Алексей Будищев
Алексей Будищев
Семибоярские
Семибоярские
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
Семибоярские, Будищев Алексей Николаевич, Год: 1912
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Было заволочно и холодно.
За амбарами, где была одна на другую нагромождены ломанные телеги и сани, высоко на перевернутых вверх дном санях сидел Гурочка в каракулевой папахе с коричневым верхом и из карабина Монтекристо стрелял выбегавших из под амбара крыс. Прикладывая карабин к плечу, он каждый раз старался попасть крысе в шею позади уха.
Пристреленная таким образом, крыса высоко подпрыгивала, судорожно перевертывалась в этом скачке, пронзительно взвизгивала и затем распластывалась вверх белым животом, суча тонкими длиннолапыми ножками и чешуйчатым хвостом. И это все очень забавляло Гурочку. После такого удачного выстрела он начинал как-то беззвучно хохотать сотрясая узенькими плечами и широким, выдававшимся из под драповой затрапезной куртки животом. И от этого хохота в углах его припухлых губ пузырями вздувались слюни. Если же выстрел был неудачен, и крыса, пораженная в голову, умирала мгновенно, без визга и судорог, губы Гурочки как-то отвисали, и его лицо принимало обычное кисло-брезгливое выражение точно он страдал нудным застарелым недугом.
После пятого удачного выстрела стрелять ему всё-таки надоело, и, опустив курок, он положил карабин на колени и задумался. Что бы еще ему поделать на сегодня? Внезапно ему пришло в голову, что крыс наверно можно ловить и на удочку, как рыбу, стоит только насадить на крючок кусочек сала. Он представил тотчас же в своем воображении, как крючок проколет губу крысы, и та завизжит, а он закружит удилищем, мотая животное высоко над своей головой, а потом затравит кошками.
Он беззвучно рассмеялся, отплюнул слюну и полез с саней наземь. И тут же в просвет между двумя избами, людской и скотной, увидел крупную, красивую фигуру отца. Семибоярский стоял на крыльце дома в коричневой ватной поддевке, высокий и широкий. Его окладистая, наполовину седая борода была неряшливо взбита. Но все же он казался красивым, даже очень красивым, и Гурочка с завистью подумал:
— Вот у него есть Аннушка, белотелая, теплая и красивая, а у меня нет никого!
В послеобеденные часы и ночью перед сном он любил думать о женщинах.
Семеня ножками, как игривые старички, подходящие к красивым дамам, Гурочка подошел к отцу и сказал,
— Папа, позволь мне взять — Красавчика?
— Зачем? — лениво спросил отец и зевнул.
Ежедневно за обедом он выпивал шесть-семь рюмок водки и стаканчик вишневой наливки и поэтому даже после двухчасового сна всегда казался сонным и вялым.
— Я к Гуськовым на мельницу поеду, — сказал Гурочка.
Семибоярский снова широко зевнул.
— Опять ты там будешь, Гурочка, в карты играть и опять конечно проиграешь, — с мягкой укоризной выговорил отец, — а у меня, ей Богу же денег нет.
Лицо Гурочки стало совсем кислым, его губы отвисли, и видимо, чтоб утешить его, отец добавил:
— Вот погоди, продам я через недельку рожь…
Гурочка плаксиво захныкал:
— Все у тебя денег нет, никогда у тебя денег нет! Точно нищие мы какие-нибудь!
После того, как его первенца Валерьяна сослали в Сибирь, Семибоярский еще более полюбил оставшегося у него единственным сына Гурия, и отцу было тяжело отказать в чем-нибудь Гурочке. Наморщив брови, он сказал:
— Ну, хорошо. Ты к Гуськовым завтра поедешь. Завтра я вышлю на базар два воза пшена. Хорошо?
Кислое с отвислыми губами лицо Гурочки чуть просветлело. Вдруг беззвучно расхохотавшись, он сказал:
— А я сейчас папа на рыбью удочку крысу поймал!
— Ну? — спросил отец, чуть оживившись.
— Ей Богу. И десять штук из монтекриста застрелил. Так рядышком и разложил. Я их окаянных прямо в глаз жарю! Без пуделя.
— Ну? — совсем уже оживившись переспросил отец и добавил: — пойдем посмотрим
И отец и сын двинулись к амбарам.
— Где же остальные пять, тут только пяток? — спросил отец, трогая носком сапога самую большую крысу с облезлым хвостом.
— Остальных, должно быть, собака растащила, — без запинки ответил Гурочка. И повернул голову туда, где за густыми, бурыми порослями бурьяна извивалась серая лента проезжей дороги. По этой дороге с двумя котомками за плечами шел сейчас книгоноша, в больших мужичьих сапогах и в нанковой куртке. И с этого лица книгоноши на Гурочку внезапно глянуло что-то страшное, сдавившее ему грудь. Между тем книгоноша, услышав вероятно голос Гурочки, быстро повернул было к нему, сойдя с дороги, но тут-же, очевидно увидя самого Семибоярского, вновь свернул на дорогу, показав Семибоярским лишь одну спину с двумя котомками. И этот внезапный фортель книгоноши вновь резанул сердце Гурочки, точно укрепляя его в страшных догадках. Гурочка даже простонал. И вдруг, опустившись, сел на землю, свернув по-турецки ноги. Фигура книгоноши скрылась за бурьяном.
— Ты что? — спросил отец сына, обеспокоившись.
— Зубы болят, — простонал Гурочка. И из его глаз выдавились мелкие слезки. У глаз залегли морщинки.
— Сладкого ты много ешь, — сказал отец, — это от сладкого!
А Гурочке казалось, что на их усадьбу идет черная-черная туча такая страшная и гневная, с оглушительным громом и змееподобными молниями. И отец и сын молча глядели друг на друга. Непогодный августовский день хмурился тучами и ворчливо шуршал в бурьяне. Точно рассказывал на каком-то тарабарском наречии невесёлые, докучные сказки. Гурочка понуро сидел на земле и моргающими, тусклыми глазами глядел на усадьбу. Двое рабочих растаскивали там полусгнившие стены ненужной, лишней теперь конюшни, запасая на зиму дрова. На линючей давно некрашеной крыше дома дрались воробьи. Стряпуха переругивалась со скотницей зудящим, надоедливым голосом, точно пилила скверной тупой пилою гнилые бревна.
Гурочка сидел, слушал и плакал. Всхлипывая повторял:
— Окаянные… окаянные…
А отец сердито оправлял красивую бороду, тоже о чем-то вспоминал
Гурочка все скулил.
За вечерним чаем он впрочем несколько оживился. Чай пили за круглым столом втроем: Семибоярский, Гурочка, и Аннушка, ставшая экономкой в доме Семибоярского после того, как его покинула жена, а ранее служившая в горничных.
Аннушка, круглолицая, белотелая и чернобровая пила чай с малиновым вареньем, чмокала губами, обильно потела и, поглядывая на Семибоярского, вздыхала:
— Ах, до чего эти самые китайские чаи душу распаривают!
Гурочка жадно поедал булки с изюмом. А Семибоярский потягивал чай с ромом и, слоняясь взад и вперед мимо стола, рассказывал:
— Твой дядя Панкрат рос ухарем. В третьем классе гимназии вот он какие крендели откалывал. Наловит, бывало, воробьев и залезет с ними под тротуар, в канаву, да выберет где в досках тротуара щель пошире…
— Ну? — поторопил отца Гурочка.
— Ну, заляжет там и ждет, и вот когда над щелью пройдет какая-нибудь фуфыристая барынька, он ей под платье воробья и пустит. Та, конечно, — ах! ах! — чуть не в истерику. А он ей второго воробья, третьего, четвёртого, до обморока!
Поджимая коленки к квадратному животу и захлебываясь слюнями, Гурочка беззвучно расхохотался! Звонко загоготал и сам Семибоярский. Осклабилась и Аннушка, наливая себе десятую чашку.
— До чего были с фантазией, — умилилась она.
Ободренный успехом, Семибоярский продолжал:
— А то раз был еще такой случай. Надел он на себя на первый день Пасхи красный ситцевый фрак, конечно, заранее приготовленный, зеленые ситцевые брюки, сел на корову верхом и поехал с визитом к губернатору…
— Это когда дядя Панкрат гимназистом был? — справился Гурочка, давясь от беззвучного смеха.
— Нет, тут его уже из гимназии вышибли, из нас никто дальше третьего класса не уходил, — захохотал гулко Семибоярский, в том-то и дело, что он числился тогда чиновником особых поручений при том же самом губернаторе! Совсем впадая в истерику Гурочка неистово взвизгнул:
— Вышибли?
— Кого?
— Дядю Панкрата! — опять дико взвизгнул Гурочка, весь трясясь.
— Из чиновников особых поручении? ну конечно же вышибли! — со смехом сказал отец. — Мы рождены не служить а приказывать!
До самого ужина рассказывал Семибоярский о проделках брата Панкрата и о своих собственных ухарских выкрутасах. Пока он не заметил, что смех Гурочки начинает походить на самую настоящую истерику. И тогда он, деловито и озабоченно морща красивое лицо, принялся за водку и свиные котлеты. В перерывах, глотая куски жирной свинины, он всё-таки монотонно ронял:
— Однажды я приехал с визитом к предводителю. На первый день Рождества. И съел за закуской пол окорока ветчины и дюжину крутых яиц. Как-то с Панкратом мы выпили вдвоем на пари четверть ведра водки и двадцать бутылок пива…
— Как-то, однажды, как-то… — монотонно жужжало в уши Гурочки.
Гурочка с стеариновым огарком в руках вошел в свою комнату с желтыми обоями, с бурыми неопрятными пятнами от раздавленных клопов. Огарок он воткнул в горло бутылки, поспешно разделся, потер ладонью вздутый четырехугольный живот, лег в постель, опять потер живот и потушил свечу.
За окнами гудел ветер, шуршала солома на крыше погреба и скрипуче взвизгивала дверца чердака давно уже болтавшаяся на одной петле. И все эти звуки сплетались в какой-то непонятный разговор. Гурочка перевернулся на спину, слегка зажмурил глаза и стал воображать себя красивым рыцарем с красным страусовым пером на шляпе, с блестящей шпагой на левом боку, гуляющим по саду с прекрасною дамой. Фигура Аннушки походила на фигуры тех женщин, которые вырезывают пятилетние дети ножницами из сахарной бумаги, но Гурочке она казалась идеалом красоты, всех прекрасных женщин он воображал похожими на нее как две капли воды. И теперь воображаемая им дама была тоже похожа на Аннушку. Совсем жмуря глаза, он шепотом заговорил на два разных голоса: за себя и за даму.
— Вы каждый день гуляете в саду?
— Нет, я вышла сегодня в первый раз, — бормотал он шепотом, поспешно двигая губами.
— Зачем?
— Хотела увидеть вас…
— Разве я вам нравлюсь?
— О, да. Вы такой сильный, храбрый и красивый!
Лицо воображаемой дамы, похожей на Аннушку, ближе склонилось к нему.
— О, вот как! — воскликнул он шепотом, но тут же замолчал.
Внезапно всем его существом овладело неодолимое любопытство: где-то спит сейчас отец и где Аннушка? Воображение зажглось искушающими, образами. Быстро опустив ноги на холодный пол, он встал с постели. Весь скорчившись и подобравшись, чтобы ступать мягче и неслышнее, он двинулся коридором. Изогнувшись, и приникая к двери, с громко бьющимся сердцем он долго стоял и слушал там у дверей Аннушки. И по её доносившемуся дыханию убедился, что она спит здесь. Точно также он постоял и послушал у дверей отца, пока не услышал и его дыхания. И тот спал у себя в кабинете на тахте. Это его точно разочаровало и опечалило. Что-то шепотливо бормоча, он вернулся к себе в комнату весь иззябший. Однако улегшись в постель, — от холода или разочарования, — но он уже не мог представить себе встречи с прекрасною дамой. И тогда он стал подробно обсуждать способ, как ловить на рыбную удочку крыс. Его тело согрелось и разомлело, и голову стало заволакивать приятным туманом. Но тут в его окошко кто-то постучал. Он испугался, вскочил с постели и спросил:
— Кто тут?
Но за окном никого не было. Все еще чувствуя испуг, он глядел на окно и слушал протяжное гудение ветра, И тут увидел: от наружного косяка словно отделилась, двигаясь, тень, показался козырек фуражки.
— Братец Валерьян, — чуть не вскрикнул Гурочка, вдруг признав в окно лицо давешнего книгоноши.
Будто холодные ледяные глыбы окружили Гурочку, повергая его в тоску и отчаяние. Сразу у него защипало в горле, и тяжко захотелось плакать. Припав к окну, бледный и взбудораженный, он переспросил, точно не веря глазам:
— Это ты, Валеря?
— Я, — послышалось за окном.
— Ты что? — беспомощно спросил опять Гурочка.
— Впусти переночевать, — просительно выговорил Валерьян. — Холодно, а мне ночевать негде, и мне недужится!
Гурочка смотрел через окно в ясные, спокойные и холодные глаза брата. Ознобом томило его сердце, и коченели икры ног. Вдруг точно опомнившись, он обул валенки, зажег стеариновый огарок и пошел, шмыгая ногами, в черную прихожую. На старом свернутом ковре там спала двенадцатилетняя горничная девчонка Дунька, накрывшись ватным шушуном. Её тоненькая как крысиный хвост, косичка вздергивалась из-под шушуна кверху и шевелилась в такт дыханию. Дунька шумно завозилась, выдвигая из под шушуна тонкие босые ноги и забормотала:
— Гос… кормилицы батюшки, Гос… Гос…
Гурочка подошел к двери, весь трясясь, поднял крючок и пропустил мимо себя брата Валерьяна.
Осторожно ступая своими огромными мужичьими сапогами, тот последовал за ним в комнату и на ходу говорил шепотом:
— Захолодало уж очень, а я простудился и меня лихорадит… Я хотел было переночевать в оржаной соломе на гумне, да как бы совсем не расхвораться…
Гурочка поставил воткнутый в бутылку огарок на стол, сбросил валенки и сел в постели, подобрав под себя ноги. Валерьян опустился напротив на маленький, продавленный диванчик, обтянутый обшарпанной клеенкой. Гурочка, вздрагивая глядел на его огромные сапоги.
— Я полгода, как прощен, — сказал Валерьян после паузы, — и вот уже три месяца скитаюсь здесь, в нашем уезде, промышлял продажей книг… плохо шла продажа…
Его пальцы нервно теребили маленькую русую бородку, но серые глаза глядели уверенно, твердо и холодно. Он был очень похож на отца. — А как вы живете? — спросил он вдруг.
— Весь оживившись, Гурочка затрясся в беззвучном смехе, желая что-то сказать, но давясь от смеха и лишь пузырями вздувая слюни.
— Крыс! — наконец воскликнул он пронзительно, снова весь заколебавшись от беззвучного хохота.
— Что крыс? — переспросил его Валерьян. Холодной печалью засветились его глаза.
Давясь от хохота и припадая, лицом к согнутым коленам, Гурочка выкликал:
— Крыс…, Крыс… Крыс я теперь на удочку ловлю… Крючком! С пылу, с жару!
Перегнувшись и перевалившись к подушкам Гурочка уткнул дергавшееся лицо в розовую ситцевую наволочку и заплакал. Валерьян подошел к нему, сел на его постель и стал ласкать его голову широкой загрубевшей ладонью.
— Ну будет тебе, будет, — заговорил он ласково. — О чем ты?
— Тебя мне жалко, — проронил, хлопая губами, Гурочка.
— Ну, будет, — повторил Валерьян.
— И маму мне жалко. Выжили они вас, окаянные… хныкал Гурочка.
Серое лицо Валерьяна побледнело, ненавистью на минуту блеснули холодные глаза, и белые, ровные крепкие зубы мелькнули из-под тонких усов.
— Ну, будет, — вновь повторил он уже сердито. — Ведь тебе семнадцать лет Гурочка, а ты все еще точно маленький. Ты все еще не учишься? — спросил он брата, опять прикасаясь ладонью к его темени.
— Нет, — ответил Гурочка, еще встряхивая плечами, но заметно успокаиваясь. — Нет, где же учиться? памяти у меня совсем нет, и по арифметике я сейчас же путаюсь. Не понимаю, что надо вычесть и что сложить…
— Ремеслу тебя надо учить, — сказал Валерьян.
Гурочка уже совсем успокоился.
— Это дворянину-то ремеслу учиться? — спросил он, повернув лицо к брату.
Брат вздохнул и замолчал, будто напряженно размышляя о чем-то.
Оранжевое пламя огарка медленно колебалось. За окном сухо шуршала солома, гудел ветер и пронзительно взвизгивала дверца чердака точно истерично выкликала одно и то же, непонятное, но полное ненависти слово.
Валерьян глухо произнес:
И все, что пред собой он видел,
Он презирал, иль ненавидел…
— А что же я о твоем спанье-то не позабочусь, — вдруг спохватился Гурочка. Он проворно бросился с кровати, изогнувшись почти подлез под нее, выдвинул какой-то ящик, и, выволакивая оттуда розовую подушку и широкий из грубого драпа чапан, бормотал:
— Это тебе под голову. А этим ты укроешься. А спать ты будешь здесь же вот на этом диванчике. Хорошо? Господи! — Он вдруг всплеснул руками, — а мне-то и невдомек! ты, может быть, на сон грядущий чего перекусить хочешь? Валеря, Валерюшка, Валерьяшинька! Может быть перекусишь чего?
Валерьян так же глухо ответил:
— Я два дня ничего не ел…
— Ну? точно испугался Гурочка и выронил из своих рук подушку.
Его губы обвисли, кожа у глаз сморщилась и четырехугольный живот как бы запрыгал, предвещая истерику.
— Ну, будет тебе, — сердито цыкнул на него Валерьян.
Из кабинета донесся хриплый громкий кашель Семибоярского.
— Что там такое? — спросил его голос хмуро.
— Отец проснулся, — прошептал Гурочка.
Лицо Валерьяна точно окаменело.
— Ты предупредил бы отца о моем приходе, — выговорил он сухо.
Гурочка заспешил, порывисто дергаясь, натянул брюки, обул валенки и, захватив огарок, пошел в кабинет отца, откуда выбивал свет. А Валерьян вытянул ноги, сжал губы и задумался. До его слуха долетел скрипучий шепот двух голосов. Потом к этим двум голосам присоединился третий — Аннушкин. Затем в столовой зазвякали посудой, хлопнули где-то дверью, уронили что-то стеклянное. Наконец вошел Гурочка и сказал:
— Отец ждет тебя в столовой. Сейчас разогреют свиные котлеты. Отец рад, что тебя простили.
Валерьян сидел, не переменяя позы.
Гурочка потрогал брата за рукав.
— Ты слышишь?
— Ну, идем, — наконец выговорил Валерьян, равнодушно поднялся на ноги и двинулся в столовую.
Гурочка последовал за ним.
— Как встретятся, так сейчас же и погрызутся до крови, — подумал он, — опять Валеря уйдет.
Ему стало и весело и страшно. Ссоры отца и брата казались ему забавными. Забавно они швыряли друг в друга тарелками во время этих ссор. Забавно кричали друг на друга осиплыми полными ненависти голосами.
Но отец встретил Валерьяна почти радушно.
— Если ты прощен, и если ты искренне раскаялся во всем своем прошлом — сказал он ему, — я рад тебе, подойди и поцелуемся…
— Вот как! — удивленно подумал Гурочка и беззвучно хихикнул. — На долго ли?
И он не ошибся: ссора произошла через два дня.
Вот как произошел этот новый разрыв.
Валерьян сидел в Гурочкиной комнате и читал ему вслух басни Крылова. А Гурочка, заслонив рукою глаза со стороны брата, глядел в окошко на двор, где Дунька и стряпуха ловили курицу, ловко с громким кудахтаньем увертывавшуюся от их рук. Курица, очевидно чувствовала, что ее ждет. У крыльца кухни стоял, кокетливо избоченясь, в кучерской голу-бой рубахе с широкими рукавами, с жирно напомаженной головою Карпуха, кучер он же и объезчик, любимец Семибоярского. Жирный подбородок Карпухи был начисто до лоска выбрит, белесоватые тонкие усы закручены колечком, в узких заплывших глазках светилось самодовольство. А в его руке блестел длинный и широкий кухонный нож. Курица видела игру солнца на этом ноже, и, вытянув шею, тараща круглые желтые глаза, с криком носилась вдоль стен погреба.
Карпухе очевидно надоело ждать и, брезгливо двигая губами, из высокомерия цедя слова сквозь зубы, он сказал стряпухе:
— Покеда вы одную куру ловите, другой в орлянку рубля три наиграет!
Гурочка глядел на всю эту картину и думал о курице, о Карпухе и о Дуньке:
— Окаянная! Вот окаянная!
— А ты меня, кажется, совсем не слушаешь? — спросил его Валерьян.
— Нет слушаю, — задергался Гурочка. — Хочешь, даже могу рассказать?
— Расскажи.
— Эта, вот эта, как она называется ворона, — стонущим голосом начал было Гурочка, но в эту минуту в их комнату вошел отец.
— Гурка, — спросил он Гурочку, — у тебя есть готовый заряды с бекасинником? — Лицо Семибоярского было оживленно и возбужденно. Глаза его игриво светились.
— Есть. А что? — спросил Гурочка. Спеша, отец заговорил:
— Заряди скорее ружье бекасинником и беги на гумно. Сережка Шатаев сейчас мимо нашего гумна проедет, его тройка уж в овраг спускается. Понимаешь? Живо!
Гурочка, подхихикнув, опрометью бросился в кабинет. Валерьян шумно завозился.
— Мы теперь каждый раз Сережке Шатаеву бекасинником по колесам салютуем, когда он мимо нашей усадьбы едет — пояснил Семибоярский Валерьяну и громко расхохотался, — чтоб он знал и мотал на ус!
Валерьян все молчал, сурово сдвинув брови.
— Ты знаешь, — опять весело сообщил ему отец, — вот уже два года, как мы забаллотировали его в председатели управы, это после трех трехлетий-то! А на будущий год думаем прокатить его и в гласные. Оттираем мы по-немногу красненькую — весело улыбнулся он.
Валерьян как будто хотел что-то сказать, но отец, подняв указательный палец, просил о молчании, сам весь превращаясь, в слух. С минуту он стоял так, точно онемев и ждал. Когда уже с гумна долетел гулкий грохот ружейного выстрела, Семибоярский снова громко захохотал, потрясая животом.
— Сбрендил сейчас Сережка Шатаев, — выговорил он сквозь хохот, — поди сейчас кислороду акафисты читает. Ведь красные вместо Бога кислороду кажется, молятся? — спросил он у Валерьяна с широкой улыбкой. Тот молчал, покусывая тонкий ус. Вбежал Гурочка запыхавшийся, сотрясающийся от беззвучного хохота.
— По задним колесам Шатайке влетело! — сообщил он радостно, подбрасывая коленями.
— Сдренжил сейчас Шатайка! — заговорил Семибоярский.
— А ты все такой же? — вдруг спросил Валерьян отца, чуть бледнея. Белые пятна ширились на его щеках.
Семибоярский будто смутился и перестав смеяться, прислонился широкой спиной к печке.
— Сына своего несчастного, убитого судьбою, а вернее твоим распутством и пьянством, каким ты пакостям учишь! — воскликнул Валерьян, все еще сидя на стуле.
— Сам острожник, — буркнул отец, но не поднимал глаз на сына.
— ‘Началось’, — подумал Гурочка заморгав всем лицом, глядя то на брата, то на отца.
Прежде чем прийти к тебе, — опять заговорил Валерьян сдерживая дыхание, — я заходил к нашей матери…
— Счастлива она с своим любовником? — надменно спросил отец поднимая красивую голову, но еще блуждая глазами по потолку.
Лицо Валерьяна дрогнуло.
— Во всяком случае счастливее, чем была с тобой, когда ты на её и на наших глазах путался со всеми горничными девками, со всеми бабами, проживающими в усадьбе, или когда ты ее, — помнишь — на вечере у предводителя ругал скверными мужичьими ругательствами! Дворянин! Рыцарь! — вскрикнул, совсем задыхаясь Валерьян.
— Острожный либиралишка! социалистишка! — процедил отец сквозь зубы. Его высокая грудь бурно поднялась. Лицо стало бурым.
— Хам до мозга костей, — содрогаясь от отвращения, прошептал Валерьян. — Ты! п-под-длый х-хам!
— Молчать! — грозно заревел Семибоярский и его лицо стало мертвенно бледнеть со лба, — молчать! вон из моего дома!
— И уйду! — сказал Валерьян, весь содрогаясь задыхаясь от ненависти, — и уйду!
— Жалею, что я не убил тебя своими руками, когда на тебя в первый раз надели арестантский халат! — выкрикнул Семибоярский.
— Руки коротки! — закричал и Валерьян, поднимаясь со стула, и также как и отец высокомерно выбросил, — я, это я не оставлю здесь камня на камне! слышал!
— Ты? — выдохнул отец бешено.
— Я!
— А к становому хочешь? — завопил отец. — Карпуха! связать этого негодяя!
— Окаянные — истерично завопил Гурочка,
Отец нагнулся, поднял старый разбитый валенок и бросил им в лицо Валерьяна.
— Вот! — выдохнул он опять.
Топая обеими ногами, Гурочка снова завизжал:
— Окаянные чтобы вас!..
Валерьян быстро прошел мимо отца вон из комнаты, сверкая негодующими глазами.
Гурочка побежал вслед за ним, но на крыльце ноги его заплелись и он бессильно опустился на ступеньки крыльца. Фигура Валерьяна мелькнула в воротах и исчезла за косогором.
Гурочка завизжал, потрясая руками. Аннушка вынесла ему на крыльцо воды. Стуча зубами о края стакана, увидя близко её пухлые яркие губы, Гурочка забормотал хлюпая: Только ты не окаянная! Только ты! А мама… где она?
Две недели после ухода Валерьяна, Гурочка по ночам спал беспокойно постоянно вскрикивал, садился на подушки и размахивал руками.
А днем ходил вялый и равнодушный, не находя себе места, как собака потерявшая хозяина. По целым часам он просиживал иногда на ступеньке крыльца и тупо уставясь, глядел на тот косогор, за которым исчез Валерьяна За обедом он ел теперь много меньше, чем всегда, и на вопросы отца отвечал совсем уж не впопад. А по вечерам он любил рассказывать Аннушке об Валерьяне.
— Помнишь, давно-давно, он мне буркало из козна сделал. И я им играл. А веревка оборвалась и козном меня ударило в лоб! Шишка тогда вздулась! Да? — говорил он ей однажды, и его губы плаксиво тряслись.
Как-то он похвастал Карпухе:
— Через месяц сошью я себе зеленый мундир с золотыми пуговицами и пойду отыскивать Валерьена. Далеко уйду!
Жмуря заплывшие нагловатые глазки, Карпуха спросил:
— А на что вам, например, мундер?
— Чтоб меня мужики слушались! — резко выкрикнул, вдруг рассердившись, Гурочка. И опять чуть не расплакался.
Вообще его настроение стало слезливым. И дни стояли слезливые, туманные и сырые. Точно слепые нищие плакали они о чем-то в опустошенных полях. Но мало-помалу образ Валерьяна стал гаснуть в воображении Гурочки и он вернулся вновь к своей излюбленной охоте на крыс.
Однажды он сидел за амбарами на санях с удилищем в руке и пытался поймать на удочку крысу. Но клева настоящего не было. Крысы беспокойно нюхали насаженное на крючок сало, но лакомиться им, очевидно опасались. Гурочка даже заскучал и углы его губ плаксиво оттянулись. Не зная, как убить время, он стал было от скуки, двигая языком и щеками копить во рту слюни, но тут он увидел отца бешено мчавшегося верхом со стороны лугов. Отчаянная необычная скачка отца привлекла его внимание и, бросив удилище, он спрыгнул на землю.
Караковый с вспененными боками иноходец с рослой фигурой отца уже метнулся мимо ворот, четко выбивая копытами.
— Карпуха! Карпуха! — кричал отец, махая рукой.
Заспанное лицо Карпухи показалось из каретного сарая:
— Карпуха! — опять крикнул отец — и как-то по новому звучал его голос.
Гурочка, семеня ногами, побежал во двор. Еще задыхаясь от быстрой езды или от волнения отец говорил Карпухе у каретного сарая.
— Мужики взбесились. Требуют, чтобы я отдал им весь урожай этого года. Сейчас на усадьбу идут. Чуть не побили они меня в лугах… Чистый разбой!..
Карпуха стоял босой в широких плисовых шароварах и чесал за ухом.
Семибоярский крикнул:
— Я им хлеба не отдам! Я их к амбарам не допущу! Я в них стрелять буду! А ты, или изменишь мне, Карпуха?
Карпуха лениво сказал:
— Прежде надо сапоги надеть.
И исчез в каретном сарае. Отец вошел туда же вслед за ним и все о чем-то говорил ему, сипя от волнения.
Гурочке стало страшно. Холодом опахнуло его ноги.
— Гурка! И ты ружье возьмешь! — крикнул ему отец из сарая.—Да патронов побольше в карманы положи!
Гурочка стоял, недоуменно и робко моргая глазами. Отец и Карпуха вышли из сарая и через забор стали глядеть на дальний бугор.
— Там они, — крикнул отец.
Но сначала там ничего не было видно. Плаксивый день немощно куксился над бугром, и печально желтела колючая нива. А потом из-за бугра медленно выползло словно черное чудовище, многоголовое, странно урчащее, извивающееся как скользкий спрут. Долетел перебойчатый говор, резкий смешок, улюлюканье, свист. На длинных деревянных вилах-двойчатке мигнул красный платок.
— Это они, — выговорил Семибоярский сорвавшимся голосом. Он поспешно пошел к дому, накренив голову. Надвое рвал ветер его бороду. Сутулясь шел за ним Карпуха. Беспокойно семенил ножками Гурочка, выпячивая четырехугольный живот. Чудовище вползало уже на бугор. Тараторили колеса телег. Грозным огоньком метался красный платок.
— В них мы в случае чего, картечью жарить будем, — с крыльца сказал Семибоярский. — Врут, не осилят, руки коротки!
В кабинете вооружившись ружьем и револьвером, он раздал ружья Карпухе и Гурочке.
Колени Гурочки вздрагивали. Карпуха, щуря узенькие глазки, лениво цедил:
— Я из эстого ружья дудаку в голову не ошибусь. Если даже пулей! Единого из стада так и вышибу. Лоснились его жирные щеки.
— Вышибешь? — взвизгнул Гурочка, тряся узенькими плечиками. Близко раздалось сердитое урчанье. Слышался топот ног, словно гнали тысячеголовое стадо.
— Только бы нам единый часок продержаться, — сказал Семибоярский, — я Кирилку сапожника за двадцать пять рублей нанял казаков из Бастуновки вызвать. Только бы час! — Я и тебе двадцать пять рублей дам, — сказал он Карпухе, — за верную службу!
— Это отчего же, можно, — процедил Карпуха. — Мошна с деньгами, как баба: чем толще, тем скуснее!
— Пятьдесят рублей подарю, — сказал Семибоярский, снаряжая ружье.
Почитай у самых ворот затараторили колеса телег. Слипающиеся в неразборчивый ком голоса вторглись непрошенно в старый дом, как страшные гости.
— Золотая грамота! — послышалось оттуда забубенно и весело.
— Наша воля, вашей воле конец! — гудело грозным набатом.
Семибоярский, Карпуха и Гурочка по внутренней лестнице опрометью бросились на чердак.
— Сверху лучше, — говорил Семибоярский, — одолевая крутые ступени, — и под железной крышей не так опасно, в случае чего… Его красивое, всегда красноватое лицо делалось то бурым, то белым.
— Сверху? — ничего не понимая переспрашивал Гурочка, путаясь ногами.
Карпуха тяжело сопел, и острый запах пота отделялся от его розовой щегольской рубахи с малиновыми гранеными пуговицами.
— К амбарам, — раздалась во дворе чья-то команда.
И звук этого голоса заставил о чем-то вспомнить Гурочку.
— Буркало, буркало, — сказал он улыбаясь, вздувая слюни.
Протяжным гулом наполнило усадьбу. В клубок сбивались разрозненные голоса. Учуя чужих лошадей, беспокойно заржали усадебные кони. Сердито как на зверя затявкали псы.
— Кроме хлеба ничего не брать! слышали? — снова раздалась звонкая властная команда.
‘Шнурок из гаруса учил он меня вязать’ припомнилось Гурочке разбуженное звуком этого голоса.
Чей-то потускневший, полузабытый образ пытался войти в его мутное сознание, раздвигая липкие туманы.
Семибоярский до половины груди выставился из широкого слухового окна. Вытягивая шею, тянулся за ним и Гурочка.
— Прочь от амбаров! — гаркнул Семибоярский.
Кучка крестьян обухами топоров сбивала замок с двери амбара. Курчавый мужик без шапки и в гарусном шарфе на горле плевал на руки, работая ломом.
— Прочь! — опять крикнул Семибоярский.
Курчавый мужик небрежно полуобернулся к нему.
— А ты чем оттелева кричать, сойди вниз, — посоветовал он, тряхнув кудрями.
Низенький с острым носом и кривыми ногами, обутыми в валенки, крикнул Семибоярскому:
— Чем оттедова кричать ты сойди вниз и распорядись, если твоя в этом воля!
Многоголосый хохот заржал и потух. Из толпы крикнули:
— Не спрятали золотой грамоты от крестьянского глаза! Вот теперь и казнись!
— Выплыла крестьянская правда!
— Сверху кричать только осипнешь!
— Прочь! — зычно рявкнул Семибоярский. В другое окно Карпуха выставил ствол ружья и сразу взял на прицел.
— Погоди покуда, — предостерег его Семибоярский. — Погоди!
— Можно и подождать, — равнодушно согласился и тот.