подчеркивалось влияние религиозно настроенных людей на
молодого Есенина, а то и прямо говорилось о ‘церковно-мистической
закваске’, полученной юным поэтом. Объяснялось все это тем, что Есенин-де
серьезно нигде не учился, литературу знал понаслышке, воспитывался в
религиозной среде и приехал в 1915 году в Петроград этаким наивным,
идиллически настроенным деревенским пареньком, влюбленным в красоту
патриархальной сельской жизни.
Одним из первых в этом фальшивом хоре ‘почитателей’ поэзии Есенина
раздался в свое время голос декадентской поэтессы 3. Гиппиус. Вскоре после
приезда молодого поэта в Петроград она выступила в журнале ‘Голос жизни’
под псевдонимом Роман Аренский со статьей о Есенине, озаглавленной
довольно претенциозно ‘Земля и камень’. Салонную поэтессу больше всего
умиляло, что ‘желтоволосый и скромный’ паренек из Рязанской губернии
сочиняет свои ‘земляные’ стихи при полном ‘отсутствии прямой,
непосредственной связи с литературой’.
Вслед за Гиппиус другие литературные ‘знаменитости’ тогдашнего
Петрограда вкупе с некоторыми рецензентами первой книги Есенина
‘Радуница’, изданной в начале 1916 года, в какой-то мере способствовали
рождению мифа о поэте, чуждом каких-либо литературных традиций и
современной культуры. Один из рецензентов писал по поводу книги
‘Радуница’: ‘Соблазны культуры почти ничем еще не задели ясной души
‘Рязанского Леля’. Он поет свои звонкие песни легко, просто, как поет
жаворонок… ‘Микола’, открывающий сборник, весь пронизан красотою
кристально чистой, детски трогательной религиозной и бытовой гармонии’.
Позднее, в 1924 году, Есенин писал по поводу подобных рецензий и отзывов:
‘…Стихи мои были принимаемы и толкуемы с тем смаком, от которого я
отпихиваюсь сейчас руками и ногами’.
И после смерти Есенина появлялись статьи, в которых упорно
расписывались, правда в слегка подновленном виде, те же ‘были’ и небылицы
о юности Есенина.
Так, А. Крученых в своих, по меткому и справедливому замечанию
Маяковского, дурно пахнущих книжонках о поэте вполне серьезно ‘доказывал’:
‘Нездоровая церковно-мистическая закваска первого периода есенинской
поэзии была сама по себе гибельна. Идиллические образы вымышленной деревни
и поповщины не могли вывести его поэзию на настоящую плодотворную дорогу’.
И Крученых был не одинок в своих ‘изысканиях’.
Отголоски легенд, ‘творимых’ в свое время опекунами молодого поэта в
Петрограде, а позднее такими литераторами, как Крученых, еще сравнительно
недавно можно было услышать в рассуждениях некоторых современных критиков
и литературоведов. Например, в статье Марка Щеглова ‘Есенин в наши дни’
(журнал ‘Новый мир’, 1956, N 3) наряду с правильными положениями говорится
о том, что дооктябрьская поэзия Есенина, ‘начисто лишенная драматизма и
напряженности’, полна ‘гармонии пастушеского ‘восприятия жизни’ и
‘коровьих вздохов’. И, наоборот, долгое время в статьях о поэте часто
обходили молчанием некоторые важные события его жизни, о которых он
кратко, но последовательно говорит в автобиографиях.
Есенин во всех автобиографических заметках отмечал одно важное
обстоятельство: занятия в Московском народном университете имени
Шанявского. В автобиографии ‘О себе’ (1925) читаем: ‘В эти же годы я
поступил в университет Шанявского, где пробыл всего 1, 5 года, и снова
уехал в деревню’. О занятиях в университете Шанявского идет речь и в двух
незавершенных набросках к автобиографии. В первом, который по почерку
следует отнести к концу 1916 года, Есенин отмечал: ‘Образование получил в
учительской школе и два года слушал лекции в Университете Шанявского’. В
другом наброске, озаглавленном ‘Нечто о себе’ и написанном в 1925 году,
приводится такая фраза: ‘В Университете Шанявского в 1913 — 14 гг.
столкнулся с поэтами’.
Если бы в свое время были исследованы эти и другие важные моменты жизни
поэта, о которых он, к сожалению, столь кратко упоминает в автобиографиях,
то стало бы ясно, сколь важное значение для формирования поэта имела
обстановка, в которой он находился в юные годы в Москве, и как призрачны
легенды, возникшие в литературных салонах северной столицы и считавшиеся
долгое время близкими к ‘истине’.
* * *
‘Я был в Москве одну неделю, потом уехал. Мне в Москве хотелось и
побыть больше, да домашние обстоятельства не позволили, купил себе книг
штук 25′, — писал Есенин Панфилову 7 июля 1911 года. Это была его первая
встреча с миром большого города. Рядом с Замоскворечьем, где он
остановился у отца, за Москвой-рекой, величественно раскинулись
златоглавые соборы и дворцы Московского Кремля. Вдоль Китайгородской стены
от Ильинских ворот причудливо прилепились лотки и палатки знаменитого
Никольского книжного рынка. Настоящее книжное море. Оно неудержимо влекло
к себе книголюбов со всех концов города. И как, наверно, волновался
Есенин, впервые попавший сюда! Забыв про все на свете, он рассматривал
старинные издания ‘Слова о полку Игореве’, потускневшие от времени
сборники русских былин, народных песен и сказок, листал заветные томики
Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Кольцова, Никитина. Заядлый
константиновский книголюб прихватил с собой 25 книг — целую библиотеку.
Юному поэту, конечно, не по сердцу пришелся купеческий дух Замоскворечья.
Но и здесь было такое, что не могло не вызвать его интереса. Вблизи
мясного магазина, где отец Есенина Александр Никитич долгие годы работал
приказчиком, возвышались огромные корпуса знаменитой .в России фабрики
книги — типографии Сытина. Рабочие типографии часто заходили в мясной
магазин, Один из них, корректор Воскресенский, заинтересовался приехавшим
из деревни сыном приказчика, пишущим стихи, и отправился с Сергеем
Есениным к поэту Ивану Белоусову. Последний в своих воспоминаниях
рассказывает: ‘…Передо мной стоит скромный, белокурый мальчик, — до того
робкий, что боится даже присесть на край стула, — стоит, молча
потупившись, мнет в руках картузок. Его привел ко мне (помнится, в 1911
г.) репетитор моих детей — Владимир Евгеньевич Воскресенский, ‘вечный
студент’ Московского ун-та, народник, служивший корректором при типографии
Сытина. ‘Я к вам поэта привел, — сказал Воскресенский и показал несколько
стихотворений, — это вот он написал, Сергей Есенин!..’ Не помню, какие
стихи он принес. Но я сказал поэту несколько сочувственных слов. А молодой
поэт стоял, потупившись, опустив глаза в землю’.
Волнение Есенина было понятно. Впервые стихи его слушал поэт, долгие
годы связанный с Суриковским литературным кружком писателей из парода,
выпустивший еще в конце прошлого века несколько стихотворных сборников
суриковцев.
Есенину в свой первый приезд к отцу ‘в Москве хотелось… побыть
больше’. Он тогда не предполагал, что скоро вновь появится в Москве, и уже
сравнительно надолго.
Прошел год. Закончив учебу в Спас-Клепиках, Сергей Есенин возвращается
в родное село. ‘Когда он окончил курс и мы с ним расстались, —
рассказывает Е. М. Хитров, — я ему советовал поселиться где-нибудь или в
Москве, или в Питере и там заниматься литературою под чьим-нибудь хорошим
руководством. Иначе трудно надеяться, чтобы стать на современный уровень
литературных исканий и быть замеченным’.
Лето 1912 года Есенин проводит в Константинове: рыбачит, бродит в
заливных лугах, бывает на постройке плотины и шлюза на Оке. ‘У нас делают
шлюза, — сообщает он Панфилову, — наехало множество инженеров, наши мужики
и ребята работают… Уже почти сделали половину, потом хотят мимо нас
проводить железную дорогу’.
Главное, чем живет Есенин, что занимает его, — стихи. В знойный летний
день, уединившись в амбаре, за домом, он увлеченно работает, создает новые
стихи, переделывает ‘старые’, клепиковские, иной раз отказываясь целиком
от ранее написанного. Есенин собирается послать стихи в Москву. ‘Дай мне,
пожалуйста, — просит он своего клепиковского друга, — адрес от какой-либо
газеты и посоветуй, куда посылать стихи. Я уже их списал. Некоторые
уничтожил, некоторые переправил’. Но адрес не понадобился.
В конце июля 1912 года Есенин снова едет в Москву. Родные хотели, чтобы
он продолжал свое образование. ‘Надежды их, — замечает Есенин в одной из
автобиографий, — простирались до института, к счастью моему, в который я
не попал’. Дело не только в том, что за время учебы в Клепиках юному
поэту, по собственному признанию, методика и дидактика настолько
осточертели, что он и слушать не хотел о педагогической профессии.
Суть в другом: с ранних лет для Есенина жизнь была неотделима от
стихов. С поездкой в Москву у Есенина были связаны совершенно иные
надежды. Он мечтал о поэтическом признании. Ему хотелось напечататься в
каком-нибудь журнале или газете, встретиться с московскими поэтами,
почитать им стихи. Но все это произошло далеко не сразу. Поначалу Есенину
пришлось заниматься совсем иным делом. ‘Отец, — рассказывает сестра поэта,
Александра Александровна Есенина, — вызвал его к себе в Москву и устроил
работать в конторе к своему хозяину, с тем чтобы осенью Сергей поступил в
учительский институт’. Живет Есенин в это время вместе с отцом на втором
этаже небольшого деревянного дома в Большом Строченовском переулке. Мясной
магазин Крылова помещался рядом, на соседней улице Щипок.
Отец Есенина провел в Москве большую часть своей многотрудной жизни.
‘Более тридцати лет, — вспоминает А. А. Есенина, — с тринадцатилетнего
возраста до самой революции, отец проработал мясником у купца…
Тяжелая жизнь наложила на глаза отца глубокий отпечаток, и в них иногда
было столько грусти и тоски, что хотелось приласкать его и сделать для
него все самое приятное. Но он не был ласков, редко уделял нам внимание,
разговаривал с нами, как со взрослыми, и не допускал никаких непослушаний.
Но зато, когда у отца было хорошее настроение и он улыбался, то глаза его
становились какими-то теплыми, и в их уголках собирались лучеобразные
морщинки. Улыбка отца была заражающей. Посмотришь на него — и невольно
становится весело и тебе. Такие же глаза были у Сергея’.
По своему характеру Александр Никитич Есенин был человек очень
выдержанный, скромный и справедливый. Односельчане относились к нему
всегда с большим уважением. Наделен он был острой наблюдательностью,
неплохо рисовал. В семье Есениных сохранился рисунок их старого дома в
Константинове, сделанный Александром Никитичем. Отец Есенина был
интересным собеседником. Он ‘…очень хорошо и красочно умел рассказывать
какие-нибудь истории или смешные случаи из жизни, — вспоминает А. А.
Есенина, — и при этом сам смеялся только глазами, в то время как слушающие
покатывались от смеха. Иногда отец пел. У отца был слабый, но очень
приятный тенор. Больше всего, — замечает Александра Александровна, — я
любила слушать, когда он пел песню ‘Паша, ангел непорочный, не ропщи на
жребий свой…’ Слова этой песни, мотив, отцовское исполнение — все мне
нравилось. Эту песню пела и мать, и мы с сестрой, но у отца получалось
лучше. Мы с Катей (старшая из сестер поэта, Екатерина Александровна. — Ю.
П.} любили эту песню, а Сергей использовал ее слова в ‘Поэме о 36’. В
песне поется:
Может статься и случиться,
Что достану я киркой,
Дочь носить будет сережки,
На ручке перстень золотой…
У Сергея эти слова вылились в следующие строки:
Может случиться
С тобой
То, что достанешь
Киркой, —
Дочь твоя там,
Вдалеке,
Будет на левой
Руке
Перстень носить
Золотой’.
Есенин с большим уважением относился к отцу. Это единодушно отмечают
родные и близкие поэта. ‘Он любил отца, — подчеркивает сестра, — и не раз
с глубоким сочувствием говорил мне о трудной отцовской жизни’. С годами
Есенин все больше чувствовал, как нелегко складывалась жизнь его отца,
сколько унижений, невзгод выпало на его долю. ‘Даже в периоды полного
разлада Есенина с отцом мне приходилось слышать о нем от Сергея
восторженные отзывы. По его словам выходило, что папаша его и красавцем
был в молодости, и очень умен, и необычайно интересен как собеседник’, —
вспоминает часто встречавшийся с Есениным в Москве в 1912 — 1914 годах
Николай Сардановский.
‘Разлады’ юного поэта с отцом, о которых упоминает Н. Сардановский,
были вызваны прежде всего тем, что Александр Никитич, зная по своему
горькому жизненному опыту, как трудно выбиться в люди без образования,
сетовал на сына, что тот весьма прохладно относился к родительской затее —
сделать из него учителя. Расстраивало Александра Никитича и то
обстоятельство, что сын, явно тяготясь службой в конторе, увлечен был
только одним — стихами. Он был искренне убежден, что стихи для
крестьянского парня вещь несерьезная, ‘пустое дело’, как говаривал дед
Есенина.
‘Отец, — рассказывает А. А. Есенина, — не верил, что можно прожить на
деньги, заработанные стихами. Ему казалось, что ничего путного из этого не
выйдет’. Все это очень огорчало и угнетало Сергея Есенина.
Получив впервые в начале 1914 года деньги за стихи, напечатанные в
журнале, Есенин принес их отцу. ‘Свой первый гонорар, кажется, около трех
рублей, — пишет по этому поводу Николай Сардановский, — Сергей целиком
отдал отцу, о чем у нас с ним был специальный обмен мнений. Насколько я
Сергея понял, на эти деньги он смотрел не как на обычный заработок, а как
на нечто высшее, достойное лучшего применения. Отдать эти деньги отцу, по
его словам, надо было для того, чтобы оттенить священность этих денег для
поэта, кроме того, отдавая первый гонорар отцу, Сергей хотел расположить
отца в сторону своих литературных занятий’. Удалось это сделать Есенину,
правда, позднее. А пока все складывалось не очень хорошо. Отец был против
стихов, на службе в конторе радости тоже было мало. К этому добавлялось
едва ли не самое большое огорчение. В редакциях журналов и газет к стихам
неизвестного крестьянского паренька относились довольно сдержанно, не
торопясь с их публикацией. ‘Настроение было у него угнетенное, —
вспоминает близко знавшая Есенина в те годы А. Р. Изряднова, — он поэт, и
никто не хочет этого понять, редакции не принимают в печать’.
Есенин чувствует себя одиноким. Единственный человек, с кем Есенин
ведет откровенный разговор, кому поверяет свои мысли, — спас-клепиковский
друг Григорий Панфилов. ‘Я вижу, тебе живется не лучше моего, — пишет он
из Москвы осенью 1912 года. — Ты тоже страдаешь духом, не к кому тебе
приютиться и не с кем разделить наплывшие чувства души, глядишь на жизнь и
думаешь: живешь или нет? Уж очень она протекает-то слишком однообразно, и
что новый день, то положение становится невыносимее, потому что все старое
становится противным, жаждешь нового, лучшего, чистого, а это старое-то
слишком пошло. Ну ты подумай, как я живу, я сам себя даже не чувствую.
‘Живу ли я или жил ли я?’ — такие задаю себе вопросы после недолгого
пробуждения. Я сам не могу придумать, почему это сложилась такая жизнь,
именно такая, чтобы жить и не чувствовать себя, то есть своей души и силы,
как животное. Я употреблю все меры, чтобы проснуться. Так жить — спать и
после сна на мгновение сознаваться, слишком скверно’.
Письмо другу поэт заканчивает стихотворением, сообщая ему: ‘Я недавно
написал ‘Капли’.
Капли осенние, сколько наводите
На душу грусти вы, чувства тяжелого,
Тихо скользите по стеклам и бродите,
Точно как ищете что-то веселого.
Стихотворение ‘Капли’ далеко еще не совершенно. Это скорей поэтический
набросок. Есенин как бы договаривает в нем то, о чем до этого вел речь в
письме. Чувствуется озабоченность поэта неустроенной судьбой ‘несчастных,
жизнью убитых людей’. По настроению ‘Капли’ созвучны стихотворению ‘Моя
жизнь’, написанному Есениным в 1911 — 1912 годах в Спас-Клепиках:
Даль туманная радость и счастье сулит,
А дойду — только слышатся вздохи да слезы…
Те же мысли и настроения звучат и в ‘Каплях’. На какое-то мгновение мир
кажется поэту прекрасным, хочется верить, что просвет, надежда близки, но
чем пристальнее вглядывается он в жизнь, тем несбыточнее эти мечты,
золотая осень видится теперь поэту черной, действительность беспросветна,
сурова, неумолима.
‘…Ох, Гриша! — с грустью замечает он в другом письме к Панфилову. —
Как нелепа вся наша жизнь. Она коверкает нас с колыбели, и вместо
действительно истинных людей выходят какие-то уроды.
…Человек! Подумай, что твоя жизнь, когда на пути зловещие раны.
Богач, погляди вокруг тебя. Стоны и плач заглушают твою радость. Радость
там, где у порога не слышны стоны.
…Да, Гриша, тяжело на белом свете. Хотел я с тобой поговорить о себе,
а зашел к другим. Свет истины заманил меня к своему Очагу. Там лучше, там
дышится вольней и свободней, там не чувствуется того мучения и угрызений
совести, которые окружают всех во мраке злобы и разврата.
Хоть поговоришь-то о ней (об истине), и то облегчишь свою душу, а
сделаешь если что, то счастлив безмерно. И нет пределам земной радости,
которая, к сожалению, разрушается пошлостью безвременья…’
Судя по переписке с Панфиловым, у Есенина все больше осложняются
отношения с отцом. На короткое время он наведывается в родное село, оттуда
в Рязань, а затем опять в Москву. ‘Гриша, сейчас я нахожусь дома, —
сообщает он из Константинова Панфилову. — Каким образом я попал, объяснить
в этом письме не представляется возможности… Сейчас я совершенно
разлаженный. Кругом все больно… Не знаю, много ли времени продолжится
это животное состояние. Я попал в тяжелые тиски отца. Жаль, что я молод!..
Никак не вывернешься.
Не знаю, что и писать, и голова тяжела, как свинец… Удрученное
состояние. Скоро поеду в Рязань’. И ‘еще одно письмо другу, теперь уже из
Москвы: ‘Черт знает, что такое. В конторе жизнь становится невыносимой.
Что делать?
Пишу письмо, а руки дрожат от волненья. Еще никогда я не испытывал
таких угнетающих мук:
Грустно… Душевные муки
Сердце терзают и рвут,
Времени скучные звуки
Мне и вздохнуть не дают.
. . . . . . . . . . . . .
Доля, зачем ты дана!
Голову негде склонить,
Жизнь и горька и бедна,
Тяжко без счастия жить’.
В стихотворении ‘Грустно… Душевные муки…’ ясно слышны отзвуки
стихотворения Надсона ‘Умерла моя муза…’. Достаточно только вспомнить
некоторые строфы:
Умерла моя муза!.. Недолго она
Озаряла мои одинокие дни…
. . . . . . . . . . . . . . . . .
А теперь — я один… Неприютно, темно.
Опустевший мой угол в глаза не глядит,
Словно черная птица, пугливо в окно
Непогодная полночь крылами стучит…
Стихотворение это как-то особенно взволновало Есенина. ‘…и опять, —
замечает он в письме к Панфилову, — тяжело тогда, и приходится говорить:
Облетели цветы, догорели огни,
Непроглядная ночь, как могила, темна’.
В другом письме: ‘Почему-то невольно ползут в голову мрачные строчки’,
и далее приводит эти же строки.
Со стихами Надсона Есенин впервые познакомился, еще будучи в
Спас-Клепиках. Томик поэта ему дал тогда учитель Е. М. Хитров. Потом, в
Москве, он раздобыл себе такой же томик. ‘Я купил Надсона… — писал он
Панфилову, — как у Хитрова…’ Трагическая судьба поэта, погибшего от
чахотки, его грустные стихи — все это принималось Есениным близко к
сердцу. В отдельных ранних стихах Есенина — ‘Что прошло — не вернуть’,
‘Поэт’ (‘Он бледен. Мыслит страшный путь…’), ‘Капли’ и др. — видны следы
подражания Надсону. Но было бы неверно даже в этих стихах все сводить к
литературным влияниям. Главное в них — действительность, раздумья Есенина
о жизни. Сомнения все чаще тревожат его: ‘Жизнь… Я не могу понять ее
назначения, и ведь Христос тоже не открыл цель жизни. Он указал только,
как жить, но чего этим можно достигнуть, никому не известно. Невольно
почему-то лезут в голову думы Кольцова:
Мир есть тайна бога,
Бог есть тайна мира.
Да, однако если это тайна, то пусть ей и останется. Но мы все-таки
должны знать, зачем живем. Ведь я знаю, ты не скажешь: для того, чтобы
умереть. Ты сам когда-то говорил: ‘А все-таки я думаю, что после смерти
есть жизнь другая’. Да, я тоже думаю, но зачем она, жизнь? Зачем жить? —
взволнованно спрашивает Есенин друга. — На все ее мелочные сны и
стремления положен венок заблуждения, сплетенный из шиповника. Ужели так и
невозможно разгадать?
Кто скажет и откроет мне,
Какую тайну в тишине
Хранят растения немые
И где следы творенья рук.
Ужели все дела святые,
Ужели всемогущий звук
Живого слова сотворил.
Из ‘Смерть’, начатой мною’, — замечает Есенин, приводя в письме эти
строки. Был ли завершен этот замысел? Есенин нигде больше не упоминает об
этом стихотворении. Нет его и в литературном наследстве поэта. И все же
сохранившиеся строчки важны сами по себе. Это не подражание кому-то. Здесь
все свое. Есенин далек от модного в ту пору прославления смерти. Нет у
него и страха перед смертью. Разгадать тайну мироздания, тайну бытия,
понять назначение и цель жизни — вот к чему стремится молодой поэт. Он
жаждет ‘нового, лучшего, чистого’. Каким образом изменить жизнь,
проснуться самому, разбудить других? Он мучительно ищет ответы на эти
вопросы. И пока не находит.
Так когда-то страдал Алексей Кольцов. Девяти лет оставил он школу,
чтобы помогать отцу торговать скотом. В стихотворении ‘Ответ на вопрос о
моей жизни’ юный воронежский поэт писал:
Со всех сторон печаль порою
Нависнет тучей надо мною,
И, словно черная волна,
Душа в то время холодна:
Позднее он с горечью и грустью говорил: ‘Тесен мой круг, грязен мок
мир: горько мне жить, и я не знаю, как я еще не потерялся в нем давно’.
Долгие часы по настоянию отца проводил в лавке за подсчетами копеечных
доходов и маленький Чехов. ‘В детстве у меня не было детства’, — с грустью
писал он позднее. Максим Горький говорил о Чехове, что ‘Россия долго будет
учиться понимать жизнь по его писаниям, освещенным грустной улыбкой
Любящего сердца, по его рассказам, пронизанным глубоким сознанием жизни,
мудрым беспристрастием и состраданием к людям, не жалостью, а состраданием
умного и чуткого человека, который понимал все’. Не такой ли ‘грустной
улыбкой любящего сердца’ освещена поэзия Есенина, полная, как отмечал
Горький, ‘неисчерпаемой ‘печали полей’, любви ко всему живому в мире и
милосердия, которое — более всего иного — заслужено человеком’.
По своему проникновенному лиризму, правде чувств, душевной красоте
поэзия Есенина очень близка поэтической прозе Чехова, наполненной
сердечной теплотой, гуманностью, мягким юмором. И не порождена ли (хотя бы
отчасти) эта близость, равно как и стремление того и другого сделать жизнь
чище, радостней, благородней, тем, что довелось им пережить,
перечувствовать и испытать в годы юности? Вспомним, как ‘свинцовые
мерзости жизни’, с которыми на каждом шагу сталкивался в свое время
молодой Горький, побуждали его все чаще задумываться над тем, почему так
плохо и неустроенно живут люди, кто в этом виноват, а затем настойчиво
искать чистое и красивое в жизни. ‘Я шел босым сердцем по мелкой злобе и
гадостям жизни, как по острым гвоздям, по толченому стеклу. Иногда
казалось, что я живу второй раз — когда-то, раньше жил, все знаю, и ждать
мне — нечего, ничего нового не увижу, — писал Максим Горький о пережитом
им в ранние годы. — А все-таки хотелось жить, видеть чистое, красивое: оно
существует, как говорили книги лучших писателей, оно существует, и я
должен найти его!’
* * *
Письма Есенина к Панфилову многое приоткрывают в душе поэта. Молодой
Есенин был настроен далеко не так идиллически, как это казалось долгое
время иным его критикам. Юный поэт не хочет мириться с ‘пошлостью
безвременья’ и равнодушно взирать на жизнь купеческого Замоскворечья, все
более обременительным становится для него пребывание в мясной лавке.
Есенин бросает конторские занятия и на время уходит от отца. ‘Теперь
решено. Я один. Жить теперь буду без посторонней помощи. После пасхи, как
и сказал мне дядя, еду в Петербург… — сообщает Есенин другу. — Эх,
теперь, вероятно, ничего мне не видать родного. Ну что ж! Я отвоевал свою
свободу’. Временно Есенин устраивается в книжный магазин на Страстной
площади. Пробыл он там недолго. Отпадает и поездка в Петербург.
В начале 1913 года Есенин поступает в типографию ‘Товарищества И. Д.
Сытина’, где поначалу работает в экспедиции, а затем в корректорском
отделении.
Более полутора тысяч рабочих трудилось в то время в цехах и отделах
сытинской типографии. Каждая новая четвертая книга, выходившая в те годы в
России, печаталась здесь. И. Д. Сытин был одним из тех
просветителей-самородков, которые помогали России стать грамотной.
Четырнадцатилетним подростком пришел он из костромских лесов в Москву, без
гроша в кармане. Сын ‘писарчука’ стал ‘учеником для всех надобностей’ в
книжной лавочке Шарапова на Никольском рынке, где чистил хозяйские сапоги,
носил воду из бассейна, бегал на рынок, отворял дверь покупателям. У этой
двери, вспоминал Сытин позднее, он простоял бессменно четыре года.
‘Призванный ‘отворять дверь’ в книжную лавку, Сытин впоследствии… во
всю ширь распахнул двери к книге — так распахнул, — замечает писатель Н.
Телешов, — что через отворенную им дверь он вскоре засыпал печатными
листами города и деревни и самые глухие ‘медвежьи углы’ России’. К дешевой
сытинской книжке тянулась вся грамотная и трудовая Россия. ‘Это настоящее
народное дело… единственная в России издательская фирма, где русским
духом пахнет и мужика-покупателя не толкают в шею’, — говорил Чехов. ‘Вам
есть чем гордиться’, — писал в 1916 году Максим Горький Сытину. Любовь к
книге, желание сделать ее подлинно народной брали у Сытина верх над
интересами предпринимателя. В февральские дни 1917 года И. Д. Сытин
мечтал: ‘На этом деле, которое строилось в течение 48 лет, мы оснуем
настоящий фундамент нашей общественности, чисто идейное издательство,
которое будет общественным учреждением, которое действительно дало бы
настоящую пищу для народа. Я бы умер счастливым, если бы осуществилось это
великое, не сытинское, а общественное дело, которое ждет всех нас’. После
октября 1917 года типография Сытина, как и другие, была национализирована.
Издание книг для народа становилось предметом особой заботы Советской
власти. Сытин начинает помогать налаживать работу Госиздата. Он верил, что
найдет ‘себе применение в делах нового строительства’. И не ошибся.
Сытин умел ценить труд тех, кто делал книгу своими руками. ‘Если бы
иностранец, — писал он, — спросил меня, что я думаю о русском рабочем и
каково мое общее впечатление после 60-летнего знакомства с рабочей средой,
я бы сказал: ‘Это великолепный, может быть, лучший в Европе рабочий!
Уровень талантливости, находчивости и догадки чрезвычайно высок… это
замечательные умельцы… Во главе моей фабрики, которая как-никак была
самой большой в России и насчитывала сотни машин, стоял сын дворника,
человек без образования и без всякой технической подготовки, В. П. Фролов.
Как он вел дело? Выше всякой похвалы’.
Такова была типография и ее ‘хозяин’, где более года проработал Есенин.
Легко представить, с каким волнением впервые он переступил порог
сытинского ‘Товарищества’. Волнение это понятно и объяснимо. В отличие от
Спас-Клепиковской школы, от конторы купца Крылова в типографии все было
ново и необычно. Давно ли деревенский паренек, идя на всяческие ухищрения,
стремился раздобыть какую-нибудь новую книгу, давно ли на уроках
словесности юный стихотворец переживал неподдельную радость от чудесной
встречи с героями Пушкина, давно ли в панфиловском кружке друзья читали
роман ‘Воскресение’, обсуждали толстовский трактат ‘В чем моя вера?’,
спорили о Горьком, его ранних рассказах. Мог ли тогда предполагать и
думать Есенин, что пройдет совсем немного времени — и он попадет в
типографию, где бывали Толстой, Чехов, станет в какой-то мере причастным к
изданию книг известных русских писателей, в 1914 году вместе с
типографскими рабочими будет встречать Горького, которого сытинцы
принимали как самого дорогого и желанного гостя. Эта первая встреча с
Горьким произвела тогда на Есенина сильное впечатление. ‘Когда в 1914
году, — рассказывает Н. Сардановский, — в Москву был разрешен въезд
Максиму Горькому и сытинские рабочие отнесли Горького из типографии на
руках до его автомобиля, Есенин, обсуждая этот случай, зашел в своих
выводах так далеко, что, по его мнению, писатели и поэты выставлялись как
самые известные люди в стране’.
Поначалу, очутившись в типографии в необычной для него обстановке,
Есенин испытывает некоторую робость, скованность. ‘Пришел он кроткий,
застенчивый, стесняющийся всех и всего’, — рассказывает А. Р. Изряднова,
работавшая в корректорском отделении с 1909 года. Она же замечает, что
Есенин ‘по внешнему виду на деревенского парня похож не был… На нем был
надет коричневый костюм, высокий крахмальный воротничок и ярко-зеленый
галстук и… копна золотистых кудрей. Окружающие окрестили его по первому
впечатлению ‘Вербочный херувим’. Но это было только первое впечатление.
Кротость скоро прошла. Он был по-мальчишески озорник. У него было много
написано стихов, которые он читал сослуживцам’. В корректорском отделении
к новичку, пишущему стихи, отнеслись по-разному. А. М. Демидов, замещавший
заведующего корректорской, очень покровительствовал Есенину, интересовался
его стихами.
Однако иные не прочь были поиронизировать над молодым поэтом, которого
пока еще никто не печатал. Другие стремились приободрить Есенина. Среди
них С. П. Кордия, посещавший народный университет Шанявского, М. М.
Мешкова, брат которой поэт Николай Мешков уже тогда печатался в журналах.
‘В корректорской я работала вместе с Есениным, — рассказывает М. М.
Мешкова. — Он был у меня подчитчиком. Я знала, что он пишет стихи. Есенин
читал их мне и сестрам Изрядновым, с которыми я дружила. Однажды я
предложила Есенину показать стихи моему брату, у которого незадолго перед
этим вышла книга стихов. Есенин охотно согласился. Прочитав стихи Есенина,
брат сказал, что автор недостаточно владеет литературной техникой, но
талант у него есть. Это бесспорно. Я передала Есенину все, что услышала от
брата. Он был очень обрадован. Лицо его просветлело. Тогда ему был важен
любой сочувственный отзыв о его стихах’. Вскоре после поступления в
типографию Есенин поближе познакомился с корректором Анной Романовной
Изрядновой и ее сестрой Надеждой Романовной, тоже корректором. Молодой
поэт стал бывать в их доме, где встречал живое участие и поддержку в своих
литературных делах. ‘В эти годы, — рассказывает Надежда Романовна, — мы
жили на Смоленском бульваре. Семья наша коренная московская. Отец работал
в рисовальном отделении типографии Сытина рисовальщиком, учился в
Строгановском художественном училище, потом стал преподавать рисование.
Старшая сестра Серафима служила секретарем у редактора сытинских изданий
Тулупова Н. В., много читала, увлекалась поэзией. Вместе с Анной они
бегали на лекции, рабочие собрания, митинги. Есенин приходил к нам часто.
Читал свои стихи. Спорил с моим мужем и сестрами о Блоке, Бальмонте и
других современных поэтах’. Близким и хорошим знакомым Изрядновых был
молодой талантливый литератор В. А. Попов, редактировавший сытинские
детские журналы. Он и помог Есенину напечатать первые его стихи. ‘У
Сергея, — рассказывает А. Р. Изряднова, — крепко сидело в голове — он
большой поэт. Поэт-то поэт, а печатать нигде не печатают, тогда пришлось
обратиться к редактору печатающихся у Сытина журналов ‘Вокруг света’ и
‘Мирок’ Влад. Алек. Попову. Первые его стихи напечатаны в журнале ‘Мирок’
за 1913 — 1914 гг.’.
А. Р. Изряднова вспоминает, как по вечерам и в воскресные дни вместе с
Есениным они ходили в народный университет Шанявского. В 1914 году Сергей
Есенин вступил в гражданский брак с А. Р. Изрядновой. ‘Я с ним
познакомилась, — пишет она в своих воспоминаниях, — вскоре после его
поступления в типографию. Он был такой чистый, светлый, у него была такая
нетронутая, хорошая душа — он весь светился’.
Работа в типографии позволяла Есенину удовлетворять свой интерес к
литературе. Здесь печатались в качестве приложения к газете ‘Русское
слово’ и другим периодическим изданиям Сытина книги писателей-классиков.
‘Очень хорошо помню, — рассказывает Н. Р. Изряднова, — как мы сверяли по
подлиннику произведения Льва Толстого’. Есенин имел возможность
знакомиться и с творчеством современных писателей, книги которых
издавались Сытиным.
Порой Есенин читал гранки заинтересовавшей его книги, забывая о прямых
корректорских обязанностях. ‘Есенин работал со мной на первой корректуре,
— рассказывает М. М. Мешкова. — Откровенно говоря, я им порой была не
очень-то довольна. Как сейчас помню, шло у нас собрание сочинений
Сенкевича. Я считывала с Есениным один из томов. Он буквально не давал мне
править корректуру, торопил: скорей, скорей! Все хотел узнать, что же
будет дальше с героями. Дочитав гранки, Есенин, не дожидаясь, пока из
наборного отделения поступят новые, направлялся туда сам. И так
повторялось не один раз’. В типографии перед Есениным проходил весь
процесс рождения книги, здесь он видел, как взыскателен большой художник к
слову, как он тщательно шлифует книгу в гранках, добиваясь
выразительности, красочности, пластичности повествования. ‘Проявляя
громаднейшую настойчивость в своем стремлении научиться писать, — замечает
Н. Сардановский, — Есенин боготворил поэзию и лучших художников слова…
Вскоре эрудиция его в области поэзии была незаурядной… Заметно было, что
и тогда он ‘прицеливался’ к технике искусства. Помню, он как-то делился со
мной своими впечатлениями о внешности писательских рукописей Бальмонта и
других поэтов’.
* * *
После купеческого Замоскворечья в типографии Есенину открылся иной мир:
живой, ищущий, беспокойный. ‘Фабрика с ее гигантским размахом и бурливой,
живой жизнью произвела на Есенина громадное впечатление. Он был весь
захвачен работой на ней…’ — вспоминает писатель Г. Деев-Хомяковский.
Здесь Есенина окружала молодая рабочая поросль. Настроены многие печатники
были демократически. Кое-кто из них, как и Есенин, увлекался литературой,
посещал университет Шанявского, вечерние общеобразовательные курсы для
рабочих. Прошло немного времени, и у Есенина появляются товарищи и друзья
среди молодых наборщиков, переплетчиков. ‘Он как-то незаметно для нас,
очень скоро сумел установить довольно близкие отношения с рабочими
переплетного, наборного цехов, — рассказывает Н. Р. Изряднова. — Они при
встрече дружески называли его ‘Сережа’.
Есенин работал в типографии Сытина в то время, когда после Ленских
событий 1912 года на фабриках и заводах рабочий класс России готовился к
новым схваткам с царизмом. В стачечном движении в эти годы активно
участвуют сытинцы, имеющие боевой опыт борьбы с самодержавием.
В революционные дни 1905 года выступление рабочих типографии Сытина
послужило сигналом к забастовке всех московских печатников. Во время
декабрьского вооруженного восстания дружинники-сытинцы с оружием в руках
сражались на баррикадах, возведенных на Пятницкой улице. Первый и третий
номера газеты ‘Известия Московского Совета рабочих депутатов’
(единственной, которая выходила в дни восстания) были напечатаны
рабочими-сытинцами. Стремясь сломить революционный дух сытинцев, царские
войска по приказу адмирала-карателя Дубасова подожгли типографию.
Все, что довелось узнать, услышать Есенину в типографии о событиях 1905
года, взволновало его, заставило задуматься, иной предстала перед молодым
поэтом окружающая его действительность. ‘Вот и гаснет румяное лето со
своими огненными зорями, а я не видал его за стеной типографии, — с
грустью пишет Есенин в октябре 1913 года Панфилову. — Куда ни взгляни,
взор всюду встречает мертвую почву холодных камней, и только видим серые
здания да пеструю мостовую, которая вся обрызгана кровью жертв 1905 г.’.
‘Да, Гриша, все-таки они отодвинули свободу лет на 20 назад’, — добавляет
он в другом письме, имея в виду жестокую расправу царизма с героями
революции пятого года. Среди сытинцев были такие, которые знали, что надо
делать для изменения существующих условий, как бороться с пошлостью
безвременья. Еще недавно Есенин чувствовал себя одиноким, и ему, по
собственному признанию, было не с кем разделить наплывшие чувства души.
Теперь картина меняется. ‘Здесь хоть поговорить с кем можно и послушать
есть чего’, — пишет он другу, призывая его вырваться на волю. Есенин
посещает нелегальные рабочие собрания и массовки, выполняет отдельные
поручения: распространяет среди рабочих журналы, листовки. ‘Сережа был
очень ценен в своей работе на этой фабрике (то есть типографии. — Ю.
П.}… как умелый и ловкий парень, способствовавший распространению
нелегальной литературы’, — вспоминает один из современников поэта. С
рабочими, настроенными демократически, Есенин сближается вскоре после
того, как поступает в типографию. В конце апреля 1913 года он сообщает в
письме Панфилову: ‘Недавно я устраивал агитацию среди рабочих письмами. Я
распространял среди них ежемесячный журнал ‘Огни’ с демократическим
направлением. Очень хорошая вещь… Ты должен обязательно подписаться’.
Журнал ‘Огни’ в ноябре 1912 года стала выпускать группа демократических
литераторов во главе с писателем Н. Ляшко. Сотрудничали в нем С. Дрожжин,
И. Белоусов, А. Ширяевец, С. Обрадович и другие. ‘…Дать широкому слою
читателей доступный по форме и разнообразию материал для всестороннего
духовного развития’ — такую цель ставил журнал ‘Огни’. Проявляя интерес к
журналу ‘Огни’, участвуя в его распространении, Есенин предполагал в
дальнейшем напечатать там свои стихи, однако весной 1913 года журнал был
закрыт. ‘В 1912 году, — рассказывает С. Обрадович, — я стал сотрудником
журнала ‘Огни’. Журнал на шестом номере был закрыт. Фактический редактор
журнала Н. Н. Ляшко отправился на два года в ‘сидку’. О сближении Есенина
в этот период с революционной молодежью рассказывает А. Р. Изряднова. В
своих воспоминаниях она пишет, что Есенин ‘состоял в революционном кружке.
Помню, приходил домой с целой охапкой прокламаций, возбужденный,
взволнованный, — надо прокламации разослать по адресам’. В письмах к
Панфилову Есенин рассказывает (насколько это позволяли цензурные условия)
об участии рабочих типографии в забастовках и демонстрациях, об арестах и
обысках и о том, в какой мере все это касается его лично. ‘…Твоя
неосторожность, — сообщает он другу, — чуть было <не> упрятала меня в
казенную палату. Ведь я же писал тебе: перемени конверты и почерка. За
мной следят, и еще совсем недавно был обыск у меня на квартире. Объяснять
в письме все не стану, ибо от сих пашей и их всевидящего ока не скроешь и
булавочной головки. Приходится молчать. Письма мои кто-то читает, но с
большой аккуратностью, не разрывая конверта. Еще раз прошу тебя, резких
тонов при письме избегай, а то это кончится все печально и для меня, и для
тебя. Причину всего объясню после, а когда, сам не знаю. Во всяком случае,
когда угомонится эта разразившаяся гроза’.
О связи Есенина в 1913 — 1914 годах с революционными рабочими стало
известно в последние годы еще из одного важного источника. В Центральном
государственном архиве Октябрьской революции в Москве обнаружено дело,
заведенное на Есенина московским охранным отделением. Нам довелось
ознакомиться с этим делом, а также с документами о Есенине особого отдела
департамента полиции в Петрограде и московского охранного отделения.
Удалось разыскать в архивах охранного отделения и интересные сведения об
участии поэта в революционном движении рабочих типографии Сытина.
В картотеках московской охранки и департамента полиции имеются
регистрационные карточки, составленные на Есенина в 1913 году. Более
подробные сведения приводятся в регистрационной карточке московской
охранки. В московской охранке сохранились донесения сыщиков, которые в
ноябре 1913 года вели за ним слежку.
Там же имеется запрос охранного отделения о Есенине, где отмечено его
прежнее и новое местожительство, время прибытия в Москву, место рождения,
звание, возраст, вероисповедание, по какому документу он прописан, род его
занятий. В охранке Есенин имел кличку ‘Набор’.
Когда, листая пухлые тома дел охранки, докапываешься до есенинских
материалов, держишь в руках эти потускневшие и пожелтевшие от полувековой
давности документы, читаешь их, еще раз убеждаешься, как ошибались все те,
кто считал Есенина в молодые годы лишь идиллически настроенным, влюбленным
в патриархальную старину юношей, далеким от какой-либо политики и
демократических идеалов.
Так, к примеру, журналист Л. Повицкий, много раз встречавшийся с
Есениным, пишет в своих воспоминаниях: ‘Дух Замоскворечья начала
девятисотых годов… Помесь мещанства и мелкокупечества… Идеал молодого
купчика — уличный герой, хулиган, ловкий вор и мошенник. Там он расстался
со своей детской наивной верой в бога и святых:
Я на эти иконы плевал,
Чтил я грубость и крик в повесе…
Но больше ничему его не научило Замоскворечье.
Освежающая буря 1905 г. пронеслась мимо него… И отроческие его годы
совпали с годами мрачной реакции. Эти черные годы, да еще пропитанные
специфическим замоскворецким духом, формировали его душевный строй, его
юношеское сознание. Какие могли быть у него идеалы, кроме идеалов улицы:
Если не был бы я поэтом,
То, наверное, был мошенник и вор’.
В действительности оказывается, что в свои 18 — 19 лет Есенин был
настолько связан с политикой, общественной жизнью, что московская охранка
проявляла к нему повышенный интерес.
На титульном листе дневника наружного наблюдения, заведенного охранкой
на Есенина, вверху крупно написано: ‘1913 год’, ниже: ‘Кл. наблюдения —
‘Набор’, под этим: ‘Установка: Есенин Сергей Александрович, 19 л.’. Судя
по донесениям полицейских шпиков, слежка за Есениным была установлена одно
время довольно тщательная.
‘Набор’ проживает в доме N 24 по Б. Строченовскому пер., — сообщали в
своем донесении сыщики за 2 ноября 1913 года. — В 7 час. 20 мин. утр.
вышел из дому, отправился на работу в типографию Сытина с Валовой ул.
В 12 час. 30 мин. дня вышел с работы, пошел домой на обед, пробыл 1
час. 10 мин., вышел, вернулся на работу.
В 6 час. 10 мин. вечера вышел с работы типографии Сытина, вернулся
домой. В 7 час. вечера вышел из дому, пошел в колониальную и мясную лавку
Крылова в своем доме, пробыл 10 мин., вышел, вернулся домой.
В 9 час. 10 мин. веч. вышел из дому, пошел вторично в упомянутую лавку,
где торгует отец, пробыл 20 мин., то есть до 9 час. 30 мин. веч., и вместе
с отцом вернулся домой’.
Читая записи полицейских филеров, видишь, что поначалу они не выпускали
Есенина из поля зрения ни на минуту.
В донесении за 3 ноября говорится:
‘В 3 час. 20 мин. дня вышел из дому ‘Набор’, имея при себе сверток
верш. 7 длины квадр. 4 верш., по-видимому, посылка, завернутый в холстину
и перевязанный бечевой. На Серпуховской ул. сел в трамвай, на Серпуховской
площ. пересел, доехав до Красносельской ул., слез, пошел в дом N 13 по
Краснопрудному переулку во двор во вторые ворота от фонаря домового N 13,
где пробыл 1 час. 30 мин., вышел без упомянутого свертка на Красносельской
ул., сел в трамвай на Серпуховской площ., слез и вернулся домой, более
выхода до 10 час. веч. замечено не было’.
Шпики интересовались не только самим Есениным, но и теми людьми, с
которыми он встречался. Полиция сразу же брала этих людей ‘на заметку’. В
один из дней в доме у Есенина побывала А. Р. Изряднова. Вечером она
отправилась к себе домой. Филер следовал за ней до квартиры, в донесении
от 5 ноября 1913 года он записал: ‘В 9 час. 45 мин. вечера вышел из дому с
неизвестной барынькой, дойдя до Валовой ул., постоял минут 5, расстались.
‘Набор’ вернулся домой, а неизвестная барынька села в трамвай, на
Смоленском бульваре слезла, прошла в дом Гиппиус, с дворцового подъезда,
пошла в среднюю парадную красного флигеля N 20, с Теплого пер., во дворе
флигеля, правая сторона, квар., парад., внизу налево, где и оставлена,
кличка будет ей ‘Доска’.
За Есениным не только была установлена слежка. Осенью 1913 года на
квартире, где он жил, был произведен обыск. Об этом мы узнаем из письма
Есенина к Панфилову: ‘Ты просишь рассказать тебе, что со мной произошло,
изволь. Во-первых, я зарегистрирован в числе всех профессионалистов,
во-вторых, у меня был обыск, но все пока кончилось благополучно. Вот и
все’.
Полиция отнюдь не случайно заинтересовалась Есениным.
В марте 1913 года в руки московского охранного отделения попал важный
документ, заставивший охранку обратить внимание на молодого рабочего
типографии. Документ этот — письмо ‘пяти групп сознательных рабочих
Замоскворецкого района’, резко осуждающих раскольническую деятельность
ликвидаторов и антиленинскую позицию газеты ‘Луч’. Авторы письма горячо
поддерживают решение рабочих депутатов-большевиков, членов Государственной
думы А. Бадаева, Г. Петровского, Ф. Самойлова, Н. Шагова, выступивших в
газете ‘Правда’ 1 февраля 1913 года с заявлением, в котором указывали, что
они не считают возможным покрывать своим именем проповедуемые ‘Лучом’
ликвидаторские взгляды и просят редакцию исключить их из состава
сотрудников. В письме рабочих Замоскворецкого района также резко
осуждалось стремление депутатов-меньшевиков, входивших поначалу вместе с
шестью большевиками в общую социал-демократическую думскую фракцию,
использовать формальное большинство в один голос для протаскивания
ликвидаторских взглядов. ‘Мы возмущаемся, — говорится в письме, — тем
насилием, производимым семи против шести…’
Пятьдесят подписей стоит под письмом рабочих Замоскворечья. Среди них —
подпись Сергея Есенина. Письмо было направлено одному из членов ‘шестерки’
Р. В. Малиновскому, избранному в думу рабочими Московской губернии. В это
время многие рабочие обращались к депутатам, входившим в ‘шестерку’, или
непосредственно в ‘Правду’, одобряли их выступления против ликвидаторов.
‘Каждый русский социал-демократ должен сделать теперь выбор между
марксистами и ликвидаторами’, — писал В. И. Ленин.
В ‘Правде’ под рубрикой ‘Рабочие и социал-демократическая фракция’
печатались резолюции социал-демократических организаций, решения, наказы
рабочих собраний, письма из различных мест России, решительно
поддерживающих действия большевистской ‘шестерки’.
Письмо рабочих Замоскворецкого района в ‘Правде’ не появилось.
Малиновский, будучи провокатором охранки (что стало известно только после
1917 года), судя по всему, передал его в департамент полиции.
Охранка проявила к этому письму острый интерес. 27 марта 1813 года
департамент полиции направил начальнику московского охранного отделения с
грифом ‘совершенно секретно’ копию письма ‘для выяснения подписавшихся’.
По документам, имеющимся в архиве московского охранного отделения,
видно, что работники охранки стремились досконально выяснить и собрать
подробные сведения о лицах, подписавших письмо, в том числе и о Есенине.
В полицейские части города охранкой был разослан список рабочих
Замоскворецкого района, подписавших письмо. 4 декабря 1913 года
полицейский надзиратель 2-го участка Пятницкой части сообщал в московское
охранное отделение: ‘Доношу отделению, что по списку рабочих
Замоскворецкого района г. Москвы, не будут ли следующие лица и служащие
Замоскворечья’. Среди лиц, указанных приставом, вторым был Есенин. 19
декабря 1913 года начальник московского охранного отделения направил в
особый отдел департамента полиции в Петербург донесение, в котором писал:
‘Во исполнение предложения департамента полиции от 27 марта сего года за N
97101 доношу, что упоминаемыми в приложении к означенному номеру рабочими
Замоскворецкого района могут являться…’ Далее приводились сведения о 16
рабочих, подписавших письмо, среди них — и Есенин. О нем московское
охранное отделение сообщало в департамент полиции: ‘Есенин С.’ — Есенин
Сергей Александрович. кр. Рязанской губ. и уезда, Кузьминской вол., села
Константинова, 19 лет, корректор в типографии Сытина, по Пятницкой ул.,
проживает в доме N 24, кв. 11 по Строченовскому пер.’.
Есенин не только подписывает письмо ‘пяти групп сознательных рабочих
Замоскворецкого района’, не только распространяет нелегальную литературу,
не только бывает на рабочих собраниях и митингах. Вместе с рабочими
типографии он участвует в забастовках, демонстрациях протеста и
солидарности, проводимых на фабриках и заводах по призыву Московского
комитета РСДРП. Из обнаруженных нами архивных документов видно, что
сытинцы выступали в дни забастовок единодушно и организованно. Работу
прекращали, как правило, все цехи и отделения. Бастовало свыше тысячи
человек. Собирались во дворе типографии. Звучали боевые песни, призывы к
братской солидарности. Собравшись, отправлялись на улицы города.
Легко представить, какой эмоциональный след оставляло все это в душе
молодого поэта. Когда позднее, в февральские дни 1917 года, Есенин писал
свою ‘маленькую поэму’ ‘Товарищ’, не вспоминал ли он и своих товарищей по
типографии, с которыми вместе трудился, вместе мечтал о свободе и жизнь
которых помогла ему шире взглянуть на мир?
Он был сыном простого рабочего,
И повесть о нем очень короткая.
Только и было в нем, что волосы как ночь
Да глаза голубые, кроткие.
Отец его с утра до вечера
Гнул спину, чтоб прокормить крошку…
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Жил Мартин, и никто о нем не ведал.
Грустно стучали дни, словно дождь по железу.
И только иногда за скудным обедом
Учил его отец распевать марсельезу.
‘Вырастешь, — говорил он, — поймешь…
Разгадаешь, отчего мы так нищи!’
И глухо дрожал его щербатый нож
Над черствой горбушкой насущной пищи.
Но вот под тесовым
Окном —
Два ветра взмахнули
Крылом,
То с вешнею полымью
Вод
Взметнулся российский
Народ…
Прежде чем пробил этот последний, смертный час самодержавия,
потребовались десятилетия суровой и мужественной борьбы пролетариата
России с царизмом. Сколько безымянных героев погибло на каторге, в ссылке!
Сколько борцов за свободу томилось в сырых тюремных казематах!..
Много в России
Троп.
Что ни тропа —
То гроб.
Что ни верста —
То крест.
До енисейских мест
Шесть тысяч один
Сугроб.
Были среди тех, кто открыто выступал против самодержавия, кого
преследовали царские власти, и рабочие-сытинцы. У Есенина есть одно
‘странное’ письмо к Панфилову. Оно предельно кратко, но кажется, судя по
почерку, что писали его несколько человек. Сделано это Есениным не
случайно, что ясно из текста письма: ‘Писать подробно не могу. Арестовано
8 человек товарищей за прошлые движения из солидарности к трамвайным
рабочим. Много хлопот, и приходится суетиться.
А ты пока пиши свое письмо, я подробно на него отвечу’.
Обнаруженные в архивах охранного отделения документы позволяют
восстановить довольно точную картину событий, о которых идет речь в письме
Есенина. 12 сентября 1913 года постановлением Московской судебной палаты
было приостановлено издание рабочей газеты ‘Наш путь’. 16 сентября в
редакции вновь состоялось совещание, на котором было решено обратиться к
рабочим с призывом к однодневной забастовке, а также назначены день, час
забастовки, пункты демонстрации. 21 сентября было отпечатано и
распространено по фабрикам и заводам воззвание ‘Ко всем московским рабочим
товарищам’, призывающее к общемосковской забастовке 23 сентября.
23 сентября во всех намеченных пунктах: на Страстной площади, Цветном
бульваре, Крымской набережной, Садовой-Триумфальной, на Тверской, в
Екатерининском парке, на Пятницкой состоялись демонстрации протеста. В
однодневной забастовке участвовали рабочие многих московских заводов и
большинство рабочих-печатников. По распоряжению московского
градоначальника против демонстрантов были направлены усиленные наряды
полиции и конная жандармерия. Более пятидесяти человек — активных
участников и организаторов демонстраций в различных частях города были
арестованы полицией. Среди задержанных полицией была группа рабочих
типографии Сытина. Именно об их аресте идет речь в письме Есенина. Как
проходила забастовка у сытинцев, в которой участвовал и Есенин, кто из
рабочих-печатников был арестован, мы узнаем из донесений полицейского
пристава Пятницкой части в московское охранное отделение. ‘Рабочие
типографии Сытина 23 сего сентября 8 ч. 10 м. утра кончили работу в
количестве 1650 чел., выражая сочувствие арестованным служащим трамвая.
Выйдя во двор, запели песни, а на Пятницкой улице, против здания
типографии, остановили вагон трамвая N 557, — докладывал пристав в своем
рапорте 23 сентября 1913 года полицмейстеру 1-го отделения. — …Задержаны
трое и замечены в толпе агитирующие. Список коих при сем прилагается’. 24
сентября на рапорте пристава о забастовке сытинцев появилась резолюция
московского градоначальника об аресте рабочих типографии, указанных в
списке. В тот же день они были арестованы, -что вызвало новую волну
протеста. Узнав, что их товарищей арестовали, сытинцы вновь прекратили
работу. Несмотря на протест рабочих типографии, московский градоначальник
распорядился подвергнуть задержанных полицией аресту на три месяца.
Несколько позднее, 25 октября 1913 года, он же, ‘признавая пребывание
означенных лиц в Москве вредным для общественного спокойствия и порядка…
постановил: воспретить поименованным лицам жительство в Москве и пределах
московского градоначальства на все время действия Положения об усиленной
охране, о чем им и объявить’.
Родные и близкие арестованных, товарищи по работе не примирились с
таким решением. Они начали ходатайствовать перед московским
градоначальником об отмене запрета на жительство в Москве.
Вместе с другими рабочими типографии участие во всех этих делах
принимал и Есенин. В письме к Панфилову, сообщая об аресте товарищей, он
указывал: ‘Много хлопот, и приходится суетиться’. Корректор М. Мешкова
рассказывает: ‘Когда арестовали несколько наборщиков, мы все это видели,
возмущались. Есенин был особенно взволнован и расстроен случившимся’.
Все, что произошло после 23 сентября 1913 года — аресты организаторов
демонстраций и забастовок, полицейские репрессии против бастующих,
усилившиеся гонения на рабочую печать, полицейские обыски, слежка шпиков,
— глубоко растревожило юного поэта:
Сбейте мне цепи, скиньте оковы!
Тяжко и больно железо носить.
Дайте мне волю, желанную волю,
Я научу вас свободу любить.
Этими стихами начинается письмо Есенина к Панфилову, отправленное
вскоре после тревожных сентябрьских дней. ‘Тебе ничего там не видно и не
слышно в углу твоего прекрасного далека, — писал он. — Там возле тебя
мирно и плавно текут, чередуясь, блаженные дни, а здесь кипит, бурлит и
сверлит холодное время, подхватывая на своем течении всякие зародыши
правды, стискивает в свои ледяные объятия и несет бог весть куда в далекие
края, откуда никто не приходит. Ты обижаешься, почему я так долго молчу,
но что я могу сделать, когда на устах моих печать, да и не на моих одних.
Гонима, Русь, ты беспощадным роком,
За грех иной, чем гордый Биллеам,
Заграждены уста твоим пророкам
И слово вольное дано твоим ослам.
Мрачные тучи сгустились над моей головой, кругом неправда и обман.
Разбиты сладостные грезы, и все унес промчавшийся вихорь в своем кошмарном
круговороте’.
Жертвы, которые приходилось нести рабочим в схватках с царизмом,
временные неудачи, наконец, непосредственная опасность, которой
подвергался Есенин и особенно его товарищи по революционной работе, — все
это молодой поэт искренне принимал к сердцу и тяжело переживал. Есенин,
впервые участвующий в событиях такого рода, не имел еще боевой закалки.
Романтически настроенному юноше, пока еще больше стихийно захваченному
могучей волной нового революционного подъема, подавление царскими властями
выступления рабочих в сентябрьские дни 1913 года казалось непоправимой
бедой, крушением надежд. ‘Печальные сны охватили мою душу. Снова навевает
на меня тоска угнетенное настроение. Готов плакать и плакать без конца, —
пишет он другу. — Все сформировавшиеся надежды рухнули, мрак окутал и
прошлое и настоящее. ‘Скучные песни и грустные звуки’ не дают мне покоя.
Чего-то жду, во что-то верю и не верю. Не сбылися мечты святого дела.
Планы рухнули, и все снова осталось на веру ‘Дальнейшего будущего’. Оно
все покажет, но пока настоящее его разрушило. Была цель, были покушения,
но тягостная сила их подавила, а потом устроила насильное триумфальное
шествие. Все были на волоске и остались на материке. Ты все, конечно,
понимаешь, что я тебе пишу… На Ца+ Ря не было ничего и ни малейшего
намека, а хотели их, но злой рок обманул, и деспотизм еще будет
владычествовать, пока не загорится заря. Сейчас пока меркнут звезды и
расстилается тихий легкий туман, а заря еще не брезжит, но всегда перед
этим или после этого угасания владычества ночи, всегда бывает так. А заря
недалека, и за нею светлый день…’ Здесь много недосказано по цензурным
соображениям. Есть в этом письме и налет наивной юношеской таинственности
(‘на Ца+ Ря не было ничего’, то есть на царя), и характерное для молодости
стремление к ‘преувеличению’, романтизации опасности. Вместе с тем в нем
чувствуется глубокая убежденность Есенина, что заря свободы недалеко.
Молодой поэт опечален трагической судьбой тех, кто безо времени ‘сгиб’,
восстав против владычества деспотизма. Об одном из таких безымянных
‘страдальцев земли’ рассказывает Есенин в стихотворении ‘У могилы’,
которое приводит в письме:
В этой могиле под скромными ивами
Спит он, зарытый землей,
С чистой душой, со святыми порывами,
С верой зари огневой.
Тихо погасли огни благодатные
В сердце страдальца земли,
И на чело никому не понятные
Мрачные тени легли.
Спит он, а ивы над ним наклонилися,
Свесили ветви кругом,
Точно в раздумье они погрузилися,
Думают думы о нем.
Тихо от ветра, тоски напустившего,
Плачет, нахмурившись, даль,
Точно им всем безо времени сгибшего
Бедного юношу жаль.
Кто он, этот юноша с ‘верой зари огневой’ в душе, мы не знаем. Но
вместе с поэтом мы низко склоняем голову у могилы юного поборника свободы.
Говоря о связи Есенина с революционно настроенными
рабочими-печатниками, о его участии в демонстрациях и забастовках,
распространении нелегальной литературы, конечно, не еле дует
преувеличивать революционность всех этих дел и поступков молодого поэта.
Но не следует упускать из виду и то. обстоятельство, что рабочая среда
несомненно оказала благотворное влияние на Есенина, помогла ему
освободиться от некоторых патриархальных иллюзий и почувствовать
необходимость борьбы трудовой России против самодержавного гнета,
* * *
Пробуждению демократических настроений молодого поэта способствовало
еще одно важное обстоятельство. Осенью 1913 года Есенин поступает в
Московский городской народный университет имени А. Л. Шанявского. Он все
острее чувствует недостаточность своего образования, особенно
литературного. Почти двухлетнее пребывание в этом необычном для царской
России высшем учебном заведении — примечательная страница в жизни поэта.
Долгое время она, к сожалению, оставалась неосвещенной.
Основанный вскоре после революции 1905 года при активном содействии
передовых русских ученых, университет Шанявского ставил своей целью
распространение просвещения и пробуждение интереса к науке в народе.
Возникновение народного университета в Москве связано с именем А. Л.
Шанявского. Считая, что просвещение — ‘источник добра и силы’, он
обратился в 1905 году в Московскую городскую думу с просьбой ‘принять от
него в дар дом в Москве для почина, в целях устройства и содержания в нем
или из его доходов народного университета’. Летом 1905 года при участии
видной московской профессуры были выработаны основы Московского городского
народного университета. Однако потребовалось три года, прежде чем этот
вопрос был решен окончательно в Государственной думе. Царское
правительство всячески оттягивало открытие университета. ‘Если мы
санкционируем почин Шанявского, — заявлял Пуришкевич, — то разрушим в
конце концов Россию… ибо мы знаем, что школа взята революционерами, что
она будет источником новых вспышек революции, которая явится, если мы ее
но предупредим’. За короткое время университет вырос и окреп, став
фактически первым народным университетом России. Более двух тысяч человек
занимались в университете Шанявского, большинство из них — на
академическом отделении. ‘Академическое отделение, — указывалось в
университетском справочнике, — является высшим учебным заведением,
преследующим цели систематического научного образования, рассчитанным на
лиц с подготовкой в пределах среднего учебного заведения’. В состав
академического отделения входили естественно-исторический,
общественно-юридический и историко-философский циклы. Двери университета
были широко открыты всем истинно жаждущим знаний демократическим силам
страны. В университет мог поступать каждый, кому исполнилось 16 лет, без
различия национальности и вероисповедания. Слушатели университета имели
возможность учиться и работать. Писатель Д. Семеновский, поступивший в
университет вместе с Есениным, подчеркивает в своих воспоминаниях, что
‘университет Шанявского был для того времени едва ли не самым передовым
учебным заведением страны. Широкая программа преподавания, лучшие
профессорские силы, свободный доступ — все это привлекало сюда жаждущих
знаний со всех концов России.
И кого только не было в пестрой толпе, наполнявшей университетские
аудитории и коридоры: нарядная дама, поклонница модного Юрия Айхенвальда,
читавшего историю русской литературы XIX века, и деревенский парень в
поддевке, скромно одетые курсистки, стройные горцы, латыши, украинцы,
сибиряки. Бывали тут два бурята с кирпичным румянцем узкоглазых плоских
лиц… На одной из вечерних ‘лекций, — рассказывает Д. Семеновский, — я
очутился рядом с миловидным пареньком в сером костюме… Юноша держался
скромно и просто. Доверчивая улыбка усиливала привлекательность его лица’.
Это был Сергей Есенин. Он занимался на историко-философском отделении, где
слушал лекции по русской и западноевропейской литературе, истории России и
Франции, истории новой философии, политической экономии, логике (все эти
предметы читались на первом и втором году обучения). ‘В большой аудитории
садимся рядом, — вспоминает один из товарищей Есенина по университету, — и
слушаем лекцию профессора Айхенвальда о поэтах пушкинской плеяды. Он почти
полностью цитирует высказывания Белинского о Баратынском. Склонив голову,
Есенин записывает отдельные места лекции. Я сижу рядом с ним и вижу, как
его рука с карандашом бежит по листу тетради: ‘Из всех поэтов, появившихся
вместе с Пушкиным, первое место бесспорно принадлежит Баратынскому’. Он
кладет карандаш и, сжав губы, внимательно слушает.
После лекции идет на первый этаж. Остановившись на лестнице, Есенин
говорит: ‘Надо еще раз почитать Баратынского’.
Легко представить, что чувствовал Есенин, посещая занятия в
университете Шанявского! После Спас-Клепиковской школы здесь все было
иным: и огромный, полный света и воздуха большой лекционный зал, где
свободно рассаживались 300 — 400 слушателей и выступали известные всей
России ученые — ботаник К. А. Тимирязев, физик П. Н. Лебедев и другие, и
просторные аудитории, в которых Есенин вместе с другими слушал лекции
видных московских профессоров П. Н. Сакулина, А. Е. Грузинского, М. Н.
Розанова, М. Н. Сперанского, А. А. Кизеветтера. Представление о
серьезности и полноте лекционных курсов, которые читались, дают учебные
программы. Так, программой ‘Русская литература середины XIX века’ на
1913/14 учебный год предусматривалось, к примеру, раскрытие в лекциях
таких важнейших разделов и тем (курс этот вел профессор П. Н. Сакулин):
Первая половина шестидесятых годов. Обличительное направление в
литературе и подведение итогов в форме художественных обобщений.
‘Губернские очерки’ Щедрина. ‘Доходное место’ Островского. Произведения С.
Т. Аксакова. ‘Обломов’ Гончарова. Произведения Тургенева: ‘Рудин’, ‘Ася’ и
‘Дворянское гнездо’.
Литературные типы новых людей: Штольц, Инсаров, Жадов, Калинович,
Молотов, Базаров.
Нигилизм. Его сущность. Эстетика и критика шестидесятников. Основные
принципы этики ‘мыслящего реалиста’. Новые общественные идеалы.
Народ в литературе шестидесятых годов. Чернышевский и его роман ‘Что
делать?’.
Поэзия шестидесятых годов: Плещеев, Некрасов, Никитин. Поэты ‘чистого
искусства’: Майков, Фет, Полонский.
Творчество Достоевского в эпоху шестидесятых годов. Л. Н. Толстой в ту
же эпоху’.
А сама атмосфера университета! Свобода мысли, независимость,
товарищеская спайка, острота научных и политических споров, дискуссии о
новых книгах, картинах Третьяковки, спектаклях Художественного театра — от
всего этого буквально захватывало дух. Товарищ Есенина по университету
Шанявского Борис Сорокин вспоминает, как после посещения Третьяковки
Есенин делился с ними своими впечатлениями:
‘- Смотрел Поленова. Конечно, у его ‘Оки’ задержался, и так потянуло от
булыжных мостовых… домой, в рязанский простор… Сродни мне и Левитан…
Помните, есть у Левитана, как видно, этюд, — вечер, осенний лес, луна и ее
отражение в воде? Мне казалось, что я иду в этот синий сумерк… Все так
близко и понятно. Это тема для стихотворения — художник дал то настроение,
от которого отталкиваясь, можно писать.
— А как тебе, Сергей, — говорит Наседкин, — нравится ‘Над вечным
покоем’?
— Нет, не нравится! Может быть, больше поживу, то пойму эту картину. А
сейчас мне от нее холодно… Как бы тебе объяснить, Василий, ото чувство —
я не вхожу в эту картину, она меня не трогает…
Мы говорим о своих впечатлениях от Третьяковской галереи, вспоминаем
картины знаменитых русских художников, и кажется, что немеркнущий свет
искусства освещает нашу комнату…
— Иногда я записываю свои впечатления, — говорит Сергей. — Вот в
воскресенье, придя домой из Третьяковки, перегруженный красотой, записал в
своей тетради о том, какое большое волнение испытал в этот день. И я
назвал его днем ‘путешествия’ в прекрасное.
Наседкин вскочил и, широко улыбаясь, громко повторил:
— ‘Путешествие’ в прекрасное! Здорово, Сергей! Я напишу поэму под таким
названием…
— Пиши, Вася, пиши! — смеясь, говорит Сергей. — Но только один ты к
этой стране не дойдешь…’
С особым интересом Есенин относился к лекциям и семинарским занятиям по
литературе. ‘Состоя слушателем университета Шанявского, — замечает Н.
Сардановский, — Сергей сосредоточил свое внимание исключительно на
изучении литературы’. Он же подчеркивает, что ‘к науке в то время Есенин
относился с достаточным уважением…’
Типографские обязанности не всегда позволяли Есенину бывать в
университете, он ‘был этим удручен’. Зато, когда выпадал свободный вечер,
Есенин вместе с другими шанявцами отправлялся бродить по Москве, а если
удавалось раздобыть билеты на галерку в Художественный (кто в юные годы не
бредил этим театром!), то шел на спектакль. ‘Студеный осенний вечер. Мы
идем по Тверской улице, не чувствуя резкого ветра, — вспоминает Б.
Сорокин, — наши сердца полны ожидания встречи с театром, о котором знали
только по статьям в театральных журналах. Дрогнув, раскрывается занавес с
вышитой на нем белой чайкой… Раневскую играет Книппер-Чехова, студента
Трофимова — Качалов, Епиходова — Москвин, Лопахина — Леонидов… В
антракте пошли в фойе. Облокотившись на кресло, Сергей молчит. И только
тогда, когда Наседкин спросил его, нравится ли спектакль, он, словно
очнувшись, сердито проронил: ‘Об этом сейчас говорить нельзя! Понимаешь?’
— и пошел в зрительный зал’.
Занимаясь в университете Шанявского, Есенин испытывал материальные
затруднения. За учебу надо было ежегодно платить. Сумма была невелика, но
для скромного заработка Есенина ощутима. При всем том Есенин придавал
своим занятиям в университете серьезное значение. ‘Может быть, выговорите
мне прислать деньжонок к сентябрю, — писал он летом 1915 года в Петроград,
прося выслать гонорар за стихи. — Я был бы очень Вам благодарен. Проездом
я бы уплатил немного в Университет Шанявского, в котором думаю серьезно
заниматься. Лето я шибко подготовлялся’. И все же осенью 1915 года Есенин
не смог продолжать учебу в ‘Шанявке’, ибо ‘должен был уехать обратно по
материальным обстоятельствам в деревню’.
Пребывание в университете Шанявского имело еще одно большое значение
для Есенина. Здесь он познакомился с молодым поэтом Василием Наседкиным,
дружбу с которым поддерживал потом все годы, здесь же встретился с
ивановским поэтом Николаем Колоколовым, а немного позднее — с Иваном
Филипченко и Дмитрием Семеновским и другими. В свободные вечера собирались
у кого-нибудь из шанявцев, читали свои стихи. ‘Комната Колоколова, —
вспоминает Д. Семеновский, — на некоторое время стала моим пристанищем.
Приходил Есенин. Обсуждались литературные новинки, читались стихи,
закипали споры. Мои приятели относились друг к другу критически, они
придирчиво выискивали один у другого неудачные строки, неточные слова,
чужие интонации’. Как-то в один из таких вечеров, сидя у Колоколова и
перелистывая ‘Журнал для всех’, ‘Есенин встретил в нем несколько
стихотворений Александра Ширяевца, стихи были яркие, удалые… Есенин
загорелся восхищением.
— Какие стихи! — горячо заговорил он. — Люблю я Ширяевца! Такой он
русский, деревенский!’
Весенние, пахнущие смолистой сосной и луговыми травами, озорные и
грустные стихи Есенина, с их неожиданно прекрасной и вместе с тем такой
естественной образностью были встречены шанявцами с интересом. ‘На фоне
модных декадентских поэтических течений его стихи, — вспоминает Б.
Сорокин, — для нас явились радостной неожиданностью’. ‘Даже строгий к
поэтам непролетарского направления Филипченко, пренебрежительно говоривший
о них: ‘мух ловят’, — даже он, — подчеркивает Д. Семеновский, —
прочитав… свежие и простые стихи Есенина, отнесся к ним с заметным
одобрением’.
Май 1914 года. Есенин читает новые стихи. ‘Его голос то задумчиво
рассказывал о равнинах, ‘где льется березовое молоко’ и ‘рассвет рукой
прохлады росной сшибает яблоки зари’, то грустил ‘о радости убогой’, то
звенел и трепетал, как птица, рвущаяся в полет… И тогда нам стало ясно,
— замечает Б. Сорокин, — что Сергей уже переступил тот порог, за которым
лежит большой путь мастерства и вдохновения’.
Поэты-шанявцы интересовались не только стихами. Их волновали
политические вопросы: закрытие властями газеты ‘Правда’, выступление
против войны Максима Горького. ‘Раза два мне пришлось быть в кругу
товарищей Есенина, — вспоминает Я. А. Трепалин. — Как он говорил мне, это
были молодые писатели. Говорили, спорили до поздней ночи. Помню —
толковали о литературе, цензуре, конфискации номеров журналов, штрафах,
слежке полиции за работниками типографии, издательств и т. п. Есенин, как
всегда, говорил громко, жестикулируя’. ‘В одном еженедельнике или
двухнедельнике, — рассказывает Д. Семеновский, — мы нашли статью Есенина о
горе обездоленных войной русских женщин, о Ярославнах, тоскующих по своим
милым, ушедшим на фронт. Помнится, статья, построенная на выдержках из
писем, так и называлась ‘Ярославны’.
Эта тема звучит в стихотворении ‘Узоры’, написанном Есениным вскоре
после начала войны и опубликованном в январе 1915 года в журнале ‘Друг
народа’.
Девушка в светлице вышивает ткани,
На канве в узорах копья и кресты.
Девушка рисует мертвых на поляне,
На груди у мертвых — красные цветы.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Он лежит, сраженный в жаркой схватке боя,
И в узорах крови смяты камыши.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Траурные косы тучи разметали,
В пряди тонких локон впуталась луна.
В трепетном мерцанье, в белом покрывале
Девушка, как призрак, плачет у окна.
Несколько позднее, как мы знаем, тема войны получит более глубокое
освещение в есенинской ‘Руси’.
Еще более отчетливо гражданские мотивы выражены в стихах некоторых
других поэтов-шанявцев. Так, например, Иван Филипченко открыто бросает
вызов власть имущим:
Вы все, кто имеет дворцы,
Небоскребы, особняки,
Магазины, заводы и рудники,
У кого от безделья мигрень,
Посторонитесь, рабочий идет!
Уступите асфальты, к фундаментам встаньте,
Дайте дорогу ему, современному Данте.
Ясно слышны в его стихах раскаты народного гнева:
Массы куют себе долю орла,
Плавят себя в тиглях века.
Стихи ‘С работы’, ‘Массы’ были написаны поэтом в 1913 — 1914 годах. С
юных лет Иван Филипченко был связан с революционным движением, в 1913 году
вступил в большевистскую партию, преследовался охранкой, арестовывался.
Близко к партии, рабочей печати стоял и Д. Семеновский, печатавший свои
стихи в ‘Правде’ с 1912 года. Революционно настроены были и другие молодые
поэты, товарищи Есенина, — Василий Наседкин, Николай Колоколов, Георгий
Якубовский.
Можно предположить, что некоторые из них, равно как и Есенин, были в
какой-то мере связаны с большевистской группой, которая организовалась в
университете Шанявского.
‘В Народном университете имени Шанявского, — сказано в агентурной
записке охранки по РСДРП от 22 января 1914 года, — в настоящее время
имеется сорганизованная марксистская группа, которая намерена получить
связи с местными рабочими клубами и профессиональными обществами, послав
затем в клубы и общества ‘своих людей’ для налаживания в них партийных
ячеек’. Спустя несколько дней в агентурной записке охранки сообщалось:
‘Группа социал-демократов партийцев, организовавшаяся при университете
имени Шанявского, на этих днях направила четырех своих представителей для
партийной работы во 2-е общество торговых служащих’. Члены большевистской
группы университета устанавливают контакт с рядом большевистских групп,
существующих в других высших учебных заведениях. ‘При Народном
университете имени Шанявского имеется вполне определившаяся
социал-демократическая группа, стремящаяся связаться с таковыми же
группами, существующими при Императорском Московском университете и
Московском коммерческом институте’, — отмечалось в одном из донесений
московской охранки. В день рабочей печати, 22 апреля 1914 года, члены
группы распространили среди слушателей листовки, призывавшие к поддержке
рабочей печати, и организовали сбор средств в фонд ‘Правды’. В листовке
говорилось: ‘Товарищи. 22-го апреля 1912 года, ровно два года тому назад,
усилиями пролетариата всей России была создана первая русская ежедневная
с.-д. рабочая газета ‘Правда’.
С тех пор по всей России звучит бодрое, сильное, свободное слово
рабочей печати — яркой выразительницы нужд и запросов всего
пролетариата…
Пусть каждый товарищ помнит и знает, что только в свободном государстве
возможна свободная наука — а защитница ее рабочая печать.
Пусть же в сегодняшний день — 22-го апреля — в праздник нашей рабочей
печати — каждый из нас пожертвует в ее железный фонд…
Сбор будет производиться посредством сумки во время лекции и по
подписным листам у товарищей.
Завтра будет в Москве юбилейный номер рабочей газеты ‘Путь правды’.
Товарищи, покупайте и распространяйте, его.
Группа сознательных марксистов’.
А. Р. Изряднова, посещавшая вместе с Есениным народный университет,
вспоминает: ‘Как в типографии, так и в университете он слыл за передового,
посещал собрания, распространял нелегальную литературу’.
* * *
Был в Москве еще один огонек, к которому всей душой потянулся молодой
поэт, — Суриковский литературно-музыкальный кружок. История этого кружка
тесно связана с именем талантливого русского самородка, поэта-крестьянина
Ивана Захаровича Сурикова. ‘Из среды народа, — подчеркивал Горький в
‘Заметках о мещанстве’, — выходили Ломоносовы, Кольцовы, Никитины,
Суриковы…’ ‘Рассвет’ — так назвал Суриков подготовленный им первый
сборник ‘писателей из народа’. Он вышел еще в восьмидесятых годах прошлого
века. Эпиграфом к нему могли бы стать строки суриковских ‘Наших песен’:
Мы родились для страданий.
Но душой в борьбе не пали,
В темной чаще испытаний
Наши песни мы слагали.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Для изнеженного слуха
Наше пенье не годится,
Наши песни режут ухо, —
Горечь сердца в них таится!
. . . . . . . . . . . . . . . . .
В этих песнях миллионы
Мук душевных мы считаем,
Наши песни, наши стоны
Мы счастливым завещаем.
За ‘Рассветом’ Суриковым был издан сборник ‘Народные поэты и певцы’.
Так было положено начало кружку писателей из народа. Много сделали для
развития этого кружка такие писатели, как Спиридон Дрожжин и Иван
Белоусов. Позднее, в начале 900-х годов, организационное оформление кружка
завершает писатель М. Л. Леонов-Горемыка. В 1903 году М. Л. Леонов
получает официальное разрешение властей на деятельность кружка и его
наименование: ‘Суриковский литературно-музыкальный кружок’. В 1905 году он
организует кооперативное издательство ‘Искра’, тогда же им был разработан
устав кружка. ‘Суриковский кружок, — указывалось в нем, — имеет целью
объединить писателей, общественных деятелей и музыкантов, вышедших из
народа и не порвавших с ним духовной связи’. Вместе с М. Л. Леоновым в это
время во главе кружка стояли рабочие поэты Егор Нечаев и Федор Шкулев.
В Суриковский кружок входили писатели-самоучки, разные по
талантливости, творческим установкам, мастерству, идейной зрелости. И
стихи они писали разные: от печально-созерцательных пейзажных лирических
картинок и горьких песен страдания до призывно-тревожных, гневных,
наступательных гражданских стихов.
Суриковцы — это небольшая, но весомая и зримая частица той
демократической культуры России, о которой говорил В. И. Ленин.
В годы первой русской революции, в рядах дружинников Красной Пресни
родились гимны и песни поэта-суриковца Федора Шкулева ‘Красное знамя’,
‘Вставайте, силы молодые!’, ‘Я — раскаленное железо!’. Тогда же призывно
зазвучал над баррикадами его марш ‘Кузнецы’:
Мы кузнецы, и дух наш молод,
Куем мы к счастию ключи!..
Вздымайся выше, тяжкий молот,
В стальную грудь сильней стучи!
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Ведь после каждого удара
Редеет тьма, слабеет гнет,
И по полям родным и ярам
Народ измученный встает.
В 1912 — 1915 годах Суриковский кружок развертывает литературную и
общественную деятельность. Писатель Г. Деев-Хомяковский, один из
руководителей кружка, в своих воспоминаниях отмечает, что в 1912 году
кружок был одной из значительных организаций пролетарско-крестьянских
писателей. Кружок начал выпускать журнал ‘Семья народников’, а позднее
журнал ‘Друг народа’. Пополнился и состав кружка. ‘В него, — пишет Г.
Деев-Хомяковский, — входило много революционных деятелей, как близко
стоящих к социал-революционерам, так и к социал-демократам. В него вошел
только что вернувшийся из ссылки Е. А. Афонин, А. Д. Хвощенко, Кормилицын,
Веревкин и другие.
Деятельность кружка была направлена не только в сторону выявления
самородков-литераторов, но и на политическую работу. Лето после Ленского
расстрела было бурное. Наша группа конспиративно собиралась часто в
Кунцеве, в парке бывш. Солдатенкова, близ села Крылатского, под ‘заветным’
старым вековым дубом. Там, под видом экскурсий литераторов, мы впервые и
ввели Есенина в круг общественной и политической жизни. Там молодой поэт
впервые стал публично выступать со своим творчеством. Талант его был
замечен всеми собравшимися’. В 1913 году Есенин вступает в действительные
члены Суриковского кружка.
Есенин принимает самое живое участие в деятельности кружка. ‘В течение
первых двух лет, — рассказывает Деев-Хомяковский, — Есенин вел непрерывную
работу в кружке. Казалось нам, что из Есенина выйдет не только поэт, но и
хороший общественник. В годы 1913 — 14-й он был чрезвычайно близок к
кружковой общественной работе, занимая должность секретаря кружка. Он
часто выступал вместе с нами среди рабочих аудиторий на вечерах и выполнял
задания, которые были связаны с значительным риском’.
Когда на средства, собранные от рабочих и служащих, члены Суриковского
кружка стали выпускать журнал ‘Друг народа’, Есенин был избран секретарем
его редакции. Он ‘с жаром готовил первый выпуск. Денег не было, но журнал
выпустить необходимо было. — Собрались в редакции ‘Доброе утро’. Обсудили
положение и внесли по 3 — 5 рублей на первый номер.
— Распространим сами, — говорил Есенин.
Выпущено было воззвание о журнале, в котором говорилось: ‘Цель журнала
быть другом интеллигента, народника, сознательного крестьянина, фабричного
рабочего и сельского учителя’.
Еще раньше, в августе 1914 года, социал-демократическая группа
суриковцев выпустила воззвание против войны. Есенин написал поэму ‘Галки’,
в которой, по воспоминаниям современников, ярко отобразил поражение наших
войск, бегущих из Пруссии, и плач жен по убитым. Молодой поэт намеревался
поместить свою поэму о войне в первом номере журнала ‘Друг народа’. Однако
еще в ноябре 1914 года сданная в печать поэма ‘Галки’ привлекла к себе
внимание цензуры и была конфискована полицией.
Демократические, социальные устремления Есенина в эти годы порой
переплетались с религиозными исканиями ‘новой’ веры’, идеализацией образа
Христа. Но Есенину было чуждо слепое мистическое преклонение перед
церковными догмами. ‘Христос для меня совершенство, — замечает он в одном
из писем к Панфилову. — Но я не так верую в него, как другие. Те веруют из
страха, что будет после смерти? А я чисто и свято, как в человека,
одаренного светлым умом и благородною душою, как в образец в последовании
любви к ближнему’. В годы работы в типографии Сытина, учебы в университете
Шанявского мировоззрение Есенина еще только формируется. Молодой поэт
испытывает стихийное тяготение к передовым общественным силам.
Демократическая поэзия Есенина определила отрицательное отношение его к
империалистической войне. Вместе с тем молодому поэту еще во многом неясен
вопрос о конкретных путях революционной борьбы за свободу трудового
народа.
Говоря о противоречиях во взглядах и раннем творчестве поэта, не
следует упускать из виду объективные противоречия в самой
действительности, те реальные жизненные условия, в которых молодой поэт
формировался.
НЕ НАДО РАЯ
‘Аристон’ или Есенин, — ‘Песнь о Коловрате’. — Новгородское вече. —
Есенинский ‘Кузнец’ на страницах газеты ‘Путь правды’. — Стихотворение
‘Русь’. — Поэт и Родина.
В начале 1914 года в печати появляются первые стихи. Есенина. В первом
номере детского журнала ‘Мирок’ за 1914 год, который издавался Сытиным,
было помещено стихотворение ‘Береза’, написанное Есениным в 1913 году.
Белая береза
Под моим окном
Принакрылась снегом,
Точно серебром.
На пушистых ветках
Снежною каймой
Распустились кисти
Белой бахромой.
И стоит береза
В сонной тишине,
И горят снежинки
В золотом огне.
А заря, лениво
Обходя кругом,
Обсыпает ветки
Новым серебром.
Об этом стихотворении, очевидно, идет речь в письме Есенина к Г.
Панфилову: ‘Посылаю тебе на этой неделе, — пишет Есенин. — детский журнал,
там мои стихи’. Это стихотворение было опубликовано Есениным за подписью
‘Аристон’.
Вслед за ‘Березой’ в журнале ‘Мирок’ появляется еще несколько
есенинских стихов: ‘Пороша’, ‘Поет зима — аукает…’, ‘С добрым утром!’,
‘Село’ (из Тараса Шевченко) и др. Печатаются в 1914 году стихи Есенина и в
детских журналах ‘Проталинка’, ‘Доброе утро’, в газетах ‘Путь правды’,
‘Новь’. Молодой поэт с радостью сообщает Г. Панфилову: ‘Распечатался я во
всю ивановскую. Редактора принимают без просмотра и псевдоним мой
‘Аристон’ сняли. Пиши г-рят под своей фамилией. Получаю 15 к. за строчку.
Посылаю одно из детских стихотворений’.
Ранние стихи Есенина полны ароматной земной красоты:
Задремали звезды золотые,
Задрожало зеркало затона,
Брезжит свет на заводи речные
И румянит сетку небосклона.
Улыбнулись сонные березки,
Растрепали шелковые косы.
Шелестят зеленые сережки
И горят серебряные росы.
У плетня заросшая крапива
Обрядилась ярким перламутром
И, качаясь, шепчет шаловливо:
‘С добрым утром!’
В стихотворении ‘С добрым утром!’, написанном Есениным в 1914 году,
столько радости бытия, образных находок, даже заросшая крапива становится
неожиданно прекрасной!
Из ранних произведений поэта по своим социальным мотивам примечательно
стихотворение ‘Кузнец’. Оно было написано в 1914 году и напечатано в мае
того же года за подписью Есенина в большевистской газете ‘Путь правды’
(под таким названием тогда выходила газета ‘Правда’). На третьей полосе
этим стихотворением открывалась большая подборка ‘Жизнь рабочих России’. В
том же номере газеты на второй полосе было напечатано стихотворение Д.
Бедного ‘Быль’. Так впервые ‘встретились’ С. Есенин и Д. Бедный.
В 1912 — 1914 годах, кроме лирических стихов, Есенин пишет
произведения, в которых обращается к волнующим страницам героического
прошлого русского народа. В 1912 году он создает в традициях былинного
эпоса свою ‘Песнь о Евпатии Коловрате’:
От Ольшан до Швивой Заводи
Знают песни про Евпатия.
Их поют от белой вызнати
До холопного сермяжника.
Хоть и много песен сложено,
Да ни слову не уважено,
Не сочесть похвал той удали,
Не ославить смелой доблести.
‘Песнь о Евпатии Коловрате’ написана Есениным под влиянием известного
памятника древнерусской литературы ‘Повесть о разорении Батыем Рязани в
1237 г.’, в одном из эпизодов которой рассказывается о богатырском подвиге
рязанского воеводы Евпатия Коловрата. Как вспоминает писатель И. Розанов,
Есенин читал поэму ‘Песнь о Евпатии Коловрате’ на вечере в ‘Обществе
свободной эстетики’ в Москве 21 января 1916 года, он выступал вместе с
поэтом Н. Клюевым. ‘Он тоже начал с эпического. Читал об Евпатии
Рязанском. Этой былины я никогда потом в печати не видел и потому плохо ее
помню. Во всяком случае, тут не было того воинствующего патриотизма,
которым отличались некоторые вещи Клюева. Если тут и был патриотизм, то
разве только краевой, рязанский’.
Поэма ‘Песнь о Евпатии Коловрате’ имеет две редакции. Первоначальная
редакция, датированная 1912 годом, была напечатана в 1918 году в газете
‘Голос трудового крестьянства’. В 1925 году для ‘Собрания стихотворений’
Есенин создал новую редакцию, значительно отличающуюся от первой не только
меньшим объемом (35 строф вместо 56), заглавием, но и содержанием. В
окончательной редакции поэт освобождает свою ‘Песнь’ от религиозных
образов и церковной лексики. Он стремится сделать поэму более
реалистической, приблизив ее форму и содержание к народнопоэтическим
памятникам о борьбе русского народа с татарским нашествием.
Однако сюжет ‘Песни’ Есенина во многом отличен от той части ‘Повести о
разорении Батыем Рязани в 1237 г.’, где повествуется о борьбе Евпатия
Коловрата с Батыем. Евпатий Коловрат в ‘Повести’ — княжеский дружинник.
Евпатии у Есенина — кузнец-силач, выразитель патриотических настроений
народа.
Н. К. Гудзий отмечает, что рассказ о Евпатии Коловрате в ‘Повести о
разорении Батыем Рязани в 1237 г.’, очевидно, ‘восходит к особым народным
историческим песням’, ‘в основу ее легло устное эпическое произведение’.
Можно предположить, что наряду с ‘Повестью о разорении Батыем Рязани в
1237 г.’ одним из источников в работе над ‘Песнью о Евпатии Коловрате’
послужили народнопоэтические рассказы, легенды, предания о Евпатии
Коловрате, которые Есенин мог слышать в годы юности в родном рязанском
краю.
К драматическим событиям последних дней Новгородской республики
обращается Есенин в поэме ‘Марфа Посадница’, написанной им в 1914 году.
Товарищ Есенина по университету Шанявского Борис Сорокин рассказывает: ‘В
начале июня студенты разъехались на каникулы. Увиделись мы только в
сентябре, когда уже шла война, и на одном из вечеров Сергей читал поэму
‘Марфа Посадница’.
В основу своей поэмы Есенин положил известное народное предание о Марфе
Посаднице, мужественной поборнице новгородской вольницы. ‘В нашей истории,
— отмечает русский ученый Ключевский, — немного эпох, которые были бы
окружены таким роем поэтических сказаний, как падение Новгородской
вольности’. Воскрешая страницы героической истории Новгородской
республики, Есенин мечтает о времени, когда ‘загудит нам с веча колокол,
как встарь’. Мысль эта — главная в поэме. Увлеченный ею, поэт в какой-то
мере даже идеализирует образ Марфы Посадницы. При всем этом написанная в
начале империалистической войны ‘Марфа Посадница’ воспринималась
современниками Есенина прежде всего как произведение с отчетливо
выраженными демократическими устремлениями:
А и минуло теперь четыреста лет.
Не пора ли нам, ребята, взяться за ум,
Исполнить святой Марфин завет:
Заглушить удалью московский шум?
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Ты шуми, певунный Волхов, шуми,
Разбуди Садко с Буслаем на-торгаш!
Выше, выше, вихорь, тучи подыми!
Ой ты, Новгород, родимый наш!
В стихотворении ‘Ус’ (1914) Есенин обращается к образу крестьянского
вожака, сподвижника Степана Разина, поднявшего против ‘пяты Москвы’
калужских, рязанских, тамбовских мужиков:
Не белы снега по-над Доном
Заметали степь синим звоном.
Под крутой горой, что ль под тыном,
Расставалась мать с верным сыном:
‘Ты прощай, мой сын, прощай, чадо,
Знать, пришла пора, ехать надо!
Захирел наш дол по-над Доном,
Под пятой Москвы, под полоном!’
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Отвечал ей сын напоследок:
‘Ты не стой, не плачь на дорогу,
Зажигай свечу, молись богу.
Соберу я Дон, вскручу вихорь,
Полоню царя, сниму лихо’.
Если в поэме ‘Марфа Посадница’ и в стихотворении ‘Ус’ молодой поэт
пытается выразить свободолюбивые чувства, то в стихотворении ‘Русь’ — о
нем мы уже говорили выше — поэт рассказывает о тяжелых испытаниях, которые
переживала Россия в настоящем. Народу не нужна война, ибо и без нее много
горя, — вот главная мысль есенинской ‘Руси’. В ней слились в единую
поэтическую симфонию о Родине и задушевные мелодии таких чудесных
лирических стихотворений о родной природе, как ‘С добрым утром!’, ‘Край
любимый! Сердцу снятся…’, и звонкие, задорные ритмы стихотворений ‘Гой
ты, Русь, моя родная…’, ‘По селу тропинкой кривенькой…’. И едва ли не
всего слышнее в ‘Руси’ тревожные, невеселые думы о тяжелой крестьянской
доле, полной вздохов и слез, характерные для таких стихотворений, как
‘Черная, потом пропахшая выть…’, ‘Заглушила засуха засевки…’.
В ‘Руси’ нет и тени ученического подражания, копирования литературных
приемов других авторов, что нетрудно обнаружить в ряде ранних
стихотворений у Есенина (‘Моя жизнь’, ‘Тяжело и прискорбно мне
видеть…’).
Стихотворение ‘Русь’ давало Есенину право сказать позднее о том, что
отделяло его творчество от буржуазно-декадентской литературы в годы
мировой войны: ‘Резкое различие со многими петербургскими поэтами в ту
эпоху сказалось в том, что они поддались воинствующему патриотизму, а я,
при всей своей любви к рязанским полям и к своим соотечественникам, всегда
резко относился к империалистической войне и к воинствующему
патриотизму… У меня даже были неприятности из-за того, что я не пишу
патриотических стихов на тему ‘Гром победы, раздавайся’, но поэт может
писать только о том, с чем он органически связан’.
Пережитое в юные годы помогло поэту увидеть чуждый народу характер
войны 1914 года и преодолеть декадентское наступление на его поэзию. Как
бы отвечая всем тем, кто хотел увести его поэзию от главного — служения
Родине, еще в 1914 году юный поэт писал:
Если крикнет рать святая:
‘Кинь ты Русь, живи в раю!’ —
Я скажу: ‘Не надо рая,
Дайте родину мою’.
Есенин остался верен этой юношеской клятве до последних дней своей
жизни.
ПРИЗНАНИЕ
Решение. — Контрасты столицы. — Война и литература. — Встреча на
Офицерской улице. — ‘Чистые, голосистые стихи’. — ‘Сделайте все, что
возможно’. — Необычайное богатство. — Все петроградские журналы. — Первая
книга.
К каждому хоть раз в жизни приходит его весна. И каждый навсегда
сохраняет ее в своей памяти. Единственную. Неповторимую. Такой незабываемо
счастливой весной стала для Есенина весна тысяча девятьсот пятнадцатого
года:
Мечтатель сельский —
Я в столице
Стал первокласснейший поэт.
Поэтическое дарование Есенина развивалось и крепло стремительно, с
каждым днем он все больше ощущает потребность непосредственного контакта с
большой столичной литературой.
‘Чуть ли не в самом начале нашего знакомства, — вспоминает Д. Н.
Семеновский, встречавшийся с поэтом в университете Шанявского, — Есенин
сказал мне о своем намерении переселиться в Петроград…
— Весной уеду в Петроград. Это решено.
Ему казалось, что там, в центре литературной жизни, среди борьбы
различных течений, легче выдвинуться молодому писателю’.
Давно ли первые стихи Есенина были опубликованы в детском сытинском
журнале ‘Мирок’ и он с радостью сообщал об этом Панфилову. Теперь, через
несколько месяцев, его уже не удовлетворяют подобные публикации. Быстро
крепнет его мастерство. Внимательно следит он за творчеством
поэтов-современников, особенно молодых. В. Чернявский, встречавшийся с
Есениным в те годы, вспоминает: ‘Не только к Блоку и к поколению старших,
но и ко многим, едва печатавшимся и случайно попавшимся ему на глаза в
каком-нибудь мелком журнале, у него было определенное отношение. Видно
было, что он читал их с зорким и благожелательным вниманием…’
Есенин устанавливает личные связи с теми из молодых поэтов, которые
близки ему творчески. Характерно в этом отношении письмо, отправленное им
в январе 1915 года поэту Александру Ширяевцу, находившемуся в то время в
Туркестане. ‘Я рад, что мое стихотворение помещено вместе с Вашим, — писал
Есенин Ширяевцу. — Я давно знаю Вас из ежемесячника и по 2 номеру ‘Весь
мир’. Стихи Ваши стоят на одинаковом достоинстве стихов Сергея Клычкова,
Алексея Липецкого и Рославлева. Хотя Ваша стадия от них далека. Есть у них
красивые подделки под подобные тона, но это все не то’. В этом же письме
Есенин сообщает, что стихотворение Ширяевца ‘Городское’ будет напечатано
во втором номере ‘Друга народа’, и просит автора поправить последнюю
строчку: ‘Не встречу ль я любезного на улице в саду’ — переправьте
как-нибудь на любовную беду. А то уж очень здесь шаблонно’.
Заканчивая письмо, Есенин выражает надежду, что Ширяевец ‘еще
познакомится’ с его стихами: ‘Они тоже близки Вашего духа и Клычкова’.
Так заочно познакомились два поэта. В дальнейшем Александр Ширяевец
станет одним из самых близких друзей Есенина.
В феврале 1915 года Есенин вместе с поэтом Фоминым был избран в
обновленный состав редакции журнала Суриковского кружка ‘Друг народа’.
Вскоре на обсуждении материалов, предназначенных для публикации, Есенин
решительно выступил против помещения в журнале ‘красивых подделок’ —
стихов слабых, подражательных.
Руководители кружка продолжали настаивать на публикации всех ранее
принятых материалов, независимо от их художественного уровня.
В письме Дееву-Хомяковскому Есенин высказывает сожаление, беспокойство
и тревогу по поводу обстановки, сложившейся в кружке. ‘Желаю от всего
сердца С<уриковскому> л<итературно-> м<узыкальному> к<ружку> поменьше
разноголосицы. Вечер повлиял на мои нервы убийственно. Оскорбления г.
Кашкарова… по адресу г. Фомина возмутительны. Это похоже на то, что ‘мы
хозяева’.
Рад поговорить по этому поводу, но ведь Вы, кажется, тоже стоите за то,
чтоб ‘материал не проверяли’.
Вскоре Есенин оставляет Суриковский кружок.
Есенин не только взыскательно относился к стихам молодых
поэтов-суриковцев. Прежде всего он был предельно требователен к себе,
своему творчеству. Многие юношеские стихи поэта при жизни не были
опубликованы. Этот взыскательный самоконтроль способствовал раннему
выявлению яркой индивидуальности поэта.
Все неудержимей тянет его в северную столицу. Все чаще теперь он
мечтает о встрече с первым поэтом России — Александром Блоком. ‘В это
время, — отмечал поэт позднее в автобиографии, — у меня была написана
книга стихов… Я послал из них некоторые в петербургские журналы и, не
получая ответа, поехал туда сам’. Поехал в неизвестность. Без денег, без
рекомендательных писем, с одним богатством — стихами.
За окном поезда была его Россия. Серое небо. Поля, перелески. Избы,
вросшие в землю… Где-то ‘вдалеке машет хвостом на ветру тощая
лошаденка…’
Сердце гложет плакучая дума…
Ой, не весел ты, край мой родной.
Эта Россия — солдаты, мужики, бабы — была вместе с ним и здесь, в
тесном вагоне третьего класса. Об их судьбе, печальной, неустроенной, он
рассказал в своей ‘Руси’, которую сейчас среди других стихов вез с собой в
Петроград:
Затомилась деревня невесточкой —
Как-то милые в дальнем краю?
Отчего не уведомят весточкой, —
Не погибли ли в жарком бою?
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Сберегли по ним пахари памятку,
С потом вывели всем по письму.
Подхватили тут родные грамотку,
За ветловую сели тесьму.
Собралися над четницей Лушею
Допытаться любимых речей.
И на корточках плакали, слушая,
На успехи родных силачей.
Дорогой ценой доставались эти ‘успехи’. Да и были ли они? Сколько
русских солдат погибло на войне! Сколько матерей не дождались своих
сыновей! Сколько девичьих надежд убила война!
Девушка в светлице вышивает ткани,
На канве в узорах копья и кресты.
Девушка рисует мертвых на поляне,
На груди у мертвых — красные цветы.
Среди стихов, которые поэт взял в Петроград, была антивоенная поэма
‘Галки’. Есенин надеялся опубликовать ее в столице.
Поезд приближался к Петрограду. Навстречу все чаще попадались воинские
эшелоны. На станциях в товарные вагоны грузились новобранцы.
Петроградское небо мутилось дождем,
На войну уходил эшелон.
Без конца — взвод за взводом и штык за штыком
Наполнял за вагоном вагон.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
И, садясь, запевали Варяга одни,
А другие — не в лад — Ермака.
И кричали ура, и шутили они,
И тихонько крестилась рука.
Эти строки Александр Блок написал в те дни, когда оборвалась мирная
жизнь России. Война еще только начиналась. Теперь, по пути в столицу,
перед рязанским поэтом зримо вставали печальные, серые будни войны,
наполненные народным горем и страданием.
Тревожной грустью отзывалась на них его чуткая душа:
Занеслися залетною пташкой
Панихидные вести к нам.
Родина, черная монашка,
Читает псалмы по сынам.
Волновали Есенина и некоторые личные обстоятельства. В конце декабря
1914 года родился его сын — Юрий. ‘Есенину, — вспоминает А. Р. Изряднова,
— пришлось много канителиться со мной (жили мы только вдвоем). Нужно было
меня отправить в больницу, заботиться о квартире. Когда я вернулась домой,
у него был образцовый порядок…
На ребенка смотрел с любопытством, все твердил: ‘Вот я и отец’. Потом
скоро привык, полюбил его, качал, убаюкивал, пел над ним песни. Заставлял
меня, укачивая, петь: ‘Ты пой ему больше песен’. В марте поехал в
Петроград искать счастья’.
Трудно было Есенину предугадать, как сложится его судьба в столице:
сумеет ли он напечатать свои стихи в петроградских журналах, выпустить
свой сборник, обретет ли здесь настоящих друзей, наконец, добьется ли
главного: признания своего таланта.
Как же встретил Петроград молодого рязанца? Чем жила столица в те дни,
когда Есенин, сойдя с поезда, буквально прямо с вокзала отправился
разыскивать Александра Блока.
‘Начиналось второе полугодие войны, и чувствительный тыл под сенью
веселого национального флага заметно успокаивался. Запах крови из
лазаретов мешался с духами дам-патронесс, упаковывавших в посылки
папиросы, шоколад и портянки… В пунктах сбора пожертвований на
возбужденном Невском пискливые поэтессы и женственные поэты — розовые и
зеленолицые, окопавшиеся и забракованные — читали трогательные стихи о
войне и о своей тревоге за ‘милых’. Некоторые оголтелые футуристы, не
доросшие до Маяковского, но достаточно развязные и бойкие, играли на
созвучиях пропеллера и смерти. Достигший апогея модности Игорь Северянин
пел под бурные рукоплескания про ‘Бельгию — синюю птицу…’.
Патриотическое суворинское ‘Лукоморье’ печатало на лучшей бумаге
второстепенные стихи о Реймсском соборе под портретами
главнокомандующего’. Это свидетельство одного из современников Есенина
передает ту ‘ура-патриотическую’ атмосферу ‘войны до победного конца’,
которую ощущал каждый, кто оказывался тогда в столице.
Петроград жил войной. Россия жила войной. Но каждый класс, каждая
социальная группа по-разному относилась и воспринимала войну.
В шумном хоре ‘защитников’ царя и ‘отечества’ особенно громко и
воинственно звучали голоса поэтов-акмеистов:
И поистине светло и свято
Дело величавое войны.
Серафимы ясны и крылаты
За плечами воинов видны, —
писал Н. Гумилев в стихотворении ‘Война’.
Незадолго до приезда Есенина в Петрограде прозвучали другие стихи,
ничего общего не имеющие с ‘ура-патриотической’ поэзией акмеистов и прочих
декаденствующих пиитов:
Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и теплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?!
Знаете ли вы, бездарные, многие,
думающие, нажраться лучше как, —
может быть, сейчас бомбой ноги
выдрало у Петрова поручика?..
Если б он, приведенный на убой,
вдруг увидел, израненный,
как вы измазанной в котлете губой
похотливо напеваете Северянина!
Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Стихи эти в февральские дни пятнадцатого года в кафе ‘Бродячая собака’
прочитал автор — Маяковский. Позднее в автобиографии ‘Я сам’ он писал:
‘Война. Принял взволнованно. Сначала только с декоративной, с шумной
стороны. Стихотворение — ‘Война объявлена’… Зима. Отвращение и ненависть
к войне. ‘Ах, закройте, закройте глаза газет’. Последняя фраза — это
строка-рефрен из стихотворения ‘Мама и убитый немцами вечер’:
По черным улицам белые матери
судорожно простерлись, как по гробу глазет.
Вплакались в орущих о побитом неприятеле:
‘Ах, закройте, закройте глаза газет!’
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Звонок.
Что вы,
мама?
Белая, белая, как на гробе глазет.
‘Оставьте!
О нем это,
об убитом, телеграмма.
Ах, закройте,
закройте глаза газет!’
20 ноября 1914 года Маяковский впервые напечатал это стихотворение в
московской газете ‘Новь’. Через три дня, 23 ноября, в этой же газете
Есенин опубликовал стихотворение ‘Богатырский посвист’. Отдельные мотивы
этого стихотворения получат свою дальнейшую разработку в есенинской
‘Руси’.
Так ‘встретились’ два поэта. Через год они познакомятся лично. Позднее
— будут встречаться на литературных вечерах, в редакциях, спорить на
диспутах и в печати о России и Америке, о футуризме и имажинизме. Доходя
порой в этих спорах до ‘отрицания’.
При всем том горькие и живые строки Маяковского о войне Есенин запомнит
надолго, если не навсегда. ‘Вечер. Идем по Тверской, — вспоминает Иван
Грузинов одну из своих встреч с Есениным в 1920 году. — Есенин критикует
Маяковского, высказывает о Маяковском крайне отрицательное мнение.
Я:
— Неужели ты не заметил ни одной хорошей строчки у Маяковского? Ведь
даже у Тредьяковского находят прекрасные строки?
Есенин:
— Мне нравятся строки о глазах газет: ‘Ах, закройте, закройте глаза
газет!’
И он вспоминает отрывки из двух стихотворений Маяковского о войне:
‘Мама и убитый немцами вечер’ и ‘Война объявлена’.
Читает несколько строк с особой, свойственной ему нежностью и
грустью…’
Стихи Маяковского о войне тогда же, в февральские дни пятнадцатого
года, впервые услышал Горький, который незадолго до этого писал одному из
своих адресатов в Сибирь: ‘…Общее впечатление — и не мое только —
таково, что люди потихоньку разбираются в хаосе эмоций, возбужденных
войною, начиная кое-что критиковать, желая в чем-то разобраться. Особенно
— ничего, однако — веет некий новый дух, становится свежее, умнее’.
Этого веяния ‘нового духа’ царизм страшился едва ли не больше, чем
немецких штыков Вильгельма. Каждому, кто поднимал мужественный голос
протеста, грозила тюрьма, каторга, ссылка. Царизм не останавливался ни
перед чем. В феврале 1915 года были сосланы в Сибирь выступавшие против
войны депутаты-большевики.
В те дни В. И. Ленин, решительно осуждая беззаконие и произвол царских
властей, писал: ‘Расправа с ‘внутренними врагами’ проведена быстро, и на
поверхности общественной жизни опять не видно и не слышно ничего, кроме
бешеного воя тьмы буржуазных шовинистов…’
В те же дни, в связи с позорным судилищем над депутатами —
большевиками, Горький в одном из писем замечает: ‘Помолчим до времени. И
немота, порой, красноречива’. К этому времени Горький освобождается от
некоторых эмоциональных заблуждений, касающихся характера и социальной
сущности войны, которые возникли у части русской интеллигенции в первые
недели военных действий и которые он поначалу в чем-то разделял. Он
стремится объединить и сплотить вокруг задуманного им издательства и
журнала тех писателей, которые пытались поднять свой голос против ‘тьмы
буржуазных шовинистов и честно разобраться в происходящих событиях.
В условиях жестокой военной цензуры казалось почти невозможным создать
такой журнал. И все же такой журнал стал выходить. Это была горьковская
‘Летопись’.
‘Журнал имеет резко оппозиционное направление с социал-демократической
окраской, — докладывает ‘по начальству’ царский цензор. — В отношении к
переживаемой Россией великой отечественной войне журнал ‘Летопись’ следует
отнести к числу пораженческих изданий’.
Вскоре после того, как Горький услышал Есенина, он напечатал в
‘Летописи’ его стихотворение ‘Молебен’ (‘Заглушила засуха засевки…’).
Алексей Максимович намеревался поместить в журнале и поэму Есенина ‘Марфа
Посадница’. Но царская цензура запретила ее печатать… Все это ждало
Есенина впереди…
А пока никому не известный в столице молодой рязанский поэт шагал по
оживленному и шумному Невскому проспекту. Считанные минуты отделяли его от
заветной цели. Позднее, в 1924 году, Есенин рассказывал одному из
поэтов-современников: ‘Блока я знал уже давно — и только по книгам,
конечно. Был он для меня словно икона, и еще проездом через Москву я
решил: доберусь до Петрограда и обязательно его увижу. Хоть и робок был
тогда, а дал себе зарок: идти к нему прямо домой. Приду и скажу: ‘Вот я,
Сергей Есенин, привез вам свои стихи. Вам только одному и верю. Как
скажете, так и будет’.
Ну, сошел я на Николаевском вокзале, с сундучком за спиной, стою на
площади и не знаю, куда идти дальше — город незнакомый. А тут еще такая
толпа, извозчики, трамваи — растерялся совсем. Вижу — широкая улица, и
конца ей нет. Невский. Ладно, побрел потихоньку. А народ шумит, толкается,
и все мой сундучок ругают. Остановил я прохожего, спрашиваю: где здесь
живет Александр Александрович Блок? — Не знаю, — отвечает, — а кто он
такой будет? Ну, я не стал ему объяснять, пошел дальше. Раза два еще
спросил — и все неудача. Прохожу мост с конями и вижу — книжная лавка.
Вот, думаю, здесь уж наверно знают.. И что же ты думаешь, действительно
раздобылся там верным адресом. Блок у них часто книги отбирал, и они ему с
мальчиком на дом посылали.
Тронулся я в путь. А идти далеко. С утра ничего не ел, ноша все плечи
оттянула. Но иду и иду. Блока повидать — первое дело. Все остальное потом’
(подчеркнуто мной. — Ю. П.).
9 марта 1915 года Блок отмечает в записной книжке: ‘Перемышль сдался. —
Усталость. — Днем у меня рязанский парень со стихами’. Документы,
свидетельства современников позволяют довольно точно воссоздать атмосферу
и важнейшие моменты первой встречи двух поэтов, встречи, которой суждено
было сыграть такую важную роль в творческой судьбе Есенина. Как бы
предчувствуя это, Есенин настойчиво просит Блока принять его. ‘Александр
Александрович, — обращается он к Блоку. — Я хотел бы поговорить с Вами.
Дело для меня очень важное (подчеркнуто мной. — Ю. П.). Вы меня не знаете,
а может быть, где и встречали по журналам мою фамилию. Хотел бы зайти часа
в 4. С почтением. С. Есенин’. На этом коротком есенинском письме Блок,
после встречи, записывает: ‘Крестьянин Рязанской губ., 19 лет. Стихи
свежие, чистые, голосистые, многословный язык. Приходил ко мне 9 марта
1915′.
Менее известна другая, очень важная записка Есенина: ‘Я поэт, приехал
из деревни, прошу меня принять’.
Почему Есенин вынужден был дважды обращаться к Блоку? Возможно, он не
застал Блока дома. Но вероятнее всего другое. В те дни Блок чувствует себя
особенно одиноким и усталым. 28 февраля 1915 года он записывает в
дневнике: ‘Плохо в России’. И далее о себе: ‘Гулянье. Шлянье — апатия’.
1 марта: ‘Брожу, ленюсь, тоскую…’
2 марта: ‘Нашел равновесие в работе над стихами’.
3 марта: ‘Корректура Григорьева и ‘Стихов о России’. — Бодро, хоть
почти не спал’.
5 марта: ‘Усталость. Стихи’.
7 марта: ‘Тоска, хоть вешайся’.
8 марта: ‘Усталость’.
Так бывало и раньше. Вспомним стихи:
Ночь, улица, фонарь, аптека.
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь — начнешь опять сначала.
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
То был двенадцатый год. А теперь — эта страшная, чуждая народу война.
‘Плохо в России…’ Нервы поэта обострены. В таком душевном состоянии не
до встреч. Особенно с незнакомым человеком. Вот почему, вероятнее всего,
первая записка Есенина к Блоку остается без ответа. Но проситель
настойчив. За первой он посылает вторую записку. Из нее Блоку становится
очевидным, что на этот раз его просит принять не просто один из начинающих
столичных стихотворцев, а поэт-крестьянин. Это, очевидно, побуждает Блока
изменить свое намерение и принять Есенина. Ведь это он, Блок, а не
кто-нибудь другой еще в 1908 году писал в своих стихах:
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые —
Как слезы первые любви!
Не принять поэта-крестьянина, который пришел к нему, Блоку, он,
конечно, не мог. Россия, ее судьба давно стали смыслом жизни Блока:
О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
. . . . . . . . . . . . . . . . .
И вечный бой! Покой нам только снится…
Эти строки, наполненные любовью к России, родились в сердце Блока еще в
те годы, когда ‘крестьянский сын’ Сергей Есенин только-только начинал
‘слагать’ свои первые стихи.
Позднее, в тревожном 1914 году, Александр Блок, сознавая меру
ответственности художника перед историей и будущим, взволнованно писал:
Рожденные в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы — дети страшных лет России —
Забыть не в силах ничего.
Осенью того же четырнадцатого года Блок отмечает в дневнике: ‘Последний
срок для представления в ‘День’ отчета о своих чувствах, по возможности к
Бельгии, в стихах или прозе. Я же чувствую только Россию одну’.
Характерно свидетельство одного из современников Блока, относящееся к
марту 1915 года: ‘В зале Армии и Флота был большой вечер поэтов. Читал
весь цвет стихотворчества. Седовласый Сологуб, явясь публике в личине
добродушия, славословил ‘невесту Россию’. И неожиданно, не в лад с
другими, весь сдержанный и точно смущенный, появился на эстраде — в черном
сюртуке — Александр Блок. Его встретили и проводили рукоплесканиями
совершенно иного звука и оттенка, нежели те, с которыми только что обоняли
запах северянинской пачули. Волнуясь, он тоже прочел стихи о России, о
своей России и о человеческой глупости, прочел обычным, холодноватым и
все-таки страстным, слегка дрожащим голосом, приглушенным и чистым
одновременно…’
Чувство кровной сопричастности к судьбе России становится все более
определяющим и для молодого рязанского поэта.
Поначалу при встрече с Блоком Есенин сильно волновался. ‘Когда я
смотрел на Блока, — с улыбкой рассказывал он позднее, — с меня капал
пот…’ Волнение вскоре прошло. Помог этому Блок, обладавший редким даром
чуткого и отзывчивого собеседника. ‘Больше всего меня поразило, —
вспоминает один из поэтов, который еще в 1909 году пришел к Блоку
школьником, с тетрадкой стихов, — как Блок заговорил со мной. Как с давно
знакомым, как со взрослым, и точно продолжая прерванный разговор.
Заговорил так, что мое волнение не то что прошло — я просто о нем забыл’.
Так же непосредственно, как с равным, Александр Блок разговаривал с
Сергеем Есениным.
Позднее, будучи известным поэтом, Есенин с благодарностью вспоминал,
как Блок во время первой встречи посвящал его и ‘секреты’ поэтического
мастерства. ‘Иногда важно, — говорил он в 1924 году одному начинающему
стихотворцу, — чтобы молодому поэту более опытный поэт показал, как нужно
писать стихи. Вот меня, например, учил писать лирические стихи Блок, когда
я с ним познакомился в Петербурге и читал ему свои ранние стихи.
Лирическое стихотворение не должно быть чересчур длинным, говорил мне
Блок.
Идеальная мера лирического стихотворения 20 строк. Если стихотворение
начинающего поэта будет очень длинным, длиннее 20 строк, оно, безусловно,
потеряет лирическую напряженность, оно станет бледным и водянистым. Учись
быть кратким!.. Помни: идеальная мера лирического стихотворения 20 строк’.
Да, ‘все на свете повторимо…’. Прошло всего десять лет, и вот Есенин,
как старший, по-блоковски мудро уже напутствовал начинающего поэта.
В годы юности Есенин считал Блока ‘первым поэтом’. Доверие и любовь к
Блоку родились у него еще задолго до того времени, когда он впервые пришел
к Блоку на Офицерскую улицу: ‘…Я уже знал, что он хороший и добрый,
когда прочитал стихи о Прекрасной Даме’.
Спустя несколько дней после встречи Есенин, как свидетельствует В. С.
Чернявский, ‘…говоря о Блоке, с нежностью вспоминал, как тот беседовал с
ним об искусстве. ‘Не столько говорил, сколько вот так объяснял руками…
‘Искусство — это, понимаете…’ А сказать так и не умел. По-видимому, —
замечает Чернявский, — Блок искал особенного для него языка’.
Есенин пришел к Блоку со стихами, наполненными подлинно народным
‘чувством родины’:
Тебе одной плету венок,
Цветами сыплю стежку серую.
О Русь, покойный уголок,
Тебя люблю, тебе и верую.
Но Русь всегда жила беспокойно, тревожно: то грудью вставая против
иноземных врагов на поле Куликовом и под Бородином, то озаряясь всполохами
народных мятежей и восстаний.
Вместе с картинами родной природы, с образами, ‘выхваченными’
непосредственно из деревенской жизни, героями юношеских поэм Сергея
Есенина становятся и Евпатий Коловрат, и сподвижник Степана Разина —
‘верный сын’ Василий Ус, и Марфа Посадница. Образы эти очерчены молодым
поэтом порой еще как бы пунктиром, они недостаточно конкретны исторически.
Но по своим былинно-песенным, народным истокам они были созвучны
романтически-легендарным героям блоковского цикла стихов ‘На поле
Куликовом’…
Какие есенинские стихи мог услышать Блок? Всего вероятнее, ранние
стихи, которые позднее вошли в первую книгу поэта ‘Радуница’.
Есенин читал одно, другое, третье стихотворение. Блок слушал. За свою
жизнь Блок видел многих поэтов, и начинающих и именитых. Его трудно было
удивить. И все же Есенин удивил, а вернее, взволновал Блока. ‘Стихи
свежие, чистые, голосистые’. Не часто, требовательный к себе и другим,
Блок столь высоко отзывался о стихах, которые слышал впервые. Лаконичная,
вместе с тем в высшей степени емкая и проницательная оценка стихов Есенина
Блоком говорит о многом. ‘Поэт — эхо, — писал в марте 1915 года одному из
своих корреспондентов Максим Горький, — он должен откликаться на все
звуки, на все зовы жизни… У Вас много ветра, осени, неба, но мало
человека, мало песен души его. А эти песни — самое интересное, именно
они-то и являются вечными темами истинной поэзии’.
В стихах молодого рязанского поэта было много ‘песен души’, души
прекрасной, глубоко народной, порой еще юношески наивной, но всегда
светлой и чистой. В них звучал голос родной земли. Отсюда их живой,
многословный язык, их ‘голосистость’. Ни тлен декадентской поэзии, ни
мутный поток верноподданнических виршей не успел еще коснуться таланта
юного рязанца.
‘Первое впечатление совершенно пронзило слушателей — новизной,
трогательностью, настоящей плотью поэтического чувства… — вспоминает В.
С. Чернявский, вскоре после Блока услышавший стихи Есенина. — И менее, и
более впечатлительные чувствовали, что здесь — в этих чужих и близких, но
подлинных и кровных песнях — радостная надежда, настоящий русский поэт’.
Позднее, в 1916 году, один из рецензентов первой книги Есенина
‘Радуница’ писал: ‘Усталый, пресыщенный горожанин, слушая их, приобщается
к забытому аромату полей, бодрому запаху черной, разрыхленной земли, к
неведомой ему трудовой крестьянской жизни, и чем-то радостно новым
начинает биться умудренное всякими исканиями и искусами вялое сердце’.
Все это будет сказано уже после Блока. Он первым открыл талант Есенина,
первым услышал ‘песни души’ рязанского поэта и ‘сразу признал’ его. А
главное — ввел в большую литературу.
Во время первой встречи Блок сам, лично, отобрал для печати шесть
стихотворений Есенина! По существу, это был небольшой цикл, первый в жизни
рязанского поэта. Важным был еще один шаг, который предпринимает Блок,
озабоченный дальнейшей судьбой Есенина. Понимая, как трудно напечататься в
столичных журналах начинающему поэту, зная, что у Есенина в Петрограде нет
ни друзей, ни знакомых и ему, по существу, на первых порах негде даже
остановиться, Блок с отобранными стихами и своим кратким рекомендательным
письмом направляет Есенина к поэту С. М. Городецкому и литератору М. П.
Мурашеву. И того и другого Блок знал хорошо и был уверен, что они
внимательно отнесутся к Есенину. ‘Дорогой Михаил Павлович! — писал Блок
Мурашеву. — Направляю к Вам талантливого крестьянского поэта-самородка.
Вам, как крестьянскому писателю, он будет ближе, и Вы лучше, чем кто-либо,
поймете его. Ваш А. Блок’. Внизу была приписка: ‘Отобрал 6 стихотворений и
направил с ними к С. М. (Городецкому. — Ю. П.). Посмотрите и сделайте все,
что возможно. А. Б.’.
Как видим, и в этом письме Блок прежде всего подчеркивает одаренность
молодого рязанского поэта.
М. П. Мурашев постарался сделать для Есенина ‘все, что возможно’. ‘…В
первый раз пришел ко мне Сергей Александрович Есенин, в синей поддевке, в
русских сапогах, и подал записку А. А. Блока, — рассказывает в своих
воспоминаниях М. П. Мурашев. — Он казался таким юным, что я сразу стал к
нему обращаться на ‘ты’. Я спросил, обедал ли он и есть ли ему где
ночевать? Он сказал, что еще не обедал… Сели за стол. Я расспрашивал про
деревню, про учебу, а к концу обеда попросил его прочесть свои стихи.
Есенин вынул из сверточка в газетной бумаге небольшие листочки и стал
читать. Вначале читал робко и сбивался, но потом разошелся.
Проговорили долго. Время близилось к полуночи. Есенин заторопился. Я
его удержал и оставил ночевать. Наутро я ему дал несколько записок в
разные редакции и, прощаясь, предложил временно пожить у меня, пока не
подыщет комнату’.
Первое время в Петрограде Есенину жилось нелегко. Не было денег, не
было своего жилья. Приходилось ночевать где придется. Временами Есенин жил
у Мурашева. Здесь ему всегда были рады. С Мурашевым он мог посоветоваться
по своим литературным делам, зная, что получит искреннюю поддержку и
помощь. Позднее Есенин всегда с добрым чувством вспоминал об этом.
‘Первому из первых друзей моих, города Питера, Мише Мурашеву. Любящий
Сергей, 1920 г.’, — такой автограф оставил Есенин на одном из сборников
своих стихов, подаренном им М. П. Мурашеву в Москве в 1920 году. ‘Первому
из первых друзей…’ Не многим Есенин смог бы так написать.
Письмо Блока привело Есенина впервые и к поэту Городецкому. Они
встретились 11 марта 1915 года. ‘Есенин, — вспоминает Городецкий, — пришел
ко мне с запиской Блока. И я и Блок увлекались тогда деревней… Стихи он
принес завязанными в деревенский платок. С первых же строк мне было ясно,
какая радость пришла в русскую поэзию. Начался какой-то праздник песни…’
В тот же день Городецкий писал редактору ‘Ежемесячного журнала’ В. С.
Миролюбову: ‘Дорогой Виктор Сергеевич. Приласкайте молодой талант — Сергея
Александровича Есенина. В кармане у него рубль, а в душе богатство’. На
сборнике своих стихов ‘Четырнадцатый год’, который он подарил Есенину,
Городецкий написал: ‘Весеннему братику Сергею Есенину с любовью и верой
лютой’.
Как видим, и Мурашев и Городецкий самым внимательным образом отнеслись
к просьбе Блока. Каждый из них сделал много доброго для Есенина, особенно
в первые месяцы его пребывания в Петрограде.
9 марта 1915 года — день первой встречи с Блоком — стал для Есенина
едва ли не самым радостным и счастливым. Талант его признал первый поэт
России. Прощаясь, Блок подарил поэту книгу своих стихов. На ее титульном
листе он написал: ‘Сергею Александровичу Есенину на добрую память.
Александр Блок. 9 марта 1915 г., Петроград’.
Есенин навсегда сохранил добрую память и чувство огромной благодарности
к Александру Блоку.
‘Я очень люблю Блока’, — не раз признавался Есенин друзьям. К нему
‘только сначала подойти трудно’. Это не мешало ему позднее внутренне
спорить с Блоком, временами отходить от него, чтобы затем вновь вернуться
к его стихам. ‘Последние книги, которые читал Есенин в своей жизни, —
вспоминает С. А. Толстая-Есенина, — были два тома стихотворений Блока’.
* * *
Через день после встречи с Городецким, 12 марта, поэт впервые побывал в
редакции ‘Ежемесячного журнала’. Он знакомится с редактором журнала
Виктором Сергеевичем Миролюбовым, передает ему письмо Городецкого, читает
свои стихи.
Характерно, что первой рукописью, которую Есенин оставляет для
публикации в ‘Ежемесячном журнале’, была рукопись его ‘небольшой поэмы’
‘Галки’. Антивоенная направленность ‘Галок’ помешала им в свое время
появиться в ‘Друге народов’. Не смог напечатать ‘Галки’ и ‘Ежемесячный
журнал’. Между тем их публикация имела для Есенина принципиальное
значение. Будучи в 1916 году в Вологде, он вновь пытается напечатать
‘Галки’. И опять безрезультатно. Неопубликованная рукопись ‘Галок’ в
архиве поэта не сохранилась [*]. Тем не менее уже сам по себе факт, что
такая поэма была написана Есениным, а также настойчивое стремление
молодого поэта, несмотря на запрет московской цензуры, напечатать ‘Галки’,
говорят о многом. И прежде всего — об определенной гражданской позиции и
очевидных антивоенных настроениях, с которыми молодой поэт появляется в
столице.
[* Будем надеяться, что рукопись ‘Галок’ со временем будет обнаружена в
одном из московских или ленинградских архивов. И тогда об этой поэме
Есенина станет известно не только из воспоминаний современников и книги
регистрации рукописей ‘Ежемесячного журнала’, — мы сможем прочитать эту
поэму.]
Что же касается дальнейших отношений Есенина с ‘Ежемесячным журналом’,
то через некоторое время он вновь посетил его редакцию. 27 апреля 1915
года поэт передал в журнал рукопись стихотворения ‘Девичник’. Уже в
июльской книжке журнала за 1915 год оно было опубликовано вместе с двумя
другими, ныне широко известными стихотворениями — ‘Сыплет черемуха
снегом…’ и ‘Троица’ (‘Троицыно утро, утренний канон…’). В августовской
книжке журнала печатаются стихотворения ‘Выткался на озере алый свет
зари…’ и ‘Пастух’ (‘Я — пастух, мои палаты…’). Несколько ранее В. С.
Миролюбов сообщил Есенину о публикации этих стихотворений и просил его
прислать новые стихи. ‘Дорогой Сергей Александрович! Прислали бы Вы нам
стихов. То, что можно было пустить, пустили… В августе идут ‘Выткался на
озере…’ и ‘Пастух’.
Судя по этому письму, первые выступления молодого поэта на страницах
‘Ежемесячного журнала’ вызвали положительный отклик. В ответ на просьбу
Миролюбова Есенин посылает в редакцию рукопись стихотворений ‘Белая свитка
и алый кушак…’ и ‘Танюша’ (‘Хороша была Танюша, краше не было в
селе…’). Вскоре он получает письмо из редакции ‘Ежемесячного журнала’,
отправленное ему в Константиново 16 сентября 1915 года: ‘Виктор Сергеевич
извещает Вас, что стихотворения Ваши ‘Танюша’ и ‘Белая свитка…’ можно
будет напечатать. Вашим сообщением о сказках и песнях старинных, —
говорилось в письме далее, — Виктор Сергеевич заинтересовался и просит
прислать их ему’. В ноябре 1915 года стихотворение ‘Танюша’ было
напечатано в ‘Ежемесячном журнале’. Стихотворение ‘Белая свитка и алый
кушак…’ появилось в одном из номеров журнала за шестнадцатый год. Кроме
него, в 1916 году в ‘Ежемесячном журнале’ были напечатаны стихотворения:
‘В том краю, где желтая крапива…’, ‘За горами, за желтыми долами…’,
‘Запели тесаные дроги…’, ‘Опять раскинулся узорно…’, ‘День ушел,
убавилась черта…’, ‘Исус-младенец’. Стихотворения ‘Нощь и поле, и крик
петухов…’ и ‘Не от холода рябинушка дрожит…’ появляются в ‘Ежемесячном
журнале’ в 1917 году.
Почти все стихотворения, опубликованные в ‘Ежемесячном журнале’, Есенин
включает в свои первые книги: ‘Радуница’ и ‘Голубень’. Позднее он
неоднократно перепечатывает их в других изданиях. Наконец, почти все они
вошли в первый том его Собрания сочинений.
Вслед за ‘Ежемесячным журналом’ к стихам Есенина проявляют интерес и
другие столичные журналы. ‘Стихи у меня в Питере прошли успешно, — писал
Есенин 24 апреля 1915 года. — Из 60 принято 51. Взяли ‘Северные записки’,
‘Русская мысль’, ‘Ежемесячный журнал’ и другие’.
Этому успеху способствовали и авторитетное напутствие Блока, и
дружеская поддержка Городецкого и Мурашева. Однако главным ‘виновником’
этого успеха был сам поэт, его могучий, народный талант. ‘Когда он пришел
к Блоку, потом ко мне… — писал позднее Городецкий, — он и нас также
ушиб, также огорошил своим талантом и своим необычайным богатством,
которое он нес в своем голосе’.
Среди ‘других’ журналов, ‘взявших’ стихи Есенина, был ‘Новый журнал для
всех’. Уже в апреле этот журнал печатает стихотворение Есенина ‘Кручина’
(‘Зашумели над затонами тростники…’) с авторским посвящением поэту
Сергею Городецкому [*]. В майской книжке этого же журнала был помещен
отрывок из есенинской ‘Руси’. Полностью ‘Русь’ публикуют ‘Северные
записки’. Издатель этого журнала С. И. Чацкина писала 18 июля 1915 года
Есенину: ‘Дорогой Сергей Александрович, очень мы обрадовались Вашему
письму и тому, что Вы нам рассказ пишете. Ваша ‘Русь’ печатается в
июльской книжке и на днях появится. Тогда пришлем Вам и книжку, и денег…
Надеюсь, что привезете нам песен и сказок. Я часто вспоминаю Ваши песни’.
‘Русь’ была встречена в литературных кругах с особым интересом. Очень
скоро эта ‘маленькая поэма’ Есенина стала широко известна. Газета
‘Биржевые ведомости’ 21 октября 1915 года сообщила о программе ‘вечера
народной поэзии’, проводимого литературно-художественной группой ‘Краса’
25 октября в зале Тенишевского училища и указывала, что на этом вечере
‘впервые выступит молодой поэт, крестьянин Рязанской губернии Сергей
Есенин, так удачно дебютировавший нынешней весной во многих журналах. С.
Есенин прочтет известную поэму свою ‘Русь’ (подчеркнуто мной. — Ю. П.) и
цикл стихов ‘Маковые поблеки’.
[* Несколько ранее Есенин напечатал это стихотворение в московском
журнале ‘Млечный путь’ N 2 за 1915 год. Включил он его в ‘Радуницу’, а
позднее — в другие издания, в Собрания сочинений.]
В ‘Северных записках’ Есенин выступил впервые и как прозаик. Еще в
сентябре 1915 года издатель журнала Чацкина, узнав, что Есенин работает
над повестью, просит передать ему (поэт в это время находился в
Константинове), чтобы он ‘прислал им в ‘Сев. зап.’ всю прозу, сколько…
есть и поскорее’. В феврале — мае 1916 года повесть Есенина ‘Яр’ была уже
напечатана в ‘Северных записках’. В шестнадцатом году в этом журнале
Есенин опубликовал стихотворения ‘Корова’ (‘Дряхлая, выпали зубы…’), ‘За
темной прядью перелесец…’ и ‘Устал я жить в родном краю…’. В апреле
1915 года в журнале ‘Голос жизни’ стихам Есенина была отведена целая
полоса. На ней были помещены: ‘Темна ноченька, не спится…’, ‘Под венком
лесной ромашки…’, ‘В хате’ (‘Пахнет рыхлыми драченами…’) и ‘По дороге
идут богомолки…’.
Еще до публикации в ‘Голосе жизни’, в конце марта, Есенин встречается с
редактором журнала ‘Русская мысль’ Струве, который, по словам поэта,
‘принял его стихи в свой толстый и важный журнал’. Несколько позднее
стихотворения ‘Инок’ (‘Пойду в скуфье смиренным иноком…’), ‘Калики’,
‘Вечер’ (‘На лазоревые ткани…’) появляются на страницах ‘Русской мысли’.
Одновременно в журнале ‘Огонек’ Есенин печатает стихотворение ‘Рекруты’
(‘По селу тропинкой кривенькой…’). Вместе с ‘Каликами’, ‘Иноком’ и
‘Вечером’ оно затем было включено поэтом в его первую книгу ‘Радуница’. В
начале мая пятнадцатого года появляется сообщение о подготовке ее к
печати. 4 июля 1915 года Городецкий просит Есенина, находящегося в это
время в Константинове: ‘Пришли мне книжку свою теперь же, хоть как она
есть’. В этом же письме к Есенину он рассказывает: ‘Был здесь Бальмонт.
Показывал ему твои портреты и стихи, где нищий дает богу хлеб, —
понравились чрезвычайно…’ Вскоре, в другом письме, он вновь с радостью
сообщает молодому поэту: ‘Был я в Москве. Молва о тебе идет всюду, все
тебе рады…’
Не позднее сентября 1915 года владелец книгоиздательства ‘Прометей’ Н.
Н. Михайлов направляет Есенину письмо-предложение: ‘Не будете ли Вы
любезны дать нам оттиски Ваших произведений или в крайнем случае указать,
где они печатались. Хотелось бы для дальнейших сборников иметь Ваши вещи,
а может быть, нужно было бы издать отдельной (целой) книгой’.
Как все изменилось в судьбе Есенина за поразительно короткий отрезок
времени! Давно ли Блоку читал стихи деревенский паренек, которого никто не
знал в столице. Теперь, через несколько месяцев, известный издатель
предлагает ему свои услуги, в печати объявлено о выходе его первой книги,
редакторы столичных журналов охотно печатают его новые стихи.
В канун нового, 1916 года газета ‘Биржевые ведомости’ назвала читателям
имена литераторов, чьи выступления предполагались на ее страницах в
будущем году. Рядом с Александром Блоком, среди известных писательских
имен, стояло имя Сергея Есенина. В самом начале 1916 года вышла первая
книга Есенина — ‘Радуница’. Надо ли говорить, сколь счастлив был в те дни
двадцатилетний поэт. ‘Получив авторский экземпляр, — рассказывает один из
современников Есенина, — Сергей прибежал ко мне радостный, уселся в кресло
и принялся перелистывать, точно пестуя свое первое детище. Потом, как бы
разглядев недостатки своего первенца, проговорил: ‘Некоторые стихотворения
не следовало бы помещать’. В дальнейшем, подготавливая к печати второе
издание ‘Радуницы’, поэт исключает из состава сборника почти половину
стихотворений (шестнадцать!!), которые были в свое время помещены и
опубликованы им в первом издании. Это очень характерно для Есенина. При
этом заметим, что предельно взыскательное отношение к публикации своих
произведений Есенин сохранил на всю жизнь. Когда в двадцать пятом году
поэт готовит к изданию Собрание сочинений, то из пятнадцати тысяч строк,
написанных им, отбирает ‘самое лучшее’ — десять тысяч строк и лишь их
включает в Собрание.
Но вернемся к первой книге поэта. Внешне она выглядит подчеркнуто
скромно и просто. Переплет из обыкновенного серого картона. Типографским
шрифтом тиснуто довольно крупно красной краской — РАДУНИЦА. Это название
сборника. В художественном оформлении обложки, титульного листа — ничего
поэтического. Лишь необычное звонкое название задерживает внимание:
Радуница… Радуга… Радужный… Радость. Без нажима слово ‘Радуница’
навсегда западет в память. Есенин каждому новому сборнику стихов, каждой
вновь задуманной книге находил броские, эмоционально выразительные, точные
по мысли названия: ‘Голубень’, ‘Заренка’, ‘Преображенье’, ‘Руссеянь’,
‘Трерядница’, ‘Ржаные кони’, ‘Страна советская’, ‘Березовый ситец’,
‘Персидские мотивы’.
Что же касается ‘Радуницы’, то ее истинная красота и художественность
были заключены в самих стихах — ‘свежих, чистых, голосистых’.
Перелистаем ее пожелтевшие от времени страницы. Знакомые звонкие стихи:
‘Край любимый! Сердцу снятся…’, ‘Матушка в Купальницу по лесу
ходила…’, ‘Выткался на озере алый свет зари…’, ‘Заиграй, сыграй,
тальяночка, малиновы меха…’, ‘Гой ты, Русь, моя родная…’, ‘Дымом
половодье…’, ‘В хате’, ‘Дед’, ‘Сыплет черемуха снегом…’.
‘Поэзия разлита всюду. Умей только ощущать ее. А сколько поэзии в самом
крестьянском труде! Можно залюбоваться на старого деда, когда он чистит
вытоптанный ток, и — ‘как в жамковой слюде, и играет зайчик солнца в
рыжеватой бороде’. Можно позавидовать пастуху, чьи хоромы — ‘в мягкой
зелени поля…’.
Когда нам говорили о поэзии крестьянского труда писатели-народники,
например Н. Н. Златовратский, и даже когда сам Кольцов воспевал урожай или
покос, мы не могли не подозревать идеализации. Но в Есенине говорит
непосредственное чувство крестьянина, природа и деревня обогатили его язык
дивными красками… Для Есенина нет ничего дороже родины’ — так высоко и
проницательно отозвался в те дни о ‘Радунице’ тонкий ценитель и знаток
русской поэзии профессор Сакулин.
‘Радуница’ переиздавалась в восемнадцатом и двадцать первом годах. Три
издания первого сборника стихов!..
* * *
В жизни истинного поэта рано или поздно наступают дни, когда талант его
щедро открывается людям, а сам он для всех неожиданно радостно, порой
вызывающе дерзко входит в литературу. Проходит время, и творчество его
становится неотъемлемой, драгоценной частью национальной культуры. Так
было когда-то с Пушкиным, талант которого открыл Державин, с Пушкиным, чей
мужественный, вольнолюбивый голос услышали декабристы, а затем — вся
Россия. Так было позднее с Лермонтовым. Стихотворение ‘На смерть Поэта’
сделало имя его известным всей России. Затем Некрасов своим
взволнованно-гневным ‘Разговором у парадного подъезда’ заставил
содрогнуться от стыда всю честную, думающую Россию. Так было с Блоком,
когда вслед за ‘Стихами о Прекрасной Даме’ зазвучали его ‘Вольные мысли’,
а затем трагические строки ‘Возмездия’. Так было с Маяковским, поэтом
эпохи Октября, призванным и мобилизованным революцией. Так было с
Есениным… С годами его стихи, проникнутые великой любовью к Земле и
Человеку, все больше и больше волнуют людские сердца. Растет и ширится
слава поэта и все зримее встает перед каждым новым поколением его
прекрасный образ…
* III. ОБРАЗ ПОЭТА *
ЕСЕНИН, КАКИМ ОН БЫЛ
Каждый раз, с волнением вглядываясь в строки неизвестного письма
Есенина, я думаю о примечательной судьбе эпистолярного наследства поэта.
В самом деле, долгое время мы мало что знали о письмах Есенина, так
мало, что порой казалось, их не было совсем.
Письма не печатали. О них почти не говорили. И вдруг — одна, вторая,
третья публикации есенинских писем… Какой живой интерес вызвали они у
читателей! Было это лет пятнадцать назад. Сколько нового тогда узнал
читатель из писем о жизни поэта! Как и в стихах, в письмах не было ни
одной фальшивой ноты. Поражала предельная искренность. Сердце, душа
Есенина в них были как на ладони.
Вспомним письма молодого поэта к другу юности Панфилову.
Как много открыли когда-то мне эти письма! Пожалуй, даже больше, чем
иные из ранних стихов поэта. Тогда, в 1955 году, я готовил их к публикации
в альманахе ‘Литературная Рязань’.
После этих писем многим пришлось по-иному взглянуть на юность Есенина.
А заграничные письма поэта. Какая в них любовь к России, какая верность
Родине! Как далеко видел Есенин! Перечитайте эти письма.
Поэта потрясла на Западе сатанинская власть доллара и бездушное царство
мещанства. ‘Пусть мы нищие, — писал он из Европы, — пусть у нас голод,
холод… зато у нас есть душа, которую здесь сдали за ненадобностью в
аренду под смердяковщину’.
Теперь опубликовано более ста писем Есенина. Все они вошли в пятый том
его Собрания сочинений.
Бывает так: тома с письмами иного писателя расходятся далеко не сразу,
их даже печатают меньшим тиражом.
Пятый том Есенина был выпущен полумиллионным тиражом. Купить его почти
невозможно. Он давно стал библиографической редкостью.
Все ли письма Есенина известны? Нет! Далеко не все. Поиски
продолжаются. О некоторых письмах можно сказать, когда они примерно были
написаны и кому адресованы. Неизвестно пока лишь одно: где они находятся.
Каждая такая есенинская находка имеет свою историю. Почти за каждой —
разные судьбы людей. Адресаты — современники поэта. Воспоминания их как бы
раздвигают рамки событий, о которых речь идет в письмах Есенина.
Об одной из таких памятных для меня историй и хотелось рассказать.
В то время я собирал материалы о работе молодого поэта в типографии
Сытина.
Однажды в редакции многотиражки ‘Правда полиграфиста’ узнаю, что в
корректорской Первой образцовой типографии (бывшей Сытина) долгие годы
работал корректор, который знал Есенина. Фамилия его Ливкин. Недавно он
ушел на пенсию. Товарищи из редакции сообщили его адрес. Прямо из редакции
я отправился к Ливкину.
Мог ли я в ту минуту предполагать, что именно здесь найду одно из
интереснейших ранних писем Есенина!
— Ливкин Николай Николаевич, — протягивает мне руку, здороваясь,
высокий седой, немного сутуловатый человек с очень доброй, располагающей
улыбкой и такими же добрыми, грустными глазами. Во всем его облике была
удивительная простота и естественность. Разговаривать с ним было легко и
приятно.
Оказалось, что вместе с Есениным у Сытина он не работал. Но встречаться
встречался. И вот при каких обстоятельствах. В Москве в 1914 году стал
выходить литературный журнал ‘Млечный путь’. Издавал его на свои скромные
сбережения Алексей Михайлович Чернышев. Он охотно печатал в журнале
поэтическую молодежь.
Во втором номере ‘Млечного пути’ за 1915 год Ливкин, тогда студент
Московского университета, опубликовал три своих стихотворения. В этом же
номере со стихотворением ‘Кручина’ выступил Есенин. А вскоре они
встретились на одной из литературных ‘суббот’ в редакции ‘Млечного пути’.
— В этот вечер, — вспоминает Ливкин, — меня познакомили с очень
симпатичным застенчивым пареньком в синей косоворотке. Это был Сергей
Есенин. Я впервые услышал его стихи:
Выткался на озере алый свет зари.
На бору со звонами плачут глухари.
Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло,
Только мне но плачется — па душе светло.
В комнате смолкли все разговоры. Звучал лишь взволнованный,
неповторимый голос Есенина. Он кончил читать. Все молчали. Не могу
объяснить, как тогда это у меня получилось, но, знаете, я не выдержал этой
тишины и воскликнул: ‘Это будет большой, настоящий поэт. Больше всех нас,
здесь присутствующих!’
Я заметил, что в ту пору стихотворение ‘Выткался на озере алый свет
зари…’ покоряло самых взыскательных слушателей. Так, будучи у известного
знатока русской словесности профессора П. Н. Сакулина, Есенин по его
просьбе дважды читал это стихотворение. А Сакулин знал толк в поэзии! Надо
сказать, что и сам поэт первое время был в какой-то мере
‘загипнотизирован’ этим стихотворением. Он повторял его много раз.
Николай Николаевич рассказывает о других молодых ‘млечнопутцах’, с
которыми встречался Есенин. Мы рассматриваем тоненькие журнальные
тетрадочки. Это номера ‘Млечного пути’ за пятнадцатый, шестнадцатый годы.
Они — кусочек истории. Потускнели от времени журнальные обложки, пожелтели
страницы. Читаю отдельные стихи, просматриваю рассказы. Известные и
забытые авторские имена: Ф. Шкулев и Юрий Зубовский, А. С. Новиков-Прибой
и П. Терский, Игорь Северянин и Иван Коробов, Спиридон Дрожжин и Сергей
Буданцев.
Вот номер ‘Млечного пути’, где впервые было напечатано стихотворение
Есенина ‘Выткался на озере алый свет зари…’. Вглядываюсь в знакомые
строки.
— Да, — замечает Николай Николаевич, — стихов в этом номере напечатано
было, как видите, порядочно, а кто помнит их в наши дни, кроме одного —
есенинского!
После первого знакомства Ливкин еще несколько раз виделся с Есениным.
— Памятен мне один разговор, — рассказывает он. — Было это перед
отъездом Есенина в Петроград. Поздно вечером мы шли втроем: я, поэт
Николай Колоколов и Есенин — после очередной ‘субботы’. Он возбужденно
говорил: ‘Нет! Здесь, в Москве, ничего не добьешься. Надо ехать в
Петроград. Ну что! Все письма со стихами возвращают. Ничего не печатают.
Нет, надо ехать самому… Под лежачий камень вода не течет’… Мы шли из
Садовников, — продолжает Ливкин, — где помещалась редакция ‘Млечного
пути’. Вышли на Пятницкую. Остановились у типографии Сытина, где Есенин
одно время работал помощником корректора. Говорил один Сергей: ‘Поеду в
Петроград, пойду к Блоку. Он меня поймет’. Наконец мы расстались. А на
следующий день он уехал.
Как же дальше сложились отношения Ливкина с Есениным? Были ли у них еще
встречи, переписывались ли они? Спрашиваю у Николая Николаевича. Он
почему-то медлит с ответом, словно что-то решает для себя. А потом
говорит, что, к сожалению, он сделал тогда, по молодости, один довольно
необдуманный шаг, поставив им Есенина в несколько затруднительное
положение. Правда, через некоторое время все обошлось и выяснилось. Более
того, Есенин прислал Ливкину дружеское, откровенное письмо.
Надо ли говорить, как хотелось мне после всего, что я услышал, увидеть
это письмо, подержать его в руках, почитать.
Но радость была преждевременной. Есенинского письма у Ливкина не
оказалось. Еще до Великой Отечественной войны он, уступая настойчивым
просьбам своего близкого друга, собирающего писательские автографы,
передал ему письмо Есенина. Я был готов хоть сейчас вместе с ним
отправиться к его другу. Но оказалось… что тот умер вскоре после войны.
Видя мое огорчение, Николай Николаевич поспешил меня успокоить, сказав,
что автограф, по всей видимости, должна была сохранить вдова друга. Я
спросил, нельзя ли нам поехать к этой женщине. Ливкин ответил, что она
долгое время болела и, возможно, еще находится в больнице. Он пообещал мне
в ближайшее время повидать ее и разузнать о судьбе есенинского письма.
Уходил я от Николая Николаевича поздно вечером.
Прошло недели две, и я получил от Ливкина открытку. Он просил меня
приехать к нему.
И вот я держу в руках автограф Есенина. Небольшие четыре странички
исписаны убористым почерком. Вверху на листе дата ’12 августа 16 г.’.
‘Сегодня, — писал Есенин Ливкину, — я получил ваше письмо, которое вы
писали уже больше месяца тому назад. Это вышло только оттого, что я уже не
в поезде, а в Царском Селе при постройке Федоровского собора.
Мне даже смешным стало казаться, Ливкин, что между нами, два раза
видевшими друг друга, вдруг вышло какое-то недоразумение, которое почти
целый год не успокаивает некоторых. В сущности-то ничего нет. Но зато есть
осадок какой-то мальчишеской лжи, которая говорит, что вот-де Есенин
попомнит Ливкину, от которой мне неприятно.
Я только обиделся, не выяснив себе ничего, на вас за то, что вы меня и
себя, но больше меня, поставили в неловкое положение. Я знал, что
перепечатка стихов немного нечестность, но в то время я голодал, как,
может быть, никогда, мне приходилось питаться на 3 — 2 коп. Тогда, когда
вдруг около меня поднялся шум, когда Мережковские, Гиппиусы и Философов
открыли мне свое чистилище и начали трубить обо мне, разве я, ночующий в
ночлежке по вокзалам, не мог не перепечатать стихи уже употребленные? Я
был горд в своем скитании, то, что мне предлагали, отпихивал. Я имел право
просто взять любого из них за горло и взять просто, сколько мне нужно, из
их кошельков. Но я презирал их: и с деньгами и со всем, что в них есть, и
считал поганым прикоснуться до них. Поэтому решил перепечатать просто
стихи старые, которые для них все равно были неизвестны. Это было в их
глазах, или могло быть, тоже некоторым воровством, но в моих ничуть. И
когда вы написали письмо со стихами в н. ж. д. (речь идет о ‘Новом журнале
для всех’. — Ю. П.), вы, так сказать, задели струну, которая звучала
корябающе.
Теперь я узнал и постарался узнать, что в вас было не от
пинкертоновщины все это, а по незнанию. Сейчас, уже утвердившись во многом
и многое осветив с другой стороны, что прежде казалось неясным, я с
удовольствием протягиваю вам руку примирения перед тем, чего между нами не
было, а только казалось. И вообще между нами ничего не было бы, если бы мы
поговорили лично.
Не будем говорить о том мальчике, у которого понятие о литературе, как
об уличной драке. ‘Вот стану на углу и не пропущу, куда тебе нужно’. Если
он усвоил себе термин ее, сейчас существующий: ‘Сегодня ты, а завтра я’,
то в мозгу своем все-таки не перелицевал его. То, что когда-то казалось
другим, что я увлекаюсь им, как поэтом, было смешно для меня иногда, но
иногда принимал и это, потому что во мне к нему было некоторое увлечение,
которое, чтоб скрыть иногда от других, я заставлял себя дурачиться,
говорить не то, что думаю, и чтоб сильней оттолкнуть подозрение на себя,
выходил на кулачки с Овагемовым. Парнем разухабистым хотел казаться.
Вообще между нами ничего не было, говорю вам теперь я, кроме опутывающих
сплетен. А сплетен и здесь хоть отбавляй, и притом они незначительны.
Ну, разве я могу в чем-нибудь помешать вам как поэту? Да я просто дрянь
какая-то после этого был бы, которая не литературу любит, а потроха
выворачивает. Это мне было еще больней, когда я узнал, что обо мне так
могут думать. Но, а в общем-то, ведь все это выеденного яйца не стоит.
Сергей Есенин’.
Несколько раз перечитываю с волнением есенинское письмо. По фактам,
которые в нем приводятся, это бесспорно одно из интереснейших писем
Есенина, относящихся к петроградскому периоду его жизни. То, что до этого
можно было предполагать по другим материалам, то, о чем было известно по
рассказам современников, теперь мы узнавали от самого поэта.
Многое открывает это письмо в характере Есенина, его взглядах на
писательский труд, литературу. Из письма хорошо видно, как нелегко жилось
Есенину поначалу в Петрограде.
И еще одно очень важное обстоятельство. Известно, что вокруг имени
Есенина вскоре после появления его в Петрограде был поднят сенсационный
шум. Вспомним хотя бы статью о Есенине Зинаиды Гиппиус, озаглавленную
‘Земля и камень’.
Чувствовал, понимал ли тогда молодой поэт всю фальшь этих восторженных
‘ахов’ и ‘охов’, подноготную писаний и публичных высказываний о нем,
наконец, барски-снисходительный тон в декадентских салонах по отношению к
нему? Да, чувствовал. Это отмечали в своих воспоминаниях те, кто
встречался с молодым поэтом в Петрограде. Об этом мы можем судить и по
более поздним высказываниям Есенина. Теперь из письма видно, с каким
глубоким презрением уже тогда относился поэт ко всем этим гиппиус и
Мережковским.
Чтобы выяснить поподробнее некоторые моменты, о которых в письме идет
речь, я поинтересовался, о какой ‘перепечатке стихов’ упоминает Есенин и
что поставило его в ‘неловкое положение’. Ливкин рассказал мне, что
однажды — при каких обстоятельствах, он уже не помнит — в его руках
оказался ‘Новый журнал для всех’, издаваемый в Петрограде, где было
напечатано стихотворение Есенина ‘Кручина’, до этого опубликованное в
‘Млечном пути’.
Как Ливкин заметил, он относился к ‘Новому журналу для всех’
по-особенному ревностно. Уже печатаясь в московских и петроградских
журналах, он несколько раз посылал свои стихи в ‘Новый журнал для всех’.
Но они возвращались к нему обратно. И вот, когда он увидел в этом журнале
стихи Есенина, да еще до этого напечатанные в ‘Млечном пути’, он,
погорячившись, толком ни о чем не подумав, заклеил в конверт несколько
своих и чужих стихотворений, ранее опубликованных в ‘Млечном пути’, и
послал их в редакцию ‘Нового журнала для всех’. При этом, — рассказывает
Николаи Николаевич, — я написал, что это, очевидно, не помешает вторично
опубликовать эти стихи в ‘Новом журнале для всех’, так как напечатанные в
нем недавно стихи Есенина тоже были первоначально опубликованы в ‘Млечном
пути’. К сожалению, в тот момент я думал только о том, чтобы мои стихи
попали наконец в дорогой моему сердцу журнал. И совсем упустил из виду,
что мое письмо ставило Есенина в неудобное положение перед редакцией
‘Нового журнала для всех’. Известно, что вторично печатать в журнале ужо
опубликованные стихи всегда считалось неэтичным. Это и послужило поводом к
нашей ‘ссоре’ с Есениным. Спустя некоторое время, как я вам говорил, все
обошлось. По совету редактора ‘Млечного пути’ А. М. Чернышева я написал
письмо Есенину с извинениями и объяснениями и получил ответ, который вы
уже знаете.
Но должен вам сказать откровенно, что я никогда не мог простить себе
своего необдуманного, мальчишеского поступка.
Что же касается моей мечты о ‘Новом журнале для всех’, то я так и не
попал на его страницы.
Вот и вся история есенинского неизвестного письма. Нет! Письма Есенина
не пропадают бесследно. Не я, так кто-нибудь другой встретился бы с
Ливкиным, а если не с ним, то с вдовой его друга, которая бережно хранила
письмо Есенина все эти годы…
‘ЭТО МЫ С ТОБОЙ’
Как-то во время беседы со мной сестра Есенина, Екатерина Александровна,
заметила:
— Было бы хорошо вам разыскать Мурашева. Много добрых дел сделал он для
Сергея. До войны он жил на Арбате.
Я знал о Мурашеве по его воспоминаниям о Есенине, напечатанным еще в
1926 году. Позднее имя этого петроградского литератора в журналах
почему-то не появлялось.
Через несколько дней после нашего разговора, часов в десять утра, в
моей квартире раздался неожиданный телефонный звонок.
— Простите, вас беспокоит Мурашев.
Бывает же так! Вы ищете встречи с человеком, пытаетесь разузнать, где
он, и вдруг этот человек сам, неожиданно для вас, дает о себе знать.
А Михаил Павлович продолжал:
— Я прочитал ваши работы о Есенине и решил вас разыскать.
Условились о встрече. Оказалось, что мы почти соседи.
На другой день я был у Михаила Павловича в его старой московской
квартире. Радушный хозяин показал мне книги с автографами поэта, рукописи
его стихов, письма, фотографии.
ПЕРВАЯ АВТОБИОГРАФИЯ
Вскоре после издания первой книги Есенина ‘Радуница’ и появления
отзывов о ней в печати Михаил Павлович Мурашев получил письмо от
профессора С. А. Венгерова, составителя ‘Критикобиографического словаря
русских писателей и ученых’. ‘Зная, что Есенин часто бывает у меня, —
рассказывал М. П. Мурашев, — Семен Афанасьевич просил передать молодому
поэту, чтобы он прислал ему краткую автобиографию. Я сообщил Есенину. Он
начал писать ее у меня на квартире’.
В бумагах М. П. Мурашева сохранился лист с набросками Есенина
автобиографической заметки для словаря.
‘Родился в 1895 г. 21 сентября’, — начал Есенин, а затем с новой
строки: ‘…Крестьянин села Константинова Кузьминской волости Рязанского
уезда и губ. Родился в 1895 году 21 сентября, — подчеркнув свое
крестьянское первородство. — Окончил учительскую школу. Учительствовать не
пришлось…’
На этом же листе — еще одно начало автобиографии:
‘Есенин Сергей Александрович, сын крестьянина Рязанской губернии и
уезда, села Константинова, Кузьминской волости. Родился в 1895 г. 21
сентября…’
Далее поэт рассказывал о себе:
‘…Образование получил в учительской школе и два года слушал лекции в
Университете Шанявского. Стихи начал писать с 8 лет. Печататься начал 18
лет. Книга вышла через год, как появились стихи, под названием ‘Радуница’
изд. Аверьянова 1916 года’.
ЧУДЕСНОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ БЛОКА
Как видим, в этой краткой автобиографической заметке Есенин еще не
говорит о своем первом приходе к Блоку, не упоминает имен поэтов Сергея
Городецкого, Николая Клюева. Все это будет позднее. Сейчас они были здесь,
рядом, в Петрограде. Он встречался с ними, выступал вместе на литературных
вечерах, печатался в одних и тех же журналах. Более других он
прислушивался к советам Блока.
По праву старшего Блок предостерегал Есенина от опрометчивых шагов,
подчеркивая при этом, что ‘за каждый шаг свой рано или поздно придется
дать ответ…’.
М. П. Мурашев был свидетелем ряда встреч двух поэтов. Бывали они и в
его доме. Рассказывая об этом, он достал с полки старинный альбом. Раскрыв
его на одной из страниц, я увидел автограф есенинского стихотворения
‘Слушай, поганое сердце…’, написанного поэтом 3 июля 1916 года, а на
другой — ответ Блока на это стихотворение Есенина — отрывок из его поэмы
‘Возмездие’, строки которой на этот раз были обращены как бы
непосредственно к молодому поэту:
Твой взгляд — да будет тверд и ясен.
Сотри случайные черты —
И ты увидишь: мир прекрасен.
Затем Михаил Павлович показал мне небольшое письмо-записку Есенина
конца 1916 года:
‘Миша! Сей день поневоле у Давыдова, артиста, т. к. звонил тебе, но
глупая ваша Днека (так Есенин звал домработницу Мурашевых Дуняшу. — Ю. П.)
говорит, что я не говорил ей своей фамилии. Пробери ее. Твой Сергей…’
Записку Есенин положил на письменный стол Мурашева и собрался уходить,
но задержался. Внимание его привлекли рукописи, которые он заметил на
столе. Они были предназначены для альманаха ‘Творчество’, который в то
время готовил к печати М. П. Мурашев. Среди других здесь был автограф
нового стихотворения Блока. Есенин прочитал его. Оно ему очень
понравилось. Взяв свою записку, он внизу написал:
‘Ой, ой, какое чудесное стихотворение Блока.
Знаешь, оно как бы светит мне’.
ЗАБОТА О ДРУЗЬЯХ
Едва встав на ноги, Есенин сам стремился оказать помощь своим новым
друзьям — молодым питерским литераторам. ‘Есенин, — замечает по этому
поводу М. П. Мурашев, — не только читал мне свои новые стихи (некоторые из
них были написаны им у меня), но и приносил ко мне рукописи своих
товарищей с просьбой где-либо их пристроить. Это не всегда удавалось. Не
смог я, в частности, тогда быстро ‘продвинуть’ в один из журналов и
рукопись Чернявского, что, как видно из письма, очень огорчило Есенина’.
Вот текст этого письма:
‘Дорогой Миша!
Заглядывал к тебе Есенин и скорбно повернул обратно. Дело в том, что
Чернявскому очень нужна его рукопись. У него умер в семье старший брат.
Сейчас ему нужны деньги, и он хочет статью эту напечатать.
Сергей.
Скоро зайду’.
‘РАДУНИЦА’ И ‘СТРАДА’
Веселый, шумный прибежал Сергей Есенин в это февральское утро к
Мурашеву. Не терпелось побыстрее показать другу свое первое детище —
сборник стихов ‘Радуница’. Давно ли заключил соглашение с издателем М. В.
Аверьяновым, в котором говорилось: ‘1915 года, ноября 16 дня продал
Михаилу Васильевичу Аверьянову в полную собственность право первых изданий
в количестве трех тысяч экземпляров моей книги стихов ‘Радуница’ на сумму
сто двадцать пять рублей…’ И вот уж в руках только что отпечатанные
авторские экземпляры своей книги. На ‘Радунице’, подаренной в тот день М.
П. Мурашеву, он написал:
‘Другу славных дел о Руси, ‘Страде великой’, Михаилу Павловичу Мурашеву
на добрую память.
Сергей Есенин. 4 февраля 1916 г. Петроград’.
— И книга и надпись эта мне многое напоминают, — заметил Михаил
Павлович.
Вместе с С. М. Городецким и Г. В. Клочковым М. П. Мурашев был
учредителем литературно-художественного общества ‘Страда’, в создании
которого живое участие принимал Есенин.
17 октября 1915 года у С. М. Городецкого состоялось учредительное
собрание членов общества. Есенин был на этом собрании. Первоначально планы
были большие. В уставе ‘Страды’ говорилось: ‘Общество имеет целью
всестороннее содействие развитию и процветанию народной литературы и
распространение ее художественных образцов… Для достижения означенной
цели общество имеет право… издавать книги, журналы, газеты, народные
картины, устраивать публичные собрания, лекции, концерты, спектакли…’
— Есенин, — вспоминает М. П. Мурашев, — развивал идею создания
крестьянского журнала, хотел вести отдел ‘Деревня’, чтобы познакомить
читателя с тем, как она живет, чем болеет.
‘Я бы стал писать статьи, — говорил Есенин, — и такие статьи, что всем
чертям было бы тошно!’
Журнал организовать нам не удалось, но сборник собрали скоро. Сергей
поместил в нем стихотворение ‘Теплый вечер’, которое только что привез из
деревни…
Было проведено несколько литературных вечеров ‘Страды’, Один из них
посвятили творчеству Есенина и Клюева. Сохранилось печатное извещение об
этом вечере. В нем говорилось:
‘Совет литературно-художественного общества ‘Страда’ приглашает Вас на
закрытый вечер, посвященный произведениям народных поэтов Н. А. Клюева и
С. А. Есенина, имеющий быть в четверг 10 декабря 1915 года в 8 час.
вечера, в помещении о-ва ‘Страда’, Серпуховская, 10 (Зал Т-ва Гражданск.
инженеров)’.
Далее приводилась программа вечера:
‘1. Слово ‘Страды’ о народных поэтах Н. А. Клюеве и С. А. Есенине
прочтет И. И. Ясинский.
2. Н. А. Клюев }
3. С. А. Есенин } прочтут свои стихи.
4. ‘Русские песни’ исполнит хор гусляров под управлением Н. Н.
Голосова.
5. Л. А. Арсеньева } артисты Малого театра прочтут
6. В. В. Игнатов } стихотворения Н. Клюева и
7. В. К. Устругова } С. Есенина.
Русские сказки и стихотворения Н. А. Клюева’.
По существу, это был первый творческий вечер Сергея Есенина. В ту пору
ему было двадцать лет!
К сожалению, задуманное издание книг, газет, широкое проведение
публичных лекций, концертов осуществить не удалось. Сказались материальные
и иные затруднения. Вскоре ‘Страды’ не стало. Но те беседы, горячие споры,
которые вспыхивали в ‘Страде’, оставили добрый след в душе молодого поэта.
‘ЗАВТРА ПРИЗЫВАЮСЬ…’
Впервые Сергей Есенин призывался в армию у себя на родине, в Рязани,
летом 1915 года. Тогда он получил временную отсрочку. ‘От военной службы
меня до осени освободили. По глазам оставили. Сперва было совсем взяли’, —
сообщал он в письме из Константинова в Петроград В. С. Чернявскому. После
отсрочки Есенин призывался в Петрограде. В воспоминаниях, написанных в
1926 году, М. П. Мурашев рассказывает, какое участие принял он в это время
в судьбе поэта.
Значительно позднее в своем архиве Михаил Павлович обнаружил автограф
письма Есенина, в котором поэт писал:
‘Дорогой Миша.
Заходил и не застал тебя.
Завтра призываюсь.
Сергей’.
— Было это 17 марта 1916 года. Я хорошо помню. Это точная дата, —
подчеркивал М. П. Мурашев. В подтверждение своих слов он показал мне
другой автограф Есенина. Он был под портретом поэта, который Есенин
подарил, уходя в армию, М. П. Мурашеву. — Перед уходом в армию, —
вспоминает Михаил Павлович, — Сергей принес мне на сохранение свои
рукописи, а черновые наброски на моих бланках передал мне со словами:
‘Возьми эти наброски, они творились за твоим столом, пусть у тебя и
остаются…’
После обеда, когда перешли в кабинет, он прочел несколько новых
стихотворений и в заключение преподнес мне свой портрет, написав на нем:
‘Дорогой дружище Миша,
Ты, как вихрь, а я, как замять:
Сбереги под тихой крышей
Обо мне любовь и память.
Сергей Есенин. 1916 г., 15 марта’.
КОРЗИНКА С РУКОПИСЯМИ
Когда Есенин служил санитаром в одном из царскосельских лазаретов, М.
П. Мурашев бывал у него не один раз. Радостно встречал его Есенин в своей
маленькой комнатке, где он жил вместе с тремя солдатами-санитарами.
Когда же он сам попадал в Петроград, то старался заглянуть к Мурашеву и
если не заставал его, то оставлял короткие письма или записки. Вот один из
таких есенинских автографов:
‘Дорогой Миша!
Ау!
Еду в Крым (с поездом). В мае ворочусь. Живи, чтобы всем чертям было
тошно, и поминай меня. Что-нибудь для тебя покопаю там. Поезд сегодня
уходит в 6 ч.
Сережа’.
— В этом небольшом своем послании ко мне, — рассказывал М. П. Мурашев,
— Есенин сообщал о своей первой поездке санитаром с полевым царскосельским
военно-санитарным поездом.
Иногда Есенин обращался с просьбами к М. П. Мурашеву через своих
товарищей-солдат. В сентябре 1916 года он прислал Михаилу Мурашеву письмо,
просил забрать у Клюева его корзинку с личными вещами и рукописями.
‘Друг Мишель, выручи, пожалуйста, из беды. В Петроград меня ни за что,
по-видимому, не пустят, а корзинку мне так хочется к тебе пристроить,
прямо-таки слов нет. Поезжай или сходи к Клюевым и скажи, что так, мол, и
так, его не пускают и не пустят, поэтому она ему нужна (сиречь корзинка
та). Ключ я оставил или в замке, или у них на окне. Свободен будешь, заедь
на минутку, уж мы давно, кажись, не виделись и не мешало бы поговорить, а
поговорить есть кой о чем… Кланяется твоим портретам, которые я так
люблю, граммофону и музыкальным моментам
Друг твой
Мандолина
и если хочешь, пожалуй, он и Сергей Есенин’.
— В кабинете у меня были портреты Блока, Куприна с их автографами и
другие. Им-то и кланялся Есенин, — заметил М. П. Мурашев.
— А граммофон? — поинтересовался я.
— Я был не очень большой поклонник граммофона, но Есенин говорил, что
иногда на концерт не попадешь, а музыку послушать хочется. Тогда по его
предложению мы пошли и купили граммофон и пластинки. Есенин очень любил
слушать ‘Музыкальный момент’ Шуберта.
‘ЭТО МЫ С ТОБОЙ’
В те памятные дни 1956 года я стал часто бывать у Михаила Павловича
Мурашева. Он передал мне фотокопии рукописей Есенина, подарил фотографии,
на одной он снят вместе с поэтом. Каждый раз я узнавал от него что-либо
новое, все больше убеждаясь, какой это был большой и настоящий друг
Есенина.
В одну из наших последних встреч, когда Михаил Павлович был уже тяжело
болен, он показал мне рисунок — у обрыва две березки: одна побольше,
другая поменьше, стоят они тихо, о чем-то задумавшись. Вверху крупно: ‘Это
мы с тобой’, а ниже: ‘С. Е’.
За несколько дней до отъезда в Ленинград в декабре 1925 года Сергей
Есенин зашел к Мурашеву. Был он чем-то удручен. Чтобы как-то отвлечь его
от невеселых дум, последний достал из шкафа свои старые альбомы и книги с
автографами.
— Я знал, — вспоминает Михаил Павлович, — Есенин любил рассматривать
мои альбомы, при этом он всегда оживленно вспоминал свой приезд в Питер,
Блока, наши встречи. В этот раз, перелистывая знакомые страницы, он
подолгу молчал. Я, не желая ему мешать, по старой своей привычке, стал
рисовать большим пером и чернилами. Сам не знаю, почему-то нарисовал я
обрыв, две березки. Когда Есенин увидел этот рисунок, он взял карандаш и
написал: ‘Это мы с тобой’. Немного помолчал после этого и неожиданно
попросил проводить его.
Так они расстались. Это была их последняя встреча.
‘КАНТАТА’
7 ноября 1918 года… ‘К 11 часам Красная площадь запружена народом.
Раздаются звуки ‘Интернационала’, и стройными рядами начинают прибывать
войска. С Театральной площади направляется колонна Всероссийского ЦИК…
Колонна подходит к башне, где мемориальная доска. Сюда же подходит и
устраивается колоссальный хор и оркестр ‘Пролеткульта’… По площади
движется большая колонна членов VI съезда Советов… Торжество
начинается… В. И. Ленин, поднятый на руки окружающими, срезал ножницами
печать на задрапированной доске, и покров падает к ногам. Глазам
присутствующих представляется белокрылая фигура с веткой мира в руке и
надписью: ‘Павшим в борьбе за мир и братство народов’. Площадь оглашается
скорбными звуками… склоняются знамена. Вся площадь, вся толпа, как один
человек, обнажает головы’. Скупые строки газетной заметки из ‘Вечерних
известий Московского Совета рабочих и крестьянских депутатов’ за 8 ноября
1918 года воскрешают знаменательное событие первых лет Октября, с которым
непосредственно связана история одного стихотворения Есенина. К
торжественному открытию кремлевской мемориальной доски вместе с поэтами М.
Герасимовым и С. Клычковым он написал ‘Кантату’, посвященную памяти
погибших борцов революции:
Спите, любимые братья.
Снова родная земля
Неколебимые рати
Движет под стены Кремля.
Долгое время оставалось неизвестным, как была написана ‘Кантата’,
почему авторами ее стали эти три поэта. Я заинтересовался этим впервые в
1957 году и вот при каких обстоятельствах. В одном из архивов я обнаружил
тогда автограф неизвестного киносценария ‘Зовущие Зори’, авторами которого
оказались все те же три поэта и поэтесса Надежда Павлович. Как мне удалось
установить, написан сценарий был в том же 1918 году. Я несколько раз
встречался с Надеждой Александровной Павлович, а затем тогда же, в 1957
году, побывал в мастерской у Сергея Тимофеевича Коненкова. Он рассказал
мне много интересного о ‘Кантате’ и своих встречах с Есениным.
— Привел его ко мне в мастерскую впервые поэт Сергей Клычков. Случилось
это незадолго до революции. Позднее, после семнадцатого года, Есенин стал
бывать у меня в мастерской довольно часто. Много раз он приезжал ко мне
вместе с Айседорой Дункан, иногда вместе с Клычковым и другими поэтами.
Разговор перешел к истории создания мемориальной доски для Кремлевской
стены.
— К первой годовщине Октябрьской революции было решено установить
обелиск на Кремлевской стене в память о героях революции, павших в боях за
свободу. Московский Совет объявил конкурс. По конкурсу прошел мой проект,
и мне было поручено сделать мемориальную доску-надгробие. Я приступил к
работе. Времени было мало. В мастерской в те годы у меня бывали Клычков и
Есенин. Как-то в разговоре с ними я сказал, что хорошо бы написать стихи
для торжественного открытия мемориальной доски. Они живо и охотно
откликнулись на мое предложение. К ним подключился и поэт Михаил
Герасимов, с которым в то время Есенин был близок. Композитор Иван
Николаевич Шведов написал на стихи Есенина, Клычкова и Герасимова музыку.
Так появилась ‘Кантата’. На торжественном митинге, посвященном открытию
мемориальной доски, который состоялся в первую годовщину Октября, оркестр
и хор исполнили ‘Кантату’. На митинге выступал Владимир Ильич Ленин. У
меня сохранилась фотография, на которой запечатлен момент выступления
Ленина. Среди слушающих речь Ленина можно разглядеть и меня.
Я интересуюсь, были ли на митинге Есенин, Клычков и Герасимов.
Воскрешая в памяти события тех незабываемых дней, Сергей Тимофеевич
говорит:
— Скорее всего, были. Я помню, что домой с митинга мы шли все вместе.
Были с нами и Клычков и Есенин.
— Какова же дальнейшая судьба автора музыки, сохранились ли ноты
‘Кантаты’?
— Иван Николаевич Шведов умер. А ноты, — замечает Сергей Тимофеевич, —
кажется, потом передали в Большой театр.
Заходит разговор о поэзии Есенина.
— Есенин — большой поэт, глубоко народный. Он хорошо знал жизнь России.
Корнями своими его поэзия уходит в глубины народного творчества. В этом он
схож с Кольцовым. Хотя, несомненно, он крупнее и шире последнего. Беда
Есенина, да и не одного его, в том, что не было у него, Кольцова и других
поэтов, вышедших из крестьян, той культуры, которая была у Пушкина,
Тургенева, Толстого, Блока. Культуры им не хватало, и это не их вина, а
вина эпохи. Все это, конечно, сказалось и на поэзии Есенина.
— Представление о Есенине как народном самородке, который был почти
необразован, в свете последних материалов о жизни поэта нуждается в
серьезных уточнениях, — замечаю я.
— Возможно, возможно, — произносит Сергей Тимофеевич и как-то незаметно
начинает размышлять вслух о днях нашей жизни, судьбах человечества,
будущем народов мира…
Прошу Сергея Тимофеевича рассказать, как он создавал скульптурный
портрет Есенина.
— Толчок к этому дал Есенин. Несколько раз он просил меня вылепить его
портрет. Я сделал вначале наброски карандашом, когда он позировал. Эти
рисунки позднее я подарил Айседоре Дункан, у меня, к сожалению, сохранился
только один из них. После этого я приступил к работе над скульптурным
портретом Есенина. Мне хотелось запечатлеть поэта в тот момент, когда он
читает свои стихи. Во время чтения Есенин обычно, вскинув над головой
правую руку, как бы бросал ею в окружающих изумруды своих поэтических
образов. Именно таким я и попытался его запечатлеть в своем скульптурном
портрете. Примерно в то же время мной был сделан и скульптурный портрет
Айседоры Дункан.
— Сергей Тимофеевич, вы не думаете вернуться к вашей работе над образом
Есенина?
Некоторое время скульптор молчит, потом рассказывает:
— Живя за границей, я однажды вылепил фигуру Есенина из гипса.
Фотографию этой фигуры я тогда послал в Москву. Через некоторое время мои
друзья написали мне, что фигура Есенина всем им очень понравилась. К
несчастью, во время моего переезда в Москву эта гипсовая фигура разбилась.
— Сохранилось ли у вас хотя бы ее фото?
— Оно было у моей сестры, — замечает жена скульптора Маргарита
Ивановна. Затем, обращаясь к Сергею Тимофеевичу, она убежденно говорит: —
Тебе обязательно надо вернуться к работе над скульптурным портретом
Есенина.
Идя к Сергею Тимофеевичу, я захватил с собой фотографии Есенина.
Скульптор с интересом рассматривает их и отбирает наиболее характерные.
Маргарита Ивановна вспоминает, как однажды Есенин, будучи у них в
гостях, в ответ на ее просьбу мгновенно произнес экспромт, посвященный
Сергею Тимофеевичу.
— Было это в 1918 году, — добавляет Сергей Тимофеевич.
Заговорили об имажинистах.
— Сбивали они Есенина с толку, и роман Мариенгофа ‘Без вранья’ —
сплошное вранье. Вспоминаю суд над имажинистами. Я был судебным
заседателем, — говорит Сергей Тимофеевич, — а Брюсов выступал главным
обвинителем. Имажинистов он критиковал довольно резко, показав всю их
художественную беспомощность и пустоту. Из всех них он решительно выделял
Есенина. О нем Брюсов говорил как о настоящем большом поэте.
Во время разговора Сергей Тимофеевич неоднократно возвращался к стихам
Есенина, вспоминая и цитируя их по памяти.
— Умел Есенин сказать образно и выразительно, как бы взять за душу…
Помните, как он о деде своем писал:
Молюсь осинам…
Может, пригодится…
Образ у него всегда не надуманный, а реальный. Он и о себе очень
искренне и верно говорил во многих стихах… Есенин, как я уже говорил,
часто бывал у меня в мастерской вместе с Айседорой Дункан. Бывал и я в
особняке Дункан на Пречистенском бульваре. Дункан любила Есенина, правда,
много было противоречивого и сложного в их отношениях. Помню, однажды,
когда я был у Дункан, она с волнением заговорила о Есенине, о том, что
временами ей бывает трудно, что ее терпению пришел конец, что она больше
не любит Есенина и не хочет его видеть… И вдруг в это время кто-то из
домашних говорит Дункан, что по улице мимо ее дома идет Есенин. Она
мгновенно преобразилась, от ее гневных мыслей не осталось и следа. ‘Зовите
его сюда, скажите, что я не сержусь на него, что я люблю его по-прежнему’,
— с волнением говорила она. Дункан была яркая, необычная фигура. Она много
дала Есенину, но еще больше забрала у него нравственных и душевных сил.
Встречался я с Есениным и после его возвращения из Европы. Осенью 1923
года, в первые дни после приезда из-за границы, он пришел ко мне в
мастерскую на Красной Пресне. У нас в доме был дворник дядя Гриша. Есенин
и спрашивает дядю Гришу, как он находит его, Есенина, после заграничной
поездки. На вопрос этот старик мудро заметил: ‘Побурел…’
Наша беседа длилась более двух часов. Время приближалось к десяти часам
вечера, Сергей Тимофеевич сказал:
— Прошу меня извинить. Я должен еще потрудиться.
Тепло попрощавшись, он направился в мастерскую.
ПОЭТ И ГАЗЕТА
‘Элис-Аленд — небольшой остров, где находятся карантин и всякие
следственные комиссии… Оказывается, что Вашингтон получил сведения о
нас, что мы едем как большевистские агитаторы. Завтра на Элис-Аленд…
Могут отослать обратно, но могут и посадить…
Утром нас отправили на Элис-Аленд. Садясь на маленький пароход в
сопровождении полицейских и журналистов, мы взглянули на статую свободы и
прыснули со смеху. ‘Бедная, старая девушка! Ты поставлена здесь ради
курьеза!’ — сказал я…
На Элис-Аленде нас по бесчисленным комнатам провели в комнату
политических экзаменов. Когда мы сели на скамьи, из боковой двери вышел
тучный, с круглой головой господин, волосы которого были вздернуты со лба
челкой кверху и почему-то напомнили мне рисунки Пичугина в сытинском
издании Гоголя.
— Смотри, — сказал я спутнику, — это Миргород! Сейчас прибежит свинья,
схватит бумагу, и мы спасены!..
Обиженным на жестокость русской революции культурникам не мешало бы
взглянуть на историю страны, которая так высоко взметнула знамя
индустриальной культуры.
Что такое Америка?
Вслед за открытием этой страны туда потянулся весь неудачливый мир
Европы, искатели золота и приключений, авантюристы самых низших марок,
которые, пользуясь человеческой игрой в государства, шли на службу к
разным правительствам и теснили коренной красный народ[*] Америки всеми
средствами.
[* Речь идет об индейцах Северной Америки.]
Красный народ стал сопротивляться, начались жестокие войны, и в
результате от многомиллионного народа краснокожих осталась горсточка…
которую содержат сейчас, тщательно огородив стеной от культурного мира,
кинематографические предприниматели. Дикий народ пропал от виски. Политика
хищников разложила его окончательно. Гайавату заразили сифилисом, опоили и
загнали догнивать частью на болота Флориды, частью в снега Канады… Та
громадная культура машин, которая создала славу Америке, есть только
результат работы индустриальных творцов и ничуть не похожа на органическое
выявление гения народа. Народ Америки — только честный исполнитель
заданных ему чертежей и их последователь…’
Когда читаешь эти строки, то кажется, что они написаны сегодня. А между
тем написаны они почти полвека назад! И напечатаны впервые осенью 1923
года. Тогда в двух номерах газеты ‘Известия’ был опубликован очерк Есенина
об Америке — ‘Железный Миргород’, из которого нами приведены эти строки.
Мысли очерка найдут скоро свое выражение в поэзии Есенина. Вспомним
монолог комиссара-большевика Рассветова из пьесы Есенина ‘Страна
негодяев’. Как далеко сумел заглянуть поэт в черное будущее Америки
Рокфеллеров и морганов еще тогда, в двадцать третьем году:
Места нет здесь мечтам и химерам,
Отшумела тех лет пора.
Все курьеры, курьеры, курьеры,
Маклера, маклера, маклера.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
На цилиндры, шапо и кепи
Дождик акций свистит и льет.
Вот где вам мировые цепи,
Вот где вам мировое жулье.
Если хочешь здесь душу выржать,
То сочтут: или глуп, или пьян.
Вот она — мировая биржа!
Вот они — подлецы всех стран.
После ‘Известий’ Есенин многие свои новые стихи и поэмы публикует в
газете. Особенно много печатается он в 1924 — 1925 годах в газетах
‘Бакинский рабочий’ и ‘Заря Востока’.
По-братски, с живым участием относятся к поэту бакинские журналисты и
прежде всего редакция газеты ‘Бакинский рабочий’ и ее главный редактор П.
И. Чагин. В 1924 — 1925 годах Есенин — один из самых активных сотрудников
газеты ‘Бакинский рабочий’, неоднократно откликается на просьбы и
предложения газеты.
П. И. Чагин рассказывает, как была создана Есениным ‘Баллада о двадцати
шести’. ‘Есенин еще в Москве, — вспоминает Чагин, — признавался мне, что
тема гибели 26 бакинских комиссаров волнует его… Я вооружил Есенина
материалами о 26 бакинских комиссарах — недостатка в них в Баку не было…
Есенин жадно набрасывается на эти материалы и запирается в моем
редакторском кабинете.
Под утро приезжаю в редакцию и вижу: стихи ‘Баллада о двадцати шести’
на столе. И творец этой жемчужины советской поэзии лежит полусонный на
диване, шепча еще неостывшие строки:
Пой, поэт, песню,
Пой.
Ситец неба такой
Голубой…
Море тоже рокочет
Песнь.
26 их было,
26.
В ближайшем номере, 22 сентября, ‘Баллада о двадцати шести’ была
напечатана в ‘Бакинском рабочем’.
Кроме ‘Баллады о двадцати шести’, в ‘Бакинском рабочем’ впервые были
напечатаны стихи: ‘Отговорила роща золотая…’, ‘Пушкину’, ‘Я иду долиной.
На затылке кепи…’, ‘Спит ковыль. Равнина дорогая…’, ‘Русь советская’,
‘Сукин сын’, ‘Письмо деду’, ‘Шаганэ ты моя, Шаганэ!..’, ‘Неуютная жидкая
лунность…’, ‘Синий май, заревая теплынь…’ — сорок шесть стихотворений!
1 и 3 мая 1925 года в газете ‘Бакинский рабочий’ впервые была
опубликована поэма ‘Анна Снегина’, ставшая ныне подлинной классикой. До
последних дней жизни редакция ‘Бакинского рабочего’ была для Есенина
поистине родным домом.
‘Дружище Сергей, крепись и дальше. Что пишешь? Персидские мотивы
продолжай, невредно, но работай над ними поаккуратней, тут неряшливость
меньше всего уместна, — дружески советует в одном из писем к Есенину П. И.
Чагин. — Вспомни уклон в гражданственность, тряхни стариной — очень
неплохо было бы, чтобы соорудить что-нибудь в честь урожая, не браваду и
не державинскую оду, а вещь, понимаешь?’
В 1925 году редакция ‘Бакинского рабочего’ выпустила книгу Есенина
‘Русь советская’, с предисловием П. И. Чагина. В том же году редакция
газеты ‘Заря Востока’, в которой Есенин также много печатался в последние
годы жизни, выпустила книгу поэта ‘Страна советская’. В этих книгах звучал
голос новой России, ее мечты, надежды и тревоги.
Само революционное время требовало от художника нового подхода к
изображению жизни, и Есенин это понимал:
Издатель славный! В этой книге
Я новым чувствам предаюсь,
Учусь постигнуть в каждом миге
Коммуной вздыбленную Русь.
‘ЧУДЕСНОЕ НАСЛЕДСТВО…’
Творчество Есенина не сразу предстало перед читателем в своем большом и
главном. После его смерти мутная пена ‘есенинщины’, не без помощи ‘друзей’
поэта, временами скрывала от читателей подлинного Есенина (достаточно
вспомнить печальной памяти ‘Роман без вранья’ А. Мариенгофа, книжку А.
Крученых ‘Черная тайна Есенина’ и др.).
М. Горький, А. Толстой, Л. Леонов, Б. Лавренев, Д. Фурманов — многие
художники слова в своих высказываниях, статьях о Есенине и его поэзии
показали, в чем неувядаемая сила его стихов, сила великого национального
поэта.
‘Мы потеряли великого, русского поэта’, — писал Максим Горький,
потрясенный смертью Есенина.
В 1926 году Горький написал воспоминания о поэте, в которых подчеркивал
гуманизм, удивительный размах, силу лиризма его поэзии.
Глубоко национальная основа поэзии Есенина всегда волновала Алексея
Толстого. После смерти Есенина он писал: ‘Умер великий национальный поэт.
Он уже стучался во все стены. Он сжег свою жизнь, как костер. Он сгорал
перед нами… Его поэзия есть как бы разбрасывание обеими пригоршнями
сокровищ его души. Считаю, что нация должна надеть траур по Есенину’.
‘Это был великий художник, — убежденно говорил Александр Серафимович. —
С огромной интуицией, с огромным творчеством, единственный в наше время
поэт. Такой чудовищной способности изображения тончайших переживаний,
самых нежнейших, самых интимнейших, — ни у кого из современников…
Чудесное наследство’.
Дмитрий Фурманов записывает в своем дневнике: ‘…Большое и дорогое мы
все потеряли. Такой это был органический, ароматный талант, этот Есенин,
вся эта гамма простых и мудрых стихов. — нет ей равного в том, что у нас
перед глазами’.
А Владимир Маяковский, в сердце которого в те дни рождались строки
стихотворения ‘Сергею Есенину’, решительно выступал против панибратского
отношения к памяти поэта и его имени со стороны некоторых ‘друзей’
Есенина: ‘Сережа как литературный факт — не существует. Есть поэт — Сергей
Есенин. О таком просим и говорить’.
Позднее, вспоминая декабрьские дни 1925 года, когда Москва хоронила
Есенина, Юрий Либединский рассказывал: ‘Перед тем как отнести Есенина на
Ваганьковское кладбище, мы обнесли гроб его вокруг памятника Пушкину. Мы
знали, что делали, — это был достойный преемник пушкинской славы’.
Некоторые пишущие о Есенине старались распространить мнение, что круг
есенинских друзей и знакомых из литературной среды был якобы весьма
ограничен и включал главным образом имажинистов и близких к ним людей.
Мнение это, бытующее и поныне, на самом деле далеко от истины.
Всеволод Иванов, Николай Тихонов, Василий Наседкин, Петр Орешин,
Александр Ширяевец, Юрий Либединский, Николай Никитин, Владимир Кириллов,
Всеволод Рождественский, Сергей Городецкий, Тициан Табидзе, Паоло Яшвили,
Сергей Коненков, Василий Качалов, Леонид Леонов, Григорий Якулов, Петр
Чагин и другие видные писатели, художники, журналисты близко знали
Есенина, относились к поэту заботливо и дружески. ‘Редкий из писателей и
поэтов с ним не был знаком’, — отмечает в своих воспоминаниях поэт Василий
Наседкин.
‘Со времени Кольцова земля Русская не производила ничего более
коренного, естественного, уместного и родового, чем Сергей Есенин…
Вместе с тем Есенин был живым, бьющимся комком той артистичности, которую
вслед за Пушкиным мы зовем высшим моцартовским началом, моцартовской
стихиею’ — так воспринимал стихи Есенина Борис Пастернак.
Другой современник Есенина, Николай Тихонов, справедливо утверждает:
‘Человек будущего так же будет читать Есенина, как его читают люди
сегодня. Сила и яркость его стиха говорят сами о себе. Его стихи не могут
состариться. В их жилах течет вечно молодая кровь вечно живой поэзии’.
Многие поэты, чья лира зазвучала уже после Есенина, пережили радость
первой встречи с его стихами, у каждого из них в душе ‘свой Есенин’,
каждый из них сказал свое живое, взволнованное слово о великом поэте.
‘Мы не знаем, как рождаются великие поэты, — говорит Василий Федоров,
один из крупнейших современных русских поэтов, — тайна сия велика есть, —
но почему они рождаются, мы знаем. Их рождают великие события, социальные
потрясения, революционные эпохи. Так родился безымянный автор ‘Слова о
полку Игореве’, так родились Пушкин и Лермонтов, так родился Некрасов.
Эпоха трех русских революций дала нам трех богатырей: Александра Блока,
Владимира Маяковского и Сергея Есенина, на долю которого выпала
крестьянская застава’.
Поэзия Есенина близка и дорога всем народам нашей страны. Стихи его
звучат на украинском и белорусском, латышском и эстонском, грузинском и
казахском, молдавском и узбекском и многих, многих иных языках.
‘Очень русский поэт Сергей Есенин сделался родным и для нас, узбеков, —
пишет поэт Гафур Гулям. — И если Есенин ‘тянулся’ к Востоку, то сейчас
поэты Советского Востока тянутся к нему, черпают в его поэзии то, что им
органично, близко’.
Восхищение Есениным звучит в словах литовского поэта Юстинаса
Марцинкявичюса:
‘Есенин — чудо поэзии. И, как о всяком чуде, о нем трудно говорить.
Чудо нужно пережить. И надо в него верить. Чудо есенинской поэзии не
только убеждает, но и всегда волнует, как проявление большого
человеческого сердца’.
С таким же восхищением писал о Есенине украинский поэт Павло Тычина:
‘Сергей Есенин! Кого мне поставить в один ряд с ним — таким
высокоодаренным, самобытным певцом России?’
‘ОДИН ИЗ ВЕЛИЧАЙШИХ ПОЭТОВ МИРА…’
В руках у меня томик стихов. Листы его заполнены узенькими
вертикальными столбцами затейливых знаков, страницы помечены в обратном
порядке — от конца к началу. И только знакомые фотографии говорят, что
автор томика, впервые появившегося в книжных магазинах японской столицы
Токио в один из февральских дней 1930 года, — русский поэт Сергей Есенин.
Об этом же говорят и заглавные иероглифы на обложке ‘Собрание
стихотворений Есенина. Книга вторая избранных советских поэтов’. Первой
была книга Владимира Маяковского Краткое вступление ‘От переводчика’
начинается фразой: ‘Сергей Есенин является одним из выдающихся поэтов
Советской России’.
В книгу вошли многие лирические стихи и ‘маленькие поэмы’.
Японский читатель смог познакомиться с такими замечательными ранними
стихами Есенина, как ‘Край любимый! Сердцу снятся…’, ‘Топи да
болота…’, ‘Черная, потом пропахшая выть…’, ‘Песнь о собаке’.
Послеоктябрьская поэзия Есенина была представлена стихами: ‘Я по первому
снегу бреду…’, ‘Не жалею, не зову, не плачу…’, ‘Мелколесье. Степь и
дали…’, ‘Дорогая, сядем рядом…’, ‘Цветы мне говорят — прощай…’,
‘Возвращение на родину’, ‘Русь советская’, ‘Русь уходящая’.
Произведения подлинно национального художника волнуют и влекут к себе
не только его соотечественников, они вызывают горячий отклик в умах и
сердцах людей других стран и наций По справедливому замечанию М. Горького,
подлинный поэт всегда эхо мира, а не только нянька своей души.
Во многих европейских странах читатель познакомился ( произведениями
Есенина еще при жизни поэта. К моменту. когда в далекой Японии вышел томик
Есенина, его стихи уже были известны в Париже и Риме, Варшаве и Праге,
Софии и Брюсселе, Нью-Йорке и Мадриде, Лондоне и Берлине.
В двадцатых — тридцатых годах стихотворения поэта печатались в
журналах, альманахах, газетах в переводах на английский, немецкий,
итальянский, румынский, польский, финский. шведский, японский, норвежский
языки. В 1922 году в одном из английских журналов были напечатаны
‘Голубень’ и другие стихотворения Есенина, в 1923 году во Франции вышел
отдельный сборник произведений поэта, в Италии в 1923 — 1925 годах стихи и
поэмы Есенина (‘Инония’, ‘Русь советская’) опубликовали римские и
миланские журналы.
Особенно большой интерес к творчеству замечательного русского лирика
проявляют писатели славянских стран, где еще в двадцатые годы есенинские
стихи получили широкую известность. К поэзии Есенина здесь одними из
первых обращаются писатели, чье творчество было связано с народной жизнью,
борьбой против буржуазных порядков. В Болгарии, где впервые произведения
Есенина были напечатаны в 1922 — 1923 годах, писатель Д. Полянов переводит
есенинского ‘Товарища’, поэт Л. Стоянов — ‘Весну’ и ‘Метель’, Хр.
Радевский — ‘Русь советскую’ и другие стихи.
Позднее над переводами стихов Есенина много работает талантливый лирик
Младен Исаев. ‘У нас в Болгарии, — рассказывает он, — еще в первую
половину двадцатых годов Есенин был встречен с большим интересом со
стороны молодой тогда группы поэтов, которые искали в литературе нечто
новое, необыкновенное, дерзкое. Молодой тогда поэт Ламар дал в переводе
‘Инонию’ С. Есенина, встреченную с интересом среди болгарских читателей’.
В Польше одним из первых к поэзии Есенина в двадцатые годы обратился
зачинатель польской пролетарской поэзии, известный переводчик произведений
Маяковского Владислав Броневский. В 1926 году в Варшаве отдельным изданием
вышла лирическая драма ‘Пугачев’, переведенная Броневским. В статье ‘Поэма
о Пугачеве’ польский критик-марксист Анджей Ставар в 1926 году писал:
‘Пугачев’ не мог в Польше найти лучшего переводчика, чем Броневский’.
В Словакии в 1936 году вышла книга стихов Есенина в переводе классика
словацкой поэзии Янко Есенского, который, будучи в 1918 году в России,
познакомился с творчеством Есенина.
Очень рано стихи Есенина стали известны чешскому читателю. Еще при
жизни поэта в газете ‘Руде право’ были напечатаны отрывки из поэм ‘Песнь о
великом походе’ и ‘Баллада о двадцати шести’. Одним из первых переводчиков
стихов Есенина в Чехословакии был редактор газеты ‘Руде право’ Иозеф Гора.
В 1927 году в Праге выходит получившая широкую известность среди чешских
читателей книга избранных стихов Есенина под названием ‘Иная страна’ с
предисловием И. Горы. В 1931 году вышла в Чехословакии новая книга
избранных произведений Есенина.
В ряде европейских стран реакционные правительства всячески
препятствовали изданию книг советских писателей. Так было, например, в
буржуазной Румынии. Впервые прогрессивным румынским писателям удалось
напечатать стихи Есенина только в 1934 году. Сделал эти переводы известный
румынский писатель Захария Станку. ‘Томик избранных переводов, —
вспоминает Захария Станку, — был готов уже в 1932 году. Рукопись томика
прочли многие румынские поэты, но никто из издателей не решался выпускать
в свет произведения русского советского поэта. Это считалось крамолой. В
конце года удалось договориться с частной типографией на издание тысячи
экземпляров сборника. Но цензор, прочитав небольшой томик, запретил его
выпуск. Однако по городу уже ходили рукописные списки этих переводов.
Только через год книга была издана.
Издательство ‘Румынская книга’ за дополнительную оплату дало согласие
поставить на титульном листе свою марку’.
Если некоторые французские, итальянские переводчики Есенина порой
обращались к тем его произведениям, в которых звучали патриархальные,
религиозные мотивы, то болгарские, словацкие, польские, чешские писатели
отбирали прежде всего произведения поэта, где чувствовалось дыхание новой,
революционной России.
Становится все более очевидным, что реалистическая поэзия Есенина в
двадцатые годы и позднее оказывала благотворное влияние на развитие
зарубежной прогрессивной поэзии.
Поэтический опыт Есенина уже в двадцатые — тридцатые годы стал
достоянием многих зарубежных литераторов. В 1927 году Владислав Броневский
среди самых дорогих и близких ему поэтов назвал имена Маяковского и
Есенина, ‘сильно повлиявших’ на него. Выдающийся немецкий поэт Иоганнес
Бехер считал Есенина одним из самых замечательных поэтов-лириков своего
времени, блестящим мастером стиха.
‘Сергей Есенин, — отмечает болгарский лирик Младен Исаев, — мой любимый
поэт еще с начала тридцатых годов, когда я делал первые шаги в литературе.
Исключительно теплый лиризм поэзии Есенина, ее песенный ритм, богатство
образов и идей — все это меня глубоко пленило. В тридцатые годы я учился у
Есенина поэтическому мастерству: простоте выражения, непосредственности
чувства, предельной искренности’.
Позднее известный прогрессивный турецкий писатель Назым Хикмет говорил:
‘Есенин — один из величайших поэтов мира, один из честнейших поэтов
мира… Он любил Советскую власть, любил свою Родину… Есенин всегда был
с советским народом. Есенин был со всеми пародами мира, которые любят
жизнь, любят красоту и честность. Он большой поэт. Мы должны учиться у
него честности, ничего не скрывать от Родины’.
В критических статьях и выступлениях наших зарубежных друзей все
отчетливее вырисовывается взгляд на Есенина как на выдающегося советского
поэта. Литераторы отмечают, что Есенин отразил в своих стихах самые важные
стороны жизни русского народа в годы крушения старого и рождения нового
мира. Все больше в странах народной демократии, в прогрессивных
литературных кругах капиталистического мира привлекают внимание те
произведения Есенина, которые раскрывают тему Руси Советской. Все больше
его книг выходит за рубежом.
Конечно, реакционные буржуазные литературоведы, извращающие историю
советской литературы, ревизионистские критики пытаются представить Есенина
‘жертвой’ советской действительности, ‘внутренним эмигрантом’. Они
замалчивают, что Есенин еще в 1922 году в интервью корреспонденту газеты
‘Накануне’ в Берлине ясно высказал свое отношение к событиям 1917 года. ‘Я
люблю Россию, — говорил тогда Есенин. — Она не признает никакой иной
власти, кроме Советской’.
ЛЮБОВЬ НАРОДА
Скромные ученические тетради. Одна, вторая, третья… Их много. Все они
ныне хранятся в Мемориальном музее Сергея Есенина, на родине поэта, в селе
Константинове.
Перелистаем страницы этих непритязательных книг-отзывов. Записей очень
много — кратких и более подробных, сделанных карандашом и чернилами, в
дальние сороковые годы и нынешние, семидесятые. И все они говорят об
искренней, неподдельной любви к поэту.
‘Мы побывали в доме, где родился и жил наш лучший друг, единственный и
неповторимый поэт России — Сергей Александрович Есенин, — записывают в
книге отзывов студенты Краснохолмского гидромелиоративного техникума
Калининской области 4 сентября 1954 года. — Никто так, как Сергей Есенин,
не мог вдохновенно писать о природе русской, о любви к родине. Его жизнь,
его поэзия, его чудесная богатая душа так помогают в жизни нам’.
‘Мы, учителя Сибири, посетили дом великого русского поэта Сергея
Есенина. Сбылась наша давнишняя мечта!’
‘Это посещение дома Есенина останется у нас в памяти как самое
волнующее воспоминание. Группа студентов Алма-Атинского
сельскохозяйственного института. 11 июля 1956 г.’.
‘Мы, пионеры села Сельцы, с глубоким чувством уважения и
признательности посетили дом Сергея Александровича Есенина, любимейшего
поэта советской молодежи, студентов и школьников’.
Прав был М. Горький: ‘Сергея Есенина не спрячешь, не вычеркнешь из
нашей действительности’.
Многие для выражения своего лирического чувства обращаются к стихам
Есенина:
…Я не пойму, какою силой
Сумел потрясть он шар земной,
Но он потряс…
И короткие, взволнованно-восторженные отзывы, как признание в любви:
‘Дорогой Сергеи! Я тебя никогда не забуду’, и отзывы-исповеди о своем
‘прозрении’ на родине поэта: ‘Я не понимала его любви к родине, не знала,
откуда у него такая сильная привязанность к Руси. Но, побывав здесь, в
этом тихом домике на Рязанщине, постояв у окна, где, может быть, стоял
когда-то поэт, глядя на необозримые просторы, я поняла, что Есенин — сын
своей отчизны, неотделим от нее, что он — русский человек в полном смысле
этого слова. Человек-патриот, которому не нужна жизнь в раю, а нужна
только родина’.
Для всех, кто посещает Константиново, поэзия Есенина — драгоценная
частица России, ее прошлого и настоящего, ее будущего. В этом убеждают
высказывания самих читателей.
‘Итак, мы на родине Есенина. Мы строители. Мы строим новые фабрики,
заводы, школы… На Рязанщине мы изучали передовой опыт. Мы работаем
совершенно иным материалом, не с тем, с каким работал С. Есенин. Но нас
роднит то, что он строил новую лирику, нужную нашему народу, а мы строим
новый мир, мир счастливого завтра, имя которому коммунизм. Чистота души С.
Есенина вдохновляет нас на новые дерзания в науке и строительстве’.
И еще одна запись: ‘Сергей Есенин не только история нашей литературы,
это и наше настоящее. Читая стихи поэта, еще глубже понимаешь нашу
прекрасную действительность’.
И старые тетради со словами любви к поэту тех, кто посетил
Константиново в прошлые годы, и новые книги отзывов, которые теперь
имеются в музее, — это бесценные и волнующие есенинские реликвии.
* * *
Время щедро открывает нам новые и новые грани бессмертного образа
поэта, его прозорливый взгляд в будущее своей родины и всего человечества.
Еще в 1918 году Есенин писал:
‘Пространство будет побеждено, и в свой творческий рисунок мира люди,
как в инженерный план, вдунут осязаемые грани строительства. Воздушные
рифы глазам воздушных корабельщиков будут видимы так же, как рифы водные.
Всюду будут расставлены вехи для безопасного плавания, и человечество
будет перекликаться с Земли не только с близкими ему по планетам
спутниками, а со всем миром в его необъятности’.
У великих поэтов одна дата рождения — дата рождения их неповторимого
таланта. Казалось бы, все, о чем рассказывал Есенин в стихах, он
рассказывал о себе. Но все это глубоко волнует каждого из нас и сегодня.
За личной судьбой поэта встает его эпоха. Из далеких двадцатых годов
Есенин незримо шагнул в наши дни и дальше — в будущее…
Прокушев Юрий
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Гиппиус А. К.: биографическая справка, Гиппиус Александра Карловна, Год: 1989
  2. Новые материалы о ранних годах жизни Ап. Григорьева, Федоров Г. А., Год: 1980
  3. Д. Благой. Афанасий Фет — поэт и человек, Фет Афанасий Афанасьевич, Год: 1983
  4. Сергей Маковский. Вячеслав Иванов в России, Иванов Вячеслав Иванович, Год: 1952
  5. Мог ли стать барон Врангель русским Бонапартом?.., Карпухин О., Год: 2002
  6. Видение кольмарского судьи, Доде Альфонс, Год: 1873
  7. О. М. Брик: биографическая справка, Брик Осип Максимович, Год: 1930
  8. Смирнов А. П.: биографическая справка, Смирнов Александр Платонович, Год: 2007
Электронная библиотека