Сенъ-бернары.
Сенъ-бернары.
Разсказъ Александра Амфитеатрова.
‘Нива’, No 1, 1918
Сенбернары, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1918
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Нашему брагу, журналисту, рдко выпадаетъ счастливый случай провести время со своими дтьми, и вотъ, подъ новый годъ, на Святкахъ, окружили меня дти мои и говорятъ:
— Ты весь годъ разсказываешь что-нибудь другимъ, а мы отъ тебя никогда ничего не слышимъ.
— Хорошо,— говорю.— готовъ. А что велите разсказывать: были или, какъ водится по святочному времени, небылицы?
— Разсказывай то, что было.
— Съ кмъ было — со мною или съ другими?
— Съ тобою.
— Согласенъ. Такъ вотъ что, дтки: ныншній вечоръ лучшій въ году,—значить, надо наполнитъ его свтлымъ и радостнымъ. А потому давайте, вспоминать своихъ друзей.
— А у тебя было ихъ много?
— Ну, не, такъ, чтобы очень, но бывали.
— Разсказывай намъ о своихъ друзьяхъ.
— Отлично. Теперь еще: друзья у меня были разные. Одни ходили на двухъ ногахъ, другіе бгали на четырехъ. Такъ о какихъ хотите лучше слушать — о двуногихъ или четвероногихъ?
Голоса дтскаго митинга раздлились. Но, такъ какъ большинство было маленькихъ, то партія за четвероногихъ взяла верхъ. И, усадивъ честную компанію, началъ я разсказывать.
— Вы, дти, знаете, что въ дом у насъ не переводятся собаки сенъ-бернарской породы. И сейчасъ мы оставили въ Италіи, при нашей дач, вашихъ пріятелей Тора, Дида и Атту. А раньше ихъ были у насъ другой Торъ и Нора. А еще раньше Кончакъ: самый удивительный зврь-другъ, какого я имлъ въ животномъ царств да и вообще встрчалъ среди почтенной собачьей братіи. Появился онъ у насъ въ Петербург, когда мы съ мамой жили на Спасской, въ небольшой меблированной квартир, а васъ еще никого не было на свт. Однажды сижу я, пишу фельетонъ,— вдругъ ваша мама входить, румяная, прямо съ мороза, въ мховой ротонд, какъ тогда носили, и изъ-подъ ротонды этой кладетъ мн на письменный столъ что-то большущее, мохнатое, бурое. Я сослпа думалъ: она себ муфту купила. Анъ, муфта-то шевелится, копошится, урчитъ, и — оказывается чудеснйшимъ щенкомъ сень-бернаромъ: сущій медвжонокъ въ мягкой пушистой молоденькой шерстк. Молочный еще, изъ мурла ванилью пахнетъ, значить, мяса не пробовалъ. Это и былъ Кончикъ. Пошелъ онъ въ домъ нашъ сорока дней отъ рожденія, а купила его ваша мама тоже за сорокъ рублей: выходитъ, по рублю за день. Копчикомъ мм его назвали, потому что очень любили оперу Бородина ‘Князь Игорь’, а у щенка былъ такой густой и солидный голосъ, что казалось, вотъ бы кому хана Кончака изображать, кабы былъ двуногій.
‘Очень я обрадовался такой домашней прояв, а проява возлюбила меня, и сдлались мы превеликими друзьями. Я, бывало, работаю, а Кончакъ ужъ непремнно тутъ же рядомъ, на ковр’. То поспитъ, то смотритъ, что я длаю, то читаетъ газеты… Что вы сметесь? Думаете, собака читать не можетъ? Посмотрли бы вы на Кончика, съ какимъ умнымъ и важнымъ видомъ вглядывался онъ въ каждую газету, которую я ронялъ на полъ. Вглядывается, вглядывается, да какъ пойдетъ ее драть зубами и когтями: минуты не прошло,— прочиталъ, разбойникъ! одни клочья!
‘Газеты — куда ни шло,— на то издаются, что сегодня нужны, а завтра кто ихъ помнитъ? Но читать книги Кончакъ любилъ еще больше, особенно переплетенныя, и этимъ ученымъ пристрастіемъ своимъ доставлялъ мн иногда большія огорченія. Прислали мн разъ изъ Парижа дорогую книгу, въ т времена запрещенную въ Россіи.— ‘Антихристъ’ Ренана. Просмотрлъ я ее и оставилъ на стол, а самъ ухалъ въ театръ. Возвращаюсь: нтъ моего Ренана! Пропалъ! Что за чудо? Куда онъ сбжалъ?!..
‘Глядь, а это господинъ Кончакъ изволилъ забавляться. Лежитъ, львомъ этакимъ, на кушетк, смотритъ на меня веселыми глазками, хвостикомъ барабанную дробь бьетъ, а книжка у него подъ носомъ и одну лапу свою онъ на ней держитъ, будто закладку. А кругомъ-то нагрызено! А кругомъ-то насорсно! Вся кушетка блая отъ бумаги. Ау! Пропалъ мой драгоцнный и долго жданный Ренанъ. Но такъ смшонъ былъ этотъ читатель непрошенный, что мы съ мамой не могли на него даже разсердиться.
‘Еще больше меня возлюбилъ маленькій Кончакъ горничную нашу Марушу. Оно и понятно. Маруша, конечно, больше всхъ ходила за нимъ и, вообще, какъ говорится, обожала животныхъ, а Кончака въ особенности. Бывало, какъ бы онъ ни нашалилъ, наказать не позволитъ: души въ немъ не чаяла. Славная была женщина. Однако началъ свою дружбу съ нею Кончакъ тмъ, что жестоко ее искусалъ, испугавшись первой ванны, въ которую Маруша его посадила. И такъ сконфузился и струсилъ того, что потомъ дня три ходилъ за Марушей съ видомъ просящаго извиненія и навсегда покорился ей, какъ самому любимому существу. Если Маруша надолго отлучалась изъ дома, то на Кончака, просто, жаль бывало смотрть. Онъ совсмъ изнывалъ отъ тоски и тревоги. А когда она возвращалась, то бросался ей навстрчу, какъ бшеный, и ужъ тутъ не попадайся ему на нуги! Сшибетъ, какъ ядромъ!
‘Должно-быть, случай, когда онъ искусалъ Марушу, запалъ въ его умную собачью душу глубокимъ раскаяніемъ, потому что не видалъ я ни прежде ни посл собаки, которая пускала бы въ ходъ свои зубы съ большею осмотрительностью и осторожностью. Это было большимъ счастьемъ, потому что вскор Кончакъ выросъ въ зврищу роста и силы ужаснйшихъ. Почитался самою большою собакою въ Петербург да, пожалуй, и самою красивою. Бурая младенческая шерсть сошла съ него въ первый же годъ, и онъ сдлался блдно-желтымъ. Да не тою грубою желтизною, какъ у большинства сенъ-бернаровъ, смшанныхъ съ леонбергами, либо у леонберговъ, выдаваемыхъ и принимаемыхъ за сенъ-бернаровъ, а въ род палеваго. Гуляешь съ нимъ, бывало, подъ вечеръ, при закат солнечномъ — что за чудеса? бжитъ рядомъ съ тобою совсмъ розовая собака! Маруша очень любила выводить Кончака на прогулку, потому что гордилась нашимъ звремъ безмрно. Рдкій прохожій не останавливался посмотрть на прекрасное чудище и освдомиться, откуда оно взялось. А на Англійскую набережную водить Кончака я Маруш запретилъ. Потому что на него тамъ обратила вниманіе бывшая императрица Марія еодоровна и дважды останавливала свои сани, чтобы разспросить Марушу, какая это собака и кому принадлежитъ. Знакомые журналисты увряли меня, будто въ такихъ случаяхъ необходимо немедленно отправить собаку во дворецъ и предложить императриц въ подарокъ. Ну, на этакую врно-подданническую любезность я, хоть золотомъ меня осыпь, не пошелъ бы — и ни по чему-либо другому, а только изъ любви къ Кончаку, къ которому привязался, какъ мало къ кому изъ людей. Продать мн его предлагали много разъ и давали цну огромную, особенно но тогдашнимъ временамъ: 1.200 рублей,— а и въ т дни былъ разоренъ, жилось трудно: вонъ какой соблазнъ! Но продать Кончака мн представлялось не лучше, чмъ брата или сына родного. И вниманіе императрицы только испугало меня: не явился бы къ намъ какой-нибудь посланецъ со свтлыми пуговицами требовать продажи полюбившагося ей пса насильно. Поэтому я и не веллъ Маруш гулять съ Кончакомъ тамъ, гд снуютъ придворные экипажи.
‘Украсть его тоже не разъ пытались, но это было трудно изъ-за его страстной привязанности къ дому, къ Маруш, ко мн. Однажды, впрочемъ, онъ пропадалъ цлыя сутки и тогда едва ли не былъ украденъ, такъ какъ вернулся съ явными слдами, что былъ запертъ въ какомъ-то тсномъ помщеніи. Но удержать этого звря насильно можно было разв лишь въ желзной конур. Потому что уже къ концу перваго года жизни сдлался онъ силачомъ исключительнымъ и задавалъ отличныя трепки старымъ сильнымъ собакамъ. А потомъ все развивался да крпнулъ и выросъ въ настоящаго собачьяго Геркулеса. Вотъ разскажу вамъ примръ, на какія штуки онъ былъ способенъ.
‘Мы тогда жили уже на другой квартир, очень обширной, съ огромной залой. Повадился мой Кончакъ въ эту залу — укладываться на кушетку, обитую хорошей матеріей. Запрещаю — не слушаетъ, ругаю — не внемлетъ, побилъ — ухомъ не ведетъ.
‘Погоди же ты, дрянь!— думаю,— я тебя такъ пугну, что ты у меня забудешь не слушаться!’
‘Вотъ однажды, когда Кончакъ съ полнымъ удобствомъ расположился на своемъ облюбованномъ одр, я взялъ да и покатилъ кушетку быстро-быстро. Кончакъ какъ испугается! Да какъ прыгнетъ! Кушетка — отъ прыжка его у меня изъ рукъ! Самъ я носомъ въ паркетъ! А кушетка, перебжавъ черезъ залу, ударилась о ножку ломбернаго стола и перешибла ее пополамъ. Это называется толчкомъ!
‘Зная свою силу, Кончакъ стыдился злоупотреблять ею и не былъ забіякой. Идетъ, бывало, величественный, гордый, и не удостоиваетъ даже замчать приставаній задиръ изъ меньшей собачьей братіи. Но не дай богъ никакой шавк или другой подобной дряни довести Кончака до того, чтобы онъ наконецъ снизошелъ къ ней своимъ гнвомъ. Онъ ея не грызъ, не топталъ. а, просто,— схватитъ собачонку зубами за загривокъ, тряхнетъ ее, подшвырнетъ вверхъ и шествуетъ дальше. А собачонка лежитъ и околваетъ… Одно время господинъ Кончакъ, что грха таить, началъ-было увлекаться этимъ спортомъ: ужъ очень онъ не любилъ маленькихъ собачонокъ!— принялся подбрасывать и тхъ встрчныхъ, которыя его не трогали. Но я его отчиталъ и выпоролъ ремнемъ. Онъ понялъ, за что, и прекратилъ свое озорство.
‘А съ кошками, вопреки пословиц, отлично ладилъ. Настолько, что одна черная Муська повадилась даже спать у него на спин, и онъ позволялъ, не сердился. Между тмъ любилъ онъ и спать и жить одиночкою и товарищей въ поко своемъ не терплъ. Настолько, что, когда мы завели ему подружку, сенъ-бернарицу Чагу, то Кончакъ, вмсто радости, страшно обидлся. Грызться съ новой пришелицей онъ, по собачьему рыцарству, конечно, не могъ и не сталъ, но возненавидлъ и запрезиралъ ее жестоко. Каждая ласка Чаг отъ кого-либо изъ насъ оскорбляла его и заставляла страдать. На этомъ онъ впервые поссорился съ Марушей, и, повидимому, пережитая драма ревности уже не забылась имъ никогда: беззавтная привязанность его къ любимйшей въ нашемъ дом значительно охладла.
‘А Чага была, какъ нарочно, псица добродушнйшая и характера преобщительнаго,— настолько же склонная къ товариществу, насколько Кончакъ его чуждался. И вотъ началось у насъ сущее бдствіе, особенно по ночамъ. Чага ищетъ общества, а Кончакъ избгаетъ. Уляжется онъ на свою циновку,— Чага туда же. Кончакъ сію же минуту встаетъ и переходитъ на другое мсто. Чага за нимъ. Онъ на третье. Чага за нимъ. Кончакъ начинаетъ злиться и на четвертомъ мст уже не ложится, а рушится на полъ, съ такимъ шумомъ, будто дворникъ разсыпалъ вязанку дровъ. А Чага опять тутъ какъ тутъ. Такимъ манеромъ кочевали они цлыми ночами по квартир и надодали шумомъ своимъ ужасно. До благо свта то и дло просыпаешься, слыша, какъ ‘дворникъ опять разсыпалъ дрова’.
‘Ласковая Чага недолго прожила у насъ: почти необходимая собачья болзнь, чума, осложнилась у нея менингитомъ, и пришлось бдную собаку отравить въ лчебниц хлороформомъ, потому что страдала она непереносно. Кончакъ выдержалъ чуму легко, но съ того времени сдлался особенно важенъ и серьезенъ. Право, можно было предположить, что, впервые встртившись съ загадкой смерти, онъ ее обдумываетъ, какъ принцъ Гамлетъ на четырехъ лапахъ. Около этого же времени еще одинъ случай произвелъ на него сильное впечатлніе, которое, замтно для всхъ, отразилось на его душевномъ состояніи. Однажды, весною, разыгрался онъ со своей пріятельницей, кошкой Муськой. Да такъ рзво, что, удирая отъ него, Муська угораздилась вылетть въ открытое окно, съ четвертаго этажа. Высоту любой петроградецъ можетъ оцнить: это угловой домъ Пантелеймоновской-Моховой, этажъ надъ ломбардомъ. Конечно, Муська не убилась, но, какъ истая кошка, встала на вс четыре пружинныя лапки и только потомъ пролежала сутки. Но воздушный полетъ пріятельницы поразилъ Кончака страшно. Онъ едва не выскочилъ слдомъ за нею. Вскинулъ переднія лапы на подоконникъ, высунулъ голову, искалъ Муську глазами во двор и оглушительно. тревожно лаялъ, очевидно, почитая, что приключилось что-то сверхъестественное, и пытаясь разобраться въ тайн необыкновеннаго прыжка. И затмъ онъ долго ходилъ задумчивый, не будучи въ состояніи обмозговать ни того, какъ Муська могла перелетть такое большое пространство, ни того, какъ она, въ полет, осталась жива. Но всей вроятности, Муськинъ авторитетъ выросъ для Кончака посл этого приключенія очень высоко.
‘Кончакъ умлъ любить, но умлъ и ненавидть. Замчательно, что нелюбовь его направлялась всегда на людей, дйствительно весьма не симпатичныхъ и подозрительныхъ. Такъ, живя на дач въ глухой усадьб Новгородской губерніи, я просто, не зналъ, что и длать съ отвращеніемъ Кончака къ семь управляющаго имніемъ. Никто изъ этой семьи никогда не могъ подозвать его, хотя бы и приманкою. А когда жена управляющаго вздумала его погладить. Кончакъ, никогда ни на кого не бросавшійся. цапнулъ ее за руку и — диво, что не изувчилъ, потому что зубы его оставили на рук одиннадцать пораненій. Замчательно, что врачъ, перевязывавшій женщину, но никогда не видавшій Кончака, опредлилъ по характеру ранъ:
— Ну, тетенька, благодарите Бога, что попали на умную и добрую собачку: она васъ, подумавши, кусала, другая подобными зубищами сразу бы сняла вамъ все мясо съ костей.
‘За эту злобную выходку Кончакъ получилъ отъ меня жесточайшую порку, къ великому негодованію собственному и вчной своей покровительницы и заступницы Маруши, которая находила, что такой дрянной женщин, какъ управляющиха, досталось подломъ и еще мало, по грхамъ ея. Когда Кончака наказывали справедливо, онъ подчинялся легко и переносилъ наказаніе спокойно. Но за незаслуженную кару онъ однажды ровно дв недли ‘не разговаривалъ’ съ вашей мамой, то-есть не подходилъ къ ней, не бралъ изъ рукъ ея нищи,— и оба отъ ссоры своей жестоко страдали, пока однажды не помирились такъ же неожиданно, какъ поссорились. Когда я наказывалъ Кончака за искусанную управляющиху, онъ тоже считалъ наказаніе незаслуженнымъ и бсновался страшно, рычалъ и вылъ, такъ что переполошилъ околотокъ на версту. Посл порки я одлъ его въ намордникъ, чего онъ терпть не могъ. и заперъ въ пустую комнату, ршивъ продержать въ карцер цлыя сутки. Заключеніе свое Кончакъ, принялъ въ гордомъ молчаніи. Но на завтра, когда я пришелъ его выпустить, комната была пуста: узникъ удралъ въ окно, высадивъ грудью раму.
‘Я испугался. Ахъ, убжалъ мой обиженный Кончакъ въ лсъ, да — какъ нарвется онъ тамъ на косолапаго Мишку!.. Зври эти все то лто бродили въ окрестностяхъ. Но ищу его по саду и вдругъ вижу: стоитъ, какъ статуя, на горк надъ озеромъ, да такой мрачный, да такой разочарованный! Вотъ только бы лапы на груди сложить да и выть изъ ‘Демона’:
Проклятый міръ! Презрнный міръ!
Несчастный, ненавистный мн міръ!
‘Ну, кое-какъ встртились и ничего, помирились.
‘Зато,— вотъ, какъ я раньше говорилъ,— если Кончакъ, нечаянно пустивъ въ ходъ свои зубы и богатырскую силу, оказывался даже безъ вины виноватъ, то не могло быть звря боле озадаченнаго и сконфуженнаго. Зимою онъ сильно страдалъ отъ снга, который налипалъ ему между когтей и образовалъ своеобразные мерзлые каблучки. Такъ и стучитъ ими, бывало, при ходьб, будто обутъ въ деревянные башмачки. Жила у насъ одна барышня, очень дружившая съ Кончакомъ. Она его отъ этихъ неудобныхъ каблучковъ преловко освобождала. Но какъ-то разъ, должно-быть, сдлала ему больно, потому что онъ жалобно взвизгнулъ и судорожно хватилъ се зубами за руку. Барышня въ первую минуту даже не почувствовала боли, но глядитъ: ладонь, какъ разъ посредин, прокушена: всего одна, но преглубокая дырка,— очевидно, попала на клыкъ…
‘— Кончакъ!— упрекнула она,— посмотри, что ты сдлалъ! Зачмъ ты это сдлалъ, Кончакъ?
‘Увидавъ нечаянно причиненную рану, Кончакъ пришелъ въ неописуемый ужасъ. Сталъ прыгать и пригибаться, прося прощенія, совать барышн, по очереди, об переднія лапы свои, что у него было выраженіемъ наивысшей симпатіи, лизалъ ей руки и лицо и визжалъ просительно и жалко, такъ что растрогалъ барышню до слезъ.
‘Многіе изъ гостей нашихъ находили, что Кончакъ, слишкомъ уменъ для собаки, а нкоторые даже, что онъ непріятно уменъ. Такъ, онъ совершенно не выносилъ пьяныхъ людей и зрлища, какъ пьютъ вино. У него была манера: когда мы завтракали или обдали, стоять или сидть около моего стула. Не вс любятъ собакъ, особенно большихъ, и многіе гости боялись такого огромнаго пса, даромъ что смирный. Если надо было удалить Кончака изъ столовой, а онъ не хотлъ уйти, то достаточно было показать ему стаканъ. Онъ въ ту же минуту морщилъ носъ, принималъ оскорбленный видъ и удалялся съ гордымъ видомъ возмущеннаго члена общества трезвости.
‘Другою странностью его, наводившею на нкоторыхъ даже робкое чувство, была способность къ снамъ наяву или такъ называемому второму зрнію, видящему будто бы духовно то. чего наши тлесные глаза не въ состояніи видть. Лежитъ Кончакъ мирно, спокойно, вдругъ вздрогнетъ, подниметъ голову, уставится глазами куда-нибудь въ уголъ и — шерсть дыбомъ, уши насторожены, дрожитъ: видимо, вн себя отъ волненія и страха предъ какимъ-то, ему одному зримымъ, кошмаромъ. Тутъ не было и не могло быть ничего сверхъестественнаго: просто, внезапно пробудившаяся отъ дремы собака досматривала наяву только-что привидвшійся ей, въ полузабыть, сонъ…
Однако, изъ-за этихъ припадковъ Кончака, барышни наши неохотно оставались съ нимъ вдвоемъ въ пустой комнат.— особенно въ сумерки. А H. М. Дорошевичъ уврялъ, что это и испортилъ Кончака своимъ изученіемъ тайныхъ наукъ и магическихъ книгъ.
‘У всхъ собаки какъ собаки, а у него декадентъ и духовидецъ.
‘И, дйствительно, Кончакъ, въ пород своей, былъ отчасти декадентъ.
Благородство сенъ-бернарской расы достигло въ немъ своего предла и создало организацію страшно нервную, утонченную, уже направленную къ вырожденію. Знатоки-собачники пророчили мн, что Кончакъ недолговченъ. Они оказались правы. Роковая болзнь, которою кончаютъ свою жизнь почти вс сенъ-бернары, параличъ заднихъ ногъ, начала обнаруживаться у него уже на третьемъ году жизни. Послалъ я его съ одною барышнею,— не тою, которой онъ руку прокусилъ, съ другою,— къ ветеринару въ лчебницу для домашнихъ животныхъ.
А премудрый врачъ этотъ, любезничая съ барышней, вздумалъ предъ нею хвастаться своимъ заведеніемъ, и оба ничего умне не нашли, какъ осматривать чумное отдленіе. Кончакъ возвратился домой, зараженный повторною чумою. Съ недлю перемогалъ болзнь, только худлъ и хирлъ.
Потомъ свалился и уже не поднимался. Чума пала ему на кишки. У него отнялся задъ, надо было переносить его на подстилк. Въ то время мы жили уже на Петербургской сторон, въ особнячк съ садомъ. Вынесли мы бднаго Кончакиньку въ садъ и положили подъ липою. А онъ все понимаетъ и чувствуетъ, что смерть къ нему близка, и боится, и въ глазахъ его ужасъ и скорбь, а молчитъ, не плачетъ. Я слъ около его головушки, а онъ мн изъ послднихъ силъ руку лижетъ. Такъ и сидлъ я подл него, пока не замтилъ, что его подъ Новый годъ, уже подергиваетъ агонія… Видть, какъ онъ превратится въ бездыханный трупъ, не достало силъ моихъ. Убжалъ я къ себ въ кабинетъ и горько заплакалъ. Да такъ и сидлъ, пока ваша мама не пришла мн сказать, что Кончакъ померъ. И она такъ же плакала. И хотя многіе люди возмущались, что мы такъ горюемъ по собак, но намъ нисколько не было стыдно, потому что мы потеряли въ Кончак лучшаго и врнйшаго друга, а разв его вина, что онъ уродился о четырехъ ногахъ, безсловесный и мохнатый?.. Какъ сейчасъ помню, что въ тотъ печальный день пріхалъ ко мн обдать В. М Дорошевичъ и въ дверяхъ встртился съ тломъ Кончака, которое уносили зашитымъ въ парусину.
‘Хотя Кончакъ имлъ вс наклонности закоренлаго холостяка и смотрлъ на дамъ своей породы съ большимъ презрніемъ, однако въ послдній годъ жизни мы его женили. Супругу его звали Динорою, а короче Норою и Норкою. Великолпная была собака, здоровенная, помсь сенъ-бернара съ леонбергомь, сама бурая, а голова и морда черныя, какъ уголь, и среди угля горятъ два престрашные рубиновые глаза. Взглянуть: ухъ, свирпа! Рычать и лаять басомъ была тоже несравненная мастерица. А на самомъ дл, безобидне и кротче ея не найти было твари на свт. Но о ней и дтяхъ ея съ Кончакомъ я вамъ разскажу когда-нибудь особо. Прелестные щенки были. Ихъ у меня такъ и расхватали и развезли въ самые различные края свта. Одного взялъ Шаляпинъ въ Москву, другого писатель Павловскій въ Парижъ, третьяго пвецъ и пвица Кедровы — въ Малороссію, четвертаго Суворинъ — тоже куда-то вдаль, а пятому пришлось быть завезеннымъ мною въ Восточную Сибирь, куда меня вскор сослалъ бывшій царь Николай II.
‘Кончакъ оказался совсмъ не нжнымъ родителемъ. Напротивъ. Къ потомству своему онъ полюбопытствовалъ подойти лишь однажды. Посмотрлъ на звздочку щенятъ, сосавшихъ громоподобно рычащую мать, понюхалъ и прочь пошелъ, сморщивъ морду въ мину безусловнаго отвращенія. А когда мы подносили ему щеночковъ, онъ отвертывался отъ нихъ съ такимъ же оскорбленнымъ видомъ, какъ отъ стакана съ виномъ. Вообще, по-моему. Кончакъ не любилъ своей братіи, собакъ. Его тянуло къ людямъ, съ ними онъ чувствовалъ себя лучше. И человческаго было въ немъ столько, что иной суевръ почелъ бы его оборотнемъ.
‘Много было потомъ у насъ собакъ,— и хорошихъ и любимыхъ,— но Кончака ни одна не замнила. И ужъ такъ я радъ, что хорошій художникъ, H. Н. Кравченко, написалъ его портретъ. въ самый расцвтъ красоты и силы. А во сн я даже еще недавно Кончака видлъ. Будто взялъ онъ меня зубами за правую руку,— любимая его ласка,— и повелъ ходить по какимъ-то длиннымъ блымъ заламъ. А самъ, какъ при жизни бывало, все сжимаетъ да сжимаетъ руку, не кусая, и по мр того, какъ сжимаетъ, все выше и выше поднимаетъ голосъ: пть-то ему хочется, а не уметъ, ну, такъ хоть скулитъ нжно и ласково… Въ оны дни онъ меня этакъ часами битыми водилъ по квартир, особенно, когда замтитъ, что я огорченъ и не въ дух…’
— Ну, вотъ, дти, я исполнилъ ваше желаніе: разсказалъ вамъ все, что вспомнилъ о своемъ четвероногомъ друг. Если не соскучились, если помогъ я вамъ скоротать вечеръ Сочельника,— то и слава Богу! А теперь — ну-ка, поскоре въ постельки да и спать!