Сэр Найгель, Дойль Артур Конан, Год: 1906 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 317 минут(ы)

Артур Конан Дойл

Сэр Найгель

Исторический роман

Sir Nigel (1906)

Перевод Чистяковой-Вэр

Первая публикация перевода: Вестник иностранной литературы, 1906. — NoNo 5, с.29-46, No 6, с.73-92, No 7, с.137-154, No 8, с.83-104, No 9, с.85-116, No 10, с.159-188, No 11, с.151-172, No 12, с.225-260

Источник: Дойл А. К. Собрание сочинений в 4-х томах: Т. 3. — М.: Софит, 1992 . — 575 с. — С. 3. — 294. Печатается по изданию: С.-Петербург, 1909 г. Издание П. П. Сойкина

Оптическое распознавание символов и вычитка: http://sobakabaskervilej.ru (Официальный сайт повести Артура Конан Дойла ‘Собака Баскервилей’).

I

ДОМ ЛОРИНОВ

В июле 1348 года в промежутке между праздниками св. Бенедикта и св. Свитина в Англии произошло странное событие: с востока появилась чудовищная, грозная, пурпурового цвета туча, медленно подымавшаяся по безмолвному небу. Под тенью этой странной тучи листья осыпались с деревьев, птицы прерывали свое чириканье, а домашний скот и овцы в трепете собирались у изгородей. Мрак пал на всю страну, люди стояли, устремив глаза на странную тучу, с тяжестью на сердце. Они пробирались к церкви, где дрожащие священники благословляли и исповедовали дрожащий народ. В воздухе не летало ни одной птицы, не доносилось шелеста лесов, никаких обычных звуков природы. Все было тихо и неподвижно, только большая туча медленно подвигалась вперед по черному горизонту. На западе виднелось чистое летнее небо, а с востока медленно ползла эта мрачная туча, пока не исчезла последняя синяя полоса и все огромное небесное пространство не обратилось в громадный свинцовый свод.

Тогда пошел дождь. Он шел целый день, и целую ночь, и целую неделю, и целый месяц так, что люди забыли о голубом небе и солнечном свете. Дождь не был силен, но он шел постоянно и беспрерывно и был холоден, людям надоело его шлепанье и плеск, надоело слышать шум капель, падавших с карнизов зданий. Все та же густая зловещая туча с падавшим из нее дождем переходила от востока к западу. Благодаря постоянной завесе дождя люди, стоя на пороге своих жилищ, могли видеть только на расстоянии полета стрелы. Каждое утро они смотрели на небо, надеясь, что туча разорвется, но глаза их постоянно встречали все ту же бесконечную тучу, так что наконец они перестали смотреть на небо и отчаяние проникло в их сердца при мысли, что перемены не будет никогда.

Дождь шел и в день св. Петра в веригах [1 августа.], и в Рождество Пресвятой Богородицы, продолжал идти и в день Михаила Архангела. Хлеба и сено, промокшие и почерневшие, сгнили в полях, потому что не стоило убирать их. Овцы, равно как и телята, околевали, так что к дню св. Мартина, когда нужно было солить мясо на зиму, почти не было ни баранины, ни телятины. Опасались голода, но впереди было нечто худшее, чем голод.

Дождь наконец перестал, и осеннее солнце светило на грязную и пропитанную водой землю. От сырых сгнивших листьев подымались гнилые испарения под зловонным туманом, окутывавшим леса. Поля были покрыты громадными грибами невиданных размеров и невиданных цветов — пунцового, лилового, коричневого и черного. Казалось, больная земля вся покрылась грязными гнойными нарывами, ржавчина и мох испестрили стены, а из земли вместе с этой вредной жатвой появилась смерть. Люди умирали — барон в замке, свободный поселянин на ферме, монах в аббатстве, виллан [Крестьянин в средневековой Англии, аналог российского крепостного. — Прим. ред.] в своей мазанке из прутьев. Все дышали одними и теми же ядовитыми испарениями и умирали одинаковой смертью. Никто из захворавших не выздоравливал, и болезнь была у всех одна и та же — большие нарывы, бред и черные пятна, по имени которых и называлась болезнь. Всю зиму трупы разлагались по дорогам, так как некому было хоронить их. Наконец пришла весна с солнцем, здоровьем, весельем -и смехом — самая зеленая, самая прелестная и нежная изо всех весен, когда-либо бывавших в Англии, но только половина жителей Англии могла оценить ее. Другая половина ушла вместе с пурпуровой тучей.

Но именно в этих испарениях смерти и разложения родилась более светлая и свободная Англия. В этот мрачный час зародилась первая заря новой жизни. Только сильным подъемом духа и переворотом страна могла сбросить цепи, в которых держала ее железная феодальная система. Теперь, после года смерти, появилась новая страна. Бароны полегли рядами. Ни высокая башня, ни глубокий ров не могли удержать простого коммонера [Человек незнатного происхождения. — Прим. ред.], разрушавшего их. Жестокие законы ослабели вследствие недостатка тех, кто поддерживал их, а раз они ослабели, то их было уже невозможно ввести вновь. Земледелец не хотел оставаться рабом. Узник разбил свои оковы. Дела было мною, а людей для него мало. Поэтому небольшое количество оставшихся хотело быть свободными людьми, ставило свои условия и работало, где хотело и на кого хотело. Черная смерть расчистила путь великому восстанию, которое вспыхнуло через тридцать лет и сделало английских крестьян самыми свободными людьми своего класса в Европе.

Но мало было людей настолько проницательных, чтобы предвидеть, что из зла может выйти добро. В данное время в каждой семье царили печаль и разорение. Погибли скот, несобранная жатва, необработанная земля — все источники богатства исчезли в одно время. Богатые стали бедными, а те, которые уже были бедны, и в особенности люди благородного происхождения, очутились в ужасном положении. По всей Англии низшее дворянство оказалось разоренным потому, что у него, кроме войны, не было источников и оно жило трудами других. Для многих замков настали плохие времена, особенно плохо было в замке Тилфорд, где проживали в продолжение многих лет поколения благородного рода Лоринов.

Было время, когда Лоринам принадлежала вся страна — от северной низменности до озер Френшэма, когда их угрюмый замок, возвышавшийся над зелеными лугами, которые лежат по краям реки Уэй, был сильнейшей крепостью от Гилдфорда на востоке и до Винчестера на западе. Но потом наступила война баронов, король употребил своих саксонских подданных как бич, которым он наказал своих норманнских баронов, и замок Лорин, подобно множеству других, был сметен с лица земли. С этого времени Лорины, потерявшие много поместий, жили в доме, составлявшем вдовью часть женщин их семьи. У них осталось достаточно средств для довольства, но недостаточно для роскоши. Затем началось судебное дело с Уэверлийским аббатством, цистерцианцы [Католический монашеский орден, основан в конце XI столетия, первый монастырь располагался неподалеку от французского города Дижона. — Прим. ред.] предъявили свои права на их богатейшие земли, а от остальных потребовали различных налогов, пошлин, которыми так изобиловала феодальная эпоха. Тяжба продолжалась много лет, и, когда окончилась, люди церкви и люди закона поделили между собой все богатство поместья. Остался только старый замок, из которого в каждом поколении появлялся воин, поддерживавший честь своего имени, и серебряный щит которого с пятью красными розами появлялся всегда в авангарде. В маленькой часовне, где отец Мэттью совершал ежедневно обедню, было двенадцать маленьких бронзовых фигур — представителей дома Лоринов. Двое из них лежали с перекрещенными ногами в знак того, что участвовали в крестовых походах. Шестеро стояли, попирая ногами львов, так как умерли на войне. Только четверо лежали со своими Охотничьими собаками в знак того, что скончались в мире. В 1349 году от этого знаменитого, но обедневшего — вдвойне обедневшего от закона и чумы — рода осталось в живых только двое — леди Эрментруда Лорин и ее внук. Муж леди Эрментруды пал, пораженный шотландской стрелой, при Стирлинге, а ее сын Юстэс, отец Найгеля, умер геройской смертью за девять лет до начала этого рассказа в морском бою при Слюпса, сражаясь на носу норманнской галеры. Одинокая старуха, ожесточенная и вся ушедшая в свою скорбь, заперлась, словно сокол в клетке, в своей комнате, смягчаясь только в обществе воспитанного ею мальчика. Вся нежность и любовь ее натуры, скрытые от других настолько, что они и не подозревали о существовании в ней этих чувств, изливались на Найгеля. Она не отпускала его от себя, а он, со свойственным тому времени уважением к авторитету старших родственников, не решился бы никогда уехать без ее благословения и согласия. Таким образом вышло, что Найгель с сердцем льва и кровью сотни воинов, трепетавшей в его жилах, в двадцать два года вел мирную жизнь, обучая своих соколов и дрессируя собак, которые жили сообща с хозяевами в большом зале с земляным полом.

Старая леди Эрментруда видела, как внук с каждым днем становился сильнее и мужественнее, правда, он был мал ростом, но мускулы у него были стальные, а душа огненная. Со всех сторон, из Гилфордско-го залива, с места турнира в Фэрнгеме, до нее доходили слухи о подвигах Найгеля, о его лихом наездничестве, о великодушной храбрости, об умелом обращении с оружием. Но, несмотря на все это, она, муж и сын которой были отняты у нее жестокой смертью, не могла вынести мысли, что этот последний Лорин, последний отпрыск знаменитого старого древа, должен разделить участь отца и деда. С тяжестью на сердце, но с улыбкой на устах переносил Найгель свою скучную жизнь, а леди Эрментруда все откладывала печальный день разлуки: то до лучшей жатвы, то до тех пор, когда уэверлийские монахи отдадут захваченные ими владения Лорина, то до смерти дяди, который, умирая, должен был оставить Найгелю денег на снаряжение, то под каким-либо другим предлогом. Да и действительно, Тилфорд нуждался в присутствии мужчины, так как распря между аббатством и замком еще не была закончена и монахи под различными предлогами продолжали оттягивать у соседа куски его поместья. Над извивающейся рекой, среди зеленых лугов подымались небольшая квадратная башня и высокие серые стены угрюмого аббатства, день и ночь звучал его хриплый колокол, угроза и предмет ужаса для малочисленных обитателей замка.

В сердце этого большого цистерцианскош монастыря и начинается наша хроника. Мы опишем вражду между монахами и домом Лоринов, происшествия, вызвавшие эту вражду, появление Чандоса, странный турнир на Тилфордском мосту и три подвига, давшие Найгелю возможность осуществить страстное желание его сердца. В романе ‘Белый Отряд’ уже упоминалось о том, каков был Найгель Лорин. Любящие его могут теперь узнать, почему он стал таким человеком. Оглянемся же назад и взглянем на зеленую арену Англии. Декорация такая же, как и теперь,— те же холмы, равнины, реки, актеры в некоторых отношениях совершенно похожи на нас, в других так отличаются от нас поступками и мыслями, что кажутся обитателями иного мира.

II

КАК ДЬЯВОЛ ПОЯВИЛСЯ В УЭВЕРЛИ

Был день первого мая, когда празднуется память св. апостолов Филиппа и Иакова, Год — тысяча триста сорок девятый от Рождества Христова.

С третьего часа до шестого и с шестого до девятого преподобный Джон, аббат Уэверли, сидел в своем кабинете, выполняя высокие обязанности своего служения. Вокруг, на много миль во все стороны, простирались плодородные, цветущие владения, хозяином которых он состоял. В центре высились обширные здания аббатства с церковью и монастырскими кельями, странноприимным домом, госпиталем и сборной залой, везде кипела жизнь. В открытое окно слышался тихий гул голосов братьев, которые ходили внизу, в приемной, занимаясь благочестивыми разговорами. Из церкви доносились отдаленные звуки грегорианского напева, то падавшие, то поднимавшиеся,— это регент занимался со своим хором, внизу, в зале поучений, раздавался пронзительный голос брата Петра, объяснявшего послушникам правила св. Бернарда. Аббат Джон встал, чтобы расправить окоченевшие члены. Он взглянул на зеленые монастырские луга и на грациозную линию готических арок, которые окаймляли закрытую галерею, служившую местом прогулки для монахов. Попарно, в своих черных и белых одеждах, ходили они взад и вперед с опущенными головами. Некоторые, более прилежные, принесли с собой книги и, сгорбившись и наклонив лица к белым листам, сидели на солнце, иллюминируя книги св. писания, перед ними лежали лепешки краски и пачки золотых листиков. Тут же были и граверы со своими резцами и грабштихелями. Цистерцианцы не отличались такой ученостью и знанием искусств, как родственный им орден бенедиктинцев, но все же библиотека в Уэверли была наполнена драгоценными книгами и в ней постоянно находились благочестивые ученые. Но более всего прославились цистерцианцы своими полевыми работами. Из сада или с полей в монастырь постоянно входили загорелые монахи с грязной киркой иди лопатой в руках, с подобранными по колено рясами. Тучные зеленые заливные луга, усеянные овцами с густой шерстью десятины, засеянные хлебными злаками, очищенные от сорных трав и вереска, виноградники на южном склоне горы Круксберри, хенклийские рыбные садки, осушенные и засеянные овощами френшэмские болота, громадные голубятни — все вокруг обширного аббатства носило явные следы трудов ордена.

Аббат смотрел на своих многочисленных покорных подчиненных, и его полное цветущее лицо сияло мирным удовольствием. Как и все главы преуспевающих аббатств, аббат Джон — четвертый по счету этого имени — был человек разнообразных талантов, Посредством избранных орудий его воли он управлял обширными владениями и поддерживал порядок и благопристойность среди большого количества людей, ведших холостую жизнь. Аббат требовал суровой дисциплины от низших и в то же время с тонкой дипломатичностью относился к высшим. Он вел пространные дебаты с соседними аббатами и лордами, с папскими легатами и при случае даже с самим его величеством королем. Многое нужно было ему знать. Богословские вопросы, вопросы архитектуры, лесоводства, агрономии, дренажа, юриспруденции — все поступало на решение аббата. Он держал в руках весы правосудия во всей местности вокруг аббатства, на несколько миль. Навлечь на себя его гнев для монахов значило подвергнуться посту, изгнанию в более строгий монастырь и даже заточению в цепи. И на светского человека он мог наложить какое угодно наказание, за исключением смертной казни, но в руках у него было гораздо более страшное орудие — отлучение от церкви. Такова была власть аббата, и потому не было ничего удивительного в том, что румяное лицо его носило властное выражение, а братья, взглянув наверх и увидев в окне смотрящее на них серьезное лицо, принимали еще более кроткий и смиренный вид, чем обыкновенно.

Кто-то постучал в дверь. Аббат вспомнил о делах и вернулся к письменному столу. Он переговорил уже с казначеем и приором, с раздавателем милостыни, с капелланом и с лектором, но вошедший высокий худой монах, явившийся по зову аббата, был самым важным и в то же время самым несносным из его агентов. То был брат ключарь — Сэмюэл, обязанность которого, соответствующая обязанности управляющего у светского человека, состояла в том, что он наблюдал за всеми материальными интересами монастыря и вел все дела с внешним миром, подчиняясь только аббату. Брат Сэмюэл был худощавый жилистый старик с резкими, суровыми чертами лица, в выражении которого не было ничего одухотворенного, напротив, оно ясно показывало, что ему постоянно приходилось иметь дело с простым рабочим миром, Под мышкой одной руки он держал громадную счетную книгу, в другой руке у него была большая связка ключей — знак его должности и в минуты гнева орудие наказания, о чем свидетельствовали шрамы на головах крестьян и светских братьев.

Аббат тяжело вздохнул, так как и ему приходилось много страдать от своего усердного помощника.

— Ну, чего желаете, брат Сэмюэл? — спросил он.

— Святой отец, я должен доложить вам, что продал шерсть мастеру Болдуину из Винчестера на два шиллинга за тюк дороже, чем в прошлом году, потому что цена поднялась из-за падежа овец.

— Хорошо сделали, брат мой.

— Должен еще сказать вам, что я выселил Вата, лесника, из коттеджа, так как он еще не уплатил арендной платы, которая должна была быть внесена к Рождеству, а также и налога на куриц на прошлый год.

— У него жена и четверо детей, брат мой.

Аббат был добрый, снисходительный человек, хотя

я склонный подчиняться влиянию своего более сурового подчиненного.

— Это правда, святой отец, но если я спущу ему, то как же мне спросить аренду с лесников в Петтенгэме или с крестьян в деревне? Подобного рода известия распространяются из дома в дом, и куда денется тогда богатство Уэверли?

— Что еще, брат Сэмюэл?

— О рыбном садке.

Лицо аббата прояснилось. Он был знаток в этом деле. Правила ордена лишили его более нежных радостей жизни, и потому он тем сильнее пользовался предоставленными.

— Ну как насчет хариусов, брат мой?

— Хорошо, святой отец, но в аббатском пруду околели карпы.

— Карпы могут жить только на песчаном дне. И сажать их надо в известной пропорции по три самца на одну самку, брат ключарь, а место должно быть защищено от ветра, каменистое и песчаное, около аршина в глубину, с ивами и травой по берегам. Для линей — тина, брат мой, для карпов — песок.

Ключарь нагнулся, и на лице его появилось выражение, указывавшее на то, что он принес дурные вести.

— В аббатском пруду появилась щука, — сказал он.

— Щука! — в ужасе крикнул аббат. — Это все равно как если бы волк появился в нашей овчарне. Как попала в пруд щука? В прошлом году не было щук, не выпадает же щука весной вместе с дождем и снегом. Надо будет осушить пруд, а не то придется нам в великом посту питаться треской, и братья у нас сильно переболеют, пока наступление Пасхи не разрешит нас от воздержания.

— Пруд будет осушен, святой отец. Я уже отдал приказание. Потом на его илистом дне мы посадим огородные овощи, а, собрав их, вернем воду и посадим рыбу из нижнего пруда так, что она может разжиреть на тучном жнивье.

— Прекрасно! — воскликнул аббат, — В каждом хорошем хозяйстве, по-моему, должно быть три рыбных садка — один, сухой, для трав, другой, Мелкий, для только что родившихся и годовалых рыб и третий — глубокий — для крупной и столовой рыбы. Но все же вы так и не рассказали мне, как попала в пруд щука.

Судорога гнева пробежала по суровому лицу ключаря, и ключи загремели в костлявой руке.

— Молодой Найгель Лорин,— сказал он. — Он поклялся, что сделает нам неприятность, и исполнил свою клятву.

— Как вы узнали это?

— Шесть недель тому назад видели, как он изо дня в день ловил щук в Френшэмском озере. Два раза его встречали по ночам со связкой соломы под мышкой в Хенклийской долине. Ну, я готов побиться о заклад, что солома была сырая и в ней лежала щука!

Аббат покачал головой.

— Много я слышал о диких выходках этого юноши, но если вы говорите правду, то он перешел всякие границы. Плохо было и то, когда он убил королевскую лань в Вулмере или разбил голову торговцу Гоббсу, так что тот пролежал неделю между жизнью и смертью в нашей больнице и только искусное лечение травами брата Питера спасло его. Но пустить щуку в аббатский пруд… зачем ему было проделать такую дьявольскую штуку?

— Затем, что он ненавидит Уэверлийское аббатство, святдй отец, он клянется, что мы завладели землей его отца.

— Тут есть некоторая доля правды.

— Но, святой отец, мы владеем только тем, что присудил нам закон.

— Верно, брат мой, но между нами можно сознаться, что на весы правосудия оказывал влияние более тяжелый кошелек. Когда я прохожу мимо старого дома и вижу престарелую женщину с покрасневшим лицом, с печальными, мрачными глазами, в которых выражаются те проклятия, которых она не смеет высказать, я всегда желаю, чтобы у нас были другие соседи.

— Это легко устроить, святой отец. Именно о том я и хотел поговорить с вами. Нет ничего легче для нас, как выгнать их из этой местности. Исков наберется лет за тридцать, и я ручаюсь, что доктор прав, наш адвокат Уилкинг найдет столько недоимок, неустоек и задержек арендной платы, а также процессов о сене, что этим людям, настолько же бедным, насколько и гордым, придется продать крышу над их головой, чтобы заплатить все следуемое. Через три дня они будут у нас в руках.

— Это старинная и почтенная семья. Мне бы не хотелось поступать с ней слишком жестоко.

— Вспомните о щуке в садке для карпов!

При этой мысли сердце аббата ожесточилось.

— Действительно, это была дьявольская проделка. А мы только что пустили туда хариусов и карпов. Ну, ну, закон — все же закон, и если его можно употребить против них, то все это будет на законном основании. Что же, вы предъявили им наши заявления?

— Управляющий пошел вчера вечером с двумя слугами в замок, чтобы переговорить о деле, но вернулся назад бегом, а за ним с яростью гнался этот безумец. Он мал ростом и худощав, но в минуты гнева в нем сила нескольких людей. Управляющий божится, что в другой раз пойдет не иначе как с пятью-шестью стрелками.

Аббат покраснел от гнева при этом новом оскорблении.

— Я научу его, что слуги Св. Церкви, хотя бы и принадлежащие к ордену св. Бернарда, а потому самые кроткие и смирные, все же могут защитить себя от дерзких буянов. Идите вызовите этого человека в суд аббатства. Пусть он явится завтра в капитул после третьего часа.

Но осторожный ключарь покачал головой.

— Нет, святой отец, время еще не приспело. Дайте мне, пожалуйста, три дня, чтобы собрать все доказательства против него. Помните, что отец и дед этого беспокойного сквайра были оба знаменитые люди и первые рыцари на службе самого короля, что они жили, окруженные почестями, и умерли при исполнении своих рыцарских обязанностей. Леди Эрментруда Лорин была придворной дамой матери короля. Роджер Фриц-Алэн из Фернгэма и сэр Гюг Уолкотт из Гилдфордского замка были товарищами по оружию отца Найгеля и родственниками ему по женской линии. И без того уже идут разговоры о том, что мы жестоко поступили с ними. Поэтому мое мнение, что нам надо быть осторожными и ждать, пока чаша не переполнится.

Аббат раскрыл рот, чтобы ответить на слова ключаря, как вдруг внизу среди монахов раздался необычный взволнованный говор. Со всех сторон слышались взволнованные вопросы и ответы. Ключарь и аббат с изумлением взглянули друг на друга при таком нарушении дисциплины и порядка со стороны их хорошо обученного стада, как вдруг на лестнице раздались быстрые шаги, кто-то поспешно отворил дверь, и в комнату вбежал монах с бледным лицом.

— Отец аббат! — крикнул он. — Увы! увы! Отец Джон умер, и преподобный субприор умер, и дьявол появился в поле!..

III

РЫЖАЯ КРУКСБЕРРИЙСКАЯ ЛОШАДЬ

В те простые времена в жизни было много удивительного и таинственного. Люди ходили по земле торжественно и в страхе, чувствуя небо очень близко над собою, а ад — под самыми своими ногами. Десница Бога была ясно видна в радуге и комете, в громе и ветре. К тому же дьявол открыто свирепствовал на земле, он при дневном свете скрывался за кустами, по ночам громко смеялся, хватал когтями умирающего грешника, набрасывался на некрещеного младенца и искривлял члены эпилептика. Нечистый враг всегда был вблизи человека и нашептывал ему в ухо всякие гадости, а над человеком витал ангел милосердия, который указывал ему узкий и тернистый путь. Как можно было сомневаться в подобного рода вещах, если им верили и папа, и священник, и ученый, и король и ни один голос на свете не подымал вопроса о сомнении в их существовании?

Каждая прочитанная книга, увиденная картина, каждый рассказ няньки или матери заключали в себе одно и то же поучение. А если человек отправлялся в путешествие, то вера его в чудесное укреплялась еще более, потому что, куда бы он ни поехал, повсюду видел бесчисленные раки с мощами святых и слышал рассказы о многочисленных чудесах, доказательствами коих были масса костылей и серебряных сердец — ‘ех voto’ [По обету (лат.).]. На каждом шагу человек невольно чувствовал, как тонка и легко разрываема завеса, укрывающая его от страшных обитателей невидимого мира.

Поэтому безумное заявление испуганного монаха показалось его слушателям скорее страшным, чем невероятным. Румяное лицо аббата побледнело на одно мгновение, но в следующее он схватил со стола распятие и быстро встал на ноги.

— Ведите меня к нему, — сказал он, — покажите мне нечистого, который осмеливается нападать на братьев св. Бернарда. Бегите к капеллану, брат мой! Велите ему принести с собой молитвы для заклинания бесов, а также священный ковчег с мощами и кости св. Иакова из-под алтаря! С ними с сокрушением и со смирением в сердцах мы можем идти против всех сил ада.

Но ключарь был человек более практического склада ума. Он так сильно схватил монаха за руку, что у того надолго осталось пять синяков.

— Разве так входят в комнату аббата, не постучавшись, не поклонившись, не сказав ‘Мир вам’? — строго спросил он. — Вы всегда были самым кротким из наших послушников, смиренным в учебной комнате, набожно пели псалмы и вели строгую жизнь в келье. Придите в себя и отвечайте на мои вопросы прямо. В каком виде появился нечистый и как он причинил столько ужасного вреда нашим братьям? Видели вы его собственными глазами или говорите только понаслышке? Говорите сейчас или немедленно будете подвергнуты епитимье.

Испуганный монах стал как будто несколько спокойнее на вид при этой угрозе, хотя побелевшие губы и боязливое выражение глаз, а также прерывистое дыхание выдавали его внутреннюю тревогу.

— Вот как это случилось, святой отец и преподобный ключарь. Джемс, субприор, брат Джон и я провели наш день начиная с шестого часа на хенглейском лугу, нарезая траву для скотного двора. Мы возвращались назад по полю, и набожный субприор рассказывал нам историю жизни св. Григория, как вдруг раздался шум, словно от несущегося потока, нечистый перескочил через высокую стену, которая отделяет заливной луг, с быстротой ветра и бросился на нас. Брата Джона он бросил на землю и втоптал его в грязь. Потом, схватив зубами доброго приора, он стал бегать вокруг поля, раскачивая его, словно узел с старым платьем. Изумленный всем виденным, я стоял неподвижно и прочел ‘Верую’ и три раза ‘Богородицу’, когда дьявол вдруг бросил приора и кинулся ко мне. С помощью св. Бернарда я перелез через стену, но не прежде, чем зубы дьявола вцепились мне в ногу и он оторвал мне всю заднюю полу одежды.

При этих словах он повернулся и в подтверждение своего рассказа показал свою изорванную одежду.

— В каком же образе явился сатана? — спросил аббат.

— В образе большой рыжей лошади, святой отец, чудовищной лошади с огненными глазами и с зубами грифона.

— Рыжей лошади! — Ключарь ужасно взглянул на испуганного монаха. — Глупый брат, что же будет с вами, когда вам придется предстать перед лицом царя ужаса, если вы так пугаетесь вида рыжей лошади? Это лошадь фермера Элварда, отец мой, которую мы задержали, потому что он должен аббатству целых пятьдесят шиллингов, а ему никогда не уплатить их. Такой лошади, говорят, не найти и в королевских конюшнях в Виндзоре, потому что отец ее был испанского происхождения, а мать — арабская кобыла той самой породы, которую Саладин (душа его теперь терзается адскими муками) держал для своего собственного употребления и, как говорят, даже у себя в палатке. Я взял ее в уплату долга и приказал приведшим слугам выпустить ее на заливной луг, потому что слышал о ее действительно дурном нраве — она убила не одного человека.

— Недобрый был день для Уэверли, когда вы ввели в его границы такое чудовище, — сказал аббат. — Если субприор и брат Джон действительно умерли, то лошадь является хотя и не самим дьяволом, все же — орудием его.

— Лошадь это или дьявол, святой отец, но я слышал, как она кричала от радости, когда топтала брата Джона, а если бы вы видели, как она вскидывала субприора, словно собака, встряхивающая крысу, то, может быть, почувствовали бы то же, что и я.

— Ну! — крикнул аббат. — Пойдем взглянем собственными глазами на причиненное зло. — И все три монаха поспешно сошли с лестницы, которая вела к аркадам двора.

Их самые страшные опасения рассеялись, лишь только они сошли вниз. Среди толпы сочувствующих братьев они увидели обоих пострадавших — хромавших, растрепанных, выпачканных в грязи. Однако доносившиеся крики и восклицания показывали, что драма еще не окончена, аббат и ключарь бросились к воротам со всей поспешностью, допускаемой их достоинством, и добежали до стены, отделявшей луг, заглянув через нее, они увидели замечательное зрелище.

В густой сочной траве стояла великолепная лошадь, при виде которой сердце скульптора или воина дрогнуло бы от восторга. Она была буланой масти, с гривой и хвостом более темного оттенка. Пяти вершков роста, с торсом и ляжками, обнаруживавшими страшную силу, с изящными очертаниями шеи, холки и плеч, она представляла собой образец лучшей конской породы. Она была поистине великолепна, осев красивым торсом на задние ноги, широко раздвинув и вытянув передние, с высоко поднятой головой, с поднявшейся дыбом гривой, с раздувающимися от гнева ноздрями, она поворачивала во все стороны блестящие глаза, полные высокомерной угрозы и вызова. В почтительном расстоянии от нее держались шесть светских слуг аббатства и лесников, с арканами в руках они медленно пробирались к ней. По временам величественное животное с поднятой головой, развевающейся гривой, сверкающими глазами делало красиво прыжок в сторону, уклоняясь от петли, и с размаху бросалось на одного из своих преследователей, тот с криком прижимался к стене, а остальные быстро приближались к лошади и бросали арканы в надежде поймать ее за шею или за ногу и в свою очередь также бежали искать защиты.

Если бы два аркана захватили лошадь, а державшим их людям удалось зацепить концы за какой-нибудь пень или камень, человеческий ум одержал бы победу над быстротой и силой. Но в данном случае сильно ошиблись те, которые думали, что аркан может сделать что-либо, кроме вреда, преследователю. То, что можно было предвидеть, случилось как раз в момент появления монахов. Лошадь, прижав к стене одного из своих врагов, так долго стояла перед ним, презрительно фыркая после борьбы, что остальные могли подкрасться к ней сзади.

Бросили сразу несколько арканов. Одна из петель попала на гордую холку и затерялась в волнистой гриве. В одно мгновение животное обернулось, и люди разбежались во все стороны, только бросивший аркан остановился на одно мгновение, не зная, как воспользоваться своим успехом. Это мгновение сомнения оказалось роковым для него. С криком ужаса он увидел, как громадное животное поднялось над ним. Передние ноги лошади с треском упали на него и свалили его на землю. Несчастный приподнялся было со стоном, но снова упал и скоро превратился в дрожащую окровавленную массу, а дикая лошадь — в гневе самое жестокое и ужасное из земных созданий — лягала, кусала и трясла его извивающееся тело. Громкий вопль ужаса вырвался из ряда голов, окружавших высокую стену, — вопль, внезапно перешедший в продолжительное глубокое безмолвие, прерванное наконец восторженными восклицаниями благодарности.

По дороге, шедшей по откосу к мрачному замку, показался какой-то юноша на плохой косматой лошадке, переваливавшейся с боку на бок. Одежда всадника — вылинявший колет [Короткий мундир, принятый в тяжелой кавалерии. — Прим. ред.] пурпурового цвета с запятнанным кожаным поясом — не отличалась изяществом и щеголеватостью, но в осанке молодого человека, в посадке его головы, в легких, грациозных движениях и в смелом взгляде больших голубых глаз был отпечаток достоинства и породы, который сделал бы его заметным во всяком обществе. Он был мал ростом, но сложен замечательно изящно и грациозно. Лицо, хотя и загорелое от долгого пребывания на воздухе, отличалось нежностью очертаний и страстным, живым выражением. Густая бахрома золотистых кудрей вырывалась из-под плоского темного берета, а короткая золотистая бородка скрывала очертания сильного квадратного подбородка. Белое перо морского орла смягчало мрачность его костюма. Другие подробности его одежды — короткий висячий плащ, охотничий нож в кожаном футляре, перевязь, на которой висел медный рог, мягкие замшевые сапоги и острые шпоры — могли бы обратить на себя внимание наблюдателя, но при первом взгляде в глаза бросалось только смуглое лицо, обрамленное золотыми волосами, и блеск живых смелых, смеющихся глаз. Таков был юноша, который, весело размахивая хлыстом, ехал на своей грубой лошадке в сопровождении полудюжины собак. С улыбкой презрения и насмешки на лице смотрел он на комедию, разыгравшуюся в поле, и на напрасные усилия уэверлийских слуг.

Но, когда комедия быстро перешла в мрачную драму, этот безучастный зритель внезапно переродился. Одним прыжком он соскочил с лошади, другим перескочил через каменную стену и поспешно побежал по полю. Рыжая лошадь отвела глаза от своей жертвы и, увидев приближение нового врага, оттолкнула ногами распростертое, но все еще извивавшееся тело и бросилась на вновь пришедшего. Но на этот раз ей не пришлось с торжеством преследовать врага до стены. Юноша выпрямился, поднял хлыст с металлической ручкой и встретил лошадь оглушительным ударом по голове, повторявшимся при каждом нападении. Напрасно лошадь становилась на дыбы и старалась опрокинуть врага. Быстро и хладнокровно молодой человек отскакивал от грозившего ему смертельного удара,— и снова раздавались свист и стук тяжелой ручки хлыста, безошибочно достигавшего намеченной цели. Лошадь отступила, с удивлением и яростью взглянула на властного человека и затем обошла кругом его с ощетинившейся гривой, развевающимся хвостом и поднятыми вверх ушами, громко фыркая от бешенства и боли. Молодой человек, еле удостоив взглянуть на своего побежденного врага, прошел к раненому леснику, подняв его на руки с силой, которую едва можно было ожидать в таком нежном теле, и отнес стонавшего раненого к стене, откуда дюжина рук протянулась к нему на помощь. Затем он не торопясь влез на стену, смотря с спокойной, презрительной улыбкой на рыжую лошадь, которая снова с бешенством кинулась за ним. Когда он соскочил со стены, с дюжину монахов окружили его, осыпая благодарностями и похвалами, но он упрямо отвернулся и ушел бы, не сказав ни слова, если бы его не остановил сам аббат Джон.

— Ну, сквайр Лорин, — сказал он, — хотя вы и плохой друг нашему аббатству, но все же должно сознаться, что сегодня вы сыграли роль доброго христианина, потому что если в теле нашего слуги осталась хоть капля жизни, то после нашего благословенного патрона св. Бернарда мы обязаны этим вам.

— Клянусь св. Павлом, я сделал это не по расположению к вам, аббат Джон, — сказал молодой человек. — Тень вашего аббатства всегда падала на дом Лоринов. Что же касается до ничтожной услуги, оказанной мною сегодня, я не требую за нее никакой благодарности. Я поступил так не для вашего дома, а просто ради своего собственного удовольствия.

Аббат вспыхнул при этих дерзких словах и закусил губы от гнева. За него ответил ключарь.

— Было бы гораздо пристойнее и вежливее, если бы вы говорили со святым отцом аббатом, как приличествует его высокому званию и уважению, которое вызывается его положением, — сказал он.

Молодой человек устремил на монаха свои смелые голубые глаза, его загорелое лицо потемнело от гнева.

— Если бы не ваша одежда и не ваши седеющие волосы, я ответил бы вам иначе, — сказал он. — Вы — тощий волк, который постоянно рычит у нашей двери, падкий и на малое, что осталось у нас. Говорите и делайте со мной что угодно, но, клянусь св. Павлом, если я узнаю, что вы натравили свою ненасытную свору на госпожу Эрментруду, я отгоню ее этим хлыстом от того небольшого клочка, который еще остался изо всех владений моего отца.

— Берегитесь, Найгель Лорин, берегитесь! — крикнул аббат, подымая палец кверху. — Разве вы не боитесь английских законов?

— Справедливых законов я боюсь и повинуюсь им.

— Вы не уважаете св. Церковь?

— Я уважаю все, что есть святого в ней. Но не уважаю тех, кто выжимает сок из бедняков, ворует землю у соседей.

— Дерзкий человек, многие были отлучены от церкви за гораздо меньшие проступки, чем ваши слова. Но сегодня нам не приходится судить вас слишком жестоко. Вы молоды, и запальчивые слова легко срываются с ваших уст. Что с лесником?

— Он ранен серьезно, отец аббат, но выживет, — сказал один из братьев, наклонившийся над распростертым телом.— Ручаюсь, что с помощью кровопусканий и электуария [Лекарственная кашка.] он выздоровеет через месяц.

— Так отнесите его в больницу. А теперь, брат, как нам поступить с этим ужасным животным, которое смотрит на нас поверх стены и фыркает, словно мысли его о святой Церкви такие же странные, как у самого сквайра Найгеля, что делать с ним?

— Вот фермер Элвард, — сказал один из братьев. — Это была его лошадь, и он, без сомнения, возьмет ее себе снова.

Но толстый краснолицый фермер отрицательно покачал головой при этом предложении.

— Вот уж нет, — сказал он. — Эта тварь дважды гоняла меня кругом ограды и чуть не убила моего мальчика Сэмкина. Он говорил, что не будет счастлив, пока ему не удастся поездить на ней, ну с тех пор ему не удалось стать счастливым. Никто из моих слуг не соглашается войти к ней в стойло. Плохой был день, когда я взял эту тварь из конюшен Гилдфордского замка, где ничего не могли поделать с ней и не могли найти ездока достаточно смелого для того, чтобы сесть на нее. Ключарь взял ее в уплату пятидесяти шиллингов, ну и пусть возится с ней. На Круксберийскую ферму она уже не вернется.

— И не останется здесь, — сказал аббат. — Брат ключарь, вы вызвали дьявола, вам и усмирять его.

— Это я сделаю чрезвычайно охотно, — крикнул ключарь, — Казначей может высчитать пятьдесят шиллингов из моей недельной порции, и таким образом аббатство ничего не потеряет. А вот и Ват со своим арбалетом и со стрелой за поясом. Пусть он бросит ею в голову этой проклятой твари, потому что ее шкура и подковы дороже ее самой.

Сильный смуглый старик, лесник, стрелявший в лесах аббатства диких зверей, выступил вперед с улыбкой удовольствия на губах. После жизни, проведенной в охоте на барсуков и лисиц, перед ним была теперь действительно благородная дичь. Вложив стрелу в арбалет, он поднял его на плечо и прицелился в свирепую гордую косматую голову, раскачивающуюся в дикой свободе по другую сторону стены. Но только что он натянул тетиву, как удар хлыста заставил арбалет подняться кверху, а стрела просвистела, не принося ни малейшего вреда, над фруктовым садом аббатства. Лесник отшатнулся, дрожа, при виде сердитых глаз Найгеля Лорина.

— Прибереги свои стрелы для ваших хорьков, — сказал молодой человек. — Неужели же ты хочешь отнять жизнь у существа, единственная вина которого заключается в том, что никто не смеет совладать с его неукротимым духом? Ты готов убить лошадь, на которой с гордостью поехал бы каждый король, только потому, что у какого-нибудь деревенского фермера, монаха или монастырского слуги не хватает ума и рук, чтобы обуздать ее.

Ключарь поспешно обернулся к сквайру.

_ Несмотря на всю грубость ваших слов, аббатство обязано вам за ваш сегодняшний подвиг, — сказал он. — Если вы такого высокого мнения об этой лошади, то, может быть, желали бы иметь ее. Так как мне приходится платить за нее, она находится в моем владении, и я, с позволения святого отца аббата, приношу ее в дар вам.

Аббат дернул своего подчиненного за рукав.

— Подумайте хорошенько, брат мой, — сказал он. — Как бы кровь этого человека не пала на наши головы!

— Он упрям и горд, как эта лошадь, — ответил ключарь, и его худое лицо озарилось злобной улыбкой. — Одно из двух — или человек покорит животное, или животное человека, и то и другое послужит только ко благу мира. Если вы запрещаете…

— Нет, брат мой, вы купили лошадь и можете распоряжаться ею как угодно.

— Тогда я отдаю ее, со шкурой и копытами, хвостом и правом, Найгелю Лорину, и да будет она так же мила и кротка к нему, как к обитателям Уэверлийского аббатства.

Ключарь произнес эти слова так, что их слышали только хихикавшие монахи, тот, к кому относились эти пожелания, не мог слышать их. При первых словах, указывавших на оборот дела, он поспешно побежал к месту, где оставил свою лошадку, и снял с ее морды крепкую узду. Конь стал щипать траву у дороги, а молодой человек поспешно вернулся на прежнее место.

— Я принимаю твой дар, монах, хотя хорошо знаю, почему даешь его мне, — сказал он. — Во всяком случае, благодарю тебя. На свете есть только две вещи, которые мне всегда страстно хотелось иметь и которые я не мог приобрести при моем тощем кошельке. Одна из них — благородная лошадь, такая лошадь, которой должен управлять сын моего отца, а эта именно та, которую я выбрал бы предпочтительно перед всеми остальными, так как для того, чтобы овладеть ею, нужно совершить подвиг и с нею можно достичь почестей. Как зовут лошадь?

— Ее зовут Поммерс, — ответил Элвард. — Предупреждаю вас, молодой сэр, что на ней нельзя ездить. Многие пробовали сесть на эту лошадь, и счастлив тот, кто отделался только сломанным ребром.

— Благодарю за предупреждение, — сказал Найгель. — Теперь я ясно вижу, что она именно та лошадь, за которой я готов был бы отправиться на край света. Я подходящий человек для тебя, Поммерс, а ты — лошадь, предназначенная для меня, и сегодня же вечером ты признаешь это, или мне никогда больше не придется ездить верхом. Мы с тобой померимся, Поммерс, и дай Бог тебе больше сил, потому что чем славнее будет борьба, тем больше будет и славы.

Говоря это, молодой сквайр взобрался на верхушку стены и стоял там раскачиваясь, настоящее воплощение грации, смелости и благородства, со свесившейся уздой в одной руке и с хлыстом в другой. Лошадь, свирепо фыркая, сейчас же устремилась на него и оскалила белые зубы, но новый тяжелый удар хлыста заставил ее покачнуться, в то же мгновение Найгель, смерив уверенным взглядом расстояние и наклонясь вперед всем гибким телом, прыгнул и сел верхом на широкую спину рыжей лошади. Одну минуту он с трудом удержался на ней: у него не было ни седла, ни шпор, а животное прыгало и становилось на дыбы, как бешеное. Ноги Найгеля охватили вздымающиеся бока лошади, словно стальные обручи, левая рука его глубоко зарылась в рыжую гриву. Никогда еще скучная, монотонная жизнь смиренных уэверлийских монахов не нарушалась такой страшной сценой. Рыжая лошадь, прыгавшая то вправо, то влево, то опускавшая свою косматую злую голову между передними ногами, то вздымавшая ее с раздутыми от гнева красными ноздрями и гневными глазами, казалась чем-то ужасным, но прекрасным. Однако гибкая фигура на ее спине, качавшаяся при каждом движении, как тростник при ветре, со спокойным, неумолимым лицом и глазами, блестевшими от восторга борьбы, удерживала свое место властелина, несмотря на все усилия свирепого животного с железными мускулами. Громкий крик ужаса вырвался у монахов, когда в последнем усилии лошадь, становясь на дыбы все выше и выше, опрокинулась на всадника. Но он спокойно и быстро увернулся, прежде чем она упала, сдавил ее ногами, пока она каталась по земле, а когда она встала, Найгель ухватился за ее гриву и легко вскочил ей на спину. Даже суровый ключарь присоединился к радостным восклицаниям монахов, когда Поммерс, пораженная тем, что седок еще сидит у нее на спине, снова поскакала по полю.

Дикая лошадь пришла в еще большее бешенство. В суровом мраке ее непокорного сердца возникло яростное решение лишить жизни смелого ездока, хотя бы это грозило ей самой гибелью. Она оглянулась вокруг налитыми кровью горящими глазами, ища смерти. С трех сторон поле было обнесено высокой стеной с тяжелыми четырехфутовыми деревянными воротами. Но с четвертой находилось низкое серое здание без дверей и окон — одна из ферм аббатства. Лошадь понеслась галопом, направляясь прямо к этой неровной тридцатифутовой стене. Пусть она погибнет сама, но зато, быть может, ей удастся лишить жизни этого человека, желающего властвовать над ней, никогда еще не признававшей над собою властелина.

Подобрав могучие бока, стуча копытами по траве, бешеная лошадь неслась все быстрее к стене, унося с собой седока. Не соскочит ли Найгель? Сделать это значило бы покориться воле животного, на котором он сидит. Он нашел лучший исход. Хладнокровно, быстро, решительно Найгель взял хлыст и повод в левую руку, которой он продолжал держать за гриву. Затем правой он сдернул с плеч короткую мантию и, наклонившись вдоль напряженно вздрагивавшей спины животного, набросил развевающуюся одежду на глаза лошади.

Результат оказался не слишком удачным, так как чуть не повлек за собой падение седока. Когда налитые кровью глаза, устремленные вдаль в ожидании смерти, очутились внезапно во мгле, изумленная лошадь остановилась на передних ногах так, что Найгель слетел ей на шею и едва удержался запутавшейся в гриве рукой. Прежде чем он принял прежнее положение, опасность уже прошла, потому что лошадь, потерпев вследствие такого странного происшествия неудачу в своем намерении, повернулась, дрожа всем телом, и стала яростно размахивать головой до тех пор, пока мантия не сползла у нее с глаз и холодный мрак исчез, уступив место обычному зрелищу залитой солнцем травы.

Но что за новое оскорбление нанесено ей? Что это за оскверняющий железный прут вложен ей в рот? Что за ремни раздражают ворочающуюся из стороны в стороны шею и что за тесьма опутала ее гриву? Прежде чем лошадь сбросила плащ, Найгель просунул уздечку между ее зубами и ловко надел ее. Слепая бешеная ярость снова закипела в сердце рыжей лошади при этом новом унижении, этой эмблеме рабства и позора. При прикосновении уздечки душа ее исполнилась негодования и угроз. Она ненавидела и место, где она находилась, и людей, и всех и все, что угрожало ее свободе. Ей хотелось навсегда отделаться от них, никогда не видеть их. Уйти бы ей в самые отдаленные края земли на большие равнины, где царствует свобода! Куда-нибудь на обширный горизонт, где она могла бы избавиться от оскверняющей уздечки и невыносимой власти человека.

Поммерс быстро повернулась и одним прыжком, похожим на прыжок оленя, перескочила через ворота в четыре фута. Шляпа слетела с головы Найгеля, его золотистые кудри развевались по воздуху, когда он взвился вместе с лошадью и снова опустился на землю. Всадник и лошадь очутились на заливном лугу, перед ними сверкал журчащий ручей в двадцать футов ширины, впадавший ниже в реку Уэй. Рыжая лошадь втянула бока и перелетела через него как стрела. Она скакнула из-за камня и перескочила через терновник на другой стороне ручья. Два камня до сих пор обозначают, откуда и куда она прыгнула, между ними добрых одиннадцать шагов. Могучая лошадь пробежала под свесившейся ветвью большого дуба на другой стороне, того самого, который показывают и теперь как границу владений аббатства. Она надеялась, что сук сорвет всадника, но Найгель лег ничком на ее высоко поднимающуюся спину и спрятал лицо в развевающейся гриве. Толстый сук сильно хлестнул его, но не заставил ни потерять присутствия духа, ни выпустить гриву лошади. То становясь на дыбы, то бросаясь вперед и брыкаясь, Поммерс пронеслась по молодой роще и вылетела на широкую равнину.

Тут началась та скачка, воспоминание о которой до сих пор живет среди низшего класса страны и составляет часть старой полузабытой серрийской баллады, из которой сохранились только несколько строф припева.

Перед ними лежал целый океан вереска, доходившего до колена, местность постепенно возвышалась по направлению к ясно вырисовывавшемуся холму. Над ними тянулся свод безоблачного синего неба, солнце спускалось к Гэмпширским горам. Поммерс летела по густому вереску, через овраги, ручьи, по склонам холмов, ее могучее сердце разрывалось от ярости, каждый нерв дрожал от перенесенных унижений. А человек, несмотря на все, по-прежнему крепко держался за ее вздымавшиеся бока и развевавшуюся гриву, безмолвный, неподвижный, неумолимый, позволяя ей проделывать что угодно, но непреклонный как судьба. Через долину, по болоту с тростниками, доходившими до ее забрызганного грязью загривка, дальше по большому склону, оступаясь, сбиваясь, прыгая, но ни на мгновение не уменьшая бешеного хода, неслась вперед рыжая лошадь. Жители Шоттермийса слышали дикий топот подков, но, прежде чем они успели откинуть занавеси из бычьей шерсти у дверей, лошадь и всадник уже исчезли посреди высокого папоротника Гэслмерской долины. Все вперед и вперед неслась она, оставляя на целые мили следы своих подков. Никакое болото не могло задержать ее, никакая гора — остановить ее бег. Вверх по склону Линчмэра и по длинному спуску Фернгерста она гремела подковами, как по ровной земле, и только тогда, когда она сбежала со склона Генлейского холма и серая башня Миддлхерста показалась над молодым леском, только тогда беспокойно вытянутая шея несколько опустилась и дыхание стало быстрее и чаще. Куда она ни смотрела, всюду был лес, и перед напряженными глазами не было признака тех равнин свободы, к которым она так стремилась.

И снова оскорбление… иного рода! Плохо было уже и то, что эта тварь так плотно держалась на ее спине, а теперь еще этот человек дошел до такой неслыханной дерзости, что удерживал ее и направлял на путь сообразно своему желанию. Вот ее крепко дернули за рот и голова ее повернулась снова к северу. Конечно, все равно, куда ни идти, но, должно быть, малый обезумел, если думает, что такая лошадь, как Поммерс, может покориться или обессилеть. Она скоро покажет, что еще не побеждена, хотя бы для этого ей пришлось напрячь все мускулы или разбить себе сердце. Итак, она полетела назад по длинному, длинному склону. Будет ли когда конец ему? Но она не хотела сознаться, что не может идти дальше, покуда этот человек держит ее в руках. Она побелела от пены, покрылась пятнами грязи. Глаза у нее налились кровью, рот был открыт, она задыхалась с расширенными ноздрями, с жесткой, покрытой потом шерстью. Она продолжала лететь вниз по холму, пока не добежала до глубокого болота у его подножия. Нет, это уже слишком! Плоть и кровь не в состоянии выдержать больше! Выбравшись из тинистого ила, с тяжелой черной грязью, еще прилипшей к бокам, она наконец с глубоким вздохом уменьшила ход и перешла от бешеного галопа к рыси.

О, заключительный позор! Неужели же нет границ унижениям? Ей нельзя даже идти тем ходом, которым ей хочется. До сих пор она шла галопом по своей доброй воле, теперь ей приходится галопировать по воле другого. С обеих сторон в ее бока вонзились шпоры. Мучительный удар хлыста упал на ее плечо. От боли и стыда Поммерс привскочила в воздухе во всю величину своего роста. Затем, забыв усталость, забыв о своих вздымающихся, дымящихся боках, забыв все, кроме этого невыносимого оскорбления и сжигавшего ее внутреннего пламени, она снова поскакала бешеным галопом. Опять она неслась по покрытым вереском склонам по направлению к Вейдоунским лугам. Все вперед и вперед летела она. Но вот она снова начала задыхаться, ноги ее задрожали, и снова она стала замедлять ход, однако жестокие шпоры и новый удар хлыста снова заставили ее бежать дальше. В глазах у Поммерс помутилось, голова у нее кружилась от усталости. Она не видела, куда ставила ноги, не думала о том, куда идет, одно безумное желание овладело ею — уйти от этого ужаса, от этой пытки, которая мучила и не покидала ее. Она пробежала по деревне Серслей с выпученными от ужаса глазами, с разрывающимся сердцем и уже добралась до гребня холма, по-прежнему подгоняемая ударами шпор и хлыста, как вдруг мужество ее ослабело, гигантская сила исчезла и с глубоким дыханием агонии рыжая лошадь упала посреди вереска. Падение было так внезапно, что Найгель перелетел через шею лошади, и животное и человек лежали распростертыми, задыхаясь. Последние багровые лучи солнца заходили за Бетсер, а на голубом небе загорелись первые звезды.

Молодой сквайр опомнился первым и, став на колени около задыхавшейся, загнанной лошади, нежно провел рукой по спутанной гриве и покрытой пеной морде. Налитые кровью глаза взглянули на него, но в выражении их он прочел удивление, а не злобу, мольбу, но не угрозу. Когда молодой человек погладил окровавленную морду, лошадь тихо застонала и уткнулась носом в ладонь его руки. Этого было достаточно. То был конец борьбы, прием новых условий врагом-рыцарем — от рыцаря-победителя.

— Ты — мой конь, Поммерс, — прошептал Найгель, приложась щекой к поднятой голове. — Я знаю тебя, Поммерс, и ты знаешь меня, и с помощью св. Павла мы заставим и других узнать нас. Теперь пойдем вместе к пруду, не знаю, кому из нас нужнее вода.

И так случилось, что запоздавшие уэверлийские монахи, возвращаясь с отдаленных ферм, увидели странное зрелище, рассказ о котором, разнесясь по монастырю, в тот же вечер достиг ушей ключаря и аббата. Когда монахи проходили по Тилфорду, они увидели лошадь и человека, шедших рядом, голова в голову, по тропинке к замку. А когда они подняли фонарь, чтобы посмотреть на эту пару, то оказалось, что молодой сквайр вел домой страшную рыжую круксберрийскую лошадь, как пастух ведет овцу.

IV

КАК В ТИЛФОРДСКОМ ЗАМКЕ ПОЯВИЛСЯ СУДЕБНЫЙ ПРИСТАВ

Во времена, к которым относится наша хроника, аскетическая суровость старых норманнских замков настолько смягчилась и утончилась, что новые жилища дворян, хотя менее внушительные по виду, стали гораздо удобнее для житья. Более кроткое поколение строило свои жилища скорее для мирного времени, чем для войны. Всякий, кто вздумает сравнить дикую наготу Певенси с величием Бодиэма или Виндзора, не может не заметить той перемены в образе жизни людей, которую они олицетворяют. Замки более ранней эпохи строились с известной целью: чтобы дать завоевателям возможность держать страну в своих руках. Но с утверждением завоевателей в стране замок потерял свое значение и стал местом убежища от суда или центром гражданской борьбы. На границах Уэльса и Шотландии замки еще могли служить оплотом государства и действительно росли и процветали, но в других местах они представляли собой как бы угрозу королевскому величию, и потому их старались обессиливать или уничтожать. Ко времени царствования Эдуарда Третьего большая часть старых боевых замков была обращена в жилые дома или разрушена в ходе гражданских войн. Их суровые серые кости рассеяны до сих пор по кряжам наших гор. Новые здания были или большими помещичьими домами, пригородными и для защиты, но главным образом для жилья, или замками, не имевшими никакого значения в военном отношении. Таков был и Тилфордский замок, в котором жили последние оставшиеся в живых члены старинного великолепного дома Лоринов, употреблявшие все свои усилия, чтобы не отдать в руки монахов и их поверенных те последние акры земли, которые еще оставались у них.

Замок — двухэтажное здание — состоял из тяжелого деревянного сруба с промежутками, заполненными грубо тесанными камнями. Наружная лестница вела наверх к спальням. Внизу было только два помещения, меньшее из которых представляло собой комнату старой леди Эрминтруды. Другое — очень большая комната — служило сборным местом для семьи и столовой для хозяев и их немногочисленных слуг и наемников. Жилища этих слуг, кухни, службы и конюшни представляли собой ряд обнесенных оградой домов и сараев позади главного здания. Так жили паж Чарлз, старый сокольничий Питер, Красный Сквайр, сопровождавший деда Найгеля во время шотландских войн, Уэзеркот, бывший менестрель, повар Джон и другие из числа переживших лучшие времена, которые льнули к старому дому, как раковины облепляют потерпевший крушение и выброшенный на берег корабль.

Однажды вечером, через неделю после усмирения рыжей лошади, Найгель и его бабушка сидели в большой зале по обеим сторонам громадного потухшего камина. Ужин был уже окончен, а вместе с ним унесены и козлы, на досках которых подавались кушанья, и комната на нынешний взгляд показалась бы совершенно пустой. Каменный пол был усеян толстым слоем зеленого тростника, который выметался каждую субботу, унося с собой всю грязь и сор. Среди этого тростника лежало несколько собак, грызших брошенные им со стола кости. За исключением большого деревянного буфета, уставленного блюдами и тарелками, в комнате было мало мебели: несколько скамей вдоль стен, два плетеных кресла, маленький стол с разбросанными шахматными фигурами и большой железный ларь. В одном углу стояла сплетенная из ивовых прутьев подставка, на которой сидели два красивых сокола, безмолвные и неподвижные, по временам только их свирепые желтые глаза вдруг загорались ярким огнем.

Но если убранство комнаты показалось бы скудным человеку, живущему во время большей роскоши, то, взглянув вверх, он был бы поражен множеством вещей, висевших над его головой. Над камином виднелись многочисленные гербы домов, родственных Лоринам по крови или по бракам. Две пылавшие висячие лампы по обеим сторонам камина освещали синею льва Перси, красных птиц де Баланс, черный зубчатый крест де Моген, серебряную звезду де Вер и бурых медведей Фитц-Аллана. И все это группировалось вокруг знаменитых красных роз на серебряном щите, прославленном Лоринами во многих кровавых битвах.

Комната от одного края потолка до другого была перерезана тяжелыми дубовыми стропилами, на которых висело множество различных предметов. Тут были кольчуги особого образца, несколько щитов, колчаны, пики для ведр, копье, сбруя, удочки и другие принадлежности войны или охоты, а еще выше, в черной тени свода, виднелись ряды окороков, связки копченой грудинки, соленых гусей и другого рода мясных консервов, игравших такую большую роль в средневековом обиходе.

Госпожа Эрминтруда Лорин, дочь, жена и мать воинов, представляла собой страшную фигуру. Высокая и худая, с жесткими, резкими чертами лица и неумолимыми черными глазами, она внушала страх всем окружавшим, несмотря даже на ее белоснежные волосы и согбенную спину. Ее мысли и воспоминания постоянно обращались назад, к более героическим временам. Англия данного времени казалась ей выродившейся изнеженной страной, уклонившейся от старинною образца рыцарской вежливости и храбрости. Возрастающее могущество народа, все увеличивающееся богатство церкви, развивающаяся роскошь жизни и привычек и вообще более кроткий тон века — все это было одинаково отвратительно для нее, и все вокруг страшились ее сурового лица и тяжелой дубовой палки, на которую она опиралась. Но, несмотря на это, она пользовалась также общим уважением, потому что в те дни, когда книг было мало, а читателей немного, хорошая память и бойкий язык ценились очень высоко. А откуда, как не от госпожи Эрминтруды, могли молодые необразованные серрийские и гэмпширские сквайры услышать о своих дедах и их битвах или получить те знания рыцарства и геральдии, которые она сохранила от более грубого, но и более воинственного века? Как ни бедна была г-жа Эрминтруда Лорин, но в Серрее не было никого, к кому охотнее обращались с вопросами о правилах поведения.

В настоящую минуту она сидела, согнув спину, у потухшего камина и смотрела на Найгеля. Жесткие черты ее старого покрасневшего лица смягчались под влиянием любви и гордости. Молодой сквайр, тихо насвистывая, старательно обстругивал стрелы для арбалета. Внезапно он поднял голову и увидел устремленные на него черные глаза. Он нагнулся и погладил костлявую руку.

— Вы вспомнили что-то приятное, дорогая госпожа? Я прочел удовольствие в ваших глазах.

— Сегодня я слышала, Найгель, как ты приобрел ту большую боевую лошадь, что топочет теперь в нашей конюшне.

— Я ведь сказал вам, что монахи дали мне ее.

— Ты сказал это, милый сын, и ничего больше. Но я слышала, что лошадь, которую ты привел домой, совершенно не походила на ту, которую дали тебе. Отчего ты не сказал мне этого?

— Мне кажется, что стыдно говорить о таких пустяках.

— То же думали и твой отец, и твой прадед. Они, бывало, молча сидели между рыцарями, когда кругом ходила чаша вина, и слушали описания подвигов других, а если кто-нибудь говорил громче остальных и, казалось, добивался особенных почестей, то твой отец тихо дергал его за рукав и шепотом спрашивал его, нет ли у него какого-нибудь маленького обета, от которого он мог бы освободить его, или предлагал ему помериться силами с оружием в руках. И если этот человек оказывался хвастуном и трусом и переставал говорить, отец твой молчал и никто не узнавал об этом. Но если тот держал себя с достоинством, то твой отец повсюду распространял его славу, никогда не упоминая о себе.

Найгель блестящими глазами взглянул на старуху.

— Я люблю, когда вы говорите о нем,— сказал он.— Расскажите мне, пожалуйста, еще раз, как он умер.

— Он умер, как жил, — вежливым, изящным дворянином. Это было в большой морской битве у нормандских берегов, и твой отец командовал арьергардом на собственном корабле короля. За год перед тем французы взяли большой английский корабль, заняли узкие морские проходы и сожгли город Саутгэмптон. Корабль этот называли ‘Христофор’, и во время битвы они пустили его вперед, англичане окружили его, ворвались на палубу и убили всех, кто был там. Твой отец и сэр Лорредан из Генуи, командир ‘Христофора’, бились на высокой корме так, что весь флот остановился, смотря на них, и сам король громко вскрикнул при этом зрелище. Сэр Лорредан был знаменитый воин и храбро сражался в этот день, многие рыцари завидовали твоему отцу, что ему выпало на долю помериться силами с таким превосходным бойцом. Но отец твой заставил его отступить и нанес ему палицей такой сильный удар, что шлем у сэра Лорредана повернулся и он уже не мог смотреть сквозь глазные отверстия. Сэр Лорредан бросил свой меч и признал себя побежденным. Но твой отец взял его шлем и повернул его так, чтобы он сидел на голове как следует. Потом, когда сэр Лорредан стал снова видеть, твой отец поднял его меч и просил его отдохнуть и затем продолжать сражаться, говоря, что чрезвычайно полезно и приятно видеть такое достойное джентльмена поведение. Они сели рядом отдохнуть на корме, но, лишь только они снова подняли руки, твой отец был убит камнем, пущенным из пращи.

— А сэр Лорредан, — крикнул Найгель, — насколько я помню, он также умер?

— Боюсь, что его убили стрелки, потому что они очень любили твоего отца, а ведь эти люди смотрят на вещи иными глазами, чем мы.

— Это жаль, — сказал Найгель, — ясно, что он был хороший рыцарь и держал себя очень храбро.

— В то время, когда я была молода, простолюдины не смели бы наложить своих грязных рук на такого человека. Люди благородной крови, носившие кольчугу, воевали друг с другом, а другие — стрелки и копьеносцы — могли драться друг с другом. Но теперь все равны и только иногда встречаются люди, подобные тебе, милый сын, которые напоминают мне о былых временах.

Найгель нагнулся вперед и взял ее руки в свои.

— Я — то, чем вы сделали меня, — сказал он.

— Это правда, Найгель. Я действительно берегла тебя, как садовник бережет свой самый драгоценный цветок, потому что в тебе одном — все надежды нашего старинного рода, а скоро — очень скоро — ты останешься одиноким.

— Не говорите так, дорогая леди.

— Я очень стара, Найгель, и чувствую, как тень смерти надвигается на меня. Сердце мое стремится ко всем любимым, которые ушли раньше меня. А ты— то будет благословенный день для тебя, так как я удерживала тебя от света, к которому стремится твой смелый дух.

— Нет, нет, я очень счастлив с вами здесь.

— Мы очень бедны, Найгель. Я не знаю, откуда нам достать денег, чтобы снарядить тебя на войну. Но, впрочем, у нас есть хорошие друзья. Например, сэр Джон Чандос, который так отличился во французских войнах и который всегда ездит рядом с королем. Он был другом твоего отца. Если я пошлю тебя ко двору с письмом к нему, он сделает все, что может.

Красивое лицо Найгеля вспыхнуло.

— Нет, леди Эрминтруда, я должен все добыть сам, как добыл лошадь. Я скорее соглашусь броситься в битву в этом колете, чем буду обязанным своим вооружением кому бы то ни было.

— Я боялась, что ты это скажешь, Найгель, но, право, не знаю, как нам иначе добыть денег,— грустно проговорила старуха.— Иное было дело, когда жил мой отец. Я помню, в то время достать кольчугу было очень легко, так как их делали в каждом английском городе. Но с тех пор как люди стали все более и более заботиться о своих телах, одних кольчуг уже мало, и выписывают вооружение из Милана или Толедо — ну, рыцарю и нужно иметь много металла в кошельке, прежде чем он оденет им свое тело.

Найгель пристально взглянул на старое оружие, висевшее на стропилах над ним.

— Тисовая стрела хороша, — сказал он, — а также и дубовый щит с наружной отделкой из стали. Сэр Роджер Фитц-Аллан употреблял их и сказал, что ему никогда не случалось видеть лучшего оружия. Но кольчуга…

Леди Эрминтруда покачала своей старой головой и засмеялась.

— У тебя великая душа твоего отца, Найгель, но нет его могучих широких плеч и длинных ног. Во всем большом королевском войске не было более высокого и сильного человека. Его вооружение не годилось бы для тебя. Нет, милый сын, советую тебе, когда придет время, продать этот разрушающийся дом и небольшое количество оставшихся нам акров и идти на войну в надежде, что своей собственной правой рукой будешь способствовать возникновению нового дома Лоринов.

Тень гнева промелькнула на свежем, молодом лице Найгеля.

— Не знаю, долго ли нам удастся удерживать этих монахов и их поверенных. Как раз сегодня приходил какой-то человек с документами аббатства, относящимися еще к тому времени, когда был жив мой отец.

— Где они, милый сын?

— Они развеваются на кустах у поля, так как я пустил по ветру бумаги и пергаменты с быстротой соколиного полета.

— Но ты с ума сошел, Найгель! А где этот человек?

— Красный Сквайр и старый стрелок Джордж бросили его в Терслейское болото.

— Увы! Боюсь, что в настоящее время нельзя проделывать подобных вещей, хотя мой муж или отец отослали бы негодяя обратно без ушей. Но церковь и закон слишком сильны для нас, людей благородной крови. Будет беда, Найгель, так как уэверлийский аббат не из тех, которые не прикроют щитом слуг церкви.

— Аббат не сделает нам зла. Это серый худой волк — ключарь жаждет нашей земли. Пусть его делает самое худшее. Я не боюсь его.

— У него есть такое орудие, Найгель, что даже храбрейшие должны страшиться его. Отлучение, губящее душу человека, в руках церкви, и что можем мы противопоставить ему? Пожалуйста, Найгель, говори с ним вежливо.

— Нет, дорогая леди. Исполнять ваши приказания — мой долг и удовольствие, но я скорее умру, чем стану просить как милости то, чего мы можем требовать по праву. Никогда я не могу выглянуть вон из того окна без того, чтобы не увидеть склон горы и богатые луга, просеки и ложбины, долины и леса, которые были нашими с тех пор, как нормандский Вилльям дал их тому Лорину, который нес его щит при Санлаке. Теперь, хитростью и обманом, они отняты от нас, и многие из отпущенников богаче меня, но никогда никто не осмелится сказать, что я спас остатки своего состояния, склонив шею под их ярмо. Пусть монахи делают самое худшее, я или вынесу все, или стану бороться с ними изо всех сил.

Старуха вздохнула и покачала головой.

— Ты говоришь, как истый Лорин, но я все же боюсь, что с нами случится какая-нибудь беда. Однако бросим этот разговор, все равно мы ничего не можем поделать. Где твоя цитра, Найгель? Не сыграешь ли ты мне и не споешь ли что-нибудь?

Дворянин того времени еле умел читать и писать, но он обыкновенно говорил на двух языках, играл, по крайней мере, на одном музыкальном инструменте и обладал множеством различных знаний, не знакомых нынешней культуре,— от умения приручать соколов до тайн псовой охоты, он знал каждое животное, каждую птицу, знал, когда их нельзя трогать и когда время их стрелять. От природы Найгель обладал физической силой и отличался во всех проявлениях ее: он мог скакать на лошади без седла, попадал стрелой в бегущую лань, мог вскарабкаться на стену замка. Но музыка не давалась ему, и ему пришлось провести над ее изучением много часов тяжелой работы. Теперь он, по крайней мере, научился обращаться со струнами, но слух и голос у него были неважные, так что, может быть, и хорошо было, что только такая маленькая и к тому же такая пристрастная аудитория слушала норманно-французскую песню, которую он спел высоким металлическим голосом с большим чувством, но фальшивя и часто срываясь, покачивая в такт своей золотистой головой:

‘Шпагу! Шпагу!

О, дайте мне шпагу!

Весь мир может быть покорен.

Пусть путь тяжел,

Пусть заперт вход —

Сильный проникнет внутрь.

Если случай и рок

Еще сторожат ограду.

Дайте мне железный ключ —

И выше сторожевой башни

Будет развеваться мое перо.

Коня! Коня! О, дайте мне коня,

Чтобы он быстрее нес меня

Туда, где чернее нужда,

Где труднее подвиг

и где слаще опасность…

Огради мои пути

От бездействия, полного яда,

И укажи мне путь

Слез и негодования,

Который ведет к высокой цели.

Сердце! Сердце!

О, дай мне сердце,

Способное на подвиг,

Ясное, возвышенное,

Смелое, идущее

Навстречу случайностям,

Чтобы терпеливо выжидать,

Непоколебимое, как рок,

Намечать, решаться и выполнять,

Возвышаться над всеми

И склониться только перед тобой,

Моя прекрасная леди…

Может быть, чувство действовало сильнее музыки или слух старой госпожи Эрминтруды притупился от времени, только она громко зааплодировала своими худыми руками.

— У Уэзеркота был действительно способный ученик, — сказала она. — Пожалуйста, спой еще.

— Нет, дорогая госпожа, мы должны петь поочередно. Пожалуйста, спойте какой-нибудь романс — вы знаете их все. За все те годы, что я слушаю их, я не дошел еще до конца и готов поклясться, что у вас в голове их больше, чем во всей большой книге, которую мне показывали в Тилфордском замке. Мне бы хотелось послушать ‘Песнь о Роланде’ или ‘Сэра Изомбраса’.

Старая дама начала длинную поэму. Сначала она говорила медленно и скучно, она ускоряла темп по мере того, как возрастал интерес, и, наконец, с простертыми руками и пылающим лицом леди Эрминтруда излилась к стихах, говоривших о пустоте низменной жизни, о красоте геройской смерти, высокой святой любви и о долге чести. Найгель, с неподвижным лицом, с угрюмыми глазами, упивался суровыми дикими словами, пока они наконец не замерли на устах старухи, которая откинулась назад в своем кресле. Найгель наклонился и поцеловал ‘в в лоб.

— Ваши слова будут всегда моей путеводной звездой, — сказал он. Потом принес столик с шахматами и предложил сыграть обычную партию перед отходом ко сну.

Но внезапное грубое вторжение прервало их мирную битву. Одна из собак насторожила уши и залаяла. Другие, ворча, побежали к двери. Затем послышался резкий звон оружия, глухой тяжелый удар дубины или рукоятки меча, и чей-то низкий голос снаружи приказал именем короля открыть двери. Старуха и Найгель сразу вскочили, опрокинув столик, шахматы рассыпались по тростниковой подстилке. Найгель протянул было руку к арбалету, но леди Эрминтруда удержала ее.

— Милый сын, разве ты не слышал, что приказывают именем короля? — сказала она. — Назад, Тал-бот! Назад, Байярд! Открой дверь и впусти гонца.

Найгель открыл засов — и тяжелая деревянная дверь повернулась на петлях. Свет горящих факелов упал на стальные шлемы и на свирепые бородатые лица, отразился на вынутых из ножен мечах и на блестящих металлических колчанах. В комнату ворвалось около дюжины вооруженных людей. Во главе их был худой ключарь и толстый пожилой человек в красном бархатном колете и штанах, сильно запятнанных и забрызганных грязью и глиной. Он держал большой лист пергамента с целой бахромой из привешенных печатей. Войдя в комнату, он поднял лист кверху.

— Я вызываю Найгеля Лорина, — крикнул он. — Я, представитель королевского закона и мирской поверенный Уэверлийского аббатства, вызываю человека по имени Найгель Лорин.

— Это я.

— Да, это он! — крикнул ключарь. — Стрелки, исполните приказание.

В одно мгновение отряд бросился на Найгеля, как охотничьи собаки кидаются на оленя. Найгель отчаянно пытался схватить свой меч, лежавший на железном ларе. С судорожной силой, являющейся скорее следствием напряжения духа, чем тела, Найгель увлек за собой всех в том направлении, где лежал меч, но ключарь сбросил меч с ларя, а остальные оттащили вырывавшегося сквайра, свалили его и связали веревками.

— Держите его хорошенько, добрые стрелки, держите его крепче! — кричал пристав. — Пожалуйста, кто-нибудь отгоните этих больших собак, которые хватают меня за ноги. Остановитесь, говорю вам именем короля! Ваткин, стань между мной и этими тварями, которые так же не уважают закон, как и их хозяин.

Один из стрелков отогнал верных псов. Но в доме были и другие существа, точно так же готовые оскалить зубы в защиту старого дома Лоринов. Из дверей, ведущих в их жилища, показалась жалкая кучка бедных слуг Найгеля. Было время, когда за ярко-красными розами пошли бы десять рыцарей, сорок воинов и двести стрелков. Теперь на этот последний сбор, когда молодой глава дома лежал связанным в своей собственной зале, на его зов явился паж Чарлз с дубиной, повар Джон со своим самым длинным вертелом, старый вояка Красный Сквайр с страшным топором, занесенным над его белоснежной головой, и менестрель Уэзеркот с рогатиной. Но эти так разнообразно вооруженные люди горели духом преданности и под предводительством старого солдата непременно кинулись бы на протянутые мечи стрелков, если бы леди Эрминтруда не встала между врагами.

— Назад, Сквайр! — крикнула она. — Назад, Уэзеркот! Чарлз, возьми собак на привязь и держи их! — Ее черные глаза горели таким страшным огнем, что стрелки испугались их взгляда. — Кто такие вы, негодяи, разбойники, что осмеливаетесь злоупотреблять именем короля и накладывать руки на того, чья малейшая капля крови драгоценнее всех ваших грубых подлых тел?

— Ну, не горячитесь так, госпожа, не горячитесь, пожалуйста! — крикнул толстый пристав, лицо которого приняло свой нормальный цвет, когда он увидел, что приходится иметь дело с женщиной. — В Англии есть закон, заметьте это, и есть люди, которые служат ему и поддерживают его, это верноподданные короля и представители закона. Я из числа их. Затем существуют еще и такие люди, которые хватают таких лиц, как я, и бросают их в болото. Таков вот тот безбожник старик с топором, которого я уже видел сегодня. Есть еще и такие, которые рвут, уничтожают и развевают по ветру юридические документы. Вот этот молодой человек один из таких людей. Потому, благородная дама, я посоветовал бы вам не насмехаться над нами, а понять, что мы слуги короля, явившиеся исполнить его закон.

— Зачем вы явились в этот дом в такой поздний час?

Пристав торжественно откашлянулся и, повернув бумагу так, чтоб на нее падал свет ламп, прочел пространный документ, написанный в таком стиле и таким языком, что самые запутанные и нелепые из наших современных бумаг показались бы самыми простыми в сравнении с ними. Люди в длинных мантиях облекали таинственностью самые простые и понятные вопросы. Отчаяние оледенило сердце Найгеля, и лицо старой леди побледнело, пока они выслушивали длинный страшный перечень притязаний и требований, вопросов о податях и налогах, о пошлинах на дом, огонь, — и все это оканчивалось требованием земель, наследств, усадеб, всего имущества, принадлежащего дому Лоринов.

Найгель, все еще связанный, был положен спиной к железному ларю, откуда он, с сухими губами и потом на лице, выслушал приговор своему дому. Он вдруг прервал чтение яростным возгласом, от которого пристав привскочил на своем месте.

— Вы раскаетесь в том, что сделали в эту ночь!— крикнул он. — Как мы ни бедны, у нас есть друзья, которые не позволят обижать нас, а я буду защищать свое дело в Виндзоре перед самим Его Величеством королем! Пусть он, который видел, как умер мой отец, узнает, что делают с его сыном именем короля. Эти дела должны разбираться законным порядком в королевских судах, а как вы оправдаетесь в этом нападении на мой дом и на мою личность?

— Но это другое дело, — сказал ключарь. — Вопрос о долгах может быть делом гражданского суда. Но раз вы осмелились наложить руки на пристава и его бумаги, то вы совершили преступление против закона и поддались наущению дьявола, а это подлежит аббатскому суду в Уэверли.

— Он говорит правду, — крикнул пристав, — Нет более черного греха!

— Поэтому, — сказал суровый монах, — по приказанию преподобного отца аббата вы проведете эту ночь в келье аббатства, а наутро предстанете перед ним на суд в капитуле, чтобы получить возмездие за этот поступок и за многие дерзкие и жестокие проступки против членов святой церкви. Теперь все сказано, достойный пристав. Стрелки, возьмите пленника!

Четверо рослых стрелков подняли Найгеля. Леди Эрминтруда бросилась было к нему, но ключарь оттолкнул ее.

— Назад, гордая женщина! Предоставь исполниться закону и научись смирять свое сердце перед могуществом св. церкви. Разве жизнь не дала уже урока тебе — тебе, род которой стоял выше всех высоких родов и у которой скоро не будет крова над головой. Отойди, говорю я, а не то я прокляну тебя.

Старуха внезапно разразилась страшным гневом.

— Слушай, как я буду проклинать тебя и всех вас, — крикнула она, стоя перед суровым монахом. Она подняла кверху свои худые сморщенные руки, а сверкающий взгляд, казалось, хотел истребить противника.— Да поступит Господь с вами, как вы поступили с домом Лоринов. Да исчезнет из Англии ваше могущество, и пусть из всего громадного Уэверлийского аббатства останется только куча серых камней на зеленом лугу. Я вижу это! Вижу своими старыми глазами. Начиная с этого дня да сгинет и погибнет в Уэверлийском аббатстве всё и все — от кухонного мужика до аббата, от погреба до башни!

Как ни был закален монах, он все же несколько оробел при виде исступленной женщины с ее горячей страстной речью. Пристав со стрелками и пленником уже ушел из дома. Ключарь повернулся и шумно захлопнул за собой тяжелую дубовую дверь.

VI

КАК УЭВЕРЛИЙСКИЙ АББАТ СУДИЛ НАЙГЕЛЯ

Законы средних веков, туманно изложенные на старом норманно-французском диалекте с изобилием грубых и непонятных терминов и оговорок, были страшным орудием в умелых руках. Не без причины восставшие простолюдины прежде всего отрубили голову лорду канцлеру. В то время, когда мало кто умел писать и читать, эти мистические и вычурные фразы в связи с пергаментами и печатями, являвшимися их внешним выражением, внушали ужас лицам, презиравшим всякую физическую опасность. Найгель, несмотря на всю живость и эластичность своего духа, пришел в уныние в ту ночь, когда он, лежа в келье Уэверлийского монастыря, размышлял об окончательной гибели, грозившей дому Лоринов, предотвратить которую не в силах было все его мужество. Выступить с мечом и щитом против проклятия церкви — все равно что защищаться ими против Черной смерти. Найгель был совершенно беспомощен в руках церкви. Она уже отрезала поле в одном месте, рощу в другом, а теперь сразу возьмет все. Куда денется тогда дом Лоринов, куда преклонит леди Эрминтруда свою старую голову, а его старые, больные и истощенные слуги — где проведут они остаток своих дней? Он вздрогнул при этой мысли. Конечно, он мог грозить, что доведет дело до короля, но прошло уже десять лет с тех пор, как царственный Эдуард в последний раз слышал имя Лоринов, а Найгель знал, что у государей память плохая. Кроме того, церковь пользовалась неограниченной властью во дворце, как и в хижине, и только очень важные причины могли заставить короля пойти против намерений такого высокопоставленного прелата, как уэверлийский аббат, пока эти намерения не выходили из границ закона. Где же ему искать помощи? С простой и практической набожностью того времени он стал молить о помощи своих особенно любимых святых — св. Павла, которого он очень любил за его путешествия по морю и по суше, св. Георгия, который доблестно отличался в битве с драконом, и св. Фому, который был военным и должен понять и помочь человеку благородной крови. Успокоенный своей наивной молитвой, он заснул здоровым сном юности, пока его не разбудил утром светский брат, принесший ему на завтрак хлеба и пива.

Аббатский суд заседал в зале капитула в канонический третий час, то есть в девять часов до полудня. Всегда эти заседания бывали торжественны даже тогда, когда подсудимым был крестьянин, пойманный в браконьерстве во владениях аббатства, или торговец, обвиняемый в обвесе. Но теперь, когда предстояло судить человека благородного происхождения, все мелочи, как комичные, так и производившие сильное впечатление, судебной и духовной церемонии были исполнены, как предписывал ритуал. Под звуки музыки, долетавшие из церкви, и при медленном звоне аббатского колокола братья в белых одеждах трижды обошли залу с пением ‘Benedicite’ и ‘Veni Creator’, прежде чем сесть на скамьи, стоявшие по обеим сторонам. Потом все монахи, занимавшие важные должности, по чинам — милостынераздаватель, лектор, капеллан, субприор и приор — направились к своим обычным местам. Наконец пришел угрюмый ключарь со смиренным торжеством на опущенном долу лице, а вслед за ними и сам аббат Джон, величественно выступавший с торжественным спокойным лицом, с отделанными в железо четками, ниспадавшими с пояса, с молитвенником в руках и с устами, поспешно бормотавшими установленную молитву. Он стал на колени перед высокой prie-Dieu [Скамеечка для молитвы (франц.).], по знаку приора братья распростерлись на полу, и низкие, глубокие голоса вознеслись в молитве, отдаваясь под арками и сводами, подобно всплеску волн, отскакивающих от стен океанской пещеры. Наконец монахи снова сели на свои места, вошли писцы в черных одеждах с перьями и пергаментами в руках, появился одетый в красный бархат пристав, который должен был изложить дело, ввели Найгеля, окруженного плотной стеной стрелков, и тогда открылся аббатский суд с соблюдением всех таинственных форм, всех юридических заклинаний на древнефранцузском языке.

К дубовому пюпитру, предназначенному для свидетелей, первым подошел ключарь и жестким, сухим голосом отчетливо изложил многочисленные жалобы, предъявляемые к дому Лоринов Уэверлийским аббатством. Несколько поколений тому назад один из Лоринов — отчасти в уплату за занятые им деньги, отчасти в благодарность за какую-то духовную милость — признал за аббатством известные феодальные права на его владения. Ключарь поднял кверху растрескавшийся желтый пергамент с висящими свинцовыми печатями, на котором основывался иск аббатства. Между другими обязанностями, взятыми на себя Лорином, значилась ежегодная плата на содержание одного всадника. Этой платы никогда не вносилось и службы не неслось. Сумма этой повинности за все годы превышала доходы с имения. Кроме этого, ключарь предъявил другие иски. Он велел принести свои книги и, водя по листам своим худым, нетерпеливым пальцем, отыскивал налог на одно, пошлину на другое, столько-то шиллингов в этом году, столько-то марок в том. Одни события произошли, когда Найгеля еще не было на свете, другие — когда он был ребенком. Цифры были проверены, и точность их удостоверена судебным приставом. Найгель слушал страшный отчет и чувствовал себя, как чувствует загнанный молодой олень, стоящий в гордой позе с Пылающим сердцем, видя и зная, что он окружен со всех сторон и спасения ему нет. Со своим решительным молодым лицом, смелыми голубыми глазами, гордым поворотом головы он казался достойным отпрыском старинного дома, а лучи солнца, проникавшие через высокое круглое окно и освещавшие запачканный рваный, некогда богатый камзол, казалось, указывали на падение его семьи.

Ключарь окончил свое показание, и прокурор собирался поставить решение, против которого ничего не мог возразить Найгель, когда вдруг он получил помощь с неожиданной стороны. Быть может, известного рода злобность, с которой ключарь поддерживал свое обвинение, быть может, дипломатическая нелюбовь к крайностям или инстинктивный порыв доброго чувства, — так как аббат Джон был человек хотя вспыльчивый, но отходчивый,— как бы то ни было, но белая пухлая рука поднялась в воздухе и властным жестом показала, что суд не кончен.

— Наш брат ключарь исполнил свой долг, возбудив это дело,— сказал аббат,— так как мирские доходы этого аббатства находятся под его благочестивым надзором и к нему должны мы обращаться в случае, если они пострадают, потому что мы только опекуны тех, кто идет за нами. Но мне доверено нечто более драгоценное — дух и высокая репутация последователей правил св. Бернарда. С тех пор как святой основатель нашего ордена спустился в долину Клерво и построил там себе келью, мы всегда старались давать людям пример кротости и смирения. Поэтому мы строим наши дома в низменных местах, потому же на наших аббатских церквах нет башен, нет украшений, нет и металлов, кроме железа и олова, в наших стенах. Член нашего ордена должен есть с деревянного блюда, пить из железной чаши и довольствоваться свечой в свинцовом подсвечнике. Конечно, не ордену, ожидающему блаженства, обещанного смиренным, разбирать свою собственную тяжбу и таким образом приобретать земли своих соседей. Если наше дело справедливо — как я и сам полагаю, — то лучше было бы разбирать его в королевской сессии в Тилфорде, куда я и постановлю перенести его из аббатского суда.

Найгель вознес молитву трем стойким святым, которые так хорошо и мужественно поддержали его в час нужды.

— Аббат Джон, — сказал он, — не думал я, что человеку моей фамилии придется когда-либо благодарить цистерцианца из Уэверли, но, клянусь св. Павлом, вы говорите сегодня как подобает мужчине, потому что разбирать дело аббатства в аббатском суде — все равно что играть фальшивыми костями.

Восемьдесят братьев в белых одеждах взглянули с выражением злобы, смешанной с любопытством, на того, кто так смело и откровенно обращался к человеку, казавшемуся им в их замкнутой жизни наместником Бога на земле. Стрелки отступили от Найгеля, как будто позволяя ему уйти, но в эту минуту громкий голос пристава нарушил тишину.

— Святой отец аббат,— крикнул он,— ваше решение действительно ‘secundum legem’ и ‘intra vires’ [По закону и по-мужски (лат.).] относительно того, что касается гражданского процесса между этим господином и аббатством. Это ваше дело. Но я, пристав Джозеф, с которым поступлено ужасно и преступно, у которого уничтожены повестки и другие документы, нарушен авторитет, которого тащили по топи, трясине или болоту, так что мой бархатный плащ и серебряная служебная печать потеряны и находятся, как я уверен, в болоте, трясине или топи…

— Довольно! — крикнул сурово аббат. — Бросьте эту глупую манеру говорить и скажите прямо, чего вы хотите.

— Святой отец, я служитель королевского закона, как слуга Святой Церкви, и мне воспрепятствовали исполнить мои законные обязанности, а мои бумаги, написанные от имени короля, были разорваны в клочки и рассеяны по ветру. Поэтому я требую суда над этим человеком в аббатском суде, так как вышеприведенное нападение произведено в границах юрисдикции аббатского суда.

— Что вы имеете сказать на это, брат ключарь? — спросил несколько озабоченный аббат.

— Я скажу, отец мой, что мы вправе поступить кротко и милостиво во всем, что касается лично нас, но когда дело касается королевского чиновника, мы не исполнили бы своего долга, если бы не оказали ему требуемого покровительства. Напоминаю вам еще, святой отец, что это — не первое насилие со стороны этого человека, он и раньше бил наших слуг, не признавая нашего авторитета, и впустил щук в рыбный садок самого аббата.

Пухлые щеки прелата вспыхнули от гнева при воспоминании об этой обиде. Глаза его приняли жестокое выражение, когда он взглянул на пленника.

— Скажите мне, сквайр Найгель, вы действительно впустили щук в пруд?

Молодой человек гордо выпрямился.

— Прежде чем ответить на этот вопрос, отец аббат, ответьте на мой и скажите, какое добро мне сделали уэверлийские монахи и ради чего я должен не делать им зла?

Тихий ропот пробежал по комнате: частью удивление перед такой откровенностью, частью гнев на такую смелость. Аббат сел в кресло, как человек, принявший решение.

— Изложите мне дело, пристав, — сказал он. — Правосудие будет свершено и обидчик наказан, кто бы он ни был — дворянин или простой человек. Изложите суду вашу жалобу…

Рассказ пристава, хотя несвязный и наполненный бесчисленными повторениями юридических терминов, был вполне ясен относительно существа дела. Красный Сквайр с сердитым лицом, обрамленным седой щетиной, сознался в своем дурном обращении с приставом.

Второй подсудимый, маленький, сухой смуглый стрелок из Черта, вторил ему. Оба они готовы были доказать, что молодой сквайр Найгель Лорин ничего не знал об этом. Но тут примешался неловкий случай с бумагами. Найгель, для которого была немыслима ложь, сознался, что своими собственными руками разорвал в клочки эти важные документы. Он был слишком горд для того, чтоб извиняться или объясняться. Лицо аббата омрачилось, а ключарь с иронической улыбкой посмотрел на подсудимого. В зале наступила торжественная тишина: дело было окончено, оставалось ждать решения.

— Сквайр Найгель, — сказал аббат, — вам — как всем известно, принадлежащему к одному из древнейших родов в этой местности,— вам следовало бы подавать другим пример хорошего поведения. Вместо того ваш замок был всегда центром распрей, а теперь вы не удовлетворились вашим резким отношением к нам, цистерцианским монахам Уэверли, но еще выказали презрение к закону короля и при помощи ваших слуг дурно обошлись с его посланным. За такого рода обиды я мог бы призвать на вашу голову духовные кары церкви, но я не хочу быть жестоким, потому что вы молоды и еще на той неделе спасли жизнь одному из слуг аббатства, когда он подвергался опасности. Поэтому я воспользуюсь моей властью, чтобы применить временную и телесную как для усмирения вашего смелого духа и для подавления упрямства и жестокости, которыми отличались все ваши действия относительно нашего аббатства. Хлеб и вода в продолжение шести недель и ежедневные увещания нашего капеллана, благочестивого отца Амвросия, могут заставить склониться гордую голову и смягчить жестокое сердце.

При этом постыдном приговоре, по которому гордый наследник дома Лоринов должен был разделить участь простого контрабандиста, горячий румянец залил щеки Найгеля, он обвел взором всех присутствующих, блеск его глаз говорил больше всяких слов, что он не исполнит покорно этого приговора. Два раза пытался он заговорить, и оба раза гнев и стыд стесняли ему горло.

— Я не ваш подданный, гордый аббат! — наконец крикнул он. — Мой дом всегда был вассалом короля, я отрицаю власть вашу и право вашего суда произносить приговор надо мной. Наказывайте ваших монахов, которые хнычут, лишь только вы наморщите лоб, но не смейте накладывать вашу руку на того, кто не боится вас, потому что он свободный человек и равный всем, кроме одного короля.

На одно мгновение аббат как будто поколебался от этих слов, произнесенных громким голосом. Но более суровый ключарь, по обыкновению, поспешил укрепить его волю. Он поднял руку со старым пергаментом.

— Лорины действительно были вассалами короля, — сказал он, — но вот печать Юстэса Лорина, которая показывает, что он признал себя вассалом аббатства и принял землю от него.

— Потому что он был благороден! — крикнул Найгель. — Потому что у него и в мысли не было возможности мошенничества или обмана!

— Если мой голос может быть выслушан в том, что касается закона, отец аббат, — сказал пристав, — то вопрос о причинах, по которым какой-либо акт был подписан или утвержден, не имеет никакого значения. Суд имеет дело только с постановлениями, статьями, договорами и контрактами данного дела.

— К тому же, — сказал ключарь, — приговор уже произнесен аббатским судом, и честь и доброе имя суда зависят от его исполнения.

— Брат ключарь, — сердито сказал аббат, — мне кажется, что вы выказываете слишком много усердия в этом деле, и, право, мы и сами без ваших советов сумеем поддержать достоинство и честь аббатского суда. Что же касается вас, почтенный пристав, то вы выскажете ваше мнение, когда оно потребуется нам, не раньше, а не то и вам придется поближе познакомиться с могуществом нашего трибунала. А ваше дело, сквайр Лорин, кончено и приговор постановлен. Мне нечего больше делать.

Он дал знак, и стрелок положил руку на плечо подсудимого. Это грубое прикосновение плебея вызвало целую бурю негодования в душе Найгеля. Изо всей длинной линии его предков подвергался ли хоть один такому унижению? Не предпочли ли бы они смерть? И неужели он первый унизит дух и традиции своего рода? Быстрым, ловким движением он проскользнул под рукой у стрелка и выхватил короткий прямой меч, висевший сбоку у солдата. В следующее мгновение он взобрался в нишу одного из узких окон и с бледным решительным лицом, горящими глазами, с мечом наготове обратился к монахам.

— Клянусь св. Павлом, — сказал он, — я никак не думал, что можно отличиться каким-нибудь почетным подвигом под кровлей аббатства, но, может быть, это и удастся мне, прежде чем вы упрячете меня в свою тюрьму.

В зале воцарилось полное смятение… Никогда за все долгое и степенное существование аббатства стены его не были свидетельницами подобной сцены. На одно мгновение сами монахи как бы заразились духом смелого возмущения. Цепи, которые они носили всю свою жизнь, словно стали свободнее при виде такого неслыханного вызова авторитету аббата. Они вскочили со своих мест и столпились, полуиспуганные, полуочарованные, и окружили смелого пленника, болтая, жестикулируя, гримасничая. Много долгих недель надо было провести в покаянии, подвергаясь бичеванию, прежде чем тень этого дня исчезла из Уэверли. Но теперь не было возможности привести монахов к послушанию. Везде царствовали хаос и беспорядок. Аббат встал с своего места и гневно и поспешно пошел вперед, исчезая в толпе монахов, словно овчарка, которая прячется среди своего стада. Один только ключарь стоял спокойно. Он нашел себе защиту за полудюжиной стрелков, которые смотрели с некоторым одобрением и с сильной нерешительностью на смелого юношу.

— Вперед! — крикнул ключарь. — Неужели он ослушается авторитета суда? Или один человек может запугать вас шестерых? Окружите его и схватите. Беддлсмер, отчего вы держитесь назади?

Тот, кого он назвал, высокий человек с лохматой бородой, одетый, как и остальные, в зеленый камзол и штаны, в высоких коричневых сапогах, медленно с мечом в руке подвигался к Найгелю. Душа его не лежала к этому делу, так как церковные суды не были популярны в народе и все в глубине души сожалели о падении дома Лоринов и желали блага его молодому наследнику.

— Ну, молодой сэр, вы достаточно наделали переполоху, — сказал он. — Сойдите-ка да сдайтесь.

— Приди и возьми меня, молодец, — сказал Найгель с вызывающей улыбкой.

Стрелок вбежал в нишу. Послышался лязг стали, Клинок блеснул в воздухе с быстротой молнии, и стрелок отшатнулся, кровь брызнула у него из руки и стекала с концов пальцев. Он тряхнул ими и пробормотал саксонское проклятие.

— Клянусь черным распятием Бромегольма! — вскрикнул он. — Это все равно как если б я засунул руку в лисью нору, чтоб отнять мать у лисят.

— Отойди, — резко проговорил Найгель. — Я не хочу сделать тебе зла, но, клянусь святым Павлом, я не дамся в руки и плохо тому, кто попробует взять меня.

Глаза его горели такой яростью, а лезвие меча, которое он держал, укрываясь в маленькой оконной нише, имело такой грозный вид, что маленькая кучка стрелков не знала, что предпринять. Аббат пробился через толпу и стал рядом со стрелками, весь багровый от чувства оскорбленного достоинства.

— Он — вне закона, — сказал он. — Он пролил кровь в суде, а этому греху нет прощения. Я не желаю, чтоб насмехались над моим судом и попирали его. Поднявший меч от меча погибнет. Лесник Гюг, вложите стрелу в лук.

Лесник, один из светских слуг аббатства, согнул большой лук и прикрепил спущенную тетиву к верхней зарубке, затем, вынув из-за пояса одну из страшных блестящих трехфутовых стрел со стальным наконечником и оперением, положил ее на тетиву.

— Ну, теперь держи лук наготове! — крикнул взбешенный брат. — Сквайр Найгель, Святой Церкви не пристало проливать кровь, но на жестоких людей можно действовать только силой, и грех да падет на вашу главу. Бросьте меч, который вы держите в руке,

— Вы дадите мне свободно выйти из вашего аббатства?

— После того как исполнится приговор и вы загладите ваш грех.

— Тогда я предпочитаю умереть там, где стою, чем отдать мой меч.

Зловещий огонь вспыхнул в глазах аббата. Он был из воиственного нормандского рода, подобно многим из тех свирепых прелатов, которые, неся булаву, чтобы не проливать крови, вели свои войска в сражения, постоянно помня, что именно один из людей их звания и достоинства решил судьбу долгого рокового дня при Гастингсе. Исчезла мягкая интонация прелата, и жесткий солдатский голос проговорил:

— Даю вам минуту, не более. Затем, когда я крикну: ‘Пускай!’ — пронзить его стрелой.

Стрела была наготове, лук наведен, и суровые глаза лесника устремлены на цель. Медленно ползла минута, Найгель шептал молитву своим трем святым — уже не о том, чтоб они спасли его тело в здешнем мире, а чтобы позаботились о его душе в будущем. Наконец он решился броситься в толпу своих врагов и уже согнулся, чтобы прыгнуть, как вдруг тетива лука оборвалась надвое, издав низкий дрожащий звук, похожий на звук лопнувшей струны арфы, а стрела с шумом упала на черепичный пол. В то же мгновение молодой кудрявый стрелок с широкими плечами и могучей грудью, говорившими о его страшной силе настолько же ясно, как его открытое лицо и голубые глаза говорили о его веселости и смелости, выскочил вперед с мечом в руке и стал рядом с Найгелем.

— Нет, товарищи, — сказал он. — Сам Элвард не может стоять сложа руки и смотреть, как застрелят храброго человека, словно буйвола. Пятеро против одного — плохо, но двое против четырех лучше, и я клянусь костями моих предков, что сквайр Найгель и я выйдем вместе из этой ниши, на ногах или иначе — все равно.

Появление такого страшного союзника, пользовавшегося высокой репутацией среди своих товарищей, еще более охладило и без того не слишком горячее рвение атакующих. Левой рукой Элвард держал натянутый лук, а от Вулмерского леса до Уайлда он был известен как самый быстрый, верный стрелок, попадавший в оленя на расстоянии ста шагов.

— Ну, Беддлсмор, не напяливай-ка тетивы, а то, может быть, я заставлю твою руку отдыхать месяца два,— сказал Элвард.— Меч, если желаете, товарищи, но ни один человек не натянет своего лука, пока я не спущу тетивы.

Между тем гнев аббата и ключаря возрастал с каждым новым препятствием.

— Плохой это день для твоего отца, который арендует ферму Круксберри, — сказал ключарь. — Пожалеет он о том, что у него есть сын, который заставил его потерять землю и кровь.

— Отец мой — храбрый человек и пожалел бы еще более, если бы его сын стоял сложа руки, когда при нем совершается нечестное дело. Вперед, товарищи! Мы идем.

Четыре стрелка, ободряемые обещанием награды, если они послужат аббатству, и угрозами наказания, если они не исполнят приказаний, только что приготовились к нападению, как неожиданное обстоятельство придало совершенно новое направление делу.

Пока происходили эти события, у дверей залы собралась смешанная толпа послушников и слуг, которые следили за развитием драмы с интересом и восторгом, вызываемыми обыкновенно внезапным нарушением скучной рутины. Вдруг в задних рядах произошло смятение, потом какой-то шум в центре, и наконец передний ряд был стремительно отброшен в сторону. Из образовавшегося отверстия вышла странная, оригинальная фигура, которая с момента своего появления, казалось, стала доминировать над залой суда и аббатства, над монахами, прелатом и стрелками, словно в лице ее явился господин и повелитель.

Это был человек старше среднего возраста, с жидкими волосами лимонного цвета, с завивающимися усами и бородкой такого же цвета, с высоко поднятым лицом, которое служило словно рамкой для его большого носа, похожего на орлиный клюв. Цвет его лица стал коричневым от ветра и солнца. Он был высок, худ, с резко обозначенными суставами, но суетлив, гибок и силен. Один глаз был совершенно закрыт веком, плотно прилегавшим к пустой орбите, зато другой, полный ума, быстро двигался и блестел насмешливым лукавым огнем, казалось, весь огонь его души прорывался через эту узкую щель.

Одежда его была так же замечательна, как и его личность. На отворотах богатого пурпурового колета и на плаще виднелся странный ярко-красньш рисунок в виде клина. Дорогие кружева висели у него вокруг плеч, и среди их мягких складок блестела тяжелая золотая цепь. Рыцарская перевязь и рыцарские золотые шпоры, блестевшие на его высоких замшевых сапогах, говорили о его положении в свете, а на запястье его левой перчатки сидел смирный маленький сокол в клобучке, той породы, которая сама по себе уже ясно указывала высокое положение хозяина птицы. Оружия у незнакомца не было, за спиной висела мандолина на черной шелковой ленте, и ее темный гриф выглядывал у него из-за плеча. Таков был этот странный, насмешливый, властный человек, что-то грозное чувствовалось в нем. Незнакомец посмотрел на стоявшие друг против друга группы вооруженных людей и на взбешенных монахов взглядом, приковавшим к себе общее внимание.

— Excusez! — сказал он по-французски, пришепетывая. — Excusez, mes amis! [Извините, друзья мои! (франц.).] Здесь какой-то бой или турнир… Я думал, что отвлеку вас от молитвы или размышлений, но никогда под кровлей какого-либо аббатства не приходилось мне видеть подобных святых упражнений с мечами вместо требников и стрелками вместо церковных прислужников. Боюсь, что пришел не вовремя, но я приехал с поручением от человека, который не терпит замедлений.

Аббат и, по всей вероятности, ключарь начали понимать, что дело зашло гораздо дальше, чем они хотели, и что нелегко будет без громадного скандала спасти свое достоинство и доброе имя Уэверли. Поэтому, несмотря на небрежное, чтоб не сказать непочтительное, обращение незнакомца, они обрадовались его появлению и вмешательству.

— Я — уэверлийский аббат, милый сын мой, — сказал прелат,— если ваше поручение относится до общественного дела, его нужно передать здесь, если же нет, то я дам вам аудиенцию в моей комнате, так как я ясно вижу, что вы человек благородной крови и военный, который не стал бы легкомысленно вмешиваться в дело нашего суда — дело, как вы сами заметили, малоприятное для мирных людей вроде меня и братьев ордена св. Бернарда.

— Pardieu [Черт возьми! (франц.).], отец аббат! — сказал незнакомец. — Стоило только взглянуть на вас и на ваших людей, чтобы увидеть, что дело было действительно не по вкусу вам и, может быть, станет еще хуже, если, вместо того чтоб смотреть, как нападают на юношу с благородной осанкой, я попробую сам вступиться за него.

При, этих словах улыбка аббата превратилась в гримасу.

— Лучше бы, сэр, вы передали поручение, с которым вы, по вашим словам, явились сюда, чем защищать подсудимого против правильного приговора суда.

Незнакомец обвел судей вопросительным взглядом.

— Мое поручение не к вам, отец аббат. Оно к лицу, мне неизвестному. Я был у него в доме, и меня послали сюда. Имя его — Найгель Аорин.

— Это я, сэр.

— Я так и думал. Я знал вашего отца, Юстэса Лорина, и хотя из него можно было бы сделать двух таких, как вы, но все же он наложил свой отпечаток на ваше лицо.

— Вы не знаете настоящего положения дела, — сказал аббат. — Если вы честный человек, вы отойдете от этого молодого человека, потому что он жестоко согрешил против закона и сторонники короля должны

поддержать нас.

— И вы призвали его на суд! — крикнул незнакомец, видно, забавляясь. — Это все равно как если бы стая грачей судила сокола. Кажется, вы убедились, что судить легче, чем наказывать. Позвольте вам сказать, отец аббат, что вы поступили неправильно. Право суда дано было подобным вам для того, чтобы вы могли обуздать крикуна-подчиненного или наказать пьяного лесника, а не для того, чтобы тащить к вашему суду человека лучшей крови Англии и напускать на него ваших стрелков за то, что он не подчиняется вашему приговору.

Аббат не привык слышать упреков, произносимых таким строгим голосом, под кровлей своего аббатства и перед слушателями-монахами.

— Быть может, вы увидите, что аббатский суд имеет более власти, чем вы предполагаете, г. рыцарь, — сказал он, — да еще и рыцарь ли вы, ваша речь невежлива и резка, прежде чем идти далее, я попрошу вас сказать мне ваше имя и положение.

Незнакомец расхохотался.

— Оно и видно, что вы люди мирные, — гордо сказал он. — Покажи я этот знак, — и он дотронулся до знаков на своих отворотах, — все равно где — на щите или на знамени, — в болотах Франции или Шотландии, нет кавалера, который не знал бы красного треугольника Чандосов. Чандос, Джон Чандос, цвет английского рыцарства, гордость странствующих рыцарей, герой около шестидесяти отчаянных предприятий, имя которого было известно и почитаемо с одного края Европы до другого!

Найгель смотрел на него, как на чудесное видение. Стрелки, пораженные, отступили назад, а монахи окружили знаменитого участника французских войн. Аббат понизил тон, и улыбка показалась на его разгневанном лице.

— Мы и вправду мирные люди, сэр Джон, — сказал он, — и мало опытны в рыцарской геральдике, но, как ни крепки наши стены, они все же не настолько плотны, чтобы слава ваших подвигов не прошла сквозь них и не достигла наших ушей. Если вы интересуетесь этим сбившимся с пути молодым человеком, не нам мешать вашим добрым намерениям. Я, право, рад, что у него есть друг, который может дать ему такой хороший пример.

— Благодарю вас за любезность, добрый отец аббат, — небрежно сказал Чандос. — Но у этого молодого сквайра есть лучший друг, чем я, он добрее меня к тем, кого любит, и страшнее к тем, кого ненавидит. Я являюсь его посланцем.

— Прошу вас, добрый и почтенный сэр, — а сказал Найгель. — Скажите, какое известие принесли вы мне?

— Вот оно, mon ami: ваш друг приезжает в эту сторону и хотел бы переночевать в Тилфордском замке ради любви и почтения, которые он питает к вашей семье.

— Рад приветствовать его, — сказал Найгель, — но в то же время надеюсь, что он из тех, кто может удовлетвориться солдатской пищей и спать под смиренной кровлей.

— Он действительно солдат — воин, и хороший,— со смехом ответил Чандос, — и я удостоверяю, что ему приходилось спать в худших квартирах, чем Тилфордский замок.

— У меня мало друзей, добрый сэр, — в смущении сказал Найгель. — Пожалуйста, скажите мне имя этого господина.

— Его имя Эдуард.

— Может быть, сэр Эдуард Мортимер из Кента или сэр Эдуард Брокас, о котором постоянно говорит леди Эрминтруда?

— Нет, он известен только под одним именем Эдуарда, а если вы желаете знать его фамилию, то это Плантагенет, потому что тот, кто ищет убежища под вашей кровлей, — мой и ваш сюзерен, его величество Эдуард Английский.

VI

ЛЕДИ ЭРМИНТРУДА ОТКРЫВАЕТ СВОЙ ЖЕЛЕЗНЫЙ ЛАРЬ

Как во сне выслушал Найгель эти удивительные, невероятные слова. И все так же, словно во сне, пред ним мелькнули улыбающийся примирительной улыбкой аббат, приторно-вежливый ключарь и отряд стрелков, которые прокладывали путь ему и посланному короля среди толпы, наполнившей вход в аббатский двор. Минуту спустя он прошел рядом с Чандосом по мирному монастырю, перед ним в открытую арку главного хода виднелась широкая желтая дорога, окаймленная зелеными лугами. Весенний воздух казался еще приятнее и ароматнее после того леденящего ужаса бесчестия и неволи, который только что сжимал его горячее сердце. Найгель уже прошел в ворота, когда почувствовал, что его дергают за рукав. Он обернулся и увидел перед собой смуглое честное лицо и смелые глаза стрелка, который помог ему.

— Ну, — сказал Элвард, — что скажете вы мне, молодой сэр?

— Что я могу сказать вам, мой милый? Только поблагодарить вас от всего сердца. Клянусь св. Павлом, будь вы моим братом по крови, вы не могли бы лучше поддержать меня.

— Ну, этого недостаточно.

Найгель вспыхнул от гнева, тем более что Чандос слушал их разговор со свойственной ему насмешливой улыбкой.

— Если вы слышали то, что говорилось в суде, — сказал он, — то понимаете, что в настоящее время я не особенно осыпан благами мира. Черная смерть и монахи сильно разорили наши владения. Охотно дал бы вам пригоршню золотых монет, так как вы, кажется, желаете этого, но у меня нет их, и потому вам придется удовольствоваться моей благодарностью.

— Ваших денег мне не нужно, — резко сказал Элвард, — да и преданности моей вам не купить, хотя бы вы озолотили меня, если бы вы не были мне по сердцу. Но я видел, как вы укротили рыжую лошадь и как стояли перед уэверлийским аббатом, и вы именно тот господин, которому я рад был бы служить, если бы у вас нашлось место для такого человека, как я. Видел я ваших слуг и не сомневаюсь, что при жизни вашего дедушки они были сильными молодцами, но кто из них в настоящее время может хорошенько натянуть тетиву? Из-за вас я бросил службу в Уэверлийском аббатстве и не знаю, где найду место. Если останусь здесь, то буду негоден, как старая тетива.

— Ну, в месте-то недостатка не будет,— сказал Чандос.— Такой храбрый, смелый стрелок пригодится на французском берегу. У меня двести таких молодцов, и я был бы очень доволен видеть вас между ними.

— Благодарю вас за ваше предложение, благородный сэр, — сказал Элвард,—я скорее пошел бы под вашим знаменем, чем под каким-нибудь другим, так как всем известно, что оно всегда впереди, а я достаточно слышал о войне, чтобы знать, как мало остается тому, кто идет позади. Но если сквайр возьмет меня, то мне хотелось бы сражаться под пятью розами Лоринов, потому что хотя я и родился в Изборнском округе Чичестера, но вырос в здешних местах, здесь же научился обращаться с луком и, как свободный сын свободного поселянина, хотел бы лучше служить соседу, чем чужому.

— Мой милый, — сказал Найгель, — ведь я же сказал вам, что не в состоянии вознаградить вас за такую службу.

— Если вы возьмете меня на войну, то я уже сам позабочусь о вознаграждении, — сказал Элвард. — До тех пор я ничего у вас не прошу, кроме места за уголком вашего стола да шести футов пола. Ясно, что за сегодняшнее мое дело от аббатства я получу только плеть для спины да колодки на ноги. Сэмкин Элвард служит вам с этого часа, сквайр Найгель, и клянусь костями моих десяти пальцев, пусть дьявол унесет его, если вы когда-либо пожалеете об этом. — Сказав это, он приложил руку к своему стальному шлему, закинул на спину свой большой желтый лук и пошел в нескольких шагах от своего нового хозяина.

— Pardieu! Я приехал a la bonne heure [Черт возьми, я приехал вовремя (франц.).], — сказал Чандос. — Я выехал из Виндзора и нашел ваш замок пустым. Там была только славная старая дама, которая рассказала мне о ваших затруднениях. От нее я пошел пешком в аббатство, и вовремя, так как дело было нешуточное со всеми этими стрелами, приготовленными для вашего тела, и с колоколом, молитвенником и свечами для вашей души. Но вот, если не ошибаюсь, и сама дама!

Действительно, из замка вышла и направилась к ним странная фигура леди Эрминтруды — худая, сгорбленная и опирающаяся на палку. Она хрипло рассмеялась и погрозила палкой в сторону большого здания аббатства, когда узнала о неудаче, постигшей тамошних обитателей. Потом она прошла в залу, где приготовила все, что у нее было лучшего, для своего знаменитого гостя. В ее жилах текла, между прочим, и кровь Чандосов через родство с фамилиями де Грей, де Мелтон, де Баланс, де Монтегю и другими высокими и благородными родами. Ужин был окончен и приборы убраны, прежде чем она покончила с объяснениями браков и свойства и всевозможными геральдическими подробностями, доказывавшими общее происхождение герба обоих родов. Начиная с завоевания Англии Норманнами и даже раньше этого времени, не было ни одного благородного генеалогического древа, каждая ветвь которого не была бы известна леди Эрминтруде.

Когда столы были убраны и хозяева остались одни с гостем, Чандос передал леди Эрминтруде поручение короля.

— Король Эдуард постоянно вспоминает о вашем сыне, благородном рыцаре сэре Юстэсе, — сказал он. — На этой неделе он едет в Саутгэмптон, и я его гонец. Он просил меня передать вам, благородная, уважаемая леди, что он поедет из Гилдфорда короткими переездами так, что желал бы провести одну ночь под вашим кровом.

При этих словах старуха сначала вспыхнула от удовольствия, потом побледнела от огорчения.

— Это действительно большая честь для дома Лоринов, — сказала она, — но наш дом скромен, а стол, как вы сами видели, очень простой. Король не знает, что мы так бедны, и я боюсь, что мы покажемся ему невоспитанными и скупыми.

Но Чандос успокоил ее опасения. Свита короля проедет в Фарнгэмский замок. Дам с ним нет. Хотя он и король, но выносливый солдат, не обращающий внимания на неудобства. Во всяком случае, раз он объявил о своем приезде, приходится мириться с этим. В заключение Чандос самым деликатным образом предложил к услугам хозяйки свой кошелек. Но к леди Эрминтруде уже вернулось ее обычное спокойствие.

— Нет, не нужно, милый родственник, — сказала она. — я приготовлю для короля что могу. Он вспомнит, что дом Лоринов всегда готов жертвовать ему своею кровью и жизнью, если и не может дать ничего иного.

Чандос должен был ехать в Фарнгэмский замок и дальше, но выразил желание прежде взять горячую ванну в Тилфорде, подобно большинству своих товарищей рыцарей, он любил кипеть в самой горячей воде. Поэтому ванна — высокое сооружение, обитое обручами, имевшее вид громадной, но короткой маслобойни, — была внесена в комнату гостя, который пригласил к себе Найгеля, пока сам жарился и потел в своей бочке. Найгель уселся на высокую кровать, спустил ноги и с удивлением смотрел на странное лицо, всклокоченные желтые волосы и мускулистые плечи знаменитого воина, еле видневшиеся среди столба пара. Чандос говорил охотно, и Найгель с нетерпением во взоре осыпал его тысячами вопросов, жадно слушая каждое слово, доносившееся до него из облака пара, подобно изречениям древнего оракула. Старому воину Чандосу, для которого война потеряла впечатление свежести, слушая быстрые вопросы Найгеля и видя восхищенное внимание, с которым он прислушивался к словам рыцаря, казалось, что возвращается его собственная кипучая молодость.

— Расскажите мне про валлийцев, почтенный сэр, — спросил сквайр. — Что они за воины?

— Они очень храбрые воины, — сказал Чандос, плескаясь в своей бочке.— В их долинах, если едешь с небольшой свитой, приходится выносить много стычек. Они вспыхивают, словно терновый куст в пламени, но если удастся вынести несколько времени их горячность, они могут стать хладнокровнее.

— А шотландцы? — спросил Найгель. — Насколько я помню, вы сражались и с ними?

— На свете нет лучших воинов, чем шотландские рыцари, и тому, кто сможет устоять перед лучшими из них — будь то Дуглас, Меррей или Ситон,— нечему учиться. Будь вы какой угодно храбрый человек, вы всегда найдете человека одной с вами храбрости, если отправитесь на север. Если валлийцы похожи на пылающий терновый куст, то — pardieu! — шотландцы — это торфяное болото, потому что они вечно дымятся и с ними никогда не разделаешься. Много счастливых часов провел я на болотах Шотландии, потому что там, когда и нет войны, Перси из Элнвика или губернатор Карлэйля всегда могут вызвать небольшие стычки с пограничными кланами.

— Я помню, отец говорил, что они чудесно управляются с копьями.

— Да, в этом отношении они превосходят других, потому что копья у них в двенадцать футов длины и они держат их очень сомкнутыми, но стрелки из лука они слабые, за исключением людей Эттрика и Селкирка, которые населяют лесистые местности. Пожалуйста, Найгель, откройте окно, пар слишком густ. А в Уэльсе с копьями обращаются плохо, а из стрелков в этих местностях самые лучшие в Гвенте. Лук у них из вяза, и стреляют они так сильно, что я знал одного рыцаря, у которого убило лошадь стрелой, прошедшей сквозь его бедро и сквозь седло. А между тем что значит стрела, хотя бы брошенная со всей силы, в сравнении с этими новыми железными шариками, выгоняемыми пороховым огнем, которые сокрушают латы, как камень разбивает яйцо? Отцы наши не были знакомы с ними.

— Тем лучше для нас, — вскричал Найгель, — потому что хоть один почетный риск принадлежит только нам.

Чандос рассмеялся и посмотрел на вспыхнувшего юношу блестящим, полным сочувствия взглядом.

— Ваша манера говорить переносит меня к старикам, которых я встречал в детстве,— сказал он.— В то время еще оставалось несколько настоящих бродячих рыцарей, и они говорили, как вы. Хоть вы и молоды, вы принадлежите другому веку. Откуда у вас такая манера мыслить и говорить?

— У меня была только одна учительница — леди Эрминтруда.

— Pardieu! Она выдрессировала славного молодого сокола, готового броситься на благородную добычу, — сказал Чандос. — Мне бы хотелось первому снять с вас клобучок. Не поедете ли вы со мной на войну?

Слезы брызнули из глаз Найгеля, и он сильно потряс худую руку, протянутую ему из ванны.

— Клянусь св. Павлом, лучше этого для меня не может быть на свете! Я боюсь оставить ее, потому что о ней некому заботиться, но если это можно устроить…

— Король может уладить это. Не говорите ничего больше, пока он не приедет сюда. Но если хотите ехать со мной…

— Разве может человек желать чего-нибудь больше? Найдется ли в Англии хоть один оруженосец, который не захотел бы служить под знаменем Чандоса? Куда вы едете, сэр? И когда? В Шотландию? В Ирландию? Во Францию? Но увы, увы!

Сияющее лицо омрачилось. На одно мгновение он забыл, что вооружение было так же недоступно ему по средствам, как золотой столовый прибор. В одно мгновение все его радужные надежды разлетелись в прах. О, эти противные материальные заботы, становящиеся между нашими мечтами и исполнением их! Оруженосец такого рыцаря должен одеваться наравне с самыми нарядными. А всех доходов с Тилфорда не хватит и на одни латы.

Со свойственной ему быстротой соображения и знанием света Чандос угадал причину этой внезапной перемены.

— Если вы будете сражаться под моим знаменем, то я должен добыть вам и вооружение, — сказал он. — Нет, я не позволю вам отказаться.

Но Найгель печально покачал головой.

— Это невозможно. Леди Эрминтруда скорее предаст старый дом и всю землю, чем позволит мне воспользоваться вашим любезным предложением. Но я не отчаиваюсь: на прошлой неделе я добыл себе благородного боевого коня, за которого не заплатил ни пенни. Может быть, мне так же достанется и вооружение.

— А как вы добыли себе коня?

— Мне дали его уэверлийские монахи.

— Это удивительно. Pardieu! По тому, что я видел, я скорее ожидал бы, что они могли бы дать вам разве только свое проклятие.

— Лошадь была им не нужна, и они дали ее мне.

— Значит, остается только найти кого-нибудь, кому не надо вооружения и кто дал бы его вам. Надеюсь, что вы хорошенько обдумаете и позволите мне — так как добрая леди доказала, что я вам родственник,— снарядить вас на войну.

— Благодарю вас, благородный сэр, и если бы нужно было обратиться к кому-нибудь, я обратился бы к вам, но сначала я хочу попробовать другие способы. Но, пожалуйста, добрый сэр Джон, расскажите мне что-нибудь о ваших битвах с французами, вся наша страна полна рассказами о ваших подвигах. Я слышал, что в одно утро три чемпиона пало от вашего копья. Правда ли это?

— Что это правда, доказывают вот эти шрамы на моем теле, но то были безумства моей молодости.

— Как можете вы называть это безумством? Разве эти подвиги не ведут к почестям и к возвеличению дамы сердца?

— Вам следует так думать, Найгель. В ваши годы у человека должна быть горячая голова и великодушное сердце. И я был такой же и сражался и из-за перчатки моей дамы, и из-за данного обета, и из любви к битве. Но по мере того, как человек стареет и ему приходится командовать другими, он начинает заботиться и о других вещах. Меньше думаешь о своих личных почестях, больше — о безопасности армии. Исход битвы зависит не от удара копья, меча, верности руки, а хладнокровие может спасти неудачную битву. Тот, кто знает, когда его всадники должны начать стрельбу и когда им нужно спешиться, кто может смешать стрелков с остальными воинами так, чтобы и те и другие могли поддержать друг друга, кто умеет сохранить резерв и пустить его в сражение в решительную минуту, кто умеет сразу различить болотистую и холмистую почву — этот человек важнее для войска, чем Роланд, Оливер и все паладины.

— Но если рыцари не поддержат его, то вся его головная работа окажется ни к чему.

— Это правда, Найгель, поэтому пусть каждый едет на войну с таким же горячим сердцем, как ваше. Однако мне нельзя медлить больше, следует исполнять королевскую службу. Я оденусь и прощусь с благородной дамой Эрминтрудой.

Чандос уехал в этот вечер. Проезжая по мирным долинам, оп наигрывал на цитре. Он очень любил музыку и славился своими веселыми песнями. Поселяне выходили из своих хижин, смеялись и хлопали в ладоши. Богатый, полный голос то подымался, то опускался при веселых звуках струи. Немногие видевшие его и не подозревали, что этот странный одноглазый желтоволосый человек — храбрейший воин и искуснейший полководец в Европе. Только когда он въехал в фарнгэм, какой-то старый солдат в лохмотьях подбежал к его лошади и ухватился за уздечку, словно собака, от радости бросающаяся на своего господина. Чандос кинул ему ласковое слово и золотую монету.

Между тем молодой Найгель и леди Эрминтруда, наедине со своими затруднениями, печально взглянули друг на друга.

— Погреб почти пуст, — сказал Найгель — Там только два маленьких бочонка жидкого пива да бочка вина с Канарских островов. Разве можно подать такие напитки королю и его придворным?

— Надо будет достать бордо. Если подать это вино, теленка пестрой коровы, курицу и гуся, то будет достаточно еды в случае, если он только переночует у нас. Сколько с ним будет людей?

— По крайней мере, с дюжину.

Старуха в отчаянии заломила руки.

— Ну, не огорчайтесь так, дорогая леди, — сказал Найгель. — Нам стоит только сказать слово, и король остановится в Уэверли, где он и его придворные найдут все, чего только пожелают.

— Ни за что! — крикнула леди Эрминтруда. — Вечный стыд и позор падет на нас, если королю придется проехать мимо нашей двери, когда он так милостиво сказал, что ему хотелось бы войти в нее. Ну, уж я устрою все. Никогда не думала, что буду принуждена сделать это, но я знаю, что он пожелал бы этого, — и сделаю.

Она подошла к старому железному ларю и, сняв с пояса небольшой ключ, отперла его. Заржавленные петли громко заскрипели, когда она подняла крышку. Очевидно, она очень редко проникала в эту сокровищницу. Наверху лежали остатки прежнего великолепия — шелковая мантия, усеянная золотыми звездами, шапочка серебряной филигранной работы, кусок венецианских кружев. Внизу были маленькие пакеты, завязанные в шелк. Старая леди перебирала их с нежной заботливостью: мужская охотничья перчатка, детский башмачок, бант из полинявшей зеленой ленты, несколько писем, написанных грубым почерком, и ладанка с мощами св. Фомы. Потом, с самого дна ларя, она вынула каких-то три предмета, укутанных в шелковистую материю, развернула их и положила на стол. Один из них был браслет из грубого золота, украшенный необделанными рубинами, другой — золотой поднос и третий — высокий кубок из того же металла.

— Ты слышал от меня об этих вещах, Найгель, но никогда не видел их, потому что я не открывала ларь из опасения, чтоб в крайности мы не поддались искушению превратить их в деньги. Я держала их так, чтобы не видеть их, и даже старалась выкинуть их из мыслей. Но теперь задета честь нашего дома и надо расстаться и с ними. Эту чашу мой муж, сэр Нел Лорин, получил после взятия Бельгарда, где он и его товарищи бились с утра до вечера с цветом французского рыцарства. Этот поднос дал ему граф Пемброк на память о его храбрости на поле сражения при Фалкирке.

— А браслет, дорогая леди?

— Ты не будешь смеяться, Найгель?

— Нет, чего же мне смеяться?

— Браслет был призом царице красоты. Его дал мне за месяц до нашей свадьбы сэр Нел Лорин перед всеми высокопоставленными дамами. ‘Царица красоты’ — я, убогая старушка, какой ты меня видишь, Найгель. Пять сильных мужчин пало под его копьем, прежде чем он выиграл для меня это украшение. А теперь, на старости…

— Нет, дорогая, уважаемая леди, мы не расстанемся с ним.

— Расстанемся, Найгель. Он бы желал этого. Мне слышится, что он шепчет мне на ухо. Честь была для него все, остальное — ничто. Возьми браслет, Найгель, пока я не ослабела сердцем. Завтра ты поедешь с ним в Гилдфорд, повидаешься с золотых дел мастером Торолдом и получишь достаточно денег, чтобы заплатить за все нужное для приезда короля.

Она отвернулась, чтобы скрыть от внука, как исказилось ее сморщенное лицо, а шум опущенной железной крышки заглушил рыдание, вырвавшееся из ее измученной души.

VII

КАК НАЙГЕЛЬ ПОЕХАЛ В ГИЛДФОРД ЗА ПОКУПКАМИ

Было светлое июньское утро, когда Найгель, полный жизни, с легким сердцем, наслаждаясь весной, выехал из замка Тилфорд в город Гилдфорд. Рыжая боевая лошадь скакала и прыгала под ним, такая же веселая и свободная духом, как ее хозяин. Едва ли во всей Англии в это утро можно было найти другую такую подходящую чудесную пару. Песчаная дорога то извивалась среди сосновых лесов, в которых легкий ветерок разносил смолистый запах, то шла по заросшим вереском равнинам, расстилавшимся к северу и югу, громадным, пустынным, так как на плоскогорье почва была плоха и бедна водой. Он проехал по Круксберийскому выгону, затем через Петтенгэм по узкой дороге, извивавшейся между папоротником и вереском, так как хотел выехать на ‘путь пилигриммов’ там, где он поворачивает на запад от Фарнгэма и Силя. Найгель все время ощупывал привязанный к седлу мешок, в который он заботливо уложил драгоценности леди Эрминтруды. Он смотрел на громадную рыжую шею, поворачивавшуюся перед его глазами, чувствовал легкое дыхание громадной лошади, слышал глухой стук ее подков и готов был петь и кричать от радости, от одного сознания, что он живет на свете.

Сзади него, на маленьком гнедом пони, на котором ездил прежде Найгель, ехал Сэмкин Элвард, стрелок, принявший на себя обязанность телохранителя молодого сквайра. Его широкие плечи и крепкое туловище казались слишком тяжелыми для крошечной лошади, но он подвигался вперед с таким же легким сердцем, как его господин, насвистывая веселую песенку. Не было ни одного крестьянина, который не кивнул бы ему, ни. одной женщины, которая не улыбнулась бы при виде веселого стрелка. Он все время ехал, обернувшись назад и рассматривая пристально каждую проходившую мимо женщину. Только раз ему ответили нелюбезным приветствием. Это был высокий седой старик с красным лицом, который встретился путникам на болоте.

— Доброго утра, добрый батюшка, — крикнул Элвард. — Как вы поживаете в Круксбери? Что новая черная корова и ягнятки из Элтона? А молочница Мэри и остальные?

— Нечего спрашивать, бездельник, — сказал старик. — Ты рассердил уэверлийских монахов, у которых я арендую землю, и теперь они хотят выгнать меня с фермы. Однако аренда у меня еще на три года, и, что они ни делай, я останусь до тех пор. Но не думал я, что мне придется потерять свой очаг из-за тебя, Сэмкин, и как ты ни вырос, я выколотил бы орешиной пыль из твоей зеленой куртки, будь ты в Круксбери.

— Ну так сделайте это завтра, милый батюшка, когда я приду к вам. Но, право, в Уэверли я сделал только то, что сделали бы вы сами. Посмотрите-ка мне в глаза, старый горячка, и скажите, стояли бы вы спокойно, когда последнего Лорина — взгляните, вон он едет с поднятой вверх головой, с душой в облаках — застрелили бы перед вашими глазами по приказанию этого старого монаха? Если бы сделали это, я не признал бы вас своим отцом.

— Ну, Сэмкин, если дело действительно было так, то ты еще не очень виноват. Но тяжело потерять старую ферму, когда сердце глубоко схоронено в славной темной земле.

— Ну вот, отец, ведь аренда еще на три года, а мало ли что может случиться за это время. До тех пор я побываю на войне и, когда вскрою сундука два у французов, вы можете купить славную землицу — и начхать на аббата Джона и его судебных приставов! Разве я не такой же человек, как Том Визстер из Черта? А ведь он вернулся через полгода с карманами, набитыми деньгами, и с французскими девушками на обеих руках.

— Боже упаси нас от девушек, Сэмкин, но я действительно думаю, что если на войне можно добыть денег, то ты набьешь себе карманы не хуже всякого другого. Однако торопись, малый, торопись! Твой молодой господин уже спустился с холма.

Стрелок махнул в знак прощания рукой в латной рукавице и, вонзив шпоры в бока своей маленькой лошадки, скоро догнал сквайра. Найгель обернулся и поехал медленнее, пока голова пони не очутилась у седла.

— Правду ли я слышал, стрелок, — сказал он, — говорят, что в этих местах появился какой-то разбойник?

— Это правда, сэр. Он был вилланом сэра Питера Мандевила, но разорвал свои оковы и бежал в лес. Его называют Петтенгэмским дикарем.

— Как это его не поймали? Если человек беззаконник и разбойник, то очистить страну от такого зла было бы почетным подвигом.

— Солдаты из Гилдфорда два раза искали его, но у лисы много нор, и трудно достать ее из них.

— Клянусь св. Павлом, будь у меня дело не спешное, я бы поехал поискать его. Где же он живет?

— За Петтенгэмом есть большое болото, а за ним пещеры, в которых он скрывается вместе со своими людьми.

— С людьми? Так у него целая шайка?

— С ним несколько человек.

— Предприятие могло бы быть очень почетным, — сказал Найгель.— Когда король уедет, мы уделим денька два петтенгэмским разбойникам. Боюсь, что нам не увидеть их в нашу сегодняшнюю поездку.

— Они нападают на пилигримов, которые проезжают по Винчестерской дороге, а здешний народ очень любит их, потому что они не грабят никого из здешних и щедро платят всем, кто помогает им.

— Очень легко быть щедрым с крадеными деньгами,— сказал Найгель,— но боюсь, что они не попытаются грабить людей с мечами у седла, как мы оба, и потому у нас с ними ничего не выйдет.

Они проехали по диким холмам и спустились на большую дорогу, по которой пилигримы из западной части Англии отправлялись к национальной Кентерберийской святыне. Дорога шла от Винчестера и дальше по прекрасной долине Итчен, пока не доходила до Фарнгэма. Тут она разделялась на две ветви, одна из которых огибала гору Хогс, а другая направлялась к югу и выходила к холму св. Екатерины, на котором стоит церковь пилигримов — теперь старая серая развалина, некогда величественная, богатая, переполненная людьми. Найгель и Элвард поехали в Гилдфорд по второй дороге. Случилось так, что никто, кроме них, не поехал по этому пути. Они встретили только большую группу пилигримов, возвращавшихся с богомолья с изображениями св. Фомы, раковинами улиток или маленькими свинцовыми сосудами, с миртом на шляпах и узлами покупок за плечами. То была угрюмая оборванная толпа со следами дальнего путешествия. Мужчины шли пешком, женщины ехали на ослах. И люди, и животные хромали и, казалось, не могли дождаться дня, когда доберутся домой. Пилигримы, несколько нищих или менестрелей, которые лежали в вереске в надежде получить гроши от прохожих,— вот все, кто встретился всадникам, пока они доехали до селения Петтенгэм. Солнце уже жгло, а небольшой ветер гнал пыль по дороге так, что путники обрадовались возможности промочить горло стаканом пива в винной лавочке села. Прекрасная хозяйка лавочки холодно простилась с Найгелем, потому что он не обратил на нее никакого внимания, а Эдварда дернула за ухо — за слишком большое внимание.

За Петтенгэмом дорога шла по густым дубовым и буковым лесам с зарослями папоротника и терновника. Тут им встретился патруль королевских служителей, высоких малых на хороших лошадях, одетых в кожаные головные уборы и туники, с копьями и мечами.

Они медленно проводили лошадей по теневой стороне дороги и остановились, когда путешественники приблизились к ним, чтобы спросить, не ограбили ли их по дороге.

— Берегитесь, — прибавили они, — ‘дикарь’ и его жена где-то близко. Еще вчера они убили какого-то купца и взяли сто крон.

— Вы говорите, его жена?

— Да, она всегда с ним и спасала его много раз, потому что он обладает силой, а она умом. Надеюсь видеть их головы вместе на зеленой траве в одно ближайшее утро.

Патруль подошел вниз к Фарнгэму и, как оказалось, прочь от разбойников, которые, без сомнения, следили за ним из-за густого кустарника у дороги. Найгель и Элвард обогнули поворот и увидели высокую, грациозную женщину, которая, ломая руки и горько плача, сидела у края дороги. При виде красавицы в таком отчаянии Найгель пришпорил Поммерс и в три прыжка очутился рядом с несчастной леди.

— Что с вами, прекрасная дама? — спросил он. — Не могу ли я хоть чем-нибудь помочь вам, и неужели нашелся такой жестокий человек, который мог обидеть вас?

Она встала и повернулась к нему с лицом, полным надежды и мольбы.

— О, спасите моего бедного, несчастного отца! — вскрикнула она. — Может быть, вы видели придорожных сторожей? Они прошли мимо нас, и боюсь, что их уже не догнать.

— Да, они проехали вперед, но мы можем заменить их.

— Тогда, молю вас, поторопитесь! Может быть, они уже теперь убили его. Они стащили его вон в тот ров, и я слышала, как голос его ослабевал в отдалении. Поторопитесь, молю вас!

Найгель соскочил с лошади и бросил Элварду повода.

— Нет, пойдем вместе. Сколько было разбойников, леди?

— Двое сильных малых.

— Тогда я также пойду с вами.

— Нет, это невозможно, — сказал Найгель, — Лес слишком густ для лошадей, а мы не можем оставить их на дороге.

— Я постерегу их! — крикнула леди.

— Поммерс нелегко сдержать. Останьтесь здесь, Элвард, пока я не крикну вас. Не трогайтесь с места, приказываю вам.

Говоря это, Найгель с глазами, горящими от радости в ожидании приключений, выхватил меч и поспешно исчез в лесу.

Он быстро бежал с прогалины на прогалину, продираясь сквозь кусты, перепрыгивая через терновник, легкий, как молодая серна. Он заглядывал во все стороны, то и дело настораживаясь, но слышал только воркование диких голубей. Он по-прежнему продолжал идти вперед, все время думая об оставшейся позади плачущей женщине и о схваченном разбойниками человеке. Только тогда, когда у него заболели ноги и он стал задыхаться от усталости, он наконец остановился, приложив руку к сердцу, и вспомнил, что его личное дело еще не окончено и что пора ему возвратиться на дорогу в Гилдфорд.

Между тем Элвард по-своему, грубо успокаивал женщину, которая рыдала, уткнувшись лицом в седло Поммерс.

— Не плачь, миленькая, — говорил он. — У меня самого навертываются слезы при виде, как они текут из твоих глаз.

— Увы, добрый стрелок! Он был лучший из отцов, такой кроткий и добрый. Если бы вы знали его, то полюбили бы.

— Ну, ну, ничего дурного с ним не случится. Сквайр Найгель сейчас приведет его вам.

— Нет, нет, я никогда больше не увижу его. Поддержи меня, стрелок, а то я упаду.

Элвард охотно охватил рукой ее гибкую талию. Ослабевшая женщина оперлась рукой о его плечо. Ее бледное лицо было устремлено вперед, а в глазах вспыхнул какой-то новый свет — огонь ожидания, торжества, злорадства, который внезапно возбудил опасение в стрелке. Он оттолкнул ее и отскочил в сторону как раз вовремя, чтобы взбежать ошеломляющего удара громадной дубины, которую держал человек, еще более высокий и сильный, чем Элвард. Пред ним мелькнули большие белые зубы, сжатые в страшной ярости, нерасчесанная, развевавшаяся по ветру борода и глаза, горевшие, как у дикого зверя. В следующее мгновение Элвард бросился в сторону от незнакомца, увернувшись от второго удара убийственной дубины. Охватив руками могучее тело разбойника, Элвард тяжело дышал, напрягая все свои силы. Оба боролись на пыльной дороге за приз, которым являлась жизнь. Два раза громадная сила разбойника почти бросила Элварда на землю, и два раза более молодой и опытный стрелок удерживался на месте и снова схватывал противника. Наконец наступил его черед. Нога его скользнула под колено противника и сильно толкнула его. С хриплым криком разбойник упал назад и только что очутился на земле, как Элвард уперся коленом ему в грудь, а его короткий меч ушел в бороду упавшего, направляясь к горлу.

— Клянусь десятью моими пальцами, — задыхаясь, проговорил Элвард, — шевельнись еще раз, и конец тебе!

Разбойник лежал тихо, полуоглушенный сильным падением. Элвард оглянулся вокруг, женщина исчезла. При первом же ударе она скрылась в лесу. Стрелок с боязнью подумал о своем господине, быть может, и его завлекли куда-нибудь и убили. Но опасения его скоро рассеялись при виде самого Найгеля, который поспешно шел по дороге в некотором расстоянии от того места, где сошел с нее в лес.

— Клянусь св. Павлом! — крикнул он. — Кто тот человек, на котором ты сидишь, и где та леди, что удостоила нас мольбой о помощи? Увы, я не мог найти ее отца!

— И хорошо, сэр, — сказал Элвард, — потому что, по моему мнению, отец ее — дьявол. Я думаю, что эта женщина — жена петтенгэмского ‘дикаря’, а вот и сам ‘дикарь’. Он набросился на меня, чтобы раскроить мне голову своей дубиной.

Разбойник открыл глаза и мрачно смотрел то на своего победителя, то на новопришедшего.

— Тебе повезло, стрелок, — сказал он. — Много мне случалось бороться, но не помню, чтобы хоть одному человеку удалось одолеть меня.

— Ты действительно сжимаешь, словно медведь, — сказал Элвард, — но подло с твоей стороны, что твоя жена должна была держать меня, пока ты раскроил бы мне череп своей палкой. Очень также скверно завлекать прохожих, вымаливая их сострадание и помощь, ведь мы попали в такую опасность благодаря нашим добрым сердцам. Попросит теперь у нас помощи человек, действительно нуждающийся в ней, и может пострадать из-за вас.

— Приходится биться как можешь, когда весь свет против тебя. — угрюмо сказал разбойник.

— Тебя стоит повесить уж ради того, что ты довел до такой жизни красивую женщину с нежным голосом, — сказал Найгель. — Привяжем его к стремени за руку, Элвард, и отведем в Гилдфорд.

Стрелок вынул из колчана запасную тетиву и привязал пленника. Найгель вдруг вздрогнул.

— Господи помилуй! — в тревоге крикнул он. — Где мешок у седла?

Мешок был отрезан острым ножом. Остались только два конца ремня. Элвард и Найгель в полном отчаянии смотрели друг на друга. Потом молодой человек потряс кулаками и вцепился в свои золотые кудри.

— Браслет леди Эрминтруды! Кубок моего деда! — кричал он.— Лучше бы я умер, чем потерять их! Что скажу ей? Я не смею вернуться, пока не найду их. О Элвард, Элвард! Как ты допустил, чтобы их украли?

Честный стрелок сдвинул на затылок свой стальной шлем и почесал взъерошенную голову.

— Ах, я и сам ничего не знаю. Ведь вы не сказали мне, что там есть что-нибудь ценное, не то я лучше бы присматривал за мешком. Конечно, его взял не этот малый, так как я все время не выпускал его из рук. Вероятно, его унесла та женщина. Она убежала, пока мы боролись,

Найгель в волнении ходил по дороге.

— Я пошел бы за ней на край света, если бы знал, где найти ее, но искать в этих лесах — все равно что гоняться за мышью в поле пшеницы. Милостивый св. Георгий! Ты, который победил дракона, молю тебя, ради этого почетного рыцарского подвига будь ныне со мной, и ты также, великий св. Юлиан, покровитель в горе всех путешествующих! Я поставлю вам две свечи перед вашим алтарем в Годелмннге, если вы возвратите мне мой мешок. Чего бы я не дал, чтобы получить его обратно!..

— Дадите мне жизнь? — спросил разбойник. — Обещайте, что освободите меня, и вы получите мешок обратно, жена действительно взяла его.

— Нет, я не могу этого сделать. — сказал Найгель. — Это было бы противно моей чести, так как потеря моя — дело частное, а выпустить вас на свободу было бы к вреду общества. Клянусь св. Павлом, было бы неблагородно ради себя отпустить вас на свободу во вред сотням других.

— Я не прошу освободить меня, — сказал ‘дикарь’. — Если вы обещаете, что мне сохранят жизнь, я возвращу вам ваш мешок.

— Я не могу дать такого обещания, потому что это зависит от гилдфордских судей.

— Скажете вы что-нибудь в мою пользу?

— Это я, пожалуй, обещал бы вам, если бы вы отдали мне мешок, хотя не знаю, много ли значит мое слово. Но ваши слова бесполезны, ведь не думаете же вы, что мы настолько глупы, что отпустим вас в надежде, что вы вернетесь.

— Я не стану требовать этого, — сказал ‘дикарь’, — так как могу получить ваш мешок, не трогаясь с места. Обещаетесь вы честью и всем самым дорогим для вас, что вы будете просить помиловать меня?

— Обещаюсь.

— И что моей жене ничего не сделают?

— Обещаюсь.

Разбойник откинул голову назад и издал продолжительный, пронзительный крик, похожий на вой волка. Наступило мгновение безмолвия, а затем недалеко в лесу раздался такой же ясный, резкий крик. ‘Дикарь’ крикнул еще раз, и его сообщница снова ответила ему. В третий раз он крикнул, как олень зовет самку в зеленом лесу. Послышался хруст хвороста, треск ломающихся ветвей — и перед ними очутилась опять высокая, бледная, грациозная, удивительная женщина. Не взглянув ни на Найгеля, ни на Элварда, она прямо подбежала к мужу.

— Милый, дорогой господин, — вскрикнула она, — надеюсь, что они не причинили вам вреда. Я ждала у старого ясеня, и сердце у меня сжалось, когда вы не пришли.

— Меня поймали наконец, жена.

— О, проклятый, проклятый день! Отпустите его, добрые господа, не берите его от меня!

— Они замолвят за меня словечко в Гилдфорде, — сказал ‘дикарь’. — Они поклялись в этом. Но прежде отдай им взятый тобой мешок.

Она вынула его из-под широкого плаща.

— Вот он, добрый сэр! Право, мне тяжело было брать его, потому что вы сжалились надо мной, думая, что я в горе. Но теперь вы видите, я действительно в полном отчаянии. Сжальтесь над нами, милый, добрый сквайр! На коленях молю вас.

Найгель схватил свой мешок и с радостью почувствовал, что все драгоценности на месте.

— Я дал обещание, — сказал он. — Я скажу, что могу, но исход зависит от других. Пожалуйста, встаньте, потому что больше я ничего не могу обещать.

— Ну, я должна довольствоваться этим, — сказала она, вставая со спокойным лицом.— Я просила вас сжалиться и не могу ничего больше сделать, но, прежде чем уйти снова в лес, я посоветовала бы вам быть осторожнее, чтобы снова не потерять мешка, знаете, как я взяла его, стрелок? Очень просто, и я покажу вам, так как это может случиться и в другой раз. У меня в руках был вот этот нож. Хотя он и мал, но очень остер. Я просунула его вот так. Потом, когда я как бы плакала, уткнувшись лицом в седло, я обрезала вот так…

В одно мгновение она обрезала ремень, которым был связан ее муж. Он кинулся под брюхо лошади и, как змея, уполз в валежник. Проползая, он ударил ее снизу, и громадная лошадь, взбешенная и оскорбленная, высоко поднялась на дыбы, увлекая за собой обоих молодых людей, державших ее за повод. Когда Поммерс наконец успокоилась, от ‘дикаря’ и его жены не осталось и следа. Напрасно Элвард, натянув лук, бегал между высокими деревьями и заглядывал во Бее тенистые прогалины. Когда он вернулся, хозяин и слуга обменялись пристыженными взглядами.

— Надеюсь, что мы окажемся лучшими воинами, чем тюремщиками, — сказал Элвард, влезая на своего коня.

Нахмуренное лицо Найгеля озарилось улыбкой.

— По крайней мере, мы получили назад нашу потерю, — сказал он. — Вот я кладу ее теперь на седло и не буду сводить с нее глаз, пока мы благополучно не доберемся до Гилдфорда.

Так они ехали дальше, пока, переехав место, где стояла церковь св. Екатерины, и перебравшись еще раз через извивающуюся реку Уэй, не очутились на крутой Высокой улице с ее домами с остроконечными крышами и тяжелыми карнизами, с монастырской гостиницей налево, где еще можно было достать хорошего эля, и с большим квадратным замком направо — не угрюмой, серой развалиной, — но оживленным и веселым, с развевающимся знаменем и гербом. Ряд лавок шел от ворот замка до Высокой улицы. Вторая лавка от церкви св. Троицы принадлежала золотых дел мастеру Торолду, богатому горожанину и мэру города. Он долго любовно рассматривал роскошные рубины и тонкую отделку чаши. Потом он медленно стал гладить свою большую бороду, обдумывая, сколько ему предложить золотых — пятьдесят или шестьдесят. Он отлично знал, что может перепродать их за двести. Если предложить слишком много, меньше будет выгоды. Предложить слишком мало, — пожалуй, юноша отправится с ними в Лондон.

Вещи были редкие и большой ценности. Молодой человек плохо одет, в глазах у него тревога. Может быть, он сильно нуждается и не знает цены принесенных им вещей. Надо разузнать.

— Это старые вещи, вышедшие из моды, прекрасный господин,— сказал он,— О камнях не могу сказать, хорошего ли они качества или нет, они тусклы и грубы. Но, если цена недорогая, я могу прибавить их к своему запасу, хотя эта лавка существует для продажи, а не купли. Сколько просите?

Найгель в смущении нахмурился. То была игра, в которой ему не могли помочь ни его смелость, ни ловкость, То была новая сила, одолевшая старую, — торговый человек побеждал воина, в продолжение нескольких столетий он утомлял и ослаблял рыцаря, пока тот не сделался его слугой и рабом.

— Я не знаю, сколько спросить, добрый сэр, — сказал Найгель. — Ни я, никто из носящих мое имя не умеет торговаться. Вы знаете цену этим вещам, потому что торгуете ими. У леди Эрминтруды нет денег, а они нужны нам для приема короля, так дайте сколько нужно по справедливости — и делу конец.

Ювелир улыбнулся. Дело становилось проще и выгоднее. Он хотел предложить пятьдесят, но, право, было бы грешно дать более двадцати пяти.

— Я не знаю, что делать с этими вещами, если и куплю их, — сказал он.— Но я не пожалею двадцати золотых, если дело идет о короле.

Тяжело стало на сердце у Найгеля. На эту сумму не купить и половины всего, что нужно. Очевидно, леди Эрминтруда слишком высоко оценила свои сокровища. Но нельзя вернуться с пустыми руками, и если вещи действительно стоят только двадцать золотых, как уверяет этот добрый старик, то остается только поблагодарить его и взять деньги.

— Меня смущают ваши слова, — сказал он. — Конечно, вы знаете в этом толк больше меня. Но я возьму…

— Сто пятьдесят, — шепнул ему на ухо Элвард.

— Сто пятьдесят, — сказал Найгель, обрадованный, что нашел хоть самого простого проводника на этом непривычном для него пути.

Ювелир вздрогнул. Юноша оказывался вовсе не таким простаком, как он думал. Это открытое лицо, эти серые глаза были ловушкой для неосторожных. Никогда в жизни ему не случалось так ошибаться при покупке.

— Это пустой разговор, который ни к чему не ведет, прекрасный сэр, — сказал он, отворачиваясь и побрякивая ключами от денежного сундука. — Но мне не хочется быть жестоким к вам, возьмите мою крайнюю цену — пятьдесят золотых.

— И сто, — шепнул Элвард.

— И сто, — сказал Найгель, краснея от своей жадности.

— Ну, ну, берите сотню, — крикнул торговец. — Ладно! Обирайте меня, сдирайте кожу, заставьте меня терять и берите за ваши товары целую сотню…

— И пятьдесят, — шепнул Элвард.

— И пятьдесят! — сказал Найгель.

— Клянусь св. Иоанном Уэверлийским! — закричал торговец. — Я приехал сюда с севера, а там, говорят, люди ловкие насчет торговли, но я лучше согласился бы торговать с целой синагогой жидов, чем с вами, несмотря на ваши благородные манеры. Ну что же, вы в самом деле не возьмете меньше ста пятидесяти? Увы! Вы меня лишаете дохода целого месяца. Плохо я наработал в сегодняшнее утро! Лучше бы мне никогда не видеть вас!

Со стоном и причитаниями он выдал Найгелю золотые, а тот, почти не веря своему счастью, положил их в свой кожаный мешок. Минуту спустя он был на улице и со вспыхнувшим лицом стал изливаться в благодарностях Элварду.

— Увы! Мой прекрасный господин, этот человек обворовал нас,— сказал стрелок.— Мы могли бы получить еще двадцать золотых, если бы твердо стояли на своем.

— Почему ты это знаешь, добрый Элвард?

— По его глазам, сквайр Лорин. Я плохо понимаю все, что касается бумаг и книг или гербов, но я умею читать в глазах людей и ни минуты не сомневался, что он даст столько, сколько дал вам.

Путешественники пообедали в монастырской гостинице, Найгель за главным столом, а Элвард со слугами. Потом они снова отправились по Высокой улице. Найгель купил тафты для занавесей, вина, консервов, фруктов, камчатного столового белья и много других необходимых вещей. Наконец он остановился на замковом дворе у лавки, где продавалось вооружение, и уставился на металлические доспехи, украшенные чеканкой нагрудные латы, оперенные шлемы, искусно сделанные нашейники, как ребенок смотрит на лакомство.

— Ну, сквайр Лорин, — сказал Ват, хозяин лавки, взглянув на него от горна, где он закаливал клинок меча, — что я могу продать вам сегодня? Клянусь Тубалом-Каином, отцом всех рабочих по металлу, что вы можете пройти с одного конца Чипсайда до другого и не увидите лучших лат, чем те, что висят вон на том крюке.

— А цена?

— Для всякого другого двести пятьдесят золотых. Для вас же двести.

— А почему мне дешевле, мой милый?

— Потому что я снаряжал на войну и вашего отца, и никогда из моей мастерской не выходило лучших лат. Ручаюсь, что много от них отскочило лезвий, прежде чем ваш отец бросил их. В то время мы работали кольчуги, и тогда я предпочитал хорошо сделанную кольчугу с плотными кольцами всяким латам, но теперь каждый молодой рыцарь одевается по моде, как придворная дама, и потому надо носить латы, хотя бы они и стали втрое дороже.

— А вы говорите, что кольчуга так же годится, как и латы?

— Я вполне уверен в этом.

— Ну так послушайте, что я скажу вам. В настоящее время я не могу купить латы, а между тем мне очень нужно вооружение, так как мне предстоит небольшое дельце. А у меня в Тилфорде и есть как раз та кольчуга, в которой, по вашим словам, мой отец в первый раз поехал на войну. Не могли бы вы пригнать ее так, чтобы она годилась для меня?

Оружейник посмотрел на маленькую стройную фигуру Найгеля и рассмеялся громким смехом.

— Вы шутите, сквайр Лорин! Кольчуга была сделана на человека гораздо выше обыкновенного роста.

— Нет, я не шучу. Если она пригодится мне хоть для одной битвы, она выполнит свое назначение.

Ват прислонился к наковальне, Найгель с тревогой смотрел на его закоптелое лицо.

— Я охотно дал бы вам латы на одну битву, сквайр Лорин, но я знаю, что в случае, если вы будете побеждены, выше вооружение достанется победителю. Я бедный человек, у меня много Детей, и я не смею рисковать. Но насчет старой кольчуги… вы говорите, она действительно в хорошем состоянии?

— В превосходном, только очень истерлась у шеи.

— Укоротить ее на руках и ногах дело легкое. Стоит только отрезать куски и загнуть звенья. Но укоротить рубашку не дело оружейника.

— Это была моя последняя надежда. Ну, добрый Ват, если вы действительно служили моему славному отцу и любили его, в память его прошу вас помочь мне.

Ват с грохотом кинул на пол свой тяжелый молоток.

— Я не только любил вашего отца, сквайр Лорин, но видел, как вы сами, еле вооруженный, выезжали на турнир в замке против лучших рыцарей. В день св. Мартина у меня сердце обливалось кровью при виде ваших плохих доспехов, а все-таки вы устояли против храброго сэра Оливера в его миланских латах. Когда вы едете в Тилфорд?

— Сейчас,

— Эй, Дженкон! Приведи лошадь! — крикнул достойный Ват. — Пусть моя правая рука потеряет свое искусство, если вы не отправитесь на битву в кольчуге вашего отца. Завтра я должен вернуться в лавку, но сегодняшний день отдаю вам без платы, ради расположения к вашему дому. Я поеду с вами в Тилфорд, и до наступления нота вы увидите, что может сделать Ват.

Хлопотливый вечер был в старом Гилфорде. Леди Эрминтруда кроила и развешивала занавеси в зале и набивала буфеты вкусными вещами, привезенными Найгелем из Гилдфорда. Сквайр и оружейник сидели, наклонив головы над старой кольчугой с ее нашейником из блях, лежавшей у них на коленях. Старый Ват часто пожимал плечами, как человек, от которого требовали более, чем мог сделать обыкновенный смертный. Наконец при одном предложении сквайра он откинулся на спинку кресла и долго и громко хохотал в свою густую бороду. Леди Эрминтруда с мрачным неудовольствием смотрела на такую плебейскую веселость. Потом Ват вынул из мешка с инструментами тонкий резец и молоток и, продолжая усмехаться своим мыслям, стал пробивать дыру в центре стальной кольчуги.

VIII

КАК КОРОЛЬ ОХОТИЛСЯ С СОКОЛАМИ В КРУКСБЕРРИЙСКОМ ВЕРЕСКЕ

Король и его приближенные отделались от толпы, которая следовала за ними из Гилдфорда вдоль ‘пути пилигримов’, и теперь, когда конные стрелки отогнали упорных зрителей, они спокойно ехали длинной, извивающейся процессией по темной, волнистой вересковой равнине.

Король ехал впереди, так как с ним были соколы, то он надеялся поохотиться. В то время Эдуард был высокий сильный человек в полном расцвете лет, страстный любитель охоты, горячий, изящный воин-рыцарь. К тому же он был и человек образованный, говоривший по-латыни, по-французски, по-немецки, по-испански и даже немного по-английски. Все это давно было известно, но только в последние годы он обнаружил другие, более грозные стороны своего характера — беспредельное честолюбие, то и дело побуждавшее его овладеть троном соседа, и мудрую прозорливость в коммерческих делах, которая выразилась в переселении фламандских ткачей и в посеве семян того, что в продолжение многих лет составляло главный предмет английской промышленности. Все эти качества можно было прочесть на его лице. Лоб, оттененный пунцовой шапочкой, был широк и величествен. Взор карих глаз горяч и смел, подбородок начисто выбрит, а коротко подстриженные темные усы не скрывали рта —строгого, твердого, гордого и добродушного, но способного крепко сжаться в беспощадной ярости. Лицо его стало медного цвета от постоянного пребывания на воздухе — на охоте или на войне. Он ехал на своем великолепном вороном коне беспечно и спокойно, как человек, выросший в седле. Черный цвет был, очевидно, его цветом, так как его бархатная одежда этого цвета плотно облегала подвижную мускулистую фигуру, золотой пояс и золотая вышивка на подоле одни только нарушали мрачность костюма. Со своей гордой и благородной осанкой, в простом, но богатом костюме, на великолепной лошади, он казался королем с головы до ног, Картина благородного человека на благородной лошади дополнялась благородным соколом с северных островов, который реял футах в двенадцати над головой короля в ожидании могущей представиться добычи. Другой сокол такой же породы сидел на запястье рукавицы главного сокольничего Раула, ехавшего сзади.

Справа от короля и немного позади ехал юноша лет двадцати, высокий, тонкий, смуглый, с благородными, орлиными чертами лица и смелыми проницательными глазами, которые загорались живостью и любовью, когда он взглядывал на короля. Он был одет в темно-красную одежду, расшитую золотом, а сбруя его белого коня отличалась великолепием, говорившим о положении ездока. Отпечаток серьезности и величия, лежавший на его лице, еще лишенном всякой растительности, показывал, что, несмотря на молодость, в руках его великие дела и что его мысли и интересы — мысли и интересы государственного человека и воина. Тот великий день, когда он, еле вышедший из школьного возраста мальчик, вел авангард победоносной армии, которая сокрушила могущество Франции при Креси. оставил свой след на его лице. Но, несмотря на суровость, оно еще не носило отпечатка той свирепости, которая впоследствии сделала имя Черного Принца ужасом в пределах Франции. Ни малейшая тень жестокой болезни не отрезвляла еще его жизни, когда он легко и весело ехал по круксберийскому вереску.

Слева от короля и так близко, что легко можно было догадаться об их интимности, ехал человек приблизительно его лет с широким лицом, выдававшеюся челюстью и несколько приплюснутым носом — часто наружными признаками сварливого характера. Цвет лица у него был багровый, голубые глаза несколько навыкате, и весь он казался полнокровным человеком холерического темперамента. Небольшой ростом, но массивно сложенный, он, очевидно, обладал страшной силой. Голос у него был очень мягкий и пришепетывал, когда он говорил, манеры спокойны и вежливы. В противоположность королю и принцу на нем были надеты легкие латы, сбоку висел меч, на луке седла виднелась палица. То был капитан королевской гвардии, за ним следовало около дюжины рыцарей в латах. На случай внезапной опасности, так обыкновенной в те беззаконные времена, Эдуард не мог иметь вблизи себя более храброго воина, чем знаменитый рыцарь Гэно, натурализировавшийся в Англии под именем сэра Уолтера Менни и пользовавшийся такой же репутацией рыцарской храбрости и благородной отваги, как сам Чандос. За рыцарями, которым запрещалось разъезжаться и которые всегда должны были следовать за королем, ехало от двадцати до тридцати конных стрелков и еще много рыцарей. Последние были не вооружены, но вели запасных лошадей, которые несли более тяжелые части их вооружения. Сокольничие, гонцы, пажи, телохранители и егеря, державшие на привязи своры собак, заканчивали длинное пестрое шествие, которое то поднималось, то опускалось по неровной дороге.

Много важных дел заботило тогда короля Эдуарда. В настоящее время с Францией был мир, но мир, нарушаемый с обеих сторон небольшими стычками, набегами, внезапными нападениями и засадами, так что ясно было, что этот мир скоро закончится открытой войной. Надо добыть денег, а это было нелегко, когда палата общин и так уже вотировала [Здесь — проголосовать, принять решение. — Прим. ред.] налог на десятую овцу и на десятый сноп. К тому же Черная Смерть [Чума. — Прим. ред.] разорила страну, все пахотные земли превратились в пастбища, земледелец, насмехаясь над статутами [То есть законами. — Прим. ред.], не хотел работать дешевле четырех пенсов в сутки, и все общество представляло собой какой-то хаос. В заключение шотландцы ворчали на границах, в наполовину покоренной Ирландии происходили волнения, а союзники во Фландрии и Брабанте требовали уплаты субсидий. Всего этого было слишком достаточно для того, чтобы заставить задуматься и победоносного монарха. Но в настоящую минуту Эдуард выбросил все из головы и был весел, словно мальчик в праздник. Он не думал ни о надоедливости флорентийских банкиров, ни о досадных условиях вестминстерских деловых людей. Он на воле, со своими соколами и не хочет ни говорить, ни думать ни о чем другом. Охотники пригибали вереск и кусты и громко кричали при виде вылетавших оттуда птиц.

— Сорока! Сорока! — крикнул один из сокольничих.

— Нет, нет, она не стоит твоих когтей, моя темноокая царица,— сказал король, взглядывая на большую птицу, которая порхала над головой в ожидании сигнального свистка.

— Копчиков, стаю копчиков, сокольничий! Скорее,

милый, скорее! А, мошенница! Направляется в лес! Влетает туда. Славный полет, храбрый чужестранец! Ну-ка выгони ее к твоему товарищу! Да помогите же ему! Обшарьте кусты! Вот вылетает! Нет, исчезла! Ну, едем дальше. Не видать вам больше госпожи сороки!

Действительно, птица со свойственной ей хитростью пробила себе дорогу через кустарник в более густой лес так, что ни сокол из стаи, ни его партнер в воздухе, ни многочисленные загонщики не могли причинить ей вреда. Король рассмеялся на неудачу и поехал дальше. Путешественники постоянно вспугивали различных птиц, и каждую из них преследовал особый вид сокола: на бекаса выпускали копчика, на куропатку — кольчатого сокола, а на жаворонка — маленького мерлина. Но королю надоела эта пустячная охота, и он медленно поехал вперед. Его великолепный безмолвный спутник продолжал витать над его головой.

— Ну разве это не чудная птица, милый сын? — спросил король, когда на него упала ее тень.

— Действительно, чудная, Ваше Величество. Никогда еще не бывало птицы с северных островов красивее этой.

— Может быть, но у меня был варварийский сокол, так же ловко умевший бить, но летавший скорее. С восточной птицей никакая другая не сравнится.

— У меня был однажды сокол из Святой земля, — сказал Менни. — Он был свиреп, проницателен и быстр, как семи сарацины. Про старого Саладина рассказывают, что в свое время у него были породы птиц, охотничьих собак и лошадей, которым не было подобных на свете.

— Надеюсь, дорогой отец, что наступит день, когда мы завладеем всем этим,— сказал принц, смотря на короля блестящими глазами.— Неужели Святая земля должна навсегда остаться во власти этих неверующих дикарей, а святой храм оскверняться их нечистым присутствием? Ах, дорогой, милый господин, дайте мне тысячу копий пехоты с десятью тысячами таких стрелков, каких я вел при Креси, и клянусь вам Богом, что через год я принесу вам в дар Иерусалимское царство.

Король рассмеялся и обернулся к Уолтеру Менни.

— Мальчики всегда остаются мальчиками, — сказал он.

— Французы не считают меня мальчиком! — крикнул молодой принц, вспыхивая от гнева.

— Ну, милый сын, никто не ценит тебя выше, чем твой отец. Но у тебя живой ум и быстрое воображение, свойственные юности и постоянно переходящие от наполовину доделанного дела к новому, дальнейшему. Что было бы с нами в Бретани и Нормандии, если бы мой юный Паладин со своими копьеносцами и стрелками осаждал Аскалон или бился под Иерусалимом?

— Бог помог бы делу, угодному небесам.

— Из всего слышанного о прошлом, — сухо сказал король, — я не вижу, чтобы Небо очень помогало в этих войнах на востоке. Я говорю с полным уважением, но правдивость требует сказать, что для Ричарда Львиное Сердце или Людовика Французского самое маленькое земное княжество было бы полезнее, чем все небесные дары. Что вы на это скажете, лорд епископ?

Толстый епископ, ехавший сзади короля на солидной лошади, отлично подходившей его весу и достоинству, рысью подъехал к королю.

— Что вы говорите, Ваше Величество? Я смотрел, как ястреб спускается на куропатку, и не слышал ваших слов.

— Скажи я, что прибавляю два поместья к Чистерской епархии, уверен, что вы отлично слышали бы меня, лорд епископ.

— Попробуйте сказать это, Ваше Величество! — крикнул находчивый епископ.

Король громко расхохотался.

— Славный ответ, ваше преподобие.. Вы отлично отпарировали удар. Но вот что я обсуждал. Каким образом: в Крестовых походах, которые, очевидно, велись во славу Божию, мы, христиане, имели так мало помощи Божией в битве? После всех наших усилий и потери неисчислимого количества людей нас наконец выгоняют из страны и даже военные ордена, образованные специально для этой цели, еле могут удержаться на берегах Греческого моря? В настоящее время в Палестине нет ни одной морской гавани, ни одной крепости, на которой развевалось бы знамя с крестом. Где же тогда был наш союзник?

— Ну, Ваше Величество, вы поднимаете важный вопрос, который переходит далеко за вопрос о Святой земле, хотя последний и можно выбрать хорошим примером. Это вопрос о всяком грехе, страдании, несправедливости… Почему все это совершается без: огненного дождя и Синайских молний? Премудрость Божия превышает наш разум.

Король пожал плечами.

— Это легкий ответ, лорд епископ. Вы — князь церкви. Плохо было бы земному князю, который не нашел бы лучшего ответа относительно: дел его царства.

— Существуют еще другие соображения, всемилостивейший государь. Правда, Крестовые походы были священным предприятием, которое могло бы ожидать благословения Господня, но крестоносцы… действительно ли они заслуживали этого благословения? Я слышал, что в лагере у них господствовала полная распущенность.

— Лагери везде одинаковы на всем свете, и нельзя в одно мгновение превратить воина в святого. Но святой Людовик был крестоносец, какого только может желать ваша душа, И все же люди погибли при Мансуре, а он сам в Тунисе.

— Вспомните, что этот мир — только преддверие будущего, — сказал прелат. — Душа очищается страданием и скорбью, и истинным победителем может оказаться тот, кто, терпеливо снося несчастия, заслуживает грядущее счастье.

— Если это настоящий смысл благословения Церкви, то надеюсь, что оно не скоро коснется наших знамен во Франции,— сказал король.— Но мне кажется, что на прогулке, на славной лошади и с хорошей гончей можно найти другой предмет для разговора, чем богословие. Вернемся к птицам, епископ, а не то сокольничий Раул придет мешать тебе в соборе.

Разговор немедленно перешел на тайны лесов и рек, на темнооких и желтоглазых соколов.

Епископ был так же погружен в науку о соколе, как и король, и остальные улыбались, когда они спорили из-за нерешенных охотничьих вопросов — может ли молодой сокол, воспитанный в клетке, когда-либо сравниться с пойманным диким соколом, или о том, сколько времени молодых соколов должно носить на стойке и как долго выдерживать их, прежде чем они станут вполне ручными.

Монарх и прелат совершенно углубились в этот ученый разговор, епископ говорил свободно и уверенно, как никогда бы не решился говорить о делах церкви и государства. Во все века ничто так не содействовало равенству людей, как спорт. Вдруг принц, который время от времени окидывал своим проницательным взглядом обширный голубой небесный свод, вскрикнул как-то особенно и остановил лошадь, указывая на небо.

— Цапля! — крикнул он. — Перелетная цапля!

Для полного успеха соколиной охоты цапля не должна быть вспугиваема с места кормежки, где она отяжелевает от еды и не успевает быстро улететь, так что более подвижной сокол сразу набрасывается на нее. Цапля должна быть в воздухе, направляясь с одного места на другое, например, к гнезду от раки. Поймать птицу во время ее перелета считалось, хорошим началом удачной охоты. Предмет, на который указал принц, казался темным пятнышком на южном небосклоне, но опытный взгляд не изменил ему, и епископ и король подтвердили, что это действительно цапля. По мере приближения она становилась с каждым мгновением все больше й больше.

— Свистните его, Ваше Величество! Дайте сигнал большому соколу! — крикнул епископ.

— Нет, нет, она слишком далеко. Он промахнется.

— Пора, Ваше Величество, пора! — крикнул принц, когда большая птица, рассекая воздух, стала спускаться вниз.

Король издал резкий свист, и хорошо обученная птица оглянулась направо и налево, чтобы убедиться, на какую добычу ей следовало броситься. Увидев цаплю, сокол стремительно стал подыматься к ней по кривой линии.

— Славный полет, Марго! Добрая птица! — кричал король, хлопая в ладоши, чтоб ободрить сокола, а сокольничие пронзительно гикали.

Продолжая подыматься по кривой линии, кречет скоро очутился бы на пути цапли, но она, видя угрожающую ей опасность и уверенная в своей силе и легкости, продолжала подниматься в воздухе все выше и выше, делая такие маленькие круги, что зрителям казалось, будто она поднимается вверх почти перпендикулярно.

— Она улетает! — кричал король. — Но как ни хорошо она летит, она не может улететь от сокола. Епископ, ставлю десять золотых против одного, что цапля моя.

— Принимаю ваш заклад, Ваше Величество, — сказал епископ. — Я не могу взять себе золота, выигранного таким образом, но ручаюсь, что в каком-нибудь храме нужно обновить напрестольную пелену.

— У вас должен быть хороший запас пелен, епископ, если все золото, которое вы выигрываете, идет на починку их, — сказал король. — Ах, клянусь распятием, мошенница Марго! Посмотрите, она летит в сторону!..

Зоркие глаза епископа увидели стаю грачей, которые летели на ночь в свои гнезда как раз вдоль линии, отделявшей кречета от цапли. Грач является сильным искушением для кречета. В одно мгновение непостоянная птица забыла большую цаплю, летевшую над ней, и, кружась вокруг грачей, полетела с ними к западу, наметив себе добычей самого толстого грача.

— Верите ли, Ваше Величество, что мой привозной сокол может выиграть там, где не удастся королевскому? — сказал епископ. — Десять золотых против одного за мою птицу!

— Согласен, епископ! — крикнул король, нахмурясь от досады. — Клянусь распятием, если бы вы были таким же знатоком писаний св. отцов, как соколиной охоты, вы достигли бы престола св. Петра! Пустите вашего сокола и оправдайте свою похвальбу.

Птица епископа хотя и была меньше королевского сокола, но была очень красива и летала чрезвычайно быстро. Сидя на руке епископа, она следила свирепым, зорким взглядом за птицами в воздухе и по временам нетерпеливо распускала крылья. Когда расстегнули цепочку, она быстро устремилась вверх, шумя своими остроконечными крыльями, и со свистом подымалась кругами, становясь все меньше и меньше по мере приближения к цапле. Стараясь спастись от своих врагов, цапля летела все выше и казалась уже пятнышком на небе. Обе птицы также подымались все выше и выше, всадники, подняв головы, напрягали зрение, стараясь разглядеть их.

— Он кружит! Все еще кружит! — кричал епископ. — Он над цаплей. Он добрался до нее!

— Нет, нет, он гораздо ниже, — сказал король.

— Клянусь душой, лорд епископ прав! — кричал принц. — Мне кажется, он выше. Смотрите! Он налетает!

— Он накидывается! — крикнуло несколько голосов, когда два пятнышка внезапно превратились в одно.

Не было сомнения, что обе птицы быстро падали вниз. Они уже становились больше на взгляд. Вдруг цапля вырвалась и тяжело отлетела в сторону. Она, казалось, сильно пострадала от смертельных объятий сокола, который встряхнул перьями и снова полетел кругами вверх, чтобы подняться над добычей и нанести ей второй, более роковой удар. Епископ улыбнулся: ничто, по-видимому, не препятствовало его победе.

— Твои золотые будут хорошо употреблены, государь, — сказал он. — Проигрыш в пользу церкви — выигрыш для проигравшего.

Но совершенно неожиданная случайность лишила епископа возможности обновить напрестольную пелену. Королевский сокол, сбросив вниз грача, нашел, что эта охота неинтересна, и внезапно вспомнил о благородной цапле, которая, как он видел, летела еще над Круксберрийским полем. Как мог он допустить такую слабость, позволить этим глупым, болтливым грачам отвлечь его внимание от такой добычи, как цапля? Еще не поздно исправить эту ошибку. Сокол поднялся вверх большой спиралью, пока не очутился выше цапли. Но что это? Все его фибры, от макушки до наружных перьев, затрепетали от ревности и ярости при виде этой твари, чужого сокола, осмелившегося стать между королевским соколом и его добычей. Одним взмахом своих больших крыльев он поднялся над противником. Прошла еще секунда…

— Они схватились! Они схватились! — крикнул король с громким хохотом, следя взором за птицами, кругами летевшими вниз.— Обновляй свои пелены сам, епископ. От меня ты не получишь ни грота [Монета в 4 пенса.]. Разними их, сокольничий, чтобы они не повредили друг друга. Ну а теперь вперед, господа. Солнце уже ‘слоняется к западу.

Соколов, опустившихся на землю с переплетенными когтями и взъерошенными перьями, разняли и, окровавленных и задыхающихся, посадили на места, а цапля после опасного приключения тяжело полетела дальше в свое гнездо. Кортеж, рассеявшийся во время волнений охоты, снова собрался, и путешествие продолжали по-прежнему.

Вскоре на болоте показался всадник и быстро подъехал к путникам. При его приближении король и принц радостно вскрикнули и махнули рукой в знак приветствия.

— Это славный Джон Чандос! — крикнул король, — Клянусь распятием, Джон, за эту неделю я соскучился по вашим песням. Я очень рад, что вижу у вас цитру. Откуда вы?

— Я приехал из Тилфорда в надежде встретить Ваше Величество.

— Хорошо надумано. Ну, поезжайте между мной и принцем, и мы подумаем, что вернулись во Францию и на нас надеты военные доспехи. Ну, какие новости, мастер Джон?

Странное лицо Чандоса дрогнуло от предвкушения потехи, а его единственный глаз заблестел, как звезда.

— Ну как ваша охота, государь?

— Плоха. Мы выпустили двух соколов на одну цаплю. Они схватились, а птица улетела. Но отчего вы улыбаетесь?

— Потому что надеюсь показать вам лучшую потеху, прежде чем вы приедете в Тилфорд.

— Что же, охоту для сокола? Для собаки?

— Нечто более благородное.

— Что же это? Загадка, Джон? Что вы хотите сказать?

— Ну, сказать — значит испортить все дело. Повторяю, между этим местом и Тилфордом можно потешиться на редкость, и я прошу вас, дорогой господин, поехать быстрее, чтобы как можно более воспользоваться дневным светом.

Король пришпорил лошадь, и вся кавалькада поехала галопом по вереску в направлении, указанном Чандосом. Переехав через склон горы, они увидели извивающуюся реку со старинным мостом. На другой стороне виднелась деревня с рядом зеленых домиков и темный замок на стороне холма.

— Это Тилфорд, — сказал Чандос. — А вот и дом Лоринов.

Король ожидал большего, и разочарование выразилось на его лице.

— Так это обещанная вами потеха, сэр Джон? Как же вы сдержите ваше слово?

— Я сдержу его, государь.

— Но где же потеха?

На высоком венце моста, с копьем в руке, на большой рыжей лошади сидел вооруженный всадник. Чандос дотронулся до руки короля и показал на всадника.

— Вот она, потеха! — сказал он.

IX

КАК НАЙГЕЛЬ ЗАЩИЩАЛ ТИЛФОРДСКИЙ МОСТ

Король взглянул на неподвижную фигуру, на небольшую толпу молчаливых, озабоченных деревенских жителей, стоявших за мостом, и наконец перевел взгляд на лицо Чандоса, очевидно, потешавшегося над чем-то.

— Что это, Джон? — спросил он.

— Вы помните сэра Юстэса Лорина, Ваше Величество?

— Я никогда не забуду ни его смерти, ни его самого.

— В свое время он принадлежал к странствующему рыцарству.

— Да, и я не встречал лучшего рыцаря.

— Таков и его сын, сэр Найгель, — свирепый молодой сокол, который так и рвется пустить в дело свой клюв и когти. Но до сих пор его держали в клетке. Сегодня его пробный полет. Вот он стоит на мосту, как это водилось во времена его отца, готовый помериться силами с первым встречным.

Король был странствующим рыцарем более чем кто-либо из англичан, и никто не знал так хорошо, как он, всех странных обычаев рыцарства. Поэтому положение пришлось ему по душе.

— Он еще не рыцарь?

— Нет, Ваше Величество, только оруженосец, сквайр.

— Ну, ему придется выказать много храбрости, чтобы оправдать свой поступок. Следует ли молодому, неопытному оруженосцу пробовать сразиться с лучшими воинами Англии?

— Он дал мне свой картель и вызов,— сказал Чандос, вынимая какую-то бумагу.— Дозволите прочесть, Ваше Величество?

— Конечно, Джон, у нас нет никого, кто знал бы лучше вас законы рыцарства. Вы знаете этого молодого человека, и вам известно, достоин ли он той великой чести, которой требует.

Рыцари и оруженосцы свиты, большинство которых были ветеранами французской войны, с интересом и некоторым изумлением смотрели на закованную в сталь фигуру на мосту. По зову сэра Уолтера Менни они собрались вокруг короля и Чандоса. Чандос откашлялся и начал:

— Всем сеньорам, рыцарям и оруженосцам. Таково заглавие, господа. Это — послание сквайра Найгеля Лорина из Гилфорда, сына сэра Юстэса Лорина достойной памяти. Сквайр Лорин ожидает вас, джентльмены, в полном вооружении на гребне старого моста. Вот что он говорит: ‘Во имя великой жажды, которая живет во мне, смиреннейшем и недостойнейшем сквайре, жажды познакомиться с благородными джентльменами, сопровождающими моего царственного господина, я жду теперь на Уэйском мосту в надежде, что кто-нибудь из них соблаговолит вступить в борьбу со мной или пожелает, чтобы я освободил его от данного им обета. Говорю я это вовсе не оттого, что считаю себя достойным этой чести, а единственно желая увидеть приемы этих знаменитых бойцов и полюбоваться их искусством управлять оружием. Поэтому, с помощью св. Георгия, я буду защищать мост заостренным копьем против всякого или всех, кто благоволит явиться, пока еще светло’.

— Что вы на это скажете, господа? — спросил король, осматривая всех смеющихся взглядом.

— Изложено в очень хорошей форме, — сказал принц. — Ни Клариссэ, ни Красный Дракон, ни какой-либо иной глашатай не мог бы сделать лучше. Что, он сам написал это?

— У него есть суровая бабушка старинного рода, — сказал Чандос. — Я думаю, что дама Эрминтруда не раз писала вызовы. Но послушайте, Ваше Величество, я хотел бы сказать вам на ухо кое-что, а также и вам, благородный принц.

Чандос отвел их в сторону и шепнул что-то, после чего все трое разразились громким смехом.

— Клянусь распятием! Благородному джентльмену не годится быть в таких стесненных обстоятельствах, — сказал король. — Нужно позаботиться об этом. Ну как же, господа? Достойный кавалер продолжает ждать вашего ответа.

Воины все время переговаривались между собой, и теперь сэр Уолтер Менни обратился к королю, чтоб сообщить результат их совещаний.

— Если вам будет угодно, Ваше Величество, — сказал он, — мы того мнения, что этот сквайр перешел всякие границы, желая помериться оружием с опоясанным рыцарем, прежде чем дать доказательства своего искусства. С него будет достаточно чести, если против него выедет кто-нибудь из оруженосцев, и, с вашего позволения, для очищения дороги через мост я выбрал моего собственного телохранителя Джона Виддикомба…

— Ваши слова справедливы, Уолтер, — сказал король. — Мистер Чандос, передайте сквайру Лорину это решение. Передайте ему также нашу королевскую волю, чтобы битва велась не на мосту, так как, очевидно, она окончилась бы падением в воду одного из противников или обоих. Пусть он подъедет к концу моста и бьется на лугу. Скажите ему еще, что для такой битвы достаточно тупого копья, но можно будет обменяться двумя ударами меча или палицы, если оба всадника останутся в седле. Сигналом начала битвы будет рожок Раула.

Подобного рода случаи, когда искатели славы целыми днями поджидали на перекрестках, у брода или на мосту достойного противника, которому приходилось ехать по данному пути, были обыкновенным явлением в старые дни бродячих рыцарей, любителей приключений, были известны людям и в позднейшие времена, потому что романы того времени и песни труверов были наполнены этими приключениями. Но в данное время в жизни они встречались уже редко. Поэтому чувство любопытства, смешанное с удовольствием при виде забавной стороны дела, тем сильнее овладело придворными, когда они смотрели, как Чандос подъехал к мосту. Довольно странная фигура всадника, предложившего вызов, вызывала много комментариев. Строение его тела и фигура казались странными: ноги были слишком коротки для такого высокого человека. Голова всадника наклонилась вперед, словно он весь погрузился в свои мысли или в глубокое отчаяние.

— Это, наверно, рыцарь Тяжелого Сердца, — сказал Менни. — Какое у него горе, что он так повесил голову?

— Может быть, — у него слаба шея, — сказал король.

— Но, во всяком случае, голос его не слаб, — заметил принц, когда ответ Найгеля Чандосу достиг до ушей присутствовавших — Мать Пресвятая Богородица! Он ревет, словно выпь!

Чандос поехал назад к королю, а Найгель переменил старое ясеневое копье своего отца на тупое, употреблявшееся на турнирах, которое он взял из рук здоровенного стрелка. Потом он спустился с моста на зеленый лужок пространством в сто ярдов. В то же мгновение оруженосец сэра Менни, быстро вооружившись с помощью товарищей, пришпорил лошадь и стал в позицию. Король поднял руку, раздался звук рога сокольничего — и оба всадника, пришпорив лошадей и тряхнув поводами, бешено устремились друг на друга.

Вечернее солнце ярко освещало в центре картины зеленую полосу болотистой земли, брызгавшей из-под копыт лошадей, пущенных в галоп, и двух пригнувшихся к седлу людей, с одной стороны полукруг неподвижных всадников, из которых одни были в латах, другие в бархате, все безмолвные и полные внимания, собак, лошадей и соколов, словно окаменелых, с другой стороны лучи его падали на старинный выгнувшийся мост, ленивую голубую реку, группу деревенских жителей с открытыми ртами и темный старинный замок, из верхнего окна которого выглядывало чье-то суровое лицо.

Храбрый человек был Джон Виддикомб, но сегодня ему суждено было встретить лучшего воина, чем он. Перед этим вихрем в виде рыжей лошади с седоком, словно приросшим к седлу, он не мог удержаться. Найгель и Поммерс составляли одно целое, всю тяжесть, силу, энергию сосредоточив на конце копья. Виддикомб быстро слетел с седла, словно пораженный молнией, и отлетел далеко на траву. Прежде чем лечь на спину, он два раза перевернулся в воздухе, причем его латы зазвенели, как цимбалы. Сначала король серьезно смотрел на это удивительное падение, потом улыбнулся, когда Виддикомб, шатаясь, поднялся на ноги, и громко захлопал в ладоши.

— Славный удар, и отлично выполненный, — крикнул он. — Пять красных роз ведут себя в мирное время так же, как я видел их на войне. Что же теперь, мой добрый Уолтер? Есть у вас еще оруженосец или вы сами будете очищать нам путь?

Суровое лицо Менни стало еще мрачнее при виде неудачи его представителя. Он сделал знак высокому рыцарю, худое, свирепое лицо которого выглядывало из-под поднятого забрала, словно орел из стальной клетки.

— Сэр Губерт, — сказал он. — В моей памяти остался тот день, когда вы одержали победу над французами при Каэне. Не хотите ли быть теперь нашим чемпионом?

— Я сражался с французами настоящим оружием, — строго проговорил рыцарь. — Я солдат и люблю военное дело, но не люблю этих турнирных фокусов, которые и выдуманы только для того, чтобы действовать на воображение тупых женщин.

— О, какая невежливая речь! — вскрикнул король. — Если бы вас услышала моя супруга, она приказала бы вам явиться на ‘суд любви’, где за ваши прегрешения вас судили бы молодые девушки. А я прошу вас взять копье для турнира, добрый сэр Губерт!

— С таким же удовольствием взял бы павлинье перо, мой благородный господин, но исполню ваше приказание. Эй, паж, дай мне одну из этих палок, и посмотрим, что я могу сделать с ней.

Но сэру Губерту де Гюгу не пришлось испробовать ни своего искусства, ни счастья. Его большая гнедая лошадь так же не привыкла к этой воинственной игре, как и ее господин. К тому же у нее не было его храбрости, так что когда она увидела наведенное копье, блестящую фигуру и бросившуюся на нее бешеную рыжую лошадь, она задрожала, повернулась и яростно помчалась вниз по берегу реки. При взрыве хохота деревенских жителей, с одной стороны, и придворных — с другой сэр Губерт, напрасно дергая лошадь за повод, перескакивал через кусты дикого терновника и группы вереска и вскоре оказался мерцающей, блестящей точкой на темном склоне горы. Найгель, который осадил Поммерс так, что она стала на дыбы, лишь только его противник повернулся, отсалютовал копьем и рысью вернулся на свое прежнее место на мосту в ожидании нового бойца.

— Дамы сказали бы, что наш добрый сэр Губерт поплатился за свои нечестивые слова,— сказал король.

— Будем надеяться, что его лошадь будет объезжена, прежде чем он решится выехать между двумя армиями, — заметил принц. — Тугоуздость лошади могут принять за трусость всадника. Посмотрите, где он! Все еще перескакивает через кусты.

— Клянусь распятием! — сказал король. — Если храбрый Губерт не увеличил своей славы на турнире, то отличился как ездок. Но мост все еще занят, Уолтер. Что вы скажете на это? Неужели же нельзя выбить из седла этого молодого сквайра, или королю самому придется пустить копье в дело, чтобы очистить себе путь? Клянусь головой св. Фомы! Мне очень хочется побиться с этим милым юношей.

— Нет, нет, Ваше Величество, и так ему уже слишком много чести, — сказал Менни, сердито смотря на неподвижного всадника. — Уже и то, что этот неопытный юноша может сказать, что он в один вечер выбил из седла моего оруженосца и обратил в бегство одного из храбрейших воинов Англии, достаточно, чтобы вскружить его глупую голову. Принеси мне копье, Роберт! Я посмотрю, что можно сделать с ним.

Знаменитый рыцарь взял принесенное копье, как опытный мастер берет свой инструмент. Он покачал его, встряхнул им раза два в воздухе, осмотрел, не испорчено ли дерево, и, наконец, успокоившись насчет его равновесия и веса, бережно взял под мышку. Потом он подобрал повода так, чтобы вполне управлять лошадью, и, прикрывшись щитом, выехал на бой.

Ну, молодой, неопытный Найгель, никакие силы природы не помогут тебе против силы и искусства подобного воина! Наступит день, когда ни Менни, ни даже сам Чандос не будут в состоянии выбить тебя из седла, но теперь, не будь у тебя даже такой неудобной одежды, у тебя мало шансов на победу. Ты уже близок к падению, но при виде знаменитых красных зимородков на голубом фоне твое храброе сердце, не знающее страха, наполняется только удивлением и радостью по поводу оказанной тебе чести. Близко твое падение, но и в самых несвязных снах тебе не пригрезилось бы, как странно оно будет.

Снова с глухим стуком подков лошади галопируют по мягкому заливному лугу. Опять всадники встречаются при лязге металла. На этот раз Найгель получает удар тупым копьем прямо в переднюю часть шлема, слетает навзничь на спину и падает, цепляясь за траву.

Но, Боже милосердый! Что это? Менни в ужасе поднял руки вверх, и копье выпало из его обессилевших пальцев. Со всех сторон с криками отчаяния, ругательствами, призываниями святых бешено несутся всадники. Никогда не бывало такого ужасного, внезапного конца простой забавы! Верно глаза обманывают их! Их околдовали, подшутили над ними! Но нет, все слишком ясно. На зеленой лужайке лежало туловище сраженного кавалера, а — ярдах в двенадцати от него — его голова в шлеме.

— Пресвятая дева! — в отчаянии вскрикнул Менни, соскакивая с лошади. — Я отдал бы мой последний золотой, чтобы этого не было. Как это случилось? Что это значит? Сюда, милорд епископ. Очевидно, это колдовство и сам дьявол вмешался в него.

Епископ с побледневшим лицом соскочил с лошади и протолкался к трупу среди толпы напуганных рыцарей и оруженосцев.

— Боюсь, что последние услуги св. Церкви уже запоздали, — сказал он дрожащим голосом.— Несчастный молодой человек! Какой внезапный конец! ‘In medio vitae’ [Здесь — в расцвете жизни (лат.)], как говорит Св. Писание. Мгновение тому назад он был полон гордости и юности — теперь голова его оторвана от туловища. Бог и его святые да сжалятся надо мной и сохранят меня от зла!

Эта молитва вырвалась из уст епископа с силой и искренностью, необычными в его молениях. Вызвало, ее внезапное восклицание одного из оруженосцев, который поднял шлем и с криком ужаса снова бросил его на землю.

— Он пуст! — кричал оруженосец. — Он легок, как перышко!

— Клянусь Богом, это правда! — вскрикнул Менни, подымая шлем. — В нем ничего нет. С чем я сражался, отец епископ? С этим миром или с нездешним?

Епископ взобрался на лошадь, чтобы лучше поразмыслить об этом вопросе.

— Если нечистый на воле, — сказал он, — мое место там, рядом с королем. Certes [Конечно (франц.).], у этой лошади цвета серы очень дьявольский вид. Я мог бы поклясться, что видел дым и пламя вылетающими из ее ноздрей. Лошадь как раз годится для того, чтобы носить доспехи, которые ездят и бьются, а человека в них нет.

— Ну, не торопитесь, отец епископ, — сказал один из рыцарей, — все может быть так, как вы говорите, и вместе с тем это может быть делом рук человеческих. Во время кампании в южной Германии я видел там в Нюренберге искусную фигуру, сделанную одним оружейным мастером. Она могла ездить и владеть оружием. Если это такая фигура…

— Благодарю вас всех за любезность, — проревел голос распростертой фигуры.

При этих словах даже храбрый Менни вскочил на седло. Некоторые, как безумные, ускакали от ужасного трупа, немногие, из храбрых, остались около него

— Больше всех, — продолжал голос, — благодарю благороднейшего рыцаря, сэра Уолтера Менни, за то, что он снизошел до того, что позабыл свое величие и удостоил помериться оружием со смиренным оруженосцем.

— Клянусь Господом, — сказал Менни, — если это и дьявол, то речь у него очень вежливая. Я достану его из его доспехов, рискуя, что он уничтожит меня.

При этих словах Уолтер Менни снова соскочил с лошади и запустил руку в отверстие латного нашейника, с силой ухватился за прядь золотистых кудрей Найгеля. Раздавший громкий стон убедил его, что в доспехах находится человек. В то же мгновение взгляд Менни упал на дыру в кольчуге, и он разразился громким смехом. Король, принц и Чандос, которые издали смотрели на эту сцену, слишком забавлявшую их для того, чтобы они торопились объяснить ее или вмешаться в нее, подъехали теперь к остальным, изнемогая от смеха.

— Выпустите его! — сказал король, держась за бок рукой. —Пожалуйста, развяжите его и выпустите. На многих турнирах приходилось мне бывать, ни на одном я не был так близок к падению с лошади, как на этом. Я боялся, что, упав, он лишился сознания, потому что лежал так тихо.

У Найгеля действительно замер дух, а так как он не знал, что с него сбили шлем, то и не понимал ни страха, ни веселости, вызванных его падением. Теперь, высвобожденный из громадной кольчуги, в которой он был заключен, как горошина в стручке, он стоял, зажмурившись от света, весь красный от стыда, что уловка, к которой он прибегнул вследствие своей бедности, открыта всеми этими смеющимися придворными. Король успокоил его.

— Вы показали, что умеете пользоваться оружием вашего отца, — сказал он,— доказали также, что вы достойно носите его имя и оружие, потому что обладаете той смелостью, которая прославила его. Но ручаюсь, что ни он, ни вы не допустили бы голодных людей умереть перед вашей дверью, а потому ведите нас в дом, и если мясо здесь окажется таким же хорошим, как эта молитва перед ним, то праздник будет настоящий!

X

КАК КОРОЛЬ ВСТРЕТИЛ СВОЕГО СЕНЕШАЛЯ ИЗ КАЛЕ

Сильно пострадали бы доброе имя Тилфордского замка и репутации его хозяйки, старой леди Эрминтруды, если бы вся свита короля — два маршала, лорд главный судья, камергер и телохранители — собралась под одной кровлей. Но благодаря предусмотрительности и ловкости Чандоса эта неприятность была устранена и часть приезжих была размещена в большом аббатстве, а другая воспользовалась гостеприимством сэра Роджера Фитц-Аллана в Фарнгеймском замке. Только сам король, принц, Менни, Чандос, сэр Губерт де Гюг, епископ и еще двое-трое из свиты остались в гостях у Лоринов.

Но, несмотря на немногочисленное общество и на скромную обстановку, король нисколько не изменил своей любви к церемониям, к утонченности форм и к блестящим краскам, составлявшей его характеристические черты. С вьючных мулов сняли поклажу, оруженосцы сновали взад и вперед, в спальнях дымились ванны, развертывались шелка и атласы, блестели и звенели золотые цепи, так что когда при звуке труб двух придворных трубачей общество наконец уселось за стол — ветхим, почерневшим стропилам, вероятно, никогда не приходилось видеть более веселого, красивого зрелища. Большой наплыв иностранных рыцарей, явившихся в полном блеске со всех сторон христианского мира, чтобы присутствовать при открытии Круглой башни в Виндзоре и попробовать свое счастье и искусство на блестящих турнирах, даваемых по этому случаю, сильно повлиял на изменение одежды англичан. Прежняя нижняя туника с верхней туникой и круглым нагрудником оказались слишком угрюмыми и простыми для новых мод, и в данную минуту вокруг короля горели и блестели различные странные и блестящие колеты, pourpoints [Простеганные камзолы. — Прим. ред.], плащи, ганзейки и другие удивительные костюмы, двухцветные или затканные узорами, с вышитыми, извилистыми или разрезными краями. Сам он в черной бархатной одежде с золотом составлял темный, роскошный центр окружавшего его блеска. Справа от него сидел принц, слева — епископ. Госпожа Эрминтруда заботливо командовала домашним войском, направляя блюда и наполняя стаканы, созывая усталых слуг, ободряя авангард, подгоняя арьергард. Стук ее дубовой палки постоянно раздавался везде, где ее присутствие становилось необходимым. За королем в своей лучшей одежде, казавшейся темной и бедной среди блестящих костюмов, стоял Найгель, угощая своих королевских гостей, несмотря на боль в теле и на натертые колени. Гости подшучивали над ним и смеялись, вспоминая о приключении на мосту.

— Клянусь распятием! — сказал король Эдуард, откидываясь назад с косточкой цыпленка, которую он изящно держал пальцами левой руки. — Спектакль вышел слишком хорошим для здешней провинциальной сцены. Вы должны поехать со мной в Виндзор, Найгель, и взять с собою ту броню, в которой вы скрывались. Там во время битвы глаза ваши будут в грудобрюшной преграде и плохо вам может быть только в том случае, если вас схватят за талию. Мне никогда не приходилось видеть такого маленького ореха в такой большой скорлупе.

Принц обернулся и окинул Найгеля смеющимся взглядом. По его вспыхнувшему и смущенному лицу он понял, как тяжело было для него сознание своей бедности.

— Ну,— ласково сказал он, — такой работник достоин лучших орудий.

— А позаботиться об этом должен хозяин, — прибавил король. — Придворный оружейных дел мастер уже позаботится о том, чтобы в следующий раз, когда с вас слетит шлем, внутри его была бы и ваша голова, Найгель.

Найгель покраснел до корня своих белокурых волос и пробормотал несколько благодарственных слов. У Джона Чандоса явилось, однако, другое предложение, и он сказал с лукавым взглядом:

— Право, государь, ваша доброта излишня в этом случае. По древнему военному закону, если два кавалера выезжают на турнир и один из них по неловкости или несчастной случайности уклоняется от удара противника, его оружие становится добычей того, кто еще поддерживает вызов. Мне кажется, сэр Губерт де Гюг, что прекрасная миланская кольчуга и шлем из бордосской стали, в которых вы приехали в Тилфорд, должны остаться у нашего молодого хозяина в знак памяти о вашем посещении.

Это предложение вызвало общий хор одобрений и смеха всех присутствовавших за исключением самого сэра Губерта, который, вспыхнув от гнева, посмотрел мрачным взглядом на лукавое улыбающееся лицо Чандоса.

— Я говорил, что не стану участвовать в этой глупой игре и ничего не знаю о ее законах, — сказал он, — но вы хорошо знаете, Джон, что если вы желаете схватки с заостренными копьями или мечами, где на поле выезжают двое, а возвращается оттуда только один, то вам нетрудно исполнить это желание.

— Ну, ну, разве вы выехали бы в поле? Право, вам лучше бы было идти пешком, Губерт,— сказал Чандос. — Я хорошо знаю, что, если вы будете на ногах, нам не видать вашей спины, как мы видели ее сегодня утром. Что ни говорите, ваша лошадь изменила вам, и я требую ваши доспехи для Найгеля Лорина.

— У вас слишком длинный язык, Джон, и я устал от его бесконечной трескотни, — сказал сэр Губерт, и его рыжие усы ощетинились на багровом лице. — Если вы требуете мои доспехи, выходите и берите их сами. Если месяц будет на небе, можете попробовать сегодня же вечером, как только встанем из-за стола.

— Ну, милые господа, — крикнул король, с улыбкой обращаясь то к одному, то к другому, — дело не должно идти дальше. Наполните кубок гасконским, Джон, и вы также, Губерт. Ну, пожалуйста, выпейте друг за друга, как добрые и честные товарищи, которые презирают всякую битву, если она ведется не ради короля. Мы не можем лишиться одного из вас, когда за морем столько дела для храбрецов. Что касается доспехов, Джон Чандос прав в том случае, если дело касается вызова на турнире, но мы считаем, что этот закон вряд ли обязателен в данном случае, когда дело происходило мимоходом и представляло собой испытание оружия. С другой стороны, относительно вашего оруженосца, мастер Менни, не может быть никакого сомнения, что он должен поплатиться своими доспехами.

— Это печальное известие для него, государь, — сказал Уолтер Менни, — он бедный человек и с трудом мог экипировать себя для войны, Но ваши слова должны быть исполнены, государь. Итак, сквайр Лорин, если вы придете ко мне завтра утром, вам отдадут доспехи Джона Виддикомба.

— А я, с позволения короля, возвращу их ему, — сказал Найгель взволнованно и запинаясь.— Право, я лучше совсем не поеду на войну, чем возьму у бедного человека его единственную броню.

— Вот это в духе вашего отца! — крикнул король. — Клянусь распятием, Найгель, вы мне очень нравитесь. Оставьте это дело в моих руках. Но я удивляюсь, что ломбардец, сэр Эймери, еще не приехал из Виндзора.

С самого своего приезда в Тилфорд король несколько раз с таким нетерпением спрашивал, приехал ли сэр Эймери и нет ли вестей о нем, что придворные с удивлением переглядывались между собой. Эймери был известен всем как знаменитый продажный, корыстолюбивый итальянский воин, недавно назначенный губернатором Кале, и внезапный, настойчивый вызов его королем мог означать возобновление войны с Францией, что составляло заветное желание каждого воина. Король два раза бросал еду и сидел, наклонив голову вбок, с кубком вина в руке, внимательно прислушиваясь к каждому звуку, похожему на топот лошадиных подков. На третий раз он не ошибся. Раздался громкий стук копыт, послышались хриплые голоса, на которые отвечали стрелки, стоявшие на страже у двери дома.

— Приехал какой-то путешественник, Ваше Величество, — сказал Найгель. — Какова будет ваша королевская воля?

— Это может быть только Эймери, — ответил король, — потому что только ему я оставил приказание следовать за мной сюда. Пожалуйста, пригласите его сюда и к вашему столу.

Найгель, схватив факел, отворил дверь.

С полдюжины воинов сидело на лошадях, а один из приехавших — приземистый, коренастый смуглый человек с лицом крысы и быстрыми, беспокойными карими глазами, пристально смотревшими мимо Найгеля в ярко освещенную залу — стоял уже на земле.

— Я — сэр Эймери из Павии, — шепнул он. — Ради Бога, скажите: здесь король?

— Он за столом, сэр, и просит вас войти.

— Одно мгновение, молодой человек, одно мгновение, и секрет на ушко. Вы не знаете, зачем король прислал за мной? — Найгель прочел выражение ужаса в хитрых темных глазах, искоса смотревших на него.

— Не знаю.

— Мне бы хотелось знать… хотелось бы удостовериться, прежде чем явиться к нему.

— Вам следует только перешагнуть через порог, сэр, и, без сомнения, вы услышите все из уст самого короля.

Сэр Эймери, казалось, собирался с силами, как человек, намеревающийся броситься в ледяную воду. Потом быстрыми шагами он вышел из тьмы на свет. Король встал и протянул ему руку с улыбкой на длинном красивом лице, итальянцу показалось, что улыбались губы, но не глаза.

— Добро пожаловать! — крикнул Эдуард. — Добро пожаловать, наш достойный и верный сенешаль Кале. Идите садитесь сюда, за стол против меня. Я послал за вами, чтобы услышать заморские новости и поблагодарить вас за заботы о том, что дорого мне не меньше жены и ребенка. Дайте место сэру Эймери и подайте ему кушанья и вина. Он сегодня сделал быстрый большой путь, исполняя свою службу.

В продолжение долгого пиршества, устроенного умением леди Эрминтруды, король весело болтал с итальянцем и окружавшими его баронами. Наконец, когда было убрано последнее блюдо, а пропитанные подливками круглые куски сырого хлеба, служившие тарелками, были брошены собакам, фляжки с вином пошли вкруговую, и старый менестрель Уэзеркот робко вошел в залу с арфой в руках в надежде сыграть перед его королевским величеством. Но Эдуард приготовил другую потеху.

— Пожалуйста, Найгель, отошлите слуг, нам нужно остаться одним. Я хотел бы поставить по два солдата у каждой двери, чтобы не помешали нашему разговору, так как дело секретное. А теперь, сэр Эймери, эти благородные люди, а равно и я, ваш господин, хотим услышать из ваших уст, что делается во Франции.

Лицо итальянца сохраняло свое спокойное выражение, он только окинул беспокойным взглядом ряд слушателей.

— Насколько мне известно, все спокойно в пределах Франции, государь, — сказал он.

— А вы не слыхали, что у них был сбор войска, что они намереваются нарушить мир и попробовать напасть на наши владения?

— Нет, Ваше Величество, я не слыхал ничего подобного.

— Вы снимаете тяжесть с моего сердца, Эймери, — сказал король, — если вы ничего не слышали, то, само собой разумеется, и быть ничего не может. Говорили, что дикий рыцарь де Шарнь был в Сен-Омере, чтобы посмотреть на мое дорогое сокровище, и его закованные в сталь руки готовы схватить его.

— Ну, пусть он явится, Ваше Величество. Он найдет сокровище безопасным в сундуке, с хорошей охраной вокруг него.

— Вы — охрана моего сокровища, Эймери.

— Да, Ваше Величество, я его охрана.

— И ведь вы верный страж, которому я могу довериться, не правда ли? Вы ведь не променяете того, что так дорого мне, раз я выбрал вас из всей моей армии для того, чтоб сохранить мне мое сокровище?

— Ваше Величество, что за причина этих вопросов? Они сильно задевают мою честь, вы знаете, что я расстанусь с Кале только в том случае, если расстанусь с моей душой.

— Итак, вы ничего не знаете о попытке де Шарньи?

— Ничего, Ваше Величество, — ответил итальянец.

— Лжец и негодяй! — громко крикнул король, вскакивая на ноги. Он так сильно ударил кулаком по столу, что стаканы зазвенели. — Берите его, стрелки! Берите сейчас же! Станьте по обе стороны, чтобы он не наделал чего-нибудь. Ну, теперь, проклятый ломбардец, осмелишься ты сказать мне прямо в лицо, что ты ничего не знаешь ни о Шарньи, ни о его планах?

— Бог свидетель, что я ничего не знаю.

Губы итальянца побелели, он говорил неровным, слабым, прерывающимся голосом, избегая грозного взгляда разгневанного короля.

Эдуард громко рассмеялся и вынул из-за пазухи какую-то бумагу.

— Будьте судьями в этом деле, вы, мой милый сын, и вы, Чандос, Менни и сэр Губерт, а также и вы, милорд епископ. Моей королевской властью я образую суд из вас, чтобы вы могли судить этого человека, так как, клянусь Божьими очами, я не двинусь из этой комнаты, пока не исследую этого дела до дна. А прежде я прочту вам это письмо. Оно адресовано по-французски сэру Эймери из Павии, по прозванию Ломбардец, в замок Кале. Разве это не ваша фамилия и титул, негодяй?

— Фамилия моя, Ваше Величество, но я не получал этого письма.

— Иначе ваша подлость не была бы открыта. Оно подписано ‘Изидор де Шарньи’. Что говорит мой враг, де Шарньи, моему верному слуге? Слушайте: ‘Мы не могли прийти в последнее полнолуние потому, что не собрали достаточно войска, а также и двадцати тысяч крон, составляющих требуемую вами цену. Но как только наступит новолуние, мы придем в самый темный час и заплатим вам деньги у маленькой потайной калитки в кустах’. Ну, сэр, что вы скажете на это?

— Это подлог! — задыхаясь, проговорил итальянец.

— Позвольте мне взглянуть на записку, Ваше Величество, — сказал Чандос, — Де Шарньи был моим пленником, и много его писем прошло через мои руки прежде, чем был внесен выкуп, поэтому его почерк хорошо знаком мне. Да, да, могу поклясться, что это его почерк. Я поклялся бы, если бы дело шло о спасении моей души.

— Если это действительно написано де Шарньи, то только для того, чтобы навлечь бесчестие на мое имя, — крикнул сэр Эймери.

— Ну, ну! — сказал молодой принц. — Мы все знаем де Шарньи и сражались против него. У него много недостатков — он хвастун и забияка,— но под французскими лилиями нет более храброго, великодушного и предприимчивого человека, чем он. Такой рыцарь не снизошел бы до того, чтоб написать письмо с целью обесчестить человека рыцарского сословия. Я, по крайней мере, ни за что не поверю этому.

Глухой шепот остальных доказал, что они разделяют мнение принца. Свет факелов на стенах падал на ряд суровых, безжалостных лиц за королевским столом. Итальянец с ужасом отшатнулся при виде их неумолимых глаз. Он быстро оглянулся вокруг, но все входы были заняты вооруженными людьми. Тень смерти закралась в его душу.

— Это письмо, — сказал король, — де Шарньи дал некоему дону Бовэ, священнику Сен-Омера, для передачи в Кале. Этот священник, чуя поживу, принес письмо моему верному слуге, и таким образом оно дошло до меня. Я сейчас же послал за этим человеком, а священник вернулся, так что де Шарньи может думать, что его поручение исполнено.

— Я ничего не знаю об этом, — упрямо проговорил итальянец, облизывая сухие губы.

У короля побагровел лоб, и гнев сверкнул в его глазах,

— Ни слова больше, ради Бога! — крикнул он. — Будь этот малый в Тауэре, несколько оборотов колеса вырвали бы признание из его подлой души. Но зачем нам слышать его самообвинение? Вы видели, милорды… вы слышали! Что скажете, милый сын? Виновен этот человек?

— Государь, он виновен.

— А вы, Джон? А вы, Уолтер? А вы, Губерт? А вы, милорд епископ? Итак, вы все одного мнения? Он виновен в измене. А какое наказание?

— Смерть, — сказал принц, и все по очереди наклонили головы в знак согласия.

— Эймери из Павии, вы выслушали наш приговор, — сказал Эдуард, подперев рукой подбородок и мрачно смотря на дрожащего итальянца. — Сюда, стрелок с черной бородой. Вынь меч. Нет, низкий негодяй, я не хочу обесчестить этого крова твоей кровью. Нам нужны твои пятки, а не голова. Обруби мечом золотые шпоры рыцарства, стрелок. Я дал их ему и я беру их назад. А! Они летят по зале, и вместе с ними отлетает всякая связь между вами и достойным орденом, знаком которого они служат. Теперь отведите его в вереск, подальше от дома, где будет лучше лежать его падали, и отрубите его хитрую голову от туловища в предостережение изменникам.

Итальянец уже давно упал на колени со стула, теперь он издал отчаянный крик, когда стрелки схватили его за плечи. Он выскользнул из их рук, снова бросился на пол и вцепился в ноги короля.

— Пощадите меня, августейший государь, пощадите, умоляю вас! Ради страстей Христовых, молю вас, смилуйтесь и простите! Вспомните, добрый, дорогой господин, сколько лет я прослужил под вашими знаменами и сколько оказал вам услуг. Кто, как не я, нашел брод в Сене за два дня до великой битвы? Ведь я же предводительствовал атакой при взятии Кале. В Италии у меня жена и четверо детей, великий государь, и мысль о них заставила меня забыть свой долг: эти деньги дали бы мне возможность бросить войну и еще раз увидеть их. Смилуйтесь, государь, смилуйтесь, молю вас!

Англичане — народ грубый, но не жестокий. Король продолжал сидеть все с тем же грозным видом, но остальные искоса переглянулись и беспокойно задвигались на местах.

— Прошу вас, всемилостивый государь, умерьте несколько свой гнев, — сказал Чандос.

Эдуард резко покачал головой.

— Замолчите, Джон. Мое приказание будет исполнено.

— Прошу вас, достоуважаемый государь, не поступать слишком поспешно в этом деле, — сказал Менни. — Велите связать его и продержать до утра, может быть, вы передумаете.

— Нет. Я сказал. Выведите его.

Но итальянец, весь дрожа, так крепко держался за колени короля, что стрелки не могли разнять его конвульсивно сжатых рук.

— Выслушайте меня одно мгновение, умоляю вас!

Дайте мне только одну минуту, чтобы сказать несколько слов, и потом делайте со мной что хотите.

Король откинулся на спинку кресла.

— Говорите… и скорее, — сказал он.

— Вы должны пощадить меня, благородный государь. Ради вас самих говорю вам, вы должны пощадить меня, потому что я могу доставить вам возможность совершить отважное рыцарское предприятие, которое обрадует ваше сердце. Вспомните, Ваше Величество, что этот де Шарньи и его товарищи ничего не знают о неудаче их планов. Если я пошлю им весточку, они придут к потайной калитке. Тогда, если устроить искусную засаду, нам достанется столько пленных, что выкуп их наполнит ваши сундуки. Он и его товарищи должны стоить добрых сто тысяч крон.

Эдуард оттолкнул итальянца ногой так, что тот растянулся на тростнике, но, и лежа там, словно раненая змея, он не сводил своих темных глаз с лица короля.

— А, двойной изменник! Ты хотел продать Кале де Шарньи, а потом, в свою очередь, продать де Шарньи мне. Как смеешь ты предполагать, что у меня или у какого бы то ни было благородного рыцаря такая торгашеская душа, что мы думаем только о выкупах, когда можно совершить почетный подвиг? Разве я или всякий честный человек может быть таким подлецом и рабом? Вы сами произнесли приговор себе. Выведите его!

— Одну минуту, молю вас, дорогой, добрый господин, — крикнул принц— Сдержите немного свой гнев. Может быть, слова этого человека заслуживают более внимания чем мы думаем. Он перевернул вашу благородную душу своими разговорами о выкупах, но молю вас, взгляните на это дело со стороны славы. Где мы можем надеяться приобрести столько славы? Прошу вас позволить мне участвовать в этом предприятии. Если выполнить его как следует, можно сильно отличиться.

Эдуард взглянул блестящими глазами на благородного юношу.

— Собака не так стремится по следам раненого оленя, как ты к надежде отличиться, милый сын,— сказал он.— Что ты думаешь об этом деле?

— Де Шарньи и его люди стоят того, чтоб отправиться далеко для встречи с ними. В ту ночь под его знаменами соберется цвет Франции. Если мы сделаем так, как говорит этот человек, и подождем его с достаточным количеством копий, то не знаю другого места, кроме Кале, во всем христианском мире, где хотелось бы быть в эту ночь.

— Клянусь распятием, ты прав, милый сын! — крикнул король, и лицо его просветлело. — Ну, кто из вас, Джон Чандос или Уолтер Менни, займется этим делом? — Он лукаво взглянул сначала на одного, потом на другого, как хозяин, размахивающий костью перед двумя старыми, свирепыми охотничьими собаками, — Не сердись, Джон, но на этот раз очередь Уолтера, и он воспользуется ею.

— Пойдем мы под вашим знаменем или под знаменем принца, Ваше Величество?

— Королевским знаменам Англии неприлично принимать участие в таком незначительном предприятии. Но если бы в ваших рядах хватило места для двух рыцарей — и я, и принц поехали бы с вами в эту ночь.

Молодой человек наклонился и поцеловал руку отца.

— Возьмите этого человека на свое попечение, Уолтер, и делайте с ним, что хотите. Хорошенько стерегите его, чтобы он снова не предал нас. Уберите его с глаз долой, его дыхание отравляет комнату. А теперь, Найгель, если твой седой слуга хочет побряцать на арфе или спеть что-нибудь… но, Боже мой, что это ты?

Он обернулся и увидел молодого человека на коленях, с опущенной головой, с молящим взглядом.

— Что это, милый? Чего вам нужно?

— Милости, государь.

— Ну, ну, что же, мне сегодня покоя не будет? Передо мной на коленях изменник, сзади честный человек. Говорите, Найгель! Чего вы хотите?

— Отправиться с вами в Кале.

— Клянусь распятием! Ваше требование вполне справедливо, так как наш заговор составлен как раз под вашим кровом. Что вы скажете, Уолтер? Возьмете вы его с вооружением и всем остальным?

— Скажите лучше, возьмете ли вы меня? — сказал Чандос.— Мы с вами соперники, Уолтер, но я думаю, вы не помешаете мне.

— Нет, Джон, я буду рад иметь под своими знаменами лучшего рыцаря в христианском мире.

— А я — следовать за таким рыцарским предводителем. Найгель Лорин — мой оруженосец и потому также поедет с нами.

_ Итак, решено, — сказал король, — а пока нечего

торопиться, так как ничего нельзя сделать до новолуния. И потому прошу снова обнести чаши и выпить со мной за славных французских рыцарей. Да будут они смелы и решительны, когда мы все снова встретимся у крепостных стен Кале.

XI

У РЫЦАРЯ ДЕППЛИНА

Король побывал в Тилфорде и уехал. Замок стоял по-прежнему мрачным и безмолвным, но внутри его царили радость и довольство. В одну ночь все заботы и тревоги исчезли, как исчезает темная завеса, закрывающая солнце. Королевский казначей прислал щедрую сумму, и так любезно, что невозможно было отказаться от нее. Найгель снова поехал в Гилдфорд с мешком, полным золота у седла, и не один нищий, встретившийся ему по дороге, благословлял его имя. Прежде всего он отправился к золотых дел мастеру, купил обратно чашу, поднос и браслет и вместе с купцом посетовал о том, что благодаря какой-то несчастной случайности и причинам, понятным только людям, занимающимся торговлей, золото и золотые изделия настолько повысились в цене с прошлой недели, что Найгелю пришлось заплатить за свои вещи на пятьдесят золотых дороже, чем он продал их. Напрасно верный Элвард горячился и молил небо, чтобы наступил день, когда ему можно будет всадить стрелу в толстое брюхо купца,— деньги пришлось уплатить. Затем Найгель поспешно направился к оружейнику Вату и купил те самые доспехи, которых так жаждала его душа. Он примерил их тут же. Ват и его подмастерья ходили вокруг него со шпиньками [Гвозди без шляпки. — Прим. ред.] и клещами, загибая звенья, вгоняя шпиньки.

— Ну, как вы находите, благородный сэр? — крикнул Ват, надевая на голову Найгеля шлем и пристегивая к краю головного убора проволочную сетку, которая доходила до плеч. — Клянусь Тубал-Каином, все это пригнано к вам, словно раковина к крабу. Лучшей брони не найти ни в Италии, ни в Испании.

Найгель стоял перед полированным щитом, служившим вместо зеркала, и оглядывался во все стороны, словно блестящая маленькая птица, оправляющая свои крылышки. Гладкие нагрудные латы, удивительные наручники, арматура для ног с искусно сделанными защитными дисками на коленях, локтях и плечах, красивые, подвижные железные рукавицы и наступенники, юбка кольчуги — все радовало взор Найгеля, все казалось ему красивым. Он прыгал по комнате, чтобы показать свою легкость, затем выбежал на воздух, схватил рукой за луку седла Поммерс и сразу вскочил на коня при аплодисментах Вата и его подмастерья, стоявших в дверях дома. Затем он снова соскочил с лошади, вбежал в лавку и бросился на колени перед образом св. Девы на стене. Он помолился от всего сердца, чтобы никакая тень, никакое пятно не омрачили его души и чести, пока эти латы покрывают его тело, и чтобы Бог дал ему сил для благородных и богобоязненных целей. Странное обращение к религии мира, но в продолжение многих веков меч и вера поддерживали ДРУГ Друга и в омрачившемся мире идеальный рыцарь смутно, бессознательно, обращался к свету. ‘Benedict us dominus deus meus qui docet manus meas ad praelium et digitos meos ad bellum’. В этих словах вылилась вся душа воина-рыцаря.

Доспехи положили на мула Вата, и Найгель поехал обратно в Тилфорд. Там он еще раз надел их для удовольствия леди Эрминтруды, которая всплескивала своими худыми руками и проливала слезы печали и радости — печали при мысли, что она теряет внука, радости, что он так смело идет на войну. Что касается до ее будущего, то было решено, что присматривать за Тилфордом будет управляющий, а сама она переселится в королевский замок Виндзор, где вместе с другими почтенными дамами ее возраста и звания может провести закат своих дней в разговорах о давно забытых скандальных историях и в перешептывании о дедушках и бабушках окружавших их теперь молодых придворных. Найгель мог спокойно оставить ее там, отправляясь во Францию.

Но, прежде чем покинуть местность, в которой он прожил столько лет, Найгелю оставалось сделать еще один визит и предстояло еще одно прощание. В этот вечер он надел свою лучшую тунику — из темно-пурпурного генуэзского бархата, шапочку с белоснежным пером и пояс из чеканного серебра. Сидя на величественной Поммерс с соколом на руке и мечом сбоку, он представлял из себя красивого, благородного и на редкость скромного молодого человека, равного которому трудно было найти. Он ехал прощаться только со старым рыцарем Депплина, но у рыцаря Депплина было две дочери, Эдит и Мэри. Эдит считалась самой красивой девушкой во всем околотке.

Сэр Джон Беттерсторн, рыцарь Депплина, получил это прозвание потому, что участвовал в той странной битве, за восемнадцать лет до описываемого нами времени, когда все могущество Шотландии было за одно мгновение уничтожено горстью искателей приключений и наемников, которые не шли под каким-либо знаменем, но сражались из-за своих личных споров. Их подвиги не сохранились на страницах истории, потому что не представляли достаточно интереса ни для одного народа. Но в данное время молва об этой славной битве разнеслась очень далеко, потому что в этот день, когда на поле сражения остался цвет Шотландии, свет в первый раз понял, что в войнах появился новый фактор и что английский стрелок с его здоровым мужеством и с умением с детства обращаться со своим оружием являлся силой, с которой приходилось считаться даже закованному в броню европейскому рыцарю. По возвращении из Шотландии сэр Джон стал главным егермейстером короля и прославился во всей Англии своими познаниями в области псовой охоты. Когда он слишком отяжелел для верховой езды, то поселился в своем старом, скромном, комфортабельном доме в Косфорде, на восточном склоне горы Хайндгэд. Здесь, с все более багровевшим лицом и седеющей бородой, он проводил закат своей жизни среди соколов и охотничьих собак, с неизменной фляжкой пряного вина под рукой и с вытянутыми на стуле распухшими ногами. Старые товарищи часто прерывали свой путь по трудной дороге из Лондона в Портсмут, чтобы навестить сэра Джона, а молодые люди из окрестностей собирались туда, чтобы послушать рассказы храброго рыцаря о прежних войнах или поучиться у него знанию лесов и охоты, в котором у него не было соперника.

Но, по правде сказать, не только старые рассказы и еще более старое вино рыцаря привлекали, как думал он, молодых людей в Косфорд, а скорее красивое лицо младшей его дочери и возвышенная душа и ум старшей. Никогда две такие различные ветви не вырастали на одном стволе. Обе были высоки ростом, величественны и грациозны. Но этим и ограничивалось сходство между ними. У Эдит волосы были цвета спелой пшеницы и голубые глаза, во всем ее существе было что-то привлекательное, задорное. Она любила болтать и весело смеялась, а ее улыбка одинаково сияла многим молодым джентльменам с Найгелем во главе,

Она играла всем на свете, как молодой котенок, но некоторые находили, что в ее бархатных лапках уже чувствуется присутствие коготков, У Мэри волосы были черны как ночь, лицо серьезное, некрасивое, со спокойными карими глазами, смело смотревшими на Божий свет из-под черных дугообразных бровей. Красивой ее нельзя было назвать, и когда ее прекрасная сестра обнимала ее и прижималась щекой к ее щеке (что она всегда делала при посторонних), красота одной и отсутствие красоты в другой бросались в глаза каждого еще сильнее вследствие контраста. Но встречались и такие люди, которые, глядя на ее странное лицо и на огонь, вспыхивавший по временам в глубине ее темных глаз, чувствовали, что в этой молчаливой женщине с гордой осанкой и величественной грацией есть что-то сильное, таинственное, имевшее для них гораздо более значения, чем все изящество и блеск ее сестры.

Таковы были косфордские дамы, к которым в этот вечер ехал Найгель Лорин в своем костюме из генуэзского бархата и с новым белым пером на шапочке.

Он проехал через вершину Терслей, мимо старого камня, где в былое время дикие саксы поклонялись своему богу войны Тору. Найгель боязливо взглянул на камень и пришпорил Поммерс, проезжая мимо него. Как рассказывали, в безлунные ночи вокруг него плясали блудящие огоньки, и люди, имевшие уши, слышали крики и рыдания душ загубленных в честь нечистого. ‘Камень Тора’, ‘Скачок Тора’, ‘Пуншевая Чаша Тора’ — вся местность являлась одним угрюмым памятником богу войны, хотя благочестивые монахи и изменили его странное имя на имя отца его дьявола, говоря о ‘скачке дьявола’ и о ‘пуншевой чаше дьявола’. Найгель оглянулся на старый серый камень, и мужественное сердце его дрогнуло. Было ли то от холодного вечернего воздуха или внутренний голос шепнул ему, что и он когда-нибудь, может быть, будет лежать связанным на таком же камне и вокруг него будет реветь такая же окровавленная толпа язычников? Мгновение спустя и камень, и смутный страх, и все на свете исчезло из его мыслей: перед ним на желтой песчаной дороге с золотистыми волосами, освещенными последними лучами заходящего солнца, с тонкой фигурой, колебавшейся при каждом движении шедшей легким галопом лошади, была не кто иная, как та Эдит, прекрасное лицо которой так часто мешало ему спать. При виде ее кровь бросилась в лицо Найгелю, храбрый во всех других отношениях, он страшился утонченной таинственности женщин, и вместе с тем она влекла его к себе. Для его чистой, рыцарской души не одна Эдит, но и всякая другая женщина казалась высокой и недоступной, обладающей тысячами мистических превосходных качеств и добродетелей, которые подымали ее гораздо выше грубого мира мужчины. Приятно было общение с ними, но вместе с тем и страшно — страшно, что его недостатки, его необузданная речь или грубые манеры могут каким бы то ни было образом подействовать на эти изящные и нежные существа. Таковы были его мысли, пока белая лошадь подходила к нему легким галопом, но мгновение спустя все его смутные сомнения рассеялись при звуке ясного голоса молодой девушки, весело махавшей хлыстом в знак привета.

— Добро пожаловать, Найгель! — крикнула она. — Куда это вы? Уж, наверно, не к вашим косфордским друзьям, никогда не надевали вы такого красивого дублета ради нас. Ну, Найгель, как ее зовут? Скажите мне ее имя, чтобы я знала, кого мне ненавидеть.

— Нет, Эдит, — сказал молодой сквайр, отвечая смехом на смех молодой девушки. — Я, право, ехал в Косфорд.

— Ну, так поедем вместе. Я не поеду дальше. Как вы находите меня?

Ответ Найгеля выразился во взгляде, брошенном на прекрасное разрумянившееся лицо, на золотые волосы, блестящие голубые глаза и на изящную, грациозную фигуру, к которой так шел красный с черным костюм для верховой езды.

— Вы хороши, как всегда, Эдит.

— О, какие холодные слова! Право, Найгель, вы воспитаны для монастыря, а не для женского салона! Предложи я такой вопрос молодому сэру Джорджу Брокасу или сквайру Фончерста, они бы изливались в восторге отсюда до Косфорда. Оба они мне больше по вкусу, чем вы, Найгель.

— Тем хуже для меня, Эдит, — печально проговорил Найгель.

— Ну, не теряйте мужества, совладайте со своим сердцем.

— Оно уже не в моей власти.

— Ага, это лучше. Вы можете быть довольно находчивым, когда захотите. Но все же вы лучше годитесь для возвышенных и скучных разговоров с моей сестрой Мэри. Она не выносит болтовни и любезности сэра Джорджа, а я люблю и то и другое. Но скажите, Найгель, зачем вы приехали сегодня в Косфорд?

— Чтобы проститься с вами.

— Со мной одной?

— Нет, Эдит, с вами и вашей сестрой Мэри и со славным рыцарем, вашим отцом.

— Сэр Джордж сказал бы, что он приехал проститься только со мной. Право, вы плохой ухаживатель в сравнении с ним. Но правда ли, Найгель, что вы едете во Францию?

— Да, Эдит.

— Так говорили после пребывания короля в Тилфорде. Идет молва, что король отправляется во Францию и берет вас в свою свиту. Правда это?

— Да, Эдит. Это правда.

— Скажите же мне, куда и когда вы едете.

— Увы! Я не могу сказать этого.

— Ах, в самом деле! — Она тряхнула красивой головой и молча поехала вперед со сжатыми губами и сердитыми глазами. Найгель смотрел на нее с удивлением и печалью.

— Эдит, вы, конечно, слишком уважаете мою честь, чтобы желать нарушения данного мною слова, — сказал он.

— Ваша честь принадлежит вам, а мои вкусы мне, — сказала она. — Держитесь своего, а я буду держаться своего.

Они молча проехали по деревне Терслей. Вдруг новая мысль пришла в голову Эдит, и в одно мгновение она забыла свой гнев и с увлечением пустилась по новому следу.

— Что бы вы сделали, Найгель, если бы кто-нибудь оскорбил меня? Я слышала от моего отца, что, несмотря на ваш малый рост, во всей окрестности нет ни одного человека, который устоял бы перед вами. Стали бы вы моим защитником, если бы меня обидели?

— Конечно, и я, и всякий другой человек благородной крови явились бы защитниками каждой оскорбленной женщины.

— Вы или кто-нибудь другой… я или кто-нибудь другая, что это за слова? Вы думаете, что этот комплимент ставит меня наравне с другими? Мой вопрос касается вас и меня. Если бы меня оскорбили, будете вы моим защитником?

— Попробуйте и увидите, Эдит.

— Ну, так и попробую, Найгель. И сэр Джордж Брокас, и сквайр Фернгерста охотно исполнили бы мою просьбу, но я хочу обратиться к вам, Найгель.

— Пожалуйста, скажите, что это.

— Вы знаете Поля де ла Фосс из Шалфорда?

— Вы говорите о маленьком горбуне?

— Он не меньше вас, Найгель, а что касается его спины, то зато я знаю многих, которые желали бы иметь его лицо.

— Я не могу судить об этом и не хотел быть невежливым. Что же вы хотите сказать о нем?

— Он насмеялся надо мной — и я хочу отомстить ему.

— Как… этому бедному, изуродованному созданию?

— Говорю вам, он насмеялся надо мной.

— Но каким образом?

— Я думала, что настоящий кавалер бросился бы на помощь мне, ни о чем не расспрашивая. Но если так нужно, я расскажу вам все. Знайте же, что он был один из тех, которые постоянно окружают меня, и говорил, что принадлежит мне. Потом только из-за того, что есть и другие, которые так же дороги мне, как и он, он бросил меня и теперь ухаживает за Мод Твинхэм, маленькой веснушчатой девчонкой из его деревни.

— Но почему это может быть обидно для вас? Ведь он не муж вам?

— Да, но ведь он ухаживал за мной, не так ли? И к тому же он насмехался надо мной в присутствии своей девки. Он рассказал ей про меня всякую всячину. Он сделал меня глупой в ее глазах. Да, да, я читаю это на ее шафранном лице и в ее водянистых глазах, когда мы встречаемся по воскресеньям у дверей церкви. Она улыбается… да, она улыбается при виде меня.

Найгель, подите к нему. Не убивайте его, не нужно даже, чтобы вы ранили его, а только раскроили бы ему лицо хлыстом. А после возвращайтесь ко мне и скажите, чем я могу служить вам.

Лицо Найгеля побледнело от внутренней борьбы. Кровь кипела в его жилах от горячего желания, а совесть в ужасе отступала перед таким поступком.

— Клянусь св. Павлом, Эдит! — вскрикнул он. — Я не вижу ни чести, ни подвига в том, что вы просите меня сделать. Могу ли я ударить калеку? Как мужчина я не могу сделать этого и потому прошу вас, дорогая леди, дайте мне какую-либо иную задачу.

Она взглянула на него презрительным, сверкающим взглядом.

— И вы — воин! — вскрикнула она с горьким, презрительным смехом. — Вы боитесь человечка, который еле может ходить! Да, да, говорите что хотите, но я всегда буду думать, что вы слышали о его уменье фехтовать, о его храбрости, а потому и струсили. Вы правы, Найгель, Исполни вы мою просьбу, он убил бы вас… Итак, вы доказали свою мудрость.

Найгель вспыхнул и нахмурился при этих словах, но ничего не ответил. В душе его шла страшная борьба. Он изо всех сил старался удержать в ней возвышенный образ женщины. И было одно мгновение, когда образ этот казался близким к падению. Невысокий мужчина и величественная женщина, рыжая боевая кобыла и белый испанский жеребец в полном безмолвии ехали рядом по песчаной извивающейся дороге между папоротниками и терновником в человеческий рост.

Скоро дорога привела к воротам, украшенным кабаньими головами герба Беттесторнов, показался низкий, широко раскинувшийся дом, сложенный из толстых балок, и послышался громкий лай собак. Румяный рыцарь, хромая, вышел с протянутой рукой и проговорил громовым голосом:

— Ага, Найгель! Добро пожаловать! Я думал, что вы совсем забыли таких бедных друзей, как мы, после того как король так любезно отнесся к вам. Эй, слуга, взять лошадей, а не то мой костыль прогуляется по вашим спинам! Тише, Лидиард! Куш, Пеламон! Я еле слышу свой голос из-за вашего лая. Мэри, кубок вина для молодого сквайра Лорина.

Она стояла в замке дверей — высокая, таинственная, безмолвная, со странным, печальным лицом, ее глубокая душа отражалась в темных, полных вопроса глазах. Найгель поцеловал ее протянутую руку, и при взгляде на нее к нему вернулась вся его вера в женщину и все уважение к ней. Ее сестра проскользнула сзади и смотрела через ее плечо на Найгеля с улыбкой прощения на красивом лукавом лице. Рыцарь Депплина тяжело оперся на руку молодого человека и, хромая, прошел по громадной зале с высокой крышей к своему громадному дубовому креслу.

— Сюда, сюда, стул, один! — крикнул он. — Господи помилуй! У этой девушки голова набита поклонниками, как житница крысами. Ну, Найгель, странные вещи слыхал я про ваш турнир в Тилфорде и про посещение короля. Каков у него вид? А мой старый приятель Чандос?.. Много счастливых часов провели мы с ним в лесах, а Менни? Он был всегда смелым и неутомимым наездником… что скажете про всех их?

Найгель рассказал старому рыцарю все случившееся, не говоря много о своих успехах, он пространно описывал свои неудачи, но глаза сидевшей за вышиванием прислушивающейся к его словам смуглой женщины загорелись более ярким блеском. Сэр Джон слушал рассказ, прерывая его градом ругательств, молитв, ударов громадного кулака и размахиванием костыля.

— Ну, ну, мой мальчик, вы и не могли ожидать, что усидите в седле, борясь с Менни, а вели вы себя хорошо. Мы гордимся вами, Найгель. Ведь вы вполне наш, вы выросли в нашей местности. Но мне, право, стыдно, что вы недостаточно посвящены в тайны лесов, хотя я и учил вас, и ведь в целой Англии не найдется равного мне по искусству. Пожалуйста, наполните кубок, а я воспользуюсь немногим оставшимся нам временем, чтобы поделиться с вами моими познаниями.

И старый рыцарь начал длинную и скучную лекцию о том, когда следует охотиться и на какую птицу или какое животное, пополняя ее множеством анекдотов, иллюстраций, предостережений и исключений, являвшихся результатом его долголетнего опыта. Он говорил также о различных разрядах и ступенях охоты, о том, что зайцу, шестигодовалому оленю и кабану должны отдавать преимущество перед самцом и самкой лани, лисицей и косулей, последние в свою очередь выше барсука, дикой кошки и выдры, которые представляют собой обыкновенную чернь в мире животных. Говорил он и о пятнах крови, о том, как опытный охотник с одного взгляда может решить, какова рана, если кровь темна и пенится — то рана смертельна, если жидка и чиста — стрела попала в кость,

— По этим признакам, — сказал он, — бы наверно можете узнать, нужно ли спускать собак на раненого оленя. Но больше всего прошу вас, Найгель, быть осторожным в употреблении терминов охоты, чтобы не сделать ошибки за столом. Не то знатоки будут смеяться над вами, а нам, любящим вас, будет стыдно.

— Ну, сэр Джон, — сказал Найгель, — я думаю, после вашей науки я не уступлю другим.

Старый рыцарь с сомнением покачал своей седой головой.

— Тут столькому нужно учиться, что не найдется ни одного человека, который бы знал все, — сказал он. — Вот, например, Найгель, знаете ли вы, что для каждого сборщика лесных животных и для каждого скопления птиц есть свое особое название, которое не следует смешивать с другими?

— Знаю, сэр.

— Вы знаете об этом, Найгель, но, наверно, не знаете всех названий, или же вы умнее, чем я думал. По правде сказать, никому не известны все названия, хотя я на пари при дворе насчитал их до восьмидесяти шести, а говорят, главный охотник бургундского насчитал и более сотни. Да я думаю, он сам придумал их, благо некому оспаривать его. Ну-ка, мой мальчик, как бы вы сказали, если бы увидели в лесу, скажем, десять барсуков?

— Компания барсуков, сэр.

— Хорошо, Найгель… Клянусь честью, хорошо! Ну а если бы вы шли по Кульмерскому лесу и увидели много лисиц, что бы вы сказали?

— Засада лисиц.

— А если бы это были дикие свиньи?

— Конечно, гурт свиней?

— Нет, нет, мой мальчик. Право, грустно, как мало вы знаете. Ваши руки, Найгель, были всегда лучше вашей головы. Ни один человек благородного происхождения не станет говорить о гурте свиней. Это крестьянское выражение. Если свиней гонят — это гурт. Если охотятся за ними — это нечто другое. Ну, как ты назовешь их в этом случае, Эдит?

— Право, не знаю,— беспечно ответила девушка. Ее правая рука сжимала смятую записку, принесенную конюхом, а голубые глаза были устремлены в темные тени под потолком.

— А ты, Мэри, можешь сказать нам?

— Конечно, дорогой сэр, в таком случае говорят ‘стадо свиней’.

Старый рыцарь рассмеялся с торжеством.

— Вот ученица, которая никогда не посрамит меня, — сказал он. — Когда зайдет речь о законах рыцарства, о геральдии, о лесном искусстве или о чем-либо ином, я всегда обращаюсь к ней. Она может пристыдить многих мужчин.

— В том числе и меня, — сказал Найгель.

— Ну, мой милый, вы — Соломон перед ними. Вот на прошлой неделе у меня был этот дурак, молодой лорд Брокас и рассказывал, что он видел в лесу стаю фазанов. Однако такого разговора при дворе достаточно, чтобы погубить молодого человека. Как бы сказали вы, Найгель?

— Конечно, ‘выводок фазанов’, благородный сэр.

— Хорошо, Найгель! ‘Выводок фазанов’! Говорят ‘стая гусей’, ‘партия уток’ и т. д. Но ‘стая фазанов’! Что это за выражение? Я усадил его там, где вы теперь сидите, Найгель, и осушил два кубка с рейнским, прежде чем отпустить его. Но боюсь, что он все же не воспользовался моими уроками, потому что все время таращил свои глупые глаза на Эдит, вместо того чтобы слушать ее отца. Но где она?

— Она вышла из комнаты, отец.

— Она всегда уходит, когда предстоит возможность научиться чему-либо. Но ужин скоро будет готов, и я попрошу вас, Найгель, помочь мне покончить со свежим кабаньим окороком и с куском оленины, добытой во время охоты самого короля. Загонщики и ловчие еще не забыли меня, и моя кладовая всегда полна. Протруби в рог три раза, Мэри, чтобы слуги приготовили стол. Все увеличивающаяся темнота и мой пояс, становящийся все шире и шире, указывают, что пора ужинать.

XII

КАК НАЙГЕЛЬ РАСПРАВИЛСЯ С ШАЛФОРДСКИМ ГОРБУНОМ

В описываемое нами время все классы общества, за исключением разве нищих, ели и пили гораздо лучше, чем когда бы то ни было. Страна была покрыта лесами — в одной Англии было семьдесят отдельных лесов, некоторые из них покрывали половину целого графства. В этих лесах тщательно оберегались большие животные, но менее крупная дичь — зайцы, кролики, птицы, кишевшие в чаще лесов — легко попадали в горшок бедняка. Пиво было очень дешево, а еще дешевле был мед, который каждый крестьянин мог приготовлять из меда диких пчел, вынимаемого из дупел деревьев. Кроме того, существовало много различных напитков вроде чая — чай из мальвы, рябины и другие, которые ничего не стоили беднякам. Секрет их приготовления не дошел до нас. Среди более богатых классов было изобилие грубой пищи: в буфете бывали большие куски мяса, громадные пироги, всякая дичь, пиво, французские и рейнские вина, которыми запивалась еда. У самых богатых людей стол был роскошный и кулинарное искусство обратилось в науку, в которой убранство блюд считалось почти настолько же важным, насколько приготовление пищи. Кушанья золотили, серебрили, окружали пламенем. Начиная с кабана и павлина и кончая такими странными кушаньями, как морская свинка и еж, каждое блюдо имело известную форму и свои соусы, очень странные и сложные, изготовлявшиеся из фиников, гвоздики, чеснока, коринки, уксуса, сахара и меда, корицы, толченого имбиря, сандала, шафрана и ананаса. По традиции норманнов есть следовало умеренно, но необходимо было иметь большой запас самых лучших и утонченных кушаний, чтобы было из чего выбирать. У них появилось сложное кулинарное искусство, так непохожее на грубую и часто обжорливую простоту древнего германского племени.

Сэр Джон Беттесторн принадлежал к тому среднему классу, который придерживался старинных обычаев, и его большой дубовый обеденный стол гнулся под тяжестью многочисленных паштетов, громадных кусков мяса и больших фляжек. Внизу сидели все домочадцы, на возвышении стоял стол для семейства сэра Джона, где всегда бывали места для гостей, часто заезжавших по дороге. Как раз в эту минуту появился один из таких гостей, старый священник, ехавший из Чертсейского аббатства в монастырь св. Иоанна в Мадгерсе. Он часто ездил по этой дороге и никогда не забывал заехать в гостеприимный косфордский дом.

— Добро пожаловать, добрый отец Атаназиус, — крикнул толстый сквайр.— Ну, садитесь-ка по правую руку да расскажите ваши новости. Ведь священники всегда первыми узнают все скандальные происшествия.

Священник, добрый, спокойный человек, взглянул на пустое место в конце стола.

— Мисс Эдит? — сказал он.

— Да, да, где же эта девочка? — нетерпеливо вскрикнул ее отец. — Мэри, вели протрубить еще раз в рог, чтобы она знала, что ужин на столе. Что делать на дворе этой совушке в такое позднее время?

Смущение выразилось в кротких глазах священника. Он дотронулся до рукава рыцаря.

— Я только что видел мисс Эдит,— сказал он,— Боюсь, что она не услышит звука вашего рога, потому что теперь она уже, вероятно, в Милфорде.

— В Милфорде! Что ей там делать?

— Пожалуйста, добрый сэр Джон, умерьте силу вашего голоса. Этот разговор должен вестись втайне, так как касается чести женщины.

— Ее чести! — Багровое лицо сэра Джона побагровело еще сильнее. Он устремил пристальный взгляд на смущенное лицо священника.— Ее чести… чести моей дочери? Оправдайте свои слова, или ноги вашей не будет больше в Косфорде!

— Я надеюсь, что не принесу вреда, сэр Джон, но должен рассказать, что я видел, иначе я буду неверным другом и недостойным священником.

— Ну так скорей, скорей! Что же вы видели, черт возьми!

— Знаете ли вы человека небольшого роста с искривленной спиной, по имени де ла Фосс?

— Я хорошо знаю его. Он человек благородного рыцарского рода, младший брат сэра Юстэса де ла Фосс из Шалфорда. Было время, когда я думал назвать его своим сыном, потому что не проходило дня, чтобы он не бывал с моими девочками, но боюсь, что искривленная спина помешала его ухаживанию.

— Увы, сэр Джон! Мысли его изуродованы еще хуже, чем его спина. Он человек опасный для женщин, дьявол дал ему язык и глаза, которые зачаровывают женщин, как василиск. Они могут думать о браке, но ему это никогда и в голову не приходит, я могу насчитать более дюжины женщин, погубленных им. Это составляет его гордость, и он хвастается своими победами повсюду.

— Хорошо, хорошо! Но какое же отношение имеет это ко мне или моим?

— Сейчас, проезжая на муле по дороге, сэр Джон, я встретил этого человека, поспешно направлявшегося к себе домой. Рядом с ним ехала женщина, и, хотя лицо ее было закрыто капюшоном, я услышал ее смех, когда проезжал мимо них. Этот смех я слышал не раз и под здешней кровлей из уст мисс Эдит.

Нож выпал из рук рыцаря. Разговор велся так, что Мэри и Найгель невольно слышали его. Среди грубого смеха и шума голосов сидевших за столом внизу маленькая группа лиц за столом на возвышении была совершенно изолирована.

— Не бойтесь, отец, — сказала молодая девушка,— добрый отец Атаназиус, конечно, ошибся и Эдит сейчас будет с нами. В последнее время она часто говорила об этом человеке и в самых горьких выражениях.

— Это правда, сэр,— поспешно прибавил Найгель. — Еще сегодня вечером, когда мы ехали по Торслейскому болоту, мисс Эдит говорила мне, что презирает его и была бы рада, если бы кто-нибудь отколотил его за его дурные поступки.

Но умный священник покачал своей седой головой.

— Ну, всегда опасно, когда женщина говорит так. Пылкая ненависть сродни пылкой любви. Зачем бы ей говорить так, если бы между ними ничего не было?

— Но что же могло изменить ее мысли за эти три короткие часа? — сказал Найгель.— Она была здесь в зале с тех пор, что я приехал сюда. Клянусь св. Павлом! Я не могу поверить этому.

Лицо Мэри потемнело.

— Я припоминаю, — сказала она, — что конюх Геннкин принес ей какую-то записку в то время, когда вы объясняли нам охотничьи выражения, сэр. Она прочла ее и вышла из комнаты.

Сэр Джон вскочил на ноги и со стоном снова упал в кресло.

— Лучше бы мне умереть, чем видеть, как бесчестье входит в мой дом, и быть настолько бессильным из-за этой проклятой ноги, что не мочь ни убедиться в справедливости этого известия, ни отомстить оскорбителю, — вскрикнул он.— Будь здесь мой сын Оливер, все было бы хорошо. Пошлите мне этого конюха, чтобы я мог расспросить его.

— Прошу вас, уважаемый сэр, позвольте мне быть вашим сыном на эту ночь и устроить дело как можно лучше, — сказал Найгель. — Ручаюсь честью, что сделаю все возможное.

— Найгель, благодарю вас. В целом христианском мире нет человека, к которому я обратился бы охотнее, чем к вам.

— Но я хотел бы знать ваше мнение относительно одного вопроса, сэр. У этого человека, насколько я знаю, большое поместье и он благородного происхождения. Если наши страхи оправдаются, то ведь нет препятствия к его браку с вашей дочерью?

— Нет, она не может и желать лучшего.

— Хорошо. А прежде всего я допросил бы этого Геннкина, но так, чтобы никто не знал, потому что этот вопрос не должен служить предметом болтовни слуг. Если вы покажете мне этого человека, мисс Мэри, я могу сказать ему, чтобы он приглядел за моей лошадью, и тогда узнаю от него все, что он может рассказать.

Найгель вернулся через несколько времени. Его озабоченное лицо давало мало надежды сидевшим за столом и с тревогой ожидавшим его возвращения.

— Я запер его в конюшне, чтобы он не проболтался,— сказал он,— мои расспросы должны были показать ему, откуда дует ветер. Действительно, записка была от того человека, и он привел с собой запасную лошадь для леди.

Старый рыцарь застонал и закрыл лицо руками.

— Отец, за вами наблюдают! — шепнула Мэри. — Ради чести нашего дома, будем мужественны, — Потом она сказала, возвысив свой молодой, чистый голос так, что он раздался по всей комнате: — Мне бы хотелось поехать с вами, если вы едете на запад, Найгель, чтобы сестре не пришлось возвращаться одной.

— Мы поедем вместе, Мэри, — сказал Найгель, вставая, потом он прибавил тише: — Но мы не можем ехать одни, а если возьмем слугу, то все станет известно. Прошу вас, останьтесь дома и предоставьте все мне.

— Нет, Найгель, ей может понадобиться помощь женщины, а какая женщина лучше родной сестры? Я могу взять с собой служанку.

— Нет, я сам поеду с вами, если вы, в вашем нетерпении, согласитесь сообразоваться с силами моего мула, — сказал старый священник.

— Но это вам не по пути, отец мой.

— Единственный путь для истинного священника тот, который ведет ко благу других. Поедемте вместе, дети мои.

Храбрый сэр Джон Беттесторн, престарелый рыцарь Депплина, остался один за своим столом и, делая вид, что ест и пьет, беспокойно метался на месте, употребляя все усилия, чтобы казаться спокойным, тогда как и мысли, и тело его были словно в лихорадке. А внизу слуги и служанки смеялись и шутили, чокались кубками и слушали их перезвон, не подозревая о темной тени, омрачавшей одинокого человека за столом на возвышении.

Между тем леди Мэри на том же белом испанском жеребце, на котором ехала недавно ее сестра, Найгель на своем боевом коне и священник на муле ехали по жесткой извивающейся дороге в Лондон. Местность кругом представляла из себя пустынное и поросшее вереском пространство и болота, с которых доносился странный крик филина. На небе из-за разорванных облаков виднелся полумесяц. Молодая девушка ехала молча. Она вся погрузилась в предстоявшую им задачу с ее опасностью и позором. Найгель вполголоса разговаривал со священником. От него он узнал много о преследуемом ими человеке. Его дом в Шалфорде был притоном расточительности и порока. Ни одна женщина, переступившая порог этого дома, не выходила оттуда неопороченной. Каким-то странным необъяснимым образом, хотя это часто бывает, этот человек со злой дутой и изуродованной спиной производил на женщин какое-то странное очарование, он имел на них влияние, заставлявшее их подчиниться его воле. Много раз он нарушал чужое семейное счастье, и всякий раз дар слова и хитрый ум спасали его от наказания за проступки. Его семья принадлежала к одному из самых важных родов в окрестностях, а родственники пользовались расположением короля, так что соседи боялись заходить слишком далеко в своих обвинениях. Таков был человек, злобный и ненавистный, который налетел, словно злой ястреб, и унес в свое пагубное гнездо златокудрую красавицу Косфорда.

Слушая эти рассказы, Найгель мало говорил. Он только поднес к сжатым губам охотничий кинжал и три раза поцеловал крест его рукоятки.

Они проехали через покрытую вереском местность, через деревню Милфорд и маленький городок Годалминг. Затем дорога свернула к югу через луга Шалфорда. На темном склоне горы красные точки огня указывали на окна дома, который искали путники. К нему вел темный свод дубовой аллеи. Проехав по ней, они очутились на залитой лунным светом площадке. Из тени дверей с аркой выскочили двое слуг, бородатых и угрюмых, с большими дубинами в руках, и спросили путников, кто они и зачем явились сюда. Леди Мэри сошла с лошади и подошла к двери, но слуги грубо загородили ей дорогу.

— Нет, нет, барину больше не надо, — крикнул с хриплым смехом один из них. — Уходите, мисс, кто бы вы ни были. Дом заперт, и наш господин сегодня не принимает гостей.

— Отойди, парень, — сказал Найгель тихо, но ясным голосом. — У нас дело к твоему господину.

— Подумайте, дети мои, — вскрикнул старый священник, — не лучше ли мне пойти к нему. Посмотрим, не смягчит ли голос церкви его жестокое сердце. Если вы войдете, я боюсь кровопролития.

— Нет, отец мой, я прошу вас остаться пока здесь, — сказал Найгель. — И вы, Мэри, останьтесь с почтенным отцом, потому что мы не знаем еще, что делается там.

Он снова подошел к дверям, и снова слуги загородили ему дорогу.

— Отойдите, говорю вам, если хотите быть живы, отойдите, — сказал Найгель. — Клянусь св. Павлом! Я считал бы позорным запятнать мой меч кровью подобных вам людей, но решение мое непоколебимо и никто не преградит мне пути.

Слуги отшатнулись при угрозе смерти, звучавшей в этом кротком голосе.

— Погоди! — сказал один из них, всматриваясь во тьму. — Это, кажется, сквайр Лорин из Тилфорда?

— Это мое имя.

— Если бы вы назвали себя, то я не стал бы задерживать вас. Опусти дубину, Ват. Это не чужой, а сквайр из Тилфорда.

— Ладно, — пробормотал другой, опуская дубину и благодаря Бога в душе, — Будь это кто-нибудь другой, сегодня у меня на душе была бы кровь. Когда хозяин приказывал нам сторожить двери, он ничего не говорил о соседях. Пойду спросить его приказания,

Но Найгель уже прошел мимо них и открыл наружные двери. Леди Мэри быстро прошла за ним, и оба вместе вошли в залу.

Это была большая комната, полная сумрака и теней. Две маленькие масляные лампы, стоявшие на маленьком столе, бросали яркий круг света в ее центре. На столе был накрыт ужин, за которым сидело только двое людей, слуг не было вовсе. На ближайшем конце сидела Эдит с распущенными золотыми волосами, покрывавшими ее красное с черным платье для верховой езды. Свет ламп ярко освещал жесткое лицо и высоко приподнятые, уродливые плечи хозяина дома, сидевшего по другую сторону стола. Шапка черных волос подымалась над высоким округленным лбом, лбом мыслителя, из-под густых нависших бровей блестели проницательные, холодные, глубоко сидевшие серые глаза. Нос у него был острый и горбатый, как клюв хищной птицы. Но слабый слюнявый рот и тяжелый отвислый подбородок портили его чисто выбритое, властное лицо. С ножом в одной руке и с полуобгрызанной костью в другой он свирепо взглянул на вошедших, словно зверь, потревоженный в своем логовище.

Найгель остановился на половине расстояния между дверью и столом, и взгляд его встретился с взглядом Поля де ла Фосса. Мэри, с душой, переполненной любовью и жалостью, бросилась вперед и обняла младшую сестру. Эдит вскочила со стула и, отвернув лицо, старалась оттолкнуть ее.

— Эдит! Эдит! Именем св. Девы умоляю тебя, вернись с нами, брось этого дурного человека! — вскричала Мэри. — Дорогая сестра, не разбивай сердца нашего отца, не покрывай позором его седин, не дай ему сойти в могилу! Возвратись с нами, Эдит, вернись, и все будет хорошо.

Эдит оттолкнула ее, и ее красивое лицо вспыхнуло от гнева.

— Ты старше меня только на два года, Мэри. Какое право имеешь ты преследовать меня, словно я твой беглый виллан, а ты моя госпожа? Ступай прочь сама, а мне предоставь поступать, как мне кажется лучше.

Но Мэри продолжала держать ее в своих объятиях, стараясь смягчить ее ожесточенное и разгневанное сердце.

— Наша мать умерла, Эдит. Я благодарю Бога, что она умерла раньше, чем могла увидеть тебя под этой кровлей. Но я заменяю теперь ее место, потому что я старше тебя. Ее именем я прошу и умоляю тебя не доверять этому человеку и вернуться домой, прежде чем будет слишком поздно.

Эдит вырвалась из ее объятий и встала перед сестрой, разгоряченная, с вызывающим видом, с блестящими, сердитыми глазами.

— Теперь ты дурно говоришь о нем, — сказала она, — но было время, когда Поль де ла Фосс являлся в Косфорд и кто, как не мудрая, серьезная сестра Мэри, обращалась с ним так кротко, говорила так нежно? Но он полюбил другую и теперь стал дурным человеком — и быть под его кровом считается позором! Как я вижу, другим грешно ездить с мужчиной по ночам, но для моей доброй благочестивой сестры и ее кавалера это ничего не значит. Посмотри-ка лучше на свой глаз, милейшая сестрица, прежде чем вынимать сучок из чужого.

Мэри, глубоко взволнованная, стояла в нерешимости, сдерживая порывы гордости и гнева и не зная, как лучше подействовать на эту решительную, упрямую девушку.

— Теперь не время для обидных слов, дорогая сестра, — сказала она и снова положила руку на плечо сестры.— Все, что ты говоришь, может быть, и правда. Действительно, этот человек был некогда нашим общим другом и мне так же хорошо, как и тебе, известна власть, которую он может приобресть над сердцем женщины. Но теперь я знаю, каков он, а ты не знаешь этого. Я знаю все зло, причиненное им, бесчестие, которое он навлек на многих, знаю вероломство его души, знаю, как он обманывал доверие, не исполнял обещаний, — знаю все это. Неужели мне придется видеть, как моя родная сестра попала в ту же ловушку, что и другие? Неужели эта ловушка уже захлопнулась за тобой! Неужели я уже опоздала? Ради Бога, Эдит, скажи, что этого еще не случилось!

Эдит вырвала руку из рук сестры и в два шага очутилась у противоположного конца стола. Поль де ла Фосс продолжал сидеть молча, смотря на Найгеля. Эдит положила руку на его плечо.

— Вот человек, которого я люблю, единственный, которого я всегда любила. Это мой муж, — сказала она.

Мэри вскрикнула от радости при этих словах.

— В самом деле, — сказала она, — Ну, тогда честь спасена, а Бог позаботится об остальном. Если вы действительно муж и жена, обвенчанные перед алтарем, зачем мне или кому-нибудь другому стоять между вами? Скажите мне, что это правда, и я сейчас же вернусь домой, чтобы осчастливить отца.

Эдит надула губы, как капризный ребенок.

— Мы муж и жена перед лицом Бога. Скоро мы повенчаемся на глазах у всех. Мы дожидаемся только будущего понедельника, когда брат Поля, священник в Сен-Альбансе, приедет, чтобы повенчать нас. За ним уже поехал гонец, и он приедет, не правда ли, дорогой мой?

— Он приедет,— сказал хозяин Шалфорда, все время пристально смотря на безмолвного Найгеля.

— Это ложь, он не приедет, — сказал чей-то голос.

То был старый священник, стоявший на пороге комнаты.

— Он не приедет, — повторил он, входя в комнату. — Дочь моя, выслушай слова старика, который мог бы быть твоим земным отцом. Эта ложь повторялась не раз. Он погубил ею других раньше тебя. У него нет брата в Сен-Альбансе. Я хорошо знаю его братьев, и между ними нет священника. Ты узнаешь, как и другие, правду до понедельника, когда уже будет поздно. Не верь ему, иди с нами.

Поль де ла Фосс взглянул на девушку с мимолетной улыбкой и погладил руку, лежавшую на его плече.

— Говорите с ними вы, Эдит, — сказал он.

Глаза ее сверкнули презрением, когда она обвела ими всех — женщину, юношу и священника.

— Я скажу им только одно слово, — сказала она. — Пусть они уходят и не беспокоят нас. Разве я не свободная женщина? Не сказала ли я, что это единственный человек, которого я всегда любила? Я давно любила его. Он не знал этого и в отчаянии обратился к другой. Теперь он знает все и между нами не будет никаких недоразумений. Поэтому я останусь здесь, в Шалфорде, и вернусь в Косфорд только под руку с моим мужем. Я не так слаба, чтобы поверить вашим россказням о нем. Разве трудно ревнивой женщине и бредящему священнику сговориться и обмануть? Нет, нет, Мэри, иди прочь, бери своего кавалера и своего священника, а я остаюсь здесь верной моей любви и безопасной в моем доверии к его чести.

— Хорошо сказано, по чести, моя золотая птичка, — сказал маленький хозяин Шалфорда. — Дайте мне добавить словечко к сказанному. В вашей немилостивой речи, добрая леди Мэри, вы не удостоили признать за мной ни одной добродетели, а между тем вы должны сознаться, что я обладаю большим запасом терпения, так как не выпустил своих собак на ваших друзей, которые стали между мной и моим покоем. Но даже для самых добродетельных людей наступает наконец время, когда жалкая человеческая слабость берет верх над другими чувствами, и поэтому прошу вас удалиться вместе с вашим священником и с вашим храбрым бродячим рыцарем в Тилфорд, а не то, может быть, вам придется проститься с большей поспешностью и меньшим достоинством, чем вам желательно. Садитесь, моя прекрасная возлюбленная, и будем продолжать наш ужин.

Найгель не произнес ни слова с того времени, как вошел в комнату, но выражение его лица оставалось по-прежнему решительным, а мрачный взгляд не отрывался от насмешливого лица уродливого хозяина Шалфорда. Теперь он быстро и решительно обернулся к Мэри и священнику.

— Конечно, — сказал он, — вы сделали все, что могли, а теперь настало мое дело, которое я и постараюсь выполнить насколько могу лучше. Прошу вас, Мэри, и вас, добрый отец, подождите меня во дворе.

— Нет, Найгель, если есть опасность…

— Мне будет легче, если вас не будет здесь, Мэри. Пожалуйста, уходите. Я могу тогда свободнее поговорить с этим человеком.

Она взглянула на него вопросительно и послушно вышла. Найгель дернул священника за одежду.

— Отец мой, с вами ваш молитвенник?

— Конечно, Найгель, он у меня всегда на груди.

— Держите его наготове.

— Зачем, сын мой?

— Сделайте закладки в двух местах. Там, где об ряд венчания и где молитва за умирающих. Идите к ней, мой отец, и будьте готовы, когда я позову.

Он запер за ними дверь и остался наедине с влюбленными, так неподходящими друг к другу. Оба обернулись и посмотрели на него — Эдит с вызывающим видом, де ла Фосс с обидной улыбкой на губах и злобной ненавистью во взоре.

— Как! — сказал он.— Бродячий рыцарь еще здесь! А мы-то слышали о его жажде славы! Какой новый он подвиг замышляет, оставаясь здесь так долго?

Найгель подошел к столу.

— Тут не может быть ни славы, ни подвига,— сказал он,— но я пришел сюда с известной целью и выполню ее. Из ваших собственных уст, Эдит, я слышал, что вы не желаете оставить этого человека.

— Если у вас есть уши, вы слышали.

— Вы сказали, что вы свободная женщина и никто не может противоречить вам? Но я знаю вас, Эдит, с детства, когда мы, девочкой и мальчиком, играли на вересковых холмах. Я спасу вас от хитрости этого человека и от вашей глупой слабости.

— Что вы сделаете?

— Священник во дворе. Он сейчас повенчает вас. Прежде чем выйти из этой залы, я увижу вас обвенчанной.

— А не то? — насмешливо спросил де ла Фосс.

— Не то вам не выйти живым из этой залы. Нет, не зовите ни слуг, ни собак! Клянусь св. Павлом! Это дело останется между нами тремя, и если на ваш зов явится кто-либо четвертый, то он, по крайней мере, не увидит того, что будет дальше. Говорите же, Поль из Шалфорда! Женитесь вы сейчас же на этой женщине или нет?

Эдит стояла между ними, вытянув руки.

— Отойдите, Найгель! Он мал ростом и слаб. Вы не должны сделать ему больно. Ведь вы сами говорили это сегодня. Ради Бога, Найгель, не смотрите на него так!

— Змея может быть маленькой и слабой, Эдит, но каждый честный человек обязан раздавить ее пятой. Отойдите, так как решение мое неизменно.

— Поль! — Она обернулась и взглянула на бледное насмешливое лицо. —Подумайте, Поль! Отчего вам не сделать того, что он просит? Не все ли вам равно, сегодня или в понедельник? Прошу вас, дорогой Поль, ради меня исполните его желание. Ваш брат может снова повенчать нас, если захочет. Повенчаемся сейчас, Поль, и все будет хорошо.

Он встал со стула и оттолкнул ее протянутые с мольбой руки.

— Вы, глупая женщина! — с насмешкой проговорил он. — И вы, спасатель прекрасных барышень, такой храбрый с калекой, узнайте оба, что если мое тело и слабо, то все же во мне дух моего рода. Жениться только потому, что этого желает хвастливый пустомеля, деревенский сквайр… нет, клянусь Богом, лучше прежде умереть! Я женюсь в понедельник, ни днем раньше — вот мой ответ.

— Это ответ, которого я желал, — сказал Найгель, — потому что я не предвижу счастья в этом браке. Отойдите, Эдит! — Он нежно отстранил ее и вынул меч.

Де ла Фосс громко вскрикнул.

— У меня нет меча! Вы не захотите убить меня, — сказал он, откидываясь на стул. Лицо его было бледно, глаза горели. Яркая сталь блеснула при свете ламп. Эдит отшатнулась и закрыла лицо руками.

— Берите этот меч, — сказал Найгель, подавая калеке рукоятку меча.

— Ну, — прибавил он, вынимая охотничий нож, — Убейте меня, если можете, Поль де ла Фосс, иначе, с Божьей помощью, я постараюсь убить вас.

Молодая девушка, почти лишившаяся чувств, как зачарованная, смотрела на этот странный поединок. Одно мгновение калека стоял в нерешительности, держа меч бессильными пальцами. Потом, когда он увидел маленький клинок в руках Найгеля, он понял преимущество своего положения, и жестокая улыбка показалась на его отвислых губах. Медленно, шаг за шагом, он подвигался вперед, опустив голову на грудь, под густыми, щетинистыми бровями глаза его блестели, словно огоньки в кустах. Найгель ждал его, вытянув вперед левую руку с ножом, зажатым в руке, серьезный, безмолвный, настороже. Поль де ла Фосс подкрадывался шаг за шагом, все ближе и ближе, и вдруг одним прыжком с криком ненависти и ярости быстро бросился на Найгеля. Удар был хорошо направлен, но де ла Фосс не рассчитал ловкости и быстроты движений противника. Найгель отскочил с быстротой молнии, так что получил поверхностную рану на левой руке, прижатой к бедру. В следующее мгновение калека лежал на полу, а Найгель приставил ему нож к горлу.

— Собака! — шепнул он. — Теперь ты в моей власти. Ну, скорей, отвечай в последний раз! Женишься ты или нет?

Падение и ощущение лезвия ножа у горла смирили де ла Фосса. Лицо его было бледно, а на высоком лбу выступил пот. Ужас выражался в его глазах.

— Ну, уберите ваш нож! — крикнул он. — Я не могу умереть, как теленок на бойне.

— Вы женитесь?

— Да, да, я женюсь на ней. Она все же хорошая девушка, и я мог бы иметь худшую жену. Говорю вам, я женюсь на ней. Чего вы еще хотите от меня?

Найгель стоял над ним, наступив ногой на его уродливое тело. Он поднял свой меч и приставил его острие к груди калеки.

— Нет, вы останетесь на месте! Если вы будете жить — а моя совесть сильно восстает против этого, — то, по крайней мере, ваша свобода будет такой, какую вы заслужили. Лежите, как вам подобает, словно раздавленный червяк. — Затем он возвысил голос. — Отец Атаназиус! — крикнул он. — Эй, отец Атаназиус! — На его крик прибежал старый священник, а также и леди Мэри. При свете ламп они увидели странное зрелище: испуганную почти до потери чувств девушку, опиравшуюся на стол, лежавшего на полу калеку и Найгеля с мечом, попиравшего ногой его распростертое тело.

— Ваш молитвенник, отец мой! — крикнул Найгель. — Не знаю, хорошо или дурно мы делаем, но их надо повенчать, другого выхода нет.

Но девушка, стоявшая у стола, вдруг громко вскрикнула и, рыдая, припала к сестре, обнимая ее.

— О Мэри! Благодарю св. Деву, что ты пришла не слишком поздно! Что он сказал? Он сказал, что он де ла Фосс и не хочет жениться под угрозой меча. Я была за него всей душой, когда он сказал эти слова. Но я… я — Беттесторн, и неужели я допущу, чтобы про меня говорили, что я вышла замуж за человека, который шел к алтарю с ножом, приставленным к горлу? Нет, нет, я вижу его таким, каков он на самом деле! Я знаю его теперь, знаю его низость, его лживый язык. Разве я не читаю в его глазах, что он действительно обманул меня, что он бросил бы меня, как бросил других? Возьми меня домой, Мэри, сестра моя, сегодня ты спасла меня от ада!

И таким образом хозяин Шалфорда, бледный и угрюмый, остался одиноким за столом со своим кубком вина, а златокудрая красавица Косфорда, горя стыдом и гневом, вышла спасенной из постыдного притона в тишину и мир звездной ночи.

XIII

КАК ТОВАРИЩИ ПУТЕШЕСТВОВАЛИ ПО СТАРИННОЙ, СТАРИННОЙ ДОРОГЕ

Приближалось время безлунных ночей, и решение короля созрело. Приготовления делались в полной тайне. Гарнизон Кале, состоявший из пятисот стрелков и еще двухсот воинов, уже мог бы выдержать осаду, но король хотел не только отразить атаку, но и взять в плен нападающих. Более всего ему хотелось найти повод к одному из тех смелых подвигов, которые прославили его имя во всем христианском мире и создали ему репутацию примерного предводителя странствующих рыцарей.

Но дело требовало большой осторожности. Прибытие какого бы то ни было подкрепления, даже приезд хотя бы одного знаменитого воина могли встревожить французов и дать им понять, что их заговор открыт. Поэтому избранные рыцари и их оруженосцы перевозились в Кале по двое, по трое в судах с провизией, постоянно ходивших от берега к берегу. Ночью приезжих проводили через шлюзы водяных ворот в замок, где они скрывались от горожан в ожидании, когда им придется действовать.

Найгель получил от Чандоса приказание присоединиться к нему в гостинице в Винчелси. За три дня перед назначенным временем он с Элвардом, оба в полном вооружении и готовые к битве, выехали из Тилфорда. Найгель, веселый и счастливый, был в охотничьем платье, его драгоценные латы и небольшой багаж лежали на спине запасной лошади, которую Элвард вел в поводу. Сам стрелок ехал на хорошей вороной лошади, тяжелой и с тихим ходом, но достаточно сильной, чтобы нести своего могучего всадника. В своей ‘бригандине’ [Кольчуга. — Прим. ред.] из цепочек, стальном шлеме, с прямым мечом сбоку, с громадным желтым луком, видневшимся из-за плеч, с колчаном стрел на красной перевязи, он представлял собой воина, которым мог бы гордиться всякий рыцарь. Весь Тилфорд шел за уезжающими, когда они медленно спускались по длинному, покрытому вереском лугу, который идет вдоль стен Круксберрийского храма. На вершине Найгель остановил Поммерс и оглянулся на лежавшее сзади маленькое село. Там виднелся старый, темный замок со сгорбленной одинокой фигурой, опершейся на палку и следившей за ним помутившимся взглядом. Он взглянул на высокую кровлю, деревянные стены, на длинный столб голубого дыма, поднимавшийся из единственного камина в доме, на группу огорченных старых слуг — повара Джона, менестреля Уэзеркота и старого вояку Красного Сквайра, все еще стоявших у ворот. Через реку, среди деревьев виднелась угрюмая, серая башня Уэверли, и как раз в то время, как Найгель смотрел на нее, раздался звук железного колокола, так часто казавшийся ему хриплым, угрожающим криком врага. Теперь он призывал к молитве. Найгель снял свой бархатный берет и стал молиться. Он молился, чтобы дома царствовал мир, а в чужих краях можно было бы найти достаточно битв, чтобы приобресть славу и почести. Потом, махнув рукой провожавшим, он повернул лошадь и медленно поехал к востоку. Мгновенье спустя Элвард вырвался из группы стрелков и смеющихся девушек, которые льнули к его поводу и стременам, и также поехал, расточая поцелуи во все стороны. Таким образом товарищи — и знатный, и простой смертный — пустились в путь.

В этих местах по оттенкам цветов существует два времени года — желтый, когда вся местность пылает дроками, и пурпуровый, когда она тлеет вереском. То было время вереска. Найгель ехал по узкой тропинке между папоротником и вереском, цеплявшимся к его ногам с обеих сторон. Время от времени он оглядывался назад, смотрел на окрестность, и ему казалось, что никогда, нигде он не увидит более красивой картины. Далеко на запад, словно волна за волной, блестя при утреннем свете, простирались поля румяного вереска, пока не исчезли в темных тенях Вулмерского леса и в бледных, чистых, зеленых очертаниях Бестерских меловых низин. Никогда еще Найгелю не приходилось уезжать далеко от этих мест, и леса, горы, вереск были дороги его душе. Сердце его сжалось, когда он отвернулся от этого вида, но если на западе был его родной очаг, то на востоке его ожидал обширный мир приключений, благородное ристалище, на котором каждый из его родных играл, в свою очередь, мужественную роль и оставил по себе знаменитое имя. Как часто он мечтал об этом дне! И теперь день этот наступил, и ничто не омрачало его.

Г-жа Эрминтруда находится под покровительством короля. Будущность старых слуг обеспечена. Тяжба с уэверлийскими монахами улажена. Под ним — чудесная лошадь, у него самое лучшее оружие, сзади едет храбрый преданный слуга. А главное, он отправляется на славное дело под предводительством храбрейшего рыцаря Англии. Все эти мысли толпились у него в голове. От радости он пел и свистал, а Поммерс выступала красиво и весело из сочувствия к своему хозяину. Обернувшись, Найгель заметил, что Элвард едет с опущенными глазами и наморщенным лбом, очевидно, озабоченный чем-то. Найгель придержал лошадь, чтобы стрелок мог поравняться с ним.

— Что такое, Элвард? — спросил он.— Право, сегодня мы с вами самые счастливые люди в Англии, так как уезжаем в надежде на почетный успех. Клянусь св. Павлом! Прежде чем мы снова увидим эти вересковые холмы, мы или достигнем почести, или падем с честью в погоне за ними. Это радостные мысли. Почему же ты так печален?

Элвард пожал своими широкими плечами, и кривая усмешка мелькнула на его суровом лице.

— Я, правда, размяк, как мокрая тетива, — сказал он. — Человеку свойственно быть печальным, когда он покидает любимую женщину.

— Что правда, то правда! — вскрикнул Найгель, и внезапно перед ним предстали темные глаза Мэри Беттесторн, и он услышал ее тихий, нежный, серьезный голос, как слышал его в ту ночь, когда ее более слабую сестру привезли из Шалфордского замка. Этот голос пробудил в его душе все лучшие, благороднейшие порывы. — Но вспомни, стрелок, что женщина любит в мужчине не его грубое тело, а его душу, честь, славу, подвиги, которыми он украсил свою жизнь. Поэтому, идя на войну, приобретаешь не только славу, но и любовь.

— Может быть, — сказал Элвард, — но, право, у меня сердце разрывается при виде слез красивых, милых девушек и хочется плакать вместе с ними. Когда Мэри — или то была Долли, — нет, это рыжеволосая Марта с мельницы — так уцепилась за мою перевязь, сердце у меня чуть не лопнуло, когда я вырвался от нее.

— Ты говоришь то одно имя, то другое, — сказал Найгель. — Как же зовут девушку, которую ты любишь?

Эдвард сдвинул назад свой стальной шлем и в смущении почесал свою косматую голову.

— Ее зовут Мзри, Долли, Марта, Сусанна, Джет, Цецилия, Теодозия, Агнеса, Иоганна, Кэт.

Найгель расхохотался при этом перечне имен.

— Я не имел права брать тебя на войну, — сказал юн, — потому что — клянусь св. Павлом — ясно, что я оставил вдовами половину прихода. Но я видел твоего старого отца-фермера. Подумай о радости, которая наполнит его сердце, если он услышит о каком-нибудь твоем подвиге во Франции и узнает, что ты приобрел уважение в глазах всех людей.

— Боюсь, что это уважение не поможет ему заплатить недоимку ключарю, — сказал Элвард. — Выгонят его на улицу, несмотря ни на какое уважение, если у него не будет денег к Крещенью. Вот если бы мне получить с кого-нибудь выкуп или участвовать в штурме богатого города, тогда старик мог бы гордиться мной. ‘Твой меч должен помочь моему заступу, Сэмкин’,— сказал он, целуя меня на прощанье. Ах! Действительно, счастливый будет для него день, если я вернусь с мешком на седле, полным золотых монет, а если Господу угодно, уж запущу я руку в чей-нибудь карман, прежде чем снова увижу Круксбери.

Найгель покачал головой. Бесполезно было пробовать перейти через разделявшую их пропасть. Они проехали уже большую часть пути среди вереска, и перед ними виднелся маленький холм св. Екатерины со старинным храмом на вершине. Тут они переехали дорогу, шедшую с юга в Лондон, и на перекрестке увидели двух путников, делавших им знаки. То были высокая, тонкая, темноволосая женщина на белом испанском жеребце и очень толстый краснолицый старик, под тяжестью которого изгибалась спина здоровой гнедой лошади, на которой он ехал.

— Эй, Найгель! — крикнул он. — Мэри сказала мне, что вы отправляетесь сегодня утром, и мы прождали здесь более часа в надежде увидеть вас. Ну, молодец, выпьем последнюю чашу английского эля: часто среди кислых французских вин вспомянется его белая пена и славный родной вкус.

Найгель отказался от приглашения, так как для этого нужно было ехать за милю в сторону, в Гилфорд, но очень охотно согласился на предложение Мэри подняться по тропинке в церковь, чтобы там помолиться вместе в последний раз. Рыцарь и Элвард остались внизу с лошадьми, а Найгель и Мэри очутились вдвоем под торжественными готическими арками, перед темной нишей, в которой блестел золотой ковчег с мощами. В глубоком молчании они преклонили колена, помолились и затем снова вышли из мрака на свежий, залитый утренним солнцем воздух. Прежде чем сойти вниз, они посмотрели вправо и влево на прекрасные луга и на голубую реку Уэй, извивавшуюся по долине.

— О чем вы молились, Найгель? — спросила она.

— Я молился о том, чтобы Бог и Его святые поддержали мой дух и чтобы я вернулся из Франции и мог бы прийти к вам и назвать вас моей.

— Обдумайте хорошенько, что вы говорите, Найгель,— сказала она. — Только мое сердце знает, что вы для меня, но я согласна скорее никогда более не видеть вас, чем помешать вам хоть на один дюйм достигнуть той высоты почестей и подвигов, которые вам предназначены судьбой.

— Но, дорогая и милая леди, как можете вы помешать мне, когда именно мысль о вас будет укреплять мою руку и поддерживать во мне бодрость духа.

— Подумайте еще, мой благородный лорд, и не считайте себя связанным каким бы то ни было словом. Пусть воспоминание обо мне будет словно легкий ветерок, что обвевает наши лица и проносится мимо. Ваша душа жаждет почестей. Она всегда стремилась к ним. Есть ли в ней место и для любви и можно ли тому и другому занимать одинаково высокое место в одном сердце. Не вспоминаете ли вы, что Гаралд и другие великие рыцари старого времени устраняли из своей жизни женщин для того, чтобы отдать всю свою душу и силу на приобретение почестей и славы? Разве я не могу стать обузой для вас? Быть может, ваше сердце остановится перед какой-нибудь благородной задачей из боязни, что ее выполнение может быть рискованно и печально для меня? Подумайте хорошенько, прежде чем ответить, мой благородный лорд, так как мое сердце действительно разобьется, если из-за любви ко мне не исполнятся ваши высокие надежды и ожидания.

Найгель взглянул на нее сверкающими глазами. Вся ее душа отражалась на ее смуглом лице и придала ей красоту более величественную и редкую, чем красота ее пустой сестры. Он преклонился перед величием этой женщины и прижался губами к ее руке.

— Вы похожи на путеводную звезду, которая ведет меня, — сказал он. — Наши души вместе стремятся к славе, и как можем мы задерживать друг друга, когда у нас общая цель?

Она покачала своей гордой головой.

— Так кажется вам теперь, благородный лорд, но с годами может быть иное. Чем вы докажете, что я помощь, а не помеха вам?

— Я докажу это моими делами, прекрасная и дорогая леди, — сказал Найгель. — Здесь, у алтаря св. Екатерины, в праздник св. Маргариты даю клятву, что в честь вас, прежде чем мы снова увидимся, я совершу три подвига в доказательство моей сильной любви. И эти три подвига должны убедить вас, что, как ни горяча моя любовь, мысль о вас не будет стоять между мной и подвигом.

Лицо ее вспыхнуло от любви и гордости.

— Я также даю клятву, — сказала она, — и даю ее именем св. Екатерины, алтарь которой так близко к нам. Клянусь, что сохраню себя для вас до тех пор, пока вы не совершите этих трех подвигов и мы снова не встретимся с вами, если же — упаси милосердый Христос — вы погибнете при исполнении их, я поступлю в Шалфордский монастырь и не взгляну более в лицо мужчин. Дайте мне вашу руку, Найгель.

Она сняла с руки тонкий золотой браслет филигранной отделки, надела на его смуглую руку и громко прочла выгравированный на старофранцузском языке девиз: ‘Fais се que dois — adviegne que pourra — c’est commande au chevalier’ [Делай, что должно, а там будь что будет — вот что заповедано рыцарю (франц.).]. Затем на одно мгновение они упали в объятия друг друга и между поцелуев любящий мужчина и нежная женщина дали клятву принадлежать друг другу. Но старый рыцарь нетерпеливо звал их снизу, и они поспешно сошли по извилистой тропинке к песчаному утесу, под которым их ждали лошади.

Сэр Джон ехал рядом с Найгелем до Шалфордского перекрестка и давал ему множество советов относительно охоты. Особенно он беспокоился, чтобы Найгель не смешал самку оленя с самцом или ланью. Когда путники подъехали наконец к окаймленному тростником берегу реки Уэй, старый рыцарь и его дочь придержали лошадей. Прежде чем углубиться в темные леса Чентри, Найгель оглянулся и увидел, что они все еще продолжают смотреть вслед ему и приветствовать его рукою. Потом дорога пошла между деревьями, и он потерял их из виду. Однако гораздо позже, когда через просеку снова показались Шалфордские луга, Найгель увидел, что старик на гнедом коне медленно ехал к горе св. Екатерины, а девушка на том же месте, где он видел ее в последний раз, наклонилась в седле и, напрягая зрение, смотрела в темный лес, скрывавший от нее ее возлюбленного. То было мимолетное видение среди листвы деревьев, но впоследствии, в печальные, трудные дни в далеких странах эта картинка — зеленый луг, тростник, медленно текущая, голубая река и нетерпеливо наклонившаяся вперед грациозная фигура на белой лошади — была для Найгеля самым ясным и дорогим видением той Англии, которую он оставил за собой.

Но если друзья Найгеля узнали, что он уезжает в это утро, то и враги его были настороже. Всадники только что выехали из лесов Чентри и стали спускаться по извивающейся дорожке, которая ведет вверх к часовне мученика, как вдруг длинная белая стрела со свистом, похожим на шипенье разгневанной змеи, пролетела под брюхом Поммерс и, дрожа, вонзилась в покрытый травой торф. Вторая просвистела мимо уха Найгеля, когда он обернулся, но Элвард сильно ударил боевого коня по ляжке, и он унес всадника на несколько сот ярдов, прежде чем тому удалось удержать лошадь. Элвард ехал насколько возможно скорее, низко наклонясь к шее своей лошади, а стрелы так и свистели вокруг него.

— Клянусь св. Павлом! — сказал Найгель, весь бледный от гнева. — Они не смеют гонять меня, словно испуганную лань. Стрелок, как ты смел ударить мою лошадь, когда я хотел обернуться и поехать навстречу им?

— И хорошо, что я сделал это, — сказал Элвард, — а не то — клянусь костями моих десяти пальцев — наше путешествие началось и окончилось бы в один и тот же день! Я видел, по крайней мере, с дюжину их в кустах. Посмотрите, как лучи солнца блестят на их стальных уборах в папоротнике под большим буком.

Прошу вас, добрый господин, сверните с дороги. Какие шансы у человека, едущего по открытому месту против тех, кто лежит себе спокойно в кустах? Если вы не думаете о себе, то подумайте о вашей лошади, которой всадят стрелу в бок, прежде чем она доберется до леса.

— Что же, мне служить целью для стрельбы, вроде той, что бывает на ярмарке, и быть убитым первым попавшимся негодяем или разбойником, который прицелился в меня из своего лука? — крикнул Найгель. — Клянусь св. Павлом, Элвард! Я надену латы и исследую дело. Пожалуйста, помоги мне отвязать их.

— Нет, добрый господин, я не стану способствовать вашей гибели. Борьба между всадником на болоте и стрелками в лесу похожа на игру фальшивыми костями. Но эти люди не разбойники, потому что те не осмелились бы стрелять в трех милях от гилдфордского шерифа.

— Я думаю, что ты прав, Элвард, — сказал Найгель,— Может быть, это люди Поля де ла Фосса, который имеет причину недолюбливать меня. Ах, да вот и он сам.

Они сидели на лошадях спиной к большому склону, который ведет вверх к старой часовне на горе. Перед ним виднелась темная опушка леса, в тени которого там и сям блестели стальные головные уборы скрывавшихся врагов. Внезапно раздался протяжный звук рога, и сразу около десятка стрелков в простых одеждах выбежали из-за деревьев, рассыпались в линию и быстро погнались за путниками. Посреди них на большой лошади сидел маленький уродливый человек. Он кричал, словно подгоняя собак на барсука, поворачивал голову во все стороны, гикал и указывал на путешественников, приказывая своим стрелкам подыматься по склону горы.

— Увлекайте их дальше, дорогой господин, увлекайте дальше, пока они не выйдут на открытое место, — кричал Элвард с блестящими от радости глазами. — Еще пятьсот шагов, и мы можем померяться с ними, а держите их все время на таком расстоянии, чтобы стрела не могла попасть в вас до тех пор, пока не наступит наша очередь.

Найгель весь дрожал от нетерпения и, положив руку на рукоятку меча, смотрел на спешащих врагов. В уме у него внезапно мелькнули слова Чандоса о том, что холодный рассудок для воина лучше, чем горячее сердце. То, что говорил Элвард, было верно и умно. Найгель повернул Поммерс, и среди насмешливых криков, раздававшихся сзади них, товарищи поехали по холму. Стрелки бросились за ними, а их предводитель кричал и размахивал руками еще бешенее, чем прежде. Элвард постоянно оборачивался на преследователей.

— Еще немного дальше! Еще подальше! — бормотал он. — Ветер в их сторону, и дураки забыли, что я могу попасть в них на расстоянии пятидесяти шагов. Ну, добрый господин, прошу вас, подержите минутку наших лошадей. Сегодня мое оружие пригодится больше, чем ваше. Им будет не до смеха прежде, чем они доберутся до леса.

Он соскочил с лошади и продел тетиву в нижнее ушко своего страшного боевого лука. Затем с быстротой молнии поставил стрелу. Его живые голубые глаза грозно блистали из-под нахмуренных бровей. С широко расставленными толстыми ногами, с туловищем, наклоненным к луку, с неподвижной, словно одеревенелой рукой, тогда как на правой вздулась двойная дуга мускулов, он натянул белую, хорошо навощенную тетиву. При виде такого искусного соперника нападающие остановились на одно мгновение. Два-три из них спустили стрелы, но они тяжело полетели против ветра и упали на жесткую траву в нескольких десятках шагов от цели. Только один из нападавших, низенький человек с кривыми ногами, коренастая фигура которого говорила о громадной силе мускулов, быстро выбежал вперед и выстрелил из длинного лука так сильно, что стрела, дрожа, упала у самых ног Элварда.

— Это Черный Билл из Линчемера, — сказал стрелок. — Много раз боролись мы с ним, и я хорошо знаю, что никто другой на Серрейских болотах не мог бы так хорошо пустить стрелу. Надеюсь, что ты причащался и исповедовался, Виль, а то я так давно знаю тебя, что мне не хотелось бы иметь на душе твоего осуждения на вечные муки.

Говоря это, он поднял свой лук, и стрела издала богатый, глубокий, музыкальный звук. Элвард оперся на свой лук, зорко наблюдая за быстрым полетом стрелы, легко скользившей по воздуху.

— В него! В него! Нет, клянусь, через него! — кричал он. — Ветер сильнее, чем я думал. Нет, нет, друг мой, теперь я знаю расстояние, и не надейся еще раз спустить стрелу.

Черный Билл вложил стрелу и собирался поднять лук, когда вторая стрела Элварда пронзила плечо его протянутой руки. От боли и гнева он с громким криком уронил свой лук и в ярости грозил кулаком и изрыгал проклятия своему противнику.

— Я мог бы убить его, но не хочу, потому что хорошие стрелки встречаются не так-то часто, — сказал Элвард. — А теперь, добрый господин, нам нужно ехать дальше, так как они обходят нас с обеих сторон, и если им удастся зайти сзади нас, то наше путешествие внезапно окончится. Но прежде чем ехать, мне бы хотелось пристрелить джентльмена, который предводительствует ими.

— Нет, пожалуйста, Элвард, оставь его, — сказал Найгель. — Хотя он и негодяй, но все же джентльмен из рыцарского рода и должен умереть от другого оружия, чем твое.

— Как хотите, — сказал Элвард, нахмурясь. — Мне говорили, что в последние войны многие французские принцы и бароны не были слишком горды для того, чтобы получить смертельную рану от стрелы английского иомена, а английские вельможи с удовольствием смотрели на это зрелище.

Найгель печально покачал головой.

— Ты говоришь правду, стрелок, и действительно это не новость: добрый рыцарь Ричард Львиное Сердце умер таким низменным образом, а также и Гаралд Саксонский. Но это дело частное, и я не хочу, чтобы ты направлял на этого рыцаря свой лук, И сам не могу выехать против него, так как он слаб телом, хотя опасен духом. А потому мы поедем дальше, раз здесь нельзя ожидать ни выгод, ни почестей, ни надежды на подвиг.

Во время этого разговора Элвард вынул стрелу из лука, сел на лошадь, и путешественники, быстро проехали мимо часовни Мученика на вершину горы. Оттуда они оглянулись назад. Раненый стрелок лежал на земле, вокруг него собралась кучка его товарищей. Другие бесцельно взбирались на гору, но все далеко отстали от путников. Предводитель неподвижно сидел на своей лошади. Когда путники оглянулись, он поднял руку и громко прокричал им проклятие. Через мгновенье изгиб дороги скрыл их из виду. Так, среди ненависти и любви, Найгель простился с домом своей юности.

Теперь наши приятели ехали по той старой, старой дороге, которая идет по югу Англии и нигде не поворачивает к Лондону по той простой причине, что в то время, когда прокладывали дорогу, Лондон был еще бедной деревушкой. Старинная большая дорога шла от Винчестера, главного города Саксов, к Кентербери, священному городу Кента, а из Кентербери к узкому проливу, откуда в ясную погоду можно было видеть отдаленный берег моря. Вдоль этой дороги с начала исторического времени провозились металлы с запада и проходили лошади, нагруженные товарами, которые галлы посылали в обмен. Старинная дорога старее и христианства, и римлян. К северу и югу от нее тянутся леса и болота, и только на сухой высокой местности с меловой почвой можно было проложить такую ровную дорогу. И до сих пор ее называют ‘путем пилигримов’, но пилигримы последними стали пользоваться ею, она существовала с незапамятных времен, прежде чем смерть Фомы дала новый повод к паломничеству к месту его убийства.

С холма Вестонского леса путники могли видеть длинную белую полосу, которая, то спускаясь, то поднимаясь, изгибалась над зеленой равниной, причем направление ее отмечалось даже во впадинах линией старых тисов, которые окаймляли ее. Найгель и Элвард отъехали еще недалеко от родных мест. Теперь они ехали с легким сердцем и с любопытством смотрели на разнообразные картины природы и на проезжавших мимо них людей. Налево тянулась холмистая местность, покрытая вереском и лесами, прерываемая иногда прогалинами вокруг какой-нибудь фермы. Хекгорстская долина, горы Хенлей и Ренмор подымались и опускались, сливаясь друг с другом. Но направо, после того, как путешественники проехали через деревню Шер и мимо старой Гомшеллской церкви, вся южная страна, казалось, лежала у их ног. Перед ними расстилался громадный Уилдский лес — непрерывный ряд дубов, тянувшийся до южных холмов, оливково-зеленый цвет листвы которых ясно вырисовывался на глубоком синем небе. Под этим зеленым шатром жили странные люди и творились злые дела. В чащах леса обитали дикие племена, мало отличавшиеся от своих старинных предков, которые танцевали вокруг алтаря Тора, и благо было мирному путешественнику, что он мог ехать по открытой дороге, тянувшейся по меловой возвышенности, не имея необходимости направляться по опасному тракту, где мягкая глина, густая чаща лесов и дикие люди могли мешать его пути.

Но кроме волнистой местности справа и покрытой лесами равнины слева, на самой дороге было многое, что могло привлечь внимание путешественников. На всем пути встречались толпы народа. Насколько глаз мог рассмотреть, на узкой белой полосе виднелись черные точки. Иногда двигались одинокие путники, иногда их шло несколько в ряд, иногда целые толпы, когда куча пилигримов соединялась для взаимной охраны или какой-нибудь дворянин желал показать свое высокое положение числом слуг, которых он тащил за собой. В то время на главных дорогах бывало всегда много народа, потому что в стране было много странствующего люда. Люди всякого сорта и рода непрерывным потоком проходили перед глазами Найгеля и Элварда. Все они сходились между собой только в том, что с головы до ног были покрыты серой меловой пылью. Тут были монахи, направлявшиеся из одного монастыря в другой, бенедиктинцы в их черных верхних рясах, поднятых так, что из-под них виднелись нижние белые рубахи, картезианцы в белом и капуцины в капюшонах. Затем ‘братья’ трех бродячих орденов — доминиканцы в черном, кармелиты в белом и францисканцы в сером. Монахи, жившие в монастырях, и свободные бродячие ордена смотрели друг на друга как на соперников за приношения верующих и проходили по дороге с видом кошек, встречающихся с собаками, с подозрительными взглядами и сердитыми лицами. Кроме духовных тут были и торговые люди, купцы в пыльных плащах и фландрских шляпах ехали впереди караванно-вьючных лошадей. Если купец ехал на восток, то он вез корнуоллское железо, шерсть с запада или железо из Сассекса, если на запад, то он вез с собой генуэзский бархат, венецианские товары, французские вина, итальянское или испанское вооружение. Пилигримы встречались повсюду, большей частью бедняки, они шли, еле передвигая ноги, поникнув головами, с толстыми палками в руках и узлами за плечами. Там и сям, на нарядно убранной лошади или в роскошных конных носилках, появлялась леди с запада, спокойно отправлявшаяся на поклонение св. Фоме. Среди всех этих путешественников лился целый поток странных бродяг: менестрели, переходившие с ярмарки на ярмарку, бесстыдная, дурно пахнувшая толпа, фокусники и акробаты, шарлатаны и зубодеры, студенты и нищие, свободные рабочие в поисках большого жалованья и беглые крепостные, которые были бы рады всякому заработку. Такова была толпа, которая поднимала облака белой пыли, начиная от Винчестера до узкого пролива.

Но из всех путешественников солдаты более всего интересовали Найгеля. Много раз товарищам приходилось проезжать мимо маленьких отрядов стрелков или воинов, ветеранов, возвращавшихся из Франции. Получив отставку, они возвращались на родину, в южные провинции. Все они были навеселе, так как другие путники угощали их пивом в многочисленных гостиницах и пивных по дороге. Старые вояки все время весело пели и кричали. Они осыпали Элварда громкими, грубыми шутками, а он поворачивался в седле и, в свою очередь, громко высказывал им свое мнение о них, пока они могли слышать его. Однажды пополудни им встретился отряд в сто стрелков, во главе которого ехали два рыцаря. Отряд ехал из Гилдфордского замка в Рейгэтский, где он стоял гарнизоном. Найгель проехал несколько времени с рыцарями и намекнул им, что если кто-либо из них ищет случая отличиться, или совершить небольшой подвиг, или выполнить какой-нибудь обет, то может воспользоваться возможностью исполнить свое желание. Но оба были серьезные, пожилые люди, серьезно занятые своим делом и не любившие дорожных приключений, поэтому Найгель пришпорил своего коня и обогнал их.

Они оставили позади себя Коклил, Хедли и Хесс, и перед ними среди деревьев уже подымались башни Рейгэта, когда они догнали толстого весельчака с красным лицом и разделенной надвое бородой, который ехал на резвом коне и обменивался поклоном и веселым словцом со всеми проезжими. Наши путники доехали с ним до Блетчингли, и Найгель много смеялся речам нового товарища. Однако под его насмешками чувствовалось много серьезности и мудрости. Он рассказал, что странствует не спеша по стране, так как у него достаточно денег для того, чтоб не нуждаться во время пути. Он говорит на всех трех наречиях Англии — северном, среднем и южном, так что чувствует себя вполне дома с обитателями всех графств и может выслушивать их горести и радости. Повсюду, говорил он, беспокойно, и в городе, и в деревне, бедному народу надоели его господа — и церковные, и светские, и скоро в Англии произойдет нечто невиданное. Но более всего незнакомец восставал против церкви, ее огромных богатств, ее владений, занимающих более трети страны, ее ненасытной алчности, в то время как она кричит о своей бедности и смирении. Он бичевал также монахов и братьев, их мошеннические проделки, их леность и хитрость. Он доказывал, что богатство монахов и высокомерных лордов основано на труде бедного, смиренного земледельца, который работает в поле и в дождь, и в холод, представляя из себя мишень для всеобщих насмешек, и в то же время несет бремя всего мира на своих усталых плечах. Он передавал все это в прекрасных притчах и распевал некоторые из своих стихов, отбивая такт указательным пальцем. Найгель и Элвард ехали по бокам и, наклонив головы, слушали с одинаковым вниманием, но разными чувствами. Найгель, неприятно пораженный таким нападением на власть, Элвард, внутренне посмеиваясь над так верно выраженными чувствами его класса. Наконец незнакомец остановил свою лошадь в Гаттоне у харчевни ‘Пяти ангелов’.

— Это хорошая гостиница, и я издавна знаком с элем, который здесь продается, — сказал он. — Я написал стихотворение ‘Греза Питера Пахаря’, и вот вам его последние строчки:

Ну, теперь я закончил мою песню,

И да благословит Бог того, кто даст мне выпить. Прошу вас зайти со мной и разделить бутылочку пивца.

— Нет, — сказал Найгель, — нам необходимо ехать дальше, так как нам предстоит дальний путь. Но скажите ваше имя, мой друг, мы провели веселый часок, слушая ваши рассказы.

— Берегитесь! — сказал незнакомец, покачивая головой. — Вы и люди вашего класса проведут невеселые часы, когда эти слова станут делом и пахарь Питер устанет работать в поле и возьмется за лук и дубину, чтобы привести в порядок нашу страну.

— Клянусь св. Павлом! Думаю, что мы сумеем образумить Питера и тех, кто вбивает ему в голову такие дурные мысли, — сказал Найгель. — Поэтому еще раз прошу вас сказать ваше имя, чтобы знать его на случай, если вас повесят.

Незнакомец добродушно расхохотался.

— Можете называть меня Томасом Безземельным, — сказал он, — я был бы Томасом Безумным, если бы назвал вам свое настоящее имя, так как много разбойников и в черных рясах, и в стальных латах были бы рады отправить меня на небо тем способом, о котором вы только что говорили. Итак, доброго дня, сквайр, а также и вам, стрелок, желаю вам возвратиться с войны невредимыми.

Эту ночь товарищи провели в Годстонском монастыре. На следующий день рано утром они уже снова ехали по пути пилигримов. В Титсее они услышали, что шайка вилланов появилась в Вестергэмском лесу и третьего дня убила троих людей. Таким образом Найгель мог сильно надеяться на какую-нибудь схватку. Однако разбойников и следа не было, хотя путешественники нарочно поехали не по прямой дороге, а по опушке леса. Дальше они нашли следы дел рук разбойников: там, где тропинка пробегала вдоль холма у основания меловой каменоломни, в одной из ее выемок они увидели мертвого человека. По его изувеченному, разбитому телу легко было видеть, что он сброшен сверху, а вывернутые наружу карманы указывали на причину убийства. Товарищи. проехали, не обратив особенного внимания на труп: в то время мертвые тела были довольно обычным явлением на королевской дороге, а если бы шериф и судья подвернулись в это время, то проезжий рисковал запутаться в сетях закона.

У ‘Семи Дубов’ дорога сворачивала со старинного Кентерберийского тракта и направлялась на юг к морскому берегу, тут меловая почва оканчивалась и начиналась глина. То была плохая, прорезанная колеями дорога для мулов, проходившая среди густых лесов, по временам в прогалинах виднелись маленькие кентские деревеньки. Грубые крестьяне, с целой копной волос на голове, в широких кожаных штанах, смотрели на путников смелым, завистливым взглядом. Один раз, справа от дороги, они увидели издали башни Пенчгерста, а в другой услышали глубокий звук колоколов Бейгэмского монастыря, но все остальное время им попадались только дикари крестьяне, убогие хижины да бесконечные стада свиней, кормившихся желудями. Толпы путешественников, покрывавшие старую дорогу, исчезли. Только там и сям они встречали или перегоняли какого-нибудь купца или гонца, направлявшегося в аббатство ‘Битвы’, Певенсейский замок или в южные города. В эту ночь они спали в отвратительной гостинице, переполненной крысами и блохами, в миле расстояния от деревни Мэйфилдт. Элвард ожесточенно почесывался и яростно ругался, Найгель лежал безмолвно и неподвижно. Для человека, подчинившего себя законам древнего рыцарства, не существовали мелочи жизни. Замечать их считалось ниже его достоинства. Холод и жара, голод и жажда — подобного рода вещи должны были не замечаться джентльменом. Броня его души была непроницаема не только для великих зол жизни, но и даже для маленьких, и Найгель, искусанный блохами, лежал суровый и неподвижный, тогда как Элвард корчился на своем ложе.

Теперь они уже были близко к месту своего назначения. На следующее утро, лишь только они отправились в путь по лесу, с ними случилось приключение, вызывающее в душе Найгеля самые безумные надежды. Вдоль узкой, извивающейся тропинки среди больших дубов ехал высокий бледный человек в ярко-красной одежде поверх лат. Он так громко трубил в серебряную трубу, что звук ее был слышен гораздо раньше, чем путники увидели его. Он ехал медленно, останавливаясь через каждые пятьдесят шагов, чтобы испустить воинственный звук, раздававшийся по всему лесу. Товарищи поехали навстречу ему.

— Прошу вас сказать мне, кто вы, — сказал Найгель, — и почему вы трубите в эту трубу?

Незнакомец покачал головой, тогда Найгель повторил свой вопрос на французском языке, обычном языке рыцарства, на котором говорили тогда все дворяне Европы.

Незнакомец снова приложил губы к трубе и, прежде чем ответить, издал продолжительный звук.

— Я — Гастон де Кастриэ, — сказал он, — и смиренный оруженосец достойнейшего и храброго рыцаря Рауля де Тюбье, де Пестель, де Гримсар, де Мресэ, де Леон, де Бастанак, который называется также и лордом де Понс. По его приказанию я всегда еду на милю вперед, чтобы предупредить всех о его появлении, а трубить он велит мне не из тщеславия, а ради величия духа, чтобы всем, желающим помериться с ним силами, было известно о его приближении.

Найгель с радостным криком соскочил с лошади и начал расстегивать свой колет.

— Скорей, Элвард, скорей! — сказал он. — Он едет… едет странствующий рыцарь! Какой шанс отличиться и совершить подвиг! Сними вооружение со спины лошади, а я сброшу одежду. Добрый сэр, прошу вас предупредить вашего благородного и храброго господина, что бедный английский сквайр просит обратить на него свое внимание и сразиться с ним.

Лорд де Понс уже показался на дороге. То был человек громадного роста, сидевший на громадной лошади, так что вместе они словно наполнили весь темный длинный свод под дубами. Он был одет в доспехи медного цвета, так что виднелось только лицо, да и из него видна была лишь пара смелых глаз и большая черная борода, которая ниспадала из-под приподнятого забрала на грудные латы. К верхушке шлема была привязана маленькая темная перчатка, колебавшаяся из стороны в сторону. В руке у него было длинное копье с красным квадратным знаменем, над которым возвышалась голова кабана. Тот же символ был выгравирован и на его щите. Он медленно ехал по лесу, напыщенный, грозный, копыта его лошади глухо стучали, и при каждом ее движении слышался лязг металла. А впереди него все время раздавался звук серебряной трубы, призывавшей всех очистить путь для его величия, чтобы не быть сметенным с него. Никогда и во сне Найгелю не приводилось видеть такого чудного видения, и, поспешно сбрасывая одежду и не сводя глаз с удивительного путешественника, он бормотал благодарственные молитвы св. Павлу, который оказал такую благость своему недостойному слуге и дал ему возможность встретиться с таким превосходным и любезным джентльменом.

Но увы! Как часто в последнюю минуту чаша ускользает от уст! Радостной надежде на отличие суждено было внезапно превратиться в неожиданное и смешное несчастье, настолько смешное, что во всю свою жизнь Найгель краснел при воспоминании о нем. Он поспешно срывал с себя свой охотничий костюм и с лихорадочной поспешностью скинул сапоги, панталоны, шляпу, колет и плащ, так что остался только в розовом камзоле и шелковых подштанниках. В то же самое время Элвард поспешно распаковывал груз, чтобы постепенно подавать своему барину все его доспехи, как вдруг оруженосец протрубил последний раз из своей трубы в самое ухо вьючной лошади Найгеля. В одно мгновение она взвилась на дыбы и помчалась назад по той дороге, по которой только что приехали путники. Элвард вскочил на свою лошадь, вонзил ей в бока шпоры и поскакал галопом за беглянкой. Таким образом в одно короткое мгновение Найгель лишился своего достоинства, потерял своих двух лошадей, слугу и доспехи и стоял обезоруженным, в рубашке и подштанниках, на дорожке, по которой медленно приближалась громадная фигура лорда де Понса.

Странствующий рыцарь, мысли которого были вполне заняты девушкой, оставшейся в Сен-Жане — той, кому принадлежала перчатка, видневшаяся на его шлеме, — ничего не заметил. Поэтому все, что представилось его взору, была благородная рыжая лошадь, привязанная к дереву, и молодой человек небольшого роста, должно быть, сумасшедший, так как он почему-то раздевался в чаще леса и теперь, с выражением нетерпения и тревоги на лице, стоял в нижнем белье среди разбросанных предметов своей одежды. Величественный лорд де Понс не мог обратить внимания на подобного рода личность, и потому он бесстрастно поехал дальше, устремив в пространство свой смелый взгляд и помышляя о девушке в Сен-Жане. Он смутно сознавал, что маленький сумасшедший в нижнем белье долго бежал в чулках рядом с его лошадью и что-то доказывал, просил и молил о чем-то. ‘Только один час, славный сэр, самое большое, и бедный английский сквайр будет навеки обязан вам. Снизойдите ко мне, удержите вашу лошадь, пока я не получу назад моих доспехов. Не соблаговолите ли вы показать мне ваше искусство? Молю вас, благородный сэр, уделите мне немного вашего времени и один, два удара, прежде чем вы отправитесь в дальнейший путь’. Лорд де Понс нетерпеливо отмахнулся рукой в латной рукавице, как отмахиваются от назойливой мухи, но когда Найгель в отчаянии стал громко кричать, лорд пришпорил своего большого боевого коня и тот поскакал по лесу с громким топотом копыт, похожим на звук цимбал. Так величественно ехал он еще два дня, пока не был убит лордом Реджиналдом Кобгэмом в поле вблизи Вейбриджа.

Когда после долгой скачки Элвард поймал наконец лошадь и привел ее назад, он нашел своего господина сидящим на упавшем дереве, с лицом, закрытым руками, пораженным унижением и горестью. Положение было таково, что его нельзя было выразить словами, и потому путники поехали дальше в угрюмом молчании. Но вскоре они увидели зрелище, отвлекшее Найгеля от его горьких мыслей. Прямо перед ними возвышалась башня большого здания, с маленькой серой деревней на склоне. От прохожего они узнали, что то были деревня и аббатство ‘Битвы’. Оба сразу остановились на низкой вершине горы и посмотрели вниз, на ту долину смерти, от которой до сих пор словно подымаются испарения крови. Внизу у этого грозного озера и посреди кустарников, разбросанных там и сям по обнаженному склону длинного хребта, произошла та продолжительная борьба между благородными противниками, призом которой была великая Англия. Тут, внизу и вверху, по низкому холму с каждым часом страшная борьба то возрастала, то ослабевала, пока саксонская армия не погибла на том месте, где стоял король, его двор, придворный карлик,— все в том ряду, где сражались. А теперь, после всех усилий и трудов, после тирании, дикого восстания, жестокого подавления, исполнилась воля Божия: норманн Найгель и саксонец Элвард, полные дружелюбных чувств, ехали под одним знаменем ради одной и той же цели — сражаться за свою старую мать Англию.

Теперь их длинный путь был кончен. Перед ними было синее море, на котором белыми пятнами выдавались белые паруса кораблей. Снова от низменности, густо поросшей лесом, дорога пошла на меловое плато, покрытое жесткой травой. Далеко справа подымалась угрюмая крепость Певенсей, приземистая и могучая, словно один громадный обломок грубого камня, стены ее сверкали железными шапками и были увенчаны королевским знаменем Англии. Перед путешественниками расстилалась низменность, поросшая тростниками, посреди которой возвышался только один лесистый холм, увенчанный башнями, дальше к югу над зеленой поляной подымался целый лес мачт. Найгель, прикрыв рукой глаза, посмотрел на этот холм и пустил рысью Поммерс. То был город Винчелси, где посреди массы домов ожидал его храбрый Чандос.

XIV

КАК НАЙГЕЛЬ ОХОТИЛСЯ НА КРАСНОГО ХОРЬКА

Они переехали реку вброд, поднялись по извилистой дорожке и, ответив на вопрос часового, очутились под мрачной аркой Пипевельчских ворот. Тут, на Восточной улице, весь облитый лучом солнца, игравшим на его желтой бороде, прищурив свой единственный глаз, широко расставив ноги и заложив руки за спину, стоял Чандос. Приветливая улыбка играла на его странном, носатом лице. Сзади него виднелась группа мальчиков, с благоговением взиравших на знаменитого воина.

— Добро пожаловать, Найгель, — сказал он, — и ты также, добрый малый. Я случайно гулял на городской стене и по масти вашей лошади решил, что это именно вы едете по Удиморской дороге. Ну, как поживаете, юный Странствующий рыцарь? Что делали вы по дороге из Тилфорда? Защищали еще какие-нибудь мосты, спасали девиц или убивали угнетателей?

— Нет, благородный сэр, я не совершил ни одного подвига… была у меня надежда… — Найгель вдруг вспыхнул при этом воспоминании.

— Ну, я дам вам нечто большее, чем одни надежды, Найгель. Я поведу вас туда, где вы можете погрузить в опасность и славу обе руки, где опасность будет спать с вами ночью и вставать по утрам вместе с вами, так что ею будет насыщен весь воздух, окружающий вас. Готовы ли вы к этому, юный сэр?

— Могу только молиться, чтобы мой дух оказался на должной высоте, благородный сэр.

Чандос одобрительно улыбнулся и положил свою худую, смуглую руку на плечо юноши.

— Хорошо! — сказал он.— Молчаливая собака кусает больнее других. Болтун всегда остается позади. Побудьте со мною, Найгель. Пойдемте на крепостной вал. Стрелок, отведи лошадей к гостинице Брум-Пода на Высокой улице и скажи моим слугам, чтобы они приготовили баркас ‘Томас’ до наступления ночи. Мы отплывем во втором часу после того, как затушат огни’ Пойдемте со мной на вершину боковой башни, Найгель. Оттуда я покажу вам то, чего вы никогда не видали.

Над синей поверхностью воды виднелось только отдаленное облако, но при виде него щеки молодого человека ярко вспыхнули, а кровь горячей волной пробежала по его телу. То был берег Франции — земли рыцарства и славы, арена, на которой можно было приобрести себе имя и почести. Горящим взглядом смотрел Найгель на тот берег, и сердце его радостно забилось при мысли, что близок час, когда он вступит на эту священную землю. Потом он окинул взглядом громадную поверхность синего моря, испещренную парусами рыбачьих лодок, и остановился на гавани внизу, наполненной судами различных форм и величин, от челноков и шлюпок, которые сновали взад и вперед по берегу, и до больших баркасов и галер, которые употреблялись как для военных, так и для коммерческих целей. Как раз в эту минуту в море выходил громадный галиот, трубы трубили, литавры звенели, над широким пурпурным парусом развевался флаг св. Георгия и палуба сияла сталью с одного конца до другого. Найгель вскрикнул от восторга при виде этого великолепного зрелища.

— Да, мой мальчик, — сказал Чандос, — это ‘Троица’ из Райя, тот самый корабль, на котором я сражался при Слюйсе, В тот день его палуба была залита кровью от кормы до носа. Но взгляните, пожалуйста, в эту сторону, и скажите, что вы видите странного в этом городе.

Найгель взглянул на красивую прямую улицу, на круглую башню, на прекрасную церковь св. Фомы и другие здания Уинчелси,

— Все это новое,— сказал он.— Церковь, замок, дома — все новое.

— Вы правы, сын мой. Мой дедушка помнил время, когда эта гора была совсем необитаема. Город был внизу, у моря. Но в одну прекрасную ночь его залили волны, и не осталось ни одного дома. Посмотрите, вой там на холме гнездится Рай, и оба эти города во время высокой воды стоят, словно бедные овечки на сухом месте. Настоящий Уинчелси лежит под синими водами и желтыми песками — там и башня, и собор, и стены, и все, что знал мой дед в те времена, когда на троне был молодой Эдуард Первый.

Более часа Чандос ходил по крепостному рву со своим молодым оруженосцем, он говорил ему о его обязанностях, о тайнах и об искусстве военного дела. Найгель упивался его речами и старался удержать в памяти каждое слово уважаемого учителя. Много раз впоследствии, в нужде и опасностях, его поддерживало воспоминание об этой прогулке по стене с синим морем с одной стороны, красивым городом с другой и о мудром воине и благородном рыцаре, который давал ему советы и наставления, как мастер ученику.

— Может быть, сын мой, — сказал Чандос, — вы один из тех малочисленных юношей, которые отправляются на войну, имея такой запас знаний, что всякие советы излишни для них?

— Нет, благородный сэр, я ничего не знаю и желаю только исполнять свой долг и или достичь почестей, или достойно умереть.

— С вашей стороны умно быть смиренным, — сказал Чандос, — тот, кто лучше других знаком с войной, знает, как многому следует учиться для того, чтобы вести ее как следует. Как существуют тайны рек и лесов, так и в войне есть секреты, от которых зависит проиграть или выиграть битву. Все народы храбры, и там, где храбрец встречается с храбрецом, одерживает верх тот, кто искуснее и кто лучше знает военное искусство. Самая лучшая гончая может побежать не в ту сторону, если ее пустить по неверному следу, лучший сокол летит неправильно, если его направить не туда, куда следует. Храбрейшая армия может потерпеть неудачу, если у нее плохой предводитель. Во всем христианском мире нет лучших рыцарей и оруженосцев, чем французы, и, однако, мы победили их, потому что во время шотландских и других войн более их познакомились с теми тайнами, о которых я говорю.

— А в чем же заключается наша мудрость, уважаемый сэр? — спросил Найгель. — Я также хотел бы познакомиться с военным искусством и научиться воевать не только мечом, но и умом.

Чандос с улыбкой покачал головой.

— В лесу и на лугах вы приучаетесь направлять сокола и спускать собаку,— сказал он.— Точно так же тайнам военного искусства можно научиться только в лагере и на поле битвы. Только там каждый великий полководец может вполне овладеть этим искусством. Прежде всего он должен обладать холодным умом, быстро соображающим, мягким как воск, прежде чем его решение созреет, твердым как сталь, когда он должен привести его в исполнение. Он должен быть всегда быстрым и вместе с тем осторожным, но при этом уметь заменить эту осторожность безумной отвагой, когда можно добыть многое ловким ударом. Он должен также уметь быстро охватывать взором местность, направление рек, склоны гор, покровы лесов и светлую зелень болот.

Бедный Найгель, надеявшийся на свое копье и на Поммерс, чтобы проложить себе путь к славе, был поражен этим перечнем знаний, необходимых для воина.

— Увы! — вскрикнул он. — Где мне достичь всего этого? Мне, который еле выучился читать и писать, хотя добрый отец Мэтью сломал раз о мои плечи свою ореховую палку.

— Вы достигнете всего, как достигли и другие раньше вас. У вас есть самое главное — пламенное сердце, искры которого могут зажигать другие более холодные сердца. Но вы должны также узнать то, чему научили нас войны былых времен. Мы, например, знаем, что одни всадники не могут надеяться победить хорошую пехоту. Это было доказано и при Куртрэ, при Стерлинге, и у меня на глазах при Кресси, где рыцарство Франции пало под стрелами наших стрелков.

Найгель смущенно посмотрел на него.

— Благородный сэр, тяжело становится у меня на сердце при ваших словах. Неужели вы хотите сказать, что наше рыцарство не может устоять против стрелков из лука, алебардистов и других?

— Нет, Найгель, но столь же ясно доказано, что без поддержки даже самые лучшие пехотинцы не могут устоять против вооруженных всадников.

— Так на чьей же стороне может быть победа? — спросил Найгель.

— На той, которая сумеет смешать всадников с пехотой, употребляя их на подмогу друг друга. И те и другие слабы в отдельности. Вместе же они составляют силу. Стрелок, могущий ослабить неприятельский ряд, всадник, разбивающий этот ряд, когда он ослаблен (как это было при Фалкирке и Депплине),— вот тайна нашей силы. Кстати, говоря о битве при Фалкирке, я попрошу минуту внимания.

Он начал чертить по песку концом хлыста план этой битвы. Найгель, сдвинув брови, напрягал весь небольшой запас своих умственных сил, чтобы воспользоваться этой лекцией, как вдруг их разговор был прерван неожиданным странным явлением.

По крепостному валу сбегал, задыхаясь и сопя, весь багровый от быстрого движения, словно подгоняемый ветром, очень толстый человек маленького роста. Его седые волосы развевались по воздуху, длинный черный плащ вился за ним. На нем был костюм, который носили почтенные граждане,— обшитая соболем черная куртка и черная бобровая шапочка с белым пером. При виде Чандоса он радостно вскрикнул и побежал еще быстрее, так что когда добрался до него, то не был в состоянии выговорить ни слова и стоял, задыхаясь и размахивая руками.

— Отдохните, добрый мастер Уинтерсол, отдохните! — успокоительно сказал Чандос.

— Бумаги! — задыхаясь проговорил человек. — О, милорд Чандос, бумаги!’

— Что сталось с бумагами, достойный сэр?

— Клянусь нашим милостивым патроном, святым Леонардом, я не виноват. Я запер их в мою шкатулку. Но замок сломан, и шкатулка пуста.

Тень гнева пробежала по умному лицу воина.

— Как же так, мастер мэр? Соберитесь с мыслями и перестаньте болтать, словно трехлетний ребенок. Вы говорите, что бумаги унесены?

— Да, благородный сэр! Я был три раза мэром и пятнадцать лет состою присяжным судьей, и никогда ни одно общественное дело не пострадало через меня. Еще в прошлом месяце я получил во вторник приказание приготовить к пятнице тысячу камбал, четыре тысячи палтусов, две тысячи макрелей, пятьсот крабов, тысячу омаров, пять тысяч мерланов…

— Я не сомневаюсь, что вы превосходный торговец рыбой, мастер мэр, но дело идет о бумагах, которые я дал вам на сохранение. Где они?

— Их украли… они пропали, благородный сэр!

— А кто осмелился украсть их?

— Увы! Я не знаю. Я вышел из комнаты на такое короткое время, в которое можно только прочесть ‘Angelus’, а когда вернулся, то нашел на столе только сломанную пустую шкатулку.

— Вы никого не подозреваете?

— Несколько дней тому назад я нанял слугу. Его не могут найти, и я послал всадников искать его и по Удиморской дороге и по дороге в Рай. С помощью св. Леонарда им, наверно, удастся поймать его, так как благодаря цвету его волос его можно узнать на расстоянии полета стрелы.

— Он рыжий, — поспешно проговорил Чандос. — Рыжий, как лисица, маленький человек с веснушчатым лицом и очень быстрыми движениями?

— Да, да.

Чандос с досадой махнул рукой и затем быстро пошел по улице.

— Это опять Питер Красный Хорек! — сказал он. — Я знаю его давно, знал еще во Франции, где он причинил нам больше вреда, чем отряды вооруженных воинов.

— Но, уважаемый сэр, — кричал мэр, еле поспевая за рыцарем, который шел большими шагами, — я знаю, вы предупреждали меня, чтоб я берег бумаги, но, конечно, они не имели большого значения. Ведь там говорилось только о том, какие запасы переслать вам в Кале после вашего отъезда.

— А это разве не важно? — с нетерпением крикнул Чандос. — Неужели вы, неблагоразумный мастер Уинтерсол, не видите, что французы подозревают, что мы что-то затеваем, и потому послали Красного Хорька — как посылали много раз и раньше, — чтобы выведать, куда мы отправляемся? Теперь он узнал, что запасы должны быть доставлены в Кале, и весь план короля разлетится в прах.

— Он отправится водой. Мы еще можем остановить его. Он отплыл не более часу тому назад.

— Может быть, шхуна ожидает его в Райе или в Хайте, но вероятнее, что он приготовил себе все здесь. Ах, смотрите! Ручаюсь, что Красный Хорек на палубе этого судна!

Чандос остановился перед гостиницей и показал вниз на внешнюю гавань, лежавшую за две мили от города на зеленой поляне. Длинным извилистым каналом она соединялась с внутренним бассейном, лежавшим у основания горы, на которой был выстроен город. Между двумя изогнутыми молами видна была маленькая шкуна, то подымавшаяся, то опускавшаяся под влиянием сильного южного ветра.

— Эта шкуна не из Винчелси, — сказал мэр. — Она шире и длиннее, чем наши.

— Лошадей! Приведите лошадей! — крикнул Чандос. — Едем исследовать дело, Найгель!

У ворот гостиницы столпилась куча слуг, стрелков и военных. Все они пели, кричали и энергично подталкивали друг друга локтями. При виде высокой худощавой фигуры Чандоса все притихли, и через несколько минут лошади были приведены и оседланы. Спустившись по головоломной крутизне, Найгель и Чандос галопом проехали по заросшей осокой равнине и очутились у внешней гавани. С дюжину кораблей, готовых к отплытию в Бордо, стояли в ней, на набережной толпились матросы, земледельцы, горожане.

Вся она была загромождена бочками с вином и тюками шерсти.

— Кто здесь начальник? — спросил Чандос.

— Беддинг. Где Кок Беддинг? Он начальник гавани, — кричала толпа.

Минуту спустя приземистый, смуглый человек, небольшого роста, с воловьей шеей и широкой грудью, пробрался сквозь толпу. Он был одет в грубую куртку, ярко-красная повязка обвивала его кудрявую голову. Рукава были засучены до плеч, а смуглые руки, все перепачканные салом и варом, походили на толстые, узловатые ветви дуба. На темном лице с диким, свирепым выражением от подбородка до виска тянулся белый шрам от плохо залеченной раны.

— Ну, что вам, дворяне? Неужели вы не можете подождать очереди? — проговорил он грубым, сердитым голосом. — Разве вы не видите, что мы готовим к отплытию до отлива ‘Гвианскую Розу’? Время ли мешать нам? Ваши товары пойдут в море в свою очередь, обещаю вам, а теперь отправляйтесь-ка назад в город, веселитесь, как умеете, и не мешайте работать мне и моим товарищам.

— Это благородный Чандос! — крикнул кто-то из толпы. — Это добрый сэр Джон!

Грубое лицо начальника внезапно прояснилось.

— Что вам угодно, сэр Джон? Пожалуйста, извините меня за грубость, но нам, служащим порта, страшно надоедают глупые молодые дворянчики, которые мешают нам и нашему делу и бранят нас за то, что отлив не превращается в прилив, а южный ветер в северный. Скажите, пожалуйста, чем я могу служить вам?

— Это судно! — сказал Чандос, указывая на отдаленный парус, то подымавшийся, то опускавшийся на волнах. — Что это за судно?

Кок Беддинг прикрыл свои зоркие глаза сильной смуглой рукой.

— Оно только что вышло из гавани, — сказал он. — Это ‘La Pucelle’ [Дева (франц.). — Прим. ред.] — маленькая шкуна с вином из Гаскони. Она направляется домой с пустыми бочками.

— Скажите, пожалуйста, не взошел ли кто-нибудь на ее палубу в последнюю минуту перед отправлением?

— Не знаю. Я никого не видел.

— А я знаю! — крикнул из толпы какой-то матрос. — Я стоял у верфи, и меня чуть не сбил с ног какой-то человек маленького роста с рыжими волосами. Он дышал так тяжело, словно прибежал изо всех сил из города. Прежде чем я успел дать ему трепку, он вскочил на палубу, паруса подняли, и нос шкуны повернули к морю.

Чандос в нескольких словах объяснил Коку Беддингу все происшедшее. Толпа окружила его и жадно прислушивалась к его словам.

— Да, да! — крикнул один из матросов. — Добрый сэр Джон прав. Посмотрите, куда идет шкуна. Она отправляется в Пиккардию, а вовсе не в Гасконь, несмотря на все ее винные бочонки!

— Тогда нужно догнать ее, — сказал Кок Беддинг. — Ну, молодцы, вот моя ‘Мария-Роза’ готова к отплытию. Кто желает идти в плавание, которое окончится битвой?

К шкуне бросились многие, но энергичный маленький моряк тщательно отбирал годных людей.

— Назад, Джерри, ты храбр, но слишком жирен для этого дела. Ты, Люк, ты, Томас, два Диди и Уильяме из Сандгэта поведете шкуну. А теперь нам нужно несколько бойцов. Вы едете, маленький сэр?

— Пожалуйста, дорогой сэр, пустите меня с ними, — крикнул Найгель.

— Да, Найгель, а я сегодня же вечером привезу ваше вооружение в Кале.

— Там я присоединюсь к вам, благородный сэр, и с помощью св. Павла привезу с собой Красного Хорька.

— На палубу! На палубу! Время идет! — нетерпеливо крикнул Беддинг. Его матросы уже выстроились в линию и стали подымать грот. — Э! А это что за господчик?

То был Элвард, который протискивался сквозь толпу на палубу вслед за Найгелем.

— Где мой господин, там и я! — кричал Элвард. — Отойдите, господин моряк, а не то плохо вам будет!

— Клянусь святым Леонардом, стрелок! — сказал Кок Беддинг. — Будь у меня побольше времени, я хорошенько проучил бы вас. Отойдите и пропустите других!

— Нет, отойдите вы сами и пропустите меня, — крикнул Элвард и, охватив Беддинга за талию, бросил его в воду.

Крик негодования раздался в толпе: Беддинг считался героем во всех пяти портах и никогда еще не встречал равного себе по силе. До сих пор еще сохранилась его эпитафия, в которой говорится, что ‘он не успокоится, пока не насытится борьбой’. Поэтому, когда, проплыв, как утка, он добрался до каната и, перебирая его руками, вышел на набережную, все в ужасе ожидали, какая судьба постигнет дерзкого незнакомца. Но Беддинг громко расхохотался, стряхивая соленую воду с лица и волос, и сказал:

— Вы вполне заслужили свое место, стрелок. Вы как раз человек, какого нам надо. Где Черный Симон из Норвича?

Из толпы вышел высокий, смуглый молодой человек с длинным, суровым, худым лицом.

— Я с вами, Кок, — сказал он,— и благодарю вас за то, что вы берете меня.

— Иди ты, Гюг Беддлсмер, ты, Хэл Мастере, и ты, Дикон из Райя. Довольно. Ну а теперь, ради Бога, в путь, а не то станет темно раньше, чем мы догоним их!

Главный парус и кливер были уже подняты, и около сотни рук добровольцев вытолкнули судно из верфи. Ветер подхватил его. Накренясь на один бок и сильно вздрагивая от нетерпения, как гончая на привязи, судно вылетело из гавани и очутилось в проливе. ‘Мария-Роза’ была знаменитая маленькая шкуна из Вин-челси. Под командой своего отважного владельца Кока Беддинга, наполовину купца, наполовину пирата, она часто приносила в порт богатый груз, взятый посреди канала и оплаченный более кровью, чем деньгами. Несмотря на то что шкуна была мала, ее быстроходность и свирепость ее хозяина сделали ее страшилищем всего французского побережья, и экипажи огромных восточных и фландрских судов в узком месте пролива внимательно приглядывались к далекому Кентскому берегу, со страхом ожидая, как бы из-за туманных серых утесов внезапно не вылетел пурпуровый парус с золотым изображением св. Христофора. Теперь ‘Мария-Роза’ была уже далеко от берега, двигаясь под боковым ветром, каждый дюйм ее паруса надулся, а ее высокий, острый нос рассекал пенистую воду. Кок Беддинг, высоко подняв голову, беспечно расхаживал по палубе, посматривая то на надутые паруса, то на маленький белый треугольник тента, ясно вырисовывавшийся на ярком голубом небе. Сзади лежала область Кембрийских болот и холмов Райя и Винчелси, а за ними линия утесов. Слева подымались большие белые стены Фолкстона и Дувра, а на отдаленном горизонте серели французские утесы, к которым стремились беглецы.

— Клянусь святым Павлом! — крикнул Найгель, внимательно вглядываясь в волнующуюся поверхность моря, — Мне кажется, мистер Беддинг, мы скоро нагоним их.

Беддинг смерил пространство пристальным зорким взглядом и потом взглянул на заходящее солнце.

— У нас еще четыре часа дневного света, — сказал он, — но если мы не догоним ее до наступления темноты, она спасется. Теперь ночи черны, как пасть волка, а если она переменит курс, не знаю, удастся ли нам узнать ее направление.

— А вы не можете угадать, в какой порт она идет, и поспеть туда раньше ее?

— Хорошо придумано, маленький господин,— крикнул Беддинг. — Если они везут бумаги к французам, стоящим в окрестностях Кале, то ближайшая гавань — Сен-Омер. Моя шкуна делает три мили против двух, делаемых тем увальнем. Если ветер продержится, у нас будет времени за глаза. Ну как, стрелок? Что-то вы не так живы, как тогда, когда протискались на палубу, сбросив меня в воду?

Элвард сидел на киле опрокинутой шлюпки. Он глухо стонал и сжимал обеими руками свое позеленевшее лицо.

— Охотно бы я бросил тебя опять в море, мастер корабельщик,— сказал он,— если бы таким образом мог уйти с твоего проклятого судна. Если же ты стоишь за очередь, то я поблагодарю тебя, если ты бросишь меня за борт, так как я только излишняя тяжесть на твоей палубе. Вот уж никогда не подумал, что Сзмкин Элвард может стать слабым, хилым существом, пробыв час на соленой воде. Увы! Да будет проклят тот день, когда моя нога перестала ходить по милому красному круксберрийскому вереску!

Кок Беддинг залился громким продолжительным хохотом.

— Ну, не огорчайтесь так, стрелок,— сказал он,— люди получше нас с вами стонали на этой палубе. Однажды я перевозил самого принца с десятью отборными рыцарями, и более жалких мне никогда не доводилось видеть одиннадцати человек. Но через месяц у Кале они доказали свое мужество, и готов поклясться, что то же будет и с вами, когда наступит время. Положи-ка твою тяжелую голову на доски, и все будет хорошо. Однако мы догоняем ее, догоняем с каждым порывом ветра!..

Действительно, даже неопытному взгляду Найгеля было видно, что ‘Мария-Роза’ быстро настигала широкое неуклюжее судно, которое тяжело подвигалось по морю. Быстрая, яростная маленькая шкуна из Винчелси, с шипением летевшая по волнам, походила на смелого коршуна, который преследует тяжелую, машущую крыльями утку. Полчаса тому назад ‘La Pucellе’ казалась только отдаленным пятном на горизонте. Теперь сначала можно было рассмотреть ее черный корпус, а затем и паруса и линию бульверков [От англ. bulwark — фальшборт, здесь — бортовые укрепления. — Прим. ред.]. На палубе виднелось с дюжину людей, и по блеску оружия ясно было, что они готовились к сопротивлению. Кок Беддинг также стал готовиться к бою.

Его экипаж состоял из семи грубых отважных матросов, которые не раз принимали участие в его схватках с врагом. Они были вооружены короткими мечами, а у Кока Беддинга было особое оружие — двадцатифунтовый кузнечный молот, воспоминание о котором под названием ‘колотушки Беддинга’ сохранилось и до сих пор в пяти портах. Затем у него был пылкий Найгель, меланхоличный Элвард, Черный Симон, опытный воин, и трое стрелков, Беддлсмер, Мастерс и Дикон из Райя, все ветераны французской войны. По численности силы врагов были почти одинаковы, но глядя на смелые, суровые лица людей, выжидательно смотревших на него, Беддинг не боялся исхода битвы.

Однако, оглянувшись вокруг, он увидел нечто более опасное для его планов, чем сопротивление врагов. Ветер, уже некоторое время становившийся все порывистее и вместе с тем слабее, внезапно совершенно упал так, что паруса повисли над его головой. На горизонте лежала спокойная полоса воды, волны вокруг утихли и превратились в большие, маслянистые валы, на которых то подымались, то опускались оба судна. Корпус ‘Марии-Розы’ гремел и звенел при каждом толчке, а высокий узкий нос то указывал на небо, то опускался к воде, вызывая отчаянные стоны у несчастного Элварда. Напрасно Кок Беддинг подымал паруса, стараясь воспользоваться всяким мимолетным порывом ветра, подымавшим рябь на поверхности больших, гладких волн. Французский шкипер был так же искусен, как он, и также пользовался малейшим дуновением ветра. Наконец замерли даже эти редкие шквалы, и над стеклянной поверхностью моря нависло безоблачное небо. Солнце над мысом Данджнесс и вся западная сторона неба горели ослепительным блеском заката. Море и небо, казалось, сливались в багровом сиянии, словно слитки расплавленного золота от громадного океана, в пролив входили тяжелые ряды волн. Посреди величавой, полной мира красоты природы две маленькие темные точки с белым и пурпуровым парусами, то поднимаясь, то спускаясь, казались такими ничтожными на сияющем лоне природы, а между тем в них сосредоточилось столько тревог, столько страстей!

Опытный глаз моряка заметил, что бесполезно ждать ветра раньше наступления ночи. Беддинг взглянул на французское судно, лежавшее менее чем в четверти мили расстояния от ‘Марии-Розы’, и погрозил своим угловатым кулаком линии голов, видневшихся над кормой. Кто-то с насмешкой махнул оттуда белым платком. При виде этого Кок Беддинг разразился страшными ругательствами.

— Клянусь святым Леонардом из Винчелси,— крикнул он,— я еще стану рядом с ней! Спустите лодку, молодцы, и двое из вас садитесь на весла. На мачту, Билл! В лодку, Гюг, а я за тобой. Ну, если мы поторопимся, то еще можем нагнать их, прежде чем настанет ночь.

Маленькую лодку быстро опустили за борт, а свободный конец каната прикрепили к ее последней скамейке. Беддинг и его товарищи так налегли на весла, точно хотели превратить их в щепы, и маленькое судно стало медленно подвигаться по волнам. Но в следующее мгновение с французского судна спустили большую шлюпку, на которой было не менее четырех гребцов. ‘Мария-Роза’ подвигалась на ярд, a ‘La Pucelle’ в то же время подвигалась на два. Кок Беддинг снова пришел в ярость и стал грозить кулаком. Он вернулся на палубу с облитым потом, потемневшим от гнева лицом.

— Проклятье! И везет же им! — крикнул он.— Я ничего не могу поделать. Бумаги сэра Джона потеряны: наступает ночь, и нет возможности достать их.

Все это время Найгель стоял, прислонившись к мачте, напряженно наблюдая за работой матросов и моля то св. Павла, то св. Георгия, то св. Фому послать ветер, который помог бы догнать врага. Он молчал, но сердце горячо билось в его груди. Дух его был выше непривычки к морю, и он был так поглощен своей миссией, что даже не думал о том, что заставило Элварда лежать на палубе в полном упадке сил. Он ни на одно мгновенье не сомневался, что Кок Беддинг так или иначе достигнет своей цели, услышав его полные отчаяния слова, он бросился к нему и остановился перед ним с вспыхнувшим лицом. Душа его горела.

— Клянусь св. Павлом, мастер корабельщик, — крикнул он, — нам никогда не поднять наших обесславленных голов, если мы ничего не сделаем! Совершим какой-нибудь подвиг или уж не вернемся никогда на землю, ибо у нас не может найтись лучшего способа добиться почета.

— С вашего позволения, господчик, вы говорите, как безумец, — сказал грубый моряк. — Вы и подобные вам люди становитесь совершенными детьми, когда очутитесь на синем море. Разве вы не видите, что нет ни малейшего ветра и что француз ведет свое судно так же быстро, как и мы? Что же могли бы вы сделать?

Найгель показал на стоявшую впереди лодку.

— Попробуем пуститься в ней, — сказал он, — и возьмем вражеский корабль или умрем почетной смертью.

Его смелые, пламенные речи нашли отзыв в смелых, грубых сердцах окружавших его людей. Громкий крик вырвался из уст стрелков и моряков. Даже Элвард привстал со слабой улыбкой на зеленом лице. Но Кок Беддинг покачал головой.

— Я никогда не встречал человека, который не мог бы увлечь меня в любое смелое предприятие, — сказал он, — Но, клянусь св. Леонардом, это безумное дело, и я был бы дураком, если бы согласился рисковать моими людьми и моим кораблем. Вспомните, господчик, что в лодку может поместиться только пятеро людей, и то, если вы нагрузите ее до самых бортов. Их же, должно быть, человек четырнадцать, и при этом вам придется взбираться с лодки на высокий борт их судна. Какие же у вас шансы на успех? Чего вы достигнете? Лодку вашу опрокинут, а вы очутитесь в воде — вот и конец всему делу. Ни один из моих людей не пойдет на эту безумную затею, клянусь вам.

— Ну, тогда, мастер Беддинг, я попрошу вас одолжить мне вашу лодку, так как, клянусь св. Павлом, бумаги лорда Чандоса не должны быть потеряны так легко. Если никто не пойдет за мной, я отправляюсь один.

При этих словах Беддинг улыбнулся, но улыбка исчезла с его уст, когда он увидел, как Найгель с лицом окаменелым и с глазами, жесткими, как сталь, дернул канат так, что подтянул лодку к трапу. Было очевидно, что он исполнит свои слова. В то же мгновенье грузная фигура Элварда поднялась со своего места на палубе. Он постоял несколько времени, прислоняясь к борту, а затем, шатаясь, подошел к своему господину.

— Вот человек, который отправится с вами, сэр, — сказал он, — а не то ему лучше и не показываться тилфордским девушкам. Ну, стрелки, оставим этих соленых селедок в их бочонке и попробуем-ка счастья на воде.

Три стрелка немедленно присоединились к своему товарищу. То были загорелые, бородатые люди, небольшого роста, как большинство англичан того времени, но смелые, сильные, искусно владевшие оружием. Каждый из них вынул тетиву из непромокаемого футляра и, продев ее в ушко, согнул громадную дугу своего боевого лука.

— Ну, господин, мы последуем за тобой, — сказали они, поправляя перевязки мечей и подтягивая пояса.

Кок Беддинг был уже увлечен горячей жаждой боя и отбросил весь страх, все сомнения, охватившие было его душу: Видеть бой и не участвовать в нем — это было выше его сил.

— Ну, будь по-вашему! — крикнул он. — И да поможет нам св. Леонард, только я никогда не видывал более безумного предприятия. А может быть, и стоит попробовать. Но уж если делать попытку, маленький мастер, то уж предоставьте мне руководить ею, потому что вы так же знакомы с лодкой, как я с боевым конем. В лодке может поместиться только пять человек, ни одного больше. Ну, кто же отправится?

Все горели желанием сразиться, оставаться никто не хотел.

Беддинг поднял свой молот.

— Отправляюсь я, — сказал он, — а также вы, маленький мастер, потому что этот план зародился в вашей горячей голове. Потом Черный Симон, лучший меч в Пяти Портах. Два стрелка сядут на весла, и, может быть, им удастся пристрелить двух-трех французов прежде, чем мы подъедем к их судну. В лодку, Гюг Беддлсмер и Дикон!

— Как! — крикнул Элвард.— А меня оставят здесь? Меня, слугу сквайра? Плохо будет стрелку, который станет между мной и лодкой.

— Нет, Элвард, приказываю вам остаться на шкуне, — сказал Найгель, — ведь вы же совсем больны.

— Но теперь, когда волнение улеглось, я стал человек человеком. Прошу вас, благородный сэр, не оставляйте меня тут.

— Вы только займете место нужного человека, ведь вы не умеете управлять лодкой, — резко сказал Беддинг. — Довольно глупых разговоров, скоро наступит темнота. Отойдите в сторону.

— Я переплывал Френшемское озеро по десяти раз взад и вперед, — сказал он, — и вряд ли мне не удастся проплыть это пространство. Клянусь моими пальцами, Сэмкин Элвард будет у шкуны в одно время с вами.

Маленькая лодка с пятью пассажирами отошла от шкуны и, покачиваясь на волнах, медленно двинулась к французскому судну. Беддинг и один из стрелков держали по веслу, другой стрелок сидел на носу, а Черный Симон и Найгель на корме. Вода вздымалась и шипела под самыми их локтями. С французского судна доносился до них вызывающий крик, Французы стали в линию вдоль борта своей шкуны, грозили кулаками и размахивали оружием. Солнце уже поравнялось с линией мыса, и серые сумерки окутывали своей дымкой и небо, и воду. На громадном пространстве царило величественное безмолвие, оно нарушалось только шумом подымающихся и опускающихся волн да плеском воды под медленно подвигавшейся лодкой. Товарищи гребцов, стоя неподвижно и молча, внимательно следили за ходом лодки.

Они настолько приблизились к врагу, что могли хорошо разглядеть французов. Один из них, высокий, смуглый человек с длинной черной бородой, в красной шапочке на голове, держал топор на плече. Кроме него на палубе было десять хорошо вооруженных, дюжих молодцов и трое почти мальчиков.

— Не прицелиться ли в них? — спросил Гюг Беддлсмер. — Ведь они на расстоянии выстрела.

— Стрелять может только один из вас, так как нет достаточного упора, — сказал Беддинг. — Поставив одну ногу на нос, а другую на скамейку, ты примешь устойчивое положение. Сделай, что можешь, а затем мы нападем на них.

Стрелок балансировал в лодке с ловкостью человека, выросшего на море: он родился и воспитывался в Пяти Портах. Он тщательно наставил стрелу, сильно натянул лук и спустил тетиву, но в это мгновенье лодка нырнула в волны и стрела попала в воду. Вторая пролетела над шкуной, а третья впилась в ее черный борт. Тогда стрелок быстро, так быстро, что две стрелы одновременно появлялись в воздухе, выпустил дюжину стрел, которые перелетели через борт и упали на палубу. На французской шкуне раздались громкие крики, и головы исчезли.

— Довольно! — крикнул Беддинг. — Убит один, а может быть, и два. Подходите ближе! Ради Бога, скорее! Прежде чем они придут в себя.

Он и его товарищ налегли на весла, но в то же мгновение в воздухе послышалось сильное шипение и громкий, резкий удар, словно стук камня, попавшего в стену. Беддлсмер схватился за голову, простонал и упал за борт, оставив кровавый водоворот на поверхности моря. Через минуту такое же свирепое шипение закончилось треском дерева. Мгновение спустя короткая, толстая стрела арбалета глубоко вонзилась в край шкуны возле Беддинга.

— Вперед! Вперед! — кричал он, налегая изо всех сил на весло. — Св. Георгий за Англию! Св. Леонард за Винчелси! Вперед!

Но снова раздался роковой звон стрелы из арбалета. Дикон из Райя откинулся назад с простреленным плечом.

— Помогите мне, Боже! Я больше не могу! — сказал он.

Беддинг выхватил из его рук весло и повернул лодку назад по направлению к ‘Марии-Розе’. Нападение не удалось.

— Что это, мистер корабельщик! — крикнул Найгель, — Что останавливает нас? Ведь дело же этим не кончено.

— Двое из пятерых, — сказал Беддинг, — а против нас, по крайней мере, двенадцать человек. Игра слишком неравная, маленький мастер. Вернемся же назад, возьмем новых людей и поставим на лодку щит от стрел: их арбалетчик стреляет верно и сильно. Но все это надо сделать как можно быстрее, потому что скоро наступит темнота.

Французы приветствовали поражение англичан дикими криками восторга. Они плясали от радости и бешено размахивали оружием над головами. Но не успели они еще опомниться от радости, как увидели, что маленькая лодка с большим деревянным щитом для прикрытия от стрел снова вышла из тени ‘Марии-Розы’. Не останавливаясь, она быстро шла прямо на врага. Раненого стрелка подняли на шкуну. Найгель охотно взял бы с собой Элварда, но его не было на палубе. В лодку вскочил третий стрелок Хэл Мастере и один из матросов, Ват Финнис из Хайта. С сердцами, полными решимости победить или умереть, пятеро храбрецов подошли к французскому судну и вскочили на палубу. В то же самое мгновенье какая-то железная тяжесть пробила дно их лодки, и она пошла ко дну. Оставалась только одна надежда на спасение — победа.

Арбалетчик стоял у мачты с своим ужасным оружием на плече, стальная тетива была туго натянута, тяжелая стрела блестела в желобке. Из этой маленькой кучки смельчаков, по крайней мере, одна жизнь принадлежала ему. Он остановился на одно лишь мгновение, колеблясь, кого избрать своей целью — матроса или Кока Беддинга, страшная фигура которого казалась ему более достойной целью. В эту секунду прозвенела тетива Хэла Мастерса, и его длинная стрела пронзила горло арбалетчика. Он упал на палубу, обливаясь кровью. Минуту спустя меч Найгеля и молот Беддинга нашли своих жертв и отогнали нападавших. Все пятеро взобрались на палубу, но с трудом удерживались на месте. Французкие матросы, бретонцы и нормандцы, крепкие, сильные малые, вооруженные секирами и мечами, были отличными, смелыми бойцами. Они окружили маленький отряд и атаковали его со всех сторон. Черный Симон уложил чернобородого французского капитана и в то же мгновенье упал на палубу с разбитым черепом. Моряк Ват из Хайта был убит страшным ударом секиры. Найгеля сбили с ног, но он сейчас же вскочил и пронзил мечом ранившего его человека. Оставшихся в живых — Беддинга, стрелка Мастерса и Найгеля — французы оттеснили к борту. Они с трудом удерживались против нападавшей на них яростной толпы, как вдруг стрела, словно вылетевшая из моря, поразила в сердце француза, наиболее приблизившегося к ним. Минуту спустя к шкуне подлетела лодка, и четверо людей с ‘Марии-Розы’ вскарабкались на палубу. Один яростный натиск — и все французы частью упали, частью были схвачены нападающими. Девять распростертых на палубе трупов указывали, как яростно было нападение и как отчаянно сопротивление.

Беддинг, задыхаясь, оперся на свой залитый кровью Молот.

— Клянусь св. Леонардом! — крикнул он. — Я думал, что этот маленький мастер будет причиной смерти всех нас. Бог свидетель, вы явились вовремя, а откуда взялись, уж и не знаю. Одно ясно, взглянув на этого стрелка, видно, что это дело его рук.

Элвард, еще бледный от морской болезни и мокрый с головы до ног, казался предводителем подкрепления. Найгель с изумлением взглянул на него.

— Я искал вас на корабле, но не мог найти, Элвард, — сказал он.

— Я был в воде, милостивый сэр, и, клянусь рукояткой моего меча, для моего желудка это лучше, чем быть на воде, — ответил он. — Когда вы отправились, я поплыл за вами, так как видел, что лодка французов висела на канате, и я думал, что пока они будут заниматься вами, мне удастся захватить ее. Я добрался до вашей лодки как раз в ту минуту, когда вы повернули обратно, тут я спрятался за ней в воде и стал молиться, как давно не молился в жизни. Потом вы снова приплыли, никто не обратил внимания на меня, вот я и взобрался на шлюпку, отрезал канат, взял в руки весла да и съездил за подкреплением.

— Клянусь св. Павлом, вы поступили очень хорошо и умно, — сказал Найгель,— и я думаю, что изо всех нас вам подобает наибольшая честь. Но среди всех живых и мертвых я не вижу никого похожего, по описанию лорда Чандоса, на Красного Хорька, так много принесшего Англии вреда. Грустно было бы, если бы он убежал во Францию, несмотря на все наши труды.

— Мы скоро узнаем это, — сказал Беддинг. — Пойдем осмотрим всю шкуну с палубы до трюма прежде, чем ему удастся убежать от нас.

У основания мачты было отверстие, которое вело в нижнюю часть шкуны. Англичане уже подошли к люку, как вдруг странное зрелище остановило их. В четырехугольном, темном отверстии появилась круглая металлическая голова. Мгновение спустя за ней последовали блестящие плечи. Затем медленно на палубу вышла вся фигура человека, закованного в металлические доспехи. Рукой в латной рукавице он держал тяжелую стальную булаву. Он поднял ее кверху и медленно, в полном безмолвии, нарушаемом только бряцанием его лат, двинулся к своим врагам. То была не человеческая фигура, а похожая на какой-то механизм, грозная и ужасная, лишенная всякого выражения, медленно двигавшаяся, неумолимая, внушавшая страх. Волна ужаса охватила английских моряков. Один из них попытался было проскользнуть мимо медного человека, но тот быстрым движением остановил его. От страшного удара булавой матрос упал на палубу, и мозг его разлетелся во все стороны. Дикий панический страх охватил остальных, и они бросились в лодку. Элвард вдел стрелу в лук, но тетива отсырела, и стрела, со звоном ударившись о блестящие латы, полетела в воду. Мастерс ударил мечом медную голову, но лезвие сломалось, не повредив шлема, и мгновение спустя стрелок без чувств лежал на палубе. Моряки отшатнулись от страшной безмолвной фигуры и собрались на корме. Пылкое стремление к битве исчезло из их сердец. Незнакомец снова поднял булаву и двинулся дальше к беспомощной толпе, где трусы мешали выйти храбрым, как вдруг Найгель вырвался из среды их и выскочил вперед с мечом в руке и с радостной улыбкой на устах.

Солнце зашло, длинная розовая полоса на западной части пролива быстро переходила в печальные серые тени ранней ночи. На небе слабо загорались немногочисленные звезды, но сумрак был еще настолько прозрачен, что наблюдатель мог ясно видеть всю сцену — ‘Марию-Розу’, покачивавшуюся вдали на длинных волнах широкую французскую шкуну с ее белой палубой, залитой кровью и усеянной трупами, группу людей на корме, из которых одни стремились вперед, другие пятились назад — весь беспорядок, все смущение боевой схватки. А там, между этими людьми и мачтой,— две фигуры: вооруженный человек в блестящих латах с поднятой рукой, внимательный, безмолвный, неподвижный, и Найгель с непокрытой головой, готовый к прыжку. С бесстрашным лицом, полным выражения счастья, с блестящими глазами, он быстро двигался то в одну, то в другую сторону, отыскивая какое-нибудь отверстие в медной скорлупе своего врага. При этом меч его вспыхивал, словно луч света.

Закованному в латы человеку ясно было видно, что он непременно убьет противника, если только удастся загнать его в угол. Но этого нельзя было сделать. У ничем не защищенного соперника было одно преимущество — быстрота движений. Несколькими шагами в сторону он всегда мог ускользнуть от противника и избежать его тяжелого удара. Элвард и Беддинг выскочили на подмогу Найгелю, но он крикнул, чтобы они отошли в сторону, таким властным и сердитым голосом, что у них опустились руки. Сосредоточенно, с неподвижными лицами, смотрели они на эту неравную борьбу. Одну минуту, казалось, все было кончено для сквайра: отскочив от неприятеля, он споткнулся об одно из тел, усеивавших палубу, и упал прямо на спину, но быстрым поворотом он спасся от тяжелого удара и, вскочив на ноги, повредил шлем француза. Снова упала булава, и на этот раз Найгель не избежал удара. Его рука с мечом опустилась, и булава попала на левое плечо. Он пошатнулся, а железная булава опять поднялась, чтобы добить его. С быстротой молнии Найгель сообразил, что на этот раз он не будет в состоянии отскочить от удара, но зато может избежать его другим способом. В одно мгновение он бросил меч и схватил медного человека за талию. Рука рыцаря скользнула к концу булавы, а рукоятка оружия ударила непокрытую белокурую голову. Затем, под звуки радостных восклицаний зрителей, Найгель одним могучим усилием поднял своего врага с палубы и бросил его на спину. У самого Найгеля голова кружилась, и он чувствовал, что лишается сил, но, несмотря на это, он обнажил охотничий нож и приставил его к щели медного шлема.

— Сдавайтесь, сэр! — проговорил он.

Из-под медного шлема раздался хриплый голос.

— Ни за что не сдамся рыбакам и стрелкам. Я — джентльмен и имею право носить благородное оружие.

— Я также джентльмен. Обещаю вам пощаду.

— Тогда я сдаюсь вам.

Кинжал звякнул о палубу. К Найгелю подбежали матросы и стрелки. Он лежал ничком почти без чувств. Они оттащили его и несколькими ловкими ударами сняли шлем с головы его врага. Показалась голова с острыми чертами лица, покрытого веснушками, с рыжими, как у лисицы, волосами. Найгель на одно мгновение приподнялся на локте.

— Вы — Красный Хорек? — спросил он.

— Так называют меня враги, — с улыбкой ответил француз. — Я рад, сэр, что мне пришлось пасть от руки такого храброго и достойного джентльмена.

— Благодарю вас, сэр, — слабым голосом сказал Найгель, — я также рад, что встретился с таким отважным человеком, и всегда буду помнить удовольствие, доставленное мне этой встречей.

Сказав это, он положил свою обнаженную голову на медные латы своего врага и впал в глубокий обморок.

XV

КАК КРАСНЫЙ ХОРЕК ПОЯВИЛСЯ В КОСФОРДЕ

Старый хроникер ‘Деяний сэра Найгеля’ жалуется, что ему часто приходилось прерывать свой рассказ благодаря тому, что его герой из тридцати одного года своей военной карьеры не менее семи лет провел, поправляясь то от ран, то от болезней, связанных с утомлением и различными лишениями.

Та же судьба постигла его в самом начале карьеры, на заре великого поприща. Распростертый на ложе в плохо убранной комнате, с низким потолком, помещавшейся в башне замка Кале, он лежал без сил и почти без сознания, между тем как под самым его окном совершались великие дела. Раненный в трех местах, с головой, разбитой рукояткой булавы Хорька, он был между жизнью и смертью, его измученное тело влекло его к могиле, молодой дух поддерживал энергию.

Словно в странном сне он слышал то, что происходило внизу, во дворе. Впоследствии все смутно припомнилось ему — внезапные крики испуга, лязг металла, треск ломающихся больших ворот, гул множества голосов, металлический звон, словно пятьдесят веселых кузнецов били молотами по своим наковальням — а затем шум стал постепенно утихать, раздались тихие стоны, внезапные, громкие призывания святых, размеренный ропот толпы, тяжелые шага закованных в латы ног. Вероятно, в какую-нибудь минуту этой борьбы ослабевший Найгель дотащился как-то до узкого окна и, держась за железные прутья, взглянул вниз на дикую сцену на дворе. При свете красных факелов, горевших в окнах и на крыше, он увидал водоворот людей, яркий блеск огней отражался от пылавшей меди и сверкавшей стали. Впоследствии, словно безумное видение, ему представлялась вся красота, все великолепие виденного им зрелища: украшенные драгоценными каменьями нашлемники, роскошные щиты, на которых виднелись различные гербы — черное поле с пурпуром, серебряное с красным, кресты, ромбы, косые полосы, всевозможные символы. Все это производило впечатление пестрых цветов, то исчезавших в тени, то ярко блестевших на солнце. Там горели кроваво-красные башни Чандоса, и Найгель увидел высокую фигуру своего господина, бешено, словно громовая стрела, летевшего впереди всех. Там же, на золотом поле, виднелись три черных шеврона, принадлежавшие благородному Менни. Вот этот сильный воин, вооруженный мечом, наверно, сам царственный Эдуард, так как только у него да у быстроногого молодого человека в черных латах рядом с ним не было никаких геральдических символов. ‘Мевни! Менни! Св. Георгий за Англию!’ — гремел среди шума и звона битвы воинственный крик, а на него отвечал другой: ‘Шарньи! Шарньи! Св. Дени за Францию!’

Таковы были смутные неясные воспоминания, вертевшиеся в уме Найгеля, когда наконец рассудок вернулся к нему, и он увидел себя лежащим на низком ложе в угловой башне. Подле него сидел Элвард и своими грубыми руками отрывал ветви лаванды и разбрасывал их по полу и по простыням. Его длинный лук стоял в ногах кровати, на нем покачивался стальной шлем, а сам стрелок, сидя в нижней одежде, отгонял мух и осыпал благовонными травами своего беспомощного господина.

— Клянусь рукояткой моего меча! — внезапно крикнул он, и все его белые зубы сверкнули в радостной улыбке. — Слава Святой Деве и всем святым за то, что вижу! Я не осмелился бы вернуться в Тилфорд, если бы вы умерли. Три недели пролежали вы тут, болтая всякий вздор, словно ребенок, а теперь по вашим глазам видно, что вы снова стали человеком.

— Действительно, я был немножко ранен, — слабым голосом проговорил Найгель. — Но мне стыдно и грустно лежать здесь, когда есть дело для моих рук. Куда ты, стрелок?

— Сказать доброму сэру Джону, что вы поправляетесь.

— Нет, останься еще со мною, Элвард. Теперь я припоминаю все, что случилось. Ведь правда, что бились два маленьких судна и мне удалось встретиться с одним достойным человеком и обменяться с ним ударом-другим? Я взял его в плен, не так ли?

— Взяли, сэр.

— А где он теперь?

— Внизу, в замке.

Улыбка мелькнула на бледном лице Найгеля.

— Знаю, что сделаю с ним, — сказал он.

— Лежите, пожалуйста, спокойно, сэр, — с тревогой сказал Элвард. — Собственный врач короля навестил вас сегодня утром и сказал, что если вы сорвете повязку с головы, вы умрете.

— Ну, я не буду двигаться, добрый стрелок. Но расскажите мне, что произошло на шкуне.

— Мало что есть рассказывать вам, добрый сэр. Не будь этот Хорек своим собственным оруженосцем и не провозись так долго со своими латами, вероятно, французы одолели бы нас. Он вступил в бой, когда его товарищи уже лежали на спинах. Мы взяли на ‘Марию-Розу’ только его, так как он ваш пленник. Другие же ничего не стоили, и мы бросили их в море.

— Живых и мертвых?

— Всех до одного.

— Это было дурное дело.

Элвард пожал плечами.

— Я хотел было спасти одного мальчишку, — сказал он, — но Кок Беддинг не согласился, а Черный Симон и другие поддержали его. ‘Таков уж здесь в проливе обычай, — сказал он, — сегодня — их черед, завтра — наш’. И мальчишку насильно оторвали от мачты, за которую он схватился, и, несмотря на его крики, перебросили через борт. Клянусь рукояткой моего меча, не люблю я ни моря, ни его обычаев и не желаю более вступить на палубу корабля после того, как он донесет меня обратно в Англию.

— Ну, нет, на кораблях можно совершить великий подвиг и встретить много достойных людей, — сказал Найгель. — Куда ни отправиться подальше по морю, всюду найдешь людей, с которыми приятно встретиться. Если переправиться через Узкое море [Пролив Ламанш.], вот как мы, например, встречаешься с Французами, а они необходимы нам, потому что как иначе нам завоевать славу? Отправишься на юг — оттуда можно надеяться добраться до земли неверных, где бывают славные схватки и где можно достигнуть больших почестей. Подумай только, стрелок, что за чудная жизнь, когда имеешь возможность отправиться на поиски за славой в надежде встретить достойных рыцарей, стремящихся к одинаковой цели, а если потерпеть поражение — то умрешь за веру, и перед тобой откроются врата небесные. И Северное море — также помощник тому, кто жаждет подвига, потому что ведет к землям, где живут язычники, не желающие принять Св. Евангелие. Там тоже можно найти поле для подвигов и, клянусь св. Павлом, Элвард, если французы не нарушат перемирия и добрый сэр Джон позволит нам, я охотно отправлюсь в эти страны. Море — добрый друг рыцаря: оно несет его туда, где он может выполнить данные им обеты.

Элвард покачал головой. Воспоминания о море были еще слишком свежи в нем, но он ничего не сказал, так как в эту минуту дверь в комнату отворилась и вошел Чандос. С выражением радости на лице он подошел к Найгелю и взял его за руку. Потом он шепнул что-то на ухо Элварду, и тот вышел из комнаты.

— Pardieu! Как приятно видеть вас, — сказал рыцарь. — Надеюсь, вы скоро уже будете на ногах.

— Прошу вас, досточтимый лорд, простите меня, что я не был с вами, — сказал Найгель.

— Мне самому было грустно за вас, Найгель, потому что вы пропустили такую ночь, какая редко бывает в жизни человека. Все произошло, как мы задумали. Задние ворота были открыты, и туда вошел отряд, но мы ожидали неприятелей и некоторых из них взяли в плен, других убили. Но большинство французов осталось на равнине Ниелле, поэтому мы сели на лошадей и поскакали туда. Они удивились, когда увидели нас, но тотчас же стали перекликаться, ободряя друг друга: ‘Если мы побежим, то потеряем все. Лучше сразиться в надежде, что это наш день’. Наши передовые отряды услыхали эти слова и, в свою очередь, крикнули: ‘Св. Георгий свидетель, что вы говорите правду. Плохо будет тому, кто вздумает бежать’. Французы держались достойным образом в продолжение часа, и много было между ними людей, с которыми всегда приятно встретиться, — сам сэр Жофруа и сэр Пепин де Верр, сэр Жан де Ланда, старый Бальель Желтый Зуб и его брат Гектор Леопард. Но особенно сэр Жюст де Рибемон старался отразить нас. Он долго бился с королем. Потом, перебив иных и взяв в плен остальных, мы пригласили пленников на пир, и английские рыцари прислуживали им за столом и веселились вместе с ними. И всем этим мы обязаны вам, Найгель.

Молодой человек вспыхнул от удовольствия при этих словах.

— Нет, досточтимый лорд, я сделал так мало. Но я благодарю Бога и св, Деву, что мог оказать вам хоть какую-нибудь услугу, раз вы удостоили взять меня с собой на войну. Если случится…

Но слова замерли на устах Найгеля. Он откинулся назад, и его глаза, горевшие на бледном лице, с изумлением устремились на отворившуюся дверь его комнатки. Кто был этот высокий, величественный человек с благородной осанкой, высоким лбом, длинным красивым лицом, темными, мрачными глазами — кто иной, как не благородный Эдуард Английский?

— Ага, маленький петушок с Тилфордского моста, я не забыл вас, — сказал он. — Очень был рад слышать, что к вам вернулся рассудок, и надеюсь, что не буду причиной того, что вы снова потеряете его.

Улыбка появилась на устах короля при виде изумленного взгляда Найгеля. Молодой человек, запинаясь, пробормотал несколько слов благодарности за оказанную ему честь.

— Ни слова, — сказал король. — Но, право, я был искренно рад, что сын моего старого товарища Юстэса Лорина держал себя так храбро. Если бы шкуна с вестями о нашем отплытии пришла раньше нас, все наши труды пропали бы даром, и ни один француз не явился бы в Кале в ту ночь. Но особенно благодарю вас за то, что вы отдали мне в руки человека, которого я поклялся наказать, так как никто не причинил нам столько зла, как он. Я дважды поклялся, что Питер Красный Хорек будет повешен, несмотря на благородство его крови и оружия, если попадется мне в руки. Теперь пришло его время, но я не казню его до тех пор, пока вы, кто взял его, не будете в состоянии присутствовать при его смерти. Нет, не благодарите меня, я не мог поступить иначе: ведь только благодаря вам он попался в мои руки.

Но Найгель вовсе не искал слов благодарности. Трудно было ему выразить свои мысли словами, но все же их следовало сказать.

— Государь, — пробормотал он, — конечно, мне не пристало противиться вашей воле…

Сильный гнев, гаев Плантагенета омрачил высокое чело короля и засверкал в его строгих, глубоко сидевших глазах.

— Клянусь величием Бога, еще не родился человек, который противился бы моей воле и остался в живых. Ну, молодой сэр, что значат эти слова, к которым мы мало привыкли? Берегитесь, потому что вы беретесь за далеко не шуточное дело.

— Государь, — сказал Найгель — во всем, чем я волен располагать, я всегда ваш верный подданный, но есть вещи, которых нельзя делать.

— Как? — крикнул король. — Хотя бы это была моя воля?

— Хотя бы это была ваша воля, государь, — сказал Найгель, приподымаясь на ложе. Лицо его было бледно, глаза сверкали.

— Клянусь св. Девой! — прогремел разгневанный король, — Вот до чего мы договорились. Вас слишком долго держали дома, молодой человек. Застоявшаяся лошадь всегда брыкается. Недрессированный сокол летит куда попало. Обрати внимание на это, Чандос, он твой и ты должен переломить его. А чего же не может сделать Эдуард Английский, мастер Лорин?

Найгель взглянул на Чандоса, лицо его было так же сурово, как лицо его повелителя.

— Вы не можете казнить Красного Хорька.

— Pardieu! А почему же?

— Вы не имеете права убить его, государь, потому что он принадлежит мне. Потому что я обещал сохранить ему жизнь, и вы, государь, хотя вы и король, не можете принудить человека благородной крови нарушить данное им слово и потерять честь.

Чандос положил руку на плечо молодого человека.

— Извините его, государь, — сказал он, — он еще слаб от ран. Может быть, мы слишком долго пробыли у него, а доктор предписал ему полное спокойствие.

Но нелегко было успокоить разгневанного короля.

— Я не привык к таким оскорблениям, — горячо сказал он. — Он ваш оруженосец, мастер Джон. Как же вы можете стоять тут, слушая его дерзкие речи, и не скажете ни слова, чтобы остановить его? Разве вы не внушали ему, что на каждое обещание должно быть согласие короля, от которого зависит жизнь и смерть каждого подданного? Если он болен, то вы-то здоровы? Почему же вы молчите?

— Государь,— серьезно сказал Чандос,— я прослужил вам более двадцати лет и пролил столько крови за вас, что, думаю, вы не примете моих слов в дурную сторону. Я чувствовал бы себя недостаточно правдивым, если бы не сказал вам, что сквайр Найгель — хотя он и говорил резче, чем бы ему следовало, — все же прав в этом деле, а не правы вы. Потому что вспомните, государь…

— Довольно! — крикнул еще более взбешенный король. — Каков господин, таков и слуга. Мне бы следовало понять, почему этот дерзкий оруженосец осмеливается так говорить со своим государем. Он повторяет только то, что слышал. Джон, Джон, вы становитесь слишком смелым. Но говорю вам — и вам также, молодой человек, — что прежде, чем зайдет солнце, Красный Хорек будет висеть на самой высокой башне Кале, как предупреждение всем шпионам и предателям. Пусть каждый корабль в Узком море и каждый человек на десять миль в окружности видят, как он качается, пусть все узнают, как тяжела рука английского короля!

Бросив взгляд разъяренного льва, он вышел из комнаты, шумно захлопнув за собой окованную железом дверь. Чандос и Найгель печально взглянули друг на друга. Потом рыцарь погладил обвязанную голову своего оруженосца.

— Вы отлично держали себя, Найгель. Лучше нельзя. Не бойтесь. Все будет хорошо.

— Мой дорогой и досточтимый лорд! — крикнул Найгель. — У меня тяжело на сердце. Я не мог поступить иначе, а между тем я навлек на вас неприятности.

— Нет, тучи скоро рассеются. Если он действительно прикажет убить этого француза, то вы сделали все, что могли, и сердце ваше должно успокоиться.

— Молю небо, чтобы оно успокоилось в раю, — сказал Найгель,— потому что в ту минуту, как я услышу, что я обесчещен, а мой пленник убит, я сорву повязку с головы и таким образом все будет кончено. Я не хочу жить, раз мое слово не будет сдержано.

— Ну, сынок, вы слишком принимаете все к сердцу, — сказал Чандос с серьезным выражением лица. — Когда человек делает все, что может, о бесчестии не может быть и речи. У короля доброе сердце, хотя и горячая голова, и, может быть, если я повидаюсь с ним, мне удастся уговорить его. Вспомните, как он клялся, что повесит шесть здешних бюргеров, а затем простил их. Не падайте же духом, сынок, а я еще приду к вам до вечера с добрыми вестями.

В продолжение трех долгих часов, по мере того как тени на стене становились все выше и выше в свете заходящего солнца, Найгель лихорадочно метался на своем ложе, напряженно прислушиваясь, не войдет ли Элвард или Чандос и не принесет ли ему вестей о судьбе пленника. Наконец дверь быстро распахнулась, и перед Найгелем очутился человек, которого он менее всего ожидал видеть. Ничье появление не могло бы доставить ему больше радости. То был сам Красный Хорек, свободный и полный радости, и, став на колени у ложа Найгеля, поцеловал его опущенную руку.

— Вы спасли меня, благороднейший сэр! — сказал он. — Виселица уже была приготовлена и веревка накинута, когда добрый лорд Чандос сказал королю, что вы лишите себя жизни, если меня казнят. ‘Черт побери этого упрямого, как осел, сквайра’,— крикнул король. ‘Ради Бога, отдайте ему его пленника, и пусть он делает с ним, что ему угодно, только бы не тревожил меня’. И вот я явился к вам, милостивый сэр, чтобы спросить вас, что я должен делать.

— Пожалуйста, присядьте ко мне и успокойтесь, — сказал Найгель. — В коротких словах я скажу вам, чего жду от вас. Я сохраню у себя все ваши доспехи в воспоминание о встрече с таким храбрым джентльменом. Мы с вами приблизительно одного роста, и я думаю, что ваши латы будут мне впору. Потом я попрошу у вас тысячу крон выкупа.

— Нет, нет, — крикнул Хорек, — печально было бы, если человек стоил менее пяти тысяч.

— Довольно и тысячи, благородный сэр, чтобы уплатить мои военные издержки. А вы не будете шпионить и вредить нам, пока перемирие не нарушено?

— Клянусь вам.

— Наконец, вам придется отправиться в путешествие.

Лицо француза вытянулось.

— Я должен ехать, куда вы прикажете, — сказал он, — но, прошу вас, не посылайте меня в Святую Землю.

— Нет, я не пошлю вас туда, но в землю, которая священна для меня. Вы отправитесь назад в Саутгэмптон.

— Я хорошо знаю этот город. Несколько лет тому назад я помогал сжечь его.

— Советую вам не упоминать об этом, когда будете там. Вы поедете из Саутгэмптона по Лондонской дороге до прекрасного города, называемого Гилфорд.

— Слышал о нем. Там королевская охота.

— Вот именно. Спросите дорогу к помещичьему дому Косфорд. Он в двух милях от Гилфорда на склоне большого холма.

— Постараюсь не забыть.

— В Косфорде вы увидите доброго рыцаря по имени сэр Джон Беттесторн и скажите ему, что вам надо поговорить с его дочерью леди Мэри.

— Хорошо. А что я должен сказать леди Мэри, которая живет в Косфорде, на склоне большого холма?

— Передайте ей мое приветствие и скажите, что св. Екатерина была добра ко мне. Только это и ничего более. А теперь, пожалуйста, уходите: голова у меня тяжела и мне хочется уснуть.

Таким образом, почти через месяц, накануне праздника св. Мэтью, леди Мэри, выйдя из ворот Косфорда, встретила незнакомого всадника в роскошной одежде. Слуга ехал за ним. Незнакомец внимательно оглядывался вокруг своими проницательными голубыми глазами, горевшими на красном веснушчатом лице. При виде леди Мэри он снял шляпу и остановил коня.

— Вероятно, это Косфорд, — сказал он. — Может быть, вы леди Мэри, которая живет в этом доме?

Молодая девушка наклонила свою гордую темноволосую голову.

— Ну, так сквайр Найгель Лорин присылает вам свое приветствие и просит сказать вам, что св. Екатерина была добра к нему. — Потом он повернулся к своему слуге и крикнул: — Эй, Рауль, наша задача окончена. Твой господин снова свободен. Ну, малый, теперь скорее к ближнему порту, а оттуда во Францию! Го-ла! Го-ла! Го-ла!

И, не прибавив ни слова, господин и слуга пришпорили своих лошадей и, как безумные, пронеслись по холму, так что леди Мэри увидела только две черные точки, наполовину исчезавшие в вереске и папоротнике.

Она повернулась назад к дому. Улыбка играла на ее губах. Найгель прислал ей привет через какого-то француза. Француз стал свободным за то, что исполнил данное им поручение. Св. Екатерина была добра к Найгелю, У ее алтаря он поклялся, что исполнит три подвига раньше, чем увидится с Мэри. В уединении своей комнаты Мэри опустилась на колени перед аналоем и от всей души благодарила св. Деву, что один из подвигов уже совершен. Но и тут радость ее омрачилась мыслью о предстоявших ему еще двух подвигах.

XVI

КАК КОРОЛЕВСКИЙ ДВОР ПИРОВАЛ В КРЕПОСТИ КАЛЕ

Было светлое солнечное утро, когда Найгель наконец вышел из своей комнаты в угловой башне, чтобы погулять по стенам замка. Дул резкий северный ветер, насыщенный тяжелыми солеными испарениями моря, и, повернувшись лицом против ветра, Найгель почувствовал, как новая жизнь и сила пробуждались в его крови и теле, Он снял руку с плеча Элварда, который поддерживал его, снял шляпу и, прислонившись к стене, с наслаждением вдыхал холодный резкий воздух. Далеко на горизонте, полузакрытая вздымавшимися волнами, виднелась белая бахрома низких утесов, окаймлявших Англию. Между крепостью и ними расстилалась широкая синяя полоса пролива, изборожденного волнами и покрытого сверкающей пеной, Ветер был очень силен, и немногие видневшиеся корабли с трудом подвигались по волнам. Глаза Найгеля с восторгом окидывали все это зрелище, представлявшее такой контраст с серыми стенами его комнаты. Наконец его блуждающий взгляд с изумлением остановился на каком-то предмете, лежавшем у самых его ног.

То было какое-то орудие из кожи и железа в виде длинной трубы, привинченной к грубой деревянной подставке, снабженной колесами. Рядом с ним лежали груда слитков металла и кучи камней. Конец орудия был поднят кверху. Позади этой машины стоял какой-то ящик. Найгель открыл его. Ящик был наполнен черным грубым порошком, похожим на толченый уголь.

— Клянусь св. Павлом! — сказал он, проводя рукой по орудию. — Я слышал, как люди говорили об этих вещах, но мне никогда не доводилось видеть их самому. Это не что иное, как одно из новоизобретенных орудий для бомбардировки.

— Да, вы говорите правду, — ответил Элвард, и выражение презрения и отвращения показалось на его лице. — Я видел их в этих укреплениях и даже подрался разок-другой с человеком, который смотрит за ними. Этот дурак думал, что из кожаной дудки он может стрелять лучше самого хорошего стрелка во всем христианском мире. Ну я и дал ему в ухо так, что он перелетел через свою дурацкую машину.

— Это страшная штука, — сказал Найгель, наклоняясь, чтобы хорошенько рассмотреть ее. — В странные времена мы живем, если можно делать такие вещи. Ведь говорят, что она действует огнем, который вспыхивает от черного порошка?

— Клянусь рукояткой моего меча, я не знаю, сэр. Впрочем, теперь припоминаю, что до нашей драки этот дурак бомбардир болтал что-то в этом роде. Огненный порошок и ядро кладут внутрь машины. Потом берут еще порошка из железного ящика и насыпают на трубочку, вот так. Теперь готово! Я никогда не видал, как стреляют, но готов побиться о заклад, что теперь эта штука может выпалить.

— А при выстреле слышится странный звук, не правда ли, стрелок? — с любопытством спросил Найгель.

— Говорят, благородный сэр. Ведь и лук звенит, когда спускаешь тетиву.

— Никто не услышит, так как мы одни на укреплениях, и вреда это принести не может, потому что орудие повернуто к морю. Пожалуйста, выпали, а я послушаю звук.

Он нагнулся над пушкой, внимательно прислушиваясь, а Элвард, наклонив свое озабоченное смуглое лицо над запалом, стал усердно ударять куском стали по кремню. Мгновение спустя он и Найгель очутились на некотором расстоянии от пушки. Среди грома выстрела и густого облака дыма они увидели, что длинное черное змеевидное оружие откатилось назад. С минуту или больше они сидели, словно окаменелые, пока эхо выстрела не замолкло вдали, а клубы дыма медленно поднимались к небесам.

— Боже мой! — вскрикнул наконец Найгель, подымаясь и оглядываясь вокруг. — Боже, спаси меня! Благодарю Святую Деву, что все осталось на месте. Я думал, что замок обрушился.

— Никогда еще не слышал такого рева, — сказал Элвард, потирая ушибленные ноги. — Его можно было бы слышать от Френшемского пруда до Гилфордского замка. Ни за что не дотронусь больше до этой штуки, хотя бы мне дали кусок лучшей земли в Петтенгэме!

— Да, плохо тебе придется, стрелок, если ты еще раз дотронешься до пушки, — сказал чей-то сердитый голос. Чандос вышел из открытой двери угловой башни и смотрел на обоих жестким взглядом. Выражение его лица смягчилось, когда ему объяснили, в чем дело. Он улыбнулся.

— Скорее к коменданту, стрелок, объясни ему, как это случилось. Не знаю, что подумает король о такой внезапной тревоге. А вы, Найгель, скажите мне, во имя всех святых, чего это вы вздумали так ребячиться?

— Я не знал силы этого орудия, благородный лорд.

— Клянусь душой, Найгель, я думаю, никто не знает его силы. Я предвижу день, когда все, что приводит нас в восторг — великолепие и слава боя,— падет перед выстрелами, пробивающими стальные латы так же легко, как кожаную куртку. Как-то раз я в полном вооружении на боевом коне подъехал к запачканному сажей закоптелому бомбардиру и подумал, что, может быть, я последний представитель старого, а он первый нового, что, может быть, наступит время, когда он и его орудия сметут с лица земли и вас, и меня, и всех подобных нам.

— Но, надеюсь, еще не теперь, досточтимый сэр.

— Нет, еще не теперь, Найгель. Вы еще успеете заслужить шпоры, как ваши предки. Как вы себя чувствуете?

— Я готов на всякое дело, добрый, уважаемый лорд.

— Это хорошо, так как перед нами главное, опасное, почетное дело. Ваши глаза горят, лицо пылает, Найгель, смотря на вас, я вновь переживаю свою юность. Так знайте же, что хотя с Францией заключено перемирие, но это перемирие не касается Бретани, где Блуа и Монфоры оспаривают друг у друга герцогскую корону. Половина жителей Бретани стоит за Блуа, другая — за Монфоров. Франция приняла сторону Блуа, а мы — Монфоров, и это именно такая война, в которой рыцари, как, например, Уолтер Менни, в первый раз приобрели себе известность. В последнее время военное счастье было не на нашей стороне, и кровавые руки Роганов, Бомануара Редкозубого, Оливера Мясника и других давили наших. Последние известия были очень печальны, и душа короля полна мрачного гнева, так как он узнал, что его друг и товарищ Жиль де Сен-Поль убит в замке ла Брогиннер. Он хочет послать подкрепление, и мы пойдем во главе его. Как это вам нравится, Найгель?

— Мой досточтимый лорд, чего лучшего я мог ожидать?

— Ну, так приготовьтесь, так как мы выезжаем через неделю. Сухопутная дорога занята французами, а потому мы отправимся морем. Сегодня вечером король дает пир перед отъездом в Англию, и ваше место за моим креслом. Придите ко мне в комнату, чтобы помочь мне одеться, и тогда мы вместе явимся в залу.

В атлас и парчу, в бархат и мех оделся благородный Чандос для королевского пира. Найгель также надел свой лучший шелковый колет, украшенный пятью ярко-красными розами. В большой зале замка Кале были приготовлены столы: один — на возвышении — для лордов, второй — на полу — для менее знатных рыцарей и третий — для оруженосцев, которые могли сесть пировать после того, как насытятся их господа. Никогда за всю свою простую жизнь в Тилфорде Найгель не представлял себе ничего подобного по торжественности и изумительной роскоши.

Суровые серые стены были затянуты сверху донизу драгоценными арабскими коврами, вытканные на них олени, собаки и охотники окружили большую залу живым изображением охоты. Над главным столом спускались знамена, а под ними виднелся ряд щитов, украшенных гербами сидевших под ними знатных дворян. Красный свет висячих ламп и факелов отражался на эмблемах великих предводителей Англии. Львы и лилии блестели над высоким креслом в центре стола, тот же царственный знак отмечал место принца, справа и слева от королевского кресла тянулись длинные ряды благородных гербов, почитаемых в мирное время и грозных во время войны. Сияло золото Менни, зубчатый крест Саффолка, красный шеврон Стаффорда, пунцовый и золотой герб Одли, ползущий синий лев Перси, серебряные ласточки Арэндела, красная косуля Монтэкьюта, звезда де Уэра, серебряные зубцы Рассела, пурпуровый лев де Ласи и черные кресты Клинтона. Любезный оруженосец, стоявший рядом с Найгелем, шепотом называл ему фамилии знаменитых воинов.

— Вы молодой Лорин из Тилфорда, оруженосец Чандоса, не правда ли? — спросил он. — Мое имя — Делвс, я из Доддингтона в Чешире. Я оруженосец сэра Джеймса Одли, вот того человека с круглой спиной, темным лицом и коротко подстриженной бородой, у которого на щите голова сарацина.

— Я слышал о нем как об очень храбром человеке, — сказал Найгель, с любопытством смотря на Одли.

— Это действительно правда, мастер Лорин. Он, как мне кажется, самый храбрый рыцарь в Англии и во всем христианском мире. Ни один человек не совершал таких подвигов, как он.

Найгель с надеждой взглянул в глаза своего нового знакомого.

— Конечно, вы говорите, как следует оруженосцу говорить о своем рыцаре, — сказал он. — По той же самой причине, мастер Делвс, и не желая причинить вам ни малейшей неприятности, я должен сказать, что ни по роду, ни по славе его нельзя сравнить с благородным рыцарем, которому я служу. Если вы думаете иначе, то мы, конечно, можем обсудить это дело, где и как вам угодно.

Делвс добродушно улыбнулся.

— Ну, не горячитесь так, — сказал он. — Если бы говорили о каком-нибудь другом рыцаре, за исключением разве сэра Уолтера Менни, я поймал бы вас на слове и вашему господину или моему пришлось бы брать себе нового оруженосца. Но действительно, нет рыцаря, равного Чандосу, и я не стану обнажать меча, чтобы оспаривать его первенство. А, кубок сэра Джеймса пуст! Надо наполнить его!

И он бросился к столу с флягой гасконского вина.

— Король получил сегодня хорошие вести, — продолжал он, возвратясь на место. — Я не видал его таким веселым с тех пор, как мы взяли французов и он возложил свою жемчужную повязку на голову де Рибомона. Посмотрите, как он смеется… И принц также. Или я очень ошибаюсь, или этот смех предвещает недоброе кому-то. Посмотрите, тарелка сэра Джона пуста.

На этот раз Найгелю пришлось бежать к столу, но он постоянно возвращался в уголок, откуда была видна вся зала и где он мог слушать речи опытного оруженосца. Делвс был коренастый человек маленького роста, старше средних лет, с загорелым, покрытым шрамами лицом, с грубыми манерами, очевидно, чувствовавший себя лучше в палатке, чем в нарядной зале. Но за десять лет службы он многому научился, и Найгель жадно прислушивался к его словам.

— Король, наверно, получил хорошие известия. Посмотрите, он шепнул их Чандосу и Менни. Менни передает новость сэру Реджиналду Кобгэму, тот Роберту Ноллсу, и все посмеиваются, словно дьявол над монахом.

— Который из них Роберт Ноллс? — с интересом спросил Найгель. — Я много слышал о нем и о его подвигах.

— Вот тот высокий человек в желтой шелковой одежде с жестким, безбородым лицом и рассеченной губой. Он немного старше вас, отец его был башмачником в Честере, а он уже заслужил золотые шпоры. Посмотрите, как он запускает в тарелку свою большую руку и берет куски. Он более привык к лагерному котлу, чем в серебряной тарелке. Толстяк с черной бородой — сэр Бартоломью Бергерш, брат которого аббат в Болье. Скорее! Скорее! Несут кабаньи головы. Надо скорее вычистить тарелки.

Застольные обычаи наших предков этого периода показались бы на наш взгляд самой странной смесью роскоши и варварства. Вилки еще были неизвестны, и их место занимали избранные пальцы руки — указательный и средний. Употреблять в дело другие пальцы’ считалось признаком дурных манер. На тростниковой подстилке вокруг столов лежало множество собак, они ворчали и ссорились между собой из-за обглоданных костей, которые бросали им пирующие. Тарелкой обыкновенно служили куски простого хлеба, но на королевский стол подавались серебряные блюда, и паж или оруженосец вытирали их после каждого кушанья. С другой стороны, столовое белье было отличное, а кушанья, подаваемые с торжественностью и достоинством, неизвестными в наше время, состояли из такого количества разнообразных блюд и таких сложных чудес поваренного искусства, каких не увидишь на современных пирах. Кроме обыкновенных домашних животных и всякого рода дичи на столах появлялись такие странные лакомства, как ежи, дрофы, морские свинки, белки, выпи и журавли. Каждая новая перемена приветствовалась звуком серебряных труб и вносилась слугами в ливреях, шедшими по двое в ряд, впереди и сзади шли румяные дворецкие с белыми жезлами в руках. Эти жезлы служили не только знаками их должности, но и оружием против дерзких нападений, могущих произойти по дороге от кухни в залу. За кабаньими головами с блестящими позолоченными клыками и извергающими пламя пастями несли удивительные пирожные в виде кораблей, замков и других сооружений с сахарными фигурками матросов и солдат, которые быстро погибали, бессильные бороться против атаки голодных людей. Последним появился большой серебряный корабль, наполненный фруктами и сластями, и стал развозить гостям свой вкусный груз. Прислуживавшие держали наготове фляги с гасконским, рейнским, канарским и ларошельским винами. Однако, несмотря на господствовавшую на пирах роскошь, пьянство не было в обычаях того времени, и трезвые привычки норманнов, к счастью, одержали верх над излишеством саксонских пиров, с которых никто из гостей не мог уйти трезвым, не бросив тени на гостеприимство хозяина.

Пока на почетном столе подавали вино, фрукты и сласти, оруженосцам подали кушанья в отдаленном конце залы. Между тем вокруг короля собралась группа государственных людей и военачальников. Все они с жаром говорили о чем-то. Граф Стаффорд, граф Варвик, граф Арэндел, лорд Бошан и лорд Невил стояли за креслом короля, а лорд Перси и лорд Моудри по бокам. Маленькая группа горела золотыми цепями и повязками, украшенными драгоценными каменьями, плащами цвета пламени и пурпурными туниками. Внезапно король сказал что-то через плечо герольду сэру Уилльяму де Пакингтону. Тот приблизился и встал у кресла короля. Это был высокий человек с благородным лицом, с длинной седой бородой, ниспадавшей до золотого пояса, охватывавшего его разноцветную одежду. Он надел на голову геральдический берет, обозначавший его должность, и медленно поднял свой белый жезл. В зале наступило полное молчание.

— Лорды Англии, — сказал он, — рыцари-знаменосцы, рыцари, оруженосцы и все здесь присутствующие благородной крови и благородного оружия, узнайте, что наш грозный и высокий господин Эдуард, король Англии и Франции, велит мне передать вам свое приветствие и приказывает вам подойти к нему, чтобы он мог говорить с вами.

В одно мгновение столы опустели, и все общество собралось перед королевским креслом. Сидевшие по бокам короля стали сзади так, что его высокая темная фигура возвышалась над плотным кольцом гостей. Румянец вспыхнул на оливковом лице короля, темными глазами, блеснувшими гордостью, он обвел внимательные лица людей, бывших товарищами от Слюйса и Кедзента до Кресси и Кале. Его воинственный, властный взгляд охватил пламенем их сердца, и внезапный дикий, свирепый крик поднялся к сводчатому потолку — благодарность воинов за прошлое, надежда на будущее. Зубы короля блеснули в мимолетной улыбке, а его большая белая рука стала играть усыпанным драгоценностями кинжалом.

— Клянусь славой Бога,— сказал он громким, ясным голосом,— я нимало не сомневаюсь, что вы порадуетесь со мной сегодня, так как до ушей моих дошли такие вести, которые наполнят радостью сердца всех вас. Вы хорошо знаете, что наши корабли сильно страдали от испанцев, которые в продолжение многих лет безжалостно бивали всех моих подданных, попадавших в их жестокие руки. Недавно они послали во Фландрию флотилию, и в настоящее время тридцать больших кораблей и галер, наполненных стрелками и военными и вполне готовых к бою, стоят в гавани в Слюйсе. Сегодня я узнал из верных рук, что эти корабли, забрав товары, отправляются назад в будущее воскресенье. Путь их лежит через Узкое море. Мы долго терпеливо относились к этому народу, за это испанцы платили нам всякими неприятностями и ненавистью, становясь все более дерзкими по мере того, как мы становились терпеливее. Поэтому я решаю, что завтра мы отправимся в Винчелси. где у нас двадцать судов, и нападем на них, когда они пойдут мимо нас. Бог и св. Георгий да сохранят правых!

Второй взрыв криков, еще более громкий и свирепый, чем первый, раздался словно гром вслед за словами короля. Казалось, то лает яростная стая, приветствуя любимого охотника. Эдуард снова рассмеялся, глядя на блестящие глаза, размахивающие руки, разгоряченные, радостные лица своих подданных.

— Кто здесь сражался против испанцев? — спросил он. — Нет ли кого-нибудь, кто может рассказать нам, что это за люди?

С дюжину рук поднялись в воздухе, но король обратился к графу Саффолку, стоявшему рядом с ним.

— Вы сражались с ними, Томас? — спросил он.

— Да, Ваше Величество, восемь лет тому назад я участвовал в большом морском сражении подле острова Гернси, когда Людовик Испанский защищал море от графа Пемброка.

— Как вы нашли их, Томас?

— Превосходные люди, Ваше Величество, лучших и желать нельзя. На каждом корабле у них по сотне генуэзских арбалетчиков, лучших в мире. Да и копьеносцы у них хорошие. С мачт они бросали большие металлические обрубки и убили таким образом многих из наших людей. Если нам удастся преградить им дорогу в Узком море, то нам есть надежда хорошо отличиться.

— Это очень приятно слышать, Томас, — сказал король, — и я не сомневаюсь, что они окажутся достойными того, что мы приготовляем им. Даю вам корабль, руководите им. У вас, мой дорогой сын, будет также корабль, таким образом вы приобретете еще более славы.

— Благодарю вас, мой милостивый, дорогой отец, — сказал принц, и его юношеское красивое лицо вспыхнуло от радости.

— Сам я беру предводительский корабль, корабли будут и у вас, Уолтер Менни, Стаффорд, Арэндел, Одли, сэр — Томас Гелэнд, Брокас, Беркели, Реджиналд. Остальное будет решено в Винчелси. Ну, Джон, чего это вы так дергаете меня за рукав?

Чандос наклонился к королю с тревогой на лице.

— Конечно, мой досточтимый господин, я не для того так долго и верно служил вам, чтобы вы забыли меня теперь. Неужели не найдется корабля на мою долю?

Король улыбнулся, но покачал головой.

— Но, Джон, ведь я же дал вам двести стрелков и сотню других воинов, чтобы вы отправились с ними в Бретань? Я надеюсь, что ваши суда остановятся в заливе Сен-Мало прежде, чем испанцы поравняются с Винчелси. Чего же еще тебе, старый боевой волк? Тебе бы хотелось участвовать сразу в двух сражениях?

— Я хотел бы быть с вами, государь, когда снова взовьется украшенное львами знамя. Я всегда бывал с вами. Зачем же теперь вы хотите прогнать меня? Я прошу немногого, государь, — галеры, какого-нибудь маленького судна, только бы я мог быть с вами.

— Хорошо, Джон, я возьму вас, мое сердце не в силах отказать вам, Я найду вам место на моем собственном корабле, чтобы вы действительно были со мной.

Чандос наклонился и поцеловал руку короля.

— А мой оруженосец? — опросил он.

Король нахмурился.

— Нет, пусть он отправляется с другими в Бретань, — резко проговорил он. — Удивляюсь вам, Джон, что вы напоминаете мне об этом юноше, дерзость которою еще так свежа в моей памяти. Но нужно назначить кого-нибудь на ваше место в Бретань, дело спешное и нашим очень трудно держаться там.

Он обвел взглядом всех присутствующих и остановился на суровых чертах сэра Роберта Ноллса.

— Сэр Роберт, — сказал он, — хотя вы и молоды годами, но уже стары в боях, я слышал, что вы так же осторожны в военном совете, как отважны на поле битвы. Вам поручаю я руководить походом в Бретань вместо сэра Джона Чандоса, который прибудет туда после окончания нашей морской экспедиции. В порте Кале стоят три судна, и триста человек готовы последовать за вами, сэр Джон Чандос объяснит вам наши взгляды на это дело. А теперь, мои добрые друзья и товарищи, идите к себе и поскорее приготовьте все, что вам нужно, потому что то, что Господь мой помощник, так же верно, как и то, что я завтра с вами отплываю в Винчелси.

Король сделал знак Чандосу, Менни и некоторым избранным военачальникам и увел их во внутреннюю комнату, чтобы обсудить план предприятия. Общество разошлось, рыцари в величественном молчании, оруженосцы — весело и шумно, но все с радостью на сердце в ожидании предстоящих великих дней.

XVII

ИСПАНЦЫ НА МОРЕ

Еще не рассвело, когда Найгель был уже в комнате Чандоса. Помогая своему учителю собираться, он внимательно выслушивал его последние ободряющие советы и наставления. В то же самое утро, прежде чем солнце прошло по дороге к зениту, большой королевский корабль ‘Филиппа’, на котором находилось большинство пировавших вчера, распустил свой громадный парус, украшенный львами и лилиями, и повернул свой медный нос по направлению к Англии. За ним пошли еще пять меньших судов, набитых оруженосцами, стрелками и воинами. Найгель и его товарищи стояли на укреплениях замка и махали шапками вслед большим кораблям, которые медленно выходили в море под грохот барабанов, звуки труб, с развевающимися знаменами и с возвышавшимся надо всем красным крестом Англии. Когда они удалились, смотревшие сошли вниз с тяжестью на сердце при мысли, что их оставили тут, и стали готовиться к более далекому походу.

Приготовления заняли целых четыре дня непрестанной работы, потому что у маленького отряда, отправлявшегося в чужие страны, было много нужд. На долю участников экспедиции досталось три судна: шкуна ‘Томас’ из Ромни, ‘Grace-Dieu’ из Хайта и Василиск’ из Саутгэмптона. На каждом судне кроме тридцати матросов могло поместиться по сто человек. В трюме поставили сорок лошадей, в том числе и Поммерс, сильно утомленную продолжительной бездеятельностью и скучавшую по серрейским холмам, где было столько дела ее длинным ногам. Затем суда нагрузили запасами пищи и воды, колчанами и стрелами, подковами, гвоздями, молотками, ножами, топорами, веревками, сеном, свежим подножным кормом и множеством других вещей. При работах всегда присутствовал суровый молодой рыцарь, сэр Роберт. Он наблюдал за всеми, останавливая, контролируя действия людей, пробовал запасы. Сэр Роберт мало говорил, но зато действовал все время — глазами, руками, а когда встречалась необходимость, то и тяжелым хлыстом. Моряки с ‘Василиска’, родившиеся в одном из свободных портов, питали старинную неприязнь к жителям Пяти Портов, которым, как казалось всем остальным морякам Англии, король оказывал особое благоволение. Когда судно с западного берега встречалось с судном из Узкого моря, дело редко обходилось без кровопролития. Поэтому на набережной Кале постоянно происходили схватки, и матросы с ‘Василиска’ и ‘Grace-Dieu’ с громким криком набрасывались друг на друга с именем св. Леонарда на губах и с жаждой убийства в сердцах. Тогда среди вихря дубин и звона ножей внезапно появилась фигура молодого предводителя, похожего на тигра, словно укротитель волков, он принимался беспощадно наносить удары хлыстом во все стороны, до тех пор, пока буяны с воем не разбегались прочь.

Наутро четвертого дня все, было готово, канаты сброшены, и три маленькие шкуны пошли вдоль гавани на буксире своих шлюпок и вскоре исчезли в крутящихся клубах тумана над проливом.

Эдуард послал на подмогу теснимым в Бретани английским гарнизонам хотя и немногочисленный, но выдающийся по своим силам отряд. Почти весь отряд состоял из опытных воинов, а предводителями были люди, отличавшиеся и в мирное, и в военное время. Ноллс распустил над ‘Василиском’ свой флаг с черным вороном. С ним был Найгель и его собственный оруженосец, Джон Гауторн. Из ста его людей сорок были уроженцами Йоркшира, сорок из Линкольна, все известные стрелки под предводительством старого Вата из Карлэйля, поседевшего ветерана пограничных войн. Элвард благодаря своему искусству и силе уже получил унтер-офицерское звание и вместе с Длинным Недом из Виддингтона, северянином громадного роста, приобрел репутацию лучшего стрелка после знаменитого Вата. Воины тоже были закаленными бойцами. Ими предводительствовал Черный Симон из Норвича, тот самый, который отплыл из Винчелси. С сердцем, полным ненависти к французам, которые убили всех дорогих его сердцу, он, словно ищейка, следил за ними и на земле, и на море в надежде утолить свою жажду мщения. Таковы же были и люди на двух остальных шкунах — уроженцы Чешира с валлийских берегов на шкуне ‘Томас’ и кумберлендцы, привыкшие к шотландским войнам, на ‘Grace-Dieu’. Сэр Джеймс Детли повесил свой щит с пятилистным горностаевым полем на корме ‘Томаса’. Лорд Томас Перси, уже знаменитый младший представитель дома Элнвиков, который целыми веками служил преградой на сухопутных границах Англии, выставил, как начальник на ‘Grace-Dieu’, своего знаменитого синего льва, стоящего на задних лапах.

Таков был славный отряд, вышедший из гавани Кале, и густые клубы тумана потопили его.

С востока дул легкий ветер, корабль с высоким носом и с закругленным корпусом медленно шел по проливу. По временам туман подымался, и тогда английские суда могли видеть, как другие суда покачивались на гладкой, маслянистой поверхности моря. Потом туман снова опустился, окружил мачту, окутал палубу и наконец застыл на палубе, так что даже вода как бы исчезла с глаз моряков и они словно плыли на маленьком плоту среди океана пара. Падал мелкий холодный дождь, стрелки укрылись под кормовыми и носовыми надстройками, некоторые из них целыми часами играли в кости, другие спали, многие украшали свои стрелы или чистили оружие. На отдаленном конце палубы, на бочке, словно на почетном троне, окруженный древками и перьями, сидел толстый лысый человек. То был Бартоломью, делавший стрелы и луки. Его обязанностью было следить за тем, чтобы колчаны стрелков были в полном порядке. Кроме того, он пользовался привилегией продавать сверхкомплектные колчаны, луки, стрелы и т. д. Группа стрелков с колчанами стояла перед ним, высказывая свои жалобы или требования, а около полудюжины их старших товарищей, стоя сзади Бартоломью, выслушивали эти жалобы и требования со смеющимися или насмешливыми лицами.

— Не можешь натянуть его? — говорил Бартоломью молодому стрелку. — Ну, так, значит, или тетива слишком коротка, или древко слишком длинно. Конечно, это не вина твоих детских ручонок, более пригодных для того, чтобы натягивать штаны, чем тетиву боевого лука. Вот как надо натягивать ее, лентяй!

Правой рукой он схватил лук за центр, упер его конец в подошву правой ноги, потом, прижав верхнюю зарубку, продел левой рукой тетиву.

Молодой человек с усилием проделал те же, но он не поспел вовремя отнять пальцев, и тетива, со звоном скользнув из верхней зарубки, обвилась вокруг пальцев и сильно прижала их к древку лука. Громовой хохот пронесся по палубе, когда несчастный запрыгал, размахивая рукой.

— И поделом тебе, дурак, — проворчал старик, — такой прекрасный лук пропадает в твоих ручонках. Ну что, Сэмкин? Немногому я могу научить вас в том, что касается вашего ремесла. Вот хорошо снаряженный лук, но вы говорите, что лучше бы сделать белую заметку в центре? Оставьте лук мне, я сделаю, что нужно. А вам что, Ват? Новую рукоятку к этому лезвию? Господи Боже мой! Под одной шапкой человек должен совмещать знание четырех ремесел: делай и луки, и стрелы, и тетивы, и рукоятки. Старый Бартоломью должен работать за четверых, а получать деньги за одного.

— Ну, довольно говорить, — проговорил стрелок с темным пергаментным лицом и маленькими, похожими на бисеринки глазами. — В наши дни лучше поправлять лук, чем сгибать его. Вы, который и в глаза не видал ни одного француза, получаете десять пенсов жалованья в день, а я, участвовавший в пяти сражениях, зарабатываю только четыре.

— Мне кажется, Джон из Текефорда, вы чаще видели горшки с медом, чем французов, — сказал старик, угрюмо взглянув через плечо. — Я работаю с утра до ночи, а ты напиваешься в пивной. Что такое, малый? Изогнулся? Положи лук под гнет. Он выдержит шестьдесят фунтов — нетяжело для человека твоего роста. Положи побольше тяжести, и все будет хорошо. Если твой лук будет прямым, как ты можешь надеяться, что твоя стрела полетит далеко? Перья! Много их и отличные! Вот павлиньи. По грошу за каждое. Уж, наверное, такой франт, как ты, Том Беверли, с золотыми серьгами в ушах, захочешь, конечно, иметь стрелы, оперенные павлиньими перьями.

— Для меня главное, чтоб стрела летела хорошо, а перья все равно, — сказал высокий молодой стрелок из Йоркшира, отсчитывая монеты на мозолистой ладони.

— Серые гусиные перья стоят только по фартингу. Те, что лежат налево, — по полпенни, потому что это перья диких уток, а перо болотного гуся стоит дороже пера домашнего. Вот тут на медном подносе — выпавшие перья, а выпавшее лучше выдернутого. Купи десяток их, малый, да вырежь их так, чтобы одни годились для смертельной борьбы, другие для легкого полета, и ни у кого из отряда не будет за плечами лучшего колчана со стрелами.

Длинный Нед из Виддингтона, угрюмый рыжебородый человек, с насмешливым видом слушал мнения и советы старика и внезапно запальчиво вмешался в его рассуждения.

— Ты лучше бы продавал луки, чем учить других, как обращаться с ними, — сказал он. — Право, у тебя в голове не больше смысла, чем волос на макушке. Если бы ты натягивал тетивы столько времени, сколько я, то знал бы, что прямо обрезанное перо летит легче, чем перо с выпуклым обрезом. Жаль, что некому хорошенько учить молодых стрелков из лука.

Это нападение на его профессиональные знания сильно задело старика. Его толстое лицо побагровело, а глаза сверкали яростно, когда он обернулся к стрелку. Даже белая лысая макушка потемнела и приняла угрожающий вид.

— Ах ты, семифунтовый бочонок, полный вранья! — крикнул он. — Погоди, покажу я тебе, как открывать твою глотку. Вытаскивай-ка свой меч и стань вон там на палубе, и тогда посмотрим, кто из нас настоящий мужчина. Пусть мне никогда больше не придется повернуть пальцами стрелу, если я не отмечу моим знаком твоей толстой головы, хотя в Англии еще не нашлось руки, чтобы расколотить ее.

В ссоре приняли участие несколько грубых голосов, некоторые из них защищали взбешенного Бартоломью, другие вступились за насмешливого северянина, Рыжий делиец выхватил меч, но удар кулака какого-то пограничника свалил его с ног. В одно мгновение, с шумом, напоминавшим жужжание рассерженных ос, стрелки высыпали на палубу, но прежде, чем они успели начать драку, среди них появился Ноллс с окаменелым лицом и огненными глазами.

— Разойдитесь! Слышите? Ручаюсь, что у вас будет достаточно случаев подраться, чтобы охладить вашу кровь прежде, чем вы вернетесь в Англию. Лорин, Гауторн, свалите каждого, кто осмелится поднять руку. Что ты хочешь сказать, рыжеволосый негодяй? — Он приблизил свое лицо к рыжему, который первым схватился за меч, и тот отшатнулся, встретив грозный взгляд Ноллса, — Ну, теперь не шуметь. Насторожите ваши длинные уши и слушайте. Трубач, играй!

Каждые четверть часа трубили в рог, чтобы поддерживать таким образом сообщение с двумя остальными судами, затерянными в тумане. Снова раздалась высокая, чистая нота — призыв дикого морского создания к его товарищам, — но из густой облачной стены не раздалось ответа. Несколько раз повторялся призыв, и несколько раз все прислушивались, затаив дыхание, в напряженном ожидании ответа.

— Где шкипер? — спросил Ноллс. — Как ваше имя? Как вы осмеливаетесь называть себя шкипером?

— Мое имя Нат Деннис, благородный сэр, — сказал старый моряк с седой бородй. — Тридцать лет тому назад я получил это звание и впервые созвал звуком рога экипаж у саутгэмптонских шлюзов. Уж если кто может назваться шкипером, так это я.

— Где наши суда?

— Кто же может это сказать при таком тумане, сэр?

— Вы обязаны были держать их вместе.

— У меня только одни глаза, данные Богом, благородный сэр, и они не могут проникать сквозь туман.

— Будь хорошая погода, я, сухопутный военный, мог бы удержать их вместе. Так как погода дурная, то мы рассчитывали на вас как на моряка. Вы не сделали этого. Вы потеряли два моих судна до начала похода.

— Но, благородный сэр, прошу вас, примите во внимание…

— Довольно слов! — сурово прервал его Ноллс. — Слова не вернут моих двухсот людей. Если я не найду их прежде, чем мы дойдем до Сен-Мало, то, клянусь св. Уилфредом Рипонским, плохо вам будет. Довольно. Идите и делайте, что молено.

В продолжение пяти часов они шли под фордевиндом в густом тумане, холодный дождь мочил бороды воинов и блестел на их лицах. Иногда окружавшая их белая завеса разрывалась на расстоянии выстрела из лука, а затем волны тумана снова окутывали шкуну. Давно уже перестали трубить, призывая исчезнувших товарищей, но в душе каждого была надежда увидеть их, когда погода прояснится. По расчету шкипера, судно находилось как раз посередине между двумя берегами.

Найгель стоял, прислонясь к бульверку. Мысли его витали далеко — в Косфорде, на покрытых вереском склонах Оленьей Головы, — когда до его слуха донесся какой-то странный звук. То был тонкий, ясный звук металла, царивший над глухим ропотом моря, треском снастей и хлопаньем паруса. Найгель прислушался, звук повторился, словно звон колокольчика в тумане.

— Мой лорд, — сказал он сэру Роберту, — вы не слышите какого-то звука в тумане?

Оба наклонили головы и стали прислушиваться. Звук ясно раздался, но на этот раз в другом направлении. Сначала звуки доносились сбоку, потом как будто с кормы. Они доносились то с одной, то с другой стороны, то приближались, то удалялись, походя на звон в ухе.

К этому времени все бывшие на шкуне — матросы, стрелки столпились у бортов. Вокруг них во тьме слышался какой-то шум, но мокрая пелена тумана заволакивала все. И звуки, которые они услышали, казались им чем-то странным — все то же тонкое музыкальное бряцание. Старый шкипер покачал головой и перекрестился.

— За тридцать лет, что я провел в море, никогда не слыхал ничего подобного,— сказал он.— В тумане дьявол всегда чувствует себя на воле. Потому-то его и называют князем тьмы.

Волна паники пробежала по судну, и все эти грубые, смелые люди, не боявшиеся никаких врагов во плоти, дрожали от ужаса, вызванного в них тенью своего собственного вообоажения. С побледневшими лицами они смотрели неподвижным взглядом на туман, словно из него в каждую минуту может появиться какое-нибудь страшное чудище. Вдруг налетел порыв ветра. На одно мгновение завеса тумана поднялась, и люди на палубе увидели клочок моря.

Поверхность его была усеяна судами. Видны были большие корабли с высокими носами, красными бортами и бульверками, украшенными резьбой и золотыми инкрустациями. На каждом из них было по большому парусу, и все они шли в том же направлении, что и ‘Василиск’. Палубы их были покрыты людьми, а на высоко приподнятых кормах раздался тот странный лязг, который наполнил воздух. На одно мгновение перед англичанами показался этот удивительный флот, багровый и золотой, медленно подвигавшийся среди рамки серых паров. Затем клубы тумана сомкнулись, и флот исчез из вида. Наступило глубокое молчание, а за ним оживленный говор взволнованных голосов.

— Испанцы! — крикнуло с дюжину стрелков и моряков.

— Я должен был бы догадаться, — сказал шкипер. — Теперь я припоминаю, как на Бискайском берегу они ударяли в цимбалы по примеру язычников мавров, с которыми они сражаются. Но что вы прикажете мне делать, благородный сэр? Мы погибли, если туман поднимется.

— У них по крайней мере тридцать кораблей, — сказал Ноллс, нахмурив лоб.— Готов побиться о заклад, что они видели нас так же, как мы видели их. Они подойдут к нам.

— Нет, благородный сэр, я думаю, что наша шкуна легче и быстрее их кораблей. Если туман продержится еще час, мы ускользнем от них.

— К оружию! — громко крикнул Ноллс, — К оружию! Они подошли к нам!

Действительно, с испанского адмиральского корабля заметили ‘Василиска’ в то время, как поднялась дымка тумана. При таком легком ветре и тумане кораблю невозможно было догнать шкуну. К несчастью, вблизи испанского корабля шла низкая, тонкая и быстрая весельная галера, которая могла идти и против ветра, и против прилива. С нее также заметили ‘Василиск’, и испанский предводитель крикнул ей приказание идти вперед. Несколько минут она неслась в тумане и потом вдруг вынырнула из него, словно длинный подкравшийся зверь, готовый напасть на добычу. Вид длинной, темной тени, тянувшейся за ней, вызвал призыв к оружию английского рыцаря. В следующее мгновение боковые весла галеры были убраны, оба судна стали бок о бок, поток смуглых испанцев в красных шапочках устремился на борт ‘Василиска’ и с криками торжества очутился на его палубе.

Одну минуту казалось, что корабль будет взят без боя, потому что англичане растерянно метались по палубе, ища оружие. Под тенью кормового и носового навесов виднелись десятки стрелков, сгибавших луки, чтобы натянуть вынутые из непромокаемых футляров тетивы. Другие взбирались на седла, бочонки в отчаянных поисках колчанов. Каждый нашедший свои стрелы давал по нескольку своим менее счастливым товарищам. Другие воины с безумной торопливостью шарили по темным углам, хватали все, что попадалось им под руки, схватив не подходившие им стальные шлемы, они бросали их на палубу и поспешно брались за всякие попадавшиеся им мечи и копья. Испанцы заняли центр ‘Василиска’ и, убив всех окружавших их, пробрались на другой конец судна, прежде чем им удалось сообразить, что они имеют Дело не с мирной овцой, а со свирепым старым волком.

Урок был хотя и поздний, но основательный. Атакованные со всех сторон, в подавляющем большинстве испанцы, полагавшие, что напали на маленькое коммерческое судно, погибли все до одного. Это было не сражение, а бойня. Напрасно оставшиеся в живых бежали, громко взывая к святым, и бросались в стоявшую рядом галеру. Их осыпали стрелами с кормы ‘Василиска’, и экипаж на палубе, как и гребцы-рабы, упал в два ряда по сторонам галеры под убийственным дождем. Испанское судно было сплошь покрыто стрелами. Оно представляло собой плавучий гроб, наполненный мертвыми и умирающими. ‘Василиск’ отошел в сторону и оставил галеру в тумане.

При первом своем нападении на ‘Василиск’ испанцы захватили шесть человек экипажа и четырех невооруженных стрелков. Они перерезали англичанам горла и выбросили их тела за борт. Теперь та же участь постигла убитых и раненых испанцев, усеявших палубу. Один убежал в трюм, его преследовали и убили, причем в темноте он кричал и визжал, как крыса. Через полчаса от этой странной встречи в тумане не осталось никакого следа, за исключением ярко-красных пятен на бульверках и на палубе. Веселые раскрасневшиеся стрелки спускали тетивы, потому что, несмотря на покрывший их клей, сырой воздух отнимал силу у струн. Одни отыскивали на палубе свои стрелы, другие перевязывали легкие раны, полученные в схватке. Но лицо сэра Роберта было озабочено, и он внимательно всматривался в окружавший судно туман.

— Пойдите к стрелкам, Гауторн, — сказал он, — и велите им не шуметь под угрозой смерти. Их дурацкая болтовня будет причиной нашей гибели. Вы, Лорин, идите и скажите то же самое арьергарду. Мы погибли, если один из больших кораблей заметит нас.

В продолжение часа англичане, затаив дыхание, пробирались через флот. Все время они слышали бряцание цимбал. Один раз эта дикая музыка зазвучала у самого бушприта их шкуны и заставила их изменить ее путь. В другой раз громадный корабль вырисовался на одно мгновение над английским судном, но оно сделало пол-оборота, и видение исчезло. Вскоре звон цимбал стал слабее, а затем и замер вдали.

— Как раз вовремя,— сказал старый шкипер, показывая на желтоватый тон окружавшей их дымки.— Взгляните-ка! Это пробираются лучи солнца. Сейчас оно выйдет совсем. Ага! Что я сказал вам?

Действительно, среди дымящихся клубов тумана показалось бледное солнце, величиной в месяц, но гораздо тусклее его. На глазах англичан оно становилось все больше и ярче, кругом него виднелось желтое сияние, вдруг один луч пробился сквозь туман, и затем поток золотого света залил все вокруг. Минуту спустя англичане плыли по чистому голубому морю, над ними раскинулось лазоревое, усеянное белыми облаками небо, а перед их глазами была картина, которой никто из них не мог забыть во всю свою жизнь.

Они плыли посреди пролива. Бело-зеленые берега Пикардии и Кента ясно вырисовывались по обеим сторонам его. Широкий пролив лежал перед ними, и светло-голубая вода на горизонте принимала пурпуровый цвет. Плотная завеса тумана, из которой они только что вырвались, осталась за ними. Она лежала, словно серая стена, и через нее пробивались высокие прозрачные очертания испанских кораблей. Четыре из них уже вышли из тумана. Их красные корпуса, позолоченные борта и раскрашенные паруса горделиво горели при лучах вечернего солнца. Каждое мгновение на фоне тумана вырисовывалось золотое пятно. Оно горело, как звезда, и, выйдя из тумана, оказывалось медным носовым украшением большого красного корабля. Туманная завеса прерывалась длинной линией благородных кораблей, прорывавшихся сквозь нее. ‘Василиск’ был в миле от их фронта и милях в двух от их крыла. В пяти милях далее, по направлению к французскому берегу, в проливе виднелись два маленьких судна. При виде их Роберт Ноллс вскрикнул от радости, а старый шкипер прошептал благодарственную молитву святым: то были пропавшие товарищи — шкуны ‘Томас’ и ‘Grace-Dieu’.

Но как ни приятна была находка друзей, как ни удивителен вид испанских кораблей, взгляды всех на ‘Василиске’ были устремлены на нечто иное, Перед ними открылось другое, более величавое зрелище, заставившее их столпиться на носовом возвышении и смотреть в одну сторону, напрягая зрение и указывая пальцами. Английский флот выходил из Винчелси. Еще раньше, чем поднялся туман, быстрый галиот принес королю известие, что испанцы появились в море, и королевский флот приготовился к отплытию. Теперь ряд парусов, пестревший гербами и цветами доставивших их городов, блестел вдоль Кентского берега от мыса Данджнесс до Райя. Тут были двадцать девять кораблей из Саутгэмптона, Шорэма, Винчелси, Гастингса, Райя, Хайта, Ромни, Фолкстона, Дила, Дувра и Сандвича. Распустив свои большие паруса, они быстро шли вперед, а испанцы — всегда бесстрашные враги — повернули свои корабли навстречу им. С развевающимися знаменами, разрисованными парусами, под звуки труб и цимбал оба блестящих флота, качаясь на длинных волнах пролива, медленно подходили друг к другу.

Король Эдуард целый день поджидал появления испанцев на своем большом корабле ‘Филиппа’ на расстоянии мили от камберских песков. Над громадным парусом с королевским гербом развевался красный крест. Вдоль бульверков виднелись щиты сорока рыцарей — цвета английского рыцарства, — а на палубе развевалось столько же знамен. На возвышенных частях корабля блестело оружие воинов, середина его была набита стрелками из лука. По временам с королевского корабля раздавался гром литавр и звуки труб, таким же сигналом отвечали ближайшие корабли — ‘Лев’, на котором подымался флаг Черного принца, ‘Христофор’ графа Саффолка, ‘Salle du Roi’ Роберта Намура и ‘Grace-Marie’ сэра Томаса Голленда. Дальше стояли ‘Белый Лебедь’ под гербом Моубри, ‘Палмер’ из Дила с черной головой Обри и ‘Кентский воин’ под командой лорда Бошана. Остальные суда стояли на якоре при входе в залив Винчелси наготове к отплытию.

Король сидел на бочонке в передней части корабля, держа на коленях Джона Ричмондского, мальчика школьного возраста. На Эдуарде был его любимый черный бархатный колет, на голове его красовалась маленькая бобровая шапочка с белым пером сбоку. Роскошный меховой плащ спускался с его плеч. Сзади него виднелась свита, блиставшая шелками и бархатом, некоторые из рыцарей сидели на перевернутой лодке, другие свешивали ноги с бульверка. Перед королем стоял Джон Чандос в платье двух цветов, опираясь одной ногой на якорь, он перебирал струны гитары и пел песню, которой научился в Мариенбурге, когда в последний раз помогал Тевтонским рыцарям в их борьбе с язычниками. Король, рыцари и даже стрелки, сидевшие и стоявшие внизу, смеялись, слушая веселый припев, и с наслаждением подхватывали его хором. На соседних кораблях виднелись свесившиеся за борт люди, которые прислушивались к песне, далеко разносившейся по волнам.

Но песня внезапно прервалась. С вышки на мачте раздался резкий громкий крик.

— Я вижу парус… два паруса! — кричал часовой.

Джон Бене, шкипер королевского судна, прикрыв глаза рукой, пристально вглядывался в длинную полосу тумана, покрывавшую северную часть пролива. Чандос, еще не снявший пальцев с гитары, король, рыцари — все смотрели в одном направлении. Из тумана вышли два темных силуэта, через несколько минут показался и третий.

— Это, верно, испанцы! — сказал король,

— Нет, государь, — ответил моряк, — испанские суда больше и окрашены в красный цвет. Не знаю, что это за суда.

— Ну, а я догадываюсь! — крикнул Чандос. — Это, наверно, три шкуны с моими людьми, отправляющимися в Бретань.

— Верно, Джон, — сказал король. — Но взгляните, пожалуйста! Пресвятая Дева, что это значит?

Из завесы тумана с разных точек появились четыре блестящие звезды. В следующее мгновение при свете солнца показались четыре больших корабля. С королевского корабля раздался грозный крик, подхваченный на остальных кораблях. Воинственный клич повторился эхом на всем берегу от Дацджнесса до Винчелси. Король вскочил с места. Выражение радости появилось на его лице.

— Игра начинается, друзья мои, — сказал он. — Вооружайтесь, Уолтер! Скорее, скорее! Оруженосцы, несите латы! Пусть всякий из нас оденется сам, так как нельзя терять времени.

Странно было видеть, как сорок дворян срывали с себя одежды, усеивая палубу бархатом и атласом, а оруженосцы, озабоченные, словно ловчие перед охотой, наклонялись и поднимались, затягивая пряжки, прикрепляя наколенники, грудные и спинные латы до тех пор, пока шелковый придворный не превращался в стального человека. Когда оруженосцы окончили свою работу, на месте легкомысленных франтов, шутивших и подпевавших гитаре сэра Джона, стояла группа суровых воинов. Внизу стрелки в безмолвии и полном порядке собирались вокруг своих офицеров и становились на указанные им места. С дюжину их поднялось на опасный пост на мачте.

— Принести вина, Никлас! — крикнул король. — Джентльмены, прошу вас, прежде чем вы опустите ваши забрала, выпейте со мной последний кубок. Наверно, ваше горло пересохнет раньше, чем ваши губы получат свободу. За что бы нам выпить, Джон?

— За испанцев, — сказал Чандос. Его резко очерченное лицо выглядывало из разреза шлема, словно хищная птица. — Да будут сегодня их сердца смелы, а дух их исполнен мужества.

— Отлично сказано, Джон! — крикнул король, а рыцари с веселым смехом опорожнили свои кубки. — Ну а теперь на места, благородные сэры. Я буду стоять здесь на носу. Вы, Джон, командуйте арьергардом. Уолтер, Уильям, Фитуаллан, Голдсборо, Реджиналд — вы все останьтесь со мной. Джон, выберите кого хотите, а остальные пусть останутся со стрелками. Теперь, шкипер, ведите нас прямо в центр. Раньше чем сядет солнце, мы приведем сюда в дар нашим дамам красный корабль, а не то никогда не посмеем взглянуть в лицо ни одной из них.

В то время еще не умели ходить против ветра, не было ни передних, ни задних парусов, и только маленькие кливера помогали поворачивать судно. Поэтому английскому флоту приходилось сделать большой обход по проливу, чтобы встретить врага, но испанцы, шедшие по ветру, точно так же нетерпеливо жаждали битвы, и потому замедление было устранено. Величественно и торжественно приближались оба флота друг к другу.

Один красивый бриг опередил почти на целую милю остальной флот, Весь красный и золотой, сверкая сталью, он шел навстречу врагу. Глаза Эдуарда загорелись при виде судна. Действительно, оно было поразительно красиво на голубой воде, пенившейся под его позолоченным носом.

— Что за чудный корабль, мастер Бене, — сказал он стоявшему рядом с ним шкиперу.— Мне хотелось бы побиться с ним. Держите, пожалуйста, прямо на него, чтобы мы могли сойтись с ним.

— Если’ я буду держать прямо на него, то потонет один из кораблей, а может быть, и оба, — ответил моряк.

— Я не сомневаюсь, что с помощью Св. Девы мы исполним свое дело, —сказал король. — Говорю вам, держите прямо на это судно.

Оба корабля были уже на расстоянии полета стрелы друг от друга, и стрелы испанских арбалетчиков летели на палубу английского судна. Эти короткие, толстые, дьявольские стрелы были повсюду. Словно громадные жужжащие осы, они пролетали по воздуху, ударялись о бульверки, падали на палубу, громко звенели, отскакивая от лат рыцарей, и с тихим, заглушённым шумом вонзались в тела своих жертв. Стрелки на ‘Филиппе’ безмолвно стояли по бортам, дожидаясь приказаний. Но вот раздался громкий крик их предводителя, и сразу зазвенели все тетивы. Звон их наполнил воздух, раздался свист стрел, протяжные восклицания стрелков и короткие, лающие приказания офицеров:

— Смирно! Смирно! Пли! Стреляйте все вместе! Двенадцать! Десять! Восемь! Все вместе! — Суровые приказания прорывались сквозь высокие, пронзительные крики, словно глухой рев волны, слышный сквозь завывания ветра.

Когда корабли подошли близко друг к другу, испанское судно отклонилось несколько в сторону так, чтобы избежать сильного удара. Но толчок был все же ужасный. Около дюжины людей на вышке мачты раскачивали камень, чтобы бросить его на палубу английского корабля, С криком ужаса они заметили, что мачта ломается под ними, сначала она наклонялась медленно, потом стремительно свалилась на бок, и стрелки, словно камни из пращи, разлетелись далеко по поверхности моря. Там, куда упала мачта, лежала груда раздавленных тел. Но и английское судно не осталось невредимым. Правда, его мачта осталась на месте, однако от сильною сотрясения не только на палубе попадало много людей, но несколько стрелков, стоявших у борта, упали в море. Один стрелок свалился с мачты, и его тело с ужасным шумом упало на носовую часть как раз рядом с распростертым королем, У многих упавших с высокой носовой и кормовой части были переломаны руки и ноги. Хуже всего было то, что от сотрясения в корабле появились щели, и вода хлынула в нескольких местах.

Но люди на корабле были опытные и дисциплинированные, им приходилось уже сражаться и на море, и на суше, а потому каждый из них знал свое место и свой долг. Те, кто был в состоянии, шатаясь, поднялись на ноги и стали помогать рыцарям, которые катались на палубе в своих тяжелых латах, мешавших им встать. Стрелки выстроились. Матросы бросились к зиявшим брешам, захватив вар и паклю. Через десять минут порядок был восстановлен, и ‘Филиппа’, хотя и ослабленная, снова была готова к битве. Король оглядывался вокруг с видом раненого вепря.

— Сцепите мой корабль с ним,— крикнул он, указывая на пострадавшее испанское судно, — Я хочу захватить его!

Но ветер уже пронес ‘Филиппу’ дальше, и с дюжину испанских кораблей шло прямо на королевское судно.

— Мы не можем повернуть к нему, иначе нам придется стать боком к остальным,— сказал шкипер.

— Пусть его идет своей дорогой, — вскричали рыцари. — У вас будет нечто получше этого брига.

— Клянусь Св. Георгием, вы говорите правду, — сказал король, — он все равно попадет к нам в руки, когда у нас будет время взять его. Те корабли, что подходят к нам, также очень хороши, и, пожалуйста, мастер шкипер, держите на ближайший из них.

Большое судно, находившееся в расстоянии полета стрелы от ‘Филиппы’, шло навстречу королевскому кораблю. Бене взглянул на свою мачту и увидел, что она уже расшаталась и наклонилась. Еще один удар — она опрокинется, и его судно будет носиться по воде, как беспомощный обрубок. Поэтому он повернул свой корабль и, скользнув вдоль борта испанского судна, выкинул железные крюки и цепи. Испанцы, жаждавшие битвы не менее англичан, захватили ‘Филиппу’ с кормовой и носовой части — и оба судна, крепко сцепленные одно с другим, медленно заколыхались на длинных синих валах. На их бульверках висела куча людей, схватившихся в отчаянной борьбе. Порой все они появлялись на палубе испанского судна, порой отступали на королевский корабль, мечи вспыхивали, словно серебряное пламя, и крики ярости и агонии, похожие на завывание волков, подымались к спокойному голубому небу.

Английские корабли подходили один за другим, каждый из них набрасывал железные цепи на ближайшее испанское судно, и англичане начинали атаковывать высокие красные борты. Двадцать кораблей по примеру ‘Филиппы’ вступили в яростный бой, и вскоре вся поверхность моря стала ареной этих отчаянных поединков. Граф Саффолк, командир ‘Христофора’, захватил испанский бриг, оставшийся без мачты, и головы испанцев усеяли море на большом пространстве. Один из английских кораблей пошел ко дну, прибитый громадным камнем из метательной машины, и его экипаж боролся с волнами, некому было протянуть ему руку помощи. Другой попал между двумя испанскими суднами, враги хлынули на абордаж, и из англичан не осталось в живых ни одного человека. В свою очередь, Моубри и Одли каждый захватили по бригу, и победа, все время колебавшаяся в центре, стала склоняться на сторону островитян.

Черный принц со своим ‘Львом’, ‘Grace-Marie’ и четырьмя другими судами стал обходить испанский фланг, но испанцы заметили это движение и выпустили против врагов десять больших судов, между ними был большой бриг ‘Сант-Яго ди Компостелла’, принц сцепил с ним свое судно и сделал отчаянную попытку высадить на бриг своих людей, но борта судна были так высоки, а испанцы бились так отчаянно, что люди принца не могли перебраться через бульверки и с шумом и звоном постоянно падали на палубу. Борты испанского брига были усеяны арбалетчиками, которые стреляли прямо в среднюю часть ‘Льва’, где трупы лежали кучами. Но страшнее всего был смуглый чернобородый гигант на мачтовой башне: он сидел, скорчившись так, что никто не видел его, по временам поднимался и с громадной силой бросал вниз громадный железный болт, ничто не могло выдержать этих ударов. Громадные куски железа пробивали палубу, падали в трюм, разбивая доски и уничтожая все, что попадалось им навстречу. Принц, одетый, как всегда, в темную одежду, за которую он и получил свое прозвище, распоряжался атакой на корме, как вдруг к нему кинулся шкипер с выражением безумного страха на лице.

— Сир! — крикнул он.— Судну не устоять против этих ударов. Еще немного, и оно пойдет ко дну. Вода уже в трюме.

Принц взглянул наверх — и в то же мгновение снова показалась косматая черная борода, и смуглые руки снова опустились вниз. Громадный слиток металла с жужжанием пролетел по воздуху, пробил зияющее отверстие в палубе и, сокрушая все на своем пути, упал в трюм. Шкипер рвал свои седые волосы.

— Еще пробоина! — крикнул он. — Молю св. Леонарда спасти нас сегодня! Двадцать матросов откачивают ведрами воду, но она подымается все выше. Корабль не продержится и часа.

Принц выхватил самострел из рук одного из своих охранителей и прицелился в мачтовую башню испанского судна. В то мгновение, когда великан выпрямился, держа в руках новый болт, стрела вонзилась ему прямо в лицо, тело упало на парапет башни, а голова свесилась вниз. Крик восторга вырвался у англичан. Испанцы отвечали на него взрывом гнева. Из трюма выбежал моряк и шепнул что-то на ухо шкиперу. Он повернул к принцу свое смертельно бледное лицо.

— Случилось то, что я предсказывал, сир. Корабль идет ко дну, — сказал он.

— Тем нужнее нам другой, — сказал принц, — Сэр Генри Стоке, сэр Томас Стоургон, Уильяме, Джон Клифтон — вот наш путь! Подымите мое знамя, Томас де Моген! Вперед — и победа наша.

С дюжину людей с принцем во главе отчаянным усилием взобрались на борт и утвердились на краю палубы испанского корабля. Некоторые бешено размахивали мечами, чтобы расчистить место, другие висели, схватившись одной рукой за борт, а другую протягивали товарищам, чтобы помочь им взобраться. С каждым мгновением силы англичан увеличивались, вместо двадцати человек их стало тридцать, из тридцати сорок. Но вдруг последние взобравшиеся на палубу, помогавшие оставшимся товарищам, увидели, как палуба под ними закачалась и исчезла в водовороте пены.

Испанцы с диким криком яростно бросились на маленький отряд, взобравшийся на их палубу. Принц со своими людьми уже занял корму и с этого возвышения отбивал нападение врагов. Но стрелы их арбалетов с шумом падали в ряды англичан, и уже треть их лежала на палубе. Вытянувшись в линию, они с трудом сохраняли фронт, защищаясь против нападавшей толпы. Еще один-два натиска, и англичане должны были погибнуть. Смуглые испанцы, закаленные в бесконечных битвах с маврами, были свирепыми, упорными бойцами. Но внезапно раздались громкие крики: ‘Св. Георгий! Св. Георгий! Ноллс, на выручку!’ К испанскому бригу подошла маленькая шкуна, и шестьдесят человек бросились на палубу ‘Сант-Яго’. Попавшие между двух огней испанцы дрогнули и рассыпались. Бой превратился в бойню. С кормы спрыгнули воины принца. Со средней палубы бросились вновь прибывшие. В течение пяти ужасных минут слышались удары, вопли, молитвы, внезапные всплески воды, повсюду виднелись фигуры, хватавшиеся за бульверки. Затем все кончилось, и толпы усталых, измученных людей, задыхаясь, опирались на свое оружие или лежали неподвижно на палубе захваченного брига.

Принц поднял забрало. Он оглянулся вокруг с гордой улыбкой и отер пот с лица.

— Где шкипер? — спросил он. — Пусть он ведет нас к другому судну.

— Сир, шкипер и все помощники погибли со ‘Львом’, — сказал Томас де Моген, молодой, рыцарь с запада, несший штандарт. — Мы потеряли судно и половину наших людей. Боюсь, что мы не в состоянии биться.

— Это не так важно, потому что победа наша, — сказал принц, оглядывая взором пространство моря. — Королевское знамя моего благородного отца развевается вон на том испанском судне. Моубри, Одли, Саф-фолк, Бошан, Намюр, Граси, Стаффорд, Арзндел — все они водрузили свои флаги на красных судах так же, как и я на этом. Смотрите, та эскадра ушла уже далеко от нас. Но мы должны быть благодарны вам за то, что вы явились на помощь как раз вовремя. Я видел где-то ваше лицо и ваш герб, юный сэр, хотя не могу припомнить вашего имени. Скажите мне его, чтобы я мог поблагодарить вас.

Он обернулся к Найгелю, который, радостный и возбужденный, стоял во главе абордажного отряда с ‘Василиска’,

— Я только оруженосец, сир, и не могу принять благодарности, потому что ничего не сделал. Вот наш предводитель.

Взгляд принца упал на щит с черным вороном и на строгое молодое лицо державшего его человека.

— Сэр Роберт Ноллс, — сказал он, — я думал, что вы находитесь на пути в Бретань.

— Я шел туда, сир, когда имел счастье заметить эту схватку.

Принц засмеялся.

— Действительно, Роберт, было бы слишком много требовать с вас, чтобы вы продолжали свой путь, когда вам предстояла возможность отличиться. А теперь, прошу вас, возвращайтесь с нами в Винчелси. Я знаю, что отец захочет поблагодарить вас за сегодняшний подвиг.

Но Роберт Ноллс покачал головой.

— Я получил приказание от вашего отца, сир, и без нового распоряжения со стороны его не могу не исполнить его. Наших в Бретани сильно теснят, и мне не следует мешкать. Прошу вас, сир, если вы найдете нужным упомянуть обо мне, попросите короля простить меня, что я уклонился от пути.

— Вы правы, Роберт, Да поможет вам Бог. Я хотел бы плыть с вами, под вашим знаменем, потому что ясно вижу, что вы поведете ваших людей туда, где они могут заслужить почести и славу.

Принц стал собирать своих усталых воинов, а люди с ‘Василиска’ снова перескочили через борт в свою маленькую шкуну. Они оттолкнулись от захваченного испанского судна и, распустив паруса, направились к югу. Вдали виднелись товарищи ‘Василиска’, спешившие на помощь к шкуне. Дальше на горизонте видны были силуэты около двадцати испанских кораблей, за которыми шло несколько английских. Солнце стояло низко над водой, и его лучи играли на пурпуре и золоте четырнадцати больших бригов, над каждым из которых развевался крест св. Георгия. Английские корабли с развевающимися флагами, с музыкой медленно шли впереди к Кентским берегам.

XVIII

КАК ЧЕРНЫЙ СИМОН ПОТРЕБОВАЛ УПЛАТЫ ПРОИГРЫША ОТ КОРОЛЯ САРКА

Полтора дня маленький флот спокойно подвигался вперед, но на второе утро, когда показался мыс де ла Гаг [Нынешний мыс Аг. — Прим. ред.], подул береговой ветер, который отнес их в море. Ветер превратился в бурю с дождем и туманом. На следующее утро шкуны очутились в опасном, усеянном скалами море, справа виднелся маленький остров, окруженный высокими гранитными скалами красноватого цвета, над ними виднелись откосы, покрытые ярко-зеленой травой, Рядом лежал второй остров, меньше первого. Шкипер Деннис покачал головой.

— Это Брешу, — сказал он, — а тот остров, что побольше, — Сарк. Если бы мне когда-нибудь довелось быть выброшенным на берег, то молю всех святых, чтобы это не было здесь.

Ноллс взглянул на остров.

— Верно говорите, мастер шкипер, — сказал он. — Это действительно опасное, каменистое место.

— Ну, я думал о каменных сердцах жителей этого острова,— ответил старый моряк,— Мы в безопасности на наших кораблях, а будь в лодках, они непременно окружили бы нас в своих челноках.

— Что это за люди и как они живут на таких маленьких и открытых ветрам островах? — спросил Ноллс.

— Их кормит не остров, милостивый сэр, а то, что они добывают себе вокруг него. Это сброд из разных стран. Тут и скрывшиеся от суда, и беглые из тюрем, и убийцы, и бежавшие крепостные, и всевозможные преступники. Все они собрались в этом отдаленном месте и не допускают к себе никого. Вот кто может порассказать о них и об их обычаях, потому что долго был в плену на этом острове.

Шкипер указал на Черного Симона, смуглого уроженца Норвича, который стоял у борта, погруженный в угрюмое раздумье, и мрачно смотрел на отдаленный берег.

— Как? Что я слышу, милый? — спросил Ноллс. — И ты действительно был в плену на этом острове?

— Это правда, милостивый сэр. Восемь месяцев я был в услужении у человека, которого они называют своим королем. Его зовут Чайка, он с Джерси. Во всем Божьем мире нет человека, которого бы мне так хотелось видеть.

— Он дурно обращался с тобой?

Черный Симон криво усмехнулся и снял куртку. Вся его мускулистая спина была покрыта вздувшимися белыми рубцами.

— Он оставил на мне знак своей руки, — сказал он. — Он поклялся, что подчинит меня своей воле, и таким образом старался достичь этого. Но более всего я желаю видеть его, потому что он проиграл мне заклад, и я хочу получить с него мой выигрыш.

— Странные слова, — сказал Ноллс. — Что это за заклад, и почему он должен заплатить тебе?

— Дело пустячное, — ответил Симон, — но я бедный человек, и мне бы очень хотелось получить уплату. Если бы мы остановились у этого острова, я попросил бы вас спустить меня на берег, чтобы потребовать мой долг.

Сэр Роберт Ноллс рассмеялся.

— Это мне нравится, — сказал он. — Что касается остановки у острова, то нам все равно придется подождать сутки, так как шкипер говорит мне, что доски нашего судна несколько расшатались. Но если ты сойдешь на берег, можешь ли ты быть уверен, что тебя отпустят или что ты увидишь короля, о котором говоришь?

Смуглое лицо Черного Симона вспыхнуло свирепой радостью.

— Благородный сэр, если вы пустите меня, я ваш должник на всю жизнь. Что касается ваших вопросов, то поверьте мне, я знаю этот остров так же хорошо, как улицы Норвича. Ведь это маленькое место, и я пробыл тут почти год, Если я выйду на берег, когда будет темно, я найду дорогу к дому короля и, если он не умер или не слишком пьян, могу поговорить с ним наедине, потому что знаком с его обычаями, знаю, где и когда можно найти его. Я попросил бы только отпустить со мной стрелка Элварда, чтобы со мной был хоть один друг на случай, если дело будет плохо.

Ноллс задумался.

— Много ты просишь, — наконец сказал он. — Клянусь Богом, изо всех моих людей мне тяжелее всего было бы потерять вас двоих. Я видел вас обоих во время схватки с испанцами и знаю вас. Но я верю тебе, и, уж если надо остановиться в этом проклятом месте, то делай что хочешь. Если же ты обманул меня или придумал эту штуку только для того, чтобы покинуть меня, то пусть Бог будет заступник тебе, когда мы встретимся вновь, потому что человеку не спасти тебя.

Оказалось, что не только нужно было зашпаклевать щели, но у шкуны ‘Томас’ не хватало запаса свежей воды. Поэтому суда остановились подле острова Брешу, где были источники. Этот маленький клочок земли казался необитаемым, но на более отдаленном острове виднелось много человеческих фигур, наблюдавших за судами, блеск стали указывал, что то были вооруженные люди. Одна лодка отплыла было от острова, но после наблюдения поспешно вернулась назад, чтобы предупредить нападение на суда, слишком сильные для борьбы туземцев с ними.

Черный Симон нашел Элварда под носовым навесом, он сидел спиной к Бартоломью и весело насвистывал, вырезывая девичье лицо на роговом наконечнике своего лука.

— Друг мой, — сказал Симон, — пойдешь со мной ночью на берег? Мне нужна твоя помощь.

Элвард весело загоготал.

— Пойду ли я, Симон? Клянусь рукояткой моего меча, я буду очень рад поставить ногу на славную темную землю. Всю мою жизнь ходил я по ней, но вполне оценил ее только во время путешествия на этих проклятых кораблях. Мы пойдем на берег, Симон, и отыщем женщин, если они водятся там, а то мне кажется, будто я целый год не слыхал их нежных голосов, да и глаза у меня устали смотреть на такие лица, как твое и Бартоломью.

Суровое лицо Симона осветилось улыбкой.

— Единственное лицо, которое ты увидишь на берегу, не очень-то понравится тебе, Сэмкин, — сказал он, — предупреждаю тебя, что нам предстоит нелегкое дело, и если эти люди схватят нас, то нас ожидает жестокий конец.

— Клянусь рукояткой моего меча ,— сказал Элвард, — пойду с тобой куда угодно, куманек. А потому нечего говорить больше, мне надоело жить как сурку в норе, и я буду очень рад помочь тебе.

В тот же вечер, через два часа после заката солнца, от ‘Василиска’ отошла маленькая лодка. В ней сидели Симон, Элвард и два матроса. Солдаты взяли с собой мечи, а Черный Симон перекинул сверх того через плечо коричневый мешок для сухарей. Под его управлением гребцы благополучно прошли опасное место прибоя, набегавшего на утесы, и дошли до длинного рифа, за которым расстилалась полоса спокойной воды и маленький залив с отлогим берегом. Моряки вытащили лодку на сушу и остались ждать, а Симон и Элвард отправились дальше. С видом человека, вполне знакомого с местностью и уверенного в себе, Симон стал карабкаться по узкой, поросшей папоротниками тропинке среди утесов.

Нелегко было подыматься в темноте, но он взбирался, словно гончая по следу. Элвард, задыхаясь, еле поспевал за ним. Наконец они добрались до вершины утеса, и стрелок бросился на траву.

— Ну, Симон, теперь у меня не хватило бы дыхания задуть свечку, — сказал он. — Передохни немного, ведь перед нами еще целая долгая ночь. Верно, ты очень дружен с этим человеком, что так торопишься повидаться с ним.

— Так дружен, что я часто мечтал о новой встрече с ним. Теперь мое желание исполнится раньше, чем взойдет луна.

— Будь это красотка, я понял бы твое желание, — сказал Элвард. — Клянусь костями моих десяти пальцев, если бы Мэри с мельницы или Кэт из Комптона ждали меня на вершине этого утеса, я не заметил бы, как взлетел туда. Но я вижу дома и слышу чьи-то голоса в темноте.

— Это их город, — шепнул Симон. — Под этими кровлями ютится около сотни самых отчаянных негодяев во всем христианском мире. Слушай.

Из темноты послышался взрыв грубого смеха, а за ним протяжный жалобный вопль,

— Святые угодники! — вскрикнул Элвард, — Что это?

— Вероятно, какой-нибудь бедняк вроде меня попался в их когти. Пойдем, Сэмкин, тут есть торфяная выемка, в которой можно спрятаться. Ага, вот она, только глубже и больше, чем прежде. Иди за мной, Элвард. По ней мы доберемся до дома их короля,

Оба поползли вдоль темной выемки. Вдруг Симон схватил Элварда за плечо и втащил его в тень. Спрятавшись в темноте, они услышали шаги и голоса в отдаленном конце выемки. Два человека остановились почти у того места, где лежали товарищи, Элвард увидел их темные фигуры, вырисовывавшиеся на звездном небе.

— Чего ты ругаешься, Жак, — сказал один из них на каком-то странном полуфранцузском, полуанглийском наречии. — Черт тебя побери, негодяй, чего ты ворчишь? На твою долю досталась женщина, а на мою — ничего. Чего ты еще хочешь?

— Когда подойдет новый корабль, будет твоя очередь, а моя уже прошла. Правда, мне досталась женщина, но какая! Старая крестьянка с лицом желтым, как Коршуновы лапы. Вот Гастон, который выкинул на койтях девять (а у меня было восемь), получил прелестную маленькую нормандскую девушку. Черт побери эти кости! А что до моей бабы, то я продам ее тебе за бочонок гасконского.

— У меня нет вина, но я дам тебе бочонок с яблоками, — сказал другой. — Я достал его с ‘Петра и Павла’, французского судна, которое разбилось в бухте Кре.

— Ну, твои яблоки станут тем хуже, чем дольше будут лежать, но и старая Мэри будет все безобразнее и безобразнее, так что мы квиты. Пойдем-ка, разопьем чарку в знак заключения торга.

Они скоро исчезли в темноте.

— Слыхал ли ты когда-нибудь такую низость? — крикнул Элвард. Он тяжело дышал.— Ты слышал, что они говорили, Симон? Женщину за бочонок яблок! А на душе у меня тяжело за другую… за нормандскую девушку. Конечно, завтра мы высадимся на берег и выкурим этих водяных крыс из их нор.

— Нет, сэр Роберт не захочет терять ни времени, ни сил раньше, чем мы доберемся до Бретани.

— А я уверен, что если бы командовал мой господин, мастер Лорин, все женщины на этом острове были бы освобождены на следующий же день.

— Не сомневаюсь, — ответил Симон, — Он из тех, что боготворят женщин, по примеру этих безумцев, странствующих рыцарей. Но сэр Роберт — чистый воин и думает только о своей цели.

— Симон,— сказал Элвард, — здесь не очень светло и мало места для размаха меча, но если ты войдешь со мной на открытую поляну, я покажу тебе, истинный ли воин мой господин или нет.

— Эх, малый. Ты сам такой же безумный, — сказал Симон. — У нас важное дело, а тебе непременно хочется побиться со мной. Я ничего не говорю против твоего господина, кроме того, что он из тех, что любят предаваться разным мечтам и фантазиям. Ноллс же не смотрит ни направо, ни налево, а прямо идет к цели, Пойдем-ка дальше, не будем терять времени.

— Симон, твои слова нехороши и неискренни. Когда мы вернемся на корабль, то поговорим еще об этом. Теперь же веди меня, я хочу поближе познакомиться с этим чертовским островом.

Они прошли около полумили и очутились перед большим домом, стоявшим совершенно одиноко. Элвард взглянул на него и заметил, что он построен из обломков нескольких кораблей, носовые части которых выдавались по углам. Дом был ярко освещен, и из него доносился сильный голос, певший веселую песнь, которую хором подхватывало с дюжину голосов.

— Все идет хорошо, малый, — шепнул Симон в полном восторге. — Это голос короля. Та же песня, которую он певал, бывало: ‘Две дочки Пьера’. Клянусь Богом, от одною звука его голоса рубцы у меня на спине начинают гореть. Мы будем ждать здесь, пока не разойдется компания.

Час за часом сидели они, скорчившись в торфяной выемке, прислушиваясь к громким песням пировавших. Песни — французские и английские — становились все бесстыднее и бессвязнее по мере того, как шло время. Раз начался спор и поднялся шум, словно в клетке диких зверей во время кормления. Потом пили за чье-то здоровье, причем громко кричали и топали ногами. Наконец из дома вышла женщина и стала ходить взад и вперед, опустив голову на грудь. Она была высока и стройна, черты ее лица были скрыты покрывалом. Тяжелая печаль сказывалась в ее согбенной спине, в усталой походке. Один раз она подняла руки к небу, как бы не надеясь на помощь на земле. Потом она медленно вошла в дом. Минуту спустя входная дверь распахнулась, и из нее вышла толкающаяся, шумная толпа, безмолвие ночи нарушилось гиканьем и криками. Взявшись за руки и затянув хоровую песню, гости прошли мимо торфяной ямы. Голоса их медленно замирали вдали по мере того, как они расходились по домам.

— Пора, Сэмкин, пора! — крикнул Симон и, выскочив из засады, пошел ко входной двери. Она еще не была заперта. Приятели вошли в дом, и Симон задвинул засов, чтобы никто не мог помешать им.

Перед ними был стол, покрытый кубками и чарками. Он освещался рядом факелов, которые колыхались и дышали в своих железных подсвечниках. На крайнем конце стола сидел человек. Голова его покоилась на руках, казалось, он совершенно опьянел от вина, но при резком скрипе засова он поднял голову и сердито оглянулся. То была странная, могучая голова с рыжими волосами, похожими на львиную гриву, с всклокоченной бородой и большим, широким лицом, носившим следы порочной жизни. При виде вошедших он рассмеялся, очевидно, думая, что вернулся кто-нибудь из его закадычных товарищей, чтоб выпить с ним лишний кубок. Но потом король пристально вгляделся в лица вошедших и провел рукой по глазам, точно желая убедиться, что он не грезит.

— Боже мой! — воскликнул он.— Кто вы и откуда пришли так поздно? Разве можно являться к королю таким образом?

Симон подошел к нему с одной стороны, а Элвард с другой. Когда они были совсем близко, Симон схватил факел и поднес его к своему лицу. Король с криком отшатнулся при взгляде на эти мрачные черты.

— Черный дьявол! — крикнул он, — Англичанин Симон! Что ты здесь делаешь?

Симон положил руку на плечо короля.

— Сиди! — сказал он, насильно усаживая короля в кресло. — Сядь рядом с ним, Элвард. Не правда ли, что за веселая компания? Часто приходилось мне служить за этим столом, но никогда я не надеялся, что сяду здесь, чтоб выпить вина. Наполни твой кубок, Элвард, и передай кувшин.

Король смотрел то на одного, то на другого с выражением ужаса в налитых кровью глазах.

— Что ты хочешь делать? — спросил он. — С ума ты, что ли, сошел, что пришел сюда? Мне стоит только крикнуть, и ты погиб.

— Нет, друг мой, я слишком долго прожил в твоем доме, чтобы не знать его обычаев. У тебя в доме не спит никто из слуг, потому что ты боишься, как бы тебе ночью не перерезали горла. Можешь кричать сколько угодно. Я попал сюда по пути из Англии на одном из тех кораблей, что стоят у Ла-Брешу, и решил повидаться и поговорить с тобой.

— Я очень рад видеть тебя, Симон, — сказал король, теряясь перед свирепым взглядом солдата. — Ведь мы были добрыми друзьями, не правда ли? Я, по крайней мере, не помню, чтоб обижал тебя. Когда ты бежал в Англию, переплыв к левантинцам, я в душе был искренне рад за тебя,

— Если бы я захотел снять мой колет, то мог бы показать знаки твоей былой дружбы, — сказал Симон. — Они запечатлелись на моей спине так же ясно, как и в памяти. Ах ты, бесстыдный пес, вот на стене те кольца, к которым привязывали мои руки, а на полу еще остались пятна моей крови. Разве это неправда, король мясников?

Предводитель пиратов побледнел еще более.

— Может быть, жизнь здесь была суровая, Симон, но если я чем-нибудь обидел тебя тогда, я вознагражу теперь. Чего ты требуешь?

— Я требую только одного и затем явился сюда. Заплати мне проигранный заклад.

— Заклад, Симон? Какой заклад?

— Я напомню тебе о нем и заставлю расплатиться. Ты часто клялся, что сломаешь мое мужество, ‘Голову прозакладаю’, кричал ты, ‘что ты будешь ползать у моих ног!’ Или ‘ставлю в заклад мою голову, что смирю тебя!’ Да, ты говорил это много раз. Слушая тебя, я в глубине души принял твой вызов. А теперь ты проиграл, негодный пес, и я явился требовать уплаты проигрыша.

Его длинный, тяжелый меч вылетел из ножен. С криком отчаяния король схватил Симона руками, и они вместе повалились под стол. Элвард сидел с мертвенно-бледным лицом. Дрожь ужаса охватила его. Он не привык еще к таким сценам, и кровь его была слишком спокойна для подобных деяний.

Когда Симон поднялся из-под стола, он бросил что-то в мешок и вложил в ножны окровавленный меч.

— Идем, Сэмкин, готово, — сказал он.

— Клянусь рукояткой моего меча, знай я, в чем дело, я не так бы охотно пошел с тобой, — сказал стрелок. — Разве ты не мог всунуть ему в руки меч и дать возможность защищаться?

— Ну, Сэмкин, если бы у тебя были такие же воспоминания, как у меня, ты также пожелал бы, чтобы он умер, как баран, а не как человек. Давал он мне возможность обороняться, когда сила была в его руках? Почему же я должен обойтись с ним лучше? Но, пресвятая Дева, это что такое?

У отдаленного конца стола стояла женщина. Открытая за ней дверь показывала, что она вошла из внутренних комнат дома. По ее высокой фигуре товарищи догадались, что это та женщина, которую они видели раньше. Ее некогда красивое лицо было худо и бледно, дико блуждавшие, темные глаза полны ужаса и безнадежного отчаяния. Она медленно прошла по комнате, устремив пристальный взгляд не на Симона и Элварда, а на то ужасное, что лежало под столом. Она наклонилась и, убедившись, что зрение не обмануло ее, разразилась громким смехом и захлопала в ладоши.

— Кто может сказать, что Бога нет? — вскрикнула она. — Кто может сказать, что молитвы недействительны? Великий сэр, славный сэр, дайте мне поцеловать эту победоносную руку!

— Нет, нет, благородная дама! Ну, уж если вам так хочется, то возьмите вот эту — она чистая.

— Мне нужна другая — та, которая покраснела от его крови. О счастливая ночь! Я могу смочить мои губы его кровью! Теперь я умру спокойно.

— Пора идти, Элвард,— сказал Симон.— Через час взойдет заря. Днем и крыса не проберется незамеченной на этом острове. Идем, малый, скорей.

Но Элвард подошел к женщине.

— Пойдемте с нами, благородная дама, — сказал он. — Мы можем, по крайней мере, взять вас отсюда, а перемены к худшему для вас не может быть.

— Нет, — ответила она, — мне не могут помочь и святые на небесах, пока они не дадут мне вечного покоя. На белом свете нет места для меня, все мои друзья были убиты в тот день, когда меня схватили. Оставьте меня, добрые люди, я сама позабочусь о себе. На востоке уже рассветает, и горькая участь ждет вас, если вы попадетесь в их руки. Идите, и да охранит вас благословение той, которая некогда была святой монахиней.

Рано утром сэр Роберт Ноллс, расхаживая по палубе, услышал шум весел, и его ночные птицы взобрались на палубу.

— Ну, что же, малый, удалось тебе поговорить с королем Сарка? — спросил он.

— Я видел его, благородный сэр.

— И он уплатил заклад?

— Да, сэр.

Ноллс с любопытством взглянул на мешок, который держал Симон.

— Что это? — спросил он.

— Заклад.

— Что же это такое? Кубок? Серебряное блюдо?

Вместо ответа Симон раскрыл мешок и вытряхнул на палубу его содержимое. Сэр Роберт отвернулся и присвистнул.

— Ей-Богу! — сказал он. — Кажется, в Бретань отправляются со мной люди с твердыми сердцами.

XIX

КАК АНГЛИЙСКИЙ ОРУЖЕНОСЕЦ ВСТРЕТИЛСЯ С ФРАНЦУЗСКИМ

Сэр Роберт Ноллс со своим маленьким флотом подошел к Бретонскому берегу близ Канкаля, обогнул мыс Груэн и наконец, проплыв мимо Сен-Мало по узкому длинному каналу Ране, приблизился к старому, обнесенному стенами городу Динану, занятому партией Монфора, которую поддерживали англичане. Тут высадили лошадей, выгрузили запасы, и воины расположились лагерем вокруг города. Начальники ожидали вестей о положении дел, прежде чем двинуться туда, где можно было надеяться приобрести славу и выгоду.

Война с Англией, тянувшаяся около десяти лет, тяжело отражалась на всей Франции, но ни одна провинция не была в таком отчаянном положении, как Бретань. Набеги англичан на Нормандию и Пикардию сменялись периодами затишья. В Бретани же, независимо от борьбы двух крупных врагов, шла междоусобная война, так что стране приходилось страдать без перерыва. Борьба из-за герцогской короны между Монфорами и Блуа началась в 1341 году. Англия взяла сторону Монфоров, Франция — Блуа. Ни одна из партий не была достаточно сильна для того, чтоб истребить другую, и таким образом после десяти лет постоянной борьбы в истории сохранился лишь длинный перечень нападений и засад, набегов и схваток, городов, то взятых одной стороной, то отнятых другой, побед, перемежавшихся с поражениями, причем ни Монфор, ни Блуа не могли похвастаться преимуществом друг перед другом. Ничего не значило, что оба представителя этих родов уже сошли со сцены: один из них умер, другой был взят в плен англичанами. Их жены подхватили мечи, выпавшие из рук мужей, и долгая борьба продолжалась еще ожесточеннее прежнего. На юге и востоке одержала верх партия Блуа, и столица Нант [Ныне Нант — административный центр департамента Атлантическая Луара. — Прим. ред.] была занята сильной французской армией. На севере и западе господствовала партия Монфор. Островное королевство поддерживало ее, и новые суда с искателями приключений постоянно появлялись на северном горизонте пролива. Посредине лежало большое пространство, составлявшее центр страны. Оно являлось ареной крови и жестокости, не знавших другого языка, кроме закона меча. От одного конца до другого эта обширная область была усеяна замками, владельцы которых были на стороне Блуа или на стороне Монфор. Кроме замков, существовали разбойничьи крепости, где происходили ужасные, чудовищные дела. Грубые владельцы, знавшие, что никто не позовет их к ответу, вели войну со всем миром и пытками и огнем отнимали все до последней монеты у каждого попадавшего в их свирепые руки. Поля давно оставались не вспаханными. Торговля замерла. Начиная с Рена на востоке до Геннеборна [По-видимому, ныне это город Энбон. — Прим. ред.] на западе, с Динана на севере до Нанта на юге, не было места, где жизнь мужчины и честь женщины могли считаться в безопасности. Такова была страна тьмы и крови — самое печальное, мрачное место во всем христианском мире, куда вступал Ноллс со своими людьми.

Но в молодом сердце Найгеля не было печали, когда он ехал рядом с Ноллсом во главе небольшого отряда. Он не думал, что судьба готовила ему слишком тяжелый путь. Напротив, он благословлял счастливую случайность, которая направила его в такую восхитительную страну. Когда он слушал страшные рассказы про разбойников-баронов и смотрел на разрушительные следы войны, запечатлевшиеся на красивых холмах, ему казалось, что ни одному из героев любого романиста или трувера не приходилось путешествовать по такой обетованной земле с такими шансами на рыцарские подвиги и славу. Красный Хорек представлял собой первый шаг к осуществлению данного им обета. Наверно, в этой славной стране представится случай совершить второй, может быть, более высокий подвиг. В морской битве он держал себя, как и все остальные, и потому не мог считать это в заслугу, как как только исполнил свой долг.

Надо совершить какой-нибудь подвиг, достойный того, чтобы положить его к ногам леди Мэри. А где найти лучший случай, как не в волнующейся, раздираемой войною Бретани? Покончив с двумя подвигами, странно будет, если не представится третий, которым закончится его служба, и он сможет свободно взглянуть ей в лицо. С радостью в сердце, с улыбкой на губах, с отцовским ясеневым копьем в руках, Найгель весело ехал на большой рыжей лошади, весело выступавшей под ним, оглядываясь во все стороны, не пошлет ли ему судьба благоприятного случая. Его гилдфордские доспехи горели на солнце, меч звенел, ударяясь о железные стремена.

Дорога из Динана в Кон, по которой подвигался маленький отряд, шла по неровной холмистой местности. Налево лежала пустынная, болотистая равнина, где пробегала по пути к морю река Ране, направо — лесистая местность с редкими, жалкими деревеньками, такими бедными и убогими, что они не могли привлечь внимания грабителей. При первом появлении блестящего стального шлема крестьяне бросали свои хижины и бежали к опушке леса, они выглядывали оттуда, готовые во всякое мгновение исчезнуть в тайных убежищах, известных лишь им одним. Крестьянам много приходилось терпеть от обеих партий, при случае они вымещали свои страдания на каждой из них, что навлекало новые жестокости на их головы. Воины сэра Ноллса скоро могли убедиться, до чего доходила злоба местных жителей. По дороге, вблизи Кон, они увидели ужасное зрелище: на земле лежал убитый английский воин. Около него виднелся огромный камень, поднять который могло только человек восемь. Очевидно, крестьяне бросили его на упавшего воина с такой силой, что раздробили его в доспехах, откуда виднелись только голова да руки. Много кулаков поднялось с угрозой в сторону отдаленного леса, много проклятий понеслось к его обитателям, когда отряд воинов с грозными, нахмуренными лицами проезжал мимо убитого. Знак креста Моленов указывал на то, что он принадлежал к числу приближенных дома Бентли, глава которых, сэр Уолтер, был в настоящее время предводителем английских войск в Бретани.

Сэр Роберт Ноллс бывал уже раньше в Бретани, и потому вел свой отряд с искусством и осторожностью опытного воина, предотвращающего, насколько возможно, всякую случайность и слишком положительного, чтобы обращать внимание на мнение глупцов, считавших его почти трусливым. В Динане он набрал много стрелков из лука и других воинов, так что теперь его отряд доходил до пятисот человек. Впереди, под его личным предводительством, ехало пятьдесят копьеносцев, вполне вооруженных и готовых отразить внезапное нападение. За ними шли пешком стрелки из лука, второй конный отряд ехал в арьергарде. С обоих боков двигались маленькие кавалерийские отряды, а впереди ехало с дюжину разведчиков, осматривавших каждую долину, каждое ущелье.

Таким образом сэр Ноллс в продолжение трех дней медленно подвигался по южной дороге.

Сэр Томас Перси и сэр Джеймс Астли подъехали к Ноллсу. Продолжая ехать дальше, он советовался с ними насчет плана кампании. Перси и Астли были молодые люди с горячими головами, полными диких фантазий о смелых подвигах странствующих рыцарей, но Ноллс с холодным, ясным умом и железной волей преследовал только свою цель.

— Клянусь св. Дунстаном и всеми линдисферн-скими святыми! — воскликнул храбрый пограничник. Тяжело становится на сердце, когда приходится ехать все вперед, а кругом тебя столько случаев отличиться. Я ведь слышал, что французы там, за рекой, в Эвране… а вон тот замок, башни которого виднеются из-за деревень, находится в руках изменника своему государю — Монфора! На этой дороге славы не получишь, так как люди тут, кажется, не думают воевать. Если бы мы проехали по Шотландии столько дней, сколько едем по Бретани, нам уже представилось бы много случаев приобрести почести и славу.

— Вы говорите правду, Томас,— крикнул Астли, раздражительный молодой человек с красным лицом.— Вполне очевидно, что французы не придут к нам, а потому тем необходимее для нас идти к ним. Право, всякий воин, который увидел бы нас, улыбнулся бы, что мы три дня ползем по этой дороге, как будто нас окружают тысячи опасностей, тогда как нам приходится иметь дело с бедными, забитыми крестьянами.

Но Роберт Ноллс покачал головой.

— Мы не знаем, что в этих лесах или за этими холмами, — сказал он, — а когда я ничего не знаю, то имею обыкновение готовиться к самому худшему. Этого требует осторожность.

— Враги ваши дали бы этому более резкое название, — насмешливо проговорил Астли. — Ну, вы меня не испугаете своими взглядами, сэр Роберт, и ваше неудовольствие не изменит моего мнения. Мне приходилось встречать взгляды свирепее ваших, и я не пугался их.

— Ваша речь, сэр Джеймс, не отличается ни вежливостью, ни умом, — сказал Ноллс, — будь я человек свободный, я бы вернул вам эти слова обратно острием моего кинжала. Но я здесь для того, чтобы вести этих людей к почестям и славе, а не для того, чтобы ссориться со всяким дураком, у которого не хватает ума понять, как следует предводительствовать солдатами. Неужели вы не понимаете, что если я стану вступать в стычки то тут, то там — как бы вам хотелось, — я ослаблю мои силы прежде, чем дойду до того места, где они всего нужнее?

— А где это? — спросил Перси. — Ей-Богу, Астли, я думаю, что мы едем с человеком, который знает военное искусство получше нас с вами, и мы умно сделаем, если будем слушаться его советов. Скажите же, что у вас на уме?

— В тридцати милях отсюда, — сказал Ноллс, — как мне говорили, находится крепость Плоермель, а в ней некий англичанин Бамбро во главе хорошего гарнизона. Невдалеке оттуда есть замок Жосселен, где живет Жан Бомануар с большим количеством бретонцев. Я намереваюсь соединиться с Бамбро, таким образом мы будем достаточно сильны, чтобы напасть на замок, взяв его, мы делаемся господами всей средней Бретани и можем противостоять французам на юге.

— Право, нельзя выдумать лучше, — искренне сказал Перси, — и, клянусь душой, я буду с вами в этом деле. Не сомневаюсь, что когда мы пройдем в глубь их страны, бретонцы соберутся и сделают все, что могут, чтоб устоять против нас. Но, клянусь всеми линдисфернскими святыми, в один летний день в Лиддлсдэме или в Иедбургском лесу можно больше ознакомиться с войной, чем за все время, что мы здесь, в Бретани. Но посмотрите на тех всадников. Ведь это наши, не правда ли? А что это за люди, привязанные к их стременам?

Маленькая группа верховых стрелков выехала из дубовой рощи влево от дороги. Они подскакали к тому месту, где остановились рыцари. Двое жалких крестьян, руки которых были привязаны ремнями к стременам стрелков, бежали за лошадьми, подскакивая и употребляя все усилия, чтобы не упасть. Один из них был высокий, худощавый человек с рыжими волосами, другой — смуглый, маленького роста, но оба были так покрыты грязью, так оборваны, волосы их были так всклокочены, что они походили скорее на лесных зверей, чем на человеческие существа.

— Кто это? — спросил Ноллс. — Ведь я же приказал вам не трогать здешних жителей?

Предводитель стрелков, старый Ват из Карлея, поднял кверху меч, перевязь и кинжал.

— Извините, благородный сэр, — сказал он, — я заметил издали блеск этих вещей и подумал, что это орудия вовсе не для рук, созданных для заступа и плуга. Когда же мы догнали этих людей и отняли от них вещи, то на каждой из них оказался крест Бентли, и мы поняли, что они принадлежали убитому на дороге англичанину. Наверно, это те негодяи, что убили его, и справедливость требует, чтобы мы наказали их.

Действительно, на мече, перевязи и кинжале блестел такой же серебряный крест Моленов, какой горел и на доспехах мертвеца. С окаменелым лицом Ноллс взглянул сначала на вещи, а потом на пленников. При виде этих ужасных глаз оба упали на колени с бессвязным воплем и стали громко кричать на каком-то непонятном языке.

— Дороги должны быть безопасны для странствующих англичан, — сказал Ноллс. — Эти люди должны умереть. Повесить их вон на том дереве.

Он показал на дуб у опушки рощи и поехал дальше, продолжая разговор с рыцарями. Но старый стрелок поехал за ним.

— Пожалуйста, сэр Ноллс, — сказал он. — Позвольте стрелкам распорядиться с ними по-своему.

— Мне все равно, только бы они умерли, — равнодушно сказал Ноллс и продолжал свой путь не оглядываясь.

Человеческая жизнь была дешева в это суровое время, когда пехотинцы разбитой армии или экипаж взятого в плен корабля убивались победителями без малейшего колебания или размышления. Щадили только рыцарей, так как за них вносили выкуп, и потому живой рыцарь ценился дороже мертвого. Понятно поэтому, что для людей, воспитанных в такой школе, над головой которых постоянно витала смерть, ничего не стоило убить двух крестьян-убийц. Но, кроме того, в данном случае была особая причина, по которой стрелки желали получить это дело в свои руки. Со времени их спора на ‘Василиске’ между старым лысым Бартоломью и Длинным Недом из Виддингтона возникла глухая неприязнь, которая разрешилась крупным столкновением в Динане, окончившаяся тем, что не только они, но и с дюжину из друзей оказались лежащими на земле. Спорили о том, кто из них двух, Бартоломью или Нед, умеет лучше обращаться с луком, и в настоящее время какому-то догадливому стрелку пришло на мысль предложить ужасный способ разрешения этого спора.

В двухстах шагах от дороги, на которой стояли стрелки, тянулся густой лес. Между ним и дорогой лежала ровная полянка, покрытая травой. Крестьян, все время связанных ремнями, отвели на расстояние пятидесяти ярдов от дороги и поставили их лицом к лесу. С удивлением и страхом оглядывались они назад, смотря на делавшиеся приготовления. Старый Бартоломью и Длинный Нед стали рядом с натянутым луком в левой руке, со стрелой в правой. Заботливо вынули они свои боевые рукавицы, смазали их салом и застегнули перевязи. Стрелки сорвали несколько былинок и пустили их на воздух, чтобы узнать направление ветра, осмотрели внимательно свое оружие, повернулись и широко расставили ноги. Товарищи осыпали их насмешками и советами.

— Смотри, Нед, поддержи славу Дэла! — кричал уроженец Йоркшира. — Пускай стрелу хорошенько, а не то я стану беднее на пять крон.

— Ставлю недельное жалованье за Бартоломгге! — кричал другой стрелок. — Ну, старая башка, не измени мне.

— Довольно! Довольно! Заткните ваши глотки, — крикнул старый стрелок Ват из Карлейля. — Действуй вы стрелами так же быстро, как языками, не было бы возможности устоять против них! Бартоломью, стреляй в маленького, а ты, Нед, в другого. Подождите, пока я крикну вам, тогда пускайте стрелы когда и как хотите. Готовы? Эй, Гейвард, Беддингтон, пустите их!

Ремни сняли, и несчастные, опустив головы, побежали, как безумные, к лесу. Стрелки кричали, как загонщики, выгоняющие зайца из норы. Оба стрелка, со стрелами наготове, стояли, словно статуи, грозные, неподвижные, с глазами, жадно устремленными на беглецов, с луками, медленно подымавшимися вверх по мере того, как увеличивалось расстояние между ними и, бежавшими. Бретонцы были уже на полдороге к лесу, а старый Ват все еще молчал, может быть, из сострадания, может быть, ради шутки. Во всяком случае, охота могла иметь благоприятный исход для бегущих. Когда до леса оставалось шагов сто двадцать, он повернул свою седую голову и крикнул:

— Пускай!

При этом слове тетива Неда звякнула. Не напрасно он считался одним из лучших стрелков севера и дважды получал серебряную стрелу в Селби. Быстро и верно полетела роковая стрела и вонзилась по перо в сочную спину высокого рыжего крестьянина. Без звука упал он лицом на траву и остался лежать на ней. Только короткое белое перо на темной одежде указывало, где поразила его смерть. Нед подкинул лук кверху и заплясал от восторга. Товарищи выразили свою свирепую радость громким хлопаньем в ладоши, вскоре превратившимся в неистовые гиканье и хохот. Невысокий крестьянин, более хитрый, чем его товарищ, бежал медленнее и часто оглядывался назад. Он видел судьбу своего приятеля и пристально следил за Бартоломью. Заметив, что тот приготовляется спустить стрелу, он бросился пластом на землю, услышал, как стрела с шумом пролетела над ним, и увидел, как она вонзилась в траву на некотором расстоянии от него. В одно мгновение бретонец снова вскочил на ноги и среди диких криков и гиканья стрелков бросился к лесу. Он уже почти добежал до опушки, и добрых сто шагов отделяли его от ближайшего из преследующих. Тут уж наверно им не попасть в него. Перескочив через груды валежника, он будет в такой же безопасности, как кролик у входа в свою нору. С сердцем, полным радости, он повернулся к глупцам, упустившим его, и заплясал, прищелкивая пальцами. Откинув голову назад, он завыл, как собака, и в то же мгновение стрела вонзилась ему прямо в горло, и он упал мертвым среди папоротников. Наступило молчание изумления, затем среди стрелков раздались громкие приветственные крики.

— Клянусь распятием в Уэверлийской церкви, — вскрикнул старый Ват, — давно мне не приводилось видеть такого выстрела. В самое мое лучшее время я не мог бы выстрелить лучше. Кто из вас пустил эту стрелу?

— Элвард из Тилфорда… Сэмкин Элвард, — крикнуло голосов двадцать зараз. Покрасневшего от успеха стрелка вытолкали вперед.

— Право, мне бы хотелось иметь цель поблагороднее, — сказал он. — Я бы охотно отпустил его на свободу, но не мог удержать пальцев, когда он стал насмехаться над нами.

— Вижу, что ты мастер своего дела, стрелок, — сказал старый Ват, — и у меня на душе стало легко при мысли, что, когда я умру, останется человек, который сумеет поддержать славу нашего искусства. А теперь собирайте стрелы и вперед. Сэр Роберт ждет нас на вершине горы.

Весь день Ноллс и его люди ехали по дикой, пустынной местности, обитаемой только скрытными существами — зайцами в отношении сильных, волками — к слабым, которые прятались в тени лесов. Иногда англичане видели на вершинах холмов всадников, которые следили за ними издали и исчезали при их приближении. Иногда в деревнях между холмами раздавались звуки набата. Два раза отряд проезжал мимо замков, подымавших при их приближении подъемные мосты, причем на валах показывались кричавшие солдаты. Англичане взяли нескольких овец и быков с пастбищ обоих замков, но Ноллс не хотел тратить своих сил на осаду их каменных стен и потому проехал дальше своей дорогой. Однажды, в Сен-Меэне [Ныне — Сен-Меэн-ле-Гран. — Прим. ред.], они увидели большой женский монастырь, опоясанный высокой серой, покрытой лишаями стеной, мирный оазис в степи, где бушевала война, монахини в черных платьях грелись на солнце или работали в садах под покровом сильной, нежной руки святой церкви, защищавшей их от зла. Стрелки, проходя мимо, снимали свои шапки, самые смелые и грубые из них не осмелились бы перейти границу, которую охранял страх перед проклятием и отлучением — единственной духовной силой во всей закованной в сталь земле, единственной преградой между слабыми и грабителями.

Маленькая армия остановилась в Сен-Меэне и приготовила себе полдник. Затем она снова выстроилась в ряды и готовилась идти дальше, когда Ноллс отозвал Найгеля.

— Найгель, — сказал он, — я не видел более сильной и, как кажется, более быстрой лошади, чем твоя.

— Действительно, это благородное животное, сэр, — сказал Найгель.

С того дня, как молодой предводитель и Найгель вошли на палубу ‘Василиска’, между ними возникла большая симпатия и чувство взаимного уважения.

— Ей следует поразмять ноги, а то она становится слишком тяжела, —сказал рыцарь. — Слушайте, Найгель, что вы видите там между тисовым деревом и красной скалой, на склоне далекой горы?

— Какое-то белое пятно. Это, наверное, лошадь.

— Я целое утро вижу это пятно, Найгель. Этот всадник все время держался с нашего фланга, он или шпионит за нами, или ожидает удобного случая для нападения. Мне бы очень хотелось иметь пленника, чтобы узнать что-нибудь об этой местности, а крестьяне здесь не говорят ни по-французски, ни по-английски. Когда мы пойдем вперед, останьтесь и спрячьтесь здесь. Этот человек поедет за нами. Между вами и им будет лес. Объезжайте кругом и бросьтесь на всадника сзади. Налево от него большая равнина, а справа мы отрежем ему путь. Если ваш конь действительно быстрее его коня, то вы непременно догоните этого человека.

Найгель уже был на земле и подтягивал подпругу Поммерс.

— Торопиться не к чему, потому что вам надо будет двинуться только тогда, когда мы отъедем на две мили. И, пожалуйста, Найгель, забудьте о ваших замашках странствующего рыцаря. Мне нужен этот человек — он и вести, которые он может сообщить мне. Думайте поменьше о своей славе, побольше о нуждах армии. Когда поймаете его, поезжайте к западу и попадите на большую дорогу.

Найгель, сидя на Поммерс, ждал в тени монастырской стены, лошадь и всадник дрожали от нетерпения, а сверху шесть невинных круглоглазых монахинь смотрели на это странное, смущающее видение из внешнего мира. Наконец длинная колонна воинов исчезла из виду за поворотом дороги, а за ней и белое пятно с зеленого откоса горы. Найгель наклонил свою стальную голову в знак приветствия монахиням, встряхнул поводом и поскакал исполнять приятное поручение. Круглоглазые сестры увидели, как рыжая лошадь и блестящий человек двигались вокруг опушки леса, заметили его в последний раз среди стволов деревьев и медленно пошли на работу в свои сады. Мысли их были полны красотой и ужасом внешнего мира за высокой серой, покрытой лишаями стеной их монастыря.

Все произошло, как задумал Ноллс. Когда Найгель объехал дубовый лес, на другой стороне его показался всадник на белой лошади. Их разделяла только зеленая полянка. Найгель мог ясно разглядеть незнакомца. То был молодой человек с гордой осанкой, одетый в пурпуровую шелковую тунику, в черном берете с развевающимся красным пером. На нем не было кольчуги, но сбоку блестел меч. Он ехал спокойно и беспечно, как человек, который никого не боится, не отрывая взгляда от английских солдат на дороге. Он был так занят ими, что, очевидно, совершенно забыл о собственной безопасности и повернулся в седле, только услышав топот копыт большой лошади, хладнокровно и пристально взглянул на Найгеля и, шевельнув поводом, помчался, как сокол, к горам налево.

В этот день Поммерс нашла себе соперника. Белая полуарабская лошадь несла меньшую тяжесть, так как Найгель был в полном вооружении. На протяжении пяти миль расстояние между всадниками не изменялось. Они поднялись на вершину холма и затем полетели по его противоположному склону. Незнакомец постоянно оборачивался назад, чтобы рассмотреть своего преследователя. Чувствовалось, что бегство являлось не результатом панического страха, а скорее веселым соперничеством хорошего ездока, гордящегося своей лошадью перед человеком, вызвавшим его на состязание. Внизу холма расстилалась болотистая равнина, усеянная большими друидическими камнями. Одни из них лежали на земле, другие стояли прямо, у некоторых наверху виднелись другие камни, словно громадные ворота какого-то исчезнувшего здания. Через болото шла тропинка, окаймленная с обеих сторон зеленым тростником, как бы предупреждавшим об опасности. На этой тропинке лежало много громадных камней, но белая лошадь, а следом за ней и Поммерс легко перепрыгивали через них, Потом снова, на целую милю, пошла ровная дорога, и лошадь с более легким седоком опять сильно выдвинулась вперед, но затем, на горе, Найгель снова стал догонять соперника. Белый конь могучим прыжком перелетел через канаву, рыжий сделал то же. Перед всадниками появились два маленьких Холма, между которыми лежало узкое ущелье, поросшее густыми кустами. Найгель увидел, как белая лошадь ушла по грудь в заросли. В следующее мгновение ее задние ноги взлетели высоко в воздухе, и всадник слетел с ее спины. Вой торжества раздался среди кустов, и с дюжину страшных фигур с палицами и копьями набросились на распростертого на земле человека.

— Ко мне, англичанин, ко мне! — крикнул незнакомец, и Найгель увидел, как молодой человек поднялся на ноги, размахивая мечом, и затем снова упал под натиском нападавших.

В то время между людьми благородного происхождения существовало чувство товарищества, заставлявшее их помогать друг другу при всяком неблагородном или мошенническом нападении. Эти грубые малые не были солдатами. Их одежда, вооружение, странные восклицания, безумное нападение — все указывало, что это бандиты, подобные тем, которые убили на дороге англичанина. В узких ущельях они натягивали скрытую веревку поперек дороги и поджидали одинокого всадника, как охотник поджидает у силка, чтобы опрокинуть лошадь и убить всадника прежде, чем он опомнится от падения. Такая же участь ожидала и иностранца, если бы Найгель не очутился вблизи него. В одно мгновение Поммерс прорвалась сквозь толпу, которая набросилась на распростертого на земле человека, а затем два разбойника пали под мечом Найгеля. Копье зазвенело о его латы, но один удар снес острие оружия, а другой голову того, кто держал его. Напрасно разбойники бросались на закованного в сталь человека. Его меч мелькал, как молния, горячий конь прыгал и взвивался над ними, взмахивая своими подкованными копытами и сверкая огненными глазами. Толпа разбежалась так же поспешно и внезапно, как и появилась, и от нее не осталось и следа, за исключением четырех оборванных фигур, лежавших на земле.

Найгель привязал Поммерс к терновому кусту и занялся раненым. Белая лошадь поднялась и тихо ржала, стоя над своим господином. Тяжелый удар, отчасти отраженный мечом, сбил всадника и сильно рассек ему лоб. Но в ущелье журчал ручей, Найгель зачерпнул воды шлемом и облил ею лицо раненого. Незнакомец пришел в себя. То был еще совсем молодой человек, с нежными чертами лица, как у женщины, и большими синими глазами, которые с изумлением смотрели на Найгеля.

— Кто вы? — спросил он. — Ах да, помню. Вы молодой англичанин, который гнался за мной на рыжей лошади. Клянусь Св. Девой из Рокамадура, четки которой я ношу на шее, никогда бы не подумал, чтобы какой-нибудь конь мог так долго не отставать от Шарлемана. Но я готов побиться об заклад на сто крон, англичанин, что обойду вас в пятимильной скачке.

— Ну, мы подождем, пока вы будете в состоянии сесть на седло, а потом уже поговорим о скачках, — сказал Найгель. — Я — Найгель из Тилфорда, оруженосец по званию, сын рыцаря. А как зовут вас, молодой сэр?

— Я — также оруженосец по званию и сын рыцаря. Я — Рауль де ла Рош Пьер де Бра, отец мой — лорд Гробуа, свободный вассал благородного графа Тулуз-ского, имеющий право чинить суд и расправу над людьми высшего, среднего и низшего классов. — Он сел и протер глаза. — Англичанин, вы спасли мою жизнь, как и я спас бы вашу, если бы видел, что лающие собаки напали на человека благородной крови и оружия. Теперь я ваш и жду ваших милостивых приказаний.

— Когда вы будете в состоянии сесть в седло, вы

поедете со мной к нашим.

— Увы! Я боялся этого. Если бы я взял вас в плен, Найгель — ведь так зовут вас? — я не поступил бы так.

— А что бы вы сделали? — спросил Найгель, которому очень понравились откровенность и добродушие его пленника.

— Я бы не воспользовался несчастным случаем, который отдал меня в вашу власть. Я дал бы вам меч и сразился бы с вами в честном бою так, чтобы мог послать вас с приветствием к даме моего сердца в доказательство моих подвигов в ее честь.

— Ваши слова прекрасны и справедливы, — сказал Найгель. — Клянусь св. Николаем, мне не приходилось встречать более достойного человека. Но я в латах, у вас их нет, и потому мы не можем биться.

— Но, милый Найгель, ведь вы можете снять латы.

— И остаться в нижнем белье.

— Ну, тогда я также охотно разденусь до нижнего белья.

Найгель печально взглянул на француза и отрицательно покачал головой.

— Увы! Это немыслимо. Последними словами сэра Роберта было приказание привезти вас к нему, так как он хочет поговорить с вами. Как бы мне хотелось исполнить ваше желание! Ведь и у меня есть прекрасная дама, к которой я с удовольствием послал бы вас. Что мне за польза в вас, Рауль, когда с моей стороны нет никакой заслуги в том, что я взял вас? Ну, как вы себя чувствуете?

Молодой француз встал на ноги.

— Не берите у меня шпаги, — сказал он, — я все равно ваш. Я думаю, что могу сесть на лошадь, хотя в голове у меня словно звонит разбитый колокол.

Найгель потерял следы товарищей, но он помнил слова сэра Роберта, что надо ехать на запад, и таким образом, рано или поздно, попадешь на верный путь. Спутники медленно подвигались вперед по холмистой местности. Француз оправился от падения, и молодые люди весело болтали друг с другом.

— Я только что приехал из дома, — сказал Рауль, — и надеялся добиться здесь славы, так как всегда слышал, что англичане мужественные люди и славные бойцы. Мои мулы и багаж в Эвране, а я выехал посмотреть, не увижу ли чего-нибудь, случайно заметил, вашу армию, двигающуюся по дороге, и последовал за ней в надежде на какое-нибудь приключение или подвиг. Потом вы поскакали за мной. Я отдал бы все золотые кубки на столе моего отца, чтобы быть в латах и сразиться с вами. Я обещал графине Беатрисе, что пришлю ей одного-двух англичан, которые должны будут поцеловать ее ручки.

— Ну, участь этих англичан могла бы быть и хуже, — сказал Найгель. — А эта прекрасная дама — ваша невеста?

— Она моя возлюбленная, — ответил француз. — Мы дожидаемся только, чтоб графа убили на войне, и тогда думаем жениться. А ваша дама, Найгель?’ Мне бы хотелось повидать ее.

— Может быть, вы и увидите ее, милый сэр, — сказал Найгель, — потому что все в вас заставляет меня желать познакомиться с вами поближе. Мне кажется, что наша встреча может доставить нам почести и славу. Как только сэр Роберт поговорит с вами, я могу поступить с вами как мне угодно.

— А что вы сделаете, Найгель?

— Мы поборемся немного, так что или я увижу леди Беатрису, или вы леди Мэри. Нет, не благодарите меня. Как и вы, я приехал в эту страну в поисках славы и не знаю, где бы я мог лучше приобрести ее, как не на острие вашего меча. Мой добрый господин, сэр Джон Чандос, много раз говорил мне, что никогда ему не случалось встречаться с французским рыцарем или оруженосцем без удовольствия и возможности почетно отличиться. Теперь я ясно вижу, что он говорил правду.

В продолжение целого часа новые друзья ехали вместе. Француз все время восхвалял свою даму. Он вынул из кармана ее перчатку, из-за пазухи колета ее подвязку, а из мешка у седла — ее туфлю. Она была блондинка. Узнав, что Мэри брюнетка, он предложил сейчас же остановиться и решить оружием спор, кто лучше — блондинки или брюнетки. Он рассказал также о своем большом замке в Лота у истока прекрасной Гаронны, о сотне лошадей в конюшнях, о семидесяти собаках на псарне, о пятидесяти охотничьих соколах. Когда война окончится, его английский друг непременно должен побывать у него, и какие это будут золотые дни! Английская холодность Найгеля не устояла перед этим молодым лучом южного солнца, и вскоре он сам начал рассказывать о покрытых вереском склонах Серрея, о Вулмерском лесе и даже о священных комнатах Косфордского замка. Так ехали они рядом по направлению к заходящему солнцу с мыслями, витавшими далеко, в их отдаленных родных местах, как вдруг внезапно в одно мгновение они вернулись к действительности и вспомнили, что находятся в полной опасностей Бретани.

С отдаленной стороны горного хребта, к которому они подъезжали, раздался протяжный звук трубы. Издали на него отвечал другой такой же звук.

— Это ваш лагерь, — сказал француз.

— Нет, — ответил Найгель. — У нас дудки и один или два рожка, я не слышал в наших рядах трубных звуков. Нужно быть осторожными, так как неизвестно, что перед нами. Поедем, пожалуйста, в эту сторону, там мы можем увидеть все, а сами будем невидимыми.

На вершине холма лежало несколько громадных камней, из-за которых молодым людям была видна вся длинная каменистая долина. На бугре стояло маленькое круглое здание с бойницами. В некотором расстоянии от него возвышался большой темный замок, такой же массивный, как и скала, на которой он стоял, с сильной боевой башней в одном углу и четырьмя линиями укрепленных стен. Над крепостью гордо развевалось большое знамя с гербом, ярко рдевшим в лучах заходящего солнца. Найгель, прикрыв глаза рукой и сморщив лоб, пристально вглядывался в знамя.

— Это не герб Англии, не лилии Франции и не горностай Бретани, — сказал он. — Владелец замка сражается только за себя, так как в воздухе развевается его собственный герб: Красная голова на серебряном поле.

— Красная голова на серебряном подносе! — вскрикнул француз. — Ведь меня предостерегали! Это не человек, друг Найгель. Это чудовище, которое воюет с Англией, Францией и со всем христианским миром. Не приходилось ли вам слышать о Мяснике из Броиньера?

— Нет, я не слыхал о нем.

— Его имя проклято во всей Франции. Помнится, мне говорили, что в нынешнем году он казнил молодого Жюля де-ла-Поля, друга английского короля?

— Да, правда, теперь я припоминаю, что об этом говорили перед нашим отъездом из Кале.

— Ну, так он живет там, и сохрани вас Бог пройти когда-нибудь под этим порталом, так как никто не выходил живым из этого замка. С начала войны он сделался сам себе королем, и вон в тех погребах хранится все награбленное им за эти одиннадцать лет. Как может покарать его правосудие, когда никто не знает, кому принадлежит эта страна? Но когда мы отправим вас назад на ваш остров, клянусь Пресвятой Девой, мы жестоко отплатим человеку, живущему в этом замке.

В это мгновение раздался звук трубы. Он доносился не из замка, а с отдаленного конца долины. Ему ответили со стен. Затем показалась беспорядочная дикая толпа мародеров, возвращавшихся домой после грабежа. Впереди, во главе отряда копейщиков, ехал высокий плотный человек, одетый в медное вооружение. Он блестел в косых лучах солнца, словно золотая статуя. Он снял шлем и держал его на шее лошади. Большая спутанная борода рассыпалась по его латам, длинные волосы падали на спину. Ехавший рядом с ним оруженосец высоко держал знамя с окровавленной головой. За копейщиками тянулся караван тяжело нагруженных мулов, по обеим сторонам которых шли бедные захваченные крестьяне. В арьергарде ехал второй сильный отряд копейщиков, который вел около двадцати пленников, шедших сомкнутыми рядами. Найгель пристально всмотрелся в них, потом, пришпорив лошадь, поехал по гребню к месту, вблизи ворот замка, где мог видеть все, не будучи сам замеченным. Он только что успел добраться до цели своего назначения, как шествие приблизилось к подъемному мосту и под громкие приветственные крики стоявших на стене людей пошло, вытянувшись в тонкую линию. Найгель еще пристальнее посмотрел на шедших позади пленников, и это созерцание так поглотило его, что он выехал из-за скал и стоял весь на виду.

— Клянусь св. Павлом! — вскрикнул он. — Я не ошибся. Я вижу их бурые куртки. Это английские стрелки.

В это мгновение один из пленников, широкоплечий человек сильного сложения, оглянулся и увидел над собой на холме сверкающую фигуру с поднятым забралом и с пятью розами на груди. Он растолкал локтями своих сторожей и освободился на одну секунду.

— Сквайр Лорин! Сквайр Лорин! — закричал он. — Это я — стрелок Элвард! Это я — Сэмкин Элвард! — В следующее мгновение с дюжину рук схватило его, ему заткнули рот и втолкнули последним под мрачные, грозные своды ворот. С шумом захлопнулись железные створки, мост поднялся, и пленники и победители, разбойники и их добыча — все исчезло в угрюмой безмолвной крепости.

XX

КАК АНГЛИЧАНЕ ПРОБОВАЛИ ВЗЯТЬ ЗАМОК ЛА-БРОИНЬЕР

Несколько мгновений Найгель неподвижно стоял на вершине холма с тяжелым сердцем, с глазами, устремленными на громадные серые стены, за которыми скрылся его несчастный слуга. Прикосновение ласковой руки и голос молодою пленника вывели его из оцепенения.

— Черт возьми! — сказал француз. — В их клетку попались ваши птицы, не правда ли? Что же делать, мой друг. Мужайтесь. Ведь на войне всегда так бывает: сегодня успех на их стороне, завтра на вашей, а в конце концов смерть для всех. Но все же было бы лучше, если бы пленники попали не в руки Оливера Мясника.

— Клянусь св. Павлом! Этого нельзя допустить! — в отчаянии воскликнул Найгель. — Этот человек приехал со мной из моей родной страны. Он не один раз спасал меня от смерти. У меня сердце сжимается при мысли, что он напрасно призывает меня. Пожалуйста, Рауль, придумайте что-нибудь. У меня в голове все смешалось. Скажите мне, что делать, как помочь ему.

Француз пожал плечами.

— Так же легко вернуть овцу целой из логовища волка, как пленника живым из замка ла-Броиньер. Но, Найгель, куда вы? Неужели вы в самом деле сошли с ума?

Найгель пришпорил лошадь, поскакал вниз по склону холма и остановился только на расстоянии полета стрелы от ворот замка. Француз последовал за ним, уговаривая его и осыпая упреками.

— Вы с ума сошли, Найгель! — кричал он. — Что вы думаете делать? Неужели вы хотите один взять замок? Остановитесь, остановитесь, во имя св. Девы!

Но у Нагейля не было никакого плана действий, он только поддавался лихорадочной потребности сделать что-нибудь для успокоения своего ума. Он ездил взад и вперед перед рвом, грозя рукой, крича оскорбления и вызовы всему гарнизону. Около сотни ухмыляющихся лиц смотрело на него со стен крепости. Его появление было так внезапно, поступки так безумны, что зрители ожидали какой-нибудь ловушки. Поэтому подъемный мост не опускали и из замка никто не выходил, чтобы схватить смелого воина. Несколько длинных стрел отскочило от скал, потом из метательного орудия вылетел громадный камень, просвистел над двумя оруженосцами и разбился в осколки позади них. Француз схватил за повод лошадь Найгеля и с силой отвел его от ворот.

— Клянусь Пресвятой Девой! — кричал он. — Мне вовсе не нравится, что эти камешки свистят мимо моих ушей, но я не могу уехать один, а потому, мой безумный товарищ, ясно, что вы должны ехать со мной. Ну, теперь им не попасть в нас! Но посмотрите, кто это там на вершине холма?

Солнце зашло за возвышенность, по весь нижний край багряного неба был усеян, словно бахромой, огненными, мерцающими точками. Черные силуэты всадников резко вырисовывались на обнаженном холме. Вскоре они спустились в долину, за ними шел отряд пехотинцев.

— Это наши! — радостно вскрикнул Найгель.— Поспешим, мой друг, чтобы посоветоваться с ними.

Сэр Роберт Ноллс ехал вперед своих солдат на расстоянии полета стрелы, и лицо его было мрачно как ночь. Рядом с ним с унылым лицом, на окровавленной лошади виднелся горячий рыцарь, сэр Джеймс Астли в измятых и разорванных доспехах. Между ним и сэром Робертом шел резкий разговор.

— Я старался исполнить свой долг как можно лучше, — говорил Астли. — Я один убил десять человек. Не знаю, право, как я остался жив.

— Что вы мне толкуете о долге? Где мои тридцать стрелков? — кричал Ноллс вне себя от гнева и горести. — Десять лежат мертвыми на земле, а двадцать, что там, в замке, хуже чем умерли. И все из-за того, что вы хотели показать вашу храбрость всему миру и попали в засаду, которую заметил бы любой ребенок. Увы, какой я был безумец, что доверил командование отрядом такому человеку, как вы.

— Клянусь Богом, сэр Роберт, вы ответите мне за эти слова! — крикнул, задыхаясь, Астли. — Еще ни один человек не осмеливался разговаривать со мной таким образом.

— Пока я исполняю приказание короля, я один господин в нашем деле, и, клянусь Господом, я повешу вас, Джеймс, на первом же дереве, если вы еще раз сотворите что-нибудь подобное. А, вот и вы, Найгель! По той белой лошади вижу, что, по крайней мере, вы не изменили мне. Сейчас поговорю с вами. Сэр Томас Перси, соберите ваших людей. Мы обложим этот замок, и, клянусь душой, я не покину его, пока не верну моих стрелков и голова того, кто захватил их, не будет в моих руках.

В эту ночь англичане так окружили крепость ла-Броиньер, что никто не мог выйти из нее. Но если никто не мог выйти из крепости, то трудно было и войти в нее, так как замок был переполнен воинами, обнесен высокими крепкими стенами и окружен глубоким сухим рвом. Но зато ненависть и страх местных жителей к хозяину замка высказались вполне ясно: в продолжение ночи к английскому лагерю постоянно приходили люди, жившие в лесах, и крестьяне предлагали посильную помощь осадившему крепость войску. Ноллс велел им срезать кустарники и связывать их пучками. Когда наступило утро, он подъехал к стенам и составил совет со своими рыцарями и оруженосцами, чтобы выработать план взятия крепости.

— К полудню, — сказал он, — у нас будет столько связок прутьев, что мы можем переехать через ров.

Тогда мы пробьемся в ворота и завоюем первую позицию.

Молодой француз пришел на совет вместе с Найгелем и, воспользовавшись молчанием, наступившим после предложения предводителя, спросил, может ли он высказать свое мнение. Он был одет в медные латы, взятые Найгелем у Красного Хорька.

— Может быть, я не могу принять участия в вашем совете, — сказал он,— ввиду того, что я пленник и к тому же француз. Но этот человек — всеобщий враг, и мы столько же имеем против него, как и вы: много добрых французов умерло в его погребах. Поэтому-то я и прошу вас выслушать меня.

— Мы выслушаем вас, — холодно проговорил Ноллс.

— Вчера я приехал из Эврана, — сказал Рауль. — Сэр Анри Спенфор, сэр Пьер ла-Руа и много других храбрых рыцарей и оруженосцев стоят там с большим отрядом солдат. Все они охотно присоединились бы к вам, чтоб уничтожить Мясника и его замок, так как всем нам известны его безобразные, бесчестные поступки. У наших есть также пушки, которые можно было бы втащить на холмы и оттуда бомбардировать железные ворота. Если прикажете, я поеду в Эвран и привезу сюда своих товарищей.

— Право, Роберт, по-моему, совет этого француза хорош и очень умен,— сказал Перси.

— Ну, а когда мы возьмем замок, тогда что? — спросил Ноллс, пристально всматриваясь в Рауля своими жесткими серыми глазами.

— Тогда вы пойдете своей дорогой, а мы своей, благородный сэр. Или, если вам будет угодно, вы могли бы собраться вон на том холме, а мы на этом так, чтобы нас разделяла долина. Если бы какой-нибудь кавалер пожелал бы отличиться или выполнить свой обет и возвеличить свою даму, ему представился бы удобный случай. Право, было бы стыдно, если бы собралось столько храбрых людей и не представилось бы повода к какому-нибудь подвигу.

Найгель пожал руку своему пленнику в знак восторга и уважения, но Ноллс только покачал головой.

— Такие вещи случаются только в рассказах менестрелей, — сказал он. — Я вовсе не желаю, чтобы ваши войска в Эвране знали число наших войск и наши намерения. Я приехал в эту страну не в роли странствующего рыцаря, а чтобы сражаться с врагами короля. Кто еще имеет сказать что-либо?

Перси показал на маленькую крепость на холме, на которой также развевался флаг с кровавой головой.

— Этот маленький замок укреплен не очень сильно, Роберт, в нем не может быть более пятидесяти человек. Насколько я понимаю, он выстроен для защиты большого. Почему бы нам не направить все наши силы на более слабую из крепостей?

Но молодой предводитель снова отрицательно покачал головой.

— Если я и возьму этот замок, — сказал он, — то все же не достигну своей цели и не верну своих стрелков. Мне это может стоить десятка два людей, а какая выйдет польза для дела? Будь у меня метательные орудия, я мог бы поставить их вон на том холме, но так как их нет, то и нечего делать.

— Может быть, у них не хватает пищи или воды, — сказал Найгель, — тогда они непременно выйдут на бой с нами.

— Я расспросил крестьян, — ответил Ноллс, — и все они в один голос говорят, что в крепости есть источник воды и большие запасы пищи. Нет, джентльмены, нам остается только взять крепость, ударив прямо на большие ворота. Скоро у нас будет достаточно связок прутьев, чтобы заполнить ими ров и пройти по ним к замку. Но что там случилось, и почему эти люди бегут к замку?

Среди солдат в лагере раздался страшный шум, и все они толпой бросились по направлению к замку. Рыцари и оруженосцы поскакали за ними, очутившись перед главными воротами, они поняли причину волнения воинов. На стене, над входом, стояли три человека в одежде английских стрелков с веревками на шее и со связанными назад руками. Внизу волновались их товарищи, выражая свои чувства криками сожаления.

— Это Амброз, — кричал один. — Это, наверно, Амброз из Инглтона.

— Да, правда, это его рыжие волосы. А тот с бородой — Локвуд из Скиптона. Бедная его жена, которая держит лавочку у моста Риббл. Не знаю, кто третий.

— Это маленький Джонни Элспи, самый молодой из стрелков, — крикнул старый Ват, по щекам у него текли слезы.— Я привез его с родины. Увы! Увы! Да будет проклят тот день, когда я уговорил его покинуть мать, чтобы погибнуть в далекой стране!

Внезапно раздался звук трубы, и подъемный мост опустился. На нем показался человек в выцветшей одежде герольда. С вызывающим видом он остановился на дальнем конце моста, и голос его прозвучал, как барабан.

— Я желаю поговорить с вашим предводителем, — крикнул он.

Ноллс выехал вперед.

— Даете ли вы мне ваше рыцарское слово, что я могу идти дальше в безопасности и что мне будет оказана полная любезность, как подобает герольду?

Ноллс утвердительно кивнул головой. Герольд медленно и торжественно подвигался вперед.

— Я вестник и подданный высокого барона Оливера де-Сен-Ивон лорда де-ла-Броиньер, — сказал он. — Он приказал мне сказать вам, что если вы будете продолжать ваш путь, не причинив вреда ему, он, со своей стороны, обязуется не нападать больше на вас. Что же касается взятых им людей, он возьмет их к себе на службу, что будет большой честью для них. Он нуждается в хороших стрелках и много слышал об их искусстве. Но если вы будете вызывать его неудовольствие, оставаясь под стенами его замка, он предупреждает вас, что повесит этих трех людей над воротами замка и каждое утро будет вешать по три солдата, пока все не будут перебиты. Он поклялся в этом на распятии и сдержит свое слово.

Роберт Ноллс угрюмо взглянул на герольда.

— Благодари всех святых за то, что я дал обещание не трогать тебя,— сказал он,— иначе я спустил бы тебе со спины твою лживую тунику, а вместе с ней и кожу с костей, чтобы дать твоему господину подходящий ответ на его предложение. Скажи ему, что я считаю его и всех находящихся в его замке заложниками, отвечающими за жизнь моих людей, и что если он осмелится принести им вред, он сам и все окружающие его будут повешены на укреплениях его замка. Ступай прочь, и скорее, у меня лопнет терпение.

В холодных серых глазах Ноллса и в тоне его последних слов было нечто заставившее толстого герольда уйти скорее, чем он пришел. Когда он исчез за темными арками ворот, подъемный мост поднялся с треском и скрипом. Несколько минут спустя человек с всклокоченной бородой перегнулся через стену, где стояли осужденные стрелки, схватил одного из них за плечи и сбросил вниз. Несчастный вскрикнул, глухой стон вырвался из уст его товарищей, когда он упал и, сделав судорожное усилие, снова подскочил, а потом, вертясь на веревке, как детская игрушка, медленно стал качаться взад и вперед с обвисшими членами и свернутой шеей.

Палач обернулся и насмешливо поклонился зрителям под стеной. Но он не знал силы и меткости английских луков. С полдюжины стрелков, между ними старый Вет, подбежали к стене. Они не могли спасти своих товарищей, но по крайней мере быстро отомстили за их смерть. Палач только что собирался сбросить второго стрелка, как стрела пронзила ему голову, и он мертвым упал на стену. Но, падая, он все же сбросил пленника, и вторая фигура в бурой куртке закачалась рядом с первой на темном фоне замковой стены.

Оставался только молодой Джонни Элспи, который дрожал от страха, глядя на пропасть под своими ногами и слыша голоса людей, готовившихся сбросить его туда. Прошло довольно много времени, прежде чем кто-нибудь решился подойти к пленнику. Все боялись смертоносных стрел англичан. Наконец один из разбойников подбежал, сгибаясь почти вдвое, к молодому пленнику и стал сзади его, прикрываясь его телом, как щитом.

— В сторону, Джон, в сторону! — крикнули стрелки снизу.

Молодой человек бросился в сторону, насколько позволяла веревка, при этом петля обвила ему лицо. Три стрелы пролетели мимо него, и две из них вонзились в тело стоявшего за ним человека. Крик восторга вырвался из уст зрителей, когда он упал сначала на колени, а затем ничком. Жизнь за жизнь — недурная мена. Но искусство товарищей молодого человека дало ему только несколько лишних минут жизни. Над парапетом показался сначала медный шар, потом пара могучих медных плеч и, наконец, фигура закованного человека. Он подошел к краю стены, и каждый раз, когда стрелы отскакивали от его непроницаемой брони, из-под шлема незнакомца раздавался грубый хохот. Он ударял по латам, так как отлично знал, что на таком расстоянии никакая стрела, пущенная рукой смертного, не могла пробить его металлической одежды. Так стоял высокий, дюжий Мясник ла-Броиньер, с гордо закинутой головой, дерзко смеясь над своими врагами. Потом он медленно, торжественно подошел к жертве, схватил мальчика за ухо и оттащил в сторону так, что веревка натянулась. Видя, что петля захлестнула лицо Джонни, разбойник попробовал сдвинуть ее вниз, но металлическая перчатка мешала ему. Он снял ее и стал тянуть веревку обнаженной рукой. С быстротой молнии пролетела стрела старого Вата, и Мясник с воплем отскочил в сторону: стрела пронзила ему кисть руки. Он бешено погрозил своим врагам, и вторая стрела задела его пальцы. Грубым ударом закованной в железо ноги он сбросил со стены молодого Элспи, несколько мгновений смотрел на его агонию и затем медленно сошел с парапета, поддерживая окровавленную руку, тогда как стрелы по-прежнему звенели, ударяясь о его спинные латы.

Внизу стрелки, взбешенные смертью своих товарищей, подпрыгивали с воем, словно стая разъяренных волков.

— Клянусь св. Дунстаном, — сказал Перси, оглядывая их раскрасневшиеся лица,— если нам суждено взять приступом эту крепость, то теперь самое подходящее время, потому что ненависть поведет этих людей.

— Вы правы, Томас! — вскрикнул Ноллс.— Созовите двадцать воинов, и пусть каждый из них возьмет по щиту для прикрытия. Астли, поставьте стрелков так, чтобы они стреляли во всякого, кто высунет голову из окна. Найгель, пожалуйста, прикажите крестьянам выйти вперед со связками прутьев. Велите остальным принести сосновое бревно, которое лежит за линией всадников. С обеих сторон его могут нести по десяти воинов, прикрывая головы щитами. Как только ворота падут, бросайтесь в замок, и Бог да поможет нам!

Все распоряжения были исполнены быстро и спокойно, так как то были старые воины, для которых война была привычным ремеслом. Стрелки выстроились маленькими отрядами перед каждой расщелиной или пробоиной в стене. Другие отряды зорко следили за укреплениями и посылали стрелы в каждого, кто выглядывал из бойниц. Гарнизон выпускал целый град арбалетных стрел, а по временам и камней из метательных машин, но выстрелы стрелков были так часты и верны, что защитники крепости не успевали целиться как следует, и их усилия пропадали даром. Под прикрытием стрел крестьяне в полной безопасности подбегали к краю рва, бросали принесенные связки и потом спешили за новыми. Через 20 минут переход из прутьев достиг уровня земли с одной стороны и ворот с другой. Ров был заполнен, причем нападавшие потеряли двух крестьян и одного стрелка. Все было готово для работы тарана.

С громким криком двадцать избранных силачей бросились к замку, охватив сосновое бревно с обращенным к воротам толстым концом. Арбалетчики, занимавшие башню, наклонились и начали стрелять в тащивших бревно, но не могли остановить их. Двое из нападавших упали под выстрелами, а остальные, подняв щиты, продолжая кричать, побежали по мосту из связок и нанесли страшный удар в железную дверь. Она треснула снизу доверху, но осталась на месте. Раскачивая свое страшное орудие, штурмующий отряд продолжал наносить удары в ворота, и от каждого удара трещины все увеличивались и расширялись от края до края, Трое рыцарей, Найгель, француз Рауль и другие оруженосцы стояли подле тарана, ободряя людей и ритмично подпевая ‘А!’ с каждым ударом. Громадный камень, сброшенный со стены, загудел в воздухе и поразил сэра Джеймса Астли и еще одного из нападающих, но Найгель и француз в одно мгновение заняли их места и таран продолжал разбивать двери и греметь с большей энергией. Удар падал за ударом. Нижняя часть ворот подалась внутрь, но центральный болт еще держался. Еще мгновение, и он должен был выскочить.

Но внезапно сверху полился поток какой-то жидкости. Солдаты, мост, таран — все было облито этой желтой слизью. Ноллс потер о нее перчатку, поднес к носу и понюхал ее.

— Назад! Назад! — крикнул он. — Назад, пока не поздно!

Вверху, над головами солдат, сбоку ворот было маленькое решетчатое окошко. Оттуда показался какой-то красный свет, а затем зажженный факел полетел на падающих. В одно мгновение масло вспыхнуло, и все место перед замком превратилось в сплошную пелену пламени. Сосновое бревно, связки прутьев, даже оружие — все было охвачено огнем. Со всех сторон воины бросились в сухой ров и с воплями катались по земле, стараясь потушить пламя. Рыцари и оруженосцы, защищенные латами, употребляли все усилия, чтобы затоптать огонь и помочь тем, на которых были только кожаные куртки. Сверху на них сыпали непрерывный град стрел и каменьев. Со своей стороны стрелки, остававшиеся в лагере, видя опасность, подбежали к краю рва и стали быстро и метко стрелять в лицо всякого показывавшегося на стене. Обгорелые, измученные участники штурма кое-как выбрались изо рва, хватаясь за протягиваемые им дружеские руки, и, хромая, вернулись к себе среди насмешек и проклятий своих врагов. От моста англичан остались только дымящиеся угли, и на них Астли и шестеро других воинов рдели в своих доспехах. Ноллс судорожно сжал руки, взглянув на развалины, и затем оглянул группу людей, стоявших и лежавших около него, они перевязывали свои обгоревшие руки и ноги и угрюмо смотрели на врагов, предававшихся необузданной радости на стенах крепости. Несмотря на сильные ожоги, молодой предводитель не думал о них. Вся душа его была полна ярости и горя.

— Мы выстроим другой мост! — вскрикнул он. — Заставьте крестьян вязать новые связки.

Но другая мысль мелькнула в голове Найгеля.

— Взгляните, благородный сэр, — сказал он. — Гвозди дверей ворот раскалились докрасна, а дерево побелело, как пепел. Теперь, наверно, можно пробраться туда.

— Клянусь Св. Девой, вы говорите правду, — крикнул француз-оруженосец. — Если нам удастся пройти через ров, то ворота уже не остановят нас. Ну, Найгель, в честь наших прекрасных дам побежим наперегонки. Кто скорей, Англия или Франция?

Увы! Забыты были все мудрые слова доброго Чандоса! Все наставления о порядке и дисциплине храброго Ноллса! Забыв все на свете, кроме смелого вызова, Найгель побежал изо всех сил к горящим воротам. Француз не отставал от него, он задыхался и громко звенел своим медным вооружением. За ними, словно вода, прорвавшая плотину, устремился поток громко кричавших стрелков и воинов. Все они спустились в ров, перебежали через него и, карабкаясь на плечи друг друга, перебрались на другую сторону. Найгель, Рауль и два стрелка в одно и то же мгновение очутились перед горевшими воротами. Несколькими ударами и толчками они разбили их и с криком торжества бросились под градом искр в темную арку.

Безумный восторг охватил их при мысли, что замок взят. Перед ними был широкий коридор, они бросились по нему. Но увы! В конце его оказались такие же ворота, как только что сожженные. Напрасно англичане били в них мечами и секирами, С обеих сторон прохода были отдушины, и стрелы из арбалетов, выпускаемые на очень близком расстоянии, пробивали латы, как сукно, воины один за другим падали на каменный пол. Бойцы бесновались перед железной преградой, но разрушить ворота было так же трудно, как уничтожить стену руками. Горько было отступать, но оставаться казалось безумием, Найгель оглянулся вокруг и увидел, что половина его солдат лежала на полу. В то же мгновение Рауль упал к его ногам, стрела впилась до самых перьев в щель кольчуги, закрывавшей его шею. Некоторые из стрелков, видя, что их ожидает верная смерть, уже выбегали из рокового прохода.

— Клянусь св. Павлом! — горячо вскрикнул Найгель. — Неужели вы оставите наших раненых, когда их может захватить враг? Пусть стрелки стреляют в отдушины и отгоняют врагов. Поднимите каждый по одному из товарищей, а не то наша честь останется у ворот этого замка.

Могучим усилием он поднял Рауля себе на плечи и, шатаясь, дошел до края рва. Внизу, где нависший берег рва защищал их от стрел врагов, стояло несколько людей, Найгель передал им своего раненого друга, стрелки последовали его примеру. Найгель несколько раз возвращался в темный проход, пока там не осталось никого, кроме семи убитых. Тринадцать раненых осталось лежать во рву до наступления темноты. С другой стороны стрелки защищали их от нападения и мешали неприятелю поправить ворота. Почерневшая от дыма арка ворот стоила потери тридцати людей, и Ноллс решил удержать ее во что бы то ни стало.

Обожженный и разбитый, но от волнения не сознававший ни боли, ни усталости, Найгель стал на колени подле француза и отстегнул его шлем. Девическое лицо молодого француза было бело как мел, и дымка смерти уже обволакивала его синие глаза, но слабая улыбка показалась на его губах, когда он взглянул на своего английского товарища.

— Я уже более не увижу Беатрисы, — шепнул он. — Прошу вас, Найгель, когда заключат перемирие, поезжайте к моему отцу и расскажите ему, как умер его сын, Гастон обрадуется моей смерти, потому что к нему перейдут и поместья и все мои права. Повидайте их всех, Найгель, и скажите, что я был так же храбр, как и другие в нашем роду.

— Поистине, Рауль, никто не мог держаться лучше, чем вы сегодня. Я исполню вашу просьбу, когда придет время.

— Вы счастливец, Найгель, — пробормотал умирающий, — потому что сегодняшний день дает вам право положить еще один подвиг к ногам дамы вашего сердца.

— Было бы так, если бы мы взяли ворота, — печально ответил Найгель, — но, клянусь св. Павлом, что это за подвиг, когда цель не достигнута. Но не время теперь говорить о моих делах, Рауль. Если мы возьмем замок и на мою долю достанется часть этой заслуги, тогда дело другое.

Француз поднялся и сел в порыве той странной энергии, которая часто является предвестницей смерти.

— Вы завоюете вашу леди Мэри, Найгель, и совершите не три, а десятки великих подвигов, так что в целом христианском мире не будет человека благородного рождения и благородной крови, который не услышит вашего имени и не узнает вашей славы. Это говорю вам я — Рауль де ла Рош Пьер де Бра, умирающий на поле чести. А теперь поцелуйте меня, милый друг, и положите меня, потому что в глазах у меня темнеет и я умираю.

Нежными руками Найгель опустил на землю голову своего товарища, в ту же минуту кровь хлынула из горла Рауля, и душа его отлетела. Так умер храбрый французский дворянин, и Найгель, опустившись на колени во рве рядом с его трупом, вознес молитву о том, чтобы небо ниспослало и ему такую же благородную кончину.

XXI

КАК ВТОРОЙ ГОНЕЦ ПОЕХАЛ В КОСФОРД

Под покровом ночи раненых вынесли изо рва, а пикеты стрелков приблизились к воротам, чтобы помешать починить их. Найгель, глубоко опечаленный своей неудачей, смертью своего пленника и страхом за Элварда вернулся в лагерь. Но чаша его испытаний еще не была полна. Ноллс встретил его словами, которые бичевали, как удары хлыста. Кто он такой, простой оруженосец, что вздумал сам повести атаку? Пусть он посмотрит, до чего довели его фантазии странствующего рыцаря. Погибло двадцать человек, а пользы никакой. Их кровь падет на его голову. Чандос узнает о его поведении. Его отошлют в Англию, как только падет замок.

Таковы были горькие слова Ноллса, и тем горше были они, что в душе Найгель сознавал, что они вполне справедливы и что Чандос сказал бы то же самое, хотя, может быть, в более мягких выражениях. Он выслушал своего начальника в почтительном безмолвии, затем откланялся ему, отошел в сторону, бросился ничком в чащу кустов и заплакал горячими, горькими слезами, как не плакал еще никогда в жизни. Он думал сделать все к лучшему, но судьба была против него. Он чувствовал себя измученным. Боль от ожогов давала себя знать, все тело болело с головы до ног. Но все это было ничто в сравнении с горем и стыдом, терзавшим его душу.

Однако ничтожное обстоятельство внезапно изменило направление его мыслей и внесло некоторое успокоение в его душу. Он стал снимать свои латные рукавицы, и при этом его пальцы коснулись маленького кольца, которое леди Мэри прикрепила к ним, когда стояла с Найгелем на холме Св. Екатерины. Он вспомнил девиз искусной филигранной работы: ‘Fais се que dois, adviegne que pourra — c’est commande au chevalier’. Слова эти промелькнули в его усталом мозгу. Он сделал то, что казалось ему справедливым, а затем будь что будет. Правда, ему не удалось его предприятие, но это может случиться со всяким. Он чувствовал, что, возьми он замок, Ноллс простил бы ему все. Он не виноват, что не взял замка. Это было выше человеческих сил. Если бы Мэри видела, она одобрила бы его поступки. Найгель заснул и во сне увидел ее смуглое лицо, наклонившееся над ним с выражением гордости и сожаления. Она протянула руку и дотронулась до его плеча. Он вскочил, протирая глаза. Действительность, как часто бывает, смешалась с грезой, и кто-то наклонился над ним в темноте, стараясь разбудить. Но нежный голос и легкое прикосновение руки леди Мэри внезапно превратилось в грубый акцент и тяжелую руку Черного Симона, свирепого норфолкского воина.

— Это вы, сквайр Лорин? — сказал он, пристально всматриваясь во тьме в лицо молодого человека.

— Да, это я. А что?

— Я искал вас по всему лагерю, а когда увидел вашу большую лошадь, привязанную к этим кустам, то подумал, что вы недалеко. Я хотел бы поговорить с вами.

— Говорите.

— Стрелок Элвард был моим другом, а Бог дал мне такой нрав, что я люблю моих друзей так же горячо, как ненавижу врагов. Он также ваш слуга, и мне кажется, вы любите его.

— Мне есть за что любить его.

— Так, значит, сквайр Лорин, мы с вами должны позаботиться о нем более, чем те, которые думают только о том, как бы взять замок, не помышляя о судьбе находящихся в нем пленников. Разве вы не понимаете, что разбойник лорд, в случае если потерпит неудачу, перед падением крепости перережет горло своим пленникам, зная, что ему самому недолго жить. Разве это не верно?

— Клянусь св. Павлом! Я не подумал об этом.

— Я был с вами, когда мы ломились во внутреннюю дверь, — сказал Симон. — Когда мне показалось, что она начинает поддаваться, я сказал себе: ‘Прощай, Сэмкин. Не видать мне больше тебя’. У этого барона так же, как и у меня, много накипело на душе. Неужели вы думаете, что я выдал бы своих пленников живыми, если бы меня принуждали к этому? Нет, нет, выигранный нами бой был бы смертным приговором для всех них.

— Пожалуй, вы правы, Симон,— сказал Найгель, — и эта мысль должна смягчать наше горе. Но если мы не можем спасти их, взяв крепость, то они действительно погибли.

— Может быть, да, а может быть, нет, — медленно ответил Симон, — мне кажется, что если замок взять внезапно, так, чтобы они не могли предвидеть этого, то, может быть, нам удалось бы спасти пленников.

Найгель быстро наклонился и положил руку на плечо солдата.

— У вас есть какой-то план, Симон, Откройте его мне.

— Я хотел было рассказать все сэру Роберту, но он приготовляется к осаде на завтра и слышать ничего не хочет. У меня, правда, есть план, но надо испытать его, прежде чем решить, хорош ли он. Но раньше всего скажу вам, как это пришло мне в голову. Слушайте же: сегодня утром, когда я был во рву, я заметил на стене одного человека. Это высокий малый с белым лицом, рыжими волосами и большим красным родимым пятном на щеке.

— Но какое отношение имеет он к Элварду?

— Сейчас скажу. Сегодня вечером, после приступа, я с несколькими товарищами обходил маленький форт на бугре, чтобы высмотреть, нет ли там слабого места. Несколько человек вышло на стену. Они стали осыпать нас проклятиями, и знаете, кого я увидел там? Высокого рыжего с белым лицом и пятном на щеке. Что вы скажете на это, сквайр Найгель?

— Скажу, что этот человек перешел в форт из замка.

— Вероятно, так. На свете не найдешь другого с таким пятном. Но если он прошел из замка в форт, то никак не по земле, так как наши стоят между крепостью и фортом.

— Клянусь св. Павлом, я понимаю вас! — вскрикнул Найгель. — Вы думаете, что там есть подземный ход?

— Я уверен в этом.

— Итак, если мы возьмем форт, то можем пройти по этому ходу и взять большой замок?

— Очень возможно,— сказал Симон,— но это дело опасное, потому что в замке, наверное, услышат наше нападение на форт, успеют вовремя заградить подземный ход и убить пленников раньше, чем мы попадем в замок.

— Ну, так что же вы советуете?

— Если бы нам найти место, где идет подземный ход, сквайр Найгель, то что может помешать нам докопаться до него и пробраться в замок раньше, чем неприятели узнают, что мы там?

Найгель захлопал в ладоши от радости.

— Ей-Богу! Славный план! — вскрикнул он. — Но увы, Симон, мы не знаем, где идет этот ход и откуда начинать копать.

— Вон там стоят крестьяне с лопатами, — сказал Симон. — Двое моих друзей, Гардинг из Барнстепла и Уилл из западных провинций, ожидают нас. Если вы согласитесь вести нас, сквайр Лорин, мы готовы погибнуть в этой попытке.

Что скажет Ноллс в случае неудачи? Эта мысль пролетела в уме Найгеля, но быстро сменилась другой. Он пойдет, только если будет какая-нибудь надежда на успех. Или он положит там свою жизнь. Таким образом он загладит все свои ошибки. А если его усилия увенчаются успехом, то Ноллс простит ему неудачу у ворот крепости. Мгновение спустя все его сомнения исчезли, и он решительно пошел за Черным Симоном.

За лагерем их ожидали товарищи Симона, и все четверо отправились дальше. Вдали виднелась небольшая кучка людей. Ночь была облачная, накрапывал мелкий дождь, из-за которого не было видно ни замка, ни форта. Но по камню, положенному днем, Симон узнал, что они находятся посредине между крепостью и маленьким укреплением.

— Слепой Андреас тут? — спросил Симон.

— Да, добрый сэр, я здесь,— ответил чей-то голос.

— Этот человек был некогда богат и пользовался доброй славой, но разбойник лорд отнял у него все, а затем выколол ему глаза, так что Андреас слеп уже много лет и живет милостыней.

— Но как же он может помочь нам, когда он слеп? — спросил Найгель.

— Именно по этой причине он может помочь нам более, чем кто-либо другой, милостивый сэр, — ответил Симон. — Часто, когда человек теряет одно из внешних чувств, милосердный Бог усиливает другое. У Андреаса такой слух, что он слышит, как переливается сок в растениях и как пищат мыши в норке. Он пришел, чтобы помочь нам отыскать подземный ход.

— И я нашел его, — гордо сказал слепой. — Вот я поставил на него мою палку. Два раза я приникал ухом к земле и слышал под собой человеческие шаги.

— Надеюсь, вы не ошиблись, старик, — сказал Найгель.

Вместо ответа слепой поднял палку и два раза ударил ею по земле, справа и слева от себя. Сначала раздался глухой удар, а потом гул, как над пустым местом.

— Разве вы не слышите? — спросил он. — Что же, и теперь вы скажете, что я ошибся?

— Нет, мы много обязаны вам, — вскричал Найгель. — Пусть крестьяне копают землю в полном молчании. А вы, Андреас, приникните ухом к земле, чтобы предупредить нас в случае чего.

Под непрерывным мелким дождем маленькая группа людей работала в темноте. Слепой молча лежал на земле и два раза останавливал их тихим свистком, когда слышал, что в подземной галерее проходил кто-нибудь. Через час они докопались до каменной арки, очевидно, составлявшей наружную часть свода туннеля. Это являлось серьезным препятствием, так как, чтобы разрушить каменный свод, надо было много времени, а когда взойдет заря, все дело будет потеряно. Однако им удалось сместить кинжалом один камень, за ним подались и другие. Наконец у ног работавших образовалось зияющее отверстие, чернее окружавшей их тьмы. Они опустили мечи и не достали до дна. Проход был открыт.

— Мне бы хотелось войти первым, — сказал Найгель. — Пожалуйста, спустите меня.

Работавшие опустили его на руках и слышали, как он благополучно спрыгнул в галерею. Мгновение спустя слепой поднялся с легким криком испуга.

— Я слышу шаги, — сказал он. — Они еще в отдалении, но постепенно приближаются.

Симон просунул в отверстие голову и шею.

— Сквайр Найгель, — шепнул он. — Вы слышите меня?

— Слышу, Симон.

— Андреас говорит, что кто-то идет.

— Тогда прикройте отверстие, — ответил Найгель. — Пожалуйста, скорее прикройте отверстие.

На отверстие накинули плащ так, чтобы ни малейшее мерцание света не могло предупредить новопришедшего. Опасались только, не слышал ли он прыжка Найгеля. Но, очевидно, этого не случилось, так как Андреас вскоре подтвердил, что шаги приближаются. Найгель уже слышал глухой шум ног. Если у шедшего был фонарь — все погибло. Но в темной галерее не видно было ни луча света. Шаги все приближались и приближались. Найгель вознес молитву ко всем своим покровителям-святым и скорчившись прижался к слизистой стене, затаив дыхание, с кинжалом в руке. Шаги раздавались все ближе и ближе. В темноте до Найгеля донеслось хриплое дыхание незнакомца, когда тот поравнялся с ним, Лорин бросился на него как тигр. Незнакомец ахнул от изумления и затем замер: Найгель схватил его за горло и придавил к стене.

— Симон! Симон! — громко крикнул Найгель.

С отверстия сняли плащ.

— Есть у вас веревка? Или свяжите несколько поясов…

У одного из крестьян оказалась веревка, и Найгель вскоре почувствовал, что она коснулась его руки. Он прислушался, в коридоре все было тихо. На одно мгновение он отпустил шею своего пленника, который дрожал, как лист. Целый поток мольбы и просьб полился из его уст. Найгель приставил кинжал к его лицу и приказал молчать. Потом он пропустил ему под мышки веревку и завязал узел.

— Поднимите его! — прошептал он, и на одно мгновение серое мерцание померкло над головой Лорина.

— Мы подняли его, милостивый сэр, — сказал Симон.

— Ну, так бросьте мне веревку и держите ее крепко.

Мгновение спустя Найгель был уже среди людей, собравшихся вокруг пленника. В темноте нельзя было хорошо разглядеть его, а высечь искру англичане боялись. Симон грубо ощупал незнакомца и почувствовал под рукой толстое, чисто выбритое лицо и суконную одежду, доходившую до щиколоток.

— Кто вы? — шепнул он. — Говорите правду и шепотом, если хотите снова когда-нибудь говорить.

У незнакомца зубы стучали от холода и страха.

— Я не говорю по-английски, — прошептал он.

— Ну, так говорите по-французски, — сказал Найгель.

— Я — служитель Бога. Вы навлекаете на себя проклятие Церкви, накладывая на меня руки. Прошу вас, отпустите меня, я иду исповедовать и причащать умирающих. Если они умрут во грехе, то проклятие падет на ваши головы,

— Как же вас зовут?

— Я — дон Петер де Серволь.

— Де Серволь! Тот священник, который накаливал угли, когда мне выжигали глаза! — крикнул старый Андреас. — Изо всех дьяволов ада он самый худший. Друзья мои, друзья мои, если я сегодня сделал для вас хоть что-нибудь, прошу только одной награды: отдайте мне этого человека.

Но Найгель оттолкнул старика.

— Теперь не время, — сказал он. — Слушайте вы, священник, — если вы действительно священник, — ваша одежда и сан не спасут вас, если вы измените нам. Мы пришли сюда с определенной целью и выполним ее во что бы то ни стало. Отвечайте мне, и отвечайте правдиво, или проведете плохую ночь. В какую часть замка ведет этот ход?

— В нижний погреб.

— Чем он оканчивается?

— Дубовой дверью.

— Закрыта она?

— Да, закрыта на засов,

— Как бы вы вошли туда?

— Я сказал бы пароль.

— А кто открыл бы вам?

— Там за дверью стоит часовой.

— А что за дверью?

— Тюремные камеры и тюремщики.

— А кто еще там?

— Только сторож у ворот и другой на крепостном валу.

— Какой ваш пароль?

Священник молчал.

— Скорее, пароль!

Холодные острия кинжалов коснулись шеи священника, но он продолжал молчать.

— Где слепой? — спросил Найгель. — Возьмите его, Андреас, и делайте с ним что хотите.

— Нет, нет, — захныкал священник. — Держите его. Спасите меня от слепого Андреаса. Я скажу вам все.

— Ну, так говорите сейчас же пароль.

— ‘Benedicite’.

— Мы знаем пароль, Симон, — крикнул Найгель. — Ну, так идем вперед, до конца. Эти крестьяне постерегут священника и останутся здесь на случай, если нам понадобится послать гонца.

— Нет, благородный сэр, по-моему, лучше взять священника с собой, чтобы часовой узнал его голос, — сказал Симон,

— Хорошо придумано, — заметил Найгель, — а теперь помолимся, так как эта ночь может быть последней для нас.

Все четверо встали на колени под дождем, вознеся к небу простые молитвы. Симон продолжал сжимать кисть руки своего пленника. Священник порылся за пазухой и вынул какой-то предмет.

— Это — сердце св. Енотата, — сказал он. — Быть может, оно облегчит ваши сердца и даст вам прощение.

Англичане набожно приложились к плоской серебряной ладанке, передавая ее друг другу, а затем поднялись с земли. Найгель первый спустился в отверстие, за ним Симон, потом священник, которого оба мгновенно схватили. За ними последовали остальные. Едва отойдя от отверстия, Найгель остановился.

— Кто-то идет за нами, — сказал он.

Все прислушались, но не уловили ни шепота, ни шороха. На мгновение они остановились, а затем снова продолжали свой путь в темноте. Им показалось, что они шли очень долго, тогда как в действительности они сделали только несколько сот ярдов, когда увидали какую-то дверь, которую окаймлял желтый свет. Найгель ударил в нее рукой.

Послышалось скрипение засова, и громкий голос спросил:

— Это вы, священник?

— Да, я, — ответил пленник дрожащим голосом. — Открой, Арнольд!

Звука его голоса оказалось достаточно, никто не спросил пароля. Дверь открылась внутрь, и Найгель и Симон мгновенно убили часового. Нападение было так внезапно и так стремительно, что, кроме падения тела, не раздалось ни одного звука. Поток света ворвался в подземный ход и ослепил англичан. Перед ними открылся вымощенный камнями коридор, поперек которого лежал труп убитого часового. По обеим сторонам коридора были двери, а в отдаленном конце виднелась защищенная решеткой дверь. Странный шум, напоминавший не то жужжание, не то плач, наполнял воздух. Англичане стояли, с изумлением прислушиваясь к этому шуму, недоумевая, что бы это могло значить, как вдруг сзади раздался резкий крик. Священник лежал на земле в виде бесформенной массы, и кровь лилась из его горла. В желтом свете, освещавшем подземный ход, виднелась темная тень человека, который убегал, склоняясь к земле и стуча палкой.

— Это Андреас, — крикнул Уилл из западных провинций. — Он убил его.

— Значит, это его шаги я слышал за нами, — сказал Найгель. — Без сомнения, он шел в темноте позади нас. Боюсь, что в замке услышали крик священника.

— Нет, — сказал Симон. — Посреди такого множества криков этот может вполне остаться незамеченным. Возьмем лампу со стены и посмотрим, в какую берлогу мы попали.

Англичане отворили дверь направо, но оттуда почувствовалось такое зловоние, что они отступили назад. При свете лампы, которую держал Симон, они увидели какое-то человеческое существо — кричавшее и гримасничавшее, как обезьяна, очевидно потерявшее разум от ужаса и одиночества. В другой камере старик с седой бородой, прикованный к стене, смотрел вдаль бессмысленным взглядом. То было тело без души, но жизнь еще трепетала в нем, потому что его тусклые глаза медленно повернулись в сторону англичан. Хор печальных криков и стонов, наполнявших воздух, раздавался за средней дверью коридора.

— Симон, — сказал Найгель, — прежде чем идти дальше, надо снять с петель внешнюю дверь, Мы преградим ею коридор, чтобы, в худшем случае, держаться, пока не подойдет помощь. Вы же бегите в лагерь как можно скорее. Крестьяне подымут вас кверху через отверстие. Передайте мой привет сэру Роберту и скажите ему, что если он придет сюда с пятьюдесятью людьми, замок будет, без сомнения, взят. Скажите, что мы устроили ложемент в стенах замка. И еще скажите ему, что я советую произвести тревогу перед крепостными воротами так, чтоб отвлечь туда стражу, пока мы будем брать замок. Идите, добрый Симон, не теряйте ни одного мгновения.

Но воин покачал головой.

— Я привел вас сюда, благородный сэр, и останусь здесь, что бы ни случилось. Но совет ваш хорош и благоразумен и действительно надо сказать сэру Роберту о том, что происходит, раз мы зашли так далеко. Гардинг, беги скорей и передай поручение благородного Найгеля.

Гардинг повиновался неохотно. Оставшиеся прислушивались к топоту его ног и бряцанию вооружения, пока звуки эти не замерли в отдалении. Тогда они подошли к двери с решеткой. Они намеревались дожидаться в коридоре, пока не подойдет помощь, но внезапно среди множества криков раздался чей-то голос, который проговорил по-английски с выражением муки:

— Боже мой! Товарищи, чашку воды, во имя надежды на милосердие Христа.

Вслед за этой мольбой раздался грубый хохот и звук тяжелого удара.

Горячая кровь бросилась в голову Найгеля, когда он услышал эти звуки, в ушах у него зазвенело, в висках забились жилы. Бывает время, когда пылкое сердце человека побеждает хладнокровный разум воина. Одним прыжком Найгель был у двери, другим миновал их, воины вбежали за ним. Перед ними открылась такая странная картина, что на мгновение все трое онемели от ужаса и изумления.

Большая сводчатая комната была ярко освещена множеством факелов. В ее отдаленном конце шумел большой камин. Перед ним были прикованы к столбам трое совершенно нагих людей таким образом, что, как они ни извивались, они не могли избегнуть ужасающего жара пламени. Однако они были настолько далеки от камина, что, беспрестанно поворачиваясь к огню различными сторонами тела, не получали настоящих ожогов. Поэтому они прыгали и вертелись перед пламенем, беспрерывно качаясь то в ту, то в другую сторону, насколько позволяли им цепи, они устали до смерти, их высунутые языки растрескались и почернели от жажды, но тем не менее они не могли ни на одно мгновение отдохнуть от судорожных движений.

Еще страннее было зрелище по обеим сторонам комнаты, откуда доносился тот хор стонов, который так поразил Найгеля и его товарищей. Вдоль стен стояли большие бочки, в каждой из них сидело по человеку, голова которого виднелась из воды. При каждом его движении слышался плеск воды, которая выливалась на пол. Когда распахнулась дверь, бледные, исхудалые лица повернулись все зараз и крик изумления и надежды сменил стоны отчаяния. В то же мгновение два человека в черных одеждах, сидевшие у стола перед камином за кубками вина, вскочили, как безумные, и замерли в полном изумлении перед неожиданным вторжением. Это короткое промедление лишило их последней возможности на спасение. Посреди комнаты была каменная лестница, которая вела к главной двери. С быстротой дикой кошки Найгель поднялся на ступени, прежде чем успели добежать тюремщики. Они обернулись и бросились к двери в коридор, но Симон и его товарищи были ближе к ней. Два ловких удара кинжала, и мошенники, исполнявшие волю Мясника, упали мертвыми на пол.

О, какой взрыв радости и благодарности вырвался из всех этих бледных уст! О, какой свет возрождающейся надежды вспыхнул в этих потухших, усталых глазах! Все чувства несчастных готовы были излиться в одном восторженном крике, но протянутые руки Найгеля и его предостерегающий голос заставили их замолчать. Он открыл за собой дверь. В темноте вилась изогнутая лестница. Найгель прислушался, все было безмолвно. С наружной стороны двери в замке торчал ключ. Он вынул его и запер дверь изнутри. Теперь вошедшие были в безопасности и могли заняться спасением несчастных. Несколько сильных ударов разбили оковы танцоров перед огнем. С хриплыми криками радости они бросились к бочкам с водой, где сидели их товарищи, погрузили головы в прохладную влагу, словно лошади, и пили, пили, пили. Потом из бочек вынули бледных, дрожащих страдальцев, кожа которых вся обвисла, сморщилась и побелела от долгого пребывания в воде. С них тоже сорвали узы, но их сведенные, неподвижные члены отказывались повиноваться им, они упали и извивались на полу, делая напрасные усилия доползти до Найгеля, чтобы поцеловать ему руку.

В углу лежал Элвард, вынутый из бочки, ослабевший от холода и голода. Найгель подбежал к нему и поднял его голову, кружка с вином, из которой недавно пили тюремщики, еще стояла на столе. Найгель поднес ее к губам лучника, и тот жадно глотнул вино.

— Как вам теперь, Элвард?

— Лучше, мастер, лучше. Но не дай мне Бог когда-нибудь снова коснуться воды!

Странную картину представляли обнаженные люди, лежавшие полукругом близ камина, протягивая дрожащие руки к пламени. Вскоре их языки оттаяли, и они рассказали историю своих несчастий, ежеминутно призывая святых и благодаря их за избавление. Они не проглотили ни крошки хлеба с тех пор, как попались в плен. Захватив их, Мясник приказал им присоединиться к гарнизону и стрелять со стен в англичан. Они отказались, и он осудил троих из них на казнь, остальных отвели в подземелье. Вскоре в этот ужасный погреб пришел сам разбойник барон и с усмешкой задал им по одному вопросу, а именно: спросил каждого, какой у него характер — хладнокровный или горячий. Тюремщики били их до тех пор, пока они не ответили. Трое сказали, что они хладнокровны, и их осудили на мучение перед огнем, остальные, сказавшие, что у них натуры горячие, были приговорены к погружению в воду.

Трое избавителей страдальцев с нетерпением ожидали Ноллса с его отрядом, Они то и дело заглядывали в глубину темного прохода, но там не блестела сталь, оттуда не доносилось звона оружия… Вдруг раздался громкий размеренный звук. Это было глухое металлическое, сильное и медленное бряцание, которое становилось все громче и громче: звучали шаги вооруженного человека.

Найгель подбежал к двери и стал внимательно прислушиваться. Звучали шаги только одного человека. Удостоверившись, что барон один, он мягко повернул ключ в замке. В то же мгновение извне донесся крик.

— Ив, Бетран, — гремел голос, — неужели вы, пьяные лакеи, не слышите, что я иду?

Мясник распахнул дверь и бросился в подземелье, зарычав, точно лев, попавший в капкан, разбойник повернулся обратно к подземному проходу, но дверь за ним закрылась и между нею и рассерженным Мясником выросла фигура Черного Симона, который стоял с мрачным лицом и сардонической улыбкой на губах.

Мясник беспомощно огляделся, потому что у него в руках был только кинжал, его глаза увидели розы Найгеля.

— Вы джентльмен благородного оружия и крови, — крикнул он. — Я вам сдаюсь!

— Я не принимаю вашей сдачи, низкий негодяй, — сказал Найгель. — Отступите и защищайтесь. Симон, дайте ему меч.

— Нет, это безумие, — ответил норвичский лучник, — зачем давать жало осе!

— Дайте, повторяю! Я не могу убить его хладнокровно.

— А я могу! — крикнул Элвард, который подполз к Мяснику. — Эй, товарищи, клянусь моими пальцами, он научил нас согревать холодную кровь!

Точно стая волков, они бросились на Мясника, и разбойник со звоном повалился на пол. Бешеные обнаженные люди кинулись к нему и облепили его. Напрасно Найгель старался отогнать их. Эти измученные, полуживые люди обезумели от ярости, их неподвижные глаза горели, их волосы поднимались, зубы скрежетали от злобы, а руки разрывали злодея, который выл и извивался. Потом они схватили его за ноги, со звоном потащили через комнату и бросили в огонь. Найгель вздрогнул и отвернулся, увидев, как медная фигура покатилась в пламя, снова приподнялась на колени, но опять была брошена в самый яркий огонь. Пленники радостно кричали и били в ладоши, толкая ногами своего мучителя. Они оставили его в покое, только когда кольчуга и латы Мясника так накалились, что стали обжигать их. Теперь он, раскаленный докрасна, неподвижно лежал в огне, а обнаженные люди безумно прыгали и плясали подле камина.

Наконец появилось подкрепление. Отряд под предводительством Ноллса и Найгеля бросился снизу вверх и скоро овладел двором. Привратники-часовые, на которых напали с тыла, побросали оружие и стали просить пощады. Ворота распахнулись, и солдаты вбежали через них в сопровождении сотен разъяренных крестьян. Многие из разбойников погибли в бою, многие были убиты врасплох, но погибли все, потому что Ноллс дал слово не щадить никого. Когда нашли и убили последнего из приспешников Мясника, уже брезжил первый утренний свет. Со всех сторон слышались крики и гиканье солдат, двери стучали и скрипели, воины врывались в амбары и в кладовые. Когда спасенные пленники утолили голод и оделись, они тоже стали отыскивать добычу. Найгель стоял у ворот, опершись на свой меч, и видел, как мимо него пробежал Элвард, держа два громадных узла под мышками, закинув третий на спину и сжимая зубами четвертый небольшой сверток. Он на мгновение выпустил его изо рта, чтобы сказать своему молодому господину:

— Клянусь десятью пальцами, я рад, что попал на войну, лучшей жизни и представить себе невозможно. Но что же вы-то делаете, мастер Лорин? Непорядок, что мы собираем жатву, а вы, посеявший ее, уйдете с пустыми руками!

Но Найгель с улыбкой покачал головой.

— Вы получили то, чего жаждало ваше сердце, может быть, и я тоже, — ответил он.

Через мгновение к нему подошел Ноллс с протянутой рукой.

— Простите меня, Найгель, — сказал он, — я в гневе говорил слишком запальчиво.

— Нет, благородный сэр, я был не прав.

— Если мы теперь стоим в замке Мясника, то обязаны этим только вам, — сказал Ноллс. — Чем, Найгель, могу я вам доказать мое глубокое уважение?

Сквайр вспыхнул от удовольствия.

— Пошлете ли вы, сэр, в Англию гонца с известиями о последних событиях?

— Конечно.

— Я хотел бы послать привет с вашим гонцом.

— Кому?

— Леди Мэри, дочери старого сэра Джона Беттерсторна, который живет близ Гилдфорда.

— Так напишите письмо, Найгель. Привет, который воин посылает своей даме, должен быть под печатью.

— Нет, пусть он только передаст ей мой смиренный поклон и скажет, что святая Екатерина была вторично милостива к нам.

XXII

КАК РОБЕР ДЕ БОМАНУАР ПРИЕХАЛ В ПЛОЭРМЕЛЬ

Темнело, когда маленькая армия вошла в первые ворота Плоэрмельского замка и расположилась в широком первом дворе. Плоэрмель в это время служил таким же центром английского могущества в средней Бретани, каким был на западе Энебон. Его занимал гарнизон в пятьсот человек под командой старого воина Ричарда Бембро, сурового нортумберлэндца, воспитанного в тяжелой школе пограничных войск.

В нижний зал Плоэрмеля подали ужин, и кругом стола собрались рыцари и оруженосцы, и общество рыцарей, озаренное факелами, принялось пировать, весело беседуя о будущих боях и подвигах.

Только один человек сидел с печальным лицом, а именно тот, который занимал место во главе стола. Сэр Ричард Бембро опирался головой на руку, и его опущенные глаза смотрели на скатерть, в то время как кругом него весело звучали голоса и каждый придумывал новое предприятие.

— Не говорите больше, благородные сэры, — вскрикнул он. — Мы могли сделать все это и даже большее, но вы пришли слишком поздно!

— Слишком поздно? — вскрикнул Ноллс. — Что вы хотите сказать, Ричард?

— Час тому назад я узнал, что между французским и английским королями заключено перемирие на год, и всякий, кто нарушит его, лишится имущества и жизни.

Перемирие! Это был конец всех блестящих мечтаний! Жаждавшие славы люди бессмысленно переглядывались.

Все сидели в мрачном молчании, и вот посреди мертвой тишины, где-то за стенами раздался звук рога. Сэр Ричард с удивлением поднял голову.

— После того как поднимут мост, нас обыкновенно не вызывают, — сказал он. — Перемирие или нет, мы не должны впускать никого, раньше чем не узнаем, кто просил у нас гостеприимства.

Выяснилось, что Робер де Бомануар и его оруженосец де Монтобон, невооруженные, явились в Плоэрмель. Войдя, они поклонились, английский сенешал пошел к ним навстречу с протянутой рукой.

Храбрый Бомануар и Монтобон обменялись приветствиями с Бембро и его рыцарями, потом сенешал Жослена предложил устроить бой между рыцарями и оруженосцами обоих крепостей, придав ему вид личной борьбы. Предлогом должна была служить ссора Богануара с Найгелем из-за невысокого мнения жосленского сенешала об английских домах.

И бой состоялся. В назначенном месте подле векового, развесистого дуба собрались противники. Кольчуги и латы искрились в лучах солнца, знамена развевались, разнообразные гербы говорили о знатности и славе собравшихся бойцов. Громадные толпы окрестных жителей окружили арену боя, их удерживали на месте безоружные лучники и жосленские воины. По знаку герольда враги сошлись, звякнули мечи, взвились палицы,, и сражение закипело.

Бедный Найгель упал в самом начале, и его топтали свои и чужие, он потерял сознание и даже не почувствовал, что во время перерыва верный Элвард на своих плечах отнес его в безопасное место. Долго свирепствовал бой, но истомленные, покрытые ранами люди все еще продолжали сражаться. Бембро был убит. Исход этой славной борьбы долго оставался нерешенным, и бретонцы одержали верх только благодаря хитрости Монтобона, который конный ударил на пешую толпу измученных англичан. Они упали, и бретонцы вырвали у них согласие сдаться. В числе попавших в плен был храбрый полководец Ноллс.

Это была славная битва, и она навеки осталась в памяти людей,

XXIII

КАК НАЙГЕЛЬ ВЕРНУЛСЯ К СВОЕМУ ГОСПОДИНУ

Найгель долго пролежал на одре страданий в Плоэрмеле, наконец он с возродившейся силой, с ожившими надеждами в сердце отправился за знаменитым Крокартом, всегда твердившим, что он ночью и днем, зимой и летом готов сражаться с каждым желающим вступить в бой, но узнал, что германец, пробуя новую лошадь, свалился в ров и сломал себе шею. Увы, в этой канаве погибла последняя надежда Найгеля вскоре совершить подвиг, который освободил бы его от обета, данного перед часовней святой Екатерины.

Снова во всем христианском мире наступило затишье, люди пресытились войной, и в ожидании лучших дней пламенная душа Найгеля томилась от бездеятельного пребывания в Бретани. Однообразие скучной гарнизонной жизни было для него нарушено только раз, когда он отправился навестить отца Рауля, владельца Гробуа.

И вот, когда всякая надежда почти угасла в сердце молодого воителя, в одно яркое июльское утро в замок Ванн, находившийся под его управлением, приехал всадник с письмом. Оно было немногословно, просто и ясно, как трубный призыв. Писал Чандос. Он требовал возвращения своего оруженосца, потому что его знамя снова развевалось по ветру, он был в Бордо. Принц опять собирался сделать набег на Францию. Этот поход не мог окончиться без большой битвы. Англичане прислали во Францию весть о своем прибытии, и добрый французский король обещал как следует принять их. Пусть Найгель торопится, говорилось в письме. Если он уже не застанет армии в Бордо, он, может быть, все же догонит ее. Когда Найгель прочел письмо Чандоса, ему показалось, что летнее солнце засияло ярче прежнего, а синее небо стало еще прекраснее, чем накануне.

От Ванна нелегко было добраться до Бордо, и прошел целый месяц со дня, в который Найгель получил письмо, до минуты его прибытия к устью Гаронны, наконец он ступил на набережную, остановился посреди выгруженных бочонков с гасконским вином и помог провести Поммерс по сходне. Даже Элвард не был худшего мнения о море, чем большая рыжая лошадь, и когда наконец она дотронулась мордой до протянутой руки своего хозяина и ударила звонкими копытами о крепкие камни помоста, то заржала от радости. Рядом с Поммерс шел Черный Симон, оставшийся под флагом Найгеля, и одобрительно поглаживал ее. Но где же был Элвард? Увы, за два года перед тем весь отряд лучников Ноллса, к которому принадлежал Сэмкин, отправился в Гвиану, Элвард не умел писать, и теперь Найгель даже не знал, жив он или нет.

Принц вскоре увидел, что перед его армией были уничтожены все средства пропитания. Во главе английской армии ехало около двухсот фургонов, нагруженных награбленным добром, и голодные солдаты охотно отдали бы все свои богатства за возы с хлебом и мясом. Легкие войска французов сожгли или уничтожили все, что могло служить на пользу врагам. Принц и его воины поняли также, что на юг шла большая французская армия в надежде отрезать им отступление к морю. Ночью небо рдело от света французских костров, днем от одного края горизонта до другого осеннее солнце мерцало и блестело на стальных шлемах и сияющем вооружении могучего войска. Принц сознавал, что французские полки многочисленнее его собственных сил, и потому стал еще быстрее уходить от врагов, но лошади английской конницы истомились, изголодавшиеся люди с трудом подчинялись дисциплине. Поэтому, найдя подле деревни Мопертюи позицию, которую могла бы защитить небольшая армия, он постарался опередить своих преследователей и на холме утвердился.

В то время как происходили все эти важные события, Найгель, Черный Симон и еще четверо из бордосских воинов спешили на север в надежде встретить армию. До Бержерака они были в дружественной стране, но за этим городом им пришлось вступить в обнаженную, черную от пожаров область, усеянную домами без крыш. Три дня бойцы двигались к северу, встречая отдельные отряды французов, однако они слишком торопились к армии, чтобы тратить время на случайные приключения.

Наконец за Люзиньяном им навстречу стали попадаться английские фуражиры, а вскоре они догнали довольно большой отряд пеших лучников, шедший тоже по следам главного корпуса английской армии.

Найгель и его спутники ехали мимо лучников, вдруг Черный Симон слегка вскрикнул, дотронувшись до плеча молодого предводителя маленького отряда.

— Посмотрите, посмотрите, милостивый сэр, — сказал он с загоревшимся взглядом, — посмотрите вон туда, где идет большой крестьянин со свертком на спине. Кто это позади него?

Найгель посмотрел, куда ему указывал Черный Симон, и увидел громадного бретонца, несшего на спине чудовищно большой мешок. За ним шел широкоплечий лучник, запятнанная куртка и смятый шлем которого говорили о долгой и усердной службе. У него за плечами висел большой лук, а сам он обнимал двух дородных француженок, которые весело смеялись, то и дело бросая шутливо-насмешливые ответы поклонникам, толпившимся позади них.

— Элвард! — вскрикнул Найгель и пришпорил коня.

Лучник несколько времени не моргая смотрел расширенными глазами, потом, бросив своих дам, которых сейчас же подхватили его товарищи, кинулся к Лорину и сжал обеими руками протянутую к нему руку.

— Клянусь головой, мастер Найгель, это самая лучшая минута моей жизни! — вскрикнул он. — И ты тут, кожаное лицо! Ах, Симон, я охотно обнял бы твое сухое, как селедка, тело, если бы только мог пробраться к тебе! А вот и Поммерс, по ее глазам вижу, что она отлично узнала меня и готова запустить в меня свои зубы, как бывало в те времена, когда она стояла в конюшне моего отца.

При виде этого знакомого английского лица на Найгеля точно пахнуло ветром, напитанным благоуханием хенклейского вереска. Он улыбнулся.

— Мне было грустно, когда ради королевской службы мы расстались,— сказал он,— и, клянусь святым Павлом, мне приятно снова видеть вас. Вы не переменились, передо мной тот же самый Элвард, которого я знал всегда. Но скажите, кто этот крестьянин с большим тюком, наблюдающий за каждым вашим движением?

— Он, милостивый государь, несет на спине пуховую перину, мне хочется отвезти ее в Тилфорд, а между тем она так велика, что, взяв ее к себе на спину, я не могу стать в ряды моих товарищей. Поистине война шла чудесно, и я уже послал полфургона в Бордо.

Элвард дал наставления носильщику перины, вскочил на одну из запасных лошадей и поехал за Найгелем, не слушая упреков французских красавиц, которые, впрочем, очень скоро утешились.

Маленький отряд Найгеля вскоре отделился от толпы лучников и быстро напражилея по следам армии принца. По узкой и извилистой дорожке он пересек большой и густой лес Нуайль и вскоре очутился перед болотистой равниной, по которой текла медленная, сонная река. Найгель и его спутники поднялись на маленький пригорок, с которого перед ними открылся вид на всю равнину.

На расстоянии приблизительно двух миль от холма близ реки пасся громадный табун лошадей. Это были кони французских рыцарей, дальше синеватый дым от сотни костров показывал место лагеря воинов короля Иоанна [Имеется в виду Иоанн II Добрый (1319 — 1364). — Прим. ред.]. Перед холмом, с вершины которого смотрел Найгель, виднелись ряды войск принца, но в лагере англичан горело мало огней, потому что у них нечего было готовить. Перед английским лагерем тянулась длинная живая изгородь, за нею шла неровная проселочная, очень испорченная дорога, изборожденная рытвинами и глубокими колеями. Под живой изгородью и вдоль всей передней линии позиции на траве лежали лучники, большей частью они спокойно спали, протянув ноги под горячие лучи сентябрьского солнца. Дальше были раскинуты палатки рыцарей, и от одного края лагеря до другого развевались знамена и значки, украшенные эмблемами английского и гвиенского рыцарства, а посреди них один флаг, взгляд на который заставил Найгеля позабыть обо всех остальных, подле королевского штандарта реяло изорванное знамя с красной пирамидой на золотом поле, обозначавшее место пребывания благородного Чандоса.

Увидев его, Найгель пришпорил Поммерс и через несколько минут был уже подле знамени. Чандос, исхудавший от голода и недостатка сна, но с прежним огнем в единственном глазу, стоял подле палатки принца и, глубоко задумавшись, смотрел на открывавшуюся перед ним часть французского лагеря. Найгель соскочил с коня и подошел к своему господину, но в эту минуту полы королевской палатки резко распахнулись, и из нее вышел принц Эдуард, а за ним маленький седой священник, который многословно убеждал его в чем-то.

— Ни слова больше, лорд-кардинал! — вскрикнул рассерженный принц.— Я и так уже слишком долго слушал вас, и, клянусь святостью Бога, ваши слова мне неприятны. Послушайте, Джон, дайте мне совет. Знаете ли вы, какое предложение принес мне лорд-кардинал де Перигор? Он говорит, что король Франции милостиво пропустит мою армию обратно в Бордо, если мы отдадим французам все, что уже взяли от них, и если я сам с сотней благородных дворян Англии и Гвиени отправлюсь в плен. Что вы скажете, Джон?

Чандос усмехнулся.

— Такие вещи не делаются, — сказал он.

— Но, лорд Чандос, — вскрикнул кардинал, — весь христианский мир возмущается, а язычники смеются при виде того, что двое сыновей церкви обратили один против другого свои мечи.

— Тогда прикажите королю Франции уйти, — сказал принц.

— Дорогой сын мой, вы знаете, что вы достигли сердца его страны и что он не может позволить вам продолжать двигаться дальше. У вас маленькая армия, три тысячи лучников и пять тысяч воинов, при этом, по-видимому, они находятся в дурном состоянии из-за недостатка пропитания и отдыха. За королем же идет тридцать тысяч солдат, из которых двадцать тысяч опытных воинов. Итак, вам следует принять предложение, не то вас может постичь худшая участь.

— Передайте от меня привет королю Франции и скажите ему, что Англии никогда не придется платить за меня выкуп! Однако мне кажется, лорд-кардинал, вы очень точно определили количество наших солдат и их положение, и мне очень хотелось бы узнать, каким образом взгляд священника так скоро рассмотрел боевую линию. Я видел, что ваши приближенные свободно расхаживали по нашему лагерю, и очень боюсь, что, приняв вас как парламентера, я, в сущности, прикрыл шпионов. Что вы скажете, лорд-кардинал?

— Не знаю, как у вас хватает духа и совести, чтобы произнести такие злые слова, благородный принц.

— Тут шатается ваш рыжебородый племянник, Робер де Дюра. Взгляните, вон он там считает что-то и подглядывает за нами. Подойдите-ка сюда, молодой сэр! Я только что говорил вашему дяде кардиналу, что, как я предполагаю, вы и ваши товарищи сообщили французскому королю о положении наших дел. Что вы скажете на это?

Рыцарь побледнел и опустил глаза.

— Быть может, я и ответил на некоторые вопросы, благородный господин, — пробормотал он.

— А честно ли это? Ведь мы доверяли вам, потому что вы явились в свите кардинала.

— Милорд, я действительно нахожусь в свите кардинала, но я вассал короля Иоанна и французский рыцарь, а потому прошу вас умерить ваш гнев.

Принц заскрежетал зубами и проницательно взглянул на молодого человека своими горящими глазами.

— Клянусь душой моего отца, я еле могу сдержаться, чтобы не ударить вас! Но обещаю вам, что если только увижу завтра ваш герб с красным грифоном на поле битвы и если вы будете взяты в плен, то вам не сносить вашей головы.

— Вы говорите, как безумный! — вскричал кардинал. — Даю вам слово, что мой племянник Робер и никто из моей свиты не примет участия в битве. А теперь я покину вас, государь, и Господь да успокоит вашу душу, потому что вы и ваши люди находятся в величайшей опасности. Советую вам провести ночь в духовных приготовлениях на случай худшего.

Сказав это, кардинал поклонился и вместе со своей свитой направился к месту, где он оставил лошадей. Оттуда они поехали в ближайшее аббатство. Разгневанный принц повернулся и вошел в палатку, а Чандос ласково протянул Найгелю руку.

— Я много слышал о ваших подвигах, — сказал он. — Ваше имя, как странствующего рыцаря, уже стало известным. В ваши годы я не пользовался такой известностью.

Найгель покраснел от гордости и удовольствия.

— Право, дорогой лорд, мои заслуги очень незначительны. Теперь, когда я снова с вами, я надеюсь, что мне действительно удастся совершить что-нибудь достойное. Где же мне приобрести почести, как не под вашим знаменем?

— Правда, Найгель, вы явились как раз тогда, когда можно отличиться. Мы не можем покинуть этого места без битвы, которая навсегда останется в памяти людей. Французы никогда не были так сильны, а мы так слабы, как в настоящее время, а потому именно теперь и можно достичь наибольших почестей. Мне бы хотелось иметь еще тысячи две стрелков. Но все же я не сомневаюсь, что французам трудно будет выгнать нас из-за этих кустов. Видели вы французов?

— Нет, благородный сэр. Я только что приехал.

— Я собирался посмотреть на диспозицию их армии. Поедем, пока не стемнело, и взглянем, что у них делается.

В этот день между англичанами и французами было заключено перемирие, благодаря неумелому и бесполезному вмешательству кардинала окончившееся неудачей. Потому, когда Чандос и Найгель выехали через длинный проход впереди английской позиции, они увидели множество маленьких отрядов французских и английских рыцарей, разъезжавших по долине. Большинство из них были французы, которым необходимо было хорошенько ознакомиться с укреплениями англичан. Их разведчики подъезжали так близко к изгороди, что пикеты стрелков отгоняли их. Чандос ехал между разбросанными группами всадников, многие из которых были его старыми противниками. Восклицания: ‘А, Джон!’, ‘А, Рауль!’, ‘А, Никола!’, ‘А, Гишар!’ — раздавались с обеих сторон. Только один рыцарь нелюбезно приветствовал Чандоса. То был высокий человек с красным лицом — лорд Клермон. По странной случайности на его верхней одежде красовалось изображение голубой девы, освещенной лучами солнца. То же изображение было и на одежде Чандоса. Вспыльчивый француз бросился навстречу англичанам и так осадил своего коня, что он присел на задние ноги.

— С каких это пор вы стали носить мой герб, лорд Чандос? — спросил он.

Чандос улыбнулся.

— Это вы, вероятно, воспользовались моим, — сказал он, — добрые виндзорские монахини изготовили мне эту одежду много лет тому назад.

— Не будь перемирия, я скоро доказал бы вам, что вы не имеете права носить ее,— сказал Клермон.

— Ищите ее завтра на поле битвы, а я буду искать вас, — ответил Чандос. — Там мы и порешим с этим вопросом.

Но француз был человек раздражительный, успокоить его было нелегко.

— Вы, англичане, не умеете ничего изобрести сами, а только пользуетесь всем, что видите красивого у других, — сказал он.

Он поехал дальше, ворча и сердясь, а Чандос с веселым смехом пришпорил коня и поскакал по равнине.

Фронт английской позиции прикрывался разбросанными там и сям деревьями и кустами, из-за которых нельзя было видеть неприятеля, но когда Чандос и Найгель выехали на открытое место, они увидели французскую армию. В центре громадного лагеря находился большой и высокий павильон из красного шелка с серебряными королевскими лилиями с одной стороны и золотой орифламмой, боевым знаменем старой Франции, с другой. Во все стороны от павильона, насколько хватает глаз, развевались знамена и гербы гордых баронов и знаменитых рыцарей, а над ними возвышались герцогские штандарты, указывавшие, что тут собрались представители феодалов всех воинственных провинций Франции. Загоревшимся взором смотрел Чандос на гордые знамена Нормандии, Бургундии, Оверни, Шампани, Вермандуа и Берри, развевавшиеся по ветру и сверкавшие в лучах заходившего солнца. Медленно проезжая вдоль лагеря, он внимательно присматривался к арбалетчикам, к немецким наемным войскам, к многочисленным пехотинцам, к вооружению каждого гордого вассала или его подданного, ко всему, что могло дать понятие о силе данного отряда.

Он объехал весь французский лагерь от одного крыла до другого, объехал и фланги, держась все время на расстоянии выстрела из арбалета. Наконец, отметив все в памяти, он повернул своего коня и, погрузившись в тяжелые думы, медленно поехал назад.

XXIV

КАК ФРАНЦУЗСКИЙ КОРОЛЬ ДЕРЖАЛ СОВЕТ В МОПЕРТЮИ

Воскресное утро 19 сентября 1356 года было ясным и холодным. Туман, подымавшийся из болотистой долины Мюиссон, покрывал оба лагеря, заставляя дрожать голодных англичан. Он медленно рассеялся, когда взошло солнце. В красном шелковом павильоне французского короля — том самом, на который смотрели накануне Чандос и Найгель,— епископ шалонский служил торжественное молебствие и молился за готовившихся к смерти, не подозревая, как близок его последний час. После того как король со своими четырьмя молодыми сыновьями принял причастие, алтарь убрали и на место его поставили большой, покрытый красным сукном стол, за которым король Иоанн хотел собрать совет, чтобы обсудить дальнейший ход войны.

Королю Иоанну, сидевшему на возвышении под балдахином на верхнем конце стола, шел тридцать седьмой год, царствованию же его шестой. То был дородный человек невысокого роста, с красным лицом, могучей грудью, темными ласковыми глазами и благородной осанкой. Он казался бы королем, если бы на нем и не было голубой мантии, усеянной серебряными лилиями. Несмотря на свое недолгое царствование, он уже был известен во всей Европе как настоящий джентльмен и бесстрашный воин, достойный предводитель рыцарского народа. Его старший сын, герцог Нормандский, почти еще мальчик, стоял около него, положив руку на плечо короля. Иоанн по временам оборачивался, чтобы приласкать сына. Справа, на том же возвышении, сидел младший брат короля, герцог Орлеанский, бледный молодой человек с грубыми чертами лица, ленивыми манерами и вызывающим взглядом. Слева — герцог Бурбонский, с печальным, задумчивым лицом, с той кроткой меланхолией во взгляде и осанке, которая часто является предвестницей смерти. Все были в полном вооружении, только шлемы лежали на столе перед ними.

Ниже, вокруг длинного красного стола, собрались самые знаменитые воины Европы. На конце, ближайшем к королю, сидел старый ветеран герцог Афинский, сын изгнанника, коннетабль Франции. С одной стороны у него был краснолицый раздражительный лорд Клермон с той же самой девой в лучах солнца на одежде, которая послужила накануне поводом его ссоры с Чандосом, с другой — седовласый воин с благородными чертами лица, Арнольд д’Андреген, разделявший с Клермоном честь быть маршалом Франции. Рядом с ними находился лорд Бурбонский, храбрый воин, убитый впоследствии при Бринье, а за ним небольшая группа немецких вельмож — в числе их граф Зальцбургский и граф Нассаусский,— приехавший с границы по приглашению короля со своими страшными наемными войсками. По их вооружению и одежде сразу было видно, что они явились из-за Рейна. С другой стороны стола сидел целый ряд гордых, воинственных лордов — Фьенн, Шатильон, Несель, де Ланда, де Боже, свирепый странствующий рыцарь де Шарньи, которому принадлежал план внезапного нападения на Кале, и Жюст де Рибалон, получивший почетный приз из рук английского короля Эдуарда. Таковы были вожди, к которым обратился король за советом и помощью.

— Вы уже слышали, друзья мои, — сказал он, — что принц Уэльский не дал никакого ответа на предложение, посланное ему нами с лордом-кардиналом де Перигором. Конечно, так и должно было быть, и хотя я послушался призыва Святой Церкви, но ни на минуту не сомневался, что такой превосходный воин, как принц Эдуард Английский, не уклонится от сражения с нами. Мое мнение, что мы должны немедленно напасть на англичан, чтобы не дать кресту кардинала Бремени стать между нашими мечами и врагами.

Взрыв радостного одобрения, разделенный даже дежурными воинами, раздался в палатке. Когда он замолк, герцог Орлеанский поднялся со своего места.

— Государь, — сказал он, — вы выразили наше мнение. Что касается меня, то я считаю, что кардинал оказался плохим другом Франции, зачем он выторговывал только часть, когда мы можем захватить все? Чего тут разговаривать? Скорее на коней и отправимся против этой кучки мародеров, которые осмелились опустошать ваши прекрасные владения. Мы будем сами виноваты, если хоть один из них уйдет от нас.

— Клянусь св. Денисом, брат, — улыбаясь, проговорил король, — если бы слова могли убивать, все англичане были бы убиты раньше, чем мы покинули бы Шартр. Вы новичок в войне, побываете в двух-трех битвах и узнаете, что всякое предприятие должно быть строго обдумано и правильно исполнено, не то оно может окончиться неудачей. При жизни нашего отца мы действовали, как вы советуете: вскакивали на лошадей и бросались на англичан, при Кресси и в других местах. Однако пользы для нас вышло мало и теперь мы стали умнее. Что вы скажете, сэр де Рибомон? Вы видели их войска, наблюдали за ними. Как бы вы поступили: бросились бы вы на англичан, как советует мой брат, или придумали бы что-нибудь иное?

Де Рибомон, высокий красивый человек с темными глазами, помолчал, прежде чем ответить.

— Государь, — наконец сказал он, — Я действительно проезжал мимо их фронта и объехал их фланги вместе с лордом Ланда и лордом де Боже. Оба здесь и могут подтвердить мои слова. Я думаю, государь, что хотя англичан немного, но они занимают среди кустарников и виноградников такую позицию, что с вашей стороны было бы разумно оставить их в покое. У них не хватит пищи, и они должны будут отступить, тогда можно будет преследовать их и сражаться в выгодных условиях.

Среди присутствующих пробежал неодобрительный ропот. Лорд Клермон вскочил на ноги с побагровевшим от гнева лицом.

— Ах, Жюст, Жюст, — проговорил он, — я помню время, когда вы отличались храбростью и предприимчивостью, но с тех пор как король Эдуард дал вам эту жемчужную повязку, вы стали робки во всем, что относится до англичан.

— Лорд Клермон, — сурово проговорил де Рибомон, — мне негоже ссориться в королевском совете и на виду у врага, но впоследствии мы основательно займемся этим делом. Король спросил мое мнение, и я высказал то, что думаю.

— Для вашей чести было бы лучше промолчать, сэр, — сказал герцог Орлеанский. — Что же нам, пропустить их между пальцев, когда они здесь и нас вчетверо больше? Не знаю, куда нам деваться после этого: стыдно будет показаться в Париж и взглянуть в глаза нашим дамам.

— Вы хорошо сделали, что высказали свое мнение, Жюст, — сказал король, — но я уже сказал, что мы примем участие в сегодняшнем сражении, и потому всякие разговоры излишни. Я хотел бы слышать ваше мнение насчет того, как лучше нам повести атаку.

— Постараюсь дать вам, ‘государь, наилучший совет. Направо от места стоянки англичан река течет среди болот, налево — большой лес, так что мы можем атаковать только центр. Вдоль фронта их позиции идет густая изгородь, за которой я видел множество зеленых и коричневых курток их стрелков. В изгороди проложена дорога, по которой в ряд могут проехать только четыре всадника. Дорога эта ведет на их позицию. Ясно, что если нам надо прогнать неприятеля, то мы должны переправиться через изгородь, а я уверен, что наши лошади не устоят перед градом стрел, которые полетят в них. Поэтому мой совет биться пешими, как англичане при Кресси, так как лошади будут нам только помехой.

— Я того же мнения, государь, — сказал маршал-ветеран, Арнольд д’Андреген.— При Кресси храбрейшие должны были отступить, так как что может поделать человек с животным, обезумевшим от боли и страха? Пешими мы сами себе господа, и если остановимся, то стыд падет исключительно на наши головы.

— Совет хорош, — сказал герцог Афинский, поворачивая к королю свое хитрое исхудалое лицо, — только одно прибавил бы я к нему. Сила неприятеля — в его стрелках, если бы нам удалось расстроить их ряды, хотя бы на короткое время, мы несомненно возьмем изгородь. Иначе они будут стрелять так сильно, что мы потеряем много людей раньше, чем доберемся до изгороди. Ведь мы по опыту знаем, что никакая броня не может устоять перед их стрелами, если они пускают их на близком расстоянии.

— Вы говорите очень разумно, благородный сэр, — сказал король, — но скажите, пожалуйста, как можно расстроить ряды стрелков?

— Я отобрал бы триста лучших и самых смелых всадников, государь, проехал бы с ними по узкой дорожке и затем напал бы на стрелков сзади изгороди, справа и слева. Быть может, эти триста человек пострадают очень сильно, но что это значит для такой большой армии? Они проложат путь своим товарищам.

— Я хочу сказать несколько слов, государь, — вскрикнул граф Нассаусский, — Я явился сюда с товарищами, чтобы принять участие в вашей ссоре с англичанами, но мы требуем права сражаться как нам угодно и считаем бесчестьем спешиваться ради страха перед англичанами. Поэтому, с вашего позволения, мы поедем вперед, по совету герцога Афинского, и проложим путь остальным.

— Этого не будет! — сердито закричал лорд Клермон. — Было бы странно, если бы не оказалось достаточно французов для расчистки пути для армии французского короля. Послушать вас, благородный граф, так подумаешь, что ваша храбрость выше нашей, но, клянусь св. Девой из Рокамадура, раньше наступления ночи вы убедитесь, что это неверно. Вести этих людей должен я — маршал Франции, раз вопрос идет о важном деле.

— Я требую того же права и по той же причине, — сказал Арнольд д’Андреген.

Германский граф ударил по столу закованным в броню кулаком.

— Делайте что хотите, — сказал он. — Одно только скажу вам: ни я, никто из моих германских всадников не сойдет с коней, пока они будут в состоянии держать нас, потому что в нашей стране пешими сражаются толыю простые люди.

Лорд Клермон с яростью кинулся вперед, но король Иоанн остановил его.

— Довольно! Довольно! — сказал он. — Вы должны высказывать свои мнения, а решение принадлежит мне. Лорд Клермон и вы, Арнольд, отберите триста лучших воинов и попробуйте одолеть стрелков. Что касается вас и ваших германцев, лорд Нассау, вы поедете, согласно вашему желанию, на лошадях, чтобы поддержать маршалов. Остальная армия отправится тремя пешими отрядами. Одним будете командовать вы, Шарль,— король ласково погладил по руке своего сына, герцога Нормандского,— другим — вы, Филипп,— он взглянул на герцога Орлеанского,— третий поведу я. Государственное знамя я поручаю на сегодня вам, Жоффруа де Шарньи. Но кто этот рыцарь и что ему нужно?

У входа в палатку показался молодой высокий рыцарь с рыжей бородой, в одежде, украшенной гербом с изображением красного грифона. По его раскрасневшемуся лицу и беспорядку одежды ясно было, что он очень спешил.

— Государь! — проговорил он. — Я — Робер де Дюра из свиты перигорского кардинала. Вчера я доставил вам сведения о лагере англичан. Сегодня утром я снова был там и узнал, что они отсылают свои фургоны, государь, они собираются бежать к Бордо.

— Я так и знал! — крикнул герцог Орлеанский вне себя от бешенства. — Пока мы тут толковали, они улизнули от нас. Я предупреждал вас!

— Замолчите, Филипп, — сердито сказал король, — Вы видели это собственными глазами, сэр?

— Собственными глазами, государь. Я приехал прямо из их лагеря.

Король Иоанн посмотрел на него суровым взглядом.

— Не знаю, как вы можете согласовать ваши поступки с понятием о чести, — сказал он, — но нам ничего не остается, кроме как принять к сведению ваши известия. Не беспокойтесь, брат Филипп, я думаю, до ночи вы увидите столько англичан, что останетесь довольны. Хорошо было бы напасть на них, когда они будут переправляться вброд. Ну а теперь, благородные сэры, отправляйтесь поскорее к своим постам и исполняйте свой долг. Выезжайте вперед со знаменем, Жоффруа, а вы, Арнольд, ведите свои отряды. Бог и св. Денис да сохранят нас сегодня.

Принц Эдуард стоял на маленьком холме, на котором останавливался накануне Найгель. С ним были Чандос и высокий загорелый человек, Жан Гральи, начальник гасконского отряда. Все трое внимательно следили за отдаленными линиями французских войск.

Сзади них длинный ряд фургонов спускался к броду на реке Мюиссон.

У холма четверо рыцарей в полном вооружении, с поднятыми забралами, сидя на конях, вполголоса переговаривались между собой. Для всякого воина было достаточно взглянуть на их щиты, чтобы узнать фамилию каждого из них. То были знаменитые, опытные воины. Теперь они ожидали приказаний, так как все они командовали отдельными отрядами. Юноша налево — смуглый, стройный, серьезный — Уильям Монтэкьют, граф Солсбери, еле достигнувший двадцати восьми лет, был уже ветераном Кресси. О его репутации можно было судить по тому факту, что принц вручил ему команду над арьергардом — почетный пост в отступающей армии. Он разговаривал с седым человеком выше среднего роста, с жесткими, львиными чертами лица и свирепыми светло-голубыми глазами, вспыхивавшими, когда он смотрел на далекого врага. То был знаменитый Роберт де Уффорд, граф Саффолк, принимавший участие во всей континентальной войне. Высокий молчаливый воин с серебряной звездой, сверкавшей на его одежде, — Джон де Вер, граф Оксфордский,— слушал болтовню Томаса Бошана, толстого, веселого, краснощекого вельможи и опытного воина, который, наклонясь вперед, похлопывал рукой в латной рукавице по закованному в сталь бедру приятеля. Они были старыми боевыми товарищами одного возраста, в расцвете сил, одинаково знаменитые и опытные воины. Такова была группа английских воинов, сидевших на конях в ожидании приказаний принца.

— Как бы я желал, чтобы он попался в руки вам, — сердито сказал принц, продолжая разговор с Чандосом, — а может быть, и умнее было устроить, чтобы они подумали, что мы отступаем.

— Он, наверно, уже передал это известие, — улыбаясь, сказал Чандос.— Я видел, как он поскакал к опушке леса, лишь только наши фургоны тронулись с места.

— Хорошая выдумка, Джон, — заметил принц. — Недурно будет, если шпион неприятеля принесет пользу нам. Если они не атакуют нас сегодня, то нам не продержаться и дня, потому что в армии нет ни куска хлеба. Оставить позицию? Но где найти другую такую?

— Они пойдут на нашу приманку, благородный сэр. Робер де Дюра наверняка сообщил им, что наши фургоны двигаются в путь. Они поторопятся, чтобы не дать нам перейти брод. Но кто там едет так быстро? Не гонец ли с новыми известиями?

Всадник пришпорил коня, подъехал к холму и, соскочив с седла, упал перед принцем на одно колено.

— Что это значит, лорд Одли? — сказал Эдуард. — Чего вы желаете?

— Сэр, — сказал рыцарь, — прошу у вас милости.

— Встаньте, Джеймс, и скажите, что я могу сделать.

Знаменитый рыцарь, краса и гордость странствующего рыцарства, встал и устремил на принца свои темные серьезные глаза.

— Сэр, — сказал он, — я всегда честно служил вам и вашему отцу и буду продолжать служить так до самой смерти. Дорогой сэр, я должен признаться вам, что дал обет в случае, если мне придется участвовать в битве под вашим предводительством, быть всегда в передних рядах и умереть, если нужно, на передовом посту. Поэтому прошу вас оказать мне милость: дозвольте мне покинуть мое место в рядах и назначьте меня на такой пост, где я мог бы выполнить свой обет.

Принц улыбнулся. Он был уверен, что и без обета, и без позволения лорд Джеймс Одли всегда будет впереди.

— Слушайте, Джеймс, — сказал он, сделав знак рукой, — и дай вам Бог отличиться сегодня больше всех остальных рыцарей. Это что? Слышите, Джон?

Чандос повел своим большим носом, как орел, почуявший добычу вдали.

— Сэр, все устраивается так, как мы задумали.

Издали доносились громовые восклицания.

— Посмотрите, они двинулись! — крикнул гасконский предводитель.

Все утро англичане наблюдали за блестящими вооруженными эскадронами, стянутыми к фронту французской армии. Теперь они увидели, как отдаленные массы двинулись при громком звуке труб, сверкая в лучах солнца.

— Да, да, они двигаются! — крикнул принц.

— Они двигаются! Они двигаются! — пробежало по рядам.

Во внезапном порыве стрелки у изгороди вскочили на ноги, а рыцари стали размахивать оружием в воздухе. Радостный воинственный крик понесся навстречу неприятелю. Потом наступило глубокое молчание, нарушаемое только топотом коней или бряцанием их упряжи. Затем раздался отдаленный тихий шум, словно рокот набегающей на берег волны. Он все усиливался по мере приближения французской армии.

XXV

КАК НАЙГЕЛЮ УДАЛОСЬ СОВЕРШИТЬ СВОЙ ТРЕТИЙ ПОДВИГ

Четыре стрелка залегли за группой кустов в десяти ярдах от густой изгороди, под защиту которой спрятались их товарищи. Большинство из длинной линии стрелков принадлежало к отряду, бывшему с Ноллсом в Бретани. Впереди лежали четверо предводителей: старый Ват из Карлейля, Нед Виддингтон, рыжий делиец, лысый Бартоломью и Сэмкин Элвард, неделю тому назад присоединившийся к своим товарищам. Все четверо жевали хлеб и яблоки. Элвард принес целый мешок и того и другого и щедро оделил своих голодных приятелей. Старый пограничник и йоркширец страшно исхудали от лишений, глаза у них ввалились, круглое лицо Бартоломью обтянулось так, что кожа висела мешками под глазами и у рта. Целые ряды бледных худых людей с волчьей жадностью безмолвно следили за ними горящими глазами. Они разразились дикими криками восторга, когда Чандос и Найгель подскакали галопом, соскочили с лошадей и заняли места рядом с ними. Вдоль зеленых рядов стрелков виднелись закованные в сталь фигуры рыцарей и оруженосцев, которые пробрались вперед, чтоб разделить судьбу стрелков.

— Помню, как я раз в Эшфорде состязался с одним жителем Кентских равнин… — начал лысый Бартоломью.

— Ну, ну, слышали мы эту историю, — нетерпеливо проговорил старый Ват.— Закрой рот, Бартоломью, теперь не время для пустой болтовни. Обойди-ка, пожалуйста, ряды да посмотри, нет ли у кого истертой струны или чего попорченного, и почини что надо.

Толстый Бартоломью прошел вдоль рядов под градом грубых шуток. По временам из-за изгороди к нему протягивался лук, обладатель которого просил профессионального совета.

— Вощите хорошенько ваши стрелы! — кричал Бартоломью.— Передайте горшок с воском! Навощенная стрела пройдет там, где застрянет сухая. Том Бреверли, глупец, где твои наручники? Тетива обдерет тебе руки без них. А ты, Уаткин, подымай лук не ко рту, как ты всегда это делаешь, а на плечо. Ты так привык иметь дело с кружкой вина, что хочешь делать то же и с тетивой. Ну, станьте посвободней, чтобы можно было поднять руки, так как неприятель сейчас нападет на нас.

Он побежал назад к товарищам, которые поднялись на ноги. За ними на протяжении полумили под защитой изгороди стояли стрелки, каждый с натянутой тетивой боевого лука, с полудюжиной стрел наготове и с запасными восемнадцатью стрелами в колчане. Со стрелой на тетиве, крепко стоя на ногах, они ожидали натиска. Их свирепые лица выглядывали среди ветвей, выражая крайнее нетерпение.

Широкий поток стали, медленно подвигаясь, остановился наконец на расстоянии около мили от английского фронта. Большая часть армии сошла с коней, которых увела толпа слуг и конюхов. Французы образовали три больших отряда. Их красные головные уборы и тысячи развевающихся знамен и гербов ярко блестели на солнце. Каждый отряд стоял в нескольких сотнях шагов от другого. Два конных отряда выехали вперед — один составлял плотную колонну из трехсот человек, другой состоял из тысячи человек, раскинутых на большом пространстве.

Принц подъехал к стрелкам. Он был в темных латах с открытым забралом, его красивое орлиное лицо горело воинственным пылом. Стрелки встретили его громкими приветствиями, он махнул им рукой, как охотник, ободряющий гончих.

— Ну, Джон, что вы думаете теперь? — спросил он, — Чего бы не дал мой благородный отец, чтобы быть с нами сегодня? Вы видели? Они сошли с лошадей.

— Да, мой благородный лорд, они хорошо выучили свой урок, — отвечал Чандос. — Счастье улыбнулось нам при Кресси и в других местах, когда мы были пешими, и потому они думают, что разгадала причину нашего успеха. Но мне кажется, что большая разница стоять, когда на вас нападают, как это было с нами, или нападать на других, причем нужно тащиться в полном вооружении целую милю и явиться усталыми на схватку.

— Умно вы говорите, Джон. Ну а что вы думаете насчет тех всадников впереди, которые медленно едут к нам?

— Без сомнения, они надеются перерезать тетивы у наших стрелков и таким образом расчистить путь для остальных. Но это отборный отряд. Видите ли вы, благородный сэр, налево цвета Клермона, а направо д’Андрегена? Значит, оба маршала едут в авангарде.

— Клянусь Богом, Джон! — вскрикнул принц. — Одним глазом вы видите больше, чем кто бы то ни было двумя. Но вы говорите сущую правду. А что это за большой отряд позади?

— Судя по их доспехам, это, должно быть, германцы, благородный сэр,

Два конных отряда медленно подвигались по равнине на расстоянии четверти мили друг от друга. Дойдя до расстояния двух полетов стрелы от неприятельской линии, они остановились. Все, что было видно им,— это только длинная изгородь, среди ветвей которой по временам блестела стальная одежда английских воинов, а над ней, посреди кустов и виноградников, подымались острия пик. Перед ними расстилалась красивая деревенская местность в разноцветном осеннем уборе, вся залитая мирными лучами солнца, и ничто, кроме мимолётного блеска оружия, не напоминало о безмолвном враге, скрывавшемся за этой преградой. Но смелый дух французских рыцарей только возвышался при мысли об опасности. Их боевой клич наполнял воздух. Они размахивали над головами пиками, украшенными знаменами в знак угрозы и вызова. Перед англичанами открылось чудесное зрелище: благородные кони, резво выступавшие под своими всадниками, рыцари в разноцветных блестящих одеждах, развевающиеся знамена и перья. Затем раздался, звук трубы. Вдруг рыцари с громкими восклицаниями глубоко вонзили шпоры в бока лошадей, и весь храбрый эскадрон полетел, словно сверкающая молния, на центр английских рядов.

Он промчался на сто ярдов, еще на сто, но вражеская армия не двинулась, и в ее рядах не раздалось ни одного звука, слышался только боевой крик французов да шум копыт их лошадей. Французы мчались все быстрее и быстрее. Как видение, перед зрителями за изгородью мелькали белые, гнедые и вороные кони с вытянутыми шеями, расширенными ноздрями. Они словно расстилались по земле, тогда как от всадников видны были только щиты, украшенные перьями шлемы да блестевшие на солнце острия пик. Вдруг принц поднял руку и издал какое-то восклицание. Чандос повторил его, оно перекатилось по рядам, и долго сдерживаемая буря разразилась могучим хором зазвучавших тетив и жужжанием стрел.

Увы! Что сталось с вами, благородные животные! Что сталось с вами, храбрые люди! Когда пройдет пыл битвы, кто не пожалеет благородного эскадрона, погибшего под градом стрел, летевших прямо в лицо рыцарю и в грудь его коня? Передний ряд всадников упал под выстрелами, другие очутились на них, так как не могли сдержать коней или направить их в сторону ужасной стены из павших товарищей, внезапно восставшей перед ними. Окровавленная куча ржущих, бившихся лошадей и корчащихся в муках, старающихся освободиться людей достигла высоты пятнадцати футов. По временам с одного из флангов вырывался всадник и летел, как безумный, к изгороди, но лошадь падала под ним, а сам он слетал с седла. Ни один из трехсот храбрых воинов не достиг роковой изгороди.

Тогда германский батальон быстро двинулся вперед большой волной стали. Воины разделились на два отряда, чтобы обогнуть ужасную кучу, а затем пришпорили лошадей и бросились на стрелков. То были храбрые люди под предводительством опытных военачальников. Они скакали развернутыми рядами и таким образом могли избежать скученности, которая погубила авангард, но они падали поодиночке и погибали, как только что их товарищи. Некоторые из них были поражены стрелами, но у большей части были перебиты лошади, а сами они, оглушенные падением, не могли подняться на ноги в своей тяжелой железной одежде. Трое воинов, ехавших вместе, прервались через кусты, охраняемые предводителями стрелков, сквозь изгородь и промчались мимо стрелков, прямо к принцу, один упал, пронзенный стрелой в голову, другой был выбит из седла Чандосом, а третьего убил сам принц. Второй отряд пробился вблизи реки, но был отбит лордом Одли и его оруженосцем, причем французы погибли все до одного. Только один всадник, конь которого, обезумев от боли, со стрелой в глазу и в ноздре, перескочил через изгородь, промчался среди английской армии и исчез, среди криков и смеха, в лесу. Никто другой не проник за изгородь. Весь фронт позиции был усеян ранеными и мертвыми германцами, а большая куча тел в центре указывала место, где пало триста французских храбрецов.

В то время как две волны атаки разбивались перед английской позицией, оставляя свои кровавые следы, главные отряды делали последние приготовления к нападению. Они еще не начали наступления, и ближайший отряд был еще в полумиле от места, где произошла схватка, когда мимо них на обезумевших лошадях пронеслись последние оставшиеся в живых представители утерянной надежды. В то же мгновение английские стрелки и воины прорвались сквозь изгородь и вытащили всех, кто еще дышал, из кучи, где переплелись разбитые люди и лошади.

То была безумная, дикая вылазка, потому что битва должна была возобновиться через несколько минут, но она представляла обильную жатву для счастливца, которому удалось бы вытащить богатого пленника. Более благородные воины считали презренной всякую мысль о добыче, пока еще не определился исход битвы, но толпа бедных солдат, гасконцев и англичан вытаскивала раненых за руку или за ногу и, приставив кинжалы к горлу, спрашивала их имена и титул. Кому доставался хороший приз, тот быстро отводил пленника в арьергард, где его могли стеречь слуги, а разочаровавшийся в добыче часто всаживал пленнику кинжал в горло и бросался на новые поиски. Клермон со стрелой, вонзившейся в небесно-голубую деву на его колете, лежал в десяти шагах от изгороди. Какой-то бедный оруженосец вытащил из-под лошади д’Андрегена и взял его себе пленником. Графов Зальцбургского и Нассаусского нашли беспомощно лежавшими на земле. Их тоже взяли в арьергард. Элвард схватил своими толстыми руками графа Отто фон Лангенбака, у которого была сломана нога, и положил его в кусты, позади себя. Черный Симон захватил Бернарда, графа де Вентадура, и поспешно пробрался с ним через изгородь. Беготня, крики, ссоры и удары слышались со всех сторон, среди этого шума толпа стрелков отыскивала свои стрелы, вытаскивала их из тел мертвецов и даже раненых’ когда вдруг раздался предостерегающий крик. В одно мгновение все очутились на своих местах.

И как раз вовремя, потому что первый французский отряд был уже близко. Если нападение всадников было ужасно по своему горячему стремительному натиску, то медленное приближение громадной фаланги вооруженной пехоты было еще страшнее для зрителя. Пехотинцы двигались очень медленно вследствие тяжелого вооружения, но тем более регулярно и неумолимо. Колонна воинов шла тесными рядами, прикрываясь щитами, с короткими пятифутовыми копьями в правой руке, с палицами или мечами у бедра. Град стрел осыпал их, стрелы звенели, ударяясь о латы воинов. Они согнулись, прикрываясь щитами. Многие упали, но вооруженный поток все же продолжал подвигаться вперед. Французы с громкими криками подошли к изгороди, стараясь пробиться сквозь нее. В продолжение пяти минут длинные ряды французов и англичан стояли друг против друга, нанося ужасные удары копьями с одной стороны и секирами или палицами — с другой. Во многих местах изгородь была уложена или повалена на землю, и французские воины неистовствовали среди стрелков, рубя легко вооруженных людей. Одно мгновение казалось, что французы выиграли битву.

Но Джон де Вер, граф Оксфордский, хладнокровный, умный и опытный воин, воспользовался представлявшимся выгодным шансом. На правом фланге, у реки, тянулся болотистый луг, на котором тяжело вооруженный воин мог увязнуть по колено. По приказанию графа часть стрелков отделилась от армии и направила свои стрелы на фланг французов. В то же мгновение Чандос, Одли, Найгель, Бартоломью, Бергерш и несколько других рыцарей вскочили на коней и атаковали французский фронт. Прорвавшись туда, они пришпорили коней и пронеслись по рядам спешившихся воинов. Ужасное зрелище представляла собой Поммерс в этот день! У нее были налитые кровью глаза, ее ноздри широко раздувались, рыжая грива развевалась по воздуху. Она бешено скрежетала зубами, разрывая и затаптывая копытами все, что попадалось ей под ноги. Страшен был и ее всадник — ледяно-холодный, подвижный, полный решимости, с пылким сердцем и стальными мускулами. Он казался настоящим демоном битвы, когда гнал свою обезумевшую лошадь в самые опасные места. Но как ни старался Найгель, высокая фигура его господина на вороном коне всегда опережала его. Опасность уже миновала. Французы отступили. Прорвавшиеся сквозь изгородь пали смертью храбрых среди врагов. Отряд Варвика покинул виноградники и поспешил восполнить потери отряда Солсбери. Блестящая волна отхлынула сначала медленно, как и нахлынула, потом все быстрее, по мере того как падали храбрецы, более слабые постепенно обращались в бегство. Снова англичане бросились из-за изгороди. Снова они собрали странную жатву оперенных стрел, усеявших землю, схватили пленников и увезли их к себе с грубой жестокостью. Потом ряды их снова выстроились, и, усталые, измученные, они, задыхаясь, ожидали новой атаки.

Но на их долю выпало большое счастье — такое большое, что они еле могли поверить своим глазам. За отрядом дофина, напавшим на них с таким ожесточением, стоял другой, не менее многочисленный отряд под предводительством герцога Орлеанского. Беглецы из фронта, покрытые кровью, запачканные грязью, облитые йотом, ослепленные страхом, бросились в их ряды и в одно мгновение увлекли их за собой в дикое бегство. Громадный отряд, казавшийся таким могучим и воинственным, внезапно растаял, как снег под лучами солнца. Он расстроился, и на равнине видны были только блестящие точки: то были воины, бежавшие туда, где они могли найти своих коней, чтобы сесть на них и ускакать с поля битвы. Одно мгновение битва казалась выигранной, и крик радости вырвался из уст англичан. Но когда исчез отряд герцога, то глазам зрителей представился великолепный отряд французского короля, занимавший всю долину, стойкий, нетронутый и приготовлявшийся к атаке. По числу он был равен английской армии, нисколько не пострадал и шел в бой под предводительством храброго монарха. С решимостью человека, готового победить или умереть, предводитель выстраивал свои войска, готовясь к последней битве.

Между тем в минуту восторга, когда бой казался выигранным, толпа молодых, пылких английских рыцарей и оруженосцев окружила принца и шумно умоляла его позволить им выехать вперед.

— Взгляните на этого дерзкого малого со щитом с тремя зимородками на красном поле! — вскрикнул сэр Морис Беркли. — Он стоит между двумя армиями, словно нисколько не боится нас.

— Пожалуйста, сэр, позвольте мне подъехать к нему, — сказал Найгель, — мне кажется, ему хочется попробовать совершить какой-либо подвиг.

— Ну, благородные сэры, плохо будет, если мы расстроим наши ряды, так как дела еще много, — сказал принц. — Вот он и уезжает, так что вопрос решается сам собой,

— Нет, благородный принц, — сказал молодой рыцарь, который говорил первым. — Мой серый конь Лебрит может догнать его. С тех пор, как я покинул Северн, мне не приводилось видеть более быстроногой лошади. Хотите, я покажу вам?

В одно мгновение он пришпорил коня и уже мчался по равнине.

Француз Жан де Гелен, оруженосец из Пикардии, присутствовал с горечью в сердце при бегстве своего отряда. В надежде совершить искупительный подвиг или умереть, он остановился посреди двух армий, но никто не двинулся из рядов англичан. Он повернул уже лошадь, намереваясь догнать королевский отряд, когда сзади его раздался глухой топот копыт. Оба вытащили мечи, и обе армии остановились, чтобы взглянуть на бой. В первой же схватке оружие было выбито из рук Мориса Беркли. Когда он нагнулся, чтобы поднять его, француз пронзил ему бедро, сбил его с лошади и заставил сдаться. Громкий хохот раздался в обеих армиях, когда несчастный англичанин, хромая, ушел со своим победителем.

— Клянусь костями моих пальцев! — вскрикнул, захихикав, Элвард, который притаился за изгородью. — Все дело вышло плохо для него. Кто этот рыцарь?

— Судя по гербу, это, должно быть, Беркли из западных провинций или Попгэм из Кента, — сказал старый Ват.

— Помню раз, когда я с одним жителем Кента… — начал было старый Бартоломью.

— Ну, ну, перестань болтать, Бартоломью! — крикнул старый Ват, — Вот у бедного Неда пробита голова, и ты лучше бы помолился за упокой его души вместо того, чтобы трещать да хвастаться. Ну, что скажешь, Том из Беверли?

— Мы сильно пострадали в последней схватке, Ват. У нас убито сорок человек, а стрелки из Дина еще в худшем положении, чем мы.

— Словами делу не поможешь, Том, и если хоть один человек останется в живых, он должен биться до конца.

В то время как стрелки болтали между собой, начальники их собрались на торжественное совещание. Хотя два нападения французов и были отбиты, но многие из старейших рыцарей с тревогой смотрели на медленно приближавшийся по равнине отряд французского короля. Ряды стрелков сильно поредели. В продолжительном и свирепом бою у изгороди было перебито и ранено много рыцарей и оруженосцев. Из остальных одни, истощенные от голода, совершенно обессилели и, задыхаясь, лежали на земле, другие были заняты переноской раненых, которых клали под тень деревьев, а третьи отбирали оружие у убитых, заменяя им свои сломанные мечи и пики. Храбрый и опытный де Буч, мрачно насупясь, шептал Чандосу свои опасения. Но мужество принца только возрастало, по мере того как сгущались тени, и его темные глаза горели гордостью воина, когда он взглянул сначала на своих усталых товарищей, а потом на плотные массы французских батальонов, которые медленно шли по равнине с тысячами распущенных знамен и сотнями звучавших труб.

— Что бы там ни случилось, Джон, а славный был бой, — сказал он. — Мы не посрамили Англии. Мужайтесь, друзья мои, если мы победим, то прославимся на века, если же будем убиты, то умрем славной, почетной смертью, о чем всегда молили небо, и оставим после себя братьев и родственников, которые, конечно, отомстят за нас. Еще одно усилие — и все будет хорошо. Вперед, Варвик, Оксфорд, Солсбери, Саффолк! Выносите вперед мое знамя! На коней, благородные сэры! Стрелки измучены, и наши добрые пики должны сегодня выиграть битву! Вперед, Уолтер, и Бог и св. Георгий да будут с Англией!

Сэр Уолтер Вудланд подъехал к принцу на своей высокой вороной лошади с королевским знаменем у седла. Со всех сторон его окружили рыцари и знаменосцы, оставшиеся в живых воины из батальонов Варвика, Солсбери и принца составили большой эскадрон. Призвали и резерв из четырехсот человек, но лицо Чан-доса оставалось серьезным, когда он окинул взглядом всю армию и затем обратил его на массы французов.

— Это не нравится мне, благородный сэр. Их силы слишком велики, — шепнул он принцу.

— Что же бы вы сделали, Джон? Скажите, что у вас на уме?

— Нужно было бы попытаться напасть на их фланг, пока мы будем удерживать их с фронта. Что вы скажете на это, Жан? — прибавил Чандос, обращаясь к де Грайли, на смуглом, решительном лице которого виднелись те же сомнения.

— Я разделяю ваше мнение, Джон, — ответил Грайли, — французский король очень храбрый человек, как и все окружающие его, и иным способом невозможно отразить их. Дайте мне сотню людей, и я попробую.

— Но, благородный сэр, раз это моя мысль, то я должен и выполнить ее, — сказал Чандос.

— Нет, Джон, я хочу, чтобы вы остались со мной. Но вы верно говорите, Жан, и, наверно, исполните дело так же хорошо, как говорите. Попросите графа Оксфордского дать вам сто пехотинцев, сто конных всадников, объезжайте вон тот вал и нападите внезапно на французов. Пусть все оставшиеся в живых стрелки соберутся с обеих сторон, выпустят стрелы и бьются сколько хватит сил. Подождите, пока они пройдут мимо того тернового куста, и тогда, Уолтер, направьте мое знамя прямо против знамени французского короля. Бог и воспоминание о ваших дамах да поддержат ваше мужество, благородные сэры!

Французский король, видя, что его пехоте не удалось нападение и что изгородь почти сровнена с землей во время боя, так что не может уже служить препятствием, приказал своим воинам сесть на лошадей, и французское рыцарство явилось на решительный бой в виде большой массы кавалерии. Король ехал в центре отряда, справа от него был Жоффруа де Шарньи с золотым королевским знаменем, слева — Жюст де Рибомон с королевскими лилиями. Вблизи короля ехал герцог Афинский, коннетабль Франции, окруженный придворными вельможами, размахивавшими оружием с громкими, свирепыми, воинственными криками. За серебряными лилиями толпилось шесть тысяч воинов храбрейшей расы Европы, людей, одни имена которых звучали как призыв военной трубы. Тут были представители фамилий Боже и Шатильон, Танкарвиль и Вентадур. Сначала они медленно подвигались вперед, приберегая лошадей для предстоящей атаки. Потом они пустили лошадей рысью, которая скоро перешла в галоп, когда остатки изгороди внезапно упали на землю, и закованные в стальные доспехи английские рыцари торжественно выехали на последний бой. Всадники обеих сторон понеслись друг на друга, опустив повода и сильно пришпорив коней. Мгновение спустя они встретились с шумом, подобным грому, который услышали горожане Пуатье в семи милях от места битвы.

От этого ужасного столкновения лошади падали, ломая себе шеи, и многие из всадников, удержавшиеся в седлах благодаря высокой луке, переломали себе бедра. В некоторых местах враги встречались грудь в грудь, причем лошади становились на дыбы и опрокидывались на своих всадников. Но большая часть ворвалась галопом в ряды врагов. Фланги подались, в центре стало свободнее, так что оказалось достаточно места для размаха меча и для движения коней. На протяжении десяти акров виднелось целое море раскачивающихся голов, блестящего оружия, то поднимавшегося, то опускавшегося, поднятых кверху рук, развевающихся перьев и поднятых щитов. Воинственные крики и лязг металла походили на рев волн океана, разбивающихся о каменистый берег. Могучая толпа подавалась то взад, то вперед, то спускаясь в долину, то поднимаясь на холм, по мере того как обе стороны подкреплялись новыми силами. В смертельной схватке великая Англия и храбрая Франция с железными сердцами и огненными душами боролись за первенство.

Сэр Уолтер Вудланд на своем высоком вороном коне бросился туда, где шел самый отчаянный бой, и направился прямо к голубому с серебром знамени короля Иоанна. Сейчас же за ним, тесно сомкнувшись, образуя клин, ехали принц, Чандос, Найгель, лорд Реджиналд Кобгэм, Одли с его четырьмя знаменитыми оруженосцами и около двадцати воинов, составлявших цвет английского и гасконского рыцарства. Несмотря на то что они двигались плотными рядами и сокрушали все на своем пути ударами мечей и тяжестью своих могучих коней, они подвигались очень медленно, так как постоянно перед ними появлялись новые отряды французов. Отбитые с фронта, эти отряды собирались позади англичан. Англичане то отступали немного под натиском врага, то подвигались вперед на несколько шагов, иногда они с трудом удерживались на месте. Но, несмотря ни на что, они с каждой минутой приближались к голубому знамени. Человек двадцать французских рыцарей, задыхаясь, прорвались, как безумные, в ряды англичан и схватились за знамя, которое держал Уолтер Вудланд. Но Чандос и Найгель с одной стороны, Одли с оруженосцами — с другой отстояли его, и ни один из тех, кто дотронулся до него, не остался в живых,

Внезапно сзади раздался отдаленный шум и крик ‘Св. Георгий за Гвиану!’. Де Бук начал атаку с фланга. ‘Св. Георгий за Англию!’ — раздался крик с фронта, издалека послышался ответный крик. Французы подались. Маленький рыцарь с золотыми украшениями на латах бросился на принца и упал под ударом его палицы. То был герцог Афинский, коннетабль Франции, но никто не заметил этого, и бой продолжался над его распростертым телом. Ряды французов продолжали редеть. Многие повернули лошадей, когда услышали грозный крик сзади. Маленький клин англичан продолжал подвигаться, имея во главе принца, Чандоса, Найгеля и Одли.

Среди поредевших рядов внезапно показался громадный воин в черной одежде с золотым знаменем. Он бросил свою драгоценную ношу оруженосцу, который унес ее. Словно гончие, нападавшие на след оленя, англичане с громкими криками поскакали вслед за королевским знаменем. Но черный рыцарь преградил им путь. ‘Шарньи! Шарньи! На помощь!’ — крикнул он громовым голосом. Сэр Реджиналд Хобгэм упал под ударом его боевой секиры так же, как гасконец де Клиссон. Найгель чуть не упал с лошади от удара, но в то же мгновение клинок меча Чандоса вонзился в горло француза. Так умер Жоффруа да Шарньи, но королевское знамя было спасено.

Оглушенный ударом, Найгель удержался, однако, в седле, и Поммерс, вся залитая кровью, продолжала нести его. Французский конный отряд обратился в полное бегство, и только одна группа суровых воинов неподвижно, словно скала среди бешено несущегося потока, стояла на своем месте, отражая всякого, и друга, и недруга, кто пытался нарушить ее строй. Исчезло и золотое знамя, и голубое с серебром, осталась только горстка отчаянных храбрецов, решившихся биться насмерть. Принц со своей свитой бросились на них, тогда как остальные английские всадники отправились ловить беглецов и брать с них выкуп. Более благородные из воинов — Одли, Чандос и другие — считали постыдным заботиться о добыче, когда можно было заняться более почетным делом. Яростно было дикое нападение, отчаянно продолжительное сопротивление. Люди, изнемогая, падали с седел. На Найгеля, все время бывшего рядом с Чандосом, напал с ожесточением какой-то низенький широкоплечий воин на толстом белом жеребце, но Поммерс встала на дыбы и повалила на землю лошадь рыцаря. Падая, всадник ухватился за руку Найгеля и стащил его с седла. Англичанин и француз упали на траву под копыта лошадей. Найгель очутился наверху, и короткий меч блеснул над забралом задыхавшегося француза.

— Je me rends! Je me rends! [‘Сдаюсь! Сдаюсь!’ (франц.).] — пробормотал он.

На одно мгновение мысль о богатом выкупе блеснула в голове Найгеля. Роскошная сбруя, отделанные золотом доспехи могли составить целое состояние. Пусть другие берут их! Дело еще не кончено. Как мог он оставить принца и своего благородного господина ради своей личной выгоды! Разве он мог отправиться с пленником в арьергард, когда честь призывает его в передние ряды? Шатаясь, он поднялся на ноги, ухватился за гриву Поммерс и вскочил в седло. Мгновение спустя он уже был рядом с Чандосом и вместе с ним пробивался через последние ряды группы смельчаков, храбро сражавшихся до самого конца. За ними лежали целые ряды убитых и раненых. Впереди вся равнина была усеяна бегущими французами и преследующими их англичанами. Принц остановил лошадь и поднял забрало. Его свита собралась вокруг него с развевающимися знаменами и неистовыми криками радости.

— Ну, что, Джон? — крикнул принц, улыбаясь и отирая пот рукой без латной рукавицы. — Как вы себя чувствуете?

— Ничего, благородный сэр, раздроблена рука да немного ранено плечо. А как вы, сэр? Надеюсь, вы не ранены?

— Ну, Джон, разве со мной могло что-нибудь случиться, когда с одной стороны у меня были вы, а с другой — лорд Одли? Но увы! Мне кажется, сэр Джеймс ранен опасно.

Храбрый лорд Одли лежал на земле, и кровь текла из каждого отверстия его помятых доспехов. Его храбрые оруженосцы — Деттон из Деттона, Дельвс из Доддингтона, Фоульхерст из Крью и Гаукетон из Вэнгилля — сами измученные и израненные, но думавшие только о своем господине, сняли с него шлем и омыли его бледное окровавленное лицо. Он взглянул на принца горящими глазами.

— Благодарю вас, сэр, за вашу милостивую снисходительность и за заботы о таком ничтожном рыцаре, как я, — проговорил он слабым голосом.

Принц сошел с лошади и нагнулся над ним.

— Я обязан почитать вас, Джеймс, — сказал он, — вашей храбростью вы заслужили сегодня славу и почести более, чем кто-либо из нас, и ваша доблесть сделала вас храбрейшим из рыцарей.

— Мой благородный господин, вы имеете право говорить, что желаете, но я желал бы, чтобы это действительно была правда, — пробормотал раненый.

— Джеймс, — сказал принц, — отныне вы будете рыцарем при моем дворе и я назначаю вам по пятисот марок годового дохода с моих английских владений.

— Сэр, — ответил рыцарь, — да сотворит меня Бог достойным вашей милости. Я ваш рыцарь навеки, а деньги я, с вашего позволения, разделю между этими четырьмя оруженосцами, которым я обязан славой сегодняшнего дня!

Голова его откинулась назад, а он лежал на земле, безмолвный и бледный, как смерть.

— Принесите воды, — сказал принц. — Позовите к нему королевского врача. Я охотнее согласился бы потерять несколько людей, чем доброго сэра Джеймса. А! Чандос, это что такое?

На тропинке лежал какой-то рыцарь с надвинутым по плечи шлемом. На его верхней одежде и на щите виднелся герб с красным грифоном.

— Это Роберт де Дюра, шпион, — сказал Чандос.

— Хорошо для него, что он умер, — сердито проговорил принц. — Положите его на его щит, Губерт.

Пусть четыре стрелка отнесут его в монастырь и положат к ногам кардинала. Скажите, что я приветствую его. Выставьте мое знамя вон на том высоком кусте, Уолтер, и раскиньте там палатку, чтобы мои друзья знали, где искать меня.

Беглецы и их преследователи были уже далеко, и поле битвы опустело. На нем виднелись только группы усталых всадников, которые возвращались в лагерь, гоня перед собой своих пленников. По равнине рассыпались стрелки. Они обыскивали седельные мешки врагов, собирали вооружение павших и свои собственные стрелы. Принц только что намеревался идти к месту, которое он избрал своей главной квартирой, как позади него раздался необычайный шум, и к нему устремилась толпа рыцарей и оруженосцев. Все они кричали, бранились и осыпали друг друга ругательствами на французском и английском языках. Среди них, прихрамывая, шел человек небольшого роста в доспехах, усеянных золотыми блестками. Казалось, он был предметом ссоры, так как его тянули во все стороны, как будто желая разорвать на части.

— Полегче, благородные сэры, пожалуйста, полегче! — умолял он. — Хватит на всех, не для чего обращаться со мной так грубо.

Но шум все увеличивался, и спорящие с яростью обнажили мечи. Принц взглянул на невысокого пленника и с восклицанием изумления отступил назад.

— Король Иоанн! — вскрикнул он.

Крик радости вырвался из уст окружавших его воинов.

— Французский король! Французский король взят в плен! — кричали они в полном восторге.

— Нет, нет, благородные сэры, не следует, чтобы он слышал, как мы радуемся. Не огорчайте его словом.

Принц выбежал вперед и схватил короля за обе руки.

— Добро пожаловать, государь! — крикнул он. — Нам очень приятно, что такой храбрый рыцарь побудет с нами несколько времени благодаря случайностям войны. Вина! Принесите вина королю!

Но Иоанн был сильно разгорячен и разгневан. С него сорвали шлем, щека его была запачкана кровью. Захватившие его буйные воины окружили его, смотря на него, как собаки, у которых отняли добычу. Тут толкались и гасконцы, и англичане — рыцари, оруженосцы и стрелки.

— Пожалуйста, благородный сэр, спасите меня от этих грубых малых, — сказал король Иоанн. — Они страшно измучили меня. Клянусь св. Дентом! Мне чуть не вывихнули руки.

— Чего вам надо? — спросил принц, сердито оборачиваясь к шумной толпе.

— Мы взяли его, благородный сэр. Он наш! — крикнуло несколько голосов, и все окружили принца, словно стая волков. ‘Я взял его в плен, благородный лорд!’, ‘Нет, я!’, ‘Ты лжешь, негодяй, взял я!’. Свирепый огонь блестел в их глазах, окровавленные руки хватались за рукоятки мечей.

— Ну, мы сейчас же покончим с этим делом, — сказал принц. — Прошу вас потерпеть еще несколько минут, благородный и досточтимый сэр. Если не разобрать дела, то выйдет много неприятностей. Кто этот высокий рыцарь, который еле удерживается, чтобы не схватить короля за плечо?

— Это Дени де Морбек, благородный господин, рыцарь из Сен-Омера. Он изгнан из Франции и находится на службе у нас.

— Припоминаю. Что же вы скажете, сэр Дени?

— Он сдался мне, благородный сэр. Он упал в толпе, я наткнулся на него и захватил его. Я сказал, что я рыцарь из Артуа, и он дал мне свою перчатку. Взгляните, вот она.

— Это правда, благородный сэр! Это правда! — крикнуло с дюжину французских голосов.

— Не судите слишком поспешно, сэр! — крикнул какой-то английский оруженосец, пробиваясь сквозь толпу. — Я захватил его, и он мой пленник. С этим же человеком он говорил только потому, что он земляк с ним и тот понимает его язык. Взял его в плен я, и вот эти люди докажут, что я говорю правду.

— Это правда, благородный сэр. Мы сами видели, — крикнул хор англичан.

Ссоры между англичанами и их союзниками-французами были очень обыкновенным явлением. Принц ясно видел, что достаточно одной искры, чтобы раздуть пламя, которое будет нелегко потушить. Нужно было заблаговременно принять меры.

— Благородный и досточтимый господин, — сказал он, обращаясь к королю, — прошу у вас еще минутку терпения. Только ваше слово может решить, кто прав и кто не прав. Кому вы соблаговолили сдаться?

Король Иоанн поднял глаза от кувшина с вином, который принесли ему, и вытер губы. Улыбка мелькнула на его румяном лице.

— Не этому англичанину, — сказал он, Крик радости вырвался из уст гасконцев. — И не этому французу — прибавил он. — Я не сдался никому из них.

Все замолчали от изумления.

— Так кому же вы сдались, государь? — спросил принц.

Король медленно огляделся вокруг.

— Тут был дьявол в виде рыжей лошади, — сказал он. — Мой бедный конь упал, словно кегля от удара шара. О всаднике знаю только, что у него на серебряном щите красные розы. А! Клянусь св. Дени! Вот и он сам, а вот и его трижды проклятая лошадь!

Найгель очутился в кругу вооруженных, разъяренных людей. Голова у него кружилась. Он двигался как во сне. Принц положил ему на плечо руку.

— Это петушок с Тилфордского моста, — сказал он. — Клянусь душой моего отца, я всегда говорил, что вы пробьете себе дорогу. Значит, король сдался вам?

— Нет, благородный сэр.

— Вы слышали, как он сказал, что сдается?

— Слышал, сэр, но я не знал, что это король. Мой господин, лорд Чандос, поехал вперед, а я за ним.

— И оставили короля лежащим на земле. Ну, значит, по законам войны вы не взяли его в плен и выкуп должен получить Дени де Морбек, если его рассказ правдив.

— Он сказал правду, — проговорил король. — Он был вторым.

— Так, значит, выкуп — ваш, Дени. Но по мне, почести, заслуженные этим оруженосцем, куда предпочтительнее, чем самая богатая добыча.

При этих словах, произнесенных в присутствии множества благородных воинов, сердце Найгеля сильно забилось, и он упал на одно колено.

— Как мне благодарить вас, благородный сэр? — пробормотал он. — Эти слова дороже всякого выкупа.

— Встаньте, — с улыбкой сказал принц, ударяя Найгеля мечом по плечу. — Англия потеряла храброго оруженосца и приобрела рыцаря. Пожалуйста, не медлите. Встаньте, сэр Найгель!

XXVI

КАК ТРЕТИЙ ГОНЕЦ ПРИЕХАЛ В КОСФОРД

Прошло два месяца, и большие склоны Хайнхэда побурели от увядших папоротников — темное покрывало окутало похолодевшую землю. Бурный ноябрьский ветер шумел и завывал над холмами, срывая ветви с деревьев Косфорда и стуча в защищенные грубыми решетками окна замка. Толстый рыцарь Депплина, еще несколько потолстевший, с поседевшей бородой, окаймляющей еще сильнее побагровевшее лицо, сидит, как и прежде, во главе стола. Перед ним стоит поднос, заставленный блюдами, и пенящийся кубок. Направо от него сидит леди Мэри. Выражение ее смуглого некрасивого величественного лица, на котором ясно видны следы долгого, томительного ожидания, полно кротости и величия, даваемых только горем и самообладанием. Налево — старый священник Мэтью. Златокудрая красавица давно переселилась из Косфорда в Фернгерст, где молодая, прекрасная леди Эдит Брокас считается царицей всего Сассекса. Она вся словно соткана из солнечных лучей, из смеха и веселья. Может быть, иногда только ее мысли возвращаются к той ужасной ночи, когда ее вырвали из когтей шалфордского ястреба.

— Как идет ваше вышивание, леди Мэри? — спросил отец Мэтью. — Когда я в последний раз был под этим кровом, вы вышивали пятью цветами историю Тезея и Ариадны.

— Я вышила только половину, святой отец.

— Почему же так, дочь моя? Разве у вас было много гостей?

— Нет, святой отец, мысли ее далеко отсюда, — ответил сэр Джон. — Она по часам сидит с иглой в руке, а душа ее витает за тысячи миль от КосФорда. Со времени битвы, которую дал принц…

— Батюшка, прошу вас…

— Ну, Мэри, кроме твоего духовника, отца Мэтью, никто не слышит нас. Со времени битвы, которую дал принц, говорю я, когда мы узнали, что молодой Найгель так отличился, она словно помешалась и все сидит… вот так, как сидит и теперь.

Глаза Мэри были пристально устремлены на темное, забрызганное дождем окно. Старый священник взглянул на ее словно выточенное из слоновой кости неподвижное лицо с побелевшими губами.

— Что с вами, дочь моя? Что вы видите?

— Ничего, отец мой.

— Что же тревожит вас?

— Я слушаю, отец мой.

— Что вы слышите?

— По дороге едут всадники.

Старый рыцарь рассмеялся.

— Вот все так, отец мой. Не бывает дня, чтобы сотни всадников не проехали мимо наших ворот, и при каждом топоте подков ее бедное сердце бьется сильнее. Моя Мэри всегда была так сильна и спокойна, а теперь дрожит при малейшем звуке! Ну, дочка, прошу тебя!

Она приподнялась со стула, крепко сжав руки и по-прежнему устремив на окно взгляд своих темных Глаз.

— Я слышу их, отец! Я слышу их среди ветра и дождя! Вот они сейчас повернут… вот повернули! Боже мой, они у наших ворот!

— Клянусь святым Губертом, девочка права! — вскрикнул сэр Джон, ударив кулаком по столу. — Эй, слуги, бегите во двор! Поставьте глинтвейн на огонь! У ворот путники, ночь не такая, чтобы заставить ждать и собаку. Скорей, Геннкин, говорю, скорее, не то я подгоню тебя костылем!

Шум лошадиных подков был слышен всем. Мэри встала, дрожа всем телом. На лестнице раздались поспешные шаги, дверь широко распахнулась, и на пороге показался Найгель. Капли дождя блестели на его улыбающемся лице, голубые глаза блестели нежностью и любовью. У Мэри сдавило горло, свет факелов заколебался в ее глазах, но ее сильный дух воспрянул при мысли, что другие могут увидеть святая святых ее души. Женщины обладают героизмом, с которым не может сравниться мужская храбрость. Только глаза ее сказали все, когда она протянула руку молодому человеку.

— Добро пожаловать, Найгель! — проговорила она.

Он поклонился и поцеловал ее руку.

— Святая Екатерина помогла мне вернуться домой, — сказал он.

Веселый то был ужин в Косфордском замке! Найгель сидел во главе стола между веселым старым рыцарем и леди Мэри, а на противоположном конце Сэмкин Элвард, втиснувшийся между двумя служанками, рассказывал о французском походе, внушая то смех, то ужас своим соседям. Найгелю пришлось показать свои маленькие золотые шпоры. Когда он рассказал все случившееся с ним, сэр Джон похлопал его по плечу, а Мэри взяла его сильную правую руку в свою, и добрый священник благословил их обоих. Найгель вынул из кармана маленькое золотое кольцо, заблестевшее при свете факелов.

— Вы сказали, что завтра должны ехать дальше, отец мой? — спросил он священника.

— Да, милый сын, у меня дело спешное.

— Но вы можете остаться до утра?

— Я могу выехать в полдень.

— Много можно сделать в одно утро. — Найгель взглянул на Мэри.

Она покраснела и улыбнулась.

— Клянусь святым Павлом, я ждал достаточно долго.

— Хорошо! Хорошо! — задыхаясь от смеха, проговорил старый рыцарь. — Точно так же я женился на твоей матери, Мэри. В старые времена ухаживание шло быстро. Завтра вторник, а вторник счастливый день. Увы! Жаль, что леди Эрминтруда не дожила до этого! Старая Собака загонит всех нас, я слышу, как она преследует меня по пятам, но я рад, что могу до смерти назвать вас своим сыном. Дай мне твою руку, Мэри… вы также, Найгель. Ну, теперь примите благословение старика, и да благословит и сохранит вас Господь. Всей душой верю, что на этой громадной земле нет более благородного человека и женщины, более достойной быть его супругой.

* * *

Под старинным алтарем Комптонской церкви покоятся останки Найгеля и Мэри. Без надписи и плиты. Рядом лежит прах их дочери Мод, Аллена Эдриксона, ее мужа, их дети и дети их детей покоятся тут же. На кладбище у старого тиса маленькое возвышение указывает на место, где Сэмкин Элвард возвратился на ту добрую землю, из которой вышел. Так лежат опавшие листья, но они и подобные им питают великий старинный ствол Англии, который постоянно высылает новую листву, такую же здоровую и прекрасную, как и предыдущая. Прах может покоиться под разваливающимся алтарем или обрушивающимся сводом, но воспоминание о жизни, полной благородства, о храбрости и верности никогда не умирает, оно живет в душе народа.