Семья и школа, Хвощинская Надежда Дмитриевна, Год: 1880

Повесть
Время на прочтение: 106 минут(ы)
Скачать в PDF

СЕМЬЯ И ШКОЛА.

I.

Въ половин іюньскаго дня прошлаго года, къ N—скому дебаркадеру пришелъ московскій поздъ и вслдъ за тмъ долженъ былъ отойти другой на югъ, ‘въ степь’. Съ этимъ поздомъ больше всего отправляются жители N—скихъ уздовъ, рабочіе и крестьяне, почему публика бываетъ не нарядная.
Въ вагон третьяго класса хали дв путешественницы. Въ дорог, дамы, ‘рискующія’ ссть въ трети классъ, постоянно взаимно учатъ другъ друга вжливости и порядочнымъ манерамъ, это длается посредствомъ молчанія и маленькихъ неучтивостей, и если совершается сближеніе, то почти всегда къ концу пути, когда одна сторона уступитъ, или об пострадаютъ отъ какого-нибудь общаго неудобства. На этотъ разъ, впрочемъ, путешественницы мирно разговаривали отъ самой Москвы. Въ N. он вышли. Об были немолоды. Первая, закутанная и толстая, съ трудомъ вылзла изъ двери вагона, спускалась съ ступеньки, хватаясь за скобки, и ступала на платформу, будто переходила бездну. Подъ полой бурнуса у не: былъ прижатъ порядочный узелокъ, а въ рук она держала высоко, защищая отъ толчковъ, корзинку, нагруженную, увязанную, должно быть, тяжелую. Она тутъ же опустила ее на земь, едва ступила сама, тамъ что-то зазвенло.
— Позвольте, сказала другая дама, спрыгивая на платформу.
Ей было удобно прыгать. Ея срое платье было довольно узко, чтобъ не цпляться и ровно на столько широко, чтобы казаться ‘степеннымъ’. Ту же степенность выражала и шляпка, хотя такъ закинутая на затылокъ, что на маковк едва виднлся признакъ кружева, но съ завязками, подъ бородой былъ широчайшій бантъ. Путешественница передъ городомъ все это оправила и застегнула на вс пуговки свои перчатки, она знала приличія. Потому, она какъ-будто даже отвергла свою спутницу и нсколько презрительно отнеслась къ ея затрудненіямъ, опуская шлейфъ, она даже задла имъ по корзинк.
— Охъ, матушка!.. вскричала первая барыня.
— Позвольте, что же вы, на дорог…
— Да какъ же, матушка, везла чайный приборъ, вонъ, молочничекъ…
— Boris, o tes-vous donc? восклицала дама, проходя дале.
Она пробжала платформу среди проходящихъ, призывая Бориса, пробилась на минуту въ залу и выбилась оттуда опять напротивъ толпы, все не находя кого искала. Наконецъ, она толкнулась на молодого человка, который, заложа руки въ карманы, стоялъ неподвижно, глядя передъ собою.
— Борисъ, вотъ ты! Куда-жь ты уходилъ?
— Въ курительномъ былъ.
— Но вотъ, подъхали…
— Что-жь. Вы вышли, я видлъ.
— Ну, руку бы подалъ, картонки… Я тебя звала.
— Да я все тутъ, видлъ — вы бгали, въ одномъ платьиц летаете.
— Ахъ, Боже, въ самомъ дл! гд-жь моя тальма? я, врно, обронила…
Онъ засмялся.
— Штука хорошая. Кто-нибудь поднялъ.
— Спроси…
— Кого спрашивать. Кто поднялъ, унесъ.
— Нтъ, я не могла обронить, я бы почувствовала. Нтъ, я оставила въ вагон, войди, посмотри…
— Да куда-жь идти. Народъ валитъ.
— Но это невозможно… Кондукторъ!
Она бросалась въ отчаяніи. Молодой человкъ смотрлъ въ сторону.
— Кондукторъ!.. Mais, Boris, je vous prie… Кондукторъ!
Она поймала кондуктора и объясняла свое несчастіе
— Моя тальма, ротонда… понимаете, мантилья… въ род… я не могу… въ одномъ плать…
— Да ужь вс вышли и вагоны осмотрны, возразилъ кондукторъ:— хоть сами извольте взглянуть — ничего нтъ. У насъ это строго, сударыня, ежели найдется… Да нтъ… Пассажиры разошлись. Вы, сударыня, здсь останетесь?
— Нтъ, я дальше…
— Не ‘прямого сообщенія’?
— Не знаю… нтъ… Борисъ!
— Такъ вамъ надо поторопиться, сударыня. Вдь съ вами багажъ? Получить, да опять сдать, да билеты, зачмъ вы себя затрудняли, не взяли ‘прямого’…
— Борисъ, зачмъ ты взялъ такіе билеты…
— Да я же не зналъ! Экая важность. Онъ еще наскажетъ…
— Поторопитесь, повторилъ кондукторъ.— Вонъ, багажъ провезли. Чрезъ три четверти часа пойдетъ. Вамъ куда?
— Борисъ, у тебя записана станція?
Молодой человкъ засунулъ руку въ карманъ.
— Бумажка была, обронилъ, сказалъ онъ, посл напрасныхъ поисковъ.
— Ахъ, Боже! что-жь намъ длать? я не помню… Борисъ, ты помнишь?
— Забылъ.
— Эхъ, баринъ, сказалъ, смясь, кондукторъ.— Да которая станція-то?
— А я почему знаю!
— Третья… нтъ, четвертая, отвчала дама:— въ имніе генеральши Нельчинской.
— Да станція-то какая? Третья — Хребтово, четвертая — Становищи…
— Ахъ, Становищи! вскричала дама.— Вы нашъ избавитель! Да, точно, Становищи. Дикое названіе, тамъ стояли татары, курганы…
— Десять минутъ девятаго придете, прервалъ кондукторъ: — остановокъ нтъ. Берите, баринъ, багажъ, а то его въ сарай стащутъ…
— Ну, поговори! прервалъ молодой человкъ: — безъ тебя знаютъ. Ваше дло вагоны подметать.
— Мы свои дла помнимъ, сказалъ кондукторъ, повертываясь къ нему спиной, и отошелъ.
— Постойте… вскричала дама.— Ахъ, онъ ушелъ… и моя тальма… Boris, vous avez de la petite monnaie?
— Что?
— Il faut lui donner quelque chose, un гривенникъ…
— Еще чего. Онъ вамъ нагрубитъ, а вы ему гривенникъ. Проходите въ вокзалъ-то. Люди обдаютъ, а мы мста пустого ищемъ.
— Нужно тоже спросить чего-нибудь, Борисъ. Мы прідемъ поздно. Я, признаюсь, проголодалась.
— Съ Москвы-то, у всякаго, я думаю, животы подвело, замтилъ онъ, идя къ буфету.
— Пришли мн туда, сказала она, махнувъ на залу перваго класса.
Господа, пріхавшіе изъ Москвы, ужь отправились изъ вокзала въ городъ, т, что намревались продолжать путь дале, въ свои деревни, обдали въ зал перваго класса, на маленькихъ ‘мраморныхъ’ столахъ, что избавляло отъ труда накрывать эти столы скатертью. Было жарко, несмотря на открытыя форточки, окна не могли быть открыты: изъ нихъ, ради краткости свернаго лта, не были вынуты зимнія рамы.
Дама вошла было и вернулась, ей показалось какъ-то конфузно войти одной въ эту, сравнительно, нарядную комнату, съ публикой, вокругъ которой суетится прислуга… вс смотрятъ.
— Ахъ, вотъ вы! вскричала она, увидя толстую барыню съ узелкомъ, которая, заваривъ свой собственный чай, располагала уссться на скамейк у двери.— Зачмъ же вы хотите здсь? пойдемте, тамъ просторне.
Спутница была, конечно, не важная, но на ней былъ прекрасный драповый бурнусъ, съ головы она сбросила платокъ хоть старинный, но шелковый, дорогой, ея платье было черное, тоже шелковое, чепчикъ свженькій, спутница — ‘ничего, такъ, старушка’, хотя она и лицомъ не казалась старше прозжей дамы.
— Идите сюда, говорила дама, развязно вступая въ залу: — вотъ, къ столу… Ахъ, да не безпокойтесь за ваши вещи, ихъ никто не тронетъ. Вотъ, у меня унесли ротонду…
— Какъ, унесли?
— Мой сынъ разыщетъ, отвчала дама громко, и выпрямилась, проходя мимо большого зеркала.— Ничего, маленькое приключеніе. Садитесь.
Она отдвигала стулья у большого стола, накрытаго среди комнаты и пустого. Посреди его, окруженная круглыми и длинными бутылками, въ красномъ глиняномъ чану, чахла и умирала латанія, земля подъ несчастнымъ растеніемъ, твердая какъ камень, была утыкана окурками папиросъ, рядомъ, горящая свчка коптила и коробила повисшее, совсмъ срые листья.
— Нынче везд цвты, сказала громко прізжая.— Я люблю, безъ цвтовъ невозможно. А вы любите?
‘Старушка’ проглотила на скоро и поперхнулась.
— У кого сады, хорошо, отвчала она.
— Нтъ, тропическіе. Ахъ, вотъ я нагляжусь цвтовъ — и садовыхъ, и тропическихъ — у кузины Мари Нельчинской! У нея всегда была страсть, съ дтства… Вдь мы росли вмст…
— Вы разсказывали.
— И наша молодость… Мари Нельчинская — вдова государственнаго человка… Ахъ, какая очаровательная женщина! Мы такъ дружны. Но вдь и не мудрено: знаете, когда молодость прошла вмст… И какой характеръ! Сколько такимъ достается на долю выносить! казалось бы, другая… Потеря мужа, огорченія, потомъ Анатоль, ея единственный сынъ…
Ей подали обдъ. Спутница пила свой чай, не отзываясь ни однимъ словомъ.
— Анатоль… говорила ли я вамъ? Ахъ, это ужасъ! Чего ей стоило! Вдь пятьдесятъ тысячъ, посудите, проиграть… Она была въ такомъ положеніи… Я полетла къ ней… не могу всего выразить! Я ее успокоила. Я говорю: Мари, это до тебя не касается!.. Она тогда же сказала:— ‘Barbe Шеванова одна меня понимаетъ!..’ Я взяла на себя написать Анатолю. Ну, конечно, онъ былъ вн себя. Но я тутъ устроила… Онъ благодарилъ меня, писалъ:— ‘Варвара Ивановна, я не забуду, что я вамъ обязанъ’… Хотлъ ухать въ Америку, умеръ. Что-жь, помилуйте, эти эмиграціи…
Раздался звонокъ, кругомъ засуетились и заходили.
— Что это?
— Билеты пошли брать, отвчала, спутница, убирая посуду.
— Билеты… А вы?
— У меня есть, отвчала та, уходя.
— Боже! Борисъ…
Борисъ явился передъ нею.
— Дайте денегъ, сказалъ онъ.
— На что?.. Ахъ, да, сейчасъ… Сколько?
— Да ужь давайте, некогда.
Она рылась въ сумк и вынула десятирублевую бумажку.
— Mon cher, je n’ai plus presque rien… Два мста, одинъ чемоданъ…
— За обдъ позвольте, спросилъ лакей, останавливая ее.
— Вотъ, они сами въ буфет… Борисъ, кстати, vous changerez, размняешь…
Выбгая за нимъ въ общую залу, г-жа Шеванова завидла опять свою ‘старушку’.
— Мы опять вмст сядемъ, заговорила она:— вотъ какъ, отъ самой Москвы! такъ пріятно…
Та казалась совершенно равнодушна къ этому удовольствію и завязывала свой узелокъ.
— Вы такъ раскрывшись и подете? спросила она, оглянувъ даму.
— Что-жь, въ вагон такъ душно, а тамъ, на станціи, меня ждетъ карета. Вечеромъ, въ пол, наслажденіе…
— Извините… сказали подл нея.
Къ скамейк, которую она загораживала, подходила молодая особа, возвращаясь отъ кассы и пряча свой билетъ. Г-жа Шеванова успла видть: билетъ третьяго класса. Молодая особа была одта не нарядно и не по мод, не высока ростомъ и худа. Изъ подъ надвинутой войлочной шляпки смотрли темные, красивые, но усталые глаза, маленькое круглое лицо было свжо только своей молодостью. Это было лицо замученное. Такія нынче стали являться опять. Одно время, не такъ давно, въ большинств, лица двушекъ поражали здоровьемъ, румянцемъ, полнотой — признакомъ житья въ волю, отсутствіемъ выраженія — признакомъ отсутствія заботы, какой-то отвагой — несомнннымъ доказательствомъ свободы. Красота въ настоящемъ поколніи рдкость, ее замняло довольство, не веселье, не оживленіе, а хладнокровное довольство. Личики въ распущенныхъ, выхоленныхъ кудряхъ были всегда неподвижно равнодушны, полныя губки и тонкія бровки сжимались только движеніемъ презрнія или каприза… Теперь, между этими спокойными, хотя изрдка, но ужь случается мелькаетъ взглядъ удивленный, недоумвающій, устремленный предъ собою, будто отыскивающій отвта на что-то далекое, вдругъ, неожиданно, въ самой глубин оскорбившее душу, взглядъ тревожный, съ зловщимъ, не дтскимъ огонькомъ, и чаще всего — застывшій взглядъ ршимости и терпнія, настойчиво-твердый, безжалостный и несчастный. Такихъ лицъ еще не много, но они ужь являются, выдаваясь среди розовой цвтущей толпы, и отжившее, помнящее поколніе узнаетъ въ нихъ себя, съ несознанными сомнніями, негодованіемъ и отчаяніемъ своей молодости…
Госпожа Шеванова посмотрла на новую спутницу и почувствовала вдругъ усталость говорить и совершенно неопредленную досаду.
— Eh bien. Boris, заговорила она по-французски, завидя своего сына:— чего-жь мы ждемъ? когда же, наконецъ, мы отправимся?
— Дайте три рубля, выговорилъ онъ, запыхавшись.
— Encore? Mais pourquoi? Ты взялъ десять…
— Да ужь давайте. Сейчасъ звонокъ.
— Но на что же?
— Обдъ брали? Кофей вамъ подавали?
— Я не видала кофе…
— Вольно же вамъ. Давайте.
Она достала.
— Mais prsent, il ne me reste plus que deux roubles… comment faire?.. Пожалуйста, не забудь же картонки…
Она схватила его за руку.
— И мста, mon cher, чтобы порядочно… Видишь, здсь Богъ знаетъ кто, какія особы…
Звонокъ раздался. Молодая двушка взяла съ скамейки свой свернутый плэдъ и пошла къ выходу. Барыня со корзинкой поспшала за нею, он сошлись у вагона.
— Входите, я подержу, сказала двушка, схвативъ корзинку.
— О, матушка, благодарствуйте! выговорила та, влзая.
Двушка прошла впередъ, уставила корзинку въ уголъ, накинула на нее свой плэдъ и кликнула:
— Пройдите сюда.
— Молодой-то человкъ, проворный, сказала съ удовольствіемъ барыня, усаживаясь и крестясь.
— Я окно открою. Вамъ ничего?
— Сдлайте одолженіе, жара. Какъ съ зари самой выдешь… я вдь изъ Москвы. И вы изъ Москвы?
— Нтъ, я изъ N.
— Далеко дете?
— Въ Становищи.
— Тамъ останетесь?
— Я тамъ живу.
— У родственниковъ?
— Нтъ, у постороннихъ.
— Не у генеральши ли? Тамъ генеральша есть, знаете?
— Статская генеральша, знаю, отвчала двушка, улыбнувшись.— Нтъ, я не у нея.
— Мн про нее съ самой Москвы одна барыня уши прожужжала. Видли барыню? съ сынкомъ детъ?
— Нтъ.
— Длинная такая. И чего-чего не насказала, и должно быть, привираетъ… Да вонъ она, лзетъ. Ахти, по важности своей, мста себ не найдетъ!
Госпожа Шеванова и ея сынъ входили съ большими затрудненіями, вагонъ былъ полонъ.
— Mais, Boris, кричала она: — я не выношу продольныхъ скамеекъ! Я здсь минуты не останусь!
— Сейчасъ тронется, возразилъ онъ.
Дверь захлопнулась, строенія дебаркадера, люди на платформ поплыли передъ окнами…
— Ecoutez, Boris… начала г-жа Шеванова когда поздъ ужь прошелъ одну станцію и нсколько пассажировъ вышли.
Борисъ скинулъ изъ угла на полъ чей-то узелъ и положилъ свой саквояжъ.
— Ecoutez…
— Ну?
— Я присяду тутъ подл тебя. Ты хочешь лечь?
— Ну, что-жь вамъ?
— Усни. Я тутъ…
Онъ устроивался и разстилалъ свое пальто аккуратно, съ хозяйской бережью, съ какой-то старческой заботой, попробовалъ, ловко ли будетъ лежать, всталъ опять, слъ, взялъ опять свой саквояжъ, не торопясь отыскалъ ключъ въ карман, отперъ и вынулъ свертокъ апельсиновъ. Потомъ также неторопливо и заботливо, онъ пристроилъ саквояжъ по прежнему въ изголовье, выбралъ апельсинъ, оглядлъ его и принялся чистить.
— Ты купилъ? спросила нершительно мать.
— На вокзал, отвчалъ онъ, занятый.— Не прикажете ли половиночку? А то, пожалуй, и цлый, ихъ тамъ десятокъ.
— Нтъ, merci. Кушай. По-чемъ они въ N.?
— Да на вокзал, извстно, дерутъ, отвчалъ онъ, раскидывая смечки, отъ которыхъ мать торопливо и стараясь незамтно, оберегала свое платье.— Дай не дай два цлковыхъ. Я торговался, уступили. Пряниковъ еще себ взялъ, да карамели. Карамель, точно, отличная.
— Въ деревн… тамъ… Фруктовъ много, замтила мать.
— Оранжереи-то генеральскія не про насъ, возразилъ онъ, усмхнувшись.— Вы скушайте, что-жь. Все равно, что напьешься… Я такъ про васъ и думалъ, что вы пить захотите.
— Милый мой!.. сказала она грустно.— Нтъ, не хочу.
— Я такъ думалъ, потому, если дожидаться генеральскаго угощенія, продолжалъ онъ: — такъ это, что-жь! Потому, веллъ вамъ и полный обдъ подать. Что ужь! въ послдній разъ мы съ вами…
— Милый мой!.. А вдь мн подали только супъ…
— Вишь, мошенники! Ну, подожди они, я…
— Нтъ, я, вроятно, не успла… зазвонили… Ты самъ-то, кушалъ ли что-нибудь?
— Ужь въ послдній разъ, такъ и быть!
— Но я теб признаюсь, душа моя, я въ такомъ затрудненіи, у меня осталось всего…
— Ну, что-жь. Да вамъ на что тамъ деньги. Все готовое — обдъ, чай, сахаръ. Ежели прислуг, такъ и безъ васъ она свое жалованье получаетъ. Что баловать-то! Вы охотница. Вонъ, сейчасъ кондуктору. А онъ, шельма, вашу тальму завтра торговк спуститъ.
— Нтъ, Борисъ, это врно кто-нибудь изъ пассажировъ…
— Изъ пассажировъ — кому? А эти желзнодорожные, на чемъ же они милліоны-то наживаютъ?
Г-жа Шеванова засмялась.
— Почему ты знаешь? сказала она, гладя его волосы.
— Вы не знаете, а я знаю, возразилъ онъ равнодушно.— Вы меня извините, вы всякому въ ротъ лзете. Вонъ той (онъ кивнулъ на толстую барыню) вы чего, съ Москвы, не разсказали. Думаю себ, ей-Богу, къ чему это она несетъ? Что за знакомства со всякой швалью? А она же отъ васъ воротитъ. Вы бы ужь вонъ и съ другой полюбезничали, съ пиголицей… Э! у нихъ окошко открыто…
Онъ замахнулся выбросить апельсинныя корки черезъ головы пассажировъ. Г-жа Шеванова схватила его за руку.
— Борисъ!
— Чего вы? Да я бы, ей-Богу, не промахнулся. Ну, можетъ, ей бы въ шляпку украшеніе присадилъ, такъ это еще къ лицу…
Онъ зажегъ папироску и легъ. Мужикъ, чье мсто онъ занялъ, не осмлился тревожить ни его, ни дамы, смотрвшей такъ величаво, и покорно подобралъ свой узелъ, когда Борисъ указалъ ему:
— Заваливаете, пройти негд. За это вашу братью…
— Я что хотла сказать теб, Борисъ, начала г-жа Шеванова, присаживаясь, какъ могла, чтобы говорить ему почти на ухо:— ты не дремлешь?
— Вотъ скоро.
— Подожди. Переговоримъ, покуда намъ свободно…
— Да что говорить-то?
— Мы демъ въ чужой домъ…
— Знаю.
— Ты познакомишься. Это — лучшее аристократическое общество… Поставь себя, другъ мой… ну, я прошу тебя… такъ, чтобы другимъ было пріятно… чтобы теб никто не могъ замтить…
— Не безпокойтесь, я и сдачи дамъ. Прихвостнемъ я еще сроду не бывалъ, чтобъ кому смолчать.
— Нтъ, нтъ, не то… Ты благородный человкъ, я уврена… благородная гордость… Но ты знаешь наши обстоятельства. Если и здсь неудастся, я и ума не приложу.
— Начали опять! прервалъ онъ.— Да не смущайте вы меня, дайте хоть теперь покой. Цлый годъ я эту музыку слушаю, наизусть выучилъ…
— Parlez plus bas, mon ami…
— И въ какіе вы меня петиметры производите, и Богъ васъ знаетъ, съ чего французите. Не понимаю я и понимать по хочу. Ежели вы — напередъ говорю, было бы вамъ извстно — ежели вы и тамъ мудрить начнете, я просто сбгу, да такое что-нибудь сдлаю, что и вы у вашей генеральши не засидитесь…
— Здсь не курятъ, сказалъ, проходя, старшій кондукторъ.
— Оно и лучше уйти, сказалъ, вставая, Борисъ: — вы все равно тутъ покоя не дадите. Постерегите… да, нтъ, вы, какъ вашу тальму, посете…
Онъ накинулъ пальто, схватилъ саквояжъ и догналъ кондуктора.
Госпожа Шеванова осталась одна. Она прислонилась къ окну и уныло смотрла на великолпно освщенное поле. Ей было отъ чего унывать и задумываться.
Нтъ человка, которому бы не случалось притворяться веселымъ передъ своими и чужими, и чмъ тяжеле печаль, тмъ выше заслуга притворства: тогда оно уже — мужество, добродтель. Но бываетъ, и очень нердко, что, взявъ на себя роль спокойствія, люди такъ хорошо въ нее входятъ, что успокоиваются въ самомъ дл, и, разсказывая о себ утшительныя вещи, начинаютъ имъ врить. Это не помшательство, не бредъ, по гд-то, въ какой-то складк души, залегло какое-то пріятное чувство отдыха и…. Почему не сбыться всему такъ, какъ оно кажется, какъ сейчасъ оно ловко разсказалось чужому человку? Вдь все могло бы и такъ сложиться. Но, можетъ быть, ужь такъ и есть, только еще неизвстно… Или еще: разв обстоятельства на мняются иногда вдругъ, неожиданно? Это бываетъ. Мужикъ одинъ, еще сторожъ какой-то, выигрывали по двсти тысячъ… Все бываетъ. Измняются и характеры людей, такъ, вдругъ. Приходятъ воспоминанія или такъ что-нибудь, религіозное наитіе, и люди вдругъ становятся щедры, великодушны…
Г-жа Шеванова невольно продолжала мечтать, хотя твердо ршилась обдумать свое положеніе какъ можно ясне въ эти два часа, которые оставались до свиданія съ ‘другомъ дтства’. Правда, что это положеніе было уже сто разъ обдумано. Г-жа Шеванова была вдова. Мужъ, чиновникъ, оставилъ ей пенсію, небольшой домъ въ одномъ губернскомъ город и двухъ сыновей. Между братьями была разница лтъ на семь. Старшій кончилъ курсъ, не пожелалъ жить въ семь, и скоро очутился далеко. Право пользоваться своимъ докторскимъ дипломомъ давало возможность молодому человку существовать, не обязываясь, или, какъ говорится, не стсняя матери. Впрочемъ, онъ и безъ того никогда не стснялъ ее: со смерти отца, съ своего третьяго курса, онъ жилъ уроками, не прізжая даже на вакаціи. Какъ разъ въ то время, какъ онъ узжалъ далеко, у г-жи Шевановой была другая забота: ея Борисъ долженъ былъ оставить гимназію. Это ее встревожило, хотя не огорчило, потому что Борисъ логически заявилъ безполезность ученія, доказывая ее примромъ брата. Впрочемъ, чтобы совершенно успокоить мать, онъ согласился вступить еще въ одно училище, вскор перемнилъ его на третье, съ которымъ его также попросили разстаться, и, пробывъ нсколько мсяцевъ въ четвертомъ, оставилъ его самъ, уже не совтуясь съ матерью. Мать нашла ему мсто, но онъ легко убдилъ ее, что тамъ не его общество и не выноситъ его здоровье. Какъ ни быстро слдовали эти перемны, но подготовка къ нимъ брала время и въ особенности утомляла. Г-жа Шеванова позволила себ нсколько отдохнуть отъ просьбъ, разъздовъ, хлопотъ и мирно, празднично провела лто съ своимъ Борисомъ, положившись ждать, что Богъ дастъ. Богъ далъ 1877 годъ… Бываютъ на свт вещи и чувства ни съ чмъ несообразныя, невозможныя для выдумки на заказъ. Такое случилось съ г-жей Шевановой. Казалось бы, кому лучше знать и лучше помнить, что въ апрл 1877 года ея любимцу минетъ 21 годъ, и что за тмъ стоитъ нчто неотразимое, неизбжное: но только манифестъ о войн заставилъ г-жу Шеванову сознательно подумать о воинской повинности. До манифеста это было еще тамъ, гд-то далеко, теперь грянуло. Борисъ повсилъ голову. Мать была уврена, что онъ не трусъ, и увряла его. Онъ отмалчивался. Опять начались хлопоты, просьбы, разъзды, совщанія, мечты о квитанціи, поиски денегъ — разумется, напрасные. Длать было нечего. Борисъ непритворно захворалъ за недлю до пріема. Его лихорадка, обмороки матери, состраданіе при напоминанія, что эта мать ‘ужь одного лишена’ (хотя объ этомъ ‘одномъ’ она до тхъ поръ не вспоминала), наконецъ, снисхожденіе къ ‘особ изъ общества’ сдлали то, что Борисъ былъ признанъ больнымъ и оставленъ на годъ на испытаніе. Но всякому году, какъ и всякому испытанію, бываетъ конецъ, и опять, непостижимо мечтая и ожидая, г-жа Шеванова спохватилась объ этой истин, только замтивъ, что цифра года перемнилась. Она заказала молебенъ наканун розыгрыша лотереи перваго марта и отправила знакомому въ Петербургъ телеграмму съ оплаченнымъ отвтомъ, чтобы въ тотъ же мигъ получить извстіе о выигрыш двухъсотъ тысячъ. Богъ ихъ не далъ. Она слегла бы въ постель, еслибы было кому ухаживать, еслибы были ‘средства’. Но пенсія была невелика, а долговъ вволю. Разбитая и измученная, г-жа Шеванова вспомнила о Никола, о своемъ ‘старшемъ’. Они не видались много лтъ, съ окончанія его курса, отправляясь, въ Петрозаводскъ, онъ натурально не зазжалъ прощаться. Онъ писалъ даже нердко, говорилъ, что ему живется не дурно, уже съ годъ, какъ онъ могъ бы и возвратиться, но не захотлъ, у него была практика. Онъ даже присылалъ подарки — два раза денегъ для уплаты долга, муфту матери изъ шкурки гагарокъ. Тамъ, въ самомъ дл, очень хорошо… Еслибы онъ былъ здсь, онъ бы спасъ Бориса. Какъ — г-жа Шеванова не опредляла, но ей это казалось. Какъ же не спасти человку со средствами, съ практикой? Николай могъ бы имть, непремнно бы имлъ мсто здсь, въ N, и тогда отъ него бы зависло… вся участь брата… Николай эгоистъ. Она, однако, ему написала очень убдительно. Конечно, она не могла воздержаться отъ нкоторыхъ упрековъ, но въ ея положеніи и среди жаркихъ моленій, сынъ не долженъ былъ обращать вниманія на упреки. Она подробно и настоятельно говорила ему о необходимости квитанціи. Ихъ, кажется, больше не принимаютъ, или не длаютъ — что-то такое. Но это все равно: законъ обратнаго дйствія не иметъ. Квитанцію примутъ. А тамх, въ глуши, скоре можетъ найтись такая квитанція, и дешевле. И притомъ легче найти ее мужчин, нежели ей, женщин, такъ поставленной въ обществ. И притомъ, матери неловко: ее упрекнутъ въ недостатк гражданскаго чувства. (За дв строки передъ тмъ, г-жа Шеванова говорила о всевышнемъ превосходств чувства материнскаго надъ всми другими). И свободныя деньги у Николая всегда подъ рукою: всякій паціентъ, котораго онъ спасъ отъ смерти, сочтетъ за обязанность сохранить жизнь его матери, будетъ содйствовать… Письмо было длинно.
Николай поступилъ, какъ неблагодарный и безчувственный. Матери, съ сожалніемъ (о, конечно, притворнымъ!), онъ отказалъ въ помощи, расписавъ подробности, сколько заработываетъ. Конечно, это была ложь: на такой заработокъ можно имть только одну пару платья и сть только щи и кашу — такъ люди не живутъ. Ложь, и очень неловкая. А притворство сожалнія — на лицо. Къ Борису онъ приложилъ особенную записку: ‘Стыдно отлынивать отъ обязанности, и пеняй самъ на себя, что своей лнью сдлалъ эту обязанность тяжеле…’
— Нравоученія про себя бы поберегъ, замтилъ Борисъ.— Не попадайся онъ мн.
Разсчетъ на Николая пришлось оставить. Но… г-жа Шеванова много читала, ей это было необходимо для отвлеченія отъ наплыва житейскихъ заботъ. Она читала одна, не навязывая своихъ вкусовъ Борису и всегда примняя прочитанное къ собственному положенію. Она нашла въ какой-то книжк что-то о ‘надежд, сестр небожителей’, и принялась опять надяться.
Тутъ явилась случайность изъ такихъ, которыя будто нарочно являются къ людямъ, живущимъ спустя рукава, мечтаніями и взываніями, случайность, какими эти люди питаются, выручаются изъ бдъ, и живутъ не въ примръ лучше вседумающихъ рабочихъ. Г-жа Шеванова получила французское письмо:
‘Ch&egrave,re amie, наконецъ, я разбила мою палатку на родин и возвратилась изъ Европы. Вы, конечно, знаете, каковъ нашъ курсъ. Потому, беру перо, чтобъ извстить васъ, какъ всхъ, кого люблю, что я и дочь моя прибыли на пироскаф въ Петербургъ, откуда выхали по желзной дорог въ Москву и находимся въ моемъ N—скомъ имніи, сюда есть тоже желзная дорга. Видите ли, какой прогрессъ! Дайте мн извстій о васъ. По всей вроятности, это моя послдняя поздка, когда сердце переполнено, все, что можно сдлать — это похорониться. Постараюсь не совсмъ соскучиться. Есть добрые сосди и, во всякомъ случа, есть природа. Пишите мн. Цлую васъ, какъ люблю. Всегда вамъ преданная

Marie de Neltschinsky.

P. S. Очень была бы рада видть васъ. Что вы объ этомъ скажете?’
Госпожа Шеванова сказала, что… ‘это — самъ Богъ!..’ и внезапно оснилась новой надеждой. Надо хать къ Мари, переговорить съ нею. Вслдствіе этого, она отправилась съ Борисомъ въ Москву, написала Мари, назначила день своего прізда, прося выслать за нею quelque vhicule на станцію. Она шутила, она была уврена, что вышлется карета. Она была глубоко тронута. Такое милое письмо! такая милая память!..
Она могла бы вспомнить, что дорогая Мари лтъ пять о ней не вспоминала и что передъ тмъ он видались очень рдко. Он были родственницы, ровесницы, жили долго вмст, но не съ дтства. Barbe взяли къ себ въ домъ родители Marie. Она разливала чай, длала для Marie покупки лентъ, перчатокъ и прочихъ мелочей, дошивала за нее сонетки, донашивала ея шляпки, сопутствовала ей въ церкви, на маленькіе вечера и въ театръ, если въ лож оставалось мсто, и т. д.— лтъ десять. Barbe уже называли старой двой, Marie была, годомъ старше, но для Marie не было возраста. Marie вышла за богача-сановника. Barbe была ужь боле не нужна родителямъ и ей тоже нашли жениха, чиновника Шеванова, съ которымъ она отправилась въ губернскій городъ, въ домъ, на покупку котораго родственники прибавили кое-что, въ счетъ приданаго… Съ тхъ поръ прошло полъ-жизни. Старые родственники скончались. Г-жа Шеванова прізжала на ихъ похороны, убждаясь всякій разъ, что дядюшка и тетушка не вспоминали о ней у дверей гроба, но Мари передала ей на память капотъ тетушки, тотъ, который… Но Barbe сама покупала марслинъ въ магазин Сапожникова. Еще тогда, тогда, въ былое время! Теперь больше не фабрикуютъ и марслина! Все прошло!.. Посл кончины дядюшки, г-жа Шеванова получила бронзовые часы съ пастушкой. Они всегда стояли въ его кабинет и никогда не заводились, стрлки были сломаны.
— Папа все бывало на нихъ смотрлъ, говорила по-французски m-me Нельчинская.— Цлые дни, не сводя глазъ. Можно сказать, что въ нихъ онъ искалъ образъ вчности. Помните, ch&egrave,re amie:
Et l’aiguille у tourne sans fin,
Sans fin, sur un cadran sans heures…
— Oui! L’ame du purgatoire, Delavigne…
— Ah, ma bonne, помолимся, чтобъ онъ тамъ успокоился…
Въ Москв, г-жа Шеванова молилась и плакала. Пріхавъ домой въ В., она отдала придлать стрлки къ часамъ, которыми украсила свою гостинную, и старалась заинтересовать ими своего мужа. Но Шевановъ былъ человкъ довольно грубый, онъ въ это время отпускалъ старшаго сына въ университетъ, а меньшого отдавалъ въ гимназію, и разбранилъ жену, зачмъ она, вмсто побгушекъ въ Донской, не пріискала заране квартиры для Николая… Г-жа Шеванова не осмлилась признаться, что она закидывала Мари словечко о Никола. Но Мари было некогда, ея Анатоль былъ ужь въ правовденіи, она сама узжала за-границу…
Ахъ, во всемъ милость Божія: хорошо, что Мари не обратила вниманія… нтъ! что ей было некогда принять участіе въ Никола. Можно лучше воспользоваться теперь… Николай — что же? и безъ того живъ, и живетъ. Конечно, Николай трудолюбивъ… подумала г-жа Шеванова, вздохнувъ и пристальне взглянувъ въ окно вагона.
Въ пол длиннли тни, солнце ужь было низко.
‘Николай трудолюбивъ…’ Похвала была похожа на упрекъ, но г-жа Шеванова не могла обвинить себя. Она сознавалась въ своемъ предпочтеніи къ меньшому сыну… Но это симпатія необъяснимая, глубокая, непреодолимая, равная только антипатіи къ старшему. Что-жь длать! Мы не властелины нашихъ чувствъ… Мужъ — мелкочиновничья замашка — считалъ себя господиномъ въ дом, даже хозяйничалъ, все сравнялъ дтей… Мать не могла ничмъ побаловать своего ребенка, безсильная! Что-нибудь хочется матери… матери!!!.. дать своему ребенку, утшить его… карманныя деньги, чтобы онъ могъ иногда…
Воспоминанія ее слегка затруднили.
Когда мужъ умеръ, Николай, ужь совершеннолтній, формально отказался отъ наслдства въ пользу брата… Но велико ли наслдство? Un rien!.. Начальство отхлопотало пенсію, сумму всего жалованья, которое получалъ мужъ, говорили, что это ‘не въ примръ прочимъ’, что пенсія большая… Juste Dieu, большая! Конечно, какой-нибудь чиновникъ умлъ жить тысячью рублей… но когда ростетъ сынъ, молодое поколніе — его воспитаніе, его содержаніе, книги, mille riens, столько заботъ…
Въ ея голов вдругъ закружились счеты. Она никогда не могла свести ихъ. Тутъ къ нимъ примшивалась еще горькая мысль о двухъ рубляхъ, оставшихся въ сумк… кажется, съ мелочью?.. Г-жа Шеванова постаралась поскоре разогнать все это и начала думать опять сначала, какъ она встртится съ Мари, что скажетъ…
‘Но, Боже, дошло ли письмо? что ежели на станціи нтъ экипажа? Невозможно! такія письма, ‘ея превосходительству’, всегда доходятъ… Она не извстила, что привезетъ Бориса… почему? Она сама не знала… врне, она знала и могла бы объяснить, но не хотла объяснять и самой себ. Страхъ, совстливость, память множества прошлыхъ и недавнихъ мелочей… назвать ли? память многихъ горькихъ слезъ — вс эти отклоняемыя и настойчиво опять приходящія мученія, она перенесла и переносила ихъ. Защищаясь отъ всего, что кипло въ сердц и терзало, она повторяла себ, что сдлала только неловкость, привезла сына въ домъ, не предупредивъ хозяйку. Неловкость — да, по ей необходимо! страшно необходимо! Она обожала своего Бориса и боялась, что его увидятъ, она боялась за него, она боялась его…
Поздъ летлъ, въ пол примеркало.
— Становищи! крикнулъ кондукторъ.
Толпа поднялась… Г-жа Шеванова встрепенулась, схватилась за свои картонки, бросилась къ окну, клича Бориса.

——

Молодая путешественница взяла на платформ свой багажъ — плетеную корзину, запертую на замокъ, и, таща ее, перешла рельсы въ сторону, гд стояли извощичьи телеги. Станцію окружалъ молодой лсокъ, въ зелени красиво вилась проселочная дорога. Должно быть, недавно были дожди — въ воздух тянуло влагой и запахомъ грибовъ. Изъ духоты вагона пріятно очутиться на такомъ привольи. Двушка оставила на земл свою корзинку, расправила руки и отдыхала. Ее окликнули.
— Зинаида Николаевна!
— А! вскричала она, оглядываясь: — Захаръ, здравствуйте, зачмъ вы здсь?
На дорог стоялъ маленькій, заслуженный тарантасикъ, скрипвшій отъ всякаго движенія Захара на козлахъ. Захаръ, человкъ почтенныхъ лтъ, соскочилъ бодро, взялъ и уставилъ корзину.
— За вами пріхали. Петра не видали?
— Нтъ. Что это вздумали за мной присылать? Впрочемъ, очень рада. Но Петръ-то еще зачмъ?
— Всмъ парадомъ. Такъ случилось, что вы общались сегодня пріхать, а ея превосходительство письмо получили, что къ ней сегодня же одна барыня пожалуетъ. Вотъ и выслали, кстати. Петръ пошелъ эту барыню искать. Вы не видали?
— Мало ли барынь, отвчала она.— Если гостья къ Марь Павловн, то врно не въ третьемъ класс сидла. Подождемъ, что-жь, тутъ хорошо. Все ли у васъ благополучно?
— Ничего. Комнату вамъ выблили, ужь просохло, и внесено все на мсто.
— Славно. Значитъ, и самоварчикъ будетъ, какъ прідемъ?
— И! ужь и теперь, я думаю, три раза скиплъ. Какъ създили, барышня?
Ея лицо, оживленное на минуту, опять отуманилось.
— Ничего, хорошо, отвчала она.
— Мамаша ваша здорова?
— Ничего, повторила она:— спасибо вамъ, Захаръ.
— Ужь вы не убивайтесь, не огорчайтесь, барышня, заговорилъ онъ: — ну, скучно вамъ, извстно. Мы про васъ между собой говорили: вотъ, барышня воротится, сядетъ совсмъ на мсто, такъ и свою мамашу къ себ возьметъ. Комната есть…
— Право? Говорили? прервала она опять весело: — какіе вы умные люди! какъ вы это догадались?
— Догадаться-то не мудрено, отвчалъ онъ, смясь.— Вы за собой не замчаете, а у васъ что ни слово: ‘мамаша, мамаша’. Заботливы вы, барышня, все убиваетесь.
— Ничего я не убиваюсь, возразила она:— а вотъ, вы тоже одно затвердили, что ни слово: ‘барышня, барышня…’
Она передразнила его, смясь тоже.
— Барыня-то ваша пропала. Пора бы и хать.
— Да, пора, подтвердилъ онъ.— Все-таки четыре версты, лошадки плохія. Разв Петръ зашелъ почту взять…
Петръ приближался, неся на плеч чемоданъ, въ рук саквояжъ Бориса и ухитрившись прицпить себ на пальцы дв картонки. Г-жа Шеванова спшила за нимъ, что убавляло величіе у ея походки, но обременила ссья только миніатюрнымъ рабочимъ ящичкомъ, появившимся неизвстно откуда. Борисъ курилъ и слдовалъ не спша, безъ всякой ноши.
— Тарантасъ? И еще — съ нами… Но чтожь это такое? говорила, приближаясь, вся взволнованная г-жа Шеванова.— Это невозможно!.. Варвара Ивановна Шеванова, обратилась она къ молодой двушк.— Я и мой сынъ демъ къ m-me Нельчинской. Я никакъ не думала… Намъ никакъ нельзя помститься…
— Не безпокойтесь, отвчала двушка.— Петръ, пожалуйста, передайте мою корзинку.
Она махнула извощику и пошла къ телег.
— Въ Становищи, полтинникъ.
— Позвольте, мы вдь туда же… у васъ, я вижу, плэдъ, лишняя тяжесть… заговорила г-жа Шеванова, почувствовавъ, что въ открытомъ плать несовсмъ пріятно на вечерней прохлад.
Двушка не слушала и сла.
— Скоре васъ доду, закричала она Захару.

II.

Господская усадьба въ Становищахъ была далеко отъ крестьянскихъ дворовъ, изрытая мстность, заросшая кустами сорной травы въ ростъ человческій, напоминала переселеніе. Въ сумеркахъ, эти кусты казались будто продолженіемъ парка, который тянулся за ними, черный, съ старинными прудами. Пруды свтились съ высоты косогора, по которому спускался тарантасъ.
Борисъ спалъ, г-жа Шеванова думала. Дорожныя думы вообще нескладны, тутъ он еще безпрестанно прерывались страхомъ.
— Не выдти-ли намъ? спросила она Захара.
— Нтъ, отвчалъ онъ:— тутъ широко.
— Что это внизу? вода?
— Нтъ-съ, это поле, овесъ, отозвался Петръ, оборачиваясь съ козелъ:— роса сильна, блеститъ.
— Ахъ, я думала, вода…
— Не безпокойтесь, сударыня, ободрялъ Захаръ: — ничего, сейчасъ съдемъ. Лошади привычныя. Чего бояться.
— Ну, начали, разговорились, сказалъ съ просонка Борисъ.
— Pourquoi les brusquer, mon cher…
Онъ опять отвернулся лицомъ въ уголъ, сдвинувъ ее съ мста. Ей стало еще страшне, тарантасъ клонился на ея сторону. Думать было ужь совсмъ невозможно, но и поздно. Косогоръ кончился, подъ колесами захрустлъ хворостъ гати, Захаръ обогнулъ паркъ и погналъ по ровной дорог. Сквозь деревья мелькнулъ огонь.
— Nous arrivons, Boris.
Онъ не шевельнулся, г-жа Шеванова крестилась.
Господскій домъ былъ большой, какъ вс старинные дома, нарядно-неуклюжій и обветшалый. Прізжихъ ждали. Въ прихожей, г-жа Шеванова не успла оглянуться и оправиться, какъ почувствовала себя въ объятіяхъ.
— Вотъ она, эта дорогая Barbe, восклицала по французски высокая, изящная дама, слегка поранивъ друга брошкой, и сейчасъ это замтивъ.— Ахъ, я все такая-же неловкая!.. Войдите, милый другъ, покажитесь. У насъ тысячи разсказовъ. Въ Москв, не правда ли, ужасная духота?.. Не отпрягать, приказала она лакеямъ:— сейчасъ отвезти Ольгу Васильевну… А гд же… Pardon, ch&egrave,re amie, я вамъ дала спутницу. Гд же она? Петръ!
Петръ втаскивалъ чемоданъ.
— Pardon, вступилась г-жа Шеванова: — я виновата… Я не одна… я себ позволила… Со мной мой сынъ…
— Вашъ сынъ?
— Да, ma bonne amie, я прошу васъ извинить…
— О, это ничего не значитъ…
— Борисъ!
Борисъ занимался своими вещами. Мать давно мучилась, что онъ не подл нея.
— Вотъ онъ. Я позволила себ эту смлость…
— Enchante, прервала хозяйка, подавая ему руку.— Надюсь, по крайней мр, это не старшій? шепнула она матери, съ неуловимой улыбкой.
— О, нтъ… я бы себ не позволила…
— Прежде всего, мы будемъ пить чай, прервала m-me Нельчинская.— Monsieur Борисъ, покуда… Vous m’excuserez, m-r Boris, васъ не ждали, стало быть…
— Oh, mon Dieu, Marie…
— Снесите ихъ вещи въ мезонинъ, приказала m-me Нельчинская.— Eh bien, vous savez, la chambre octogone? Ахъ, но вы, кажется, здсь никогда не бывали? Да, точно, Становищи я. купила ужь посл смерти Анатоля. Съ такимъ домомъ, ma ch&egrave,re, что вы скажете? Прекрасная комната, и видъ съ балкона, ему будетъ очень хорошо, вашему молодому человку…
— Oh, Marie!
— Но вы, вы — внизу, ma bonne… Приходите пить чай, m-r Борисъ.
Говоря, он проходили комнаты. Въ большой гостиной, за лампой сидли дв особы, на стол были разложены карты.
— Alexandrine! сказала m-me Нельчинская.— Barbe, вы помните мою дочь?
Александрина встала.
— Какъ выросла! сказала г-жа Шеванова, съ чувствомъ пожимая ея руку.
Она мгновенно подумала, что Александрина старше ея Николая, и что въ десятокъ лтъ, какъ он не видались, она могла только состарться. Но останавливаться на подобной мысли было неловко и некогда: на душ было смутно, въ глазахъ — все непривычно. Старая госпожа, сидвшая за столомъ, не поднялась съ мста, а только смотрла изъ за лампы, тасуя карты.
— Мы ршили, маменька, сказала Александрина: — Ольга Васильевна остается ночевать у насъ.
— Въ самомъ дл? А я было приказала, чтобъ дожидался vhicule.
— Нтъ, я въ немъ не рискну, возразила старуха.
— Прикажи отложить, Alexandrine.
Александрина взялась за колокольчикъ. Она звонила особенно громко и смло, будто призывая къ порядку. Г-жа Шеванова полюбовалась на ея маншеты, твердыя какъ картонъ, и золотыя застежки, величиной въ половину ладони. Александрина была смугла, въ дурномъ вид похожа на мать, меньше ея ростомъ, стройна, но далеко не такъ величава, хотя гораздо внушительне: въ ней было что-то точное, безповоротно-опредленное. Позвонивъ, она сла на свое мсто, сильно, по мужски двинувъ кресло, и оперлась обоими локтями на столъ, видимо не заботясь, что обращалась спиною къ матери и ея гость.
— Вы уже разложили пасьянсъ, Ольга Васильевна? Я очень хочу, чтобъ вышло.
За приказаніемъ не приходили.
— Sonnez encore une fois, je vous prie, Alexandrine.
Не повертывая головы, совершенно занятая пасьянсомъ, Александрина повторила звонокъ. М-me Нельчинская приказывала вошедшему лакею. Г-жа Шеванова молчала и какъ-то ждала, чтобы что-то кончилось.
— Вы насъ такъ позабавили вашимъ ‘vhicule’, обратилась къ ней m-me Нельчинская.— Какъ пришло ваше письмо, три дня повторяемъ: ‘vhicule’, а нашъ сосдъ m-r Драгаевъ… Ah, mille pardons, я васъ не познакомила: вотъ его сестрица — Ольга Васильевна…
Она представляла. Старуха поклонилась, не вставая, и подала руку, не поднимая глазъ отъ каргъ. Александрина, казалось, ничего не видла и не слышала.
— М-r Драгаевъ хочетъ насъ уврить, что это латинское слово, продолжала m-me Нельчинская: — и даже… Какъ это, Alexandrine?.. даже выдумалъ dclinaisons латинскія. C’est mourn’ de rire. Онъ очень ученъ, m-r Драгаевъ… Однако, что-же… Sonnez, je vous prie, Alexandrine… Чаю дайте, приказала она лакею.— Да позвать Бориса… Pardon, ma bonne, я все забываю: какъ же звали вашего мужа?
— Andr… отвчала г-жа Шеванова, сама не зная зачмъ, по французки.
— Позвать Бориса Андреевича, закричала вслдъ лакею m-me Нельчинская. Pardon, ch&egrave,re. Недостатокъ памяти. Когда видишь такую бездну людей…
— Нтъ, я просила бы васъ, ch&egrave,re amie, выговорила г-жа Шеванова: — зовите его просто ‘Борисъ’, ‘Боря’… Онъ еще такъ молодъ… и притомъ…
Она какъ-то смутно желала какъ-нибудь напомнить что-то… родство… однимъ словомъ, она не знала что, не умла, не могла. Впрочемъ, конфузилась совсмъ напрасно: m-me Нельчинская ничего не замчала и не подозрвала.
— Молодые люди, напротивъ, любятъ, чтобы ихъ… начала она и не кончила, хотя намревалась объяснить что-то особенно-тонкое.— Прежде всего, ma bonne, напьемся чаю!
Борисъ вошелъ вслдъ за подносомъ, который вносили. Гостиная была велика, лампа всего одна, и та подъ абажуромъ, За лакеемъ съ подносомъ шелъ еще лакей съ сухарницей.
— Mon fils, выговорила г-жа Шеванова, указывая на Бориса Александрин.
Наконецъ, услись. М-me Нельчинская приказала поставитъ маленькій дрожащій столикъ между собой и своей гостьей. Борисъ слъ въ тни, подальше отъ компаніи, но тмъ доставилъ себ другое неудобство: некуда было двать накрахмаленную салфетку и крошечную чашку жидко-холоднаго чая, который не шелъ въ душу, микроскопическихъ сухарей юноша догадался не брать. Онъ бы очень охотно угостился чмъ-нибудь посущественне. Онъ былъ сердитъ, неловокъ и жалокъ. Онъ прислушивался: тихій, глухой разговоръ — и маменька шепчетъ, французскія фразы такъ и летаютъ, ‘bonne amie’, ‘mon Dieu’ — и маменька тоже французитъ, и связи никакой: то покосъ, то Парижъ… Отъ темноты и скуки, Борисъ жмурилъ глаза. Сонъ, который соскочилъ съ него отъ кувшина воды, вылитаго на голову, нападалъ опять, и даже нельзя разсяться папироской!.. Онъ сдалъ свою недопитую чашку, чуть не опрокинувъ ея тяжелой ложечкой, мысленно проклялъ ‘посуду на курьихъ ножкахъ’, и слегка оживился, проклиная все остальное, сыновняя любовь не длала исключеній. А о ней, какъ разъ въ эту минуту, жарко шептала г-жа Шеванова.
— Il s’est fait beau, замтила, оглядываясь на него m-m Нельчинская.— Вы очень устали, monsieur Борисъ?
— Да, признаться, отвчалъ онъ громко, заставивъ оглянуться даже Александрину.
— Въ деревн, ch&egrave,re amie, я веду правильную жизнь, продолжала madame Нельчинская:— встаю въ восемь, въ одиннадцать уже сплю… Это не былое доброе время!.. Впрочемъ, я никого не стсняю, какъ кому угодно располагать своимъ временемъ. Сегодня, только для васъ, я отступаю отъ порядка: мы поужинаемъ! заключила она съ какимъ-то торжествомъ.— Я такъ рада, вотъ вы, наконецъ…
— Могла ли я, mon excellente amie… мои лучшіе годы… такая священная память! Вс эти мелочи, mon oncle, ma tante…
— Hlas, oui, ma ch&egrave,re!.. А помните, приключенія: ваша первая любовь? сколько было забавнаго!
— Ah, Marie…
— Ахъ, какъ она мила, она еще конфузится! Въ нашъ возрастъ, ma bonne, можно все говорить! Вы все таже, tte crole, tte de folle! Васъ надо исповдывать, подождите. Столько намъ надо сказать другъ другу…
— Мн много надо сказать вамъ, рискнула г-жа Шеванова.
— Какъ вы это сказали! много? надюсь, не страшное, не помшаетъ мн уснуть на оба уха? вскричала смясь madame Нельчинская.— Но нтъ, нтъ, вы всегда умли смшить. Во всякомъ случа — до завтра, ужь поздно…
— Покойной ночи, прервала ее старуха, вставая изъ-за картъ.
— А вы ужинать, Ольга Васильевна?
— Нтъ, благодарю.
Она ушла, слегка кивнувъ г-ж Шевановой и не взглянувъ на Бориса, который употребилъ вс усилія, чтобы подняться.
— Pardon, сказала madame Нельчинская и вышла тоже.
Борисъ расхаживалъ, чтобы не заснуть опять, мать слдила за нимъ съ безпокойствомъ. Александрина, не оборачиваясь, вертла и разбрасывала карты, серьзно, будто длала необходимое дло. Г-жа Шеванова подумала, что нужно съ ней заговорить. Неловко: остались вдвоемъ… потому что Борисъ, что же?.. И притомъ, он еще не говорили. Придется прожить здсь, надо поставить себя въ такія отношенія…
Она подошла.
— Я думаю, вы не могли воспользоваться прошлымъ лтъ, какъ бы хотли: ужасы войны… Вы провели лто на водахъ? Конечно, Германія была спокойна…
Александрина взглянула и продолжала свое занятіе.
— Оживленъ ли Киссингенъ? Воды, вдь это чаще всего выставка красоты и нарядовъ… Но какъ до сихъ поръ хороша ваша мать! И я люблю ее особенно, вотъ какъ теперь, просто! это еще лучше высказываетъ натуральную грацію… Ваше гаданье не удается?
— Я не гадаю, отвчала по-русски Александрина, бросила карты и встала.— Какая здсь духота!
Она толкнула стеклянную дверь и ушла въ темноту, вроятно, на садовую террасу. Г-жа Шеванова немножко не знала, что длать, даже что думать. У ней проходило въ голов, что во столько лтъ, въ губернской глуши, она разучилась говорить пофранцузски, что домъ тутъ прекрасный… Кто такая эта Драгаева? сосдка, но видно не бдная, старая двица, въ пріязни съ Александриной, а не съ матерью. Александрина эта… непріятно, если она все будетъ такъ… Потомъ, главное — цль прізда. Эта мысль схватывала за сердце. Хотлось бы скоре. Скоре, чтобы ужь было ршено, кончено. А это все отошло вдругъ какъ-то далеко, точно будто нтъ и не бывало никакой цли… И никакъ не подойдешь въ разговор. Вс заняты. Конечно, время впереди, нельзя же вдругъ! ‘Vhicule’!— это ихъ смшило… Для чего же нибудь Marie приглашала. Ей, конечно, скучно, общество — эта старая два, дочь, какъ видно (да и наврное), недовольна… вдь тоже старая два…
Г-жа Шеванова, никогда бы не собралась съ своими разорванными мыслями, но ей все-таки показалось, что ихъ прервали.
— Кушать подано, доложилъ лакей.
— Arrivez, ch&egrave,re amie! кричала изъ столовой madame Нельчинская.
За дою Борисъ проснулся.
— Je meurs de faim, faites moi compagnie, любезничала съ нимъ хозяйка.
Александрина появилась на порог.
— Стало быть, Зинаида Николаевна не возвращалась? сказала она, не садясь за столъ и глядя на лакеевъ.
— Пріхала! отвчала ей мать: — вообрази, прямо на свою квартиру, а твои порученія…
Алексадрина опять оглянулась вопросительно.
— Свертки отнесли въ вашу комнату, доложили ей.
— Хорошо. Въ чемъ же она пріхала?
— Въ телег, объяснилъ лакей.
— Та молодая особа? вмшалась г-аса Шеванова, наблюдая за Борисомъ.— Мы такъ виноваты передъ нею…
— Eh, ma bonne, что за церемоніи. Это учительница. Я открываю у себя школу, въ ныншнее время безъ этого невозможно… Здшніе крестьяне выдумали, собрали денегъ. Какъ это у нихъ… старшина, созвалъ этотъ міръ, un meeting, et on а dcid. Это еще до моего прізда, безъ меня. Натурально, я главная владлица, имю вліяніе. Эту маленькую особу старшина нашелъ гд-то, она учила дтей у одного помщика. Она приходила, тутъ… Vous saurez tout cela. Ей даютъ помщеніе. Прекрасно это нынче: обстановка. Помилуйте! двсти пятьдесятъ рублей въ годъ и помщеніе. Mais, mon dieu, въ нашей молодости, кто намъ давалъ двсти пятьдесятъ рублей на булавки? Я, до самаго замужества не имла такой суммы въ моемъ безотчетномъ распоряженіи: все въ рукахъ отца и матери! Меня одвали, вывозили… я имла обдъ, какой угодно старшимъ! Я не могу видть супъ pot-au-feu, а бывала принуждена его сть! Помните?
— О, помню! отвчала со вздохомъ г-жа Шеванова.
— А теперь молодымъ особамъ полная свобода! Но мы къ Никол-Явленному, deux pas, не ходили безъ провожатаго, а теперь какая-нибудь mademoiselle Теребенева мняетъ мста, живетъ гд угодно! Ей ничего не значитъ вскочить въ телегу, летть…
Борисъ засмялся.
— Vous tes de mon avis, m-r Boris?
Мать испуганно на него взглянула, это его разсердило.
— Нтъ-съ, это вы правду говорите. Она точно, живо вскочила въ эту самую телегу. Ямщикъ бубенчиковъ навязалъ, звонъ подняли. Одна лошаденка всего, а ровно какъ тройка.
— Какъ онъ похожъ на васъ, Barbe! замтила, прислушиваясь, madame Нельчинская: — cette mme pointe… насмпіливость… Такъ вы уже обратили вниманіе на молодую особу, M-r Борисъ? Успли? Понравилась вамъ?
— Сумерки, не разглядлъ, отвчалъ онъ равнодушно.— Барышня он, должно быть, точно, смлыя. Впереди он хали. Лощину, он точно летли, я думалъ, вывалятся. Перья у нея на шляпк трепались, это я видлъ…
— Ты спалъ, Борисъ, перервала мать.
— Это я посл спалъ, возразилъ онъ.— А на лощин, вы сами кричали, гд же было спать.
— Ali, il est charmant! воскликнула madame Нельчинская.
— Покойной ночи, сказала всмъ Александрина.

III.

Деревня давно спала. Въ домик съ тесовой крышей, недалеко отъ церкви, еще нсколько времени свтилось окошко, скоро оно потемнло.
Тамъ была сельская школа. Крестьяне купили для нея избу у вдовы-дьячихи. Семнаршинная горница, за нею другая въ половину меньше, и черезъ темныя сни — настоящая изба, гд вдова-дьячиха выговорила себ жить по смерть, или покуда вздумается. У нея не было ни дтей, ни родныхъ. Учительница, которую отыскалъ волостной старшина, сказала, что хорошо бы принанять дьячиху присмотрть за домомъ, истопить, прибрать что нужно. Жалованья за это дьячих не назначили, но позволили пользоваться огородомъ, водить птицу и корову. Все это было прописано въ мірскомъ приговор. Дьячиха согласилась охотно: она такимъ образомъ оставалась, по прежнему, хозяйкою своего проданнаго дома. За услуги лично себ и за свой обдъ, учительница условилась платить ей сама, особенно. Школа должна была открыться съ осени. Покуда старшина заботился о столахъ и скамейкахъ. Учительница длала списокъ книгъ и всего, что было нужно, научила какъ сдлать лучше, скоре и дешевле, но не взялась ничего сама ни покупать, ни выписывать. Это заставило заключить, что она — барышня разсудительная, осторожная, и очень подняло ее въ общественномъ мнніи. Такъ, что когда она сказала, что създитъ на нсколько времени въ N, гд живетъ ея мать, а тмъ временемъ проситъ осмотрть печку и выблить об горницы, предлагая заплатить изъ своихъ денегъ, то ее не допустили убытчиться: старшина принялъ на себя издержки за млъ, печникъ и маляръ нашлись свои, деревенскіе, а время покуда было свободное.
Madame Нельчинская какъ-то проходила мимо школы во время этихъ переправокъ: двери и окошки настежь, рамы скрипятъ, качаясь и отсвчивая зелеными стеклами, на завалин, придорожники и молочаи забрызганы мломъ, на крыш бродятъ голуби…
— Но, Боже, это эдемъ! цлый день посл этого восклицала изящная дама.— Спрашиваю васъ: чего еще нужно?..
Та, которая должна была тамъ поселиться, въ самомъ дл ничего больше не желала.
Зинаида Николаевна была очень довольна, когда на крыльц ее встртила хозяйка-дьячиха и тотчасъ повела смотрть какъ все хорошо убрано. Въ школьной комнат, правда, еще не было ни столовъ, ни скамеекъ, но хозяйка дала свои собственные три стула и столикъ, который ждалъ ужь накрытый. Покуда хозяйка ходила за самоваромъ, Зинаида Николаевна достала и засвтила привезенную маленькую лампочку.
— Откуда такая? вскричала радостно хозяйка.
— Мамашина, отвчала двушка.
— Ну, знать и мамаша скоро сама будетъ, продолжала та:— заживете тогда чудесно. Скоро, что ли?
— Да, мн хотлось бы ее сюда еще за-тепло, отвчала Зинаида Николаевна:— отдохнетъ она въ деревн, на чистомъ воздух.
— Извстно. Да и хозяйствомъ заведетесь лучше лтомъ, и все, сказала дьячиха, осторожно выспрашивая.
— Гд моей мамаш хозяйничать! возразила двушка, тихо улыбаясь.— Лишь бы жива была, да поздоровла.
— Все Богъ, милая! сказала хозяйка, повеселвъ и отчего-то успокоясь.
Зинаида Николаевна угостила ее чаемъ съ городскими калачами и разбирала свою дорожную корзинку.
— Вотъ канва и шерсти, поручала Александра Алексевна, сказала она.— Завтра надо пораньше отнести.
— Да вонъ ихъ сторожъ идетъ — сейчасъ отнесетъ.
Отославъ покупку въ господскій домъ и убравъ чашки, хозяйка устала и напомнила, что спать пора.
— Въ добр своемъ завтра разберетесь, сказала она: — что оставалось тутъ, все цло. Тамъ вашъ и комодъ на мст, видли? ложитесь съ Богомъ.
Въ маленькой комнат стоялъ этотъ комодъ и узенькая кровать съ сннымъ тюфякомъ и ситцевой подушкой. Зинаида Николаевна перенесла туда столъ и лампочку, достала блье, постлала и оглядывалась. Коморка стала казаться жилою. Двушка смотрла, будто мысленно убирала ее еще уютне. Она не улыбалась, но въ ея глазахъ свтилось какое-то задумчивое веселье, тихое, какъ тишина, которая ее окружала. Большая комната тускло блла въ отворенную дверь, охватывало пустотой и холодомъ…
Зинаид Николаевн было двадцать-четыре года. Изъ нихъ послдніе семь она провела въ чужихъ домахъ, уча дтей тому, что выучила сама въ N—ской гимназіи. Правда, у нея былъ дипломъ изъ университета, но все-таки ей удавалось пристроиться только ‘для приготовленій’, ‘для меньшихъ’, и ея труды никогда не оплачивались дороже трехсотъ рублей въ годъ. Она искренно считала себя счастливицей, десятки труженицъ не имютъ и этого, живя на готовомъ, иногда получая подарки, она могла отдавать свое жалованье матери. Зинаида Николаевна была у матери одна. Отецъ, мщанинъ Теребеневъ, былъ цирюльникъ и парикмахеръ. Лтъ пятнадцать назадъ, онъ состоялъ при N—скомъ театр, которому тогда повезло, сборы были хорошіе, труппа не ссорилась и внушала своему ‘Фигаро’, какъ прозвали Теребенева, что нельзя оставить единственную дочь безъ образованія. Двочка была ловкая, отецъ приводилъ ее съ собою въ театръ, она прислуживала въ женской уборной, гд ее кое-чмъ дарили, смотрла спектакли изъ-за кулисъ и, сама не зная какъ, выучилась читать. Мать была этимъ недовольна, она была прачка, не знала граматы и желала лучше ‘пріучать дочь къ корыту’. Она такъ и выражалась, и именно, это выраженіе ршило участь двочки: за нее вступились, похлопотали и городская дума взяла ее въ число своихъ стипендіатокъ въ гимназіи. Года три еще продолжалась въ N—скомъ обществ любовь къ театру и Теребеневы жили не унывая. Но когда антрепренеръ ухалъ инкогнито, первый, предоставивъ своей трупп разъзжаться, какъ кто хотлъ и могъ, ‘Фигаро’ спохватился, что ему далеко не все уплачено за поставленные имъ парики и шиньоны, бросился искать правосудія и убдился, что эти розыски раззорятъ его совсмъ. Онъ благоразумно прекратилъ ихъ. У него была мастерская, въ ней три ученика-работника, и еще года два, благодаря мод на толстыя косы, прожить было можно. Но подошла зима земскихъ выборовъ, начались балы, изъ Москвы явился богатый конкуррентъ, переманилъ учениковъ, и къ весн Теребеневу осталось только покровительство содержателя одной гостинницы, который позволилъ ему проводить всякое утро въ корридор, предлагая услуги господамъ прізжимъ. Но этихъ услугъ требовалось очень мало, мода на бороды не проходила, а завиваться вс перестали. Хорошій дневной заработокъ — полтина, на которую приходилось существовать троимъ. Жен, во времена достатка, поручали дорогое блье и дорого платили, съ бдностью пришла тснота: хорошихъ вещей Теребеневой ужь не давали, да она и сама боялась брать ихъ, комнатка цлый день отперта, стирать приходилось на хозяйской кухн — еще хорошо, что хозяйка позволила. Въ хозяйскую нечь она ставила свой горшокъ щей или каши, рдко того и другого вмст, и утюги, за которые шла вчная ссора. Гд же тутъ взяться за что хорошее, не увидишь, какъ и утащатъ. Глаженое положить негд, только за перегородкой, на сундукъ, гд спитъ Зиночка, да на столикъ, гд она уроки готовитъ, книги кладетъ. Еслибы не мужъ, мать сейчасъ заставила бы ‘барышню’ все это бросить и стирать. Но мужъ сказалъ, что нельзя взять ее изъ гимназіи: голова обидится, просили-просили и вдругъ ни съ чего взяли, скажетъ, по пустякамъ безпокоили, не подорожили милостью. Къ тому же, двочк всего пятнадцатый годъ, говорятъ, будто она успваетъ въ наукахъ, она изъ первыхъ. Что-жъ, можетъ, изъ этого что-нибудь и выйдетъ, а нтъ, такъ еще успется ко всему ее повернуть. Мать полагала, что это непремнно такъ придется и будетъ нетрудно. Двочка не балована, къ нужд пріучена, тихая, расходъ на нее — лишняя свчка, когда урокъ учитъ ночью, нарядовъ не проситъ, никакимъ дломъ въ дом не брезгаетъ, все шьетъ и чинитъ сама на себя и на мать. Скоро, впрочемъ, мать убдилась, что ученье и книжки могутъ доставлять что-нибудь. Какіе-то господа брали Зиночку къ себ лтомъ учить дтей грамат. Что заплатили, она все привезла до копейки и отдала на расходъ, и такъ равнодушно отдала, будто не ея это были деньги. Мать даже удивилась, взяла, и вдругъ ей стало какъ-то жалко. Она какъ будто тутъ только въ первый разъ замтила, что ея дочка какая-то всмъ чужая, учится ихъ тамъ двочекъ много, а она не ходитъ ни къ одной, къ себ ужь куда звать. Ребенокъ.она, вдь ей и скучно. Мать тутъ только оглянулась, что у этого ребенка нтъ и праздниковъ, но воскресеньямъ мать не работала, а Зиночка все за книжкой, да за шитьемъ. Другія гуляютъ, ей не съ кмъ пойти, не въ чемъ. Мать вглядывалась, какъ она худа и мало ростетъ. Ей стало жалко, точно, жалко. Другого чувства быть не могло, кром томительной, щемящей жалости, которая выражалась не лаской, этой непривычной роскошью, а торопливымъ желаніемъ все скоре справить, въ полной увренности, что все сейчасъ справится. Что ‘все?’ И худоба, и неподвижность дочери, и, пуще всего, эта тишина, выводившая мать изъ себя. Хоть бы она пожаловалась, заплакала, хоть бы нагрубила! Точно каменная. Ни она въ окошко взглянетъ,— вдь пятнадцатый годъ!— ни заноетъ, если случится, чему разсмется, и смхъ у нея какой-то чужой. Кто на такую поглядитъ? И изъ себя бы недурна, и ходитъ ловко, и за все берется какъ слдуетъ, а Богъ ее знаетъ. Жалко ее, а замужъ такую никто не возьметъ… Теребенева неразъ громко кляла, что вышла замужъ, но все-таки очень желала этого для дочери.
Двочка ничего для себя не желала, она знала только одно: что безъ памяти любитъ отца и мать. Это началось тоже съ жалости. Ей было больно видть, какъ мать зябнетъ, задыхается, поднимая тяжелое, едва съдаетъ кусокъ изъ того бднаго, что сама готовитъ, и главное, бережетъ-бережетъ для нея! Мать бранила дочь, зачмъ она не стъ, дочь понимала, что мать бранитъ изъ жалости, и изъ жалости не могла сть… Отца она видала мало, онъ проводилъ половину дня въ гостинниц, ожидая работы, а другую — бродилъ по городу, ища работы. Возвращался хоть не поздно, усталый, смущенно вытряхалъ изъ кармана принесенныя копейки, безропотно, какъ виноватый, выслушивалъ упреки, что жить нечмъ… Кто изъ нихъ былъ несчастне — двочка, конечно, не ршала, заливаясь слезами и притворяясь, что спитъ за перегородкой. Скоро вдругъ у ней явилась къ отцу совсмъ новое чувство. Оно пришло нежданно, нечаянно, въ класс. Учитель читалъ исторію… Славный былъ учитель, лнивыя, шалуньи, и т его заслушивались. Онъ говорилъ о силахъ народа и помянулъ ‘достоинство человка’… Какъ онъ говорилъ, какъ онъ объяснялъ,— Богъ знаетъ, слова пропали… да никогда такъ и не повторишь! Что-то сжало въ горл. Вдругъ, изъ-за того, что слушалось, внимательно слушалось, вдругъ выглянуло что-то темное, мучительное, свое, свое смшное, униженное, безрадостное дтство, въ памяти замелькали странныя, неумныя, нескладныя рчи, въ глазахъ — тусклыя уборныя, суматоха, вороха тряпья, волосъ… и вдругъ, лицо отца, но живое, живое! растерянное, обиженное… Вдругъ вспомнилось, что только какой-нибудь разъ въ годъ, въ свтлый праздникъ видала она отца одтаго чисто, спокойнаго, съ той увренностью въ лиц, съ тмъ достоинствомъ, которыя (вотъ, говорятъ!) — ‘неотъемлемая принадлежность честнаго человка’… А отецъ — человкъ честный! о, какой честный! Еслибы не былъ честный, не такъ бы жили! Она знала, какъ живутъ, четырнадцатилтняя, она слыхала и видала примры. Отецъ — мученикъ. Не одни великіе мученики за истину’… (это сейчасъ сказали!) ‘Не всякому дается свершить дло, но основаніе всякаго дла — совсть… Свтъ все тотъ же отражается, что въ океан, что въ дождевой капл’… Ей хотлось заплакать, она привычно удержалась и только слушала, блдная, не сводя глазъ съ учителя. Классъ кончился, вс разошлись. Она ушла тоже, какъ всегда, одна, отставъ отъ другихъ, шла задумавшись, скоро, и вдругъ увидла учителя. Онъ прежде никогда не встрчался на этой дорог, должно быть, заходилъ къ кому-нибудь. Она невольно пріостановилась, хотлось убжать, хотлось что-то сказать…
— А, это вы! сказалъ онъ и протянулъ ей свою маленькую пухлую руку.
Она совсмъ оторопла, онъ этого никогда не длалъ, онъ даже никогда не разговаривалъ, что ему вздумалось? Но покуда это вертлось у нея въ голов, онъ продолжалъ:
— Я вамъ хотлъ сказать. Не возьмете ли урокъ на вакацію, въ деревню? Не трудно, дти маленькія. Я знаю, что вы справитесь.
У нея стучали зубы, она сама не знала, что отвчала, но должно быть складно, онъ далъ ей адресъ, сказалъ, что отрекомендуетъ, и, прощаясь, опять подалъ ей руку. Это было какъ-то ласково-холодно, серьзно-весело и хорошо. Она спохватилась, зачмъ ничего не сказала о его лекціи, но не могла. И что сказать? Домой она пришла, странно счастливая совсмъ новымъ чувствомъ: ужасно хотлось обнимать отца и наплакаться. Потомъ она подумала, что вотъ заработокъ. Это и былъ тотъ первый заработокъ, который она отдала ‘такъ равнодушно’… Она бы жизнь свою отдала.
Осенью, классы начались, но учителя уже не было: подъ самый конецъ вакаціи, онъ захворалъ и умеръ. Зинаида Николаевна узнала объ этомъ, только придя въ гимназію, написать ей было некому.
Она почувствовала, что это — потеря. Она была второй ученицей, но учитель никогда не отличалъ никого исключительно, что даже многимъ бывало непріятно. Ей это было все равно. Она не подумала, что онъ могъ бы доставить ей еще заработокъ и что теперь этого не будетъ. Потеря была другая, особенная и подобнаго чувства она еще не знала. Ей было пусто, недоставало. этого голоса, и она поняла, что этотъ голосъ живилъ ее, что этотъ человкъ догадался о чемъ-то въ глубин ея души, чего не угадывали никто, ни отецъ, ни мать. Она любила ихъ… больше чмъ прежде! Но этотъ человкъ какъ будто научилъ ее, какъ полюбить ихъ больше. И вдругъ, ей странно показалось чего-то нужно для самой себя…
Она была еще ребенокъ, она не разбиралась, она жила, но тмъ больше она мучилась. Хоть недолго, нсколько недль вакаціи, но она побыла съ людьми другого склада, посмотрла на другую жизнь. Ей стало скучно одной, захотлось сблизиться съ подругами. Это было довольно трудно: во всей гимназіи не было двушки бдне и невиновне ея. Если не вс подруги обращали на это особенное вниманіе, за то очень хорошо знали и поняли вс родители, и мене чиновные оказывались самыми взыскательными. Двушка поняла, что такое отчужденіе. Ее позвала къ себ только Анночка Иванова, но той была своя воля. У Анночки не было матери, она жила у бабушки, купчихи, богатой, старой и больной, которая въ внучк души не чаяла. Отецъ Анночки, чиновникъ Ивановъ, жилъ въ другомъ губернскомъ город, у него былъ еще сынъ. Бабушка-купчиха уже давно составила завщаніе, которымъ ‘отказывала’ все, что имла, этимъ внукамъ, дтямъ своей единственной дочери. Говорили, что Ивановъ, овдоввъ, для того и отдалъ Анночку бабушк на воспитаніе, чтобы двочка была у нея на глазахъ и чтобы старуха не перемнила своего распоряженія: она не очень любила зятя, а онъ былъ опекуномъ дтей. Незадолго передъ тмъ, какъ Зинаида Николаевна стала бывать у Анночки, отецъ прислалъ въ N. и сына, переведя его въ N—скую гимназію, въ одинъ изъ старшихъ классовъ. Это было сдлано уже не для наблюденія за бабушкой, а за какую-то провинность. Ивановъ терпть не могъ сына и прогналъ его съ глазъ долой, бабушка приняла молодого человка ласково, не спрашивая ни о какихъ провинностяхъ, которыхъ, впрочемъ, и не было, заботливо помстила у себя въ дом, но молодой Ивановъ смотрлъ, въ самомъ дл, дикаремъ. Онъ только ночевалъ въ дом бабушки, одвался на уроки, которые скоро себ нашелъ, а питался Богъ знаетъ гд, приходя обдать лишь тогда, когда его заране звали. Только однажды, при Зинаид Николаевн онъ спросилъ сестру:
— Могу я здсь остаться?
Онъ выговорилъ это вскользь, сквозь зубы, глядя въ сторону. Сестра, и безъ того удивленная, что онъ пришелъ прямо изъ класса, расхохоталась. Зинаида Николаевна на вкъ запомнила эту сцену. Она знала, что люди чуждаются, считаются — она не видала, какъ это длается въ семьяхъ. Анночка была добра, хотя ея всегдашнее веселье, беззаботность, смлость иногда будто пугали небогатую подругу, но Зинаида Николаевна въ первый разъ видла ее какой-то хозяйкой дома, властью. Было какъ-то обидно за молодого человка, мелькнуло что-то общее въ ихъ положеніи, какая-то зависимость, какая-то тснящая необходимость, заставляющая молчать, заставляющая, скрпя сердце, принимать помощь, подарки… Ивановъ, должно быть, тоже что-то понялъ. Они ничего не сказали другъ другу, но вдругъ сблизились. Она не знала, какъ это сдлалось, но, разговаривая съ нею, Ивановъ сталъ разговорчиве съ сестрой, пересталъ убгать на цлые дни. Анночка попросила его помочь ей готовить уроки, просматривать ея сочиненія, онъ взялся охотно и самъ предложилъ свою помощь Зинаид Николаевн. Они стали видться почти каждый день, она стала звать Иванова Мишей, оба говорили другъ другу ты. Онъ приходилъ и къ Теребеневымъ, хотя рдко и не надолго, навдаться, если Зинаида Николаевна давно не приходила, приносилъ множество книгъ, читалъ у сестры вслухъ по вечерамъ… Можетъ быть, такъ начинается любовь. Зинаида Николаевна не знала. Она не читала романовъ: не попадалось, да и было некогда.
Весной ея экзамены шли необыкновенно удачно, тутъ только она увидла, какъ много успла за этотъ годъ, пробужденная мысль работала ужь не по дтски, хотя двочка радовалась подтски. Ивановъ смялся надъ нею. Его экзамены, напротивъ, шли дурно.
— Полно, сказалъ онъ ей, когда она спросила и пожалла:— переводные балы есть, а тамъ мн все равно.
— Отецъ будетъ недоволенъ, замтила она.
— Отецъ?.. Я занимаюсь не для его утшенія. Если не переведутъ, я здсь не останусь.
Она хотла спросить, что-жь тогда онъ сдлаетъ, и въ первый разъ передъ нимъ оробла.
— Что ты смотришь такъ? продолжалъ онъ.— Отецъ? Что-жь онъ мн сдлаетъ? Онъ былъ мой опекунъ, теперь попечитель. Ну, денегъ не дастъ?— тмъ, лучше: мн награбленныхъ не надо. Уморительная двчонка! сама знаетъ и сама спрашиваетъ.
Иванова перевели въ слдующій классъ, онъ остался въ гимназіи.
Зинаид Николаевн исполнилось шестнадцать лтъ. Она не видала, какъ прошла вакація, какъ проходилъ годъ…
Много читали вмст, онъ говорилъ много и жарко. Сначала его рчи казались страшны, но вдругъ что-то схватило за сердце. Его рчи… это было свое, это было давно передумано… Нтъ, это не передумалось, а все пережилось печалью, скукой отупляющей бдности, горечью одиночества и униженія, невольными движеніями зависти, мученіями стыда, порывами къ знанію, жалостно къ близкимъ и чужимъ. Все, что скрывалось въ молодой душ, отозвалось на молодой голосъ, слилось какъ огонь съ огнемъ. Тоска стала тяжеле и неопредленне, тоска не за себя, къ жалости порывами примшивалась какая-то злая радость. Прежде, когда, бывало, плакала, она знала, о чемъ плачетъ, теперь, она рыдала обо всемъ, чего назвать не умла и не могла — обо всемъ! Въ ея маленькое, слабое, забитое и забытое существо вошло это все и терзало.

——

Въ открытое окно послышалось, какъ сторожъ около господскаго дома вдругъ застучалъ въ доску, залаяла собака, далеко прогремла телега, звуки раскатились въ воздух и растаяли. Зинаида Николаевна загасила свою лампочку и присла на окно. Передъ домомъ была полянка, дорога, опять поляна, легкимъ склономъ уходящая въ даль, въ туманъ безлунной ночи. Заря желтла, черныя верхушки молодыхъ елокъ перехватывали ее зубцами и крестами. Напротивъ, на пригорк, деревянная церковь съ шаткими колонками и острой крышей мягко и смутно сливалась съ сумракомъ неба, только блдно мерцали мелкія стекла въ окошкахъ. Тихо, тепло и влажно, минутами въ воздух трепетъ, будто чья душа вылетаетъ…
Зинаида Николаевна зажала руками лицо…
Въ этой церкви она однажды разсмотрла въ углу, внизу, между рзьбой иконостаса, маленькую живопись. Притча, сказаніе, она не знала что. Маленькая фигура съ золотымъ внчикомъ, кругомъ пустыня, вдали холмикъ и на немъ еще такая же фигура и также въ сіяніи. Первая идетъ къ ней, протягивая руки, и та протягиваетъ руки. Он встртятся и пустыня уже не будетъ пустыней. Живой ли другъ или дорогой идеалъ, но найдено то, что было нужно, что призывалось, что жарко и нетерпливо преслдовалось или отыскивалось съ покорной младенческой врой… Найдено!
Гд же онъ, этотъ свтъ? Это ли раздумывалось, ждалось, ощущалось, какъ живое? Это ли внушалъ онъ… милый? Да, милый! теперь она знала, что онъ былъ лимми, что это была любовь первая, чистая, единственная, любовь во имя всхъ… Виновата ли она передъ этой любовью, передъ нимъ?
Но что бы на было, вдь все кончено, все кончено, ничего не воротишь, жизнь дожита, дорога оборвана, вспоминать нечего! Вотъ все, что осталось — безнадежная поденщина… Что фразировать! Учебники, кубики, присказки, программа, инспекторъ и рабскій страхъ изъ-за грошеваго существованія… Все промняно во имя долга, во имя другого идеала, молодость прошла, вотъ здсь потонутъ ея послднія силы, и хорошо еще, что есть этотъ пріютъ, есть кусокъ хлба, что посл семи лтъ скитаній и труда, цною всего своего счастья — можно, наконецъ, взять ее къ себ, не разставаться больше съ нею, съ той, за которую все отдано и отдалось бы опять, успокоить мученицу-мать, запропавшую на черной работ… Она еще жива, слава Богу, ну, отдохнетъ…
Она закрывала глаза, сердце ныло отъ тупой боли, сонъ не клонилъ и все вспоминалось, вспоминалось, мелькало, будто еще живое…

——

Отецъ умеръ. Нищета. Казалось, мудрено было бы жить бдне, чмъ они жили, по стало еще хуже. Отецъ умеръ скоро, какъ всегда умираютъ бдные люди: въ нсколько дней. Зинаида Николаевна только-что кончила свои выпускные экзамены. Приступилась бабушка Анночки, дала на что похоронить. Мать въ тотъ же день нанялась въ работницы къ хозяйк, у которой они жили на квартир. Хозяйка стала говорить ей ты.
— Переходить на новое мсто недалеко, говорила она, смясь:— черезъ сни, дорожка знакомая. И печка знакомая, и ухватъ — все старые знакомые. Вотъ куда только ты свою барышню днешь? У меня, не взыщи, мста ей нтъ, и воротнички ей нужно глаженые и къ кушанью деликатному, поди, привыкла, въ богатомъ дом бываетъ, это не по нашему состоянію…
Мать говорила тоже…
День, слдовавшій за похоронами, Зинаида Николаевна помогала матери перебираться въ уголъ, который ей отвели. Комнату ужь нанялъ новый постоялецъ. Онъ ужь расхаживалъ тутъ, поглядывая на узелъ, въ который ‘барышня’ связала свое добро, и предлагалъ ей папироски. Она убжала къ Анночк.
Анночка была добрая, но ей надо было все разсказывать, она понимала, что нужно гд-нибудь жить, обдать, одваться, но другія печали для нея не существовали. Она хохотала разсказу о постояльц, разбранила хозяйку безчувственной и затмъ разбранила безчувственной Теребеневу.
— Вдь ты у нея одна, могла бы она подумать! убждала она Зинаиду Николаевну.— Нтъ, ты больше туда, ради Бога, не ходи, оставайся у насъ.
Зинаид Николаевн было семнадцать лтъ и дваться некуда, ночевать негд. Но жить въ чужомъ дом, изъ милости — только этого недоставало.
— Нтъ, Анночка, довольно того, что и похороны…
— Это еще что? Умеръ человкъ, извстно хоронить надо. Ты странная. А если я тебя но дружб прошу и ты не хочешь для меня длать, извини, это гордость самая глупая, я тебя всегда отъ души любила… не хорошо это!
Она взволновалась, какъ Зинаида Николаевна не ожидала.
— Ну, хорошо, Анночка, милая, ну, на день, на два, а потомъ что? Какъ бы поразвдать… Я хотла посовтоваться, спросить у Миши, не найдется ли урока. Я недлю Миши не видала. Мн надо найти себ мсто, сейчасъ найти. Гд Миша? какъ это онъ вс эти дни къ намъ не зашелъ? Какое хочешь мсто…
— Ахъ, какъ ты мечешься, прервала Анночка:— бда съ тобой. Разв можно все въ одинъ часъ? И что теб Миша? Да и гд Миша-то? Онъ что натворилъ: прошеніе подалъ, изъ гимназіи вышелъ, да и былъ таковъ — ухалъ съ какимъ-то пріятелемъ, а папеньк послалъ телеграмму. Да еще что: въ насмшку, отвтъ уплатилъ! Вотъ онъ, отвтъ ужь безъ него принесли: ‘Пропадай, не знай меня’… Такъ ты подумай, Зиночка, одно ли твое горе, бабушка-то слегла. Хорошо прикащикъ Андрей Степанычъ толковый, врный человкъ, а то, пожалуй, и въ лавк путаница пойдетъ. Каково это отцу — вдь состояніе! Жить-то надо. Я думала, кончу гимназію, хоть какъ-нибудь время проведу, а видишь, сколько несчастій случилось…
Зинаида Николаевна слушала, думая, что тоже ‘кончила гимназію’, что ей жить тоже надо и ночевать негд, что ея отецъ слегъ тоже, только не въ постель, а въ могилу. Говорить объ этомъ напрасно. Она сама испугалась того, что шевельнулось у нея въ душ, когда она подумала, что говорить — напрасно…
Но эти люди помогли ей. Бабушка, строгая купчиха, вкъ свой изжившая на труд и разсчет всякаго гроша, лучше всхъ поняла то, что назвала ‘совстливостью’ двушки. Она, въ глаза, безцеремонно похвалила ее, что она даромъ жить не хочетъ, но нашла ей дло. Старуха хворала, перебрала всхъ N—скихъ докторовъ, всми осталась недовольна и ршила, что подетъ лечиться въ Москву. Кстати, въ Москв у нея былъ какой-то процессъ и безпрестанно требовались то деньги, то справки, надо было присмотрть за адвокатомъ. Правда, это ужь было поручено однимъ московскимъ роднымъ, но свой глазъ лучше. Бабушка хотла было взять Анночку, но Анночка вертушка, а Зинаида Николаевна, если понадобится, и бумагу перепишетъ, и за вещами приглядитъ, и уберетъ, и за старухой походитъ. Изъ дома взять некого, вся прислуга богачки была — ключница и работница, которая готовила на сидльцевъ.
— Безъ дла не будешь, объяснила старуха Зинаид Николаевн.
Зинаида Николаевна пошла спросить позволенія у своей матери, это было начало ихъ жизни врозь. Въ нсколько дней, отупленная горемъ, работой, которую на нее навалили, бранью, которой прежде она не слыхала, несчастная женщина перестала чувствовать все, кром собственнаго положенія. Дочь стояла передъ нею. Она тащила бадью изъ колодца и повторяла:
— Мн что-жь… Какъ хочешь. Мн что-жь. Такая моя участь. Такъ мн и пропадать.
Воротясь къ Ивановымъ, Зинаида Николаевна упала въ ноги Анночк.
— Да Господь съ тобой, ужь будь покойна. Я безъ тебя тутъ ей дамъ. Ты посуди, что-жь я сдлаю? Она нанимается, ну, отъ этой хозяйки она отойдетъ, все равно будетъ и въ другомъ мст, везд все тоже.
Зинаида Николаевна ухала въ Москву. Бабушка была, въ самомъ дл, хорошая женщина, капризничала только съ N—скими докторами и не любила только модницъ. Съ нею было легко именно отъ грубости ея доброты. Она помогала просто, не придавая важности помощи, хотя считала сколько дарила и записывала въ расходъ, который, по ея приказанію, провряла Зинаида Николаевна. Случалось, она ей же самой приказывала записывать, но это длалось, какъ вещь обыкновенная и необходимая.
— Деньга счетъ любитъ. Богъ велитъ длить, а не сорить. Теб самой не надо, а мать помни, бери.
Двушка брала эту милостыню. Мать, по крайней мр, могла не продавать своей шубенки и мочальнаго тюфяка, могла купить себ чаю и сахару. Какое же утшеніе бдному человку? прилечь, погрться… И еще человку, для котораго всегда, вс блага, вс мечтанія состояли въ одномъ, въ довольств, въ пить, въ д, въ хорошемъ плать, которое и не надвается никогда, да вотъ люди его видятъ, когда оно лтомъ мотается, просушивается на двор, на веревк… Смхъ и ужасъ!.. Она заламывала руки. У нея въ глазахъ стояло это потерянное лицо, исплаканное, въ пятнахъ. И безъ того она не высока ростомъ, а тутъ стала будто еще меньше, сжалась къ земл, дрожитъ, вся облилась водою… Можно, должно для нея взять милостыню! Какъ хотлось бы написать ей… что написать? ну, хоть назвать, какія есть на свт милыя имена! что на душ, того не скажешь, да и не прочтетъ она, ей надо писать чрезъ чужихъ людей, и отъ нея не получишь ея собственнаго слова — вотъ она разлука!… И тутъ чужіе люди, и надо молчать, надо притворяться. Неужели и всю жизнь будетъ такъ? Трудъ, тревога — все нераздленное. Хотлось не жаловаться, жаловаться стыдно, но кому-нибудь сказать слово, кто бы отозвался тоже хоть словомъ. Такая страшная, такая ранняя забота о куск хлба! Некогда быть молодой. Но никто будто и не считаетъ ее молодою, даже добрые люди. Они понимаютъ, что ей нужно необходимое, никто и не подумаетъ, что ей, можетъ быть, хочется веселья. Веселье — для нея это роскошь, прихоть. Она случайно чему-нибудь засмется — на нее оглядываются, удивленные: какъ это она смется? Какъ она можетъ забывать кто она, что она?
Уже съ недлю она была въ Москв, когда дворникъ подалъ ей записку:
‘Не понимаю, какъ ты глупо теряешь время, цлый день одни праздные вздоры. Ты могла бы держать экзаменъ въ университет, покуда еще не перезабыла того, что выучила въ своей гимназіи — пригодилось бы. Разв обязательно, между не людьми, самой длаться не человкомъ’?
Записка была безъ подписи.
Миша въ Москв! Гд? Какъ бы увидаться? Кого спросить? Показать кому-нибудь эту записку — и думать нечего. Но и показать некому — все чужіе. Что сдлать, какъ узнать? Перечитавъ, она оскорбилась. За что эти упреки? разв не могъ онъ посовтовать просто? Стало быть, ему тяжело живется, когда онъ могъ подумать, что и она — она, которая, говорилъ онъ, одна его понимала — что и она рада сдлаться пустой, безсовстной приживалкой! стало быть, тяжело, когда сорвалось такое слово!
Она сказала бабушк, что хочетъ экзаменоваться. Та позволила охотно, еще похвалила. Зинаида Николаевна сказала себ, что должна выдержать и выдержала. Вечеромъ того дня, когда были кончены экзамены, она получила еще записку:
‘Молодецъ, Зиночка. Поздравляю’.
Теперь, только бы одно: увидать его! Они не встртились.
Бабушка убдилась, что N—скіе доктора были не вс неучи: московскіе не помогли ей. Она держалась, покуда стояли теплые дни, но пришелъ сентябрь, и въ одно утро, едва дышащая, съ какой-то покорной злостью, она поднялась съ постели.
— Вези меня умирать домой! сказала она Зинаид Николаевн.
Едва возвратясь, въ тотъ же день, покуда заспула больная, не отпускавшая ее отъ себя, Зинаида Николаевна побжала искать квартиру для матери на деньги, которыя скопила по грощамъ. Коморка съ хозяйскими дровами — это счастье, царство небесное, свобода. Работа была таже, но не было униженія…
— Охъ, теб хорошо, сказала мать, устроиваясь на новомъ мст:— а тутъ иной день куска не будетъ.
Двушка сказала себ, что будетъ. Она бросилась искать, спрашивала везд мста, занятія — въ няньки, въ швеи, въ сидлицы въ лавку, на телеграфъ — все занято, нигд ее не надо. Спросить бы, чтобы научили какъ и куда обратиться толкове: спросить некого, некогда, старуха-бабушка не могла обойтись безъ нея, звала ее каждую минуту, Анночка схватывала ее за платье, едва она поднималась, чтобы идти. Это продолжалось дв недли. Анночка написала отцу, онъ пріхалъ. Бабушка вспоминала и звала Мишу, его не было. Зинаида Николаевна не посмла сказать, что этимъ временемъ онъ былъ въ Москв: было ясно, что онъ не хотлъ видть своихъ родныхъ. Умирая, старуха держала ее за руку и приказывала зятю:
— Грхъ на теб, если ты ее забудешь. И ты, Анна, смотри и брату своему скажи. И скажи ему, что я его благословила.
Ивановъ распоряжался похоронами и приказывалъ въ дом какъ хозяинъ. Ему вс повиновались, какъ попечителю безспорныхъ и единственныхъ наслдниковъ, дльцу, и тоже богатому человку. Въ N. его не знали, а знакомые покойницы догадывались, что она не любила зятя, но тмъ немене, вс оказывали ему особенное уваженіе. Домъ былъ безпрестанно полонъ приходящаго и уходящаго разнаго народа — торговаго, мелко и крупно служащаго, даже нкоторыхъ дамъ изъ ‘свта’, у которыхъ были дочки, подруги Анночки по гимназіи и сынки — искатели богатыхъ невстъ. Приходила и Теребенева поклониться покойниц и кланялась живому хозяину, называя его благодтелемъ. Зинаида Николаевна увела ее. Зинаида Николаевна думала только о Миш, котораго не вспоминалъ никто. Отецъ ей былъ ужасенъ, она отъ него пряталась какъ могла. Вечеромъ, наканун похоронъ, когда отецъ ушелъ спать, Анночка, вся расплаканная, сказала ей тайкомъ, что папенька не хочетъ оставаться въ N. до сороковаго дня и увезетъ ее съ собою.
— А тамъ — ужь не знаю что будетъ. То-то я и стараюсь всячески передъ нимъ. Потому — либо панъ, либо пропалъ: угожу — буду хозяйка, а то, не прогнвайся, также, вотъ, выкинетъ на улицу… Ты. Зиночка, какъ себ знаешь, а меня съ нимъ одну не оставляй.
Она тоже ушла спать, весь домъ отдыхалъ, въ ожиданіи хлопотъ завтрашняго дня. Даже ключница, преданная старой госпож, не разъ въ слезахъ о ней помянувшая и свою собственную участь, утомилась и попросила Зинаиду Николаевну:
— Посиди тутъ, матушка, постереги, чтобы, избави Богъ, съ огнемъ чего не случилось. Свчи сама давай, когда понадобятся.
Зинаида Николаевна услась за дверью въ углу залы. Толстыя свчи въ большихъ блыхъ подсвчникахъ были погашены, высокій столъ, высокій гробъ съ подвернутымъ покровомъ чернли въ общей темнот, только кое-гд сверкали серебрянныя точки. Вдали трепеталъ красный огонекъ у образа и другой, въ рук читавшаго псаломщика. Онъ читалъ не протяжно, но какъ-то холодно-отчетливо, настойчиво, отчаянно. Однообразіе чтенія было не утомительно, но ужасно. Часы стучали, будто плескалась вода.
— Что это я все хороню? вдругъ подумала Зинаида Николаевна.— Человкъ ко мн приступился — умеръ. Два мсяца назадъ — отецъ. Вотъ — опять. Кто только мн милъ…
У нея стучало въ ушахъ, сжималось въ горл, но не хотлось ни отдыхать, ни плакать. Кругомъ все чуждо, непонятно, будто она сама умерла… Умереть! въ семнадцать лтъ страшно… А жить-то, легко? Всякій день упреки… но вдь она голодная!.. Помочь ей своимъ трудомъ дочь не можетъ, раздлить ея трудъ — не уметъ. Лучше бы выучилась котлы ворочать, голодали бы вмст, понимали бы другъ друга. Ну, что въ этомъ университетскомъ диплом? Кто на него смотритъ?.. Умереть бы — вотъ такъ… Инымъ людямъ и умирать хорошо…
Становилось поздно, дьячка замнилъ другой, сильно дремавшій. На улиц послышался шумъ разъзда съ желзной дороги. Звзды все ярче смотрли въ окна.
— Вотъ оставили одну. Другую такъ бы не оставили одну на ночь съ покойницей. Теперь, видно, я не окаянная, за то, что не труслива? Досадно, сна нтъ. Взять бы книжку, говорятъ, не годится. Холодно, накинуть на себя нечего, идти искать — всхъ перебудишь…
Она сжалась въ углу и старалась задремать.
Вдругъ скрипнула дверь. Она вскочила. У гроба стоялъ кто-то, приподнявъ кисею и глядя мертвой въ лицо.
— Миша!
Другой человкъ стоялъ у дверей, она узнала старшаго прикащика.
— Ты здсь? давно? Что-жь до сихъ поръ не приходилъ? придешь завтра? здсь останешься?
Она сама не знала что спрашивала. Онъ не отвчалъ, закинулъ покрывало и отошелъ.
— Пріхалъ сейчасъ. Завтра не приду. Я все знаю, что здсь у васъ, не разсказывай.
— Ты все время былъ въ Москв? какъ ты узналъ…
— Я написалъ, сказалъ, подходя, прикащикъ.— Уговорите его, можетъ быть, онъ васъ послушаетъ, завтра, послдній долгъ отдать…
— Эти долги безъ меня отдадутъ, прервалъ Ивановъ.— Мн хотлось еще ее видть.
Онъ указалъ рукой на гробъ.
— И тебя видть. Прощай.
Онъ хотлъ идти. Прикащикъ клалъ земной поклонъ, Ивановъ еще остановился и смотрлъ.
— Честный человкъ была, выговорилъ онъ и пошелъ въ дверь.
Зинаида Николаевна побжала за нимъ.
— Потише, сказалъ прикащикъ.
— Не говори, что я былъ, прибавилъ Ивановъ.
Дьячекъ привыкъ, что кругомъ входили и уходили, почти спалъ, не оглянулся, но и не разсмотрлъ бы никого въ темнот. Они пробирались корридоромъ на заднее крыльцо, никого не потревожа: господа были но своимъ комнатамъ, женщины, монахини, вс спали, оглянулся новый лакей, пріхавшій съ бариномъ, но — мало ли знакомыхъ у прикащика? должно-быть, знакомый: собаки не залаяли.
— Андрей Степановичъ, стало-быть, зналъ, гд онъ былъ?.. Останется ли онъ здсь? Увидимся ли?.. думала Зинаида Николаевна, возвращаясь въ залу.

——

На другой день, когда кончилась суматоха погребенія и обда, Анночка предложила Зинаид Николаевн ‘посумерничать’, то есть, полежать въ ожиданіи чая и вечера. Папенька почивалъ.
— Надо завтра все осматривать, да укладывать, говорила Анночка.— Въ недлю только разберемся. Папенька домъ ужь въ наймы отдалъ, и съ мебелью. Какъ мы удемъ, такъ сюда жильцы — товарищъ предсдателя суда. Ты видла, онъ въ церкви былъ.
— Не замтила.
— Странно, ты не замчаешь.
— Онъ у васъ не былъ знакомъ.
— Ахъ, папенька всхъ ихъ знаетъ. Съ бабушкой что-жь было знакомиться. Онъ папеньк общалъ какъ разъ утвердить наслдство. Маменька-покойница была единственная дочь, тутъ и спора нтъ. Мы одни наслдники.
— То есть, ты и Миша?
— Кто его знаетъ, гд Миша… Хорошо, что папенька попечитель, а будь Миша совершеннолтній — такая была бы путаница… Безумный человкъ! что только онъ съ собою длаетъ!
Зинаида Николаевна приподнялась.
— Анночка…
— Что?
— Миша, конечно, не хочетъ встрчаться съ отцомъ…
— Это почему? Что отецъ ему сдлалъ?
— Все равно, что бы ни было…
— Нтъ, не все равно, а кто виноватъ?
— Кто бы ни виноватъ, прервала Зинаида Николаевна: — но, согласись, встртиться неловко…
— А, что-жь длать! пришелъ бы, да попросилъ прощенія.
— Правый? Анночка, это правому-то просить прощенія?
— Кто его знаетъ, правъ ли онъ… А теперь, сидитъ гд-нибудь, можетъ быть, укусить нечего.
— Анночка, вотъ, ты сама говоришь…
— А, пеняй онъ на себя!.. Всегда такой былъ… Не по газетамъ же его разыскивать!
— Такъ ты, стало-быть, брата никогда не любила?
Анночка вскочила и съ минуту молчала, будто теряясь.
— Нтъ, Зиночка, не грши, выговорила она наконецъ: — я вижу, что у тебя на ум. Я не низкая какая-нибудь, не обрадовалась, что, вотъ, все мн одной… Но говорю теб: глупости онъ длаетъ…
Она горько заплакала.
— Мишу-то я не люблю… Господи-батюшка!.. Ты что ты больше его любишь?..
Не признаться ли ей, что онъ здсь? Но еще здсь-ли онъ?.. Утромъ, на похоронахъ, Зинаида Николаевна одну минуту видла прикащика, но не могла сказать ему ни слова.
— Андрея Степановича вчера папенька совсмъ разсчелъ, заговорила она.— Прогналъ. Только позволилъ сегодня придти, бабушку вынести. Андрей Степановичъ самъ признался, что когда Миша вышелъ изъ гимназіи, онъ ему изъ лавки триста рублей выдалъ, будто бы бабушка приказывала. На мертвыхъ что хочешь говори…
— Это твой отецъ такъ выразился?
Анночка посмотрла на нее и помолчала.
— Мой отецъ такъ выразился, повторила она.— Я Андрею Степановичу врю, что бабушка точно приказывала — она Мишу любила, и прекрасно длала…
Ея большіе красивые глаза сверкнули.
— Ты, пожалуйста, не вообрази о себ одной, мы, глупыя, тоже кое-что понимаемъ…
Потомъ она задула свчку и тихо легла. Зинаида Николаевна услышала, что она плачетъ.
— Зиночка, поди ко мн, лягъ тутъ!
Она прижималась къ ней своимъ мокрымъ лицомъ.
— Ради самого Бога, не считай ты меня за колоду какую-нибудь безчувственную. Не теб одной горе. Люблю я Мишу… Помогла бы ему, это при бабушк я могла, а теперь… Отецъ… Ради Бога, не говори никому! Гршу я, но что-жь мн длать… Вотъ, увезетъ. Вдь тамъ, я знаю, каторга! Говоритъ, замужъ меня отдастъ…
Она металась.
— Зиночка, слушай: сохрани тебя Богъ роптать. Ты счастливица. Теб есть кого любить, есть для кого жить, мать у тебя. Безграматная, закорузлая работница твоя мать, да хорошая, сказать не уметъ, а для нея, что Богъ, что ты… Если бы меня кто-нибудь такъ любилъ! Толкуете вы: ‘бурлаки, рудокопы’… Посмотрите на свое, поближе… чтобы оно съ голоду не умерло. Тоже вдь ‘человчество’ мать-то твоя! А хоть бы и Миша: ‘слезы, слезы льются…’ а вотъ, я, сестра, я слезъ не лью?
— Черезъ золото… прошептала Зинаида Николаевна.
Анночка разслышала.
— Что?.. Злая ты, вотъ что! Гд у меня золото? Меня на продажу вырядятъ, меня все равно, какъ арестантку, закуютъ да запрутъ! Слово скажу… Ты знаешь, знаешь? Онъ вчера меня побилъ!
— И ты не бжишь? вскричала Зинаида Николаевна.
— Куда я убгу? Куда я днусь? Что я сдлаю? Что я умю? Ну, былъ братъ… А онъ меня бросилъ! Вдь онъ меня бросилъ… умные! вы это поняли, или нтъ? Онъ не хочетъ съ отцомъ встрчаться, а меня кому онъ оставилъ? Ты чего руки ломаешь, пальцы хрустятъ? Ты свободна. Забота у тебя — милая. Если потяготишься ею, значитъ, въ теб совсти нтъ. А я… Что-жь меня золотомъ упрекать?
— О, голубушка, прости меня!
Анночка обхватила ее и цловала.
— Зинка, злая, не забудь ты меня, не покинь, хоть когда-нибудь напиши словечко! Еслибы намъ вмст… Ахъ, постой, постой, теперь вспомнила!.. Голова у меня пустая, да вчера эта исторія…
— Скажи, за что?
— Богъ съ нимъ, Богъ съ нимъ, вскричала Анночка, будто отбиваясь: — не хочу! Больше не помяну, во вки! скверная я, что и это сказала… Нтъ, давай о теб. Теб вдь нужно, слушай. Тамъ, отца знакомая барыня все гувернантокъ мняетъ, къ мужу ревнуетъ. Хочешь къ ней?
— Мн все равно, пойду.
— Вмст будемъ, въ одномъ город. Попробуй. Ты у меня не красавица, кокетничать не станешь…
Она ласкалась, вздрагивая и хохоча сквозь слезы.
— Я поду, разузнаю…
— А до тхъ поръ?
— До тхъ поръ… Я говорю, что я съума сошла, все забываю! Нашъ постоялецъ двухъ своихъ дочекъ записалъ въ гимназію, я ему скажу, ты будешь съ ними уроки готовить.
— Анночка, если только можно!
— Сдлаю.
Она сдлала. ‘Жилецъ’, товарищъ предсдателя, на другой день предложилъ Зинаид Николаевн занятія съ его дочерьми. Университетскій дипломъ пригодился.
Но она думала не о томъ, сказавшись, что идетъ къ матери, она обгала городъ, отыскивая прикащика. На квартир его не было, въ лавк, откуда его, при свидтеляхъ, обидно выгналъ новый господинъ, отвчали, что ничего не знаютъ, что посл ‘непріятности’ его не видали. О самой ‘непріятности’ сказали вскользь и съ усмшкой, что если обиженный былъ правъ, то могъ бы и пожаловаться, стало быть…
Чрезъ нсколько дней Анночка ухала.

——

Люди теряются въ большихъ городахъ. N. не великъ, Зинаида Николаевна родилась въ немъ, но терялась, какъ чужая. Она сама не знала, какъ жила. Утромъ она шила, стряпала, прибирала въ каморк, покуда мать стирала въ хозяйской кухн. Было какъ-то совстно взять книгу изъ тхъ немногихъ, что были и что Анночка подарила на прощанье. Отецъ Ивановъ исполнилъ завщаніе старухи, ‘не оставилъ’: торжественно, при прислуг, вручилъ Зинаид Николаевн двадцати-пяти рублевую бумажку и другую, въ десять ‘отъ дочери’. Зинаида Николаевна хотла бросить ихъ и взяла… Въ сумерки она ходила репетировать уроки, которые Анночка доставила ей у своего жильца, ею были довольны и отрекомендовали еще въ другой домъ. Она не знала какъ дожить до вечера, эти часы занятій были единственные, которые она проводила полегче.
Она строго спрашивала себя… Не надо ей нарядовъ, не надо вкусной ды, она и просто сыта не бывала, ни угла покойне и просторне, ничего не надо. Жива, и довольно. Вотъ, благодаря ея труду, легче живется матери. Но какъ-то не то мерещилось. Не дворцы, но и не поденный заработокъ для собственной нужды. Міръ полонъ страданія. Прежде думалось только объ этомъ. Теперь всякая мысль объ общемъ, высокомъ ежеминутно сталкивается съ собственной заботой, тонетъ и гаснетъ. Кругомъ все ‘насущное’, все ‘житейское’. Оно темно, оно грязно. Какъ то некогда думать и такая безпорядочная дума. И нтъ ни выхода, ни просвта, ни живого человка. Все заглохло. Цлый день скука, одиночество, молчаніе или отупляющіе разговоры съ людьми… Можетъ быть и добрыми, но не помышляющими ни о чемъ, кром хлба, кром денегъ. Прежде, она видала, знала этихъ людей, но была слишкомъ молода, не вглядывалась, просто думалось другое. У нихъ, отъ бдности, нтъ ни о чемъ понятій, и ужасъ! отъ бдности — шатка и совсть. Они жалки, но съ ними мученье. Когда они веселы, ихъ шутки, росказни, пересуды — мученье вдвое… Мила, больно, свято мила только мать… Но, лишь бы она не причитала надъ всякимъ грошомъ, который ей приноситъ дочь, не горевала о ея труд, потому что этотъ трудъ — единственное утшеніе! Не выспрашивала бы о женихахъ, не попрекала бы… въ невденіи, конечно, но не попрекала бы, не кляла бы своей горькой участи, потому что, вдь не участь свою она клянетъ, а эту барышню, что ‘отъ своихъ отстала, къ людямъ не пристала’.
— О, безъ меня ей легче будетъ! подумала двушка въ одно тяжкое утро и ушла изъ дома.
Терпнія не хватило. Она бродила по улицамъ и возвратилась. Стало стыдно.
— Гд ты была? спокойно спросила мать, забывшая все, что насказала.
Стало еще стыдне: приходилось лгать.
— За дломъ ходила, отвчала она.
Мать вглядывалась въ ея замученное лицо и вдругъ кинулась къ ней.
— Дочка ты моя! родная! прости ты меня, гршную, Христа ради! Только ты у меня и есть, не покинь меня…
Откуда у нея взялось это слово? какъ она подслушала то, что было страшно назвать — смутное желаніе перемны, свободы, это искушеніе мелькнувшее мыслью: ‘безъ меня ей легче будетъ’? Стало быть, не легче будетъ, стало быть, нужна не одна ея помощь, а ея странная рчь, ея стсняющее присутствіе, нужна ея ласка, нужна она сама, ‘барышня?’ Несчастная сознала, что ей не къ кому приклониться, кром ‘этой’, которая одна ее любить…
Зинаида Николаевна шла съ урока. Октябрь стоялъ тихій и безъ дождей, мсяцъ не ярко свтилъ сквозь мягкій теплый туманъ, деревья городскаго сада темнли еще не совсмъ облетлыя. Зинаиду Николаевну поманило пройтись. Пусто, хорошо. Она шла, вскидывая концомъ ботинки вороха шуршащихъ листьевъ, забавляясь по-дтски, на вымощенныхъ дорожкахъ блдно мелькала ея тнь. Вдругъ, она вглядлась: за нею приближалась другая тнь, походки она не разслышала за шумомъ, который сама поднимала.
— Зинаида Николаевна!
Это былъ Ивановъ.
— Я давно за тобой иду. Ждалъ на улиц, хотлъ сюда позвать, ты сама догадалась, зашла. Ну, здравствуй.
Онъ обнялъ ее.
— Откуда ты, Миша?
Онъ засмялся тихо и кротко и обнялъ ее крпче.
— Я тебя ждала, все передумала, отыскивала…
— Меня?
— Андрея Степаныча. Спросила въ лавк…
— Очень было нужно!
— Нужно было тебя. Къ теб письмо…
— У тебя?
— Нтъ, получила Анночка…
— А чортъ! вскричалъ онъ.— Распечатала? прочла?
— Твоя сестра честный человкъ, она тебя любитъ. Она… она честная! повторила она, волнуясь и не находя словъ.
— Пожалуй, отвчалъ онъ, наконецъ.
Онъ замолчалъ, глядя въ темноту, мсяцъ, выплывая, выглянулъ свтле, тни шевельнулись. Это будто разбудило Иванова.
— Мы время теряемъ, сказалъ онъ: — десятый часъ. Я за тобою.
— За мной? Куда?
Онъ посмотрлъ на нее.
— Куда я поведу, отвчалъ онъ тихо, будто улыбнувшись.
Она опустила голову.
— Ты такъ говорила. Что-жь, собираться нечего. Дойдемъ до вокзала, а завтра, объ эту пору, ужь будемъ далеко.
— А мамаша? сказала она.
— Съ собой возьмешь, отвчалъ онъ, нервно смясь.
Она молчала.
— Это, Миша, невозможно.
— Что?..
— Я съ тобой не пойду, отвчала она ршительно.
Въ молчаніи, которое еще разъ наступило за этими словами, было что-то страшное. Двушка стояла отвернувшись и постукивая ногой въ землю, не то этимъ настойчивымъ движеніемъ убждая себя въ своей сил, не то поддерживая свое раздраніе. Ивановъ смотрлъ ей въ лицо.
— Я съ тобой не пойду, сказала она еще разъ.
— Слышалъ-съ. Знаете, какъ это называется?
Она смло оглянулась.
— Какъ?
— Назвать?..
— Миша, Миша! сказала она тихо, качая головою.
— Ну, что?.. Я тебя любилъ! Всякой жилкой, тебя одну въ цломъ свт!… Я тебя люблю. Я такъ ршилъ…
— Я остаюсь тамъ, гд меня нужно, прервала она.— Постой. Выслушай… Такъ не разстаются!
Она бросилась ему на шею.
— Милый, слушай… Разв мн легко?.. Печаль, нужда… Загляни ко мн. Тьма, предразсудокъ, нищета, разладъ… Вдь, Миша, еслибъ мн было хорошо, покойно…
— Пусти меня, сказалъ онъ, отклоняясь.
— Миша, но еслибъ ты ее видлъ! еслибъ только видлъ! больная, почти съ ума сходитъ, всякій обижаетъ… Конуры не было бы, еслибъ не я…
— Довольно. Прощай…
— Миша!
Онъ пошелъ, она бросилась за нимъ. Онъ отнялъ отъ себя ея помертвлыя руки и посадилъ ее на скамейку.

——

Годъ прошелъ, другой… Все переживается.
Переживать помогала не радость, не молодость, а все та же неотвязная нужда: жить надо. Но его предсказаніе сбылось: не было отрады, не было удачи, не было просто покойно проведеннаго дня, чтобы въ самую минуту этой бдной удачи, этого жалкаго наслажденія не отзывалось что-то на самомъ дн сердца, вдругъ, болью незаживающей раны, отъ которой хотлось кричать и метаться. Въ памяти стояли слова… никто больше не говорилъ такихъ словъ. Ихъ жадно хотлось еще услышать, и твердо, отчаянно помнилось, что они никогда больше не услышатся. Все, что погребено въ душ, должно истлть въ ней. Кончено. Обязанность исполнена, ‘милая забота’ отдыхаетъ… Наконецъ, встрчаются добрые люди, наживаются друзья… О, Богъ съ ними!
Анночка написала два раза и замолчала. Кто-то говорилъ, она вышла замужъ. Кто-то видлъ ее въ Петербург, въ опер, въ брилліантахъ… Богъ съ нею!
Скоро пришлось разлучиться съ матерью. Уроками въ N жить нельзя, тамъ и частные пансіоны, и приготовительная школа, учителя и учительницы берутъ учениковъ къ себ на житье, гимназисты и семинаристы тоже даютъ уроки. Для Зинаиды Николаевны начались скитанія. Она ухала на мсто, помстивъ мать у знакомой. Было ужь три года, какъ она простилась съ Ивановымъ.
Осенью, она съ своими ‘господами’ пріхала на время въ Москву. ‘Госпожа’ сидла съ дтьми въ номер и посылала гувернантку по лавкамъ. Зинаида Николаевна торговалась цлые дни. Разъ, пробиралась она съ узелками и коробками по закоулку города, отъ усталости, толчковъ и шума.
— Покупку обронили, сударыня.
Ее догналъ человкъ въ картуз, надвинутомъ на глаза, въ высоко запахнутой чуйк, и совалъ ей въ руки свертокъ бумаги.
— Я ничего не роняла.
— Обронили. Врно! повторилъ онъ настойчиво.
Испуганная, она остановилась, онъ приподнялъ картузъ.
— Андрей Степанычъ!
— Берите.
— Гд? выговорила она.
— Умеръ, отвчалъ онъ и пропалъ въ толкотн.
Она прошла еще нсколько шаговъ, кликнула дрожки, назвала гостинницу, вошла, сдала господскія покупки, не глядя спрятала и заперла въ свой чемоданъ свертокъ, который ей дали, привсила ключъ себ на крестъ… Черезъ три недли, она опомнилась отъ горячки въ больниц. Господа не могли же тащить съ собой больную, ихъ дти не должны были терять время безъ занятій, а потому, сдавъ Зинаиду Николаевну въ больницу, они наняли другую гувернантку, которая и ухала съ ними. Все это стоило большихъ хлопотъ. Но все-таки они были такъ внимательны, что не затеряли ни паспорта, ни диплома Зинаиды Николаевны. То и другое было у начальства больницы. Зинаида Николаевна получила также и росписку гостинницы, гд былъ оставленъ на сохраненіе ея чемоданъ. Въ первую минуту сознанія, она схватилась за шнурокъ на ше: ключъ былъ тутъ. Очутившись на улиц, она припоминала знакомыхъ. Приходилось просить милостыни… для себя.
Всякое бывало!.. И чужой уголъ, котораго оплатить нечмъ: ни мста, ни работы. И чужая шуба: своя осталась тамъ, въ деревн, у ‘господъ’, которые ждутъ оказіи, чтобы выслать вещи, а недоплаченное жалованье зачли за больницу. И чужой обдъ, отъ котораго, въ чужой шуб, уходила она будто по длу и гуляла до вечера, заходила въ церкви, погрться…
И цлый мсяцъ не прочесть, что тамъ въ свертк. Тамъ записка, она видла, но писана блдно, чмъ-то разведеннымъ, на затертой бумаг. Отъ горячки и слезъ у двушки ослабли глаза, разбирать надо долго, на улиц нельзя, въ дом, у чужихъ — ни угла, ни минуты. Но еслибы какъ-нибудь и удалось — она боялась читать: взволнуешься, опять занеможешь, у чужихъ…
Она лгала матери, писала, что нанялась, о болзни ни слова. Мать извстила, что нуждается. Почтенное лицо, писавшее за нее, сочло обязанностью присовокупить, что неотмолимый грхъ не пещись о давшихъ намъ жизнь, и затмъ — подробности о лишеніяхъ, которыя терпитъ родительница. Зинаида Николаевна была въ дом одна, когда это получила. Вся охолодвъ, она подумала, что вотъ прочесть бы и то… Отчаяніе иногда вдругъ, однимъ вопросомъ пытается измрить свое несчастіе…
‘Зиночка, я тебя любилъ и люблю. Мы разстались дурно. Длать нечего… Плохо мн, но все равно — изъ могилы въ могилу. Не жалй… Теб удалось то, чего ты хотла. Не жалй меня.’.
Что такое эти голоса невозвратнаго? Что такое живо въ этихъ клочкахъ бумаги, въ мелочахъ, къ которымъ притронуться больно и страшно — будто больно тому, отшедшему, забытому всми, кром этой дрожащей души, которая слушаетъ, ищетъ, безумно видитъ милую душу во всякой блеснувшей искр, во всякомъ лист, летящемъ по втру?..

IV.

Г-жа Шеванова унесла въ постель думу о томъ, что ‘другъ’ ведетъ правильную жизнь, и, отъ страха проспать восемь часовъ, не спала до свта. Она разсчитывала, что на ранней прогулк, глазъ на глазъ съ Marie, когда природа… однимъ словомъ — все!.. она объяснится съ нею о своемъ положеніи.
Натурально, она сочинила весь разговоръ. Marie намекнула вчера: у нея есть какая-то тайна, какое-то желаніе. Еслибъ было возможно для нея, чтобы она, въ свою очередь… О, въ дружб такъ отраденъ взаимный обмнъ услугъ, пожертвованій!.. Г-жа Шеванова созидала планы. Сны, мечтанія, зати, сотни разныхъ еслибы, которые говорятся на досуг — всего лучше выражаютъ характеръ людей…
Наконецъ, она задремала. Къ несчастью, въ ея комнат не было часовъ. Проснувшись отъ солнца и крика воробьевъ, г-жа Шеванова вскочила въ испуг: врно ужь десять. Она позвонила, но, сдлавъ это стремительно, испугалась еще другого: своей смлости. Какъ покажется такой шумъ хозяйк и прислуг? Но что же? Marie встала, а прислуга должна знать свою обязанность… Г-жа Шеванова еще не опредлила своихъ отношеній къ прислуг.
Выждавъ, какъ ей показалось, довольно долго, она повторила звонокъ, но, сама не зная почему, ужь осторожно. Ей вспомнились ея два рубля съ мелочью и Борисъ, и ея сердце еще разъ облилось чмъ-то горячимъ. Борисъ, конечно, спитъ. Дай Богъ, чтобы спалъ.
Она не смла больше звонить, присла на край постели и ждала. Подъ окномъ раздался страшный стукъ, окна были во дворъ. Г-жа Шеванова отмахнула немного тюлевую драпировку и увидла лакея, который выколачивалъ мебельныя подушки.
— Нельзя ли двушку, мой любезный? сказала она, стараясь придать нжность своему голосу.
За стукомъ это было излишне: лакей не слышалъ.
— Пошлите мн горничную! закричала г-жа Шеванова совсмъ по-барски.
Онъ оглянулся, она поспшила скрыться, потянувъ драпировку. Драпировка была перекрахмаленная, ветхая, затрещала и разорвалась. Г-жа Шеванова остановилась въ ужас. Вдругъ ршаясь, она собрала занавску въ складки, закинула за крючки, расправила, отошла, посмотрла и даже вслухъ выговорила:
— Непримтно.
Кстати, она увидла и всю свою комнату, все было въ род драпировки, собрано кое-что, старенькое, полинялое, поломанное. Г-жа Шеванова чувствовала себя нехорошо. Конечно, деревня… другъ дтства… Церемоніи — доказательство холодности… но что-то сосало за сердце. Вотъ вчера барыня и за полверсты въ тарантасишк не рискнула… Проснулось вдругъ чувство обиды. Въ горячую молодость, обида выносилась, была не разъ оплакана и перекипла, будто вошла въ привычку, потомъ сгладились другими годами. Правда, ея чувство воспоминалось, но память умла обгать его. Воображеніе подхватывало въ прошедшемъ какія-нибудь блесточки, расцвчало ихъ, составляло картинки, приходило сентиментальное умиленіе, передъ посторонними какъ-то нечаянно являлось хвастовство, и оно уносило ужь такъ далеко, что само не чувствовало своего излишества и не могло разобрать, что правда, что выдумка Когда посторонніе врили — было даже какъ-то лукаво-пріятно… Теперь проснулась какая-то ничмъ не прикрашенная правда. Засоренная комната, невнемлющая прислуга, ужасъ отъ дыры на старой тряпк — все это то самое, далекое…
— Но вдь надо же себя поставить…
Она не успла придумать. Входила горничная, не нарядная, видимо, сейчасъ съ постели, сердитая. Г-жа Шеванова мгновенно озарилась мыслью: когда нтъ денегъ платить прислуг, нужно платить смлостью… ‘Payer d’audace…’
Ей это понравилось, она даже улыбнулась, но въ сторону, и съ истиннымъ величіемъ длала свой туалетъ, не глядя въ лицо прислужниц, въ молчаніи, только жестомъ — и даже нетерпливо — выражая свои желанія. Но пришлось заговорить.
— Я пока надну вчерашнее, дорожное. На верху мой баулъ, его надо внести сюда, я открою. Надо выгладить мн платье. Marie въ парк?
Горничная убирала комнату, не оглядываясь.
— Я спрашиваю, гд Марья Павловна? внушительно повторила г-жа Шеванова.
— Въ постели, отвчала двушка.
— Нездорова?
— Не знаю.
— Какъ же не знать? Что-нибудь случилось? Она иметъ привычку вставать рано!
— Въ десять часовъ у нея открываютъ ставни, отвчала спокойно двушка.— Александра Алексевна вотъ ужь идетъ гулять.
Она показала въ окно. Александрина, очень изящная, въ небленомъ холщевомъ плать, подъ большимъ зонтикомъ, проходила но двору.
— Куда же она? въ садъ? спросила, нсколько оторопвъ, г-жа Шеванова.
— Не знаю.
— Спросите же мой баулъ. На верху, у моего сына. У Бориса Андреевича. И спросите, проснулся ли Борисъ Андреевичъ?
— Онъ давно ушелъ на деревню, отвчала двушка и вышла.
‘На деревню… Давно… Зачмъ? спрашивала себя г-жа Шеванова, оставшись одна.— Что длать? Не пойти ли, догнать Александрину, постараться тутъ… Нтъ, напрасно!.. А если и не напрасно, то все-таки лучше выдержать характеръ. Александрина все-таки при матери нуль. Покойный Нельчинскій все передалъ жен въ пожизненное владніе. Не мшаетъ доказать этой особ, что посщеніе сдлано не для нея, а для ея матери. А она — есть ли, нтъ ли ее, все равно. Для нея не стоило бы и шага длать, нетолько сотня верстъ. Мать — о, это совсмъ другое! тутъ дружба, тутъ такія отношенія… Это ей все выскажется, двиц этой на новый ладъ…’
Мысленно г-жа Шеванова сыграла сильную сцену съ Александриной, вырывались даже восклицанія вслухъ. Она только не могла придумать повода.
Ршившись не уходить и ждать пробужденія Marie… только какъ же она о немъ узнаетъ?— г-жа Шеванова поискала занятія. Въ углу этажерки валялась французская книжка безъ заглавія, безъ первыхъ страницъ, середній томъ какого-то романа. Г-жа Шеванова занялась имъ, все-таки прислушиваясь. Часа черезъ два, она начала уже нсколько увлекаться, отмчая нкоторыя подходящія выраженія, и сожалла, что нтъ карандаша, чтобы писать на поляхъ замчанія. Карандашъ вдругъ напомнилъ Бориса и ключъ отъ чемодана. Гуляя, легко потерять ключъ. И чемоданъ (‘баулъ’, поправилась она) не несутъ. Платье останется неглаженое…
Въ дверь сильно застучали.
— Неужели еще не встала? раздался веселый голосъ m-me Нельчинской.— Ouvrez, ma ch&egrave,re, не церемоньтесь. Я вдь знаю вс тайны вашего туалета. Разв завелись новыя?
Она входила.
— А! ужь во всеоружіи… браво! Bonjour, ch&egrave,re. А я думала, что вы, какъ помните, старая княжна… Vous rparez des ans l’irrparable outrage… Взглянемъ другъ на друга!
— Ахъ, Marie, вы очаровательно свжи! блескъ глазъ, цвтъ кожи… и — днемъ, это днемъ! изумительно!
— Холодная вода, ma bonne, правильная жизнь,— и какъ видите! А вы тоже думали, что я, какъ старая княжна… Между нами, какое счастіе, что мы съ вами не остались старыми двами! Ахъ, какъ он смшны! Вотъ мы одн: такъ и быть, позлословимъ.
Г-жа Шеванова затруднялась смяться.
— Есть исключенія, замтила она.
— О! никакихъ… Дайте же мн чаю! закричала она въ окно — Никакихъ, ma bonne. Вы, я вижу… ахъ, эта Barbe, вчная плутовка! Вы думаете объ Александрин? Et voil, justement, и я о ней думаю. Я на ней изучаю… какъ это ныньче: роды, виды? У васъ сынъ молодой челевкъ, они ныньче вс dans les choses naturelles…
— О! мой сынъ… вымолвила г-жа Шеванова, у которой похолодло внутри.— Мой сынъ… Нтъ, я должна сказать вамъ, моя дорогая Marie, тутъ совсмъ другое…
— На террасу чай! закричала въ окно m-me Нельчинская.— Ah, ils sont stupides, ces domestiques… Простоквашу мн подайте, и чтобы яйца… Pardon. Вы пили чай?
— Нтъ еще.
— Я съ голоду умираю. Пойдемте. Посмотрите домъ, вы его вечеромъ не разглядли.
Г-жа Шеванова смотрла, восхищалась, подала совтъ вывернуть на другое лицо портьеры.
— Ali, c’est une ide. Но завтракъ на воздух… Что это, мой Богъ, вскричала она, входя на террасу:— тутъ опять канки!
— Ваше превосходительство изволили ихъ пріучить, отвчалъ, сгоняя, лакей.
— ‘Изволили’, j’aime cette dfrence… чтобы не забывались, шепнула она пріятельниц.— Я занимаюсь хозяйствомъ до конца ногтей. Дайте масла. Я васъ всмъ угощаю… И холодное жаркое подайте… Ахъ, это тоже къ тому, что мы начали говорить. Я называю своихъ канокъ….
— On dit: ‘индюшки’, поправила г-жа Шеванова.
— Vraiment? Mais c’est la птичница qui les nomme ainsi. Я беру слово народное, ma ch&egrave,re, я слдую за всякимъ.
Она хохотала.
— Ныньче все народъ… Ахъ, Боже! вашъ Борисъ ужь не занимается ли народомъ?
— Quelle ide!
— То-то, я думаю, вы слишкомъ умны, чтобы это позволить.
— Нтъ, онъ самъ, его правила, его благородное сердце… Но тутъ другое несчастье…
— Non, mais figurez vous, я ихъ изъ себя вывожу, старыхъ двъ! я называю индюшекъ ‘старыя двы’, продолжала, хохоча, m-me Нельчинская.— Ахъ, Barbe, благословляю минуту, когда вы пріхали. Я начинала каменть. И еслибъ могло осуществиться… Что-жь тутъ стоять? Я и одна могу сть, обратилась она къ лакею.
Лакей удалился.
— Моя Александрина… Она ужь давно встала.
— Она гуляетъ.
— Да, прогулки! Поиски жениха!.. Что вы удивленные глаза длаете? Ахъ, какъ она мила, эта Barbe! Ну, да, женихъ. Тутъ есть у насъ. Вы вчера видли сестрицу.
— Драгаевъ?
— Да, да. Старый холостякъ… Но, прошу васъ, что же это? Трувилль, Баденъ, Біаррицъ — не знаю вс мста!… вс восхожденія, вс ледники, и балы, и скачки… Все! Вы поврите, я ничего не жалла!
— О, врю, отозвалась г-жа Шеванова съ глубокимъ чувствомъ, потому что ‘другъ’ говорилъ съ негодованіемъ.
— И ничего! Ни малйшаго успха! Вы замтили: она черна et puis, elle est… какъ это? trapue…
— Приземиста. О, Marie, вы хотите, чтобы у всхъ была ваша стройность и эта distinction.
— Однако же… Ma bonne, я не спорю съ вами, но вдь это несносно! я потеряла терпніе. Согласитесь, не могу же я ходить въ маск или какъ-нибудь искривиться, чтобы m-lle Alexandrine не теряла рядомъ со мной. Наконецъ… Я вамъ исповдуюсь… Въ исповди имена не спрашиваются.
— Oh, Marie!..
Г-жа Шеванова бросилась съ объятіями. М-me Нельчинская приняла ихъ, отклоняя тартинку и откидываясь въ кресл.
— Вы стащите мой шиньонъ, ma bonne, сказала она съ маленькимъ радостнымъ смхомъ.— Что-жь вы хотите! Послдняя глупость бываетъ пріятне первой.
— О, нтъ, это не послдняя! Съ этой красотой не жить…
— И такъ, начнемъ съ начала. Прошлымъ лтомъ, въ Баден. Мы встрчались. Первыя встрчи — какъ всегда. Я, впрочемъ, замтила: было впечатлніе, и онъ мн самъ говорилъ потомъ. Устроилась une partie верхами. Я похала…
— Я воображаю васъ въ сдл! амазонка gros-bleu?
— Все черное, черное, ma ch&egrave,re, огненный бантикъ… Мы отстали, заблудились… настоящая сцена изъ романа! La nature, ma ch&egrave,re, mais de toute beaut! Онъ былъ такъ счастлизъ. Онъ плакалъ, поврите ли?
На глазахъ г-жи Шевановой были слезы.
— Эта милая Barbe… Вы не осудили меня?
— Я? Васъ?
— Я только тутъ узнала, какъ сильно могу любить. Онъ несчастенъ. Русскій — надо ужь сказать вамъ. Но положеніе! И avait des dettes. Тутъ я поняла счастіе быть полезной тому, кто дорогъ.
— О, это счастье! поспшила подтвердить г-жа Шеванова:— и дай Богъ, чтобы оно встрчалось чаще.
— Но развязка, развязка… слушайте! Эта — Александрина — длаетъ мн сцены! посл каждой нашей встрчи — сцены!
— Въ обществ?
— Еще бы она осмлилась! Но дома, это адъ былъ.
— Соперничество?
— Вообразите, нтъ! Я даже спросила ее: изъ-за чего? Но вы не отгадаете, чмъ кончилось!
— Не отгадаю!
— Она разлучила насъ.
— О!.. вскричала г-жа Шеванова въ неизобразимомъ ужас.
— Въ одинъ прекрасный день, его нтъ на гуляньи. Мн говорятъ знакомые: въ ночь ухалъ. Я… Мы не властны надъ нашими чувствами. Je me suis trouve mal. Она увела меня домой и призналась… Какова дерзость: призналась мн въ глаза! Наканун, она отвела его во время прогулки и сказала: ‘Если вы благородный человкъ — узжайте…’
— И онъ послушался? Ухалъ?
М-me Нельчинская грустно поникла головою.
— Вы больше не видались?
— Нтъ. Онъ, кажется, былъ въ Париж. Я провела тамъ зиму, но мы не встртились. Парижъ ужь не тотъ… И что же я сдлаю? какъ я могу узнать одна, когда дочь моя слдитъ за мной?
— О, еслибъ я была съ вами! вскричала г-жа Шеванова.
Она подумала, что въ такую чувствительную минуту, тутъ бы и заговорить о своихъ огорченіяхъ, но не знала, какъ перейти къ нимъ. Черезъ минуту она убдилась, что это было бы и безполезно.
М-me Нельчинская вдругъ захохотала.
— Я вдь не такъ глупа, какъ кажусь, заговорила она: — прошу васъ врить! Я отмщаю. Въ Париж m-lle Alexandrine слушала курсы какіе-то… сдлайте одолженіе! я не мшаю. Но какое бы то ни было развлеченіе я не предложила и не предложу. N-i-ni, c’est fini! она можетъ сколько угодно перешивать свои платья… Ахъ, я вамъ покажу нкоторыя свои вещи, c’est une posie!.. Потомъ, я сказала, что возвращаюсь сюда. Угодно ей возвратиться тоже, или тамъ остаться? Но я, кром карманныхъ денегъ, ничего ей не дамъ.
— Превосходно!
— Мой мужъ, какъ вы знаете, оставилъ мн все.
— Да! этотъ человкъ понималъ васъ. Вы были счастливы.
— Ну, это еще вопросъ!
— О, все-таки вы счастливе, нежели… когда бдность…
— Она, разумется, похала, продолжала m-me Нельчинская:— и вотъ тутъ-то и тонкость. Она вообразила, что я и въ самомъ дл намрена похорониться. Увидимъ, кто похоронится… Пріхавъ, я ей сказала, что если она потрудилась заботиться обо мн, то пусть сама заботится о себ, а я больше не намрена, что этой своей великолпной выходкой она убила своего мужа… помните, какъ la Grande Mademoiselle de Montpensier… le coup de canon… eh bien, la Fronde!
— Ахъ, какая у васъ память!
— И что я ей ничего не дамъ. Вотъ теперь охота за Драгаевымъ. Mais je m’en moque pas mal: я ничего не дамъ. Между нами: Драгаевъ очень порядочная партія. Чего ей больше, мой Богъ! Онъ мировой судья… какъ это… гласный, въ създ еще что-то, по училищамъ — que sais-je! Знаете, эта педагогія, пишетъ. Онъ надется быть выбранъ предводителемъ. Онъ мн объяснялъ это. Вдь мы на страж, ma ch&egrave,re, вы знаете… Стара, дурна, но въ провинціи это еще очень хорошо. Но я сказала: я отмщаю. Конечно… мн говорили, есть какой-то пунктъ: въ какомъ-то случа, я должна ей выдлить, и что это какъ-то пожизненно, et apr&egrave,s ma mort… Выдлить!.. Вотъ когда ей останется только выбирать между Страстнымъ и Зачатейскимъ, я тогда ей и выдлю.
Madame Нельчинская немного задохнулась и проглотила чаю.
— Вы меня осуждаете? спросила она.
— Я? трагически вскричала г-жа Шеванова.— О, вы, стало быть, не знаете меня! Дти, оскорбленіе отъ дтей… Но когда мы видимъ нашихъ дтей страдающихъ, непризнанныхъ, униженныхъ, Богъ знаетъ за что, когда всякій позволяетъ себ осуждать ихъ, клеветать, отыскивать въ нихъ какіе-то пороки… когда видишь ребенка…
Она не замчала, что говоритъ Богъ знаетъ что. Madame Нельчинская тоже этого не замтила.
— Покуда, я забавляюсь, прервала она весело.— Что-жь вы хотите, надо что-нибудь длать! Вотъ, я знаю, теперь m-lle Alexandrine на свиданіи, которое устроила вчера, чрезъ сестрицу… Ахъ, что за кумушка!… Какъ бы она не услышала, однако. Она не носитъ каблуковъ и везд прокрадывается какъ кошка. Pardon, ma ch&egrave,re.
Она позвонила.
— Встала ли Ольга Васильевна?
— Чай кушаетъ, доложилъ лакей.
— У себя? Прекрасно. Убирать здсь. Пройдемтесь въ цвтникъ, ma ch&egrave,re… ахъ, еще лучше: въ оранжерею. Покушаемъ съ вами землянички. Для всхъ, victoria — слишкомъ роскошно!
Они проходили по песчанымъ дорожкамъ, отъ которыхъ страдалъ шлейфъ г-жи Шевановой. Хозяйка говорила о цвтахъ, а она думала о своемъ неглаженномъ плать и еще больше думала о другомъ. Въ оранжере, кушая викторію съ кустовъ, madame Нельчинская предложила ‘другу’ нсколько ягодъ. Пользуясь тмъ, что она не смотрла, г-жа Шеванова обшарила у себя въ карман конвертъ и сунула туда землянику, ужасаясь передавить ее и очень желая домой. Madame Нельчинская не такъ скоро оставила бы оранжерею, но увидла вдали Драгаеву.
— Уйдемъ, ma ch&egrave,re, она любитъ здсь бродить.
Г-жа Шеванова взяла ‘друга’ подъ руку и прижималась.
— О, Marie, хорошо, вотъ такъ пошалить… я возрождаюсь! молодость, все… Pardon, я повторю: вы все-таки были счастливы, и теперь, вы счастливы тоже. Alexandrine — какая же это забота? вы — сильнйшая, за вами власть, за вами красота… Нтъ, но когда видишь своего ребенка въ положеніи безвыходномъ… Ваше сердце само найдетъ кому сдлать добро, если ищетъ отдыха, привязанности…
— Такъ посадить ее здсь, ничего ей не давать? весело вскричала madame Нельчинская.
— О, Marie, когда ваше сердце…
— А бжать, вы меня благословите?
— Бжать? васъ? куда?
— Folle! Она ничего не понимаетъ! Неужели вы не догадываетесь?
— Ахъ, но когда на душ столько огорченій…
— Минутку, ma bonne. Надо поздороваться съ старой двой. Bonjour, Ольга Васильевна! звонко закричала она и юношески легко побжала ей на встрчу.
Г-жа Шеванова опустила голову, но тоже учтиво поспшила вслдъ за другомъ. По крайней мр, вотъ домъ, терраса, покуда он между собой, можно хоть незамтно отнести спрятать ягоды…
— Какъ провели ночь, Ольга Васильевна? Ахъ, я не спросила Barbe, снился ли ей vhicele. Утро прелестное. Не увидимъ ли сегодня Сергя Васильевича?
— Не знаю, отвчала Ольга Васильевна:— у него занятія.
— Ну, поговори!.. раздался голосъ, будто съ неба.
Этотъ голосъ оставался въ памяти всякаго, кто хоть разъ его слышалъ.
— Вашъ сынокъ, кажется? сказала Ольга Васильевна, между тмъ, какъ madame Нельчинская испуганно оглянулась на верхній балконъ. Тамъ мелькнуло что-то блое.
— Это напоминаетъ мн… сказала, улыбаясь, г-жа Шеванова.— Вы такъ нарядны, mesdames… Надо и мн позаботиться о моемъ костюм. Pardon.
Она взбжала на террасу, тоже стараясь исполнить это юношески легко, но ‘съ смертью въ сердц’… Не даромъ она отчеркнула ногтемъ эту фразу въ роман, который читала по утру.

V.

Зинаида Николаевна тоже рано проснулась по привычк. Чтобы осмотрть днемъ свое подновленное помщеніе, ей было довольно пройти десятокъ шаговъ, на уборку одной постели и перекладку одного платья и связки блья изъ дорожной корзинки въ комодъ понадобилось только десять минутъ. Книги, во все время ея отсутствія, оставались прекрасно уложены въ сундук и заперты на замокъ. Оставалось разобраться въ тхъ, что она привезла съ собою и это заняло немножко больше времени: полку выблили заодно съ стной, что было не удобно для переплетовъ. Зинаида Николавна застлала ее газетной бумагой и уставила книги. Затмъ, длать больше нечего. Она пробыла у матери три недли. Мать, уже съ годъ едва ходила и жила на квартир у знакомой. Дойдя утромъ до своего кресла, она сидла за шитьемъ неподвижно цлый день. Кресло было широкое, мягкое, всякій день, садясь, она его хвалила, выговаривая, зачмъ это Зиночка раззорилась на такую дорогую вещь: еще забалуешься. Въ эти три недли, не сводя глазъ съ Зиночки, сидвшей у столика напротивъ, она перешила и перечинила вс ея пожитки.
— Такъ и знай, что у мамаши своей въ отпуску была, приговаривала она наставительно:— за что ни хватись, все крпко.
Эти слова повторялись всякій день и не наскучили. Они вспомнились и въ это утро, когда оказалось нечего работать. Зинаида Николаевна смряла глазами, какъ у окна уставится широкое кресло, подумала, будетъ ли тепло зимою, и даже не жарко ли отъ близкой печки. На завалин копалась курица и пищали цыплята. Мать это любитъ. Будетъ кормить.
Солнце свтило прелестно, еще съ холодкомъ отъ не высохшей росы. Вдали, поле гречихи было все розовое. На мягкій склонъ лощины, отъ молодой рощи ложилась ровная спокойная тнь. Было что-то торжественное въ неподвижности тней, лучей, облаковъ, только ласточки мелкими точками кружились надъ церковью.
Зинаида Николаевна положила въ карманъ клубокъ шерсти и спицы, зашла къ хозяйк, взяла кусокъ хлба и ушла въ рощу. Хотлось отдохнуть отъ прошлой ночи…
Природа, тишина… Тысячи людей въ этомъ забываются… Да, кому забывать нечего!..
Она остановилась. Днемъ никакъ еще хуже, чмъ ночью. И вотъ, когда кругомъ ясно, въ жизни удача хуже. Въ забот, въ нужд… да, пожалуй легче… Правду сказалъ онъ, напророчилъ: какъ что кругомъ просвтитъ, тутъ-то все на сердц и поднимается… Ничего не нужно! Гд онъ?… Не дозовешься!.. Хотлось броситься на землю, хвататься руками, какъ умирающіе, хотлось кричать…
Что-жь, такъ будетъ и при матери? Для нея все это сдлано, такъ пусть любуется, чего стоило? Давать, давать, для нея трудиться, нжить, ублажать, а въ душ попрекать вчно? честно это? И кто знаетъ… грхъ тяжкій! вдь не знаешь до чего дойдешь, не знаешь, какое, ну, вдругъ, подвернется искушеніе… возненавидть, клясть?.. Да ужь лучше бы столько лтъ назадъ, разомъ, бросить ее: умирай, какъ знаешь!.. Маму-то?..
Или притворяться передъ ней, переламывать себя?.. Да чьей же силы на это достанетъ? И разв это честно тоже? И будто она не пойметъ!.. Мудрые люди толкуютъ: ‘неразвитыя души’… Мудрецы-фарисеи проклятые! они-то что понимаютъ?— ‘Чмъ она, можетъ вознаградитъ’.. Проклятые!.. Имъ что ли поручить на попеченіе? Вся ихъ жалость — или не замчаютъ, или все ‘блажь!’ А подошелъ конецъ, несчастное существо пищитъ, бьется, въ ногахъ у нихъ корчится, имъ будто совстно, что не приступились, не помогли во-время, и рады, если что-нибудь помимо ихъ его пришибетъ, покончитъ, и утшены: ‘Богъ милосердъ, прекратилъ страданія’… Господи, она будетъ со мною! Вся замретъ, охватитъ своими костлявыми ручонками, и дрожитъ, вся тутъ, едва живая, больная птица… Со мной будетъ, отдохнетъ, разсмется на мой смхъ… разсмется… я для нея вчно ребенокъ! Помолится, какъ я, гршная, не умю!.. О, Богъ съ ней, съ молодостью: вотъ жизнь! есть кусокъ хлба, есть домъ… Вонъ онъ, виднъ вдали. Славно тамъ. Въ пол славно. Надо цвтовъ завести на окно. Вотъ, гвоздичекъ высадить съ поля. Мама ихъ любитъ… Но, милая, когда она и въ пол-то бывала!.. Ничего, и въ поле дойдетъ. Докторъ сказалъ: только бы уходъ, тепло, здоровую пищу. Вдь ей и пятидесяти лтъ нтъ, мам. Еще поживемъ!.. Неблагодарная, да у кого есть столько счастья?.. Покой, свобода, тишина, прелесть-то какая кругомъ! Отроду не бывало такого приволья, ненадышишься… Надъ головой нжный, шелестъ. Гд-то заливается какая-то пвунья. Цвты сверкаютъ въ полутни. Вотъ, гд-то невидимое колыхнуло былинку, везд жизнь, везд свтъ…
— Здравствуйте, сударыня, закричали ей на перекрестк дороги.— Куда такъ поспшно стремится? и не досмотритъ!
Изъ-за деревьевъ выходилъ господинъ ужь не молодой, солидный, красивый, во всемъ свтломъ, по лтнему, и замтно, дорогомъ, въ широкополой шляп, къ которой поднялъ руку въ перчатк. Изъ кармана его высовывалась брошюрка и листы иностранной газеты.
— Здравствуйте, Сергй Васильевичъ, сказала Зинаида Николаевна.
— Когда воротились?
— Вчера.
— Ну, какъ дла, юная просвтительница Становищъ? утверждены на вашей каедр?
— То-то, что еще нтъ назначенія. Я рада, что васъ встртила, спросить васъ, какъ быть. Весь этотъ мсяцъ, или три недли, добивалась я видть инспектора: то занятъ, то нездоровъ, то дома нтъ, а теперь — и совсмъ ухалъ.
— На ревизію, или на экзамены?
— Нтъ, просто къ себ въ деревню.
— Отдохнуть-то дайте. Охъ, эти просвтители дятели о, сударыня!
Онъ, шутя, ей погрозилъ.
— Сами вы по лсамъ, по полямъ. Войдите въ кожу человка: сколько васъ!
— Сколько же и всякой нужды.
— Но онъ-то одинъ. Вы просьбу подали?
— Конечно, подала, и бумаги, и дипломъ, все. Ужь я эти формальности въ точности соблюла, еще привяжутся.
Драгаевъ нахмурился.
— Вы не одна, повторилъ онъ:— подождите. Успете еще засять вашу умственно-нравственную ниву. Всякіе посвы — по осени, добавилъ онъ опять шутливо.
— Да, но вотъ видите, ему только прочесть, да подписать, а мн еще много хлопотъ, возразила она.— Положеніе было бы опредленне, знали бы ужь наврное и крестьяне, и Кузьма Петровичъ…
— Кто?
— Старшина, нашъ попечитель.
— Мужикъ тоже, возразилъ онъ.— Будьте покойны, О, честолюбивая насадительница словеснаго вертограда! Хочется ей скоре почета: вотъ-де, нашъ Песталоцци, Фребель, Дистервегъ…
— Будетъ вамъ, прервала она.
Онъ шелъ молча.
— Куда вы направлялись? спросилъ онъ, наконецъ.
— Такъ, гуляла, дла нтъ.
Она подумала, что напрасно это сказала,, ей вдругъ стало съ нимъ скучно. Можно было бы оставить его и уйти назадъ, а теперь неловко, и дорога пойдетъ все одна.
— А вы куда? спросила она.
— Можетъ быть, въ замокъ, отвчалъ онъ.— Выкупался, напился чаю, захватилъ почту, прочелъ дорогой, а вотъ это несу на обсужденіе многодумной барышн.
Онъ тронулъ брошюрку.
— Кому?
— Александр Алексевн. Она занимается, прибавилъ онъ уже серьзно.— Когда женщина захочетъ, то во всякой пустопорожней обстановк найдетъ время и средства развиться.
— Еще бы! Времени двать некуда, а средствъ — куры не клюютъ, замтила Зинаида Николаевна.
Драгаевъ улыбнулся.
— Да-съ, прекрасная дятельница, но и помхи-то великія. Такія помхи, какихъ намъ съ нами и не выдумать.
— Напримръ?
— Но вотъ эти свтскія условія… отвчалъ онъ лниво и опять нахмурился.— Зачмъ это ко всему прилагать предвзятыя понятія? У васъ предвзятыя понятія. А потрудитесь разсудить, такъ и сами сознаетесь, что вотъ вамъ, напримръ, въ спокойствіи, въ тишин, съ людьми, которые не предъявляютъ правъ на васъ, вамъ въ тысячу разъ легче быть самостоятельной…
Зинаида Николаевна засмялась.
— Даже когда не съ кмъ слова сказать? прервала она.— Ни обсудить, ни подумать? Ни посмотрть, ни пошутить? Едва имть что прочесть, брать все изъ себя…
— Позвольте! что же? Одинъ разъ вы знаете, что кругомъ васъ пошлость — и живите сами собою. Ваша голова цла…
— Если кого-нибудь живаго зарыть по горло въ землю…
— Позвольте…
— Нтъ, позвольте! Голова-то будетъ цла, а съ самимъ человкомъ что будетъ длаться?
— Фу, какія гадости! перестаньте…
— Нтъ, тоже и вы потрудитесь, подумайте! вскричала она, продолжая раздраженно смяться. Впрочемъ, ее и забавлялъ баринъ.
Драгаевъ серьзно и даже сердито глядлъ въ сторону.
— Человкъ съ разумомъ и волей всегда избавится отъ всякаго гнета, произнесъ онъ.
— Даже если этотъ гнетъ — мать сыра земля?
Драгаевъ слегка махнулъ рукой, вынувъ ее для этого нарочно изъ кармана, и шелъ молча.
— Преувеличиваете вы, заговорилъ онъ опять.— Разумется, придетъ время, отрезвитесь, но лучше бы поскоре. Войдите вы въ душу этихъ людей… напримръ, тамъ. (Онъ кивнулъ впередъ головою). Они страшно жалки. Будьте справедливы. Они физически не могутъ того вынести, что мы съ вами вынесемъ. Въ какихъ-нибудь обстоятельствахъ, мы съ вами извернемся — они потеряются. Намъ съ вами многое вовсе не нужно… ну, извстный комфортъ, развлеченія… а для нихъ это потребность, безъ которой они существовать не могутъ. Вы признаете же… Естественница!.. вы признаете разницу условій жизни: птиц нуженъ воздухъ…
— Рыб — вода, подсказала она.— Вы, однако, остерегитесь, Сергй Васильевичъ: такимъ манеромъ вы договоритесь, что ваши обитательницы замка — совсмъ животныя.
Она расхохоталась. Драгаевъ улыбнулся.
— Шалунья вы, сказалъ онъ.— Славно это, право, живучесть такая. Завидно… Ну, вотъ, какъ же вамъ сравнивать ихъ со собою? Вотъ, они такъ по горло въ своихъ стсненіяхъ, а вы — вольная пташка, куда захотла, вспорхнула… А что въ прошломъ году, не тянуло васъ туда, на поле брани?
— Не тянуло.
— Почему?
— Потому что я ничего не имю и есть свое дло.
Онъ какъ будто затруднился отъ ея отрывистаго тона, впрочемъ, его лицо выражало не смущеніе, а скоре неудовольствіе, или, еще врне, устало-скучающую лнь.
— Да… протянулъ онъ, оглядываясь по сторонамъ.— Годикъ былъ… дятельность!.. А вы знаете, какую штуку продлала Александра Алексевна въ прошломъ году на водахъ?
— Не знаю.
— Славную штуку. Въ курзал съ тарелочкой обошла своихъ соотечественниковъ, да пятьдесятъ талеровъ слишкомъ собрала для раненыхъ, вдругъ, экспромтомъ, просто…
— Еще проще достать изъ своего кармана, сказала Зинаида Николаевна, тоже оглядываясь по сторонамъ.
— Да! Но важно было то, чтобъ, поймать на слов, на сочувствіи… Охъ, юная барышня! все бы вамъ только карманъ! Тутъ вопросъ народной чести, прибавилъ онъ наставительно.— Нтъ, она хорошая госпожа, что ни говорите.
— Да я ничего не говорю, возразила Зинаида Николаевна.
— Ее все интересуетъ. Посмотрите, какъ она трудится, сколько она читаетъ. Видли ея акварели?.. Ботаника… И художница. Надо ей честь отдать. И у нея не рутина, какъ у большинства, нтъ: изобртательность. Напримръ, попросите ее показать: она начала лпить вазу съ цвтами. Вдь это скульптура! И какъ вы думаете, изъ чего? Изъ хлбнаго мякиша!
— Что? вскричала Зинаида Николаевна.
— Изъ хлба. Черный, ситный, блый. Просто, пальцами, иголкой. Что за нжность, всякій листокъ! И какіе она придаетъ оттнки…
— Не хочетъ ли я ей для оттнковъ принесу лебднаго… прервала Зинаида Николаевна.— Эхъ, Сергй Васильевичъ!
Она махнула рукой и остановилась, удержавъ его.
— Вы хорошій человкъ, вы честный человкъ, заговорила она поспшно, не находя словъ, между тмъ какъ сверкали ея впалые глаза.— Ну зачмъ вы это говорите? Вдь вы сами знаете — это недостойный вздоръ, насмшка надъ мыслью, надъ дломъ… Ну, другіе ахаютъ: барышня катушки изъ хлба катаетъ, а вы-то, вы-то что? Что съ вами сдлалось…
— О, грозная! прервалъ Драгаевъ и, смясь, поймалъ и пожалъ ея руку.— Положите гнвъ на милость. Не будьте односторонни… Охъ, общій это ныньче порокъ — односторонность. Почему когда-нибудь не развлечься красивой бездлицей? И сколько же самаго полезнаго… да и великаго начиналось съ бездлицъ! Припомните — яблоко, Ньютонъ… Охъ, вы, дятельница!
Онъ опять пожалъ и выпустилъ ея руку.
— А знаете ли, никто больше Александры Алексевны не принимаетъ въ васъ участія!
— Очень признательна, выговорила сквозь зубы Зинаида Николаевна.
— Заране въ восторг отъ школы: говоритъ, что положитъ въ нее душу. И положитъ, увидите.
— Что такое?
— Она составила конспектъ разсказовъ, въ род лекцій, о разныхъ предметахъ, приспособленныхъ къ дтскому понятію…
— Читать въ школ? Но она не иметъ права.
— Здсь-то у себя? Разв попъ вступится. Но онъ ничего не скажетъ.
— Маменька ея еще не пожелаетъ ли? La lithurgie… почувствительне? При васъ она тогда подъ титлами читала?
— То — маменька!.. Формализмъ вамъ не къ лицу, милая новь!
— Она на иметъ права, равнодушно повторила Зинаида Николаевна.
Драгаевъ оглянулся на нее, будто мелькомъ.
— Конечно, у Александры Алексевны нтъ университетскаго диплома, сказалъ онъ холодно.— Но, извините, я повторю: это формализмъ.
— Не формализмъ, возразила Зинаида Николаевна тихо, хотя вспыхнувъ:— но я не хочу, чтобъ мшались въ мое дло. И не позволю, продолжала она отчетливо и еще спокойне.— Нечего ей длать съ крестьянскими ребятами. Надо прежде выучиться ими не брезгать, они вдь чутки. А понятія, которыя она берется передавать, имъ негодятся.
— Научныя понятія? сказалъ Драгаевъ, пожавъ плечами, но также сдержанно.
— Ея точка зрнія не годится, возразила Зинаида Николаевна.— Да что толковать. Я не хочу, имю право отказать и отказываю. Лучше заране. Я къ господамъ не пристаю, не приставай и они ко мн… Я только вамъ удивляюсь, Сергй Васильевичъ, продолжала она посл нсколькихъ минутъ молчанія, котораго Драгаевъ не прерывалъ, будто огорченный или обиженный.— Что съ вами сдлалось въ эти три недли? Припомните, какъ вы разобрали этихъ барынь, когда он сюда пріхали. Вы и меня натолкнули ихъ разглядть. Вы же сами мн сказали — и какъ я хототала!— что Александра Алексевна ‘человкъ набитый’, набитый, какъ мшокъ, чмъ попало, всякой мудростью, свтскостью, дятельностью, философіей, политикой, литературой… Теперь ей скука бшеная, ну, и понадобилась моя школа. Такъ я и позволю тамъ умничать, какъ же!
— Ваша воля, сказалъ Драгаевъ.— Разумется, вы можете даже запереть для Александры Алексевны дверь вашего училища, но… хорошо ли вы сдлаете?
— Намъ ихъ не надо, отвчала Зинаида Николаевна, взглянувъ на него прямо, сама немного смутясь отъ вырвавшейся рзкости и раздражаясь своимъ смущеніемъ.— Намъ, бднымъ людямъ, не нужно ихъ вниманія, и безъ ихъ общества обойдемся. Оставьте намъ свободу заработывать нашъ хлбъ и поживайте себ…
Драгаевъ не отвчалъ. Она замолчала.
— Не было бы сегодня грозы, заговорилъ онъ, приподнявъ шляпу.— Славныя грозы были здсь на-дняхъ.
Она опять вдругъ остановилась, удержала порывное движеніе и спросила, какимъ-то не своимъ голосомъ:
— Сергй Васильевичъ, для чего вы заговорили о погод?
— А что? спросилъ невозмутимо Драгаевъ.
— Послушайте… Нтъ, это невозможно! Невозможно! Я тутъ ничего не понимаю!.. Сергй Васильевичъ! когда я только что сюда пріхала, вы меня встртили, какъ свой человкъ… Отъ васъ я слышала такія хорошія, ободряющія слова… Что же это? Что съ вами сдлалось? для чего вы ломаетесь? Для чего вы представляетесь хуже чмъ, вы есть? что вы хвалите?..
— Я ничего не хвалю, отвчалъ онъ спокойно, хотя тоже вспыхнувъ.— Я только не бранюсь направо и налво. Живя съ людьми, надо знать и приличія.
— ‘Приличія…’ повторила она, усмхаясь и наклоняя голову.— Хорошо, Сергй Васильевичъ, я не знаю приличій, но вдь я живу съ мужиками. Такъ вы, тоже изъ приличія вспомните, что въ моемъ обществ принято быть искреннимъ.
— Кажется, я, сколько могъ, доказывалъ вамъ мое участіе…
— И я вамъ всегда благодарна. Но я не о себ, я о васъ самихъ говорю. Вы все сглаживаете, все уклоняетесь, все мирволите… Прежде, я думала, вы это отъ доброты сердца, я не приглядывалась. И не такъ ужь это было… сильно, по теперь… Какая вамъ необходимость? Вы человкъ независимый. Вдь этакъ, пожалуй, вы когда-нибудь не спохватитесь, какъ выдадите и праваго, изъ ‘приличія-то’. Но помилуйте, вы рискуете поступить дурно, унизиться въ угоду тмъ, кого сами презираете!
Драгаевъ шелъ отвернувшись, рисуясь самъ передъ собой контрастомъ своего порядочнаго спокойствія съ этой рзкой говорливостью. Но все-таки онъ былъ замтно сердитъ. Не возвышая голоса, онъ выговорилъ, будто для себя:
— Если я осуждалъ… свтъ вообще, то ужь конечно, основываясь на фактахъ, на серьзныхъ соображеніяхъ, а не на какихъ-нибудь слухахъ съ черной лстницы.
— Сергй Васильевичъ, что такое ‘черная лстница?’ спросила Зинаида Николаевна очень хладнокровно, по такъ, что онъ невольно оглянулся.
— Вы понимаете… я не имлъ намренія…
— ‘Черная лстница’ — узкій путь, которымъ идетъ правда. Это, можетъ быть, ново? договорила она и засмялась.
Ея раздраженный смхъ будто далъ ему разршеніе перемнить тонъ.
— Умствуете, барышня! выговорилъ онъ снисходительно задумчиво и, прищуриваясь, вглядывался впередъ.
Между деревьями мелькало свтлое платье. Зинаида Николаевна машинально посмотрла туда же.
— Такъ-то-съ… продолжалъ Драгаевъ разсянно, покровительственно, будто желая все покончить и уладить.— Примите мой совтъ. Я, вы можете быть уврены, желаю вамъ всего лучшаго… Иногда, ну, просто, помолчите. Крайности до добра не доводятъ. За примрами ходить нечего.
— А что, прервала она, захохотавъ громко: — скажите, есть для людей особенная пріятность, когда ихъ дурныя предсказанія сбываются? Бываетъ такое… пророческое самолюбіе?
Драгаевъ былъ избавленъ отъ отвта: передъ ними стояла Александрина.
— Здравствуйте, сказалъ онъ, снимая шляпу, между тмъ, какъ Александрина подавала руку Зинаид Николаевн, затрудняясь своимъ огромнымъ зонтикомъ.
— Спасибо вамъ за мою комиссію, сказала она привтливо:— я ужь все осмотрла, шелки, шерсти, все чудесно. Теперь, разсчитываю на васъ: помогите впялить и начать.
— Что это предполагается? спросилъ Драгаевъ.
— Я сюрпризовъ не люблю, отвчала Александрина: — это будетъ вамъ на диванъ подушка. Благодарить не стоитъ, прибавила она, улыбаясь, когда онъ взялъ ея руку.— У васъ нтъ ни одной порядочной подушки. Это будетъ только милосердіе къ ближнему, обязательное.
— Да! Но мало ли что обязательно… началъ онъ.
— Что вы какъ будто не въ дух?
— Нездоровится.
— Воды для васъ вчера привезли, ящикъ у насъ, да глупо — вчера къ вамъ не отослали, опоздали. Пріхала пріятельница маменьки… Но сейчасъ, со мной приключеніе. Иду но дорог, мимо селенія, вдругъ, сынъ этой госпожи — она съ сыномъ — шагаетъ, машетъ палкой, съ нимъ двое мужиковъ… Словомъ, такъ это было прекрасно, что я бжать…
— Чего же вы испугались? спросилъ Драгаевъ.
Зинаида Николаевна засмялась.
— Какъ же… Но вы видли этого молодого человка? обратилась къ ней Александрина.
— Видла.
— Сергй Васильевичъ его тоже увидитъ!
— Но что-жь такое?..
— Я ничего подобнаго никогда не встрчала! вскричала съ ужасомъ Александрина, между тмъ, какъ Зинаида Николаевна хохотала безъ церемоніи.— Дикарь, дубина въ рукахъ, кричитъ Богъ знаетъ что…
— Вы давно знакомы съ этимъ молодымъ человкомъ? спросилъ Драгаевъ.
— Вчера десять минутъ его видла.
— Вы скоро узнаете людей?
— Всякій день приходится ихъ узнавать.
Вс замолчали. Роща кончилась. Зинаида Николаевна пропустила своихъ спутниковъ впередъ, на дорогу, примыкавшую къ господскому парку, поклонилась и пошла прямо полемъ въ деревню.
— До свиданія, сказала ей вслдъ Александрина: — зайдите ко мн вечеромъ.
Драгаевъ ничего не сказалъ и не оглянулся, довольный, что она ушла. Но онъ крпко задумался, и было о чемъ. Если эти дв особы сойдутся вмст, стоитъ разговориться, стоитъ проговориться, и все будетъ разстроено… Ну, положимъ, эта не начнетъ, а та не посметъ. Но кто ихъ знаетъ? эта можетъ выпытать, а та — припадокъ великодушной искренности, по принципу ‘говори всегда правду’… Наказаніе!..
— Вы положительно не въ дух, замтила Александрина.
— Я просто золъ, отвчалъ онъ: — рзкости меня коробятъ.
— Вы изнжены, другъ мой, сказала она насмшливо:— берегитесь, отстанете отъ вка.
— Я въ угоду этому вку не пущусь въ присядку.
— ‘Никто не приглашаетъ васъ’. Но теперь, вы гнваетесь напрасно. Не гонитесь за словами: она сказала рзко, но сказала правду. Я ее уважаю, не слукавитъ.
— Да, только отлично насплетничаетъ, выговорилъ сквозь зубы Драгаевъ.
— Какъ это?
— Очень просто. Развитія вдь тутъ очень немного, настоящаго развитія, настоящаго пониманія вещей, не того р-р-развитія, о которомъ он кричатъ! прибавилъ онъ, вдругъ не удержавъ голоса, и, передохнувъ, старался воротиться въ свой апатически-презрительный тонъ.— Общества повыше своего кружка он не видятъ, тонкости отношеній не признаютъ, оттнковъ слова… вы знаете ихъ диксіонеръ!.. Ну, что-нибудь услышатъ, по-своему сообразятъ, на свой языкъ переведутъ, и вы нетолько вашихъ словъ, вы вашего поступка не узнаете, какъ они будутъ объяснены и переданы. Вотъ и сплетня. Кажется, ясно. Вы возразите, что это длается невольно, по невденію. Да вдь все на свт по невденію.
Александрина задумалась.
— Прошу васъ… это, можетъ быть, капризъ, но я васъ прошу, заговорилъ снова Драгаевъ.— Вы затваете мн подарокъ, не приглашайте эту госпожу помогать вамъ.
— Почему? спросила она почти кокетливо.
— Ну… я не хочу.
— Сказано грозно.
— Интимность M-lle Теребеневой вамъ совершенно безполезна.
— Вы, кажется, протежировали M-lle Теребеневой.
— Когда есть школа, долженъ быть и учитель — вотъ и все. А нынче вс такіе. Выбираешь изъ золъ меньшее… Но тутъ, кажется, даже и не меньшее, прибавилъ онъ съ озабоченной злостью и потупился.
— Что такое?
— Такъ… Оставимъ это!.. Идеи разныя…
— Ахъ, тмъ боле! прошу васъ помнить, что я женщина и любопытна, сказала Александрина уже совсмъ кокетничая.
Драгаевъ оглянулся и схватилъ ея руку.
— Не нужно вамъ ея идей, а мн не нужно ничьей работы, кром вашей, сказалъ онъ, цлуя эту руку между манжетой и перчаткой о четырехъ пуговицахъ.— Занимаемся мы этими пустяками и время теряемъ, прибавилъ онъ посл нсколькихъ минутъ пріятнаго молчанія.— Что новаго? Какая пріятельница къ вамъ пріхала?
— О, не ко мн, благодаря Бога. Это подруга юности маменьки, госпожа… невозможная! Мечтаютъ, вспоминаютъ. Я — подальше отъ этого.
— Энергичный вы, славный человкъ, сказалъ, повеселвъ, Драгаевъ.
— И смшно было бы жеманиться въ мои лта, да и нужна энергія. Мое положеніе… рабское.
Она выговорила тихо, со злостью, даже покраснла. Драгаевъ задумался.
— Маменька выписала эту пріятельницу, объявила мн вчера, въ вид шутки, за полчаса до ея прибытія. Какіе-то des grands projets. Ничего не знаю! Предполагаю только, что при сотрудничеств m-me Шевановой, можетъ выйти нчто неизобразимое. Та самая Шеванова, что внушила не платить долги брата и кинуть ему какую-то помощь… милостыню… Теперь она еще подастъ какой-нибудь благой совтъ. И безъ того, вчныя безумныя затраты, и все-таки — вчная скука, вчное неумнье ни собрать людей кругомъ себя, ни устроить порядокъ дома… все вверхъ дномъ, до разстановки мебели, все точно наканун вызда. Не умть даже влюбиться толкомъ, все ‘хочу и не могу!’ сантиментальности, надъ которыми добрые люди хохотали. А то вдругъ, отвага, пламенные порывы на шестомъ десятк лтъ. Опять что ли скакать куда-нибудь хотятъ, опять сорить состояніе по свту — что-жь останется? вдь я тоже имю право на существованіе, рано ли, поздно ли…
Помянувъ себя, Александрина будто опомнилась. Она была слишкомъ умна, чтобъ позволить себ неловко сконфузиться, но вдругъ прервалась и отвернулась почти рзко.
— Не высказаться вамъ… кому-жь я выскажусь?
Драгаевъ не отвчалъ рукопожатіемъ на этотъ вызовъ. Онъ крпко думалъ. Уже дв недли, какъ они взаимно открыли свои чувства, какъ люди, чувствующіе хотя сильно, но боле глубоко, нежели страстно, люди испытанные, размышляющіе и практическіе. Оба хорошо понимали — Александрина, что Драгаеву хочется имть Становищи, Драгаевъ — что тридцатилтней двиц, уже играющей въ карты, хочется замужъ. Говорить объ этомъ было совершенно излишне, также какъ уврять или разбираться въ любви. Это чрезвычайно облегчало отношенія. Александрина была слишкомъ умна, чтобы желать любовныхъ комедій, а Драгаевъ былъ очень доволенъ, что его поняли сразу. Но въ настоящую минуту онъ смутился. Исторія зашла уже на столько далеко, что становилось неловко держаться на одномъ благоразуміи: оно могло показаться совсмъ корыстолюбіемъ. Съ другой стороны, поиграть на чувств — кто знаетъ до чего доиграешься. Двица можетъ предположить слишкомъ много безкорыстія, а такъ какъ ея желаніе выйти замужъ несомннно и нескрываемо, то легко можно очутиться пойманнымъ на слов отреченія отъ Становищъ за себя и своихъ наслдниковъ… Это неудобно. Къ тому же, вотъ сейчасъ пролетвшій вихрь потребности ‘высказаться’ открылъ хотя подозрваемыя, но еще не вполн изслдованныя стороны характера двицы. Он выносимы только при Становищахъ…
— Я усталъ, сказалъ Драгаевъ, вступивъ въ аллею парка и опускаясь на диванчикъ изъ необтесанной березы.— Это, кажется, любимое мсто вашей матушки?
— Да, по ея вкусу, rustique и деретъ платье на всякомъ сучк. Она, конечно, приведетъ сюда свою пріятельницу.
— Знаете, я думалъ объ этой пріятельниц, началъ Драгаевъ.
— Вы хвалились, что никогда не теряете времени, замтила Александрина, садясь на траву.
— Вы какъ-то разсказывали, продолжалъ Драгаевъ, не обращая вниманія на ея шутку:— что когда… были непріятности у вашего брата…
— Ну, что же? прервала она нетерпливо.
— Что этой пріятельниц удалось уговорить вашу мать не оставить его совсмъ безъ помощи…
— Но какая-жь была и помощь!
— Да, но это все-таки доказательство, что она иметъ на вашу мать нкоторое… даже большое вліяніе. И теперь, вы сказали, ваша мать ее вызвала…
Александрина молчала. Драгаевъ ждалъ и потерялъ терпніе.
— Этимъ можно бы воспользоваться, выговорилъ онъ, будто равнодушно и глядя въ сторону.
Александрина разсматривала какую-то былинку.
— Мы, люди другого поколнія, другого склада, продолжалъ онъ:— мы понять не можемъ, какія тутъ могутъ быть нжныя пружины… Ну, сантиментальность — уступаю вамъ! Мелочи, ненормальное, но это есть, а существующаго отрицать нельзя. Безспорно, это доживаетъ свой вкъ, это кончается, но покуда, это еще дйствуетъ, служитъ своимъ цлямъ, и, до своему, можетъ… Можетъ служить какимъ-нибудь разумнымъ цлямъ, наконецъ!
— Elle me dgote, сказала Александрина и выдернула былинку.
Драгаевъ засмялся: отозвалась, заговорила — этого довольно. Онъ всталъ, будто только что замтилъ, что она сидла передъ нимъ на земл.
— О, милая! сказалъ онъ, протятивая руку за ея рукою:— нтъ, знаете, это въ насъ съ вами порокъ — демократическая аристократичность. Мы разборчивы до щепетильности. Нехорошо. И непослдовательно: признаемъ, что въ природ ничто не мелко, ничто негрязно, а сами раздумываемъ, можно ли пользоваться услугами человка… но, относительно, даже не дурного! Я глубоко убжденъ, что тутъ, въ этой госпож Шевановой (вы такъ ее назвали?..) много и теплоты сердца, и готовности на добрый поступокъ… всего, что въ былое время развивалось стсненіемъ, и чего, ne vous eu dplaise… Я, какъ вы, начинаю французить!.. Чего вы, при новой свобод, не найдете! Примръ — ваша мамзель Теребенева!
— Моя?
— Ваша, ваша, повторилъ онъ, шутя.— Да встаньте, вы боялись изорвать платье о скамейку, а не замчаете, что его измяли.
Она повиновалась. Перемна мста перемняетъ расположеніе духа. Собесдники были оба не молоды, устали, съ нихъ обоихъ сошло оживленіе, они какъ будто даже надоли другъ другу. Драгаевъ заложилъ руки въ карманы и, выпрямляясь, сказалъ озабоченно:
— Надо, наконецъ, что-нибудь длать.
Александрина закусывала губы. Ей вспоминался полковникъ баронъ фонъ-деръ-Штурмъ, который лечился на водахъ посл Тіонвилля и все разсказывалъ ей о своей славной кампаніи… Кажется, было бы благоразумне… Что же, ужь столько лтъ!..
— Я двухъ словъ не сказала этой барын! вскричала она, вдругъ нервно засмявшись.
— Напрасно, вымолвилъ Драгаевъ.— А что длаетъ у васъ Ольга Васильевна?
— Ничего, отвчала она, пожавъ плечами.
— Стало быть… Это теперь зависитъ отъ васъ, сказалъ онъ, будто вскользь.— Я хотлъ идти къ вамъ, но, полагаю, это ненужно. Вотъ статья о шелководств, вы хотли пробжать… Да! Мы только тогда можемъ говорить, что не успли въ какомъ-нибудь дл, когда испытали вс возможности его сдлать, прибавилъ онъ, не то давая совтъ, не то грустно размышляя про себя.— До свиданія.
Но онъ не ушелъ. Въ конц аллеи послышалось восклицаніе:
— Eh, bonjour, monsieur Драгаевъ!
М-me Нельчинская шла къ нимъ, подъ руку съ своей пріятельницей. Она такъ привтливо махала платкомъ и такъ спшила, что было необходимо поспшить ей на встрчу. Она между тмъ шептала г-ж Шевановой:
— Ma ch&egrave,re, мы попали какъ собаки среди кеглей: помшали свиданію. Прошу васъ, наблюдайте!

VI.

Но наблюдать пришлось больше Александрин, и, еще боле, удивляться и страдать отъ досады, какой она еще никогда не испытывала. Едва увидя m-me Нельчинскую, Драгаевъ мгновенно будто забылъ о существованіи Александрины, будто обрадовался избавленію отъ смертельной скуки, оживился, разговорился, развеселился. Онъ разсказалъ какія-то приключенія своего вчерашняго дня, хотя вовсе не было никакихъ приключеній, но онъ это какъ-то разцвтилъ и прикрасилъ, какія-то глупости изъ своей судебной практики, какіе-то деревенскіе анекдоты, онъ смшилъ и хохоталъ, онъ былъ неузнаваемъ. Съ первой минуты представленія, онъ выказалъ г-ж Шевановой необыкновенную внимательность. У нихъ нашлись общіе знакомые въ Москв. Драгаевъ зналъ разныя московскія ‘исторіи’ ея времени, оказывалось, что они, случалось, присутствовали при одномъ и томъ же событіи, видли одно и тоже представленіе въ театр, слышали одни и тже толки. Они положительно были одного и того же мннія. Драгаевъ совсмъ впадалъ въ ея тонъ, соглашался со всмъ, что она говорила, отгадывалъ, что она хотла сказать, подсказывалъ, хвалилъ заране. М-me Нельчинская что-то возразила, онъ заспорилъ.
— Ахъ, вскричала она:— но вы сговорились съ Barbe!
— Но мы никогда не встрчались! возразила г-жа Шеванова, польщенная, но пугаясь, не далеко-ли зашла, пріятно ли Marie, да вотъ еще Александрин…
— Сродство душъ, Wahlverwandtshaft, сказалъ Драгаевъ и объяснилъ короче:— сразу сплись!
— ‘Сплись!’ подхватили дамы.
‘Сплись’ вышло такъ же мило, какъ ‘vhicule’. И ‘vhicule’ припомнили. Было удивительно весело. Г-жа Шеванова успокоилась: Marie было пріятно, что бесда оживлена. Г-жа Шеванова, по доброт души и по привычк, даже ршилась нсколько пожертвовать собою, для большаго оживленія, разсказала о себ разныя разности, сказала нсколько наивностей, доставила случай посмяться надъ собою. М-me Нельчинская хохотала ‘comme une folle’. Драгаевъ подшучивалъ тоже, но сглаживалъ рзкости то пожимая руку г-жи Шевановой, будто подъ наплывомъ внезапнаго чувства, слдствія ‘сродства душъ’, то безцеремонно подмигивая, какъ будто подшучивая надъ самой Marie. Это приводило г-жу Шеванову въ несказанный, но пріятный ужасъ. Но m-me Нельчинская ничего не замчала и только восхищалась, что нескучно, она давно не слыхала какъ смются, какъ перебрасываются словами, какъ изъ-за ничего выходятъ и толки, и споръ, и пари, и остроуміе… какое?— она въ жизнь свою не разбирала! Но словомъ, поднимается этотъ особенный, салонный шумъ, котораго она вчно жаждала въ своемъ вчно скучномъ салон и жаждала напрасно: она была слишкомъ высокопоставленная особа, чтобы допускать у себя рзкость, фамильярность, а люди другого склада… настоящіе, словомъ — свтскіе, пожалуй, des artistes… ну, словомъ, умные люди… почему-то не приходили.
— Ахъ, я никогда такъ не забавлялась! восклицала она: — я никогда не чувствовала себя такъ хорошо!
Въ саду, въ прекрасной бесдк, было въ самомъ дл очень пріятно. Александрина не уходила, недоумвая, она ждала что еще скажетъ ея поклонникъ, что еще будетъ изъ этой внезапной дружбы съ приживалкой. Она ужь назвала пріятельницу приживалкой. Онъ поддлывается къ ней. Откуда такая ловкость? Александрина видала продлки на своемъ вку, но еще ничего подобнаго… Ухаживать за такой особой! Но вдь эти особы ничего даромъ не длаютъ.
Александрина никогда не восклицала, что ‘хочетъ быть русскою’, но бготня по отелямъ Европы, которые, въ досаду матери, она называла трактирами, затраты на необходимый и безполезный туалетъ, который вслдствіе этого она возненавидла, злость при безденежьи, унизительныя хлопоты въ таможняхъ, все это сдлало ее ‘русскою’ до глубины сердца. Это сдлало ее даже отчасти правдиве, хотя ея правдивость была довольно податлива и откровенно смотрла сквозь пальцы. Она принимала вещи какъ он есть, вступаясь только въ то, что касалось ея самой, потому что не оградить себя — глупо, не въ порядк вещей, даже не въ закон природы. Тмъ, что въ людскихъ продлкахъ было для нея выгодно, она пользовалась не смущаясь: почему не пользоваться, если такъ случилось? Въ жизни, какъ въ карточной игр, которую она очень любила, она не устроивала никому ловушекъ, но и не остерегала отъ нихъ, не считая себя въ прав мшать тмъ, кто устроивалъ. Если она бралась сдлать для другихъ какое-нибудь дло, всегда хорошее, она длала его энергично и честно, на нее можно было положиться. Она чутко различала людей, дурныхъ и хорошихъ и никого не любила. По ея собственной логик, холодной, благоразумной, черствой и справедливой, она бывала всегда права… Въ ‘свт’, такія женщины еще изъ многихъ лучшія.
Драгаевъ отвернулся, встртившись съ ея удивленно-злыми глазами. Она задумалась и развлеклась. Прислушалась опять: говорили что-то серьзне, чувствительне, идиллическія мечтанія о счастьи среди роскошной, не нашей природы, о счастьи въ тсномъ кругу дорогихъ людей… Фантазировалъ Драгаевъ. М-me Нельчинская была растрогана, пріятельница улыбалась, благоговйно-завистливо. Драгаевъ очаровывалъ, воображая жизнь гд-нибудь подальше отъ главныхъ центровъ, въ горахъ, на берегу моря въ прелестномъ уголк, среди цвтовъ и музыки, далеко отъ стсненій и пересудовъ толпы и главное, главнйшее, съ людьми, которые бы отзывались на всякій сердечный порывъ, понимали насъ…
— Un rduit… выговорила г-жа Шеванова.
— Вы, mesdames… pardon, безъ церемоній!.. Вы все на широкую руку: наряды, развлеченія. И все неудачно. Почему? Единственно потому, что забываете главное: вс удачи, все счастье зивиситъ отъ нашей интимной, домашней обстановки. Неустроена она — и ничто не можетъ быть устроено.
Александрипа краснла пятнами. Не оставалось сомннія: если до сихъ поръ ничто неудавалось m-me Нельчинской, если она ‘не жила’ — всему мшала дочь. М-me Нельчинская даже оглянулась на нее. Александрина была такъ дурна въ эту минуту, что мать пришла въ еще лучшее расположеніе духа.
— Admirez, ma ch&egrave,re, шепнула она пріятельниц, дтски весело и нжно обхвативъ ее за талію.
Драгаевъ, оглянувшись на нихъ, очень ловко и невозмутимо серьзно, къ слову о наслажденіяхъ жизнью, помянулъ ‘вчно-юныхъ тридцатилтнихъ’ красавицъ Бальзака, истинныхъ женщинъ, сохранившихъ поэзію чувства, изящество любви, ршительныхъ и осторожныхъ предъ судомъ свта… Эти не теряли даромъ своихъ дней. Эти находили себ и пріютъ, и друзей, и врное сердце, способное понимать…
Въ бесд не замчали какъ шло время. Ея превосходительству доложили, что кушать готово. Обдъ былъ ранній, въ три часа, по деревенски.
— Ah, quelle prose! воскликнула m-me Нельчинская.— Но кто прошелся такъ много…
Драгаевъ и вовсе усталъ отъ ходьбы и разговора. Идя въ домъ, онъ только угрюмо оглянулся на Александрину.
— И моя сестрица за вчнымъ пасьянсомъ! сказалъ онъ, увидя ее въ дверь балкона.
— Неподвижна, какъ утесъ, замтила m-me Нельчинская.
— Какъ кочанъ капусты, сказалъ онъ сквозь зубы и такъ серьзно, что хозяйка расхохоталась.
Пріятельница не осмлилась засмяться, къ тому же, возвращеніе подъ кровлю, пробжавшее время снова болзненно поразили ее въ сердце. Она еще ничего не успла сказать Marie и, если такъ продолжится, когда можно будетъ сказать? И обдъ, поданъ, а между тмъ, Борисъ…
— Ахъ, пяльцы! вскричала она, увидя ихъ въ гостиной: — чьи это?
— Мои, отвчала Александрина.
— Какъ ваши? сказалъ Драгаевъ, будто это была для него новость.— Вы намреваетесь работать?
— А вы — противникъ работъ иголкой? спросила г-жа Шеванова, внимательно наклоняясь надъ пустой канвой.
— Я — противникъ? напротивъ, я уважаю женщину за шитьемъ. Еще въ древности говорили…
— ‘Сиди дома, точи веретена’, прервала Александрина.
— Да-съ, рзко возразилъ онъ, обернувшись къ ней:— и являлись великія классическія женщины, какихъ не разовьетъ ныншняя гистологія, токсикологія…
— Всякія бывали, замтила она, взглянувъ на него.
Онъ тоже посмотрлъ на нее пристально. Секунда была ршительная. Онъ будто спрашивалъ: — ‘Что-жь вы, въ самомъ дл, хотите замужъ, или только шутите?’ Александрина смутилась, хотя пожала плечами.
— a vous dgote? спросилъ онъ, будто мелькомъ.
— Маменька говорила, что вы мастерица вышивать, сказала Александрина г-ж Шевановой:— посовтуйте.
— О, съ большимъ удовольствіемъ! И помогу, если позволите.
Александрина помедлила отвтомъ, гляда на Драгаева. Вдь онъ поцловалъ ея ручку, желая только ея работы.
— О, помогите! вскричалъ Драгаевъ: — я предчувствую, что если тутъ не приступятся добрые люди…
— Пойдемте, прервала m-me Нельчинская, приглашая въ столовую.— Займемся этой прозой, m-r Драгаевъ, садитесь подл Barbe… Dieu merci, le couvert est mis.
— Да. Это играютъ и у насъ: ‘слава Богу, столъ накрытъ’.
— Но какъ играютъ! замтила г-жа Шеванова.
— Что-жь вы хотите, переводъ! Это — наши циклопы
Россійскимъ лечать молоткомъ
Издлье легкое Европы…
— М-r Драгаевъ, вы даже импровизируете, я жду куплетовъ въ конц обда! вскричала m-me Нельчинская.
— Это ужь будетъ совсмъ un petit bout de l’Europe въ деревенской тишин, прибавила г-жа Шеванова.
— А гд же… вдругъ сказала m-me Нельчинская изъ-за суповой чаши.— Борисъ Андреевичъ? обратилась она къ лакею: — докладывали?
Г-жа Шеванова поблднла. Сестра Драгаева подняла на нее задорно-прищуренные глазки. Александрина, развертывая салфетку, почти закрылась ею, готовая расхохотаться. Драгаевъ лъ.
— Супъ горячъ, я обжегся, берегитесь, сказалъ онъ своей сосдк.— А! врно тоже несчастье и съ вами?
Она вспыхнула, моля для него всхъ наградъ у Бога. М-me Нельчинская продолжала неумолимо:
— Говорили Борису Андреевичу?
— Онъ спитъ, отвчалъ лакей.
— Спитъ?
— Ахъ, ma bonne, я не хотла безпокоить… Онъ прогуливался, un coup de soleil… Онъ подверженъ частымъ головнымъ болямъ…
— Вашъ сынъ? вступился Драгаевъ, бросивъ сестр взглядъ боле, нежели строгій.— Охъ, эта молодежь! Обрадовался чистому воздуху, забгался въ пол и, поручусь, въ полдень выкупался?
— Вы отгадали…
— Ну, обыкновенная исторія. Не тревожьтесь, Варвара Ивановна. Мы это сами испытывали. Какъ, бывало, бросалось здоровье! Ничего не нужно, кром хорошаго, крпкаго сна, хоть на сутки.
— Да, но нужна и пища, сказала m-me Нельчинская.— Что-нибудь кушалъ Борисъ Андреевичъ?
— Oh, Marie, столько вниманія…
— Закусывалъ, отвчалъ лакей, такъ просто и вмст выразительно, что сразу не нашелся даже и Драгаевъ.
— Ничего, кром сна, повторилъ онъ:— помню, разъ, въ мое студентство… О, золотые годы! Вотъ когда мечталось, вотъ когда хотлось летть куда глаза глядятъ! Только и помышленія: котомку за плеча и — въ Европу! А она была тогда такая недоступная…
— И теперь недоступна, возразила m-me Нельчинская.
— Почему? дорого?.. Помилуйте, но я же вамъ доказывалъ, что вы ошибаетесь. Ну, позвольте, позвольте мн разсчитать примрно, во что можетъ обойтись путешествіе, какъ я говорилъ…
Онъ принялся считать, приводя примры, заманивая, составляя планы, весело, очаровательно, не давая возражать себ. Все дешево, въ Европ все спокойно. Послушавъ Драгаева, стоило только укладываться и хать. Его разговоръ одинъ оживлялъ обдъ, г-жа Шеванова будто поблекла. Выходя изъ-за стола, Драгаевъ заботливо ей напомнилъ:
— Вы, конечно, навстите вашего больного?
Она не вытерпла и пожала ему руку. М-me Нельчинская кричала ей вслдъ, прося скоре воротиться на террасу, пить кофе. Драгаевъ, хмурясь, удержалъ сестру въ столовой и сказалъ тихо:
— Кто такъ держится? Это просто неучтиво!
— Ничего не понимаю! возразила она.
— Не понимаете, такъ не мудрите, длайте что люди длаютъ, продолжалъ онъ, прохаживаясь.— Много важничаете, вотъ что. Догадайтесь, да потолкуйте съ барышней. Я усплъ сказать ей, надюсь, поняла. Пусть и она, съ своей стороны…
На террасу онъ воротился задумчивый. Тамъ, madame Нельчинская сидла одна, тоже задумчиво устремивъ взоръ въ темную аллею.
— Да-съ… протяжно сказалъ Драгаевъ:—
Дай счастья намъ, судьба, но дай намъ впору,
Покуда грудь желанія полна…
— Въ васъ много поэзіи, М-r Драгаевъ.
— Какая поэзія, возразилъ онъ, усмхнувшись:— такъ, раздумался. За людей грустно. Всю жизнь все пережидаютъ, все откладываютъ, а глядишь — жизнь уходитъ. Еслибы еще была за плечами какая-нибудь обязанность, еслибы еще пугала издержка — нтъ! Грустно. И, пожалуй, завидно.
— Вы завидуете?
— Не тому, что называется матерьяльными средствами, возразилъ онъ рзко и внушительно:— благодаря Бога, не нуждаюсь! А свобод. Связанъ службой, долгомъ передъ обществомъ, усядешься по невол. И къ тому же, одинокъ… Но вотъ — вы, напримръ…
— Я?…
Онъ спохватился, но въ ту же минуту ршилъ, что этой дам никакая глупость не покажется удивительна и слишкомъ поспшна.
— Да, вы. Вы совершенно свободны. Вдь это нашему брату, земскому честолюбцу, впору похорониться въ какихъ-нибудь Становищахъ, утшаться исполненіемъ гражданскаго долга, когда заметутъ сугробы… Да еще хозяйство! почти вскричалъ онъ, будто выйдя изъ терпнія.— А вы… И даже… я сегодня только узналъ! Какая у васъ преданная, славная подруга, Варвара Ивановна. Вдвоемъ, не разставаясь съ нею, вы бы могли… да Боже, на край свта! Такое складное, понимающее васъ существо. Это сейчасъ видно. Варвара Ивановна съ такой охотой, съ такой самоотверженной любовью приметъ на себя вс заботы о вашихъ удобствахъ, о вашей обстановк. Вы ее осчастливите, если дадите ей случай…
— А здсь? слабо выговорила Madame Нельчинская.
— Что здсь?
— Нашъ курсъ… Il faut donc que les biens rapportent quelque chose.
— И вы думали этимъ заняться? спросилъ онъ съ какимъ-то состраданіемъ.
— Mais au moins, Становищи, гд я живу…
— Становищи — домъ, да паркъ. Бездоходное имніе, почему и дошло до аукціона, объяснилъ онъ хладнокровно.— Но, полагаю, для присмотра за имніями всегда можно найти кого-нибудь…
— Barbe! вскричала Madame Нельчинская, увидя пріятельницу.— Слышите? слышите? М-r Драгаевъ отправляетъ васъ со мной за-границу. Такъ какъ же, ma ch&egrave,re? Когда демъ? A quand la noce?
Г-жа Шеванова была потеряна и блдна, какъ смерть, на ея губахъ была какая-то улыбка, очевидно, устроенная заране, стоившая страшныхъ усилій, застывшая такъ, что несчастной женщин, казалось, было бы больно перемнить выраженіе своего лица. Она могла только вымолвить:
— Comment?..
Драгаевъ подвинулъ ей кресло.
— Жаль, что я не подержала пари, очаровательно продолжала madame Нельчинская: — m-r Драгаевъ ручался, что для меня вы готовы на всякое самоотверженіе…
— И ручаюсь, подтвердилъ онъ.
— Но вы ничего не говорите?
— О, Marie, такъ скоро…
— Les grandes rsolutions, ma bonne, все великое длается по вдохновенію. Помните, сегодня утромъ…
— Такъ это не шутка? выговорила г-жа Шеванова.
— Какая шутка, ma bonne! Мы съ вами реализируемъ… проэкты m-r Драгаева. Я помолодла, я ожила! Скоре, ваше согласіе!
Г-жа Шеванова сознавала только, что за минуту отдала одинъ изъ своихъ двухъ рублей лакею, который присутствовалъ при пробужденіи Бориса.
— Конечно, вамъ не затруднительно, заговорила она: — но я… Сохрани Боже, Marie, чтобъ для васъ я поколебалась пожертвовать… но мое положеніе… мой сынъ…
Вдругъ что-то настоящее, неподготовленное схватило ее за душу, вдругъ какъ-то непривычно забылось все, что было кругомъ, вдругъ пропали слова и силы, она не выдержала и зарыдала.
— Mon Dieu, qu’avez-vous donc? вскричала madame Нельчинская:— sonnez, je vous prie, m-r Драгаевъ!
Драгаевъ самъ догадался принести графинъ съ водой изъ гостиной. Онъ догадался и больше.
— Разв вамъ жаль разстаться… начала m-me Нельчинская.
— Нтъ, прервалъ Драгаевъ:— не то… Успокойтесь, Варвара Ивановна! будьте откровенны, скажите…
— Онъ погибъ! вскричала г-жа Шеванова, овладвъ собою на столько, что ужь могла рисоваться.
— Какъ? разв онъ тоже… avec tous ces… вскричала m-me Нельчинская въ ужас и негодованіи.
— Борисъ? Мой Борисъ? Боже! Возможно ли? Нтъ, Marie, я могу гордиться моимъ сыномъ!.. Онъ можетъ, какъ ребенокъ, быть виноватъ, не размышляя, непосредственно, глупо… виноватъ! я не оправдываю, я непристрастна, но это… это…
— Понимаю, сказалъ Драгаевъ твердо, даже нсколько строго, но съ участіемъ принимая на себя обязанность разспрашивать.— Но, наконецъ, что же?
М-піе Нельчинская непріятно оторопла, это портило ея день. Г-жа Шеванова отгадала ея чувства, и ужь не знала, какъ и быть. Продолжать въ высокомъ тон невозможно, разсказывать просто — не произведетъ эффекта. Она, впрочемъ, сообразила, что Драгаевъ, кажется, больше Marie понимаетъ вещи… Самъ Богъ послалъ Драгаева… Лучше начать съ конца.
— Воинская повинность… выговорила она, закрываясь платкомъ.
— Что это такое? спросила m-me Нельчинская.— Ахъ, да! такъ что же?
Г-жа Шеванова объяснила. Разсказъ удавался ей ужь легче. Она описала свою горесть, свои надежды, неудачи, болзнь Бориса… Слабонервный, впечатлительный, чувствительный мальчикъ, ему одно слово ‘война’ звучитъ всми страданіями человчества!.. Но старшій сынъ ужь оставилъ, забылъ мать, неблагодарный! И за вину его, этотъ, любящій, единственный…
— Но это отклоняется какъ-нибудь, замтилъ Драгаевъ, слушавшій задумчиво.
— Да, квитанція… сказала робко г-жа Шеванова.
— О, квитанціи такъ дороги, вамъ и думать нечего! прервала m-me Нельчинская.
Ея пріятное настроеніе упало. Слезы, да еще неожиданныя, и такъ некстати. Были планы… пріятные, серьзные, и вдругъ какая-то материнская любовь у особы… Но хотя бы эта особа вспомнила, что она такое. Вдь есть чувства, которыя, право, въ иныхъ положеніяхъ — неприличны…
— Но что-жъ такое, ma ch&egrave,re? вашъ сынъ будетъ какъ-нибудь устроенъ. Поймите же, отъ какого бремени вы избавитесь…
— О, Marie! а я надялась…
Доброе согласіе могло рушиться въ минуту. Богачи всегда подозрваютъ эксплуатацію, а бдняки всегда забываютъ объ этомъ подозрніи. Драгаевъ поспшилъ вступиться.
— И вы не напрасно надялись, сказалъ онъ.— Дружба Марьи Павловны доставляетъ вамъ возможность развлечься въ вашемъ огорченіи, а вы, въ этомъ случа, можете доказать Марь Павловн, что вы точно… что вы все та же!
Онъ пожалъ ей руку.
— Вы подете, успокоитесь, къ вамъ возвратится вся игривость вашего характера. Марь Павловн необходимъ именно энергичный другъ!
— Но Борисъ?.. прошептала она, догадываясь, что онъ чему-то ее учитъ, и оглянулась на Marie, которая, надувшись, упорно смотрла въ аллею.— Marie, qu’avez-vous donc?
— Mais, mon Dieu, rien, отвчала m-me Нельчинская: — эти сцены меня разбиваютъ, прибавила она Драгаеву, встала и ушла въ садъ.
Г-жа Шеванова съ ужасомъ поднялась за ней вслдъ.
— Ничего, сказалъ, удерживая ее Драгаевъ: — ничего, успокойтесь. Эти дамы привыкли, чтобы все длалось по-нихъ. Могутъ и подождать немножко.
Она еще больше ужаснулась. Драгаевъ засмялся.
— Намъ некогда долго объясняться, продолжалъ онъ.— Того, что я вамъ говорю, вы, конечно, ей не перенесете: вамъ ни къ чему не послужитъ, а еще можетъ повредить. Соглашайтесь хать съ нею, вотъ мой совтъ, и скоре.
— Но мое положеніе…
— Вы подете на ея счетъ.
— Мой сынъ…
— Это можно легко устроить.
— Можно? Легко? вскричала она:— можно? Послушайте… нтъ, послушайте!.. я не знаю… Самъ Богъ послалъ мн васъ. Все, что можетъ мать, вс мои молитвы…
Въ слезахъ, въ искреннемъ порыв, она бросилась на колни.
— Полноте, ради Бога, прервалъ онъ, удерживая ее.
— Голубчикъ мой, вскричала она, ничего не помня, охватывая и цлуя его голову:— дорогой, родной! Видите, ну, я виновата… Онъ — негодяй, онъ… ну, все, что хотите! Но онъ мой, онъ мн милъ! Спасите! вообразить, что его возьмутъ у меня — Господи, да легче въ гробъ! Господи, какую теб угодно муку… Милый! что только я въ силахъ… Спаситель мой!..
— Послушайте, Варвара Ивановна, не сходите съ ума, сказалъ, освобождаясь, Драгаевъ.
Онъ былъ тронутъ и смялся.
— Полноте. Все сдлается. Вы, главное, при всхъ не плачьте, слезы — плохая помощь, тутъ надо веселить. У васъ веселый характеръ — ну, и веселите. Вдь Марь Павловн тоже забота.
— Какая у нея забота!!..
— А, нтъ-съ. Дочь.
Г-жа Шеванова оглянулась.
— Дочери ей съ собой за-границу не надо, продолжалъ онъ и опять остановился.— Дочь помха. Такъ?
— Такъ…
— А дочь въ деревн одна оставаться не захочетъ.
Она смотрла пристально, широко раскрывъ глаза. Онъ отвернулся.
— Это вчная обуза. Марья Павловна упряма, понять этого не хочетъ.
Г-жа Шеванова задумалась.
— А ваша забота, вашъ Борисъ — пустяки. Оправьтесь, подите къ ней. Я тоже пойду проститься съ нею, усталъ, пора домой. Сестрица моя можетъ тутъ оставаться… Вашъ-то, выспался?
— Да.
— Пришлите его туда, на крыльцо, я его къ себ возьму.
— Послушайте, пожалуйста, вскричала она въ восторг:— это… Но родные, близкіе, и т… Я говорю: только Богъ…
— О маменька!.. прервалъ онъ и сошелъ съ террасы.

——

Въ эту ночь, во всхъ концахъ господскаго дома происходили совщанія. Самыя оживленныя бесды велись на кухн, гд дворня, хотя не по старинному многочисленная, но разнообразная по складу, усталая отъ дневнаго дла, развлекалась, толкуя о прізжихъ гостяхъ. Ихъ даже представляли въ лицахъ, особенно г-жу Шеванову. Было замчено, что къ вечеру она сдлалась величаве.
Такъ было въ самомъ дл. Г-жа Шеванова чувствовала себя увренне и покойне ужь потому, что Драгаевъ увелъ Бориса, подъ предлогомъ, что у него Борису будетъ веселе. Борисъ былъ очень недоволенъ, но какъ-то понялъ, что протестовать нельзя. Г-жа Шеванова умилялась при одномъ воспоминаніи о Драгаев. О, Богъ милосердъ! Онъ внушитъ этому благородному человку… Въ встрч съ нимъ, она видла руку Провиднія. Успокоившись нсколько, она разглядла нчто: она нужна, въ ней заискиваютъ. Marie очень хочется хать, Marie далеко не покончила съ своими иллюзіями, а напротивъ, тутъ есть какая-то тайна, опредленный планъ и нужна помощь… Оттого она такъ и разсердилась, такъ была не въ дух весь остальной вечеръ. Г-жа Шеванова едва могла разсмшить ее, представляя какую-то богомолку своего провинціальнаго города. Но поздно вечеромъ, она пошла за нею въ спальню. Marie собиралась ложиться. Началось съ желанія видть гд покоится другъ, потомъ восторги предъ красотой друга. Потомъ воспоминанія, мечтанія. Все это, наконецъ, подйствовало. М-me Нельчинская развеселилась и, вспоминая что-то у Дюма-fils, приказала подать себ ужинать въ постель.
— Une petite orgie, пошутила г-жа Шеванова, прихлебывая гртое вино и неуютно, въ оборкахъ, въ корсет, вертясь на краю постели друга.
Маленькая оргія общала продолжиться.
— Идите, сказала г-жа Шеванова горничной:— я уберу здсь сама.
— Зачмъ же, ma bonne. Она можетъ дождаться.
— Дайте же мн прорепетировать какъ я буду угождать вамъ! прошептала, ласкаясь, наперсница.
Это продолжалось до свта.

VII.

Дождь помшалъ утреннимъ прогулкамъ и вс четыре дамы собрались за завтракомъ. М-me Нельчинская веселая, какъ молоденькая двочка, распахивала и захлопывала окна, шаловливо любуясь брызгами дождя, и смялась, лукаво подмигивая пріятельниц, когда Ольга Васильевна пожималась отъ холода. Наконецъ, внезапно открывъ рояль, m-me Нельчинская заиграла что-то неособенно складное, но очень быстрое.
— Это кадриль ‘Oh, les p’tits moutons’. a faisait fureur!
Г-жа Шеванова снисходительно смялась, она смотрла доброй нянюшкой.
— Въ оркестр, должно быть, прелестно, замтила она.
— О, въ оркестр… Вотъ скоро послушаемъ. Vous savez, Ольга Васильевна, Barbe и я демъ за-границу.
— Добрый путь, сказала старая два, взглянувъ на Александрину.
Та спокойно намазывала масло на хлбъ.
— Скоро дете? продолжала Ольга Васильевна осторожно и кисло, отчего m-me Нельчинская загремла еще веселе.
— А вотъ, черезъ нсколько недль, въ конц іюля. Осень лучшее время, все такъ оживлено на купаньяхъ, на водахъ. Тамъ вдь не наша слякоть… А что, Barbe, еслибъ васъ въ vhicule прокатить по становищенской лощин, въ октябрьскую ночку? Борисъ говорилъ, что вы кричали.
— О, я бы умерла, отвчала г-жа Шеванова съ полнымъ убжденіемъ.
— Тамъ и волки, ma ch&egrave,re.
— Что вы говорите? Боже!
— И въ паркъ сюда заходятъ… У-у!
— Нтъ, Marie, ради Бога…
— Хотла васъ попугать, сказала m-me Нельчинская, мило смясь и охватывая ее за талію.— Вотъ разстроилась сегодня охота Бориса.
— О, для этой молодежи дождь ничего, возразила спокойно-важно г-жа Шеванова.— Мы не имемъ понятія, что они могутъ выносить. Нсколько сутокъ безъ всякой пищи, тридцати-градусный морозъ, походъ за сотни верстъ…
— Онъ хорошій ходокъ, Борисъ?
— Онъ пари выигрывалъ, отвчала г-жа Шеванова и съ насмшливой скромностью разсказала о нсколькихъ десяткахъ тетеревовъ, убитыхъ въ одномъ куст, и о другихъ подвигахъ Бориса. Она ужь сама начала врить въ медвжью шкуру, трофей Бориса, лежащую у ея постели. М-me Нельчинская очень интересовалась.
— Вотъ бы кому въ Америку, ma ch&egrave,re! Двственные лса!
— Его мечта! вздохнула г-жа Шеванова.
Он занимались между собою, не обращая на другихъ никакого вниманія. М-me Нельчинская разсказывала тоже о прелестяхъ европейской жизни, услись рядомъ на диванчик, шептались на ухо, прерываясь пріятнымъ смхомъ, со стороны г-жи Шевановой нсколько сдержаннымъ, съ оглядками на Ольгу Васильевну, свшую за пасьянсъ. Наконецъ, начались счеты расходовъ путешествія: туалеты, отели, пурбуары.
— Да вы не шутя сбираетесь хать? прервала Александрина изъ-за пялецъ, гд разсчитывала узоръ.
— Ахъ, какъ она смшна! Конечно, безъ шутокъ.
— Я не хочу хать съ вами.
— Вы видите, что я васъ и не зову.
— Что-жь я буду длать во время вашихъ экскурсій?
— А, ma ch&egrave,re, что вамъ угодно.
— Стеречь отъ волковъ Становищи?
М-me Нельчинская засмялась серебристымъ смхомъ.
— А votre guise, отвчала она:— вы же такой отличный стрлокъ, вы брали призы на тир.
Александрина встала нисколько не рисуясь, но ея невысокая плотная фигура, обтянутая чернымъ кашемиромъ, полный подбородокъ на широкомъ линяло-голубомъ бант, обрисовались очень внушительно, ея глаза, ярко свтлые, на смугломъ лиц, какъ-то округлились и блеснули. Она, впрочемъ, приподнялась будто только затмъ, чтобы поправить шнурки пялецъ и равнодушно щелкала наперсткомъ, оставшимся въ рук.
— Я поду тоже, сказала она, не возвышая голоса:— въ Петербургъ къ моему дяд, сенатору Мурачеву, и разскажу ему все. Онъ посовтуетъ мн, какъ оградить и уберечь хоть что-нибудь изъ состоянія, которое, рано или поздно, все-таки будетъ мое. Но и до тхъ поръ, мн надо чмъ-нибудь жить. Такой порядокъ вещей продолжаться не можетъ. Я не побоюсь огласки, я права. Дло можетъ быть затруднительно, сложно, но вдь есть и законъ.
Она потянула шнурки, скрыпя колесками. Только этотъ скрыпъ и слышался въ гостиной, гд мгновенно все стихло.
М-me Нельчинская просидла нсколько минутъ, блдная, неподвижная, стремительно встала и вышла. Въ окна прорзалъ яркій лучъ солнца. Александрина позвонила.
— Я приказывала, если прояснитъ, чтобы осдлали мн лошадь, сказала она вошедшему лакею.
— Готова, отвчалъ онъ.
Она аккуратно убрала работу и ушла.
Г-жа Шеванова была ни жива, ни мертва. Она не знала куда смотрть, нетолько куда дваться. Въ голов ея летали самыя разнообразныя мысли… Слава Богу, что нтъ Бориса. Лишь бы онъ еще тамъ, какъ-нибудь… Но Драгаевъ благородный человкъ. Полетть бы мушкой, взглянуть, что тамъ… Неужели Александрина поскакала къ нему? Зачмъ?.. Отъ нея все возможно. Грозитъ. Она можетъ надлать матери такихъ непріятностей, если разскажетъ этому дяд-сенатору… Какъ это Marie забывала, что можетъ случиться такая бда. Если и не отнимутъ состоянія, то скандалъ… Она такъ неосторожна. Она столько передала… Кажется, были письма. Гд эти письма, она сама не знаетъ, затеряла. Неосторожна… Ахъ, какъ она несчастна!..
Г-жа Шеванова раздумывалась о своей способности сочувствовать чужому несчастію, хотя бы собственное превышало всякое вроятіе. У Marie нтъ этой способности. Почему?.. Ее вызвалъ изъ задумчивости стукъ колоды картъ, которымъ Ольга Васильевна завершила свой пасьянсъ. Г-жа Шеванова испуганно оглянулась, ей показалось, что приличія требуютъ заговорить, по крайнай мр, о погод.
— Воздухъ… начала она.
Ольга Васильевна усмхнулась. Ея усмшки всегда казались г-ж Шевановой презрительными. На этотъ разъ такъ было и въ самомъ дл, откровенно и очень обидно.
— У васъ, я думаю, не воздухъ на ум, начала она въ полголоса и сгребая карты.— Ваше положеніе не изъ очень пріятныхъ.
Г-жа Шеванова обомлла.
— Впутались вы въ исторію!
— Въ какую же? рискнула возразить г-жа Шеванова.
— Помилуйте!.. эта кокетка старая — вдь ужь только корсетъ ее держитъ!— не даромъ васъ выписала. Загорлось — жизнью наслаждаться. И вы извините меня — вы какъ, добрый другъ… Ублажаете однимъ словомъ!
— Но позвольте, вчера Сергй Васильевичъ подалъ ей идею…
Ольга Васильевна будто не слыхала.
— Какъ не обратить вниманія, что дочь, достойная, умная, образованная двушка, строгихъ правилъ, прекрасная собою… однимъ словомъ, все! какъ о ней не подумать? Всю молодость при этой маменьк, та рыскаетъ, дочь — повинуйся! Помилуйте вы меня, всякое терпніе лопнетъ. Ангелъ не вынесетъ! Хвалю, тысячу разъ хвалю Александру Алексевну, пора ей ршиться. Слишкомъ она благородна. Другая, на ея мст, давно бы… Да я ей при самой ея маменьк посовтую не терять времени, о себ позаботиться! Я готова всмъ, что имю, способствовать — пусть детъ въ Петербургъ, проситъ, чтобы ее развязали! Удете вы или не удете съ ея маменькой — пусть все разскажетъ, пусть все откроетъ! И вотъ тогда обнаружится, что это такое, вс эти любви къ природ, къ искуству, здоровье это драгоцнное, разстроенное… Въ негодованіе можно придти! Сына съ голоду, старая дура, уморила, и тутъ… пожизненное!!! Покуда поживетъ, и дочь по міру пуститъ!
Едва не падая въ обморокъ отъ страха, что кто-нибудь услышитъ, г-жа Шеванова не замчала, что почтенная два волновалась шопотомъ, чмъ дальше, тмъ тише, и все оглядываясь, какъ бы кто не засталъ. Наконецъ, она остановила проницательный взоръ и на лиц безмолвной собесдницы, покачала головою и очень неучтиво произнесла:
— Э-эхъ!!.
Г-жа Шеванова заплакала.
— Кому-бы, кажется, понимать, какъ не вамъ, продолжала Ольга Васильевна.— Вы убиваетесь — непрогнвайтесь — по вашемъ шалопа. Дорогъ онъ вамъ? Нехочется его отдать въ солдаты?
— Боже мой! вскричала та, рыдая.
— А куда-жь онъ больше годится-то.? Да-съ? Вы думаете, вы вашимъ цлковымъ ротъ лакеямъ замазали? Извините, я на первое знакомство, я человкъ прямой, да и шила въ мшк не утаишь. Хорошъ!! Вчера, слава Богу, проспался, да братъ надъ вами сжалился. А какъ онъ тамъ, у брата, съ веселья, да домъ спалитъ?
— Боже, никогда! Онъ остороженъ! Онъ даже если зажигаетъ папироску…
— Нтъ, я спрашиваю: милъ онъ вамъ каковъ есть? Вы — мать? А тутъ что? Это — мать? Да если вы дружны съ нею, на вс услуги готовы, такъ образумьте ее, скажите…
— Что сказать?
— Да чтобы дочь она развязала! нетерпливо, и все шопотомъ, вскричала Ольга Васильевна, стукнувъ колодой.— Пропадай она сама, но дочь устрой!
— Какъ же устроить?
— Замужъ отдать! Батюшки! немудрено догадаться!
Г-жа Шеванова какъ-будто что-то прозрла… Впрочемъ, весьма смутно. Вчерашній разговоръ съ Marie, нсколько словъ Драгаева… Marie мститъ… Г-жа Шеванова вспомнила, что сама одобряла мщеніе, что въ ночную бесду много смялись, какъ Александрина будетъ ‘посажена’ тутъ, ‘plante Становищи…’
— Marie не стсняетъ дочери, выговорила г-жа Шеванова въ смущеніи, но стараясь — съ достоинствомъ.
— Безъ приданаго-то-съ? Тридцатилтнюю? Балованную? Гд же вы найдете жениха? Нынче всякій расчитываетъ. Вотъ и вы сейчасъ съ Марьей Павловной расчитывали, во что вамъ прекрасный сынокъ вашъ обходится?
— О, я бдна! отвчала г-жа Шеванова съ новыми слезами.
— Да-съ, вы бдны… Такъ-то и всякій… А Марья Павловна пусть, безъ хлопотъ, отдлитъ дочери Становищи. Все что есть въ дом, безъ хлопотъ, и заводиться ничмъ не надо. Прекрасно. А этимъ она и всмъ успокоена: дочь удовлетворила, дочь жаловаться на нее не станетъ, дай зятю довренность на управленіе другими имніями, вообще, поручи дла — и позжай себ на вс четыре стороны. Благородно. Зять будетъ высылать деньги, новые доходы найдетъ… Вдь она, Марья Павловна, божья-коровка, что она смыслитъ? ее, вкъ свой, управители обкрадывали.
— Ее раззоряли, сказала г-жа Шеванова, грустно, будто о себ.
— Да, раззоряли, сострадательно подтвердила Ольга Васильевна.— Вотъ, вы ей и объясните, если вы точно ей другъ. Вы это можете. Извините меня, я откровенна. Я просто не понимаю, какъ вы, умная женщина, съ первой минуты дла не разобрали. Вдь вотъ оно, простое самое.
Она улыбнулась какъ-то человчне. Г-жа Шеванова была польщена тмъ, что она ‘умная женщина’. Это ее просвтило. Да, она заблуждалась! Драгаевъ… Его сестра будетъ ей другомъ!
— Ахъ, родная, сказала она, желая поцловать Ольгу Васильевну, отъ чего та, по неожиданности, уклонилась: — я съ первой минуты… я давно, давно все поняла. Я готова содйствовать. Но мое собственное положеніе… Вы знаете — чувство матери! Покуда мой сынъ….
— Э, Боже мой, вздоръ какой! Мн братъ положительно сказалъ, что это вздоръ. Онъ все устроитъ и сокровище ваше при васъ останется. Но вдь и вы-то должны понять, что даромъ для васъ хлопотать не станутъ… да-съ!.. заключила старая два выразительно, и немножко сконфузясь, что высказалась ужь слишкомъ опредленно, отсчитала свои карты на кучки и стала раскладывать.
Было нсколько минутъ молчанія.
— Это — ‘Конгрессъ’? спросила г-жа Шеванова.
— ‘Персидскій шахъ’, отвчала Ольга Васильевна.
Г-жа Шеванова внимательно слдила за ея комбинаціями.
— Подите къ ней, промолвила, не оглядываясь, Ольга Васильевна.— Время терять нечего.
Г-жа Шеванова покорно и вдругъ поднялась, какъ кукла на пружинк, но силы ее оставили, она промедлила секунду на средин гостиной, другую секунду въ дверяхъ, по, увидя провожающій взоръ старой двы, побжала уже не оглядываясь.

VIII.

Зинаида Николаевна не замчала времени. Дни сливались однообразно и, только пересчитавъ, можно было убдиться, что ихъ прошло довольно. Она не видла никого изъ жительницъ господскаго дома: он гуляли въ своемъ парк и никогда не ходили въ поле. Драгаевъ встртился только однажды: Зинаида Николаевна ходила за грибами съ крестьянскими двушками. Драгаевъ прошелъ скоро, спшилъ, не увидалъ или не узналъ. Она была этому почти рада. Съ разговора тмъ утромъ, въ лсу, ей стало какъ-то досадно думать о Драгаев. Когда она только-что пріхала въ Становищи, въ начал знакомства, ей показалось, что Драгаевъ изъ ‘простыхъ, своихъ’ людей, изъ людей, въ самомъ дл близкихъ всему трудовому, не то, что готовыхъ совтовать и помогать — совтъ и помощь могутъ быть и оффиціальные — а въ самомъ дл сердечно любящій вотъ этотъ бытъ, это ея дло… Она даже не умла объяснить это опредленне, не находила словъ для того, что просто было ея жизнью. И вдругъ, Драгаевъ… Что это такое? Ну, такъ и быть, онъ бываетъ тамъ, тамъ разнообразне, толки, слухи, развлеченія — такъ и быть. Но понятія-то какія… Что-то такое обидное. Или прежде онъ лицемрилъ, но къ чему? кто его заставлялъ либеральничать? или теперь важничаетъ, потому что вотъ она — учительница, ужь совсмъ подчиненная, мелкая мошка… А, лучше о немъ не думать! Надо бы спросить его о своемъ утвержденіи, не знаетъ ли онъ? Но что наскучать, и самъ скажетъ.
Она покуда вязала теплые чулки и хозяйничала, то есть сварила для мамаши немножко варенья, къ зим, къ великому посту. Первый разъ въ жизни будетъ варенье. Она смялась. Дьячиха, глядя на нее, усумнилась, съуметъ ли такая справится съ ребятами. Зинаида Николаевна разочла, что ей не надолго станетъ связки журналовъ и книгъ, привезенныхъ отъ знакомыхъ изъ города, и стала читать умренне. Она спросила двочекъ, съ которыми ходила въ лсъ, не хотятъ ли он покуда поучиться у нея шитью, вязанью, а то — начать и азбуку, теперь удобне, когда учениковъ меньше. Нсколько ихъ пришло на другой день.
Потомъ, разъ подъ вечеръ, къ дому явилась процессія: несли шесть скамеекъ, три стола и крашеную доску — все, что могло очень тсно помститься въ горниц. Пришелъ старшина-попечитель и наблюдалъ, какъ ихъ разставляли, по указанію Зинаиды Николаевны. Все это пахло свжимъ деревомъ и весело смотрло среди блыхъ стнъ. Вс любовались: старшина, столяръ, носильщики, больше всхъ — Зинаида Николаевна, точно съ этими скамейками ей внесли радость. Мужики смялись и говорили ей ласковыя слова. За старшими вбжали кое-кто ребятишки, поглядть, какая-такая школа, Зинаиду Николаевну они знали давно и передъ ней не стснялись, но школа интересовала и какъ-будто страшила. Двочки, которыя за эти дни ужь привыкли и къ дому и къ ученью, ободряли, объясняли порядки, важно, какъ особы опытныя. Это было славно. Что-то родное, что-то доброе, тихое, точно гнздо, запрятанное въ листву, и тамъ щебетъ, маленькая возня, удивленно выглядывающіе глазки, что-то безмятежное, невинное, смшное до сладкихъ слезъ… Когда вдоволь насмотрлись и напрыгались черезъ скамейки, Зинаида Николаевна затяла еще какую-то игру, потомъ-что то разсказала, разсказъ понравился. Уходя, одинъ мальчуганъ поцловалъ ее.
Смеркалось. Она осталась одна среди комнаты, гд еще будто звенли эти чистые голоса. Въ окно глядло блдно теплое небо. Тихо, покойно-покойно было у нея на сердц, какъ она не помнила, чтобъ когда бывало, но сердце крпко билось… Ребята-то! Что значитъ, не модные! здоровое свжь, народъ. Точно молодые дубочки: солнце насквозь играетъ.. А старикъ какія слова говорилъ!.. Это — благословеніе…
Ее пробирала дрожь. Задумываясь, ломая пальцы, она глядла передъ собою. Какъ тихо…
Лтъ черезъ десятокъ, что тутъ будетъ? Что будетъ съ этимъ селомъ, съ этимъ трудовымъ людомъ? Ребятки выростутъ… Господи, пошли имъ жизнь, чтобъ было что вспомнить, кром темноты и нужды! Пошли свтъ Свой… вотъ онъ начнется съ искорки, съ азовъ, но разв одни азы!.. Благослови труженицу положить душу, какъ уметъ, какъ можетъ… Страшное, милое дло! Въ помощь, въ силу выростающему народу!
— Миша! вскричала она громко, протягивая руки.
Боже, неужели это онъ — онъ тутъ, опять вмст? Отчего вдругъ такъ легко? Все помнится — и не больно, счастлива — и не больно… Такъ вотъ что было нужно, вотъ чего ты хотлъ!

IX.

Прошло еще нсколько дней.
Уставъ съ вечера, Зинаида Николаевна проспала долго. Хозяйка-дьячиха разбудила ее почти съ негодованіемъ: былъ праздникъ, самоваръ скиплъ, а чай он пили только по праздникамъ. Обдня, хотя по-деревенски не очень поздняя, ужь кончилась.
— Вы и трезвону не слышали. И господа были. Ныньче Сергія. Нашъ мировой былъ — онъ имянинникъ, молебенъ служилъ, и генеральша съ дочкой, и что у нихъ гостья гоститъ, и сынокъ ихній, вс молебенъ стояли. Сынокъ на крылос плъ. Теперь вс по своимъ домамъ разъхались, а кушать будутъ пирогъ у мирового. Сынъ-то барынинъ къ этому дню перепеловъ имъ къ пирогу ловилъ, да мало, прибгали на деревню, нтъ ли у кого еще. Никто не занимается. И земляники что къ нимъ двки понесли, на мороженое.
— Что-жь, на здоровье, сказала Зинаида Николаевна.
— Гостей много будетъ. Сказывали, даже изъ губерніи, потому теперь нашъ Сергй Васильевичъ… да ужь объявить вамъ. Вы только, смотрите, никому!…
— Кому же я скажу, кром васъ?
— Нтъ, вы никому. Теперь это ужь вс знаютъ. Сергй Васильевичъ генеральшину дочку за себя замужъ беретъ.
— Драгаевъ! вскричала Зинаида Николаевна.
— Большіе у нихъ споры были. Барынинъ сынъ разсказывалъ писарю нашему: закусывали. Генеральша не хотла ничмъ дочку награждать, теперь поршили. Становищи отдаетъ, какъ есть все, и изъ дома, чтобы ни синь-пороха не вывозить, серебро, перины, все, все, какъ стоитъ, чтобъ оставалось. Это ужь его сестрица, Ольга Васильевна — умная она барышня, самая ехидная — она вступилась. Теперь вотъ Сергю Васильевичу хорошо. Потому у него имнія было только на ‘цнъ’… какъ это по вашему?.. а теперь, поди-ка — баринъ! изъ губерніи гости будутъ. За молебномъ давеча батюшка ему крестъ подаетъ, а онъ: ‘Почему у васъ паникадило почернло?’ А этому паникадилу никакъ сто лтъ, еще моего покойника Ильи Иваныча покойный батюшка мальчишкой помнилъ, какъ это паникадило вшали. Такъ-то. И то: можетъ, новое пожертвуетъ. Все около барышни. Въ коляску ее сажалъ, ручку поцловалъ, какъ есть, женихъ… Проспали вы, матушка, ничего-то не видали. Барынина сынка съ собой на дрожки взялъ, прямо къ себ опять повезъ. Оно и лучше. И вотъ тутъ увидлъ меня молодой барченокъ, говоритъ: ‘А ваша учительница что-жь у обдни не была?’ Что ей, говорю — спитъ! Засмялись они оба, похали.
Ученицы Зинаиды Николаевны тоже не пришли въ праздникъ. Она оставалась весь день одна, и, странно, ей стало скучно. Какая-то досада возмутила радостный покой ея сердца, даже ея занятій. На ея глазахъ совершилось пошлое дло… Но ей-то что до этого? Зачмъ совершилось? Но мало ли что совершается? Длается и хуже… Вся эта тьма богатаго воспитанія, праздности, фразъ, житья выше средствъ — чмъ же ей и завершаться? Тмъ больше и нужно, чтобъ выростало что-нибудь другое.
— А, ну ихъ! ршила она вдругъ весело.— Лучше пойти похлопотать насолить щавелю, пока луга не скосили, зимой одна капуста надостъ.
Она хлопотала, учила свою хозяйку, учила бабъ, въ барскихъ домахъ, гд живала, она присматривалась къ хозяйству, замчала все, все пригодится. Вотъ пригодилось. Благодаря ея совтамъ, огородъ хозяйки удался этимъ годомъ какъ никогда. Поливая его, Зинаида Николаевна думала: хорошо бы учить двочекъ домашнему хозяйству, пожалуй, он работаютъ, по все кое-какъ. А по руководству бы: уходъ за птицей, за овощами, и своя да была бы вкусне, и сбывать есть куда — станція желзной дороги тутъ и есть. И время найдется. Достать книгъ, почитать еще самой, поучиться. А тутъ полюбили, послушаютъ. И старшія довряются и слушаютъ. Однажды она посовтовала полечить ребенка — удалось, потомъ и другіе приходили за совтомъ. Надо только самой заниматься, но за этимъ дло не станетъ. Лишь бы только любили. Какъ-будто въ подтвержденіе, что ее любятъ, что она не чужая, а подруга, на другой день, двушки зашли гурьбой за нею, позвали въ луга грести сно. Жизнь-то какая! просто умирать не надо. Не написать ли мамаш, чтобы собралась, знакомые ее въ вагонъ посадятъ, а на станціи самой ее встртить. Нтъ, ужь лучше самой за ней създить въ N. Какъ ей хать одной! Авось, ужь ждать недолго… Она до того раздумалась объ этой поздк, о вход въ этотъ домъ, объ этомъ будущемъ жить, что распрыгалась одна между столами и скамейками. Хорошо, что не видала дьячиха.
Разъ подъ вечеръ, Зинаида Николаевна читала у окна, что-то заслонило свтъ, она оглянулась.
— Вы одн?
Подъ окномъ стояла г-жа Шеванова, граціозно-устало опираясь на зонтикъ. Зинаид Николаевн вдругъ какъ-то мелькнуло, что это зонтикъ Александрины. Мантилья, которую дама подхватывала непривычно, была слегка порыжлая, но съ большими причудами, очевидно, парижская. Вообще, до движенія, которымъ постительница отстороняла свой шлейфъ отъ близкаго лопуха, все выражало величавость, хотя томную и снисходительную.
— Въ уединеніи? повторила она.
— Я живу одна, отвчала Зинаида Николаевна.
— Мы нсколько знакомы. Могу я войти?
— Если вамъ угодно.
Г-жа Шеванова вошла.
— Мы знакомы, повторила она, подавая руку.— Хотя вы не хотли постить Marie за все время, какъ я здсь… я такъ устала. Свершила подвигъ: дошла пшкомъ отъ mademoiselle Драгаевой. Теперь затрудненія съ экипажемъ, ея братъ ухалъ. Мы вс остались въ одиночеств, она, я вотъ, вы. Я провожу у нея цлые дни. Что вы читаете?
Она заглянула.
— Ахъ, ‘Historie du…’ Мы играемъ съ Ольгой Васильевной на миндаль. Съ утра. C’est toujours une conomie… Pardon, вы говорите по-французски… Экономія: я одна, такъ зачмъ же готовить для меня обдъ. Но, entre nous, m-lle Драгаева такъ скупа, этотъ миндаль, который она постоянно проигрываетъ… Я такъ устала. Мн бы хотлось стаканъ молока. У васъ корова?
— У хозяйки.
— Такъ прикажите… Не безпокойтесь! Sonnez, je vous prie, заторопилась она, когда Зинаида Николаевна встала.— Но довольно бы позвонить…
— Здсь и для учениковъ нтъ звонка, отвтила Зинаида Николаевна, возвращаясь изъ кухни.
— Какъ же? А прислуга?
— Не прислуга, а бывшая хозяйка.
— Ахъ, да, я забываю. Я вдь такъ разсяна. Merci. Одна я еще больше потеряла голову во всхъ этихъ громадныхъ комнатахъ. Но наслажденіе, не правда ли, воздухъ большихъ залъ?.. Marie, узжая, говорила мн: ‘Ch&egrave,re amie, не пропадите…’ Вы знаете, она ухала въ N?
— Слышала, и вы сейчасъ говорили.
— Ужь четыре дня. Ah, je suis dans des transes, еще нтъ писемъ. Я сегодня, впрочемъ, строго приказала, чтобы непремнно създили за почтой. Marie безукоризненно добра, вс такъ перебалованы… Да, она похала. И Alexandrine. Но вы знаете — о, вы непремнно знаете! Alexandrine pouse m-r Драгаевъ, вы слышали?
— Да, какъ-то слышала.
— Какъ же! Но въ прошлое воскресенье ихъ оглашали! Вы, значитъ, опять не были у обдни… Elles sont parties. Marie — чувство матери. Надо отдлить имніе, множество серьзныхъ денежныхъ комбинацій, приданое — конечно, все есть, и роскошно! Но надо же утшить молоденькую двушку — хоть подвнечное платье, газъ… Вы это понимаете, вы сами мечтали… И надо скоре. Мы хотимъ свадьбу еще въ іюл, чтобъ успть ухать. Figurez-vous, я, какъ вы меня видите, ду въ Европу. Я говорю Marie: не молодые, а мы за нихъ сдлаемъ свадебное путешествіе. Теперь это принято, общій обычай: какъ отъ внца…
Дьячиха принесла молоко.
— Надюсь, не снятое? спросила г-жа Шеванова, брезгливо оглянувъ красивый стаканъ, подаренный Зинаид Николаевн въ одномъ дом, гд она учила.— У васъ погребъ?
— И погребъ, и ледникъ, отвчала хозяйка.
Г-жа Шеванова посмотрла на нее, прищуриваясь.
— Кто-жь теб набиваетъ ледникъ? спросила она, не допивая послдняго глотка, съ выраженіемъ, какъ-будто то, что она уже выпила, было отрава.
— Мужики набиваютъ.
— Ты платишь?
— Теперь какъ уговоръ будетъ, кому платить. Пополамъ что ли съ Зинаидой Николаевной.
— Какъ? Ты хочешь заставить платить? Mais voyez quelle prtention!.. Нтъ, матушка, ты этого не надйся, жилецъ — не плательщикъ. Это твоя обязанность. А мн любопытно, какъ вы помщены. Можно видть?
Она ужь шла въ маленькую комнату. Дьячиха, хотя нсколько недовольная, не уходила, слдя злыми глазами за бантомъ, который колыхался на складкахъ шлейфа. Зинаида Николаевна встала тоже.
— Mais un appartement vous seule!.. А больше комнатъ нтъ?
— Нтъ.
— А если принять кого-нибудь… Это комодъ для блья?
— Все тутъ.
— Но для платья гд же?.. Впрочемъ, вамъ ненужно. И лампа. Хоро… Это все казенное, то есть даютъ вамъ?
— Нтъ, вс эти вещи и мебель мои.
— Ваши…
Г-жа Шеванова съ минуту смотрла молча.
— А кухня? спросила она вдругъ.
— Тамъ я живу, сказала дьячиха.
— Да, но ты и готовишь, чисто ли?
Она игриво взяла подъ руку Зинаиду Николаевну.
— Вашъ rduit такъ меня заинтересовалъ… пойдемте! Я хочу шалить.
Она пошла въ избу, въ огородъ, выдернула морковь и грызла, отворила дверь въ курятникъ, расхвалила цыплятъ. Похвалы расположили дьячиху въ ея пользу. Стоя во двор, он разговорились.
— Эхъ, не сказали, я бы вамъ яичко въ смятку сварила, говорила дьячиха.
— А ты часто угощаешь Зинаиду Николаевну, милая?
— У насъ съ нею все въ счетъ, отвчала хозяйка.
— А ты не любишь счетовъ? И отлично… Но вдь это великодушіе въ простой женщин! Прекрасно, милая, длай такъ всегда. Ненадо счетовъ, Богъ наградитъ. Кто предлагаетъ отъ сердца…
Она даже растрогалась.
— Вотъ, барышня свою мамашу сюда хотятъ, сказала дьячиха.
— Votre m&egrave,re? Разв у васъ есть еще и мать?
— Есть еще, рзко отвчала Зинаида Николаевна, вспыхнувъ.
— Все хвораетъ ихъ мамаша, продолжала хозяйка:— простужены очень.
— Ревматизмъ? Ali, il n’y a rien de tel quelles eaux! Вамъ бы ее на Кавказъ или, знаете, это такъ не дорого: Эмсъ, Карлсбадъ, тамъ ужь назначатъ, что нужно…
Зинаида Николаевна расхохоталась.
— Попьетъ и нашей водицы, возразила она, укрощая свое желаніе вытолкать эту особу.
Г-жа Шеванова грустно взглянула на нее.
— Еслибъ вы понимали чувство матери! сказала она съ оттнкомъ упрека.— У меня сынъ… я называю его единственнымъ! Для него я всмъ жертвую, ршительно всмъ! Я хотла бы, чтобъ вы его узнали…
— Я видла.
— Видли? Сергй Васильевичъ Драгаевъ былъ такъ добръ… Онъ вдь тоже отправился въ N. Разныя формальности, когда передаешь единственную дочь, все… Онъ былъ такъ добръ, кстати взялъ моего Бориса. И вотъ эти дни неизвстность, безпокойство…
— Безпокойства вамъ, точно, не мало.
— Я говорю: все Богъ! Онъ внушитъ… Но вдь ужасное время. Молодые люди такъ жалки, отъ нихъ требуется такъ много. Такъ они трудятся… Когда видишь, что юноши блднютъ, чахнутъ за книгами: когда они идутъ съ своими портфелями по улиц… такое чувство!..
— А тоже, должно быть, странное чувство, никогда не имть случая сказать юнош: ‘отдохни’.
— Ахъ, какъ это… какъ вы остроумны! Нтъ, я предпочитаю… Еслибы мы съ вами были богаты, милая… pardon… Вотъ сейчасъ намъ милліонъ съ неба! Мы бы погнали всю эту мудрость, построили дворецъ и тамъ… Mais je vous gne, peut-tre? я попросила бы у васъ чаю.
— У меня нтъ чаю, отвчала Зинаида Николаевна.
— Vraiment? Такъ я пойду… Мой зонтикъ… принеси! приказала она дьячих, остановясь у калитки.— Вы, кажется, ничего не запираете. Можно положиться на эту женщину?
— Что такое?
— Хоть бы калитку запирать, отъ постороннихъ.
— Воровъ нтъ.
— Все врне. Хоть собаку.
— Собаки мн содержать не на что, а отъ постителей разв посадить у дверей чорта, онъ хлба не проситъ.
— Ah, vous tes charmante. Какой веселый характеръ. Что вы не бываете у Marie, вотъ бы она смялась. Я ей передамъ… Sans adieu.
Она ушла.
— Какъ же это вы чай-то? сказала дьячиха.— И не стыдно вамъ? а я-было самоваръ поставила.
— И давайте сами пить. На что ее намъ.
Хозяйка разсмялась, хоть недоумвала. Зинаида Николаевна не понимала сама, что за отвращеніе, доходящее до злости, вдругъ поднялось въ ней. Просто за себя стыдно. И вдругъ какая-то странная тревога, будто что случилось или должно случиться…
— А вдь знаете, она зачмъ-нибудь не даромъ пожаловала, сказала хозяйка, наливая себ чашку.
— Охъ, зачмъ вы это говорите! сказала Зинаида Николаевна.

X.

Александра Алексевна Нельчинская была слишкомъ умна, чтобъ не помнить своихъ тридцати лтъ и не понимать, что пышное празднованіе свадьбы сейчасъ возбудитъ самый естественный вопросъ: почему до сихъ поръ она не нашла себ жениха? Кто бы ни спросилъ — ‘des gens de rien’ — какъ выражалась ея мать, Александрина не желала этого вопроса. Она судила такъ, что, сколько ни гулять по свту, а жить надо дома, и не въ столицахъ, гд требуется все-таки больше того, что она имла — красоты, состоянія, связей. Провинцію она знала больше по Гоголю, но въ ныншнее время этимъ знаніемъ не ограничиваются, и Александрина, по соображеніямъ и примтамъ, поняла провинцію. Она чувствовала, что скажутъ — потому что сама говорила тоже — что въ Драгаева влюбиться не во что. Она чувствовала, что Драгаева назовутъ ‘ловкимъ бариномъ’ вовсе не въ похвальномъ смысл, но она была уврена, что въ настоящемъ настроеніи провинціи, Драгаева, женатаго на племянниц сенатора, непремнно выберутъ въ предводители. Это будетъ въ декабр. Тогда ужь не стоитъ труда и слушать, что скажетъ провинція. Да она ничего и не скажетъ.
Она видла комедію, которую разыгралъ Драгаевъ съ ея матерью, съ пріятельницей, и не мшала, по своему обыкновенію, игнорируя средства и пользуясь результатомъ. Удалось — прекрасно. Она очень много приписывала удачу и своей угроз, и сил характера. Все кончилось миромъ — и она осталась съ матерью въ прежнихъ, учтиво-холодныхъ отношеніяхъ, какъ ни въ чемъ не бывало. Съ женихомъ она была даже равнодушне, чмъ прежде. Когда всми судебными порядками были совершены акты передачи имнія, довренности Драгаеву на все остальное, Александрина сказала, что не намрена тратить гроша на тряпки, что платья у нея есть, чтобъ мать больше не безпокоилась вступаться въ ея распоряженія. Но въ распоряженія матери она вступилась: возвратила задатокъ купцу, которому m-me Нельчинская запродала пшеницу въ Становищахъ.
— Имніе мое. Я на корню не продаю, объявила она.
— Mais c’est un coeur de roche! восклицала m-me Нельчинская, когда, возвратившись въ Становищи, упала въ объятія пріятельницы.
— Un caract&egrave,re anglais, объяснила г-жа Шеванова.
Она сама была счастлива, она сіяла и потому сейчасъ нашла для Marie успокоеніе, что тмъ лучше избавиться отъ этой ‘безсердечной’, и надежду, что Драгаевъ, это ‘благорднйшее существо’, не оставитъ матери безъ средствъ для путешествія.
Въ Становищи эти дамы воротились поздно. Александрина тотчасъ ушла въ свою комнату, почти не сказавъ ни слова. Драгаевъ прохалъ прямо къ себ, только высадивъ на крыльцо Бориса, который тотчасъ отправился въ мезонинъ. Г-жа Шеванова утшала друга-Магіе за полночь, прислушалась, пока она започивала, перекрестила спящую и вышла въ цвтникъ. Она не чувствовала потребности въ чистомъ воздух, но ей показалось, что съ верху на дорожку какъ-будто тянется свтъ и слишкомъ яркій. Это ее встревожило. Свтъ точно колыхался отъ втра, отъ неосторожно открытаго балкона, оттуда слышалась псня. Окольными путями, укрощая стукъ каблуковъ, затаивая дыханіе, г-жа Шеванова поднялась въ жилище сына. Его дверь была отворена. Онъ лежалъ.
— Ты неостороженъ, сказала она:— огонь, сквозной втеръ…
— Не задохнуться-жь тутъ.
— Могли зайти…
— Ну, и зашли бы. Кому зайти? холопьямъ?
Она, однако, задвинула задвижку.
— Скажи-жь мн, ангелъ мой… Какъ же это ты… Такъ неосторожно, едва воротился…
— Чего-жь вы еще? Теперь вамъ со мной, слава теб, Господи, нтъ заботы. Не безпокойте себя.
— Тмъ боле, мой другъ, теперь тмъ боле… Хоть на первое время…
— Ну, ужь не учите. Самъ знаю, что нельзя, что можно.
Она оглядывалась.
— Откуда-жь ты могъ достать, душа моя…
— Денегъ-то? Не ваши. Вы, точно, пятакъ съ четвертью пожаловали, много вами благодаренъ. Драгаевъ далъ.
— Благородный человкъ! вздохнула г-жа Шеванова.— Самъ предложилъ?
— Такъ и предложитъ. Нтъ-съ, онъ не очень того. Говорю: дайте, нужно мн. Что-жь съ нимъ церемониться! Маменька, говорю, вамъ тысячи сосватала. Ей-Богу, такъ и сказалъ.
— Ахъ, Борисъ!.. Сколько же?
Онъ захохоталъ.
— Что вамъ безпокоиться. Не ваше.
— Ахъ, другъ мой, неужели ты думаешь… Это твоя собственность, сохрани меня Богъ… Какъ же это было?
— Что было-то?
— Ахъ, сокровище мое, твой экзаменъ!
— А, ну васъ, пристали. Ну, было. Возилъ онъ меня. Директоръ тамъ у нихъ, инспекторъ, что ли… Я изъ этого изъ вашего экзамена столько мукъ на себя принялъ, еслибы зналъ — пропадай онъ пропадомъ. Три дня никакъ въ заперти меня, въ номер, вашъ-то продержалъ… Да ну, отстаньте. Ступайте, започивайте.
— Но утвержденъ ли ты?..
— А говорятъ вамъ… уйдите, Христа ради, отъ грха, покоя нтъ отъ васъ. Не ваше дло!
— Душа моя, но вдь я уду. Александра Алексевна такъ сама интересуется, захочетъ слдить…
Онъ поднялся, вывелъ ее за дверь и заперся. Оставшись на лстниц въ потьмахъ, г-жа Шеванова услышала опять его псню.

——

Новая владтельница Становищъ первымъ дломъ озаботилась о своей школ. Въ тотъ же вечеръ изъ господскаго дома Зинаид Николаевн принесли большой ящикъ. Она не вытерпла, заглянула: разныя разности — карандаши, грифеля, бумага и прочее, и красивыя карты полушарій и Россіи.
— Это, пожалуй, еще и рано, подумала она, но очень обрадовалась.— Чмъ раньше, тмъ лучше!
Съ утра, съ помощью ребятишекъ, которые прибгали къ ней очень часто, она вколачивала крючки и прившивала эти карты. Чудо, какъ хорошо. Солнце, какъ нарочно, еще не вышло изъ окошекъ, красныя гвоздички разцвли пучками и раскачиваются, на новенькихъ разставленныхъ чернильницахъ свтятся ‘зайчики’. Дворецъ, а не школа.
— Пойдемте ко мн, сказала Зинаида Николаевна двумъ старшимъ двочкамъ, придумавъ еще нчто, вдругъ, но очень послдовательно.
Въ той комнат надо былъ разобрать мсто, передвинуть кровать, вдь тамъ ихъ будетъ дв.
— Что вы это возню подняли, сказала появляясь, хозяйка:— пылите только.
Зинаида Николаевна объяснила, а отъ пыли затворила дверь въ классную комнату. И откуда пыль, когда все такъ чисто. Но хозяйка не уходила, смотрла и кропталась съ презрительно-соболзнующимъ видомъ.
— Всю-то комнату раззорили, ни къ чему затваете.
— Какъ ни къ чему! возразила Зинаида Николаевна, веселая и вся красная.— А вотъ, вы мн столикъ свой маленькій сюда одолжите, покуда я свой куплю, я знаю вамъ самимъ, безъ стола…
Ее прервалъ шумъ въ классной, туда вошли, топали.
— Чтобы мн сейчасъ помщеніе: Сказано отъ начальства. Вотъ бумага!
— Что это такое? сказала, испугавшись, Зинаида Николаевна. Двочки жались въ уголъ, уйти было некуда.
— И зачмъ эти сорванцы здсь? продолжалъ тотъ же голосъ.
— Кто напустилъ? Еще открытія не послдовало! Прытки очень, а въ ученье и плетью не загонишь… Вонъ!
Послышалось, какъ выбжали дти.
— Но позвольте, возразилъ кто-то степенно и твердо…
Зинаида Николаевна узнала: это былъ старшина.
— Не безпокойте, не шумите: здсь барышня…
Зинаида Николаевна распахнула двери. Передъ нею стоялъ Борисъ.
— Мое почтеніе, сказалъ онъ, нагло сконфузясь и раскланиваясь.— Безпокойство вамъ доставилъ. Не угодно ли для меня квартиру очистить.
— Для васъ?
— Да-съ, мн. Потому — вотъ назначеніе: ‘дворянинъ Борисъ Андреевичъ Шевановъ утверждается учителемъ становищенской народной школы’… Можетъ быть, сами вы можете прочитать? Съ печатью-съ. По форм. Сюпризъ вамъ!
Онъ захохоталъ.
— Позвольте, прервалъ старшина: — мы приговоръ дали…
— Ты мн не смй разговаривать! закричалъ Борисъ:— ‘Приговоръ дали!’ Бунтовать? Вотъ теб приговоръ — видлъ?
— Но мы барышню просили, а не васъ…
— Кто теб просить-то позволилъ? Знаешь ли ты, кого просить? Чему она можетъ учить? Ты что ли ей экзаменъ длалъ?
Зинаида Николаевна стояла молча. Еслибы не бумага, которою размахивалъ Борисъ, она бы глазамъ своимъ не врила.
— ‘Барышня’! Въ подушномъ оклад ея тятенька записанъ! Дворянина вамъ даютъ, настоящаго, вы еще поклонитесь, чтобы пошли-то къ вамъ…
Подъ окномъ загремли дрожки. Вошелъ Драгаевъ.
— Что это такое? выговорила ему Зинаида Николаевна.
— А здравствуйте!
Онъ пожалъ ей руку и подалъ руку Борису.
— Вы уже здсь? Я спшилъ, и, какъ вижу, опоздалъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ Зинаид Николаевн:— предупредить васъ. Что-жь длать! Видите, какая оказія!
Ему стало неловко отъ ея взгляда. Онъ сдлался еще развязне.
— Конечно, любезный, жаль вамъ Зинаиды Николаевны, сказалъ онъ старшин,— Вы ужь успли… Но это обойдется, длать нечего…
— Мы, ваше высокородіе, приговоръ дали всмъ міромъ, за что-жь намъ терпть…
— Что вы такое терпите? прервалъ Драгаевъ.— Не забывайся, любезный. Хотли вы школу — есть вамъ школа, а кому въ ней заниматься, предоставьте разсудить, кто лучше васъ знаетъ. Не умничайте. Школа нужна для мальчиковъ, гд двушк съ ними справиться? Шалости! Нуженъ надзоръ. Ну, могутъ приходить и двочки, но не вмст, назначатся другіе часы…
— А я такъ полагаю, Сергй Васильевичъ, вступился Борисъ:— что это чепуха одна. Двкамъ учиться только баловство, умй он скотин замсить, вотъ что, а то ни павы, ни вороны выйдутъ, ей-Богу…
Хозяйка одобрительно усмхнулась.
— Да ей-Богу, повторилъ весело Борисъ.— Я ужь за это время насмотрлся, какъ он съ ними модничали, ужь и ручки-то свои какъ-то по фигурному складываютъ…
Онъ передразнилъ, кивая на Зинаиду Николаевну. Хозяйка смялась, она, замтно, ужь успла переговорить съ новымъ жильцомъ.
— Мн крайне жаль, говорилъ Драгаевъ безмолвной Зинаид Николаевн:— но что-жь длать. Я, по совсти, оспаривать не могъ: учитель точно врне, нежели учительница. Вы бы никакъ не сладили. Къ тому же…
Онъ понизилъ голосъ.
— Для васъ — это мсто, другое мсто, все равно. Но тутъ нужно непремнно это. Вопросъ жизни и смерти!
— Для школы, такой учитель — тоже вопросъ! выговорила она, передохнувъ, у нея стучало въ груди.
Драгаевъ сконфуженно засмялся.
— Нтъ, что же, онъ добрый малый, сказалъ онъ тихо: — экзаменъ, ну, съ грхомъ, сдалъ, главное, мать у него…
— ‘Семья и школа!’ сказала она.
— О, вчная общественная печальница! Славная вы…
Онъ поискалъ ея руки, но он были крпко сжаты. Онъ будто вспомнилъ что-то и обернулся.
— Вотъ что, Борисъ Андреевичъ, покуда не тревожьте Зинаиду Николаевну, она сберется, какъ слдуетъ и предоставитъ вамъ помщеніе. Ну, день, два. Вы пробудете у меня.
— Это что-жь, я могу и тутъ у генеральши.
— Нтъ, вы отправитесь ко мн. И такъ, мой любезный, продолжалъ онъ старшин:— ты объявишь тамъ, что у насъ перемна. Чтобы толковъ не было, такъ и скажи… Богъ дастъ къ лучшему… А въ то воскресенье, молебенъ отслужимъ и входины. Я сюда прямо изъ церкви, отъ внца, съ женою… Вы знаете, я женюсь? обратился онъ къ Зинаид Николаевн.
— Художественно вы все это устроили, сказала она.
Онъ не слыхалъ.
— До свиданія, сказалъ онъ, опять не найдя ея руки и пошелъ:— Борисъ Андреевичъ, демте.
— Ахъ, позвольте-съ, спохватился Борисъ.— Письмецо вамъ, вчера я взялъ на станціи. Да признаться, думалъ… и полюбопытствовалъ.
Онъ подалъ ей разорванный конвертъ.
— Ахъ, воръ! вскричала она, вн себя.
Драгаевъ пріостановился, пожимая плечами.
— Зинаида Николаевна!!.
— Онъ можетъ воровать мои письма, а я не могу сказать что онъ воръ? повторила она.
— Нтъ, это ужь что-жь будетъ… заговорилъ Борисъ.
Драгаевъ увелъ его.
— Барышня, сказалъ старшина:— мы, вотъ теб Богъ свидтель… Подводу надо теб?
— Да… Поскоре.
Онъ вышелъ. Хозяйка давно исчезла. Зинаида Николаевна развернула письмо:
— ‘Ангелъ мой, дочка моя, жду, не дождусь, сплю и вижу, когда буду съ тобою’…
Она вскрикнула.
Изъ раззоренной комнаты выбжала двочка и, рыдая, бросилась ей на шею…

В. Крестовскій. (Псевдонимъ).

Февраль 1880.

‘Отечественныя Записки’, No 3, 1880

Хвощинская Надежда Дмитриевна
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Былое, Хвощинская Надежда Дмитриевна, Год: 1878
  2. Братец, Хвощинская Надежда Дмитриевна, Год: 1858
  3. Первая борьба, Хвощинская Надежда Дмитриевна, Год: 1869
  4. Фразы, Хвощинская Надежда Дмитриевна, Год: 1855
  5. Смерть в Венеции, Манн Томас, Год: 1912
  6. Инвалиды, Чириков Евгений Николаевич, Год: 1897
  7. Фрейя Семи Островов, Конрад Джозеф, Год: 1912
  8. На крестах, Минцлов Сергей Рудольфович, Год: 1906
Электронная библиотека