Семейный быт в произведениях южнорусского народного песенного творчества, Костомаров Николай Иванович, Год: 1885 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 179 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Н. И. Костомаров

Семейный быт в произведениях южнорусского народного песенного творчества*

Содержание:

ГЛАВА I

Народное понятие о любви. — Весна

ГЛАВА II

Разлука. — Тоска девушки без молодца. — Тоска молодца в разлуке с милою. — Смерть козака при участии девицы. — Бегство девицы с молодцем. — Девица в отсутствии милого выходит за другого. — Потеря девической чести. — Отношения соблазнителя к девице. — Чары. — Отравы

ГЛАВА III

Свадьба. Сватовство. — Сговор или заручины. — Суббота. — Гильце. — Коровай. — Девич-вечер. — Расплетание косы. — Венчание. — Приезд жениха за невестою. — Игра в войну. — Брат невесты. — Подарки. — Ужин у невесты. — Отъезд новобрачных из дома невесты. — Комора. — Перезва

ГЛАВА IV

Супружество. — Согласное житье. — Бедность. — Женские пороки. — Лень. — Пьянство. — Капризы. — Муж отучает жену строгостями. — Слабый муж. — Разумная жена. — Неверность жены. — Недовольство замужеством. — Чужая сторона. — Муж пьяница. — Муж ревнивец. — Неверность мужа. — Жестокость. — Отношения жены к своей родне. — Отношения жены к родне мужа. — Злоба свекрови. — Убийство жены мужем. — Смерть жены. — Смерть мужа. — Вдовство

ГЛАВА V

Родители. Братья и сестры

Семейный быт народа в его песнях выражается в изображении любви как между молодыми людьми обоего пола до брака, так и после брака, со всеми последствиями и условиями домашнего быта и семейных связей.

______________________

* В 1872 году, в журнале ‘Беседа’, печаталось сочинение: ‘Историческое значение южнорусского народного песенного творчества’ (см. том ‘Славянская мифология’ настоящего издания). Продолжение этого сочинения печаталось в журнале ‘Русская Мысль’ в 1880 и 1883 годах под заглавием ‘История козачества в памятниках южнорусского народного песенного творчества’. Печатаемое ныне исследование автор считал продолжением означенного сочинения. (Примеч. издат. 1903 г.).

______________________

Песни этого рода разделяются на два отдела: любовные и собственно семейные, но строгой грани между теми и другими провести невозможно, во-первых, оттого, что народные песни в текущем своем обращении часто смешиваются, во-вторых, не всегда можно отличить — говорится ли о находящихся в положении до брака или уже состоящих в брачной связи. Заметим, что песни свадебные, по своему содержанию, одинаково принадлежат и к любовным, и к семейным песням. Южнорусские песни, изображающие любовь между обоими полами, преимущественно поются женским полом и потому носят на себе отпечаток женственности. Это особенно надлежит заметить относительно настоящего времени, когда мужчины перенимают и поют великорусские песни, искажая их самым безобразным способом*.

______________________

* Для удобства читателей в данном издании песни из сносок перенесены в основной текст.

______________________

ГЛАВА I
Народное понятие о любви. — Весна

Жизнь поселян протекает в постоянной близости с природою, и эта близость отражается на их песнопениях Как в природе в полях, рощах, садах можно проследить периоды прозябания, роста, цветения, оплодотворения растений, так и в народной поэзии — проследить историю любви, ее зарождение, развитие, можно видеть, что по внутренним душевным проявлениям и по внешним житейским условиям способствовало этому развитию или задерживало его и — конец, завершающийся или браком, или разлукою.

Всего вернее и удобнее изучать любовный элемент в песнях сообразно сопоставлению народной песенности с годовым течением природы. Вот начинается весна. Сходит снег. Текут воды. Появляется травка. Потом начинают развиваться и цвести деревья. В песнях начало весны выражается символическим изображением жаворонка, прилетевшего из теплых стран, — народного вырья, — еще виднеются снежные останки и льдины, он будет разгонять их крылышками и топтать ножками.

— Чом ты, жавороньку,

— Рано з вырья вылитав?

— Ище по гороньках снеженьки лежали,

— Ой ще по долинах крыженьки стояли.

‘Ой коли пора прийшла, Неволенька выйшла.

Ой я тыи крыженьки крыльцами розжену,

Ой я тыи снеженьки нижками потопчу’.

Весна приносит тепло и доброе лето:

Ой вынесла тепло и доброе летечко, —

каждому возрасту свое — деткам игры, старикам советы об общественных делах, старым бабам праздное сиденье, хозяевам полевые работы, хозяйкам домашнее тканье, а девицам — гулянье.

Малым деткам — ручечки бити,

А старым дедам — раду радити,

А старым бабам — поседеньнячко,

А господарям — поле орати,

А молодым господыням — кросеньця ткати,

А молодым девонькам — тай погуляти.

Воскресла весна, принесла с собой девичью и молодецкую красу: девичья краса — коса до пояса, а молодецкая — платок за поясом, шапка с пучком цветов, а в правой руке — девица.

А вже весна вскресла,

Що то нам принесла?

Принесла вам росу,

Девоцькую Песня поется дважды, и один раз говорится про Парубоцькую девоцькую, другой — про парубоцькую.

Девоцькая краса

Коса до пояса,

Парубоцька краса

Хустына до пояса,

За шапкою кветка,

В правий руце девка.

Девицам гулянье — их стихия. Пусть замужняя женщина ведет беседы с своим мужем, пусть бедная одинокая вдова сидит в раздумье, — девице всех лучше на свете, она до поры до времени гуляет, целую неделю ходит в венке, а придет воскресный день — идет в хоровод.

Мужняя жона з мужем розмовляе,

Бедная вдова десять думок мае,

А девчиноньце — на свете не мае, —

Девчина молодая до поры гуляе,

Целый тыждень у веночку,

Прийде неделя — в таночку!

Сами родители подсказывают это девицам. Спрашивает дочь матери: гулять ли ей? Мать отвечает.

Гуляй, доченька, сколько хочешь!

Дважды молодою не будешь.

Когда замуж пойдешь — позабудешь, а когда постареешь — вспомнишь про молодость.

Гуляй, доненько, сколько хоч,

Двече молодою не будеш!

Як замуж пойдеш — забудеш,

Як стара станет — згадаеш!

Спрашивают девицы птицу — чижа или воробья — кому на свете воля, и кому нет воли.

Ой чижичку, воробейчику, скажи мене всю правдочку:

Кому воля, кому нема? —

и получают такой отрет. Девочкам во всем воля: схвати монисто — да на рынок, венок — да в хоровод, ленту — да на игрище.

А девочкам — уся волечка,

За намистечко да на местечко,

За веночок да и у таночок,

За стричечку да на улочку,

А замужним нет воли, все их стережет:

А жиночкам вся неволечка:

и кушанье в печи, и поросенок под лавкою, и ребенок в колыбели,

Що в печи огонь горить,

На припечку горщок кипить,

Под порогом да порося кричить,

А в колисце дитя плаче.

все к ней с требованиями:

Огонь каже: ‘загреби мене!’

Горщок каже: ‘помешай мене!’

Свиня каже: ‘нагодуй мене!’

А тут еще муж или свекор-воркун с своими желаниями:

Воркун каже: ‘поцелуй мене!’

Дитя каже: ‘розповий мене!’

Наступает веселая пора игр весенних и пения веснянок или гаивок, как этого рода песни называются в Червоной Руси. Игры и песни специально посвящаются весне. Все здесь отзывается отрочеством, невинностью. Любовь еще не коснулась сердца девического, голова девическая еще не заволакивалась думами. Из весенних игр некоторые выказывают в себе мифологический смысл, теперь уже совершенно или почти утраченный, это остатки глубокой старославянской языческой старины. Таковы: Костру-бонько с воспроизведением действа погребения мифического существа, Воротарь (Володар), где поется о ребенке, которого подвозят в золотом кресле к дому и отдают хозяйке — должно быть, символическое изображение наступающего лета, Шум, Белоданчик, Рожа и Рожина мать — игра, показывающая как бы на существование легенды, похожей на греческий миф о Прозерпине, Пылающая дуброва. Вот вариант, слышанный мною на Волыни:

Ишла девочка через двор, через двор,

На ей суконька в девять пол, в девять пол,

Стала суконька сяяти,

Стала дуброва палати.

Другие игры прямо заимствованы из природы. Таковы. Ласочка, Кот, Перепелка, Коза, Галка, Ворон, Зозуля, Заинька, Горобейко, Козлик, Жук, Мак, Просо, Лен. Есть, наконец, игры, изображающие сцены из семейной жизни. Например, мать собирается отдавать дочь замуж и рекомендует ей нескольких женихов, описывая при этом их хорошие и худые качества, от одних дочь прямо отказывается, а к другим относится с благорасположением. Жельман, где представляется, что девицу предлагают отдать за одного из нескольких женихов, называя их одного за другим по их занятиям (за шевця, за кравця, за коваля, за кушнира), и в заключение дают такой ответ представляющему лицо свата, что девица еще не подросла. Кривый Танец, где представляется, что девице рекомендуют женихов, о которых говорят, что они с разными физическими недостатками (один слепой, другой кривоногий, третий горбатый, четвертый заиковатый и т.п.). Девица не хочет выходить ни за одного из них, наконец, ей предлагают парубка степенного, работящего, и она соглашается.

В это время девицы подтрунивают над молодцами. Есть целый ряд песен, где парубки изображаются в виде смешном или униженном в сравнении с девицами. Например, парубков гонят возить навоз, а девиц к нарядам, парубков молотить, а девиц есть хлеб, парубков рубить лес, а девиц на площадь гулять.

А вы, парубоньки, до гною,

А вы, паняноньки, до строю,

А вы, парубоньки, до цепа,

А вы, паняноньки, до хлеба,

А вы, парубоньки, до леса рубати,

А вы, паняноньки, до места гуляти!

Сопоставляется краса девическая с парубоцкою и первая сравнивается с летнею, а последняя с зимнею росою:

Та девоцькая краса

Як летняя роса,

Парубоцькая краса

Як зимняя роса.

Девицы представляются одетыми в хороший наряд, а парубки в отрепьях.

На девочках добре платьтя,

А на парубочках усе шматьтя,

То мех, то ряднина,

То драна кожушина.

Приглашаются парубки есть мякину вместе с свиньями:

Час вам, девочки, до дому,

Мешати свиням полову.

А вы, хлопце, за нами

Ежте полову з свинями, —

или приготовленных для них лягушек, рассказывается, как парубки блудили многие годы в хате за печью и на припечке, наконец заблудились до угольного оконца и просили хлеба у девиц:

Блудили хлопьята, блудили

Сем лет да по запечку.

А чотыри да по припечку.

Приблудились до польного вокна

Девчаточки, голубочки!

Дайте хлеба хоч скирочку.

Как ездили на охоту и затравили комара, а потом делили между собою эту добычу:

Поехали на ловы

Да вловили комара,

Стали его делити:

Сему-тому по стегну,

А Ивасю тулубець,

А Василю голова,

Що великий без ума, и пр.

Чуждою таких веселых юношеских игр представляется в песне девица-сиротка. Она, бедняжка, берет лен и, припадая к сырой земле, умоляет принять ее к себе, как уже приняла отца и мать,

Земля ж моя, земля сыренькая,

Мати ж моя ридненькая,

Приняла ж ты отця и неньку

Прийми и мене молоденьку.

Или с такою же мыслью о скорой смерти своей обращается к Богу,

Ой, Боже, взяв есь витця и матенку,

Возьми и мене бедную сиритку!

Или наконец, пришедши к родительской могиле, просит отца встать и дать ей добрый совет, но отец из могилы отвечает, что не пускают подняться дубовые гробовые доски, притиснувшие ему руки.

Ой рад бы я встати, тобе правду сказати,

Ой сырая земля а все тело приняла,

Дубовый дощечки притиснули рученьки.

Кроме сироты, еще существо девическое чуждо бывает забав: это дева, не успевшая выйти замуж и уже начинающая увядать. Ей не досталась добрая доля. Другие девки расхватали добрые доли, а ее, видно, мать не разбудила вовремя, она опоздала и ее встретила доля лихая, и проходят напрасно ее лета как маков цвет, что днем поцветает, а к ночи опадает.

Чужи дивки рано встали,

Счастьтя-долю розобрали,

Да моя матка, що ты учинила,

Чому рано не збудила?

Я молода, спизнилася,

Лиха доля зустрилася:

Прошли лета, як маков цвит,

Що в день цвите, в ночи пада.

Не гуляла она у родителей, не пришлось ей быть замужем. Не почем вспомнить протекшие годы.

Отця-матки не зазнала, а мужа не маю,

По чим же вас, лита мои, споминати маю!

Лета мои молодыи, жаль мени за вами,

Що я вас не вгуляла у риднои мамы.

Видит она, как чужой человек пашет, а его подруга помогает ему, и заплачет она, потому что ей не дано жить в паре. В церковь ли войдет она, в корчму ли пойдет — везде людей много, все для нее — чужие, а милого друга нет у ней.

Аж там оре милый плугом,

Чужа мила помогав,

Мое серце омлевае.

Ой вин оре, а я плачу,

Лета свои марну трачу.

А в церковце людей много:

Нема мени миленького!

А в корчомце людей билыие:

Мому серцю жаль ще гирший.

Люди не знают, как она заливается слезами, и даже думают, что она счастлива. Уже половина лет ее исходит, а ей все нет счастья: не с кем ни пить, ни есть, не с кем гулять, все только дума за думою идут об одном и том же, как ей на свете жить.

Кажуть люди щом счастлива, я с того тешуся,

Най не знають, як я не раз слезами заллюся.

Половина лит минае, я счастьтя не маю.

Не с ким ести, не с ким пити, не с ким погуляти.

А йде думка за думкою, як на свете жиги.

Такая увядшая красота, само собою разумеется, не причастна девическим забавам, впрочем, и то сказать надобно, что таких женских личностей в сельском быту встречается редко, так как в этом быту почти все соединяются браком в молодости.

Кроме сироты — безродной и устаревшей девки, все родительские дочери девицы спешат участвовать в великом всеобщем празднике природы. С весенним временем начинаются вечерние и ночные сборища молодежи обоего пола, называемые ‘улицами’. Участники в них — парубки и девчата — носят собирательное название — челядь, в старину корогод или хоровод, название и до сих пор еще не везде и не совсем испарившееся из народной поэзии.

В древности несомненно существовали священные обряды составления таких хороводов: на это указывают сохранившиеся до сих пор песни с соблюдением некоторых приемов, показывающихся остатками каких-то действ. Такова песня: А мы просо сеяли, сеяли! с припевом: Ой деду-ладо! Песня эта употребительна и у малоруссов, и у великоруссов и одинакова почти дословно. Смысл ее таков, образуется две группы, одна против другой. Одна сторона грозит выпустить коней и потоптать посеянное другою просо. Другая угрожает захватить коней. Первая хочет выкупить их и обещает сначала сто рублей, потом тысячу, на придачу бабу, потом молодца, от всего другая сторона отказывается, наконец, предлагают девицу и девица принимается.

Нам девице надобно.

Другая подобная весенняя песня представляет хоровод девиц в виде войска, порывающегося на войну. Их не пускают, не допуская ломать мосты:

Или:

‘Пустете нас, пустете нас сей свет воювати!’

— Не пустимо, не пустимо мосты поламати.

‘Пустете нас, пустете нас до Угорськои земли!’

— Не пустимо, не пустимо, поламати мосты!

Предлагают за пропуск деньги, наконец, девицу — и на этом состоит сделка.

‘Защитимо, защитимо тым бытым таляром’.

— Не хочемо, не хочемо тых бытых талярив.

— Но хочемо, но хочемо хорошей пани,

— В зеленем барвеночку

— В рутянем веночку.

Эти песни с остатками действа, хотя и сохранились, но прежний смысл их уже утрачен. ‘Улица’ в наше время складывается сама собою из произвольно набравшейся челяди из односельчан. ‘Что ты улица не зелена?’ — спрашивается в одной песне. — Как мне зеленою быть — отвечает улица: — меня девицы топчут желтыми сапожками, золотыми подковками, а молодцы своею неуклюжею обувью!

Як мени зеленою бути,

Коли мене девчата зтопчать

Жовтычи чобиткачи, золотыми пидковками.

Як мени зеленою бути.

Коли мене парубки зтопчать

Постолами-постолищами, волоками-волочищами.

Вот открывается роскошное весеннее торжество, брачное пиршество природы: разливаются на все стороны воды, —

Розлилися воды на чотыри броды, —

кукует кукушечка, чуя наступление лета, —

Зозуленька куе, бо летечко чуе, —

щебечет соловей в развивающихся садах, —

Соловейко щебече-садки розвивае, —

играет сопелка, скликая молодежь на игрище, —

Сопилочка грае в улицю скликае, —

приглашаются девицы гулять, потому что зазеленели травы, наступила красная весна:

Гей девки! Весна красна!

Зельля зелененьке.

Но тут уже дает о себе знать будущее, неизбежное для многих, житейское горе. Девицу отдадут замуж за немилого ей человека, она плачет, предчувствуя свою горькую судьбу.

Девчинонька плаче за нелюба идучи,

Гей мати лихо знати — за нелюбом жити!

Ее нелюб — пьяница, он пропьет ее приданое, а когда она придет в гости к своей матушке, станет мать ее спрашивать: где твои дорогие кораллы? Где твои волы и коровы? — Все пошло к шинкаркам.

‘Деж твои, доню, дороги корали?’

В шинкарки в Парами.

‘А деж твои, доню, волы та коровы?’

Гей, мати, лихо знати — в шинкаря в обори.

Неизвестность неизбежного брака тревожит девическое сердце. Девица боится, как бы с нею не было того, что она уже видела с другими. Ее беспокоит незнание, за кого-то ее отдадут родители. Вот она плетет себе венок из барвинка, повесила его на золотом колке и говорит к нему: если б она знала, что пойдет за милого, то сплела бы лучше, а если за немилого — она бы заранее порвала и потоптала его.

Ой венку мий венку, хрещатый барвинку,

Яж тебе звила вчора з вечора,

Дай повесила в тереме да на дереве,

На шовковим шнурку, на золотим килку.

Ой як бы ж я знала, що за милым буду,

Я б ще красчий звила!

Ой як бы ж я знала що за нелюбом буду —

Я б его порвала руками,

Потоптала ногами.

Между весенними песнями можно отметить целый отдел таких песен, где девушка мечтает, как ей будет нехорошо, когда ее отдадут замуж в чужой дом, меж чужих людей, она ожидает худого себе особенно от будущей свекрови. Эти песни есть выражение того состояния, когда девица еще не познакомилась с любовным чувством, отодвигающим на задний план всякие подобные опасения. Но пока сердце девицы еще свободно от любви, на нее кладет отпечаток подмеченное с самых детских лет… Теперь она у родителей, как калина красная, а когда будет замужем, станет, как береза белая.

Я у батька була червона калина,

Як до свекра пийшла — белая береза.

Теперь у нее всего изобильно, а тогда отрежет ей свекор хлеба тонкий кусок, не съест она его в хате, а съест за дверьми, обливши слезами.

Вкроив свекор лусту, як кленового листу.

Чи зъеси, невестке?

Не зъем я у хати,

Та зъем за дверима.

Не зъем я сухого — обильлю слизами.

В другой веснянке девица воображает себе, как ее отдадут в многочисленную семью и там станут помыкать ею, заставляя исполнять разные домашние работы.

Мене замуж отдала, а в великую семью.

Семья сяде вечеряти, я по воду пойду.

Она все сделает, потом подойдет к окну и услышит, как мужу ее станут говорить: зачем ты не бьешь своей жены? Зачем не караешь ее? А муж ответит так: нельзя бить ее, когда надобно с нею жить! Если она сонлива — разбужайте ее. Если она ленива — научайте ее.

Покиль воду принесла, той вечеря одийшла.

Я ложки помыю, белу постель постелю,

Сама спати пийшла, пид виконце пидийшла.

Ой щось мени говорют, мене молоду судять.

‘Чоч ты ей не бьеш, чом не караеш?’

— Ой як же мене ей бить, коли треба з нею жить?

— Коли вона сонливая — то збудите ей,

— Коли вона ленивая — научите ей.

Более всего боится девическое воображение свекрови, и в народной поэзии есть целая группа веснянок, где выражается опасение девицы испытывать неприятности от будущей свекрови. В одной повсеместно распространенной песне девица обращается к дубровной кукушечке, просит не будить ее рано, когда она спит в родительском гнезде. Придет время, станут будить ее еще раньше, свекровь не родная мать, станет укорять ее за лень и долгое спанье, упрекая тем, что она в семье своего мужа не трудящаяся, не скопидомка.

Ой дибривно да зозуленько, да не куй рано у диброви,

Не збуди мене да молодой,

Избудять мене да ранней тебе…

У мене свекруха не матонька:

‘Уставай невистко, неробитниця,

Та свому роду не кукибниця.

Уже свыни да и у долини.

Молода невистка спить у перини,

Уже вивци на крутий гирци —

Молода невистка спит у комирци’.

Во всяком случае, если б ее не ожидали упреки и неприятности сурового обращения от свекрови, свекра и всей мужниной родни, все-таки минулось тогда для нее прежнее время девичьего гулянья: дитя малое не пустит ее.

Месяц над водою, девки на улице,

А я молода крозь тын выглядаю.

Свекорко батенько! Пусти на улицю.

Хоч свекорко пустит, свекруха не пустить,

Хоч свекруха пустить, деверко не пустить,

Хоч деверко пустить, зовиця не пустить,

Хоч зовиця пустить, милый не пустить,

Хоч милый пустить, дитя не пустить.

Но как бы не беспокоила своего воображения девица пугливыми образами ожидающих ее неприятностей в замужестве, а прирожденная потребность любви берет свое. ‘То мне печаль, — говорит девица, — что я молода, а у меня милого друга нет.

Една туга — сама молодая,

Друга туга — милого не маю!

Вон, видит она, играют в реке рыбы — у каждой своя пара, а у меня только пара черных глаз и черных бровей’.

Щука рыба в море гуляе до воле,

Щука рыба грае, собе пару мае,

А я стою да думаю, що пары не маю.

Тильки мене пары, що оченьки кары,

Тилька всей любови, що черный брови.

Томительно действует на девицу вид постели, на которой ей надобно спать. Бела постель, нема стена, у которой постель поставлена. ‘О сжалься, Боже, — восклицает девица, — сжалься надо мной, милосердый, ведь я молоденькая! Дала бы я свою белую руку, да не знаю кому дать ее’.

Постелька беленька, а стена неменька —

Сжалься, сжалься, милый Боже, що я молоденька!

Постелька беленька, да все не по тому,

Дала б же я белу ручку, да не знаю кому!

Боится она, чтоб не отдали ее за вдовца: он вспомнит прежнюю жену и станет с нею сурово обращаться.

Ой не пийду за вдивця, буде мене лихо!

А вдовець не молодець все норовы знае,

И згадае першу жинку — нагайкою вкрае.

Или:

За удивцем хлеб готовый, серце засмучено,

За удивцем хлеб готовый, лишень бы го ести,

Перед бы ся наплакати, ниж до него сести.

Не хочет выходить она за старого, хочет за молодого.

Ой не ходи, старый, коло моий хаты,

Ой не топчи, старый, кудрявой мяты.

Я того старого од роду не любила,

По его следочку каменем покотила.

Ой походи, молоденький, коло моей хаты,

Ой потопчи, молоденький, кудрявой мяты,

Я того да молодого од роду да полюбила,

По его следочку перстником да покотила.

Не хочет за рыжего, а хочет за черноволосого.

Мати моя хорошая, мати моя мила,

Не дай мене за рудого, бо я чорнобрива.

У рудого грошей много, буде мене бита,

Я без того чернявого не могу прожита.

Если сильно волнуется сердце у девицы, то еще сильнее волнуется оно у молодца. Он чувствует грусть одиночества, —

Жаль серцю моему так жита самому, —

отгадывает, чего ему нужно, и просит Бога послать ему в подруги жизни хорошую девицу.

Боже з неба высокого!

Глянь на мене молодого,

Дай ме що я в тебе прошу:

Дай ме девчину хорошу.

Всего у него вдоволь, и в хате, и в комнате полно всякой благодати: богатые образа, размалеванные стены, куда ни глянет, все у него так, как следует быть, недостает только подруги. Слышимое девическое пение нагоняет на него тоску.

А в тий хати и кимнате у сякой благодати:

Боги в мене дорогим, малеваны стины,

Куды не глянь — все як треба, да нема дружины.

У диброве зелененький дивчина спивае,

Бона ж мени молодому тугу наганяе.

Где она, эта неведомая его суженая? Он пошлет на все стороны послов искать, где живет она.

На все света стороньки пошлю посдоньки,

Где вона живе, где проживав?

Нехай буду знати, где ей шукати!

Пусть летят ласточки и галки в чужую сторону, пусть прилетят к нему и принесут весть о ней.

Пошлю ж бо я ластивочку на чужую стороночку.

Нехай пролитають, дружины шукають.

Тогда и он оседлает коня, поедет на край Дуная, найдет ту, которая ему по сердцу, и скажет ей — добрый день, а она даст ему свою руку.

Сам я коня осидлаю, поеду край Дунаю,

Буду пройзжаты, дружины шукати,

Приезжаю край Дунаю, на день-добрий милий даю,

Милая витае, билу ручку дае.

Вот прилетает к нему галка и приносит весть: его суженая сидит где-то на берегу моря, умывается морскою водою, утирается своею русою косою.

Галочко моя, галочка чорненька!

Ты скажи, галочко, где моя миленька?

А твоя миленька в лузе над водою,

Умывается морскою водою,

Утирается русою косою.

В какой очарованный мир заносит молодца воображение! Какой огонь пылает у него в сердце!

Ой чи не найдеться такого чоловечка,

Щоб розрезав парубкови белый груди!

Поглядев бы подивився на свое серденько,

Як из жару серце молодецьке розотлелось,

Як из поломья воно серце молодецьке розгорелось.

Не знает он, какая судьба ожидает его в грядущем, просит рыбаков закинуть в море сеть и поймать его долю. Рыбаки исполнили его желание, но вытащили не его долю, а рыбу. Он видит, что рыба живет в паре, а у него нет пары, и становится ему еще досаднее.

Хлопци рыболовци, удали молодци!

Вы закиньте сетку через сине море,

Та вытягнить долю мени молодому!

Не вытягли доли, та вытягли рыбу,

Рыба щука грае, соби пару мае,

Мени молодому пароньки не мае.

Что ему в красоте его, когда он не может жениться! Лучше ему броситься в воду и утопиться.

Чорны брови маю тай не оженюся,

Пийду до реченьки з жалю утоплюся.

Но тут воображению его представляется образ девицы, которая удерживает его от самоубийства и обещает ему любовь свою.

Или:

Не топись, козаче, не топися, орле:

Хто ж мене дивчину сей вечир пригорне!

Не топися, милый, марне душу згубиш,

Ой ходимо звинчаймося, коли вирно любиш.

В темную ночь не спится молодцу: ему все мерещится будущая подруга.

Темна ничка невеличка, и чого-сь не спиться,

Чого сь моя головонька та и морочиться.

Треба мени, моя мати, оженитися,

Перестане головонька морочитися.

Он бежит в рощу. Он просит у нее совета: жениться ли ему и какую подругу взять себе. Он перебирает всяких: богатую бы взял — так не захочет трудиться, умную взять — станет умничать, глупую возьму — с нею будет горе, станут судить люди и не будет нам житья.

Порадь мене, гаю, що маю робити.

Чи мени жениться, чи так волочиться?

Порадь мене, гаю, яку милу брати!

Узяв бы багату — не схоче робити,

Узяв бы розумну — буде замышляти,

Узяв бы дурную, горе ж мени буде,

Судитимуть люде: нам житьтя не буде!

Родители посылают его косить, а он бросил косу и стал плакать.

Яж думала, мий сыночку, що будеш косити,

Аж ты косу приклав до покосу да и став голосити.

На синем море мраморный камень, на нем сидит молодец и наигрывает на сопелке. Что мне богатство: есть ли оно, нет ли его — все для меня едино, говорит он, а с доброю подругою мне было бы легче.

На синему море стоить камень мармуровий,

На ним сидить хлопець чернобровый,

Сидить соби та и в сопилочку грае,

Гирко ему на серденьку, що дружины не мае.

А що мени по худоби, а вже буде чи не буде,

С хорошею дружиною легче буде.

Вот он возвращается домой, кланяется в ноги своей матери и говорит ей: если б ты знала, матушка, какая мне досада, ты бы меня женила, чтобы мне было с кем совет держать! Мать отвечает ему: женись, мой сынок, возьми любимую свою и целуй ее да милуй, как голубку.

Ой коли б ты, мати, знала, яка то досада,

То б ты мене оженила, щоб була порада.

Оженися, мий сыночку, возьми соби любку,

Цилуй ей, милуй ей як голуб голубку.

Мать не советует сыну жениться на вдове, —

Не бери вдовоньки, не буде доленьки, —

— а советует взять себе в жену сироту:

Возьми собе сиритоньку, будеш мав долейку.

По нравственному народному воззрению, при браке не должно рассчитывать на богатство. Погибель постигнет того, — говорит песня, — кто ищет в имуществе сердца.

Но погибель прийде тому,

Хто беду веде до дому,

В женце зарибку шукае,

За маеток серце мае!

Жена станет говорить ему: ты убог, а я богата, моя хата, моя правда! Бедняк станет проклинать себя за то, что из-за денег нажил себе хлопот.

Ты убогий, я багата,

Моя правда, моя хата.

Тильки бедный проклинав,

Що за гроши клопот мае!

Вот я, говорит кто-то в поучение молодежи — взял себе жену убогую, но живу с нею, слава Богу, и мил мне кусок хлеба, заработанный ее руками. В погоду ли, в непогоду — иду с нею на работу, и в поле мило мне с нею трудиться.

собе взяв жинку вбогу,

Жию с нею хвала Богу!

Мене хлеба кусок милый,

Що ей руки заробили.

Чи в погоду, чи то в слоту,

Иду с нею на роботу,

Иду в поле с нею жати,

Мило разом працювати.

Если девица, в чаянии будущего брака, пугается неприятностей, которые могут ее ожидать в новой жизни, то и молодец также останавливается перед опасением, что его жизнь с женою станет для него тяжелым камнем и станет он плакать о своей судьбе, да не воротит раз потерянной свободы.

Хлопче молодче з карыми очима!

На що тобе женка, камень за плечима?

Будеш колись долю свою проклинати,

Будеш кулаками слезы утирати,

Выплачен! очи, да не вернеш доле…

Но и молодца, как девицу, такие страхи не удержат от того, к чему влечет всех природа и что указано человеку самим Богом.

Видкиль Бог небо створив и свети повстали,

Бог написав на камене, що бы ее кохали.

Первая встреча молодца с девицею, то время, с которого завязывается между ними любовь, иногда представляется как бы случайным событием, хотя, разумеется, в сельском быту дети обоего пола знают друг друга с малых лет. Вот изображается две горы, между ними в долине всходит заря: то не заря — говорит песня — то молодая девица шла по воду. Молодец за нею на сером коне верхом по над Дунаем (т.е. по берегу большой реки). Он догоняет девицу и просит напоить его коня.

И видтиль гора, и видсиль гора,

Помиж тими крутыми горами сходила ясная зоря,

Я ж думав що зоря зийшла,

Аж то моя дивчинонька по водицю йшла.

А я за нею, як за зорею,

Чистым полем, сивым конем по над Дунаем.

Дивчино ж моя, напий мого коня

З рубленой та криниченьки, з повного ведра.

Девица, понимая, как видно, символический смысл такой просьбы, отказывает ему, потому что еще не принадлежит ему, она говорит, что ей надобно спешить, потому что у нее дома лежит больной отец, —

Пусти мене молодую:

В мене батько слабый лежить,

Холодной воды бажить, —

а молодец научает ее, как отговориться перед матерью, зачем она замешкалась, налетели де гуси и взмутили воду, а она подождала, пока вода устоялась.

Надлетели гуси з броду,

Сколотили з песком воду,

А я стала, постояла,

Ним ся вода устояла.

В песнях старого козацкого быта встречаются такие образы: козак, едучи, встречает девицу, спрашивает у нее дорогу, она ему показывает три дороги — в Польшу, на Дон и к славному Запорожью, и отсюда завязывается между ними любовь, песня кончается словами козака к девице: пока жив — тебя не забуду и по весне стану тебя сватать.

Як жив буду, до я тебе не забуду,

И на весни сватать буду.

Или — козак заснул в степи под могилою, вдруг является неизвестно откуда девица, будит козака, потому что идут бусурманы, возьмут у него коня, а его изрубят. Девица прибавляет, что конь может быть и другой, а если козака убьют, то ей жаль станет.

Коня возьмуть, кинь другий буде,

Тебе зарубают — другого не буде,

Мене жаль буде.

Из быта более позднего встречаем в песнях такие образы: ходила девица по грибы и заблудила в лесной чаще. Там встречает она молодца, которого принимает за лесничего, и просит вывести ее на дорогу.

Ой гайдаю, гайдаю, выведи мене з гаю!

Бо справде дороги не знаю!

Молодец говорит, что его следует назвать не лесничим, а своим ‘серденьком’.

Коли-б же ты дороги не знала,

То ты б мене гайдаем не звала,

То ты б мене серденьком назвала.

Или — молодец пас коз и, заснувши, потерял козу, он стал искать ее и наткнулся на спящую девицу, он не будил ее, а стал целовать ее сонную, пока она не проснулась, не начала кричать, браниться, а он таки нацеловался вдоволь.

Бегаю по лесе, собою нуджу.

Щось лежить пид садом з далека виджу,

Обачу и з близка дивчину спячу,

Не смею збудити, тильки не плачу,

И стисну дивчине бели ручоньки,

Оглянеться, отворить чорни очоньки,

Кричала, лаяла, я не лякався,

Най же м, оченька, нацеловався.

В распространенной повсюду песне первое сближение изображено так: девица пахала и не умела кричать на волов, —

Там орала дивчинонька великом черненьким,

Орала, орала, не вмела гукати, —

а потому пригласила молодца — по одним вариантам — погонять волов, —

Да наняла козаченька водив поганяти, —

по другим — играть на дудочке, —

Да наняла дударика у дудочку грати, —

а тот, исполняя свою обязанность, стал в то же время моргать, неизвестно на что: на волов ли и коров или на белое лицо и черные брови девицы.

Дударик играе, бровами моргав

Враг же его батька знав, на шо вин моргае:

Чи на мои волы, а чи на коровы,

Чи на мое лице беле да на чорне брови.

В другой песне, без всяких предварительных черт, изображается, что девица в поле жала хлеб, мимо проехал молодец и сказал ей здравствуй, жница, а она отвечала: здравствуй, душа моя! И с той поры все узнали, что девица козака назвала таким нежным словом.

Ехав козак дорогою: помогай Биг женче!

Бона ему видповела: бувай здоров, серце!

А вже тая слава по всем свете стала,

Що девчина козаченька серденьком назвала.

Но прямее, естественнее, и чаще первая встреча любви бывает на улицах. Такие сходбища на тот конец и составились в сельском быту, чтоб молодые люди обоих полов сходились между собой и приготовляли себя к супружеству. Недаром в весенних песнях молодцы, участвующие на улице или в хороводе, символически представляются в образе месяцев, —

Три месяце ясных, три молодце красных, —

а девицы в образе звездочек, —

Три зирочки ясных, три девочки красных, —

и каждому месяцу, —

Первый месяченько — молодый (имя-рек), —

и звездочке, —

Першая зирка — молода (имя-рек), —

придаются имена, какие носят молодцы и девицы. Собирается улица где-нибудь на выгоне, близ села в долине или на холму, туда из родительских домов выступают девицы гулять, словно лебеди на тихом Дунае, и пускают голоса, чтоб их услыхали те, кому это нужно. Весело девице на улице, а ее сердце порывается туда, где тот, которому она полюбилась.

Ой выйду я за ворота, гуляю, гуляю,

Як билая лебедочка по тихим Дунаю.

Ой выйду я на ярочок та пущу голосочок:

Нехай мене той зачуе, що в поли ночуе…

И се село и те село, мени не весело,

Тильки мени веселенько, де мое серденько.

Вот на такую-то улицу стал учащать молодец и все стали замечать, что он чего-то вздыхает, догадываются, что он уже полюбил.

Молодици и дивчата стали говорити:

Що так часто на вулицю почав я ходити

Уся челядь догадалась, чого я зитхаю,

И тепера уси знають, котру я кохаю.

Не может он насмотреться и налюбоваться на нее, когда пойдет она в танец под звуки скрипки и кажется ему — благоухает она розою.

Як пийде пид скрипочку то и не надивлюся

Нема красчои дивчины, як моя Маруся!

Як пийде пид скрипочку ще и платочком махне,

Такиж моя Маруся аж рожою пахне.

И девица, которой он полюбится, втайне говорит, что нет на той улице, куда она ходит, красивее молодца, как тот, кого она удостаивает звать нашим.

На нашей на вулици

Все купалыи молодци,

Ой нема, нема найкупавшого

Над Ивана над нашего.

Она им любуется, когда увидит, что он проехал верхом-

Ой Василю, Василино, любая дитино!

Як ты едеш сивым конем, дивитися мило

Она ради него идет в гости.

Ой Василю, Василечку, хороший стане,

С ким я в гости пийду, як тебе не стане!

Если случится ей во сне увидеть его — ей делается весело, но, когда, пробудившись, она поймет, что его нет при ней, ей станет грустно.

Ой я сплю, милый сниться,

Душа ж моя веселиться.

Прокинуся — аж не мае,

Аж серденько замирав.

Где только увидит, что он идет, ‘и показывается, что солнышко всходит.

Я ж думала, що сонечко сходить,

Аж то милый по рыночку ходить.

Он, с своей стороны, полюбивши девицу, воображает себе, как бы он ее ласкал, берег и баловал, если бы она стала его подругою.

То б я ей циловав, миловав,

И до печи куховарочку нанняв,

И сам бы я по водицю ходив,

А Одарю та за ручечку водив.

Целую ночь гуляет на улице челядь и расходится уже светом, —

Цвели лозы при дорозе синеньким цветом,

Иде козак из улице белесеньким светом . —

когда проснутся работящие люди и в селе начнется доение коров

Нова церква, нова церква, а стари пороги,

Тогди козак вид дивки йде як доять коровы

Молодец, залюбезничавшись с девицею, не в силах от ней оторваться, как и она от него:

Ой як мене, козаченьку, раненько ходити

Бо як визмеш за рученьку — не мусиш пустити!

Таку ж бо я девчиненько натуроньку маю,

Як зийдуся из тобою — про все забуваю

Петухи ночные поют одни за другими, а он все продолжает стоять с нею и только тогда, когда наступит ясный день, пожелает ей доброй ночи, —

Куроньки пиють, я з дивчиною стою,

На день займае, на добранич даю.

А удалившись домой, никак не может удалить от себя ночных воспоминаний и сам себя не слышит.

Люблю дивчину, та и трудно ей забути,

Прийду до дому — сам себе не чути!

Пока еще он не успел отдать свое чувство исключительно одной, его сердце, по выражению песни, разбивается на две половины Две девицы разом ему нравятся. Одна — дальше, другая — поближе. У молодца происходит внутреннее борение, а потом и решимость: ту, которая от него подальше, он подарит людям, а к другой, которая поближе, пойдет сам.

Одна гора высокая, а другая низька,

Одна мила далекая, а другая близька

А я тую далекую людям подарую,

А до сей близенькои сам помандрую.

Если одна из этих девиц богата, другая убога — предпочтение отдается последней.

Багатая губатая, та ще и к тому пышна.

Убогая хорошая як у саду вишня…

Великая худоба то серденысу досада,

А хорошая дружина то серцю одра да.

Если же молодец начнет ухаживать за девицею только ради опыта и станет хорохориться перед нею, то подвергается неприятности быть разгаданным, и девица скажет ему, что коли он ее любит так, как уверяет, то может сватать ее, —

Не козерись, парубоньку, и не копыль губу,

Коли любиш так, як кажеш, то веди до шлюбу.

А иначе должен отцепиться от нее, и если он станет перед нею говорить, что рад бы жениться, да не велят родители:

Ой рад бы я шлюб узяти

Та не велить мати, —

то она скажет: коли не велят, так и не таскайся на наш край на улицу.

Як не велить, то и не ходи

На наш край гуляти.

Она еще пригрозит ему, что расскажет о его ухаживании около ней всей челяди, чтобы про него сложили веснянку и приложили бы ему какое-нибудь прозвище.

Ой скажу всем, щоб про тебе

Веснянки спивали,

Що б призвища та прикладки

Тоби прикладали!

Не то отрежет ему и почище.

Ще я таких дурнив з роду не видала,

Я такими дурнями тыны пидпирала.

У городе бузина, на ей листу нема,

Не ходи, не люби, коли хисту нема!

Даже мать молодца станет корить его, если узнает, что он ради шутки ухаживает за девушкою.

Ой грих, сыночку, в недиленьку снидати,

А ще гирший грех з сироты ся смияти.

Любовные свидания и взаимные нежности молодца и девицы изображаются в народных песнях с усвоенными в народной поэзии приемами, часто повторяющимися, хотя и с некоторым разнообразием. Вот молодец бродит около хаты, где живет девица и дожидается, пока у ней в хате погаснет свеча и улягутся ее родители: тогда она выйдет к нему.

Ходить сорока коло потока тай кряче! тай кряче!

Ходить Микола коло виконця та и плаче! та и плаче!

Выйди, Наталко, выйди серденько, та и выйди! та и выйди!

Свечечка горить, то батенько не спить, — не выйду! не выйду!

Свечечка згасне, батенько засне, то и выйду! то и выйду!

Вот он стоит под окном, окутавшись свитою с капюшоном, согнулся, ожидает, пока выйдет его Маруся.

Чи не цей-то Микитка, що по локти свитка?

Пид виконцем зигнувся, чи не выйде Маруся.

Он просит выйти скорее, поговорить с ним, пусть сойдутся они, как месяц с звездою.

Выйди, выйди, молода девчино, поговору з тобою

Як мисяць з зорою.

Постой, милый, говорит она: вот я матушке старой изготовлю ужинать, постелю белую постель, тогда выйду и развеселю тебя.

Чекай, парень, годину,

Нехай своий неньци старий вечероньку зготую,

Билу постель постелю.

Тоди я, молоденька, на всю ниченьку выйду.

Вот она вышла, наконец, как звезда вечерняя осветила все поле, так она взвеселила сердце молодецкое.

А зиронька зийшла, усе поле освитила,

А дивчина выйшла, козаченька звеселила.

Впрочем, трудно бывает матери удержать дочь, когда она искренно полюбит молодца. Хоть построй мать для ней особую ко-мору, хоть запирай ее замками, хоть поставь она караульных наблюдать за дочерью… дочь все-таки найдет способ выскочить и проведет ночь с милым своим в вишневом садике, —

Збудуй мени, мати, комору новую,

Та замыкай мене, молодую,

Комора новая, сторожа стояла,

А я молодая в саду ночувала.

Ночувала ничку в вишневим садочку

А с тобою сивый голубочку, —

или в темной роще, —

Ночувала другу в темненьким лугу,

Я с тобою не звинчана буду, —

либо же украдет у матери ключи и впустит к себе молодца.

Вкрала ключи девчинонька, мати не почула,

Бона ж свого миленького до себе кликнула.

Девица блаженствует с милым, сравнивает себя с кукушкою, а его с соловьем.

Ой прилетив соловейко, щебече гарненько,

Як приехав мий миленький — гулять веселенько!

Нехай тоби зозуленька, мени соловейко,

Нехай тоби там легенько, где мое серденько.

Мени буде соловейко рано щебетати,

Тоби буде зозуленька раненько кувати.

Дорожа своим счастьем, молодец допрашивает ее: любит ли она его, не разлюбит ли? Девица уверяет его в своей любви, сознает, что у ней нет ни серебра, ни золота, ничего, кроме любви к молодцу. Молодец отвечает, что ему и не нужно золота: он приобретет его, а нужно ему любимую девицу.

‘Не маю я срибла, не маю злота,

‘Оприч любови що к тоби маю.

‘Я всим убога — того не таю’.

— Не треба ж мени злота — я и сам придбаю,

— А треба дивчины, що я кохаю.

Молодец толкует ей, как будет хорошо, когда она станет его женою, матерью детей его, слугою родителей его, а между близкими соседями хозяйкою.

Будеш ты мени жоною,

А моему батеньку слугою,

Моий матеньци другою,

Моим диткам маткою,

Близким сусидам панею.

Девица уверяет, что их никто никогда не разлучит, кроме смерти

Нас не розлучить матуся твоя…

Хиба нас розлучить сырая земля.

Нас не розлучить ни пип, ни громада,

Хиба розлучит сосновая хата.

Иногда, проникнутые мечтательностью, так свойственной вообще малорусской натуре, они собираются разом умирать, чтобы их вместе положили в одной могиле и там бы они вели между собою беседу.

Як ты умреш а з вечора, то я умру рано,

Скажемо-ся поховати обидное в едну яму,

Скажемо-ся поховати вкупу головами,

Щобы була розмовонька на там свити меж нами!

Влюбленные угощают друг друга лакомствами. Маруся выходит из своего дома к возлюбленному с орешками.

И Маруся выходить и горишки выносить,

Чи горишки кусати, чи Марусю цилувати?

Молодец зимою подходит к окну своей возлюбленной с чашею меда в руке и жалуется, что она медлит выходить к нему, ей тепло расхаживать по светлице, а ему снег забивает глаза, чаша с медом от мороза пристает к рукам.

Добре тоби, дивчино, по свитлонце ходити,

Мени тяжко, на морози стоючи,

Чашу з медом держучи.

Чаша з медом до рук прилипае,

Черный очи сниг замитае.

Свидания происходят обыкновенно ночью, чтоб люди их не увидали и не стали разлучать.

‘Не ходи в день, не смеши людей,

Приходь у ночи при ясний свечи,

Що б на нас люде не говорили,

Що б нас з тобою не розлучили’.

Девица просит козака не подвергать ее бесславию и настаивает, чтоб он поскорее ее сватал.

Сватай мене, козаченьку, та не вводь мене в славу.

Оригинальная черта в малорусской народной жизни — жениханье, обычай, состоящий в том, что молодые люди обоего пола ложатся вместе, любезничают и часто засыпают во взаимных объятиях.

Дай мене, миленький, повечеряти,

Повечерявши да ляжемо спати

Будемо, миленький, правду казати.

Это обычай старый и не раз приводил он в удивление и возбуждал порицание тех, которые его наблюдали, не будучи сами малорусами, но всего удивительнее казалось всегда то, что при таком близком обхождении между собою двух полов, редко нарушалось целомудрие девиц. Малорусские девицы слишком берегли свою честь, потому что за потерю чести жестоко преследовало общественное мнение, а по свадебному чину существовали такие обряды, которые не допускали скрыть от других прежде содеянный грех, который наказывался унизительными насмешками и поруганиями, даже и тогда, когда бы сам новобрачный признал, что грех содеян с ним. Такие жениханья происходят обыкновенно летом на улицах, где после общего гулянья, пения, музыки и плясок, молодежь расходится парочками, улегаются где попало, иногда под кустами, под мельницами или другими сельскими постройками, а иногда просто на дороге.

Стелить, стелить молода дивчина

Билу постиль в дорози,

Твердо стелить, а мягко лежати,

Люблю з нею розмовляти.

Осенью и зимою вместо улиц отправляются вечерницы или досветки, такие же сборища как и летние улицы, только происходящие в хате. Обыкновенно хозяйками таких хат бывают вдовы, преимущественно солдатки. Такая женщина пускает к себе в хату молодежь: там нередко пьют вино и готовят ужин, состоящий чаще всего из яичницы, жареных кур и колбас, поют и пляшут под сельскую музыку. Хозяйка хаты носит всегда название: ‘досветчана маты’. На взаимное угощение участники делают складчину, а хозяйка получает известную долю по уговору в свою пользу за хлопоты и труды. После гулянья молодцы и девицы располагаются где попало на земле и женихаются, лежа вместе попарно.

Ой стелить моя чернявая билу постиль для мене.

Ой стеле вона дни подушки а третю перину.

Девицы на такие сборища отправляются под благовидным предлогом прясть и каждая берет с собою прядево и гребень, но само собою разумеется, работа идет плохо.

Де ходив, то ходив, прийшов пид виконце:

Сидите, прядите, дивки волоконце.

А Оксана не пряде, на Ивася дметься,

Вона его вирно любит до его смиеться!

Каждая выглядывает своего милого:

Яж думала чужий иде та стала ховаться,

Аж то мое серденько иде целоваться.

Кто кого любит — стремится к своему предмету:

Сядь, Грицю, коло чене, ще и нижечки пидгорни,

Я ж тебе поцилую, а ты мене обийми.

Обийми ж ты мене, мое серденятко,

Поцилуй же мене, як мати дитятко.

Обнимаются, целуются и наконец укладываются.

Ой девчино, бедна сирото,

Не стели мени постели широко,

Постели мени постель вузеньку,

Та и пригорнися до мене близенько!

Если какой-нибудь молодец отвертывается от девицы, то это знак, что не любит и презирает ее.

Ой знати знати хто з кого кпиться,

Далеко сидае, чортом дивиться.

Вообще стараются, чтобы все были парами, третьему между двух быть неуместно.

Ой дес стоить парочка, любая розмова,

Ой як третий умишаеться, то и потеряеться,

Як четвертый прибуде, то все гаразд буде.

Не только на улицах и досветках происходит жениханье. В одной песне девица впускает к себе возлюбленного тайком от родителей.

Ой прийди, прийди, впущу до кимнаты,

Та закажу всим в хати, щоб не знала мати.

Ой як впускала — тяженько вздыхала,

Ой як выпускала — то и плакати стала.

В другой козак добивается, чтоб девица пустила его к себе на ночь, а девица сначала отговаривается, что боится утратить ласки матери, —

Ой добры — вечор, дивчинонько, пусти мене на нич,

— Ой боюся, козаченьку, бо я сама плачу.

Ой я в своей матусеньки певне ласку втрачу, —

потом соглашается с условием, чтоб молодец не помял ее руты:

Прошу тебе, козаченьку, не толоч ми руты, —

т.е. не нарушил целомудрия. В строго-нравственной семье девица приглашает в гости своего возлюбленного и предупреждает, что можно говорить между собою только шепотом, чтоб мать не услыхала.

Прийдеш, козаче, сей вечир до мене,

Зготувала стара мати вечерю для тебе,

Як прийдеш до мене, сядь соби на лавци,

Та будем розмовляти, щоб не чула мати.

Такая мать не пускает дочери на улицу и на досветки, и девица говорит своему милому, что только тогда они будут неразлучны, когда повенчаются.

Ой рада б я выйти, так неволенька моя,.

Не пускають гулять, що я молода,

Не пускають, не велят

Из тобою, серденько, стоятьц

Ой поможи, Боже, нам на рушнику стати,

Тоди не розлучить ни батько, ни мати.

Но есть матери, гораздо снисходительнее относящиеся к молодежи и ее увлечениям. Дочь поручает матери готовить ужин, а сама собирается спать, и говорит, что тот, кому она мила, сам придет в ее хату.

Вари, мати, вечеряти, а я ляжу спати,

А хто мени любый-милый, най иде до хати.

Другая мать сама научает дочь, как привлечь к себе и наставляет ее в приемах любовного дела.

‘Що то, моя мати, за пташок летае?’

— Дай же ему принадочку, нехай привыкае.

‘Яку ж ему, моя мати, принадочку дата?’

— Сыпь пшеныци по колинця, водици по крыльця.

‘Козак, мати, коло двора кругом объезжае,

Та на мои воритечка коня навертае’.

— Давай, дочко, принадоньку, нехай привыкае.

‘Яку ж ему, моя мати, принаду давати?’

— Стели, дочко, билу постиль, лягай из ним спати.

— Одну ручку в головочку, другою обнята,

— Пригорнуться до серденька дай поцилувати.

Однако таким матерям бывает награда за такие уроки, когда придется им сидеть за печью и качать внуков.

От то тобе, моя мамцю, за твою науку,

Сиди соби у запичку, колыхай унуку.

Такие матери воспитали легкомысленный взгляд на жизнь девиц: жениханье с разными молодцами попеременно не представляется предосудительным. Девица приглашает целый кружок молодцов к себе на ужин, обещая притом и перину с подушками.

Як любила кавалерив, так любити буде…

Там дивчина кавалерив на вечерю просить,

Просить вона на вечерю и рыбку лининку,

На пухову подушечку, биленьку перинку.

Оттого в песнях попадаются такие черты, где девица не сердится на милого, зная, что он ночует с другою, лишь бы только опять к ней обратился:

Десь мий милый, чорнобривый з иншою ночуе?

‘Ночуй, ночуй, мий миленький, да и не зазнавайся,

Ой як выйдеш на улицю, до мене признайся’.

А также и парубок дозволяет своей возлюбленной полюбезничать с другим молодцом, только просит не быть с этим другим так откровенною, как с ним:

— Пригортайся, дивчинонько, к другому такому,

Та не кажи теи правды, що мени самому.

‘Ой як мени, козаченьку, правды не казахи,

‘Ой як стане пригортати, то стане пытати’.

А уходящий в военную службу молодец предоставляет своей девице гулять по-прежнему со всеми, с кем захочет, только не с москалями, вероятно, потому, что те, не зная малороссийских обычаев в их внутреннем смысле, могут их употребить во зло.

‘А чи мени за муж ити, чи гуляти?

— Гуляй, молода дивчино, як гуляла,

Збирай челядоньку, як збирала,

Наймай музыченьки, як наймала,

Топчи черевички, як топтала.

Да не гуляй, молода дивчино, з москалями,

Москальчики — обманщики, вони обманять,

У новую комирочку запровадять,

Вони твою русую косу рострепають.

Вони твои билыи руки поламають,

Вони твою билую постил помарають.

Впрочем, такие черты легкомысленного обращения полов в народных песнях не часты, чаще представляется, что парубки с девицами женихаются в надежде соединиться вечными узами супружества. Так молодец говорит, что он ночевал с девицею, которую хочет посватать, —

Де ж ты, козак, сю нич ночував, що и не роззувався?

— Ночував я ничку, ночував я и другую

— То все в тыи дивчиноньки, що сватати буду, —

а девица в одной веснянке, на вопрос козака: будет ли она принимать его к себе на ночь, отвечает: как принимала с осени, так будет и теперь, что указывает на постоянство связи и на ее продолжительность.

Обычная и часто повторяющаяся черта в малорусских любовных песнях — жалобы на врагов, разными средствами затевающих разлучить любящихся. Первыми такими врагами бывают нередко родители девицы. Она жалуется своему возлюбленному, что мать грозит ее бить за то, что она полюбила молодца, и затем просит козака не ходить более к ней.

‘Дивчинонько моя мила, За що ж тебе мати била?’

— Ще не била, ще не била, хвалилася бити,

— Ой перестань, козаченьку, тай до мене ходити.

Козак просит свою Катрусю выйти на крыльцо и поговорить с ним, а девица отвечает, что мать не пускает ее к нему.

— Катрусю, сердечко! Выйди на крылечко,

— Выйди на крылечко, промов хоть словечко…

‘Не выйду, Иваню, мене мати лае,

‘Мене мати лае, гулять не пускае.

Нет ничего естественнее, как появление врагов у молодых людей, между которыми возникают любовные отношения. Начинают за ними присматривать родные и близкие с обеих сторон, нет недостатка и в советниках, которые стараются вооружить против их союза родителей. Поднимаются также толки и сплетни. Являются, кроме того, соперники и соперницы. Девица жалуется, что за нею поглядывают и ей невозможно через врагов ходить на улицу.

Затопила, закурила сырыми дровами,

Нельзя выйти на улицю да и за ворогами.

А я тыи сыри дрова та и повыкидаю,

Вже вороги спать полягли, пойду погуляю.

Хоть полягли, не полягли, дак не будуть спати,

Вони будуть прислухаться — с ким буду стояти,

С ким буду да стояти, да що говорити.

С своей стороны жалуется молодец, что враги не допускают его проникнуть к милой.

Ой рад бы я прийти, рад бы я приихать,

Кругом тебе стоять вороженьки, да никуды обминати.

Девица прячется с своей любовью и от врагов и от матери, зазвавши молодца к себе, раньше всех встает, чтобы замести следы своего милого и не дать врагам повода осуждать их, а матери своей проклинать ее.

А я встану ранесенько слиду замитати,

Що б не знали вороженьки ще и ридная мати,

Як узнають вороженьки — будуть осуждати.

Як узнае ридна мати — буде проклинати.

Недоброжелатели стараются между влюбленною парою посеять раздор: наговаривают девице, будто ее возлюбленный полюбил другую девушку, —

Ой я чую через люди, що ты иншую кохаеш, —

а молодец от людей слышит, будто с его девицею проводит ночи кто-то иной.

Tee я тя скажу, що вид людей чую,

Що у тебе, дивчинонько, инший ночуе.

Молодец и девица взаимно уверяют друг друга, что все это выдумали враги, и в раздражении против врагов девица сравнивает их с лающими собаками, —

На що мени собаки тримати,

Есть в мене сусидоньки, що вмиють брехати, —

которые, однако, ничего ей не могут сделать, когда она выйдет замуж.

Брешить, брешить, вороженьки, най буде Бог з вами!

Я молода, пийду за миж — тончить головами.

Приходится, однако, девице предупреждать молодца, когда ему угрожают враги, —

Тикай, тикай, козаченьку, хотять тя злапати, —

а ему — ускользать от них и прятаться в траву.

Козак молоденький та и того злякався,

Хильци, хильци по-пид-плотом, та и в зильля сховався.

На улицах поднимаются иногда между молодцами драки. В одной песне парубок угрожает, что кто прикоснется к его девице, тому он изломает руки и ноги.

— Нехай моей дивчиноньки нихто не займае —

Бо хто ей займе, биду соби знайде:

Бо поломаю руки, ноги, до дому не зайде.

В другой песне двое молодцев ходили на вечерницы к одной и той же девушке и рассудили, что лучше приказать сделать гроб и одному из них достанется этот гроб, а другому девица молодая.

Ой як мы будем до одной ходити,

Наймемо соби тесника домовину зробити.

Ой одному буде домовина новая

А другому буде дивка молодая!

И девице бывает не безопасно от врагов, в одной песне молодец зовет ее к себе, а она отвечает, что стоит враг и хочет убить ее.

— Выйди, дивчино, поговоримо з тобою!

‘Ой як я маю з тобою говорити:

‘Стоить вориженько, хоче мене забити!’

Матери, которая дозволяет дочери половину ночи проводить на улице, —

Пиють пивни, гадать друга, а дочки не мае,

Нехай наша дочка молода трохи погуляе, —

дочь говорит, что на нее находит бесславие, как черная туча, но она перенесет эту невзгоду, зная, что как за тучею следует гром и наконец дождь, так и девица не выходит замуж, чтоб не испытать клеветы и сплетен от врагов.

Пид моими воротами чорна хмара стала,

А я тую чорну хмару рукавцем розмаю,

Перебула поговир, перебуду неславу.

Ой не пийде дробен дощик без хмары, без грому,

Ой не пийде дивка за-миж та без поговору.

— Ах враги, враги! — говорит девица: сходитесь себе в беседу, пейте, гуляйте, только не разлучайте тех, что уже сошлись в пару, а напротив сводите в пару тех, что еще не сошлись.

Прошу, вороги, на беседу к соби,

И пиите и ежте и беседуйте,

Где двое стоить не розлучайте,

А хто без пары — пары шукайте.

Иногда препятствие к соединению любящих друг друга исходит от родни молодца, так в одной песне молодец говорит своей девице, что он рад бы жениться на ней, но мать его не велит:

А рад бы я тебе взяти,

Та не каже ридна мати.

А в другой песне говорит, что сестра его отговаривает.

Не бери, брате, дивча — без доли зросла,

Без доли зросла, без счастьтя родилася,

Бона тоби, брате, дружиною не судилася.

Чаще всего, однако, мать девицы бывает причиною разлуки, и в одной песне, обращаясь к суровой матери, которая колотит ее за любовь к молодцу, девица просит лучше повести ее к реке и утопить.

Ой не бий, мати, и не лай мати, не роби каличеньки,

Завъяжи очи темной ночи, тай веди до риченьки.

А як приведеш ты до риченьки, розвъяжи кари очи,

Та нехай же я та и подивлюся, з свитом

Бежим попрощаюся.

Или же грозит самоубийством если ее станут отдавать насильно замуж.

Ах волю сама собе смерть зробити,

Як в богатстви з нелюбом жиги…

Не дала-сь, мати, его любити,

Не буде твоя дочка в свете жити.

Преследование влюбленных доводит их до мечтательного желанья смерти. Молодец, которому враги-соседи не дозволяют ходить к своей милой, собирается умирать и просит свою девицу посетить его могилу на берегу моря, но не махать рукою, когда его станут класть в гроб, чтоб не узнали враги, что они любили друг друга и не кидать земли на гроб его, потому что под землею тяжело

…Сусиди близкий вороги тяжкий,

Не велять ходити, дивчины любити,

А я ей люблю и з любощив возьму

И в скорости помру…

А моя могила край синего моря,

Прийди подивися, любая розмова,

Як будут в труну к ласти, не махай рукою:

Скажут вороженьки що я жив с тобою!

Ой як будут в гроб пускати не кидай землёю,

Бо, ты сама добре знаеш, як тяжко пид нею.

Встречается только в одной песне такая черта, что молодец, полюбивши девицу, не решается сватать ее потому, что она бедна, а бедная девица с презрением относится к такому искателю ее любви.

— Ой коли б ты, дивчинонько, трошки багатенька —

То взяв бы тебе до себе до свого батенька! —

‘Ой як бы ж я, козаченьку, трошки багатенька,

‘Наплювала б я на тебе и на твого батенька’.

Но чаще в песнях молодец, сообразно усвоенному в народе нравственному воззрению, не думает о приданом:

Ты думает, ти любляться, що багато грошей,

Я молодый, я здоровый, ще к тому и хороший.

Буду встават я раненько, буду заробляти,

Ты не будеш, дивчинонько, ни в чим нужды знати, —

и даже с пренебрежением относится к богатым девицам, обличая их в лени и склонности к нарядам из желания прельщать мужчин.

Засватав я вбогу дивку, нехай багачка плаче,

Бо багачка, вража дочка, не хоче робити,

Начипляе кораликив, що б ей любити.

Начипляе кораликив на билую шию,

Люби мене ты, Семене, або ты, Василю.

В другой песне молодец, встретивши рыжую и некрасивую девицу, которая хвалится тем, что она дочь богача и чванится вывешенным на груди червонцем, смеется над нею.

Хоть я руда и погана

Так мий батько багач.

Чорты вбили б твого батька

З твоим багачем,

Твои волы выздыхають

Ты погана з дукачем.

Есть черты, что бедная девушка не хочет выходить за богатого из-за того, чтоб он впоследствии не пожалел и родители его не были недовольны таким союзом их сына.

Тепер ты скажет: зиронька ясна!

А потим скажет: доленьва бессчастна.

Хоч не ты скажет, скаже твоя мати:

Було б тоби убогой не брати.

В другой песне Девица бедная отвергает руку богача и с гордостью указывает, что вместо всяких материальных богатств дорожит своей девической честью.

Ой чи ты, багачу, з розуму зступаеш,

Ой що ты мене за присивки пытаеш?

В мене присивок — на городи барвинок,

В мене стижочок — на голови виночок.

ГЛАВА II
Разлука. — Тоска девушки без молодца. — Тоска молодца в разлуке с милою. — Смерть козака при участии девицы. — Бегство девицы с молодцем. — Девица в отсутствии милого выходит за другого. — Потеря девической чести. — Отношения соблазнителя к девице. — Чары. — Отравы

Разлука любящих друг друга изображается в песнях чаще всего по поводу отъезда молодца в чужую сторону. Это естественно в те времена, когда козацкая служба отвлекала здоровых и молодых людей к походам и битвам. Вот молодец отправляется в поход. Ему не мило отрываться от своей мирной домашней среды, его положение сравнивается с сухим (безлистным) дубом, которому велят развиваться в морозное утро, но козак пересиливает себя.

Розвивайся, сухий дубе, завтра мороз буде!

Убирайся, гожий хлопче, завтра поход буде!

Я морозу не боюся, вранце розивьюся,

Я походу не боюся, зараз уберуся.

Девушка, которая прильнула к нему, как снег в метель прилипает к дереву, провожает его.

Ой як тая метелиця до дерева липне,

Иван коня наповае, а Палажка хлипне.

Иван коня наповае, а Палажка плаче,

Ой куды ж ты одъезжаеш, серце козаче!

Она ведет ему и седлает коня, подает ему стрелы и лук, дает ему в воспоминание о себе белый платок. Козак покроет им седло, а когда платок запылится — это будет ему знаком, что девица без него тоскует.

Ой вывела коня, взяла, привъязала,

И вынесла сиделечко, взяла, осидлала,

Вынесла лучок и стрилочок пучок:

Отсе ж тобе, мий миленький за для билых ручок!

Вынесла хустинку, а як бель биленьку:

Отсе ж тоби, мий миленький, а про недилепьку!

Мени хустоньку в руках не носити,

За для славы козацькои сидельце покрыти

А вже хустинонька тай запылилась —

Либонь моя чернявая тай зажурилась.

Гляну на сидельце — втишу свое серце,

Гляну на хустыну — згадаю дивчину!

Заботясь о своем милом, девица заявляет страх, что, быть может, в чужой стороне постигнет его недуг и некому будет без нее ухаживать за ним.

Не дай, Боже, недуги на тебе:

Хто ж ти буде постилоньку стлати…

Хто ж с тобою буде ничку розмовляти?

Молодец обнимает и целует в последний раз свою возлюбленную, уверяет, что не забудет ее, хотя бы ему пришлось умирать в степи. Плохо доверяя постоянству девического сердца, козак высказывает опасение, что, быть может, оставшись без него, она его забудет и достанется иному — богатому. Девица, с своей стороны, уверяет возлюбленного, что будет ждать его возвращения и никому иному не достанется. — Не одна из вас, красавиц, любила искренно, а правды не сказала, возражает он ей.

‘Прощай, серце-дивчинонько, ты моя не будеш,

Достанется багатому, та и мене забудеш!’

— Не бийсь, серце-козаченьку, буду дивовати,

Не достанусь багатому, буду тебе ждати. —

‘Не одна з вас, чернявая, нам свит завъязала,

Не одна щиро любила, правды ж не сказала.

Иной перед отъездом поддается искушению переночевать последний раз с своею милою, хотя и опасается потерять поход. Девица обещает разбудить его рано и исполняет обещание.

‘Выряжаюсь, моя мила, у велику дорогу!

— Переночуй, мий миленький, хоч цю ничку зо мною!

‘Ой рад бы ж я, моя мила, и чотыри ночувати,

Та боюся, мое серце, щоб походу не втеряти.

— Ой не бийся, мий миленький, бо я рано устаю.

А ще раньше тебе, молодого, ище раньше розбужу.

Уставай же, мий миленький, уже свит биленький!

Козак уехал, догоняя своих товарищей, а девице остается гонять на воду гусей и плакать о разлуке с милым.

Тилько систы и поехати товаришив доганять,

А я пийду, молодая, сирых гусей напевать…

Гиля, гиля, та сирый гуси, та вже ж вы наплавались,

Та вже ж мои каренькии очи та и наплакались.

Вырываясь из объятий своей милой, козак завещает ей, ожидая его возврата, выбегать почаще на дорогу.

Он перестань, дивчинонько, слизоньками умыватися.

Все козаки в поход пийшли, треба мени поспишатися.

Як будеш, дивчино, з походу сподиватися,

То выбежи в чисте поле на дороженьку.

Помнит она последние слова милого, истаптывает черевика, выбегая на дорогу, выплакивает глаза, выглядывая своего возлюбленного.

Вытоптала черевички, на дорогу выбегачи,

Выплакала чорни очи, тебе серце выглядаючи.

Она все тоскует, думает о нем каждую минуту, называет себя сиротою без него.

Ой ты поехав, мене покинув, сироту на чужини.

Плачу, рыдаю, тя вспоминаю в кожнисеньку годину.

Многое напоминает ей прежние утехи с милым и усиливает ее тоску.

Нема мого миленького, нема моей душки,

Ни с ким лечи выкачяти беленьки подушки.

Нема мого миленького, нема моей кветки.

Стала б его вызирати да не знаю звидки.

Иногда эта тоска разражается отчаянием, доходящим до того, что девушка бредит самоубийством.

Лучче б було не любиться, чим тепера розлучиться.

Хиба пийду утоплюся, хоч об камень розибьюся.

Песенный мир представляет образчики скорой смерти девицы от разлуки с милым. Козак, Отъезжая в поход, спрашивает девицу: будет ли она за ним печалиться? Она отвечает, что забудет, как только он выедет за ворота.

Ой не буду, козаченьку, дале-би не буду,

Як выедеш за нови ворота — я тебе забуду.

Но не успел козак скрыться из вида, как девица не могла ни спать, ни работать от тоски.

Та не взяли дивчиноньки ни сон, ни робота.

Она посылает свою сестру заворотить своего милого и сказать ему, что его девица при смерти.

Ой вернися, козаченьку, дивчина вмирае.

Когда козак, возвратившись, доезжал до двора, где жила его возлюбленная, он увидал, что ее несут хоронить.

Не доехав козаченько до новой хаты:

Несуть его дивчинонысу до гробу ховати.

Оставаясь в разлуке с предметом своей любви, девушка подвергается большим искушениям. Ее родная мать хочет отдать ее за богатого жениха. Дочь упорствует. Напрасно мать пытается восстановить ее против избранного ее сердцем, —

Буде тоби, доню, буде лихая година,

Що ты сего козаченька щиро полюбила! —

напрасно представляет ей, что с этим человеком ей будет худо, и лучше ей полюбить богатого — девица говорит ей решительно, что не будет так, как матери хочется, а станется так, как желает сама дочь.

Але с власной твоей воле нечого не буде,

Бо моего миленького серце не забуде.

Не зная, где ее милый, девица посылает галку принести ей от него весть.

Як пошлю я чорну галку на Дин рыбы ести.

Ой принеси, чорна галка, од милого вести.

Галка не замедлила доставить ей слово милого: не предавайся тоске, ты, молодая, пойдешь замуж, а я, молодой, женюсь на тебе.

Полетела чорна галка та и не барилася,

Та принесла таку звистку, щоб не журилася:

Не журися, дивчинонько, в тугу не вдавайся,

Ты, молодя, замиж пийдеш, а я оженюся.

Девица от такой вести ободрилась, весело стала заниматься домашними работами. Заметила это мать и спрашивает: что-то она улыбается? Дочь говорит ей аллегорически: — ‘Пей, матушка, ту воду, что я наносила: зови, матушка, того зятем, кого я полюбила!’ — Нет, отвечает мать, не буду я пить этой воды, а начну разливать ее! Не приму немилого себе зятя — стану разлучать его с тобою! — Ах, матушка, — проговорила дочь: — не разливай воды, ведь ее тяжело носить. Не разлучай меня с милым — тебе с ним не жить.

Мела хату, мела сини, та и засмиялася,

Выйшла мати воды брати, та и догадалася.

‘Чого дочко, чого дочко, та засмиялася? —

Ой пий, мати, тую воду, що я наносила,

Шануй, мати, того зятя, що я полюбила.

‘Ой не буду воды пити, буду розливати,

Нелюбого зятя маю, буду розлучати! —

Не розливай, мати, воды, бо тяжко носити,

Не розлучай мене з милым, тобе з ним не жиги.

— Ну, смотри же, — пугает мать свою дочь: — делай по-своему, только уже не жалуйся потом на мать свою. — ‘Не буду, матушка, на тебя жаловаться, какую бы ни послал Бог мне судьбу — стану терпеть.

Живи, доню, в свою волю, так як полюбила.

Не жалкуй на свою матир, що тебе згубила!

— Ой не буду жалковати, моя ридна мати,

Яку мени дасть Бог долю — буду горювати!’

У иной девицы рождается подозрение: а что, если в то время, когда она за милым так плачет, он, быть может, окружен толпою девушек и изменяет ей! Пусть же, если так, одолеет его тоска такая, какою томится его возлюбленная, пусть изменит ему та, которая стала ему всех милее! Пусть узнает на опыте: каково томиться в разлуке.

Може я за ним дармо плачу…

Може вин мае девчаток громаду,

Може мене любит на яку здраду,

Най му той жаль самый и туга тая,

Щоб здрадила его котра наймшшйша.

Тогде вин пизнае що то есть розлука

И жаль правдивый, на серцю мука!

Между тем, козак в чужой стороне также тоскует о своей милой девице. Он хочет написать к ней письмо, прилить его слезами и послать с буйными ветрами.

Чи письма писати,

До милой слати.

Напишу перами,

Та прильлю слезами

Та и пошлю витрами.

Ему хотелось бы, чтоб у него были крылья — полетел бы он соколом во двор своей милой, а та вышла бы из хаты и произнесла слово сожаления о том, что сокол летает одинок, без пары.

Ой коли б же я мав Орловым крыла…

То б я полинув бы, сив бы у двори:

Чи не выйде моя мила и к мени.

Аж мила выходит из черными бровами,

Промовляе до мене из дрибными слезами:

Ой ты соколоньку прекрасный,

Який же ты у свете несчастный!

Що кожне древо на вески продвигав,

Що кожная пташка соби пару мае,

А ты, милый, в свете литаеш,

Да и парочки собе не маеш.

Время идет, козак не возвращается. Девица боится, что сбылось то, что он предрекал о своем возврате в минуты уныния:

Сподевайся мене, серденятко мое, та и у ти поры в гости,

Як пороете трава муравая та у горнице на’ помести.

Он где-нибудь пал в чужой стороне и его тело расклевали птицы. Ей хотелось бы в таком случае самой собрать его останки и похоронить.

Сороки и вороны тило поклювали,

А жовтыи кости по кущам бросали,

Ой я жовтыи кости, кости позбираю,

У тихим Дунаю кости поховаю.

В малорусской поэзии есть целая группа песен о кончине козака, где таким или иным способом показывается присутствие и участие девицы. Вот, например, в одной песне рассказывается, что молодец и девица были долго в разлуке и как свиделись, то оба заболели.

Ой як ся узрили, обое побелили.

Девица лежала в отцовской коморе, а козак в зеленой дубраве. За девицею ухаживали домашние и давали ей есть и пить, а козак просил дать ему хоть бы холодной воды и девица умоляла мать послать ему пива.

Девчина лежит у батенька в комори,

Молодый козак при зелений диброви,

Дивчиноньци та е що и ести и пити,

Молодый козак зимнои воды просить:

‘Ой мати, мати, пожалуй свою дочку,

Зашли козакови пива коновочку’.

Умер козак, умерла и девица, завещавши похоронить себя вместе с козаком в одной могиле. По девице звонили колокола, над ее телом пели попы и дьяки, а по козаку шумели леса, кричали вороны.

А по дивчини дзвоны задзвонили,

А над козаком дуги зашумили,

А над дивчиною попы, дьяки спивають,

А над козаченьком вороны литають.

Есть песня об утонувшем молодце и о плаче по нем девицы: песня эта очень распространена в разных вариантах не только у малорусов, но и у других славянских народов, и у немцев. По одним нашим вариантам, девица ожидает козака из похода и готовит для него ужин и постель:

Як прийдеш из вечера — вечера готовенька,

Як прийдеш опивночи — постилька биленька.

Зажигает перед образами свечи и молит Бога, чтобы козак благополучно переправился через реку

Ой засвечу на божничку восковую свичку,

Хай мой милый перебреде сю быструю ричку.

По другим — девица приглашает к себе молодца, по имени Василя, и дает зарок, что если он не приедет к ней, то утонет.

Як не прийдеш обидати, прийди одвидати,

Як не прийдеш одвидати, то грих тоби буде,

Ой утонеш на берези, що и воды не буде!

Козак утонул.

Втонув втонув козаченъко, леш хусточка плавле,

Ходит дивчя по бережку, били ручки ламле.

Девица приглашает рыболовов вытянуть утопленника и оплакивает его.

— Ой рыбари рыбареньки, дам вам напитися,

Ой вытягнеть Василенька хоть подивитися!

Як вытягли Василечка, вода з рота льеться,

Ходить мила по бережку як горлиця бьеться!

Не менее распространена песня о смерти и погребении козака, которого девица ожидала к себе из похода в гости. Во многих вариантах этот козак называется прилуцким полковником, в иных — просто козаком.

Ждала, ждала, дожидала полковника в гости,

Ждала — ждала не диждала, сама спать лягала.

Девица чернявая-белявая ждала его и не дождалась, а потом получила весть, что полковник захворал, находится при смерти и желает ее видеть.

Вранци рано уставала, листы получала:

Занедужав полюбовник, прилуцький полковник,

З недугу помирае, дивчины полковник бажае.

Затем — умер пан полковник и не слышно более его повелительной речи.

Умер, умер пан полковник и гризная мова.

Козаки, собравшись в раду, —

Собирались козаченьки всю раду радити, —

приговорили передать оставшегося после полковника коня атаману, а вооружение — сотнику, чтобы похоронить полковника с большим почетом.

Атаману коня дали, сотникови зброю,

Що б сховали полковника з большою хвальбою.

И вот везут тело умершего, ведут коня, конь склоняет голову, за ним идет чернявая и от горести ломает себе руки. На целом свете не найти ей такого возлюбленного.

Тило везуть, коня ведуть, кинь головку клонит,

За ним иде чернявая, били ручки ломить.

Нехай ломить, нехай ломить, та не зломитъ пальця,

Весь свит сходить та не найде такого коханця.

Есть песни, где представляется, что девица уходит против воли родителей с козаком, которого любит. На пути козак задремал. Его подруга не дает ему спать, предостерегает, что за ними отправлена погоня и если их догонят, то ее возьмут, а его убьют.

Сили спочивати, став козак дримати.

‘Не дримай, козаче, не дримай зо мною,

Сам же ты знаешь — погинь за тобою!

Мене, милый, возьмуть, а тебе покинуть,

А тебе покинуть — с плич головку знимуть.

Так и случилось, как показывает окончание песни.

Ой милого коник, та не милый еде.

Милого и сидельце, та не милый-серне.

Милого и дудочка, та не милый фае,

Милого писенька, не милый спивае.

В песне, которую, по некоторым повторяющимся там выражениям, можно считать вариантом предшествовавшей, пара, таким образом убежавшая с намерением обвенчаться, превратилась в деревья.

Пойшов козак яром, дивка долиною,

Зацвив козак рожиною, дивка калиною.

Но мы считаем не лишним указать еще на один вариант песни о побеге молодца с девицею, где молодец погибает не от погони, а от рук той самой девицы, которая подговорила его к побегу вместе с собой, стоя у колодца и набирая воду.

На дубовем мости там Ганя стояла,

Там Ганя стояла, воду набирала

Воду набирала, Марка намовляла:

Ой Марку ж, мий Марку, щось маю казахи,

Мандруй зо мною молодою!

На дороге, козак, именуемый в песне Марком, задремал, вдруг девица будит его и велит ему сражаться с нею саблею.

Стали спочивати, став дощик накрапати,

Став дощик крапати, став Марко дримати,

‘Ой Марку ж, мий Марку, не дримай зо мною,

Наготуй шабельку, та и воюй зо мною’.

Она победила Марка, взяла его коня, —

Марка звоювала, коня видобрала,

Коня видобрала, села, поехала, —

и поехала на нем в дом матери Марка объявить ей, что сын ее Марко женился и взял себе в жены могилу.

А вжеж твий Марко в поли оженився,

А взяв соби панну-паняночку в поли могилочку.

В других песнях о побеге девицы вместе с козаком, представляются лишения, каким подвергается беглянка с своим возлюбленным. Где дом его? — В чистом поле, близ Дуная, обставлен камышом, подперт лебедой.

В чистим полю, край Дунаю

Очеретом обставляю,

Лободою пидпираю.

На чем им вести путь? — Много лошадей в степи, коли поймаем, то поедем, а не поймаем, пойдем пешком, —

Ой у степу коней много,

Як пиймаем так поедем,

А не пиймем — пешком пийдем, —

отвечает козак. Чем будем одеваться? — Сделаем себе жупаны из лопуха.

Як пийдемо в долину, да вырвемо лопушину

Да пошием жупанину.

На какой постели спать? — Под бок кулак, а под голову нагайку подложим.

Булачище пид бочище,

Нагаище в головище.

Разумеется, такие песни о побеге девицы с козаком изображают исключительные случаи.

Обыкновенно козак отправляется на свои подвиги один, а его девица возлюбленная остается дома. Иногда, стосковавшись по своей милой, пытается козак у своего начальника просить отпуска, но получает отказ. Его не увольняют прежде срока службы.

Аж там казак по рыночку ходить,

У гетмана выслуги ся просит:

‘Пусти мене, мий пане, до дому,

Затужила дивчина за мною!’

— Не так вона як ты по ней тужиш,

Не пущу тя, аж року дослужит.

Если, возвратившись домой, козак находит свою возлюбленную верною себе, то, разумеется, все кончается благополучно — свадьбою. Верная подруга проплакала глаза, выглядывая своего милого. Она будит слуг, чтоб светили возвратившемуся. Он похудел в дороге оттого, что долго не видел своей Маруси.

Все свои служеньки позбужовала:

‘Встаньте, служеньки, светете свеченьки!

Най ми ся светит як в ден так в ночи,

‘Най ся подивлю милому в очи:

‘Чи змарнев милый по свете ходячи.

— Кто теперь наградит меня за труды? — спрашивает козак. — Я, — отвечает ему возлюбленная, — я награжу тебя тем, что сорок пять раз тебя поцелую и отдам тебе все, что есть для меня милого и дорогого.

— А хто ж мене нагородит за мои труды?

— Я сама труды нагороджу:

Сорок пять раз тя поцелую,

Що любого, що милого, то те подарую.

Если же молодец ревниво бережет чувство любви к себе и узнает, что без него девушка играла с другими, то ей это не обойдется даром.

Хоть радий, не радий, то не буду брати,

Було б тоби з другими не жартовати.

Случится, что молодец, возвратившись из далекого похода, застанет свою дорогую женою другого. Одна из таких оправдывает себя тем, что ей сказали, будто ее милый умер, и теперь она у него просит прощения, говоря, что, отдавши себя иному, она будет ему верна.

Людьская обмовонька то сь мя обманула,

Що казали, що ты вмер, я той час забула.

Прощай, мий миленький, що я учинила,

Що иншому верне послюбила.

Коли ему послюбила, мушу бути вирна,

Тильки для тебе, мий миленький, инша.

Другая в отсутствие милого своего вышла замуж по принуждению за немилого ей человека, —

Ой там в темним лесе церковця стояла,

Там-то девчинонька без неволю шлюб брала, —

плача и проклиная судьбу свою.

Ой шлюбе мий, шлюбе, примушеный шлюбе,

Та ци горазд мене за тим нелюбом буде?..

Болела бы м, мати, твердый камень глрдати,

Нежли из нелюбом до шлюбу ставати.

‘Для чего ж ты не писала ко мне, когда тебя сватали?’ — спрашивает козак.

Ой як будеш ты, дивчино моя, рушники давати,

Пиши листи на билый бумази, та давай до мене знати.

— Я писала и пересылала, только мои письма не доходили: мои карие очи исходили слезами. Меня мать отдала за того, за кого я не хотела! Теперь шумит надо мною нагайка.

Вже ж я писала и пересылала, мои листы не доходять,

Тильки ж мои каренькии очи слизоньками изиходять.

Отдала ж мене мати, за кого я не хтила,

Шумить, гуде нагаечка коло мого типа.

— О милая моя! Душа моя! — восклицает несчастный молодец. — Я умираю оттого, что не довелось мне быть твоим мужем, а тебе моею женою.

Милая моя, серденько мое, я вмираю за тобою,

Що не довелось мени буть чоловиком, тоби дружиною.

Тоскует молодец: все ему напоминает прежнюю любовь. Вот родник, при котором они прежде сходились на свидание, как голубок там в воде купался, так он женихался с своею милою.

Чи се ж тая криниченька, що голуб купався,

Чи се ж тая девчинонька, що я женихався?

Но его милую повели к венцу, у него сердце болит, не ему досталась девица.

Досталася девчинонька людям — не мени.

— Горе, — восклицает он: — горе моим ногам, которыми я ходил к тебе, горе моим рукам, которыми обнимал тебя, горе моим бровям, которыми я моргал на тебя, горе моим устам, которые целовали тебя! Бог бы тебя покарал за твой грех: я любил тебя и не взял женою себе.

Шкода ж моих белых нижок що м до тя ходжав,

Шкода ж моих белых ручок щом тя обиймав,

Шкода ж моих чорных бровей що м на тя моргав,

Шкода ж моих красных усток що м тя целував,

А за тоту провиноньку Бог бы тя скарав,

Що я тебе верно любив, любив, та не взяв.

Встретятся они и вспомнят о прошлом. — Бог тебе помогай, друг не суженый! — скажет она. — Любились мы и матушка того не знала, а теперь вот разошлись, как черные тучи! Помнишь ли, как я тебя в вишневый сад водила, как там тебя ягодками угощала, помнишь ли, как я постель стлала, с тобою спать ложилась, одну ручку подложивши под голову тебе, а другой обнимала тебя? Лучше жилось тогда девицею, чем теперь замужнею.

Ой помагай Биг, ты, несуженый друже!

Да здорова, серденько, то ж люби лися дуже.

Любилися, кохалися, а матуся и не знала,

А тепера розийшлися як темненька хмара.

Яж тебе любила, в вишневый сад водила,

Ягодоньки ирвала, я ж тебе годувала,

Билу постиль постилала, с тобою спать лягала,

Одну ручку в голивоньку, а другою обнимала.

Чем ближе к нему живет его бывшая возлюбленная, тем тяжелее его сердцу.

Не жаль бы мени, коли б в стороны,

А то через двир да и товарищ мий!

Вот она проходит с водою и посылает ему привет:

По воду йде — жалю завдае,

Из водою йде — добри-ден дае, —

и ему так становится досадно, что он готов броситься к ней и побить у ней ведра.

Чужа, не моя, товаришова!

Через двир не иди, жалю не роби,

Бо я з того жалю видерця побью.

Она просит не делать этого и не наносить ей бесславия.

Ой милый чужий! видерця не бий!

Мени молодой славы не роби.

Тяжелее еще ему сидеть у окна и смотреть, как она идет рука об руку с своим мужем, его соперником. Так бы вот и выскочил он и стал допрашивать: зачем, любивши его, оставила?

Жаль в свете одному!

Сижу край виконця — моя милая ходить,

Ворог ей з боку — за рученьку водит.

Ой пийду я приближуся,

На серденьку оживлюся,

Спытаю причины

Милой дивчины:

Дивчинонька мила,

Перш мене любила,

Тепер залишила!

Иной молодец в таком положении думает найти утешение в горелке, но не находит: у него около сердца словно какая-то змея бьется.

Ой пойду я до корчомки — горелки напьюся,

Ой чого сь мене, братце, горелка не пьеться,

Бо на моем щось серденьку як гадина вьеться.

А все тое мене наробила

Милая девчина, що отдалась за багача сына!

Иной молодец, зная, что причиною разлуки мать девицы, произносит над нею проклятие перед своею прежнею милой.

Бодай твоя мати на свете не жила,

Що нас молоденьких с тобою розлучила,

Бодай твоя мати в пекли згорила,

Що нас молоденьких на тое пидвела.

Иной, раздраженный неудачею в первой любви говорит, что пойдет в чужой край, там поищет себе другую, безродную, убогую, прежняя милая будет вспоминать о нем добрым словом, а он всплакнет, когда о ней вспомнит.

А я пийду в чужий край, то там буду жити,

Ты не будеш, мила, знати, як я буду ту жити.

Знайду соби другу милу, щоб не мала роду,

Що б не було, як з тобою, жадного заводу.

Спогадаеш мене, мила, милыми словами,

А я тебе спогадаю гиркими слезами.

Иной же в досаде зарекается когда-нибудь любить девиц и говорит, что не перестанет плакать о прежней возлюбленной.

Ой хто хоче на свете жити,

Най перестане дивчат любити,

Во то есть сгуба цилого света,

Пропали лита и житьтя трачу,

Як спогадаю — гирко заплачу.

Плакав я, плакав, плакати буду,

Поки тя, мила, в вик не забуду.

Напрасно мать его советует идти ему меж челядь и развлечься от тоски.

‘Не плач, козаче, не плач не журися,

Выйдеш за ворота, на челядь дивися’.

Молодец собирается умирать, просит похоронить его прилично в вишневом садике и пусть вся родня пирует, творя поминки о нем.

— А вже ж мени, мати, челядь не до того,

Ой продавай, мати, коня вороного,

Поший мене, мати, льняную сорочку,

Сховай мене, мати, в вишневим садочку.

Высып мени, мати, высоку могилу,

Посади в головках червону калину,

Збери, мати, всю свою родину,

То буде родина и пити и гуляти,

Мене молодого будут споминати.

Бывало и так, что в отсутствие молодца его возлюбленную девицу отдавали за иного замуж по воле пана и вообще высшей власти: такое событие изображается в песнях в символическом виде орла или сокола, разгоняющего- голубей из пары и предлагающего голубке семь других голубей на выбор, вместо того, которого она любила и утратила. Голубка не хочет никем заменить его и говорит, что будет вечно горевать о своем милом, —

…Що ся не хоче вже знати з никим,

‘Буду тужити поки вик виком’, —

у нее такое горе, что от слез на твердых камнях останутся знаки.

Стану плаката аж мени горе,

Хоч выпадают слёзы на каминьях,

Хоч найтвердийших — пороблять знаки.

В другой подобной песне сизокрылый орел, убивши голубя, берет голубку не с тем, чтоб отдать ее по выбору другому голубку, а удерживает ее для себя, сыплет ей пшеницу, ставит воду, но она не прикасается ни к чему, —

Ой де узявся сизокрыл орел,

Голуба убив, голубку влюбив,

Голубку влюбив, узяв пид полу

Узяв пид полу, принис до-дому,

Сыпле пшеници, ставит водици,

Голубка не пье, естоньки не йде, —

чувствует что она в неволе, орла не любит, —

‘Ой я ж и в горе я ж у неволи,

Сизокрыл орел не до любови’, —

и ходит в вишневый сад плакать о своем милом голубке.

Да все в вишнев сад плаката йде:

‘Голубонько мий, коли б же ты жив,

Я б твои крыла позолотила,

Я б твои пирья пожемчужила’.

Здесь очевидно изображается аллегорически насилие имеющих власть над бедною девицею.

Но причиною разлуки любящихся пар изображается также измена одного из них. Вот молодец приходит к своей милой и та напрямик заявляет ему, что надо перестать им любить друг друга, мать его этого не хочет.

Перестаньмо ж ся любити,

Сам ты знаеш нам з тобою не жити.

О лучше бы тебе вонзить мне в сердце нож, чем говорить такие слова, — восклицает молодец.

Болела ж бы ты ниж в мене вгородити,

Неж маеш мила ти слова говорити.

Этот молодец вынужден покинуть девицу потому, что его мать произнесла такой приговор: ее материнскому чувству легче увидать его в солдатах, нежели мужем той, на которой он хочет жениться.

— Пийду я до неньки, буду ся пытата,

— Чи не позволить ненька тебе взяти.

‘Волю ж я тя, сыну, в салдати видцати,

Ниж я тя маю з тою дивчиною звенчати’.

Раздраженный сын произносит проклятие суровости матери.

Бодай же ти, мати, так легко конати,

Як мени легко з дивчиною ся росстати.

Другой молодец заявляет своей милой, что он ее намерен покинуть, оттого что ее родня наговаривает на него, будто он пьяница и гуляка.

— Скажу тоби, моя мила, скажу, шо думаю:

Що я тебе, моя мила, покидати маю.

‘Скажи мени, мий миленький, що то за причина,

‘Чи ты мене сам не хочеш, чи твоя родина?’

— Ой я тебе и сам люблю и рид не боронить —

— Тилько рид твий все говорить, що я пью, гуляю.

Третий, полюбивши новую девицу, приходит к прежней и говорит ей просто: тебе одна дорога, а мне иная, прощай!

‘Тоби дорога, а мени шлячок битый!’

— Як же я буду без тебе, серце, жити?

‘Мени дорога ривна, тоби поперечна,

Бувай здорова, моя мила сердечна!’.

Иной же не объясняется вовсе, а, спознавшись с другою, идет мимо двора прежней и дразнит ее тем, что не заходит к ней, а проходит мимо, напевая песенку и еще говорит ей, чтоб рна обсадила вишнями двор свой, дабы к ней не заходил его голос.

‘Ой не по правди, мий милый, живеш,

Мимо воротечки, та до иншои йдеш,

А до мене стиха голос подает’.

— Ой обсади, мила, вишеньками двир,

Ой щоб не зайшов до тебе голос мий.

Иной без всякой по-видимому причины объявляет девице, что нашел себе получше.

‘Ой де ж ты, мий милый, довго забарився?’

— Ходив я по лугу, та найшов соби другу,

В червоним намисти, вона мени по мысли,

У полах мережка, та до ней утоптана стежка,

У байковий юбци, вона мени все на думци.

В одной песне богатый овчар посылает товарищей передать девице, чтоб она его больше не любила, потому что он ей не пара, он богат, а она бедна.

Вы молодци, молодци… накажите девочци,

Нехай мене не жде, нехай замуж иде.

Бо я вивчар нетяга, сивковая сермяга,

Сим сот овец у лузи и четверик у плузи.

Девица различно принимает к сердцу заявление молодца о прекращении любви к ней, смотря по личному характеру. Иная предоставляет ему поступать, как хочет, только не судить ее промежду людей, потому что людской суд ей всего страшнее.

Яким схочеш, таким будь,

Меже людьми мя не судь,

Смерть не так страшная,

Як осуда людьская.

Другая — характера решительного и рассудительного — говорит, что узнавши его неверность сама уже не любит его, будет любить кого-нибудь другого, а о нем забудет.

Дотим я тебе вирно кохала,

Доким нещирисгь твою дознала.

Тепер иншого буду кохати

О тоби завше запоминати.

Гордая показывает к нему презрение и невнимание.

Нехай его тыи просят, що гребли розносять,

Нехай его ти благают, що в болоти грають.

Вольно молодцу искать себе другой девицы, но и девица найдет себе лучшего молодца, а он тогда поплачет об ней.

Шукай, шукай, парень, дивки, а я соби молодая,

Що ты будеш иты винчаться, а я буду од винця,

Покотяться дрибни слёзы с твого билого лиця.

Девушка язвительного характера в ответ молодцу, извещающему, что он полюбил другую и хочет на ней жениться, говорит: женись, желаю, чтоб неверного Бог покарал не огнем, не водою, а лихою подругою.

Женися, женися, поможи тоби Боже!

За мою щиристь покарай тебе Боже!

Не карай, Боже, ни огнем, ни водою,

Но карай, Боже, лихою дружиною!

Иная однако, произнеся проклятие, по свойственному добродушию тотчас опомнится, просит Бога не послушать ее проклятия, —

Ой поехав, поехав, не звинчався зо мною,

Бодай же му коник издох, сам положив головою!

Ой не слухай, милый Боже, що я тое говорила,

Бодай мого миленького Пречистая боронила! —

и желает изменнику счастья с его новою возлюбленною.

Будь здоровый и счасливый с тою, що ю маеш,

А еднак же ты над мене щирейшои не знайдеш,

А я усе Бога прошу з вечера до ранку,

Що бы ты мав счастьтя всюда, мий милый коханку.

Она для себя хотела бы только такого зелья, которое бы помогло ей забыть неверного, —

Як не хочеш, серце, дружиною бути

То дай мени таке зильля, що б тебе забути, —

но теперь же сознается, что такое зелье окажется бессильным и она забудет только тогда, когда закроет глаза навеки.

Буду пити через силу и капли не пущу,

Тоди тебе я забуду, як очи заплющу.

Но вместе с тем она говорит, что если он и найдет другую с большими достоинствами, то не найдет такой, которая любила бы его, как прежняя.

Хочь ты знайдеш на личко билийшу,

То таки не знайдеш над мене милийшу…

Хоць ты знайдеш, щоб добре робила.

То таки не знайдеш, щоб тебе любила.

Тоска покинутой милым девицы составляет содержание целой группы песен любовных. Одинокая, постелет она себе с вечера постель, одинокая, вставши, садится у окна и видит, как ее милый гуляет с иною, он ее целует-милует, а если бы она, прежняя, осмелилась выйти и подойти к нему — он бы ее угостил проволочною нагайкою, она же не была еще ни от кого битою.

Постелю билу постиль, сама спати ляжу,

Та встану раненько, та вмыю личенько,

Сяду соби край воконця та и до сходу сонця

Та иде мий милый тихою водою,

Та за ипчою милою.

Вин ей целуе, вин ей любуе,

А на мене, молоду, нагайку готуе.

Нагайка-дротянка, тонким дротом вита,

А я молодая тце и з роду не бита.

Она разражается злостью к сопернице, дает ей эпитеты мерзкая, постыдная, —

Сидить стыдко з моим милым да ще и обнялася,

Ой на тобе стыдка брыдка на стан полотенця,

Да не сидизъмоим милым, не режь мого серця, —

мурая, —

Сидить мура з моим милым та и обнялися,

— (т.е. смуглянка) шельма-разлучница.

Стоить шельма-розлучниця, з милым обнялася.

Она готова дать этой мурой полотна на рубаху, лишь бы не видеть ее с своим милым

Ой на тобе, розлучнице, да ще и на сорочку,

Не стой з моим милым, з моим чернобровым в вишневем садочку.

Ой на тобе, розлучнице, да ще на рукава,

Не стой з моим милым, з моим чернобровым, погана, лукава!

Вот так и хочется эту разлучницу ударить в щеку, —

Таки тую розлучницю по щоци урижу, —

да нельзя ее бить, когда она сидит с ее милым, —

Сидит мура з моим милым не можно ей бити, —

в запальчивости зарекается покинутая согнать ее со света и опять сойтись с милым.

А я муру з свита сжену, з милым оженюся.

Нередко такая соперница бывает ее прежняя подруга, которой она поверяла свои сердечные тайны и которая, сошедшись с ее милым, притворяется перед нею, будто ее милый спрашивал о ней, своей возлюбленной.

А в козака та дви дивоньки — одна другу перепытуе:

‘Чи була ты, подруженька, чи була ты на улици?

‘Чи бачила, подруженьке, на улици жениха мого?

— Ой бачила, не бачила, тильки трошки та постояла,

Вин важко здыхав, та про тебе пытав: чом дивчина не выходила?

Уразумевши коварство подруги, девица разражается проклятием, выражая желание, чтоб комары выели ей глаза за полуночные беседы с милым.

Бодай тоби, подруженько, та выели комари очи,

Щоб ты не стояла из моим миленьким из вечора до пивночи.

Бешеная злоба обрушивается на изменника, когда она услышит, что он смеется над нею. Не смех, — говорит она, — придет тебе, как будешь ты трястись семь лет, лежать в постели и просить у своей матери воды, тогда-то пожалеешь, что посмеялся над красной девицей.

Перечула через люде — ледащо смиеться.

— Ой хоть смийся, хоть не смийся, за смих тоби буде,

— Сим год трясця труситеме, а смерти не буде:

— У постели лежатимеш, смерти бажатимеш,

— У своей ты матери воды прохатимеш:

‘Ой дай мени, моя мати, водици с криници,

Насмиявся розсукин сын з красной девици.

Но несмотря на такие проклятия, несмотря ни на то, что она хочет, чтоб тот, кто был причиною разлуки ее с милым, не видал ясного солнца, —

Хто був причиною росстання мого,

Щоб мои слёзы упали на него,

Щоб вин не бачив сонця ясного! —

все-таки она сама перед собой сознается, что продолжает его любить.

Не збуду смутку а ни в день, ни в ночи,

Бо я тебе люблю и любити буду

Она считает свою судьбу погибшею, верно, мать прокляла ее в детстве, верно, ее в церковь не носили и не вымолили у Бога доброй доли.

Пропала моя доля! Прокляла мене ненька,

Прокляла мене ненька як була я маленька.

Ой на Дунаю пелюшки полоскала:

‘Бодай ты, доню, счастьтя-доли не мала!’

Чи ты мене мати в церкву не носила,

Чи ты мени, моя мати, доли не впросила?

Напрасно мать уверяет ее, что она и в церковь носила ее маленькою и доли доброй у Бога ей просила, —

И в церкву тебе носила, Богу — молилася.

она с ропотом обращается к Богу, укоряет, зачем он допускает спознаваться с тем, с которым не суждено сочетатьря браком, —

Ой, Боже, Боже, дав ся познати,

Коли не судиш нам ся побрати,

Ой коли судиш, чом же не злучиш,

На що ж нас, Боже, даремно мучиш! —

признает себя самою несчастнейшею в мире и думает утопиться, —

Вже ж я бачу на сим свити, що все мени горе,

Прийдеться утопити в глибокое море!

либо идти в темный лес и отдаться лютым зверям на растерзание.

А я пийду в темный лис: нехай мене звирь изъисть:

Ой вы звири вы лютый! Не займаете вы мене,

Розорвите мое тило и по маленьким частям,

Рознесите мои кости по рокитовым кущам,

Наберите крови моей близько серденька мого,

Понесите душу мою а до милого мого.

В песнях изображаются случаи, когда разлука происходит от неверности девицы. Иная, на первое же объяснение в любви молодца, —

Панно моя, люба мила,

Позволь же ми ся кохати, —

сразу обольет его холодною водою, объявивши, что не любит его и не может своему сердцу приказать любить:

Рада бы я тя кохати,

Трудно серцю росказати.

А когда молодец, по обычной замашке влюбленных, начнет говорить, что он убьет себя с горя, —

Ой девчино, серденько! згубиш мою душу,

Як ся з тобою не оженю, то умерти мушу, —

то девица напрямик объявляет ему, что она не будет его женою и он должен выбить себе из головы мысль об этом:

Не чорней, не марней, не нуди собою,

Не будеш ты мене мужом, я тобе жоною.

Иная же девица, более живого нрава, приправит еще свой отказ шуточным сообщением, что у ней без него найдется таких молодцев пять’, —

Умри, умри, Бог тя бери!

Есть у мене хлопцив штыри,

Есть у мене ще и пьятый

Хоць и зараз показати, —

а он ей кажется нехорошим.

Не ходи, не люби, не залпцяйся,

Не люблю, не пийду, не сподивайся,

Не ходи, не люби, не носи грошей,

Не люблю, не пийду, бо сь нехороший.

Но вот уже, когда между молодцем и девицею возникла сердечная взаимная вязь, девица вдруг нежданно изменяется. Стал молодец замечать, что его возлюбленная подолгу стоит на улице с другими молодцами. Это режет ему сердце.

Не стий, мила, из иншими, не край мого серця,

Бо ты стоиш з иншим, та и думку думаеш,

Та без ножа, без тарилки, мое серце краеш.

Один, не решаясь объясниться с девицею прямо и уличать ее, передает ей через своего товарища, чтоб она не любила двух, —

Ой, чи буде двох приймати?

Буде ей Бог карати,

Коли любиш — люби гаразд,

А не любиш — кидай зараз, —

другой, подметивши, что у девицы явился новый милый, молча от нее хочет удалиться:

Ой ще вчора из вечора зийшов мисяц и зора,

Ой час мени, молодому, мандровати из двора.

И когда девица заворачивает его к себе,

— Ой вернися, любе закоханьня, —

говорит, что незачем ему ворочаться, когда видел сам, стоя у ней под окном, как она любезничала с другим молодцом.

Не вернуся, любе закоханьня, бо нема до кого,

Ой був я в тебе пид виконцем, а ты мала иншого.

Третий является к девице и укоряет се, что она полюбила другого, красивейшего.

Бо ты того любиш, що красный из твари.

Иная девица не отпирается и ссылается на Бога, который владеет чувством — но и постоянных в любви разлучает.

Трудно занехати — я инчого маю,

Скажи мени, хлопче, що я винна с того?

А вжеж то Господь Бог и а всим тим владае,

Инший вирне кохаеться, вин их розлучае.

Другая же в таком положении начинает оправдываться тем, что родители ее не хотят, чтоб она любила этого молодца, что такова уж видно судьба:

Я ж тому невинна, лес тому владае:

Заказуе родной отець и маги не дае.

А молодец отвечает, что незачем обвинять судьбу, лучше прямо сказать, что молодец нехорош, но и молодец найдет себе другую возлюбленную.

На що ж, невдячнице, на лес нарикати,

Лучше скажи, нехороший — не могу кохати.

Хоць я нехороший, я на то не дбаю,

Будь здорова, моя мила, бо я иншу маю.

Один молодец, которому отказала девушка в любви, желает достать такого зелья, чтобы забыть ее:

Бона мене одказала щобы, в ней не бути,

Дайте мене таке зильля, щобы ей забути!

А девушка говорит ему, что есть такое зелье, перекати-поле, двое придут, поцелуют, а третий ее приголубит.

Есть у мене ище зильле — перекоти-поле,

Що два прийде — поцилуе, а третий пригорне.

Бывают приемы отказа в любви грубее: молодец стучится к своей девице и жалуется, что его чуть не покусали злые собаки. Девица отвечает: пусть тебя загрызут собаки, у меня сидят молодцы покрасивее тебя.

Пидийшов я пид синечки — грукнув,

‘Ой одчини, дивчинонько, сини!

Були мене зли собаки зъили’. —

Нехай тебе зли собаки едят,

Коло мене кращи тебе сидять.

Случается, что девица, простившись с отъезжающим молод-цем, изменяется к нему в чувствах во время его отсутствия. Козака известили в чужой стороне, что его возлюбленная обручилась с другим. Козак возвратился домой и тогда стал упрекать девицу в измене, припоминая, как она принимала от него подарки.

Взяли Козакове люде поведати

Вже девчина заручена…

Девчино, девчино, зъела бы ты витра,

Я не сподевався, що ты така хитра,

Тогде мене ты кохала,

Коли сь мои дары брала.

Тогда девица предлагает ему обратно его подарки и заявляет, что она его никогда не любила.

Забирай си тии дары, тии дары,

А я в дарах не ходила та и ходить не буду,

Тебе не любила и любить не буду.

В другой подобной песне молодой человек, надаривши девушке жемчугу и кораллов, —

Ой що ж то мени за таки дарунки,

Билы перлы и корали билу шию гнули, —

посылает к ней, по народному обычаю, сватов, а сам становится под окном ее хаты, чтобы быть незримым для других свидетелем того, что будет происходить.

Ой пошлю я до дивчины люде,

Ой сам пийду пид виконце, що то з того буде.

Первый же прием показался ему зловещим: ворота на дворе заперты, двери сенные на засове, а в хате темно.

Прийшли люде до ворит, ворота заперта,

З того боку, из подвирья остроколом пидперти,

Прийшли люде до синей, сени засунени,

Прийшли люде до хаты, — в хати не видно ся.

У молодца под окном все тело трясется от страха, и видит: сидит баба за печью, а девка на постели и кобенится, баба гонит сватов из хаты вон, —

Сили люде на лавках, взяли говорити,

А взялося на мени все тело тру сити,

Сидит баба на запичку та видповедае:

Идит себе, люде, з хаты, я дивки не маю, —

а девушка встает с своего места, обувается и, увидев чрез окно молодца, кричит ему: прочь пошел.

Сидить дивка на постели та ся гоноруе…

Взула ся в черевички та и по хати допче:

‘Вара, вара з пид виконця, хлопче!’.

Молодец говорит, что она тогда не прогоняла, когда брала подарки, а девушка требует у матери ключей, чтобы достать подарки и швырнуть ему их в глаза.

‘Чому ж мени, моя мила, тогди вара не сказала,

Як вид мене подарунки брала?’

— Дай же мени, моя мати, золотыи ключи:

— Най я ему кину тыи дарунки в очи!

Отвергнутый и осмеянный девицею молодец иногда также найдет способ отнестись к ней с презрением. Так молодец, получивший от матери девицы холодный прием, —

‘Добры вечер, удивонько, дай воды напиться,

Пусти дочку на гулянки, хочу подивиться!’

— Стоить вода у синечках, коли хоч напийся,

Сидить дочка в виконечка, коли хоч дивися, —

говорит, что девица ему не нравится и он пойдет ко вдове, у которой две светлицы, а у девицы одна бедная хатенка и сама девица убога.

Не вподобав козак дивки, пийде до вдовици,

А в вдовици дви светлицы, а третя кимната,

А в дивчины одна хата, да и та не ярибрата.

Ой тим вона не прибрата, що стеля дубова…

Чом дивчины не сватати? Що дивка убога?

Хоть я и убога, да все-таки отецкая дочь, не для тебя, сякой-такой, выросла.

Хоч убога, не убога, та в батька дитина,

Не для тебе, сякий сыну, мати породила.

Обменявшись такими нелюбезностями, оба разойдутся и тем дело кончится. Есть в песнях примеры отчаяния молодца: испытавши пренебрежение к себе от любимой девицы, которая выпроваживает его от себя, —

Сидлай коня да едь з двора,

Бо ты не мий, я не твоя! —

молодец собирается ехать к Дунаю и броситься в воду.

Я ж доеду до Дунаю,

Да стану я подумаю.

‘Вы, ангели, возьмить душу,

Ты, рыбонько, возьми тило,

Ты, риченько, ты быстрая,

Выкинь кости на сушу!’

Но есть примеры и свирепой расправы козака с изменившею ему девицею. Приезжает козак к девице и спрашивает: для кого она устраивала и украшала свой двор. Получивши ответ, что не для него, а для другого, кого она полюбила, —

За для того, що вирно кохала, —

козак схватил ее за бока и утопил.

Узяв милый милу за билыи боки,

Кинув милу у Дунай глыбокий.

Есть распространенная повсюду легендарная песня о трое-зелье, баснословном каком-то растении, в некоторых вариантах царь-зелье, содержание ее таково: девица Марусенька захворала и пожелала, чтобы козак достал ей трое-зелье, обещая ему за то свою руку.

Ой хто мени трой-зильля достане.

То той мени дружиною стане.

Козак отправился за море, нашел там трое-зелье и стал его выкапывать из земли. Вдруг закуковала кукушка и подала ему весть, что Марусенька изменила ему и празднует свою свадьбу с кем-то другим.

Стала зозуля кувати:

Ой не копай, козаче, трой-зильля,

Бо сегодня в Маруси весильля.

Козак немедленно возвратился и доезжая до двора встретил свадебный поезд своей Маруси. Он приказал играть музыке, а сам пошел танцевать с Марусею. Он схватил ее за левую руку, а в правую взял саблю и отрубил ей голову, произнеся: вот тебе, Маруся, и трое-зелье, не начинай без меня своей свадьбы.

Зострив вин Марусино весильля,

Звелив вин музыки заграти,

А сам пийшов з нею танцювати,

Взяв же ей у ливую руку,

А шабельку у правую руку.

Мы ж думали хмара зашумела,

А ж в Марусе головка злетела,

Отсе тоби, Маруся, трой-зильля

Не зачинай без мене весильля.

Немалочисленный отдел между любовными песнями в малорусской народной поэзии составляют песни о потере девической чести. И прежде бывали, и теперь есть молодцы, с эгоистическим легкомыслием относящиеся к связям с женщинами. Такой молодец в малорусской песне говорит о себе: хоть свет не мал, а мне в нем не нашлось четы, я не женился и только подговариваю чужих жен.

Ци я несчасливый на сей свет родився?

Який свет не малый, я ще не женився!

А я ходжу та и думаю, чужи жонки пидмовляю.

За то ему и доставалось: много раз его и псами травили, и подкарауливали, и если бы только поймали, то верно бы и убили.

Не раз стою, та и боюся,

Та як на рожне трясуся,

Не раз, не два, псами чвали,

Та ще сами заседали.

Як бы були ймили

Були бы мя вбили!

У такого молодца разом две возлюбленных: одну он обнимает и целует, а другая обливается слезами.

Горе ж тому козаченьку, шо дви дивчины кохае.

Ще як одна та чорнявая, а другая та билявая.

А вин с тою чорнявою цилуеться, обнимаеться,

А тая биленька, що серцю миленька, слизоньками обливаеться.

В старых козацких песнях соблазн девицы козаком совершается нередко подговором к побегу. Козак описывает чудеса в том краю, куда хочет увлечь девицу к побегу вместе с собою.

Мандруй, мандруй, дивча, з нами,

В нас криници рубленый,

В, нас рики медяный,

В нас вербы грушки родять,

В нас дивки в злати ходять.

Глупая девочка послушала соблазнителя, а не вещей кукушки, которая тогда же предостерегала ее и говорила, что она весь свет облетала, а того, что козак рассказывает, не видала.

Подлетала зозуленька:

‘Не слухай дивчинонько,

Бо я весь свит пролитала,

Золотых горив не видала’ и пр.

Прошли две горы и вступили в третью, наступает ночь. Козак приказал девице стлаться. Тут увидала девица, что худо. — Меня мать не отдавала, чтобы я тебе стлала постель! — сказала она.

Мене мати не давала,

Що б я тоби постиль стлала.

Но уж было поздно. Своя воля погубила ее. Видит она: ходят в долине девушки и рвут фиалки на венки для себя на воскресенье. А она, бедная, уже не нужна для девического общества и недостойна носить венка.

Ой там ходят дивочки,

Та збирають фиялочки,

На недилю на веночки.

Я до дивок не потребна,

Я до венка не способна.

Тогда девица написала к родителю письмо, в котором выразила, что не нужно ей готовить венка: уже она свой венок потеряла, по своей глупости, под зеленым явором с молодым козаком.

Най ся батько не турбуе,

Най веночка не готуе:

Ой вронила я веночок,

Чрез свий дурный розумочок:

В чистим поли, без неволи,

Пид явором зелененьким,

С козаченьком молоденьким.

Последний прием писания письма к родителям о своем падении очень любим в народной поэзии и встречается часто. Между прочим так: девица, потерявшая свое девство, ходит над морем и сеет долю. Она поплывет по морю и доплывет до куста, где сорвет листок и на нем напишет письмо к родителям, известивши их о потере венка своего.

Ходить дивка по над морем,

Сее долю из приполу. —

Пливи, доле, за водою.

Допливемо до кущика,

Та и вырвемо по листочку,

Да спышемо по письмечку,

Пошлемо до отця, неньки,

Нехай много не турбують

И виночка не готують.

Море здесь символ безысходного горя, гибели, как везде в народной поэзии. В другой песне козак уговорил девицу бежать с ним, и она терпит всякие лишения. Это выражается в такой форме: она спрашивает, что они будут постилать, когда придется спать, —

‘Що будемо постилати?’

— Ой у тебе запашина,

— А у мене сирячина, —

чем покрываться, —

‘Чим будемо укрываться?’

— Як наступить чорна хмара,

То вона нас покрывае, —

чем, вставши от сна, умоются, —

‘Ой чим будем умываться?’ —

Я вмыюся росоньками,

Ты вмыешься слизоньками.

чем утрутся:

‘Чим будемо утираться?’

— Ой я утрусь китайкою,

— Тебе утру нагайкою!

На все получаются ответы, показывающие ожидание недостатков и лишений, а вдобавок еще и сурового обращения с нею. Девушку, которую сманил с собою запорожец, он потом водил босиком по морозу и там с нею любезничал.

Запорожец, моя мамцю, запорожець,

Вывив мене, моя мамцю, на морозець,

Став вин мене пригортати,

Стали мои били нижки примерзати.

Другую, сманивший ее козак привязывает к сосне и зажигает дерево.

Поедем до лису, нарубаем хмызу,

Запалимо сосну з верху до низу,

А сосонка горить, а дивчина говорить:

‘Хто в лиси ночуе, нехай голос чуе,

Сосна догорае, дивчина вмирае’.

Обольщение девицы обыкновенно происходит на вечерницах. Оттуда козак уводит ее в густой лес, поя зеленый явор, символически изображающийся в песнях свидетелем горя.

Ой зрадив козак молоде дивча

На славных вечорницях:

Та завив ей в густый лисок

Пид явир зелененький.

Употребляется как средство увлечения и вино: козак напоил девушку медом и вином и увел под белую березу, где она лишилась невинности.

Гей поставлю я кватирочку меду,

Таки тебе з розуменьку зведу,

Гей я поставлю кватирочку, другую,

Таки тебе зведу молодую…

Ще и девчина меду не допила,

Пид березу головку склонила.

Бедная, опомнившись от своего обольщения, хотела бы иметь крылья: полетела бы она к родителям, через леса, ломала бы древесные ветки, залила бы слезами луга, прилетела бы к родному двору, упала бы она на калину, а с калины перелетела бы на порог родительской хаты, воспоминания о ласках отца, о любви матери исторгают у ней потоки, слез: горькая доля досталась ей в удел.

Ой колиб я мала Орловы крыла, соловейковы очи,.

Я б полетила до свого батька темненькой ночи.

Лисом летала — гильля ламала,

Лугом летала — луги топила дрибными слезами!

Як прилетила до свого батенька, та и сила на калину,

А с калины та и сила на порози…

Як погадаю батькову щирность, обливають мене слёзы.

Я в батька росла, в матинки ся кохала,

Таки ж бо я лихий доленьци зостала.

Как все изменилось: вчера еще была она, как луговая калина, как огородная роза — а теперь побледнела она, словно глина, стала похожа на руту, брошенную в воду.

Вчора була як у лузи калина,

А сего дне стала як билая глина.

Вчора була як рожонька в городи,

А тепера стала як рутонька в води.

Как такая несчастная открывается матери в своем падении — об этом существует целая песня, повсюду распространенная. Мать-вдова сердится на свою дочь и допрашивает ее, где она дела свой девический венок. Не смея открыться, она говорит, что уронила его в воду, когда белила полотно. Но когда мать сказала, что если так, то придется собирать громаду людей, чтоб доставать упавший в воду венок, девица открывается: ехал, говорит она, через рощу молодой козак, снял с меня рутяной венок и пустил его по воде, а девица осталась с бедою.

Удивонька дочку свою била:

‘Де ты, доню, венчик загубила?’

— За ричкою полотно белила,

— Там я, мамцю, винчик загубила!

‘Суди, Боже, недиле диждати,

Будем, доню, громаду збирати!’

— Шкода, мамцю, людей турбовати,

Волю, мамцю, всю правду сказати:

По пид гаем, гаем зелененьким,

Ехав козак гожий, молоденький,

Изняв з мене винець рутяненький!

Покотив винчик по над водою: (и др. вар. за водою)

Оставайся, дивчино, и з бидою!

О, лучше было бы — говорит девица матери в отчаянии: лучше было бы меня похоронить маленькою: теперь бы уже мать забыла, что у ней была когда-то давно дочь.

Ой було ж мене, мати,

Малою поховати,

Под тиею калиною,

Як була дитиною!

Ти б була б и забула,

Що в тебе дочка була.

Мы знаем одну только песню (впрочем распространенную во многих вариантах), где соблазнитель сознается в своей ошибке и желает загладить ее. Козак, находясь на службе в Польше, получает письмо и просит пана отпустить его домой, сознаваясь, что оставил девушку беременною.

Пусти ж мене, пане, с Польщи на Больше,

Пише дивча листы що вже мае сына.

Пан его советует отказаться и сложить вину на кого-нибудь другого.

Можна, листы взявши та перечитавши, назад одослати,

А тую причину на иншого спасти.

Козак не соглашается и утверждает, что виною не кто-нибудь другой, а он сам.

‘Не можу я, пане, на инчих казати,

Бо моя причина, буде Бог карати!’

Козак едет к девице, находит ее больною, ласкает, целует и уверяет, что как только она оправится, так тотчас соединится с нею браком.

Козак приезжае — родина витае,

Козак у свителку — дивчина хоруе.

Козак за рученьку — сердешне жалуе:

‘Не журись, дивчино, Господь Бог з тобою!

Як ты выдужаеш, визьму шлюб з тобою!’

Но такой козак в песнях один только и составляет исключение. Другой еще все-таки, сам будучи богат, —

‘Молодый козаче, не зражай дивчины!

Бо тая дивчина бидна сиротина!’

— А я за ту зраду сто червоных кладу, —

хочет вознаградить девушку деньгами.

Ой высыпав на стил карбованцив двисти:

Отсе ж тоби, мила, дорога спидниця.

Но чаще разгульный молодец смеется над жертвою собственного легкомыслия, —

Будь здорова, моя черноброва:

Я парубок, а ты бидна вдова.

А тепер же ты ни жинка ни дивка,

А тепер же ты людьска поговирка, —

над ее бесчестием, —

Прощай, шельмо, вже я не брюся, —

Покаюся, та ще и оженюся,

Оженюся, возьму соби дивку,

А на тебе, шельмо, надинуть намитку, —

над ее слезами, —

Плакала, рыдала, слезы утирала,

Русою косою, биндою голубою, правою рукою, —

да еще хвастает своим подвигом, надеясь еще обмануть десять таких девиц:

Любив я тя, здрадив я тя, я и сам то знаю,

Хоць я тебе едну здражу, то я десять маю.

Нет удержу вдовиному сыну — поется в одной песне: свел с ума чужое дитя, сам садится под явором, играет на скрипке и приговаривает: прощай, прощай, моя приятная беседа! Уж я не твой, а ты не моя!

Нема впину вдовиному сыну,

Що звив з ума чужую дитину,

Сидить соби на скрипочку грае:

— Будь здорова, любая розмова,

Вже я не твий, ты не моя!

Есть песня, где подобный гуляка, встречая в слезах свою прежнюю любовницу, им обольщенную, приглашает ее в насмешку к себе на свадьбу пировать.

За густыми лозоньками,

Плаче дивка слизоньками.

Не плач, мила, не журися,

Ще я молод, не женився:

Ой як буду женитися,

Прийди, серце, дивитися.

Последствием потери девической чести естественно бывает появление незаконнорожденных детей. Тут положение девицы становится крайне унизительным и невыносимым, особенно когда на нее наложат наметку — убор замужней женщины, покроют ей голову, так как, по народному мировоззрению, девушке, потерявшей честь, уже не дозволительно ходить с открытыми волосами и с лентами в косах. Она с этих пор называется покрыткою и достигнуть такого положения считается, а в старь, еще более чем теперь, считалось большим срамом. Пока девушка не родила ребенка, ей возможно утаивать от света свое падение, но тогда уже скрываться нельзя: надобно показаться покрыткою, чего все девушки очень боятся. Но молодца-соблазнителя не слишком огорчала судьба его любовницы с ее порождением. Девица, качая дитя, плачет, а козак смеется над нею, седлая коня, чтобы улепетнуть подальше от ее упреков и ропота.

Там у лузи при долини

Колыхала дивчина дви дитины,

Колыхала и плакала:

‘Чого я, модный Боже, дождала!’

А вин стоить, ничого не мовить,

Осидлавши коня, смишки строить.

Или:

Плаче дивчина, дитину гойдаючи,

Смиеться козак, коника сидлаючи.

Она требует, чтобы он взял ребенка, иначе грозит кинуть его под коня.

Ой на тоби, козаче, дитину,

Бо далебо пуд коника пудкину!

Если козак ей прежде давал подарки, то припомнит их в такую минуту.

У мила дивчина подарочки брата,

Умий дитину колыхати.

Есть песня, где девушка приносит козаку его дитя и угрожает закинуть в крапиву, а сама она пойдет на Украину, где ее не знают и где будут признавать ее за непорочную девицу.

Дивчина з олынины выходить,

И на ручках дитину выносить.

‘Ой на тоби, козаче, дитину,

Як не возьмет, на межи покину,

Я дитину в кропиву у кину,

Сама пийду у свит на Вкраину,

Та не будуть мене люди знати.

Будуть мене дивчиною звати’.

В другой песне, очень распространенной повсюду в различных вариантах, козак предлагает такой девушке одно за другим — овец, коров, кадь масла, кадь сыра и т.п. с тем, чтобы она кормила ребенка и не показывала бы на него, а на кого-нибудь иного — хоть бы на старого деда. Девушка не соглашается, и козак должен был все-таки, приплатившись ей, взять на свое попечение ребенка, хотя жалуется, что ему за то набьют палками спину.

Ой там козак дрибны листы пише,

И ногою дитину колише:

Люли, люди, муй сынку,

Дадут мени сто палок на спинку.

По последним чертам можно догадываться, что этот козак — запорожец, так как запорожцев за незаконное сожитие с девушкой наказывали палками.

В одном варианте этой песни является еще третье лицо — мать козака, которая загоняет его с сенокоса, где он видался с девушкою, называемою в этом варианте Марийкою. Мать остерегает его, что эта Марийка (только что перед тем приносившая к нему на сенокос ребенка) заберет у него все его достояние. Козак отвечает, что если и так станется — пусть пропадет его достояние, а он ни за что не обвенчается с Марийкою.

‘Ой сыну Василю, иди ж ты до дому,

Забере Марийка всю твою худобу!’

— Нехай забирав, худобу добуду,

А таки венчатись з Мариею не буду!

В другой песне подобного содержания покинутая девушка с ребенком сидит на постели в коморе, клянет свое легкомыслие, —

Що б я була матусеньки слухала,

Була бы я дивонькою гуляла.

Не слухалам ни матинки, ни отця,

Послухала козаченька — подлеця.

В коморонци кроватонька тисова,

На кроватоньци периночка пухова.

На периночци дивчинонька молода,

Билой ручкой дитя мале взяла, —

и, увидев через окно своего соблазнителя, который гарцует на коне, обращается к нему с упреком за его к ней невнимание. Ей посылается насмешливый ответ.

Ой гляну я в новую кватирку,

Десь’мий милый на конику выграе,

До мене а ни оком не выгляне.

‘Що ж ты, милый, думаеш-гадаеш,

Що до моий кватирочки и не поглядаеш?’

— Ой я тебе думаю-гадаю,

Що до тебе оком не вгляну!

Девушка разражается отчаянным возгласом: теперь мне хоть из моста в воду, а уже не войти членом в свою семью

‘Тепер мени хоць з мосту та в воду,

А вже ж мени не признаться до роду’.

Но козак на это не посмотрит: много ночей провел он без сна, соблазняя молоденькую девицу, теперь поедет он куда-то прочь, а девушка пусть трубит себе в кулак.

Не спав ничку, не спав другую,

Извивши з розума дивчину молодую.

А тепер осидлаю коня вороного,

Та и поеду из двора нового.

Тепер, дивчино, затруби соби в кулак,

Що звив з розуму молоденький козак.

Останется она живым укором для матерей, чтоб не пускали своих дочек по ночам и научали бы их не любить Козаков и не верить их словам, подобным пене на море, —

Ой сусиды пане-маточки, навчайте свои дочки,

Що б по ночам не ходили, козаченькив не любили. .

И вироньки не доймали и правдоньки не казали…

У козака вира, як на мори пена, —

а своим сверстницам девицам послужит она своим наставительным примером:

Вы, девчата, мои голубочки, не диймайте козакам веры,

Я молода веры диймала, тепер же я на веки пропала.

Есть песня, где соблазняет девушку лях с своими товарищами-земляками. Они з’везли ее из родительского дома в Киев, но мать, спохватившись, что дочери нет, послала в погоню сыновей, которые догнали сестру в Полтаве и требовали, чтоб она отдала им на расправу своего ляха и ехала бы с ними к матери.

Що ты, сестро, наробила,

Нашу матер спечалила.

Бона тебе проклинав,

Сама з туги помирае.

Ой велела тобе мати

Недоверка покидати.

Мы тебе к собе прийчаем,

А ляшка твого зрубаем.

Девушка умоляла их пощадить ляха, но они не послушали ее, изрубили ляха и забрали все богатство, какое было с ним.

Що хочете вы робите

Тильки ляшка не рубите.

Братьтя Гали не слухали,

Сребло злато все побрали

И ляшенька порубали.

По всему надобно считать вариантом этой песни и подобную галицкую песню, где описывается, как сманили девицу не ляхи, а прямо молодцы, называемые даже козаками. Мать посылает в погоню сыновей, которые умертвили соблазнителя сестры своей медленным изрублением, с приговорами: вот тебе за подговор! Вот тебе за сестру нашу! Вот тебе конец.

Скоро вни го забачили,

Ручку ножку му одтяли,

Як го втяли коло пальця:

‘На ж ти, Ясю, намовлянъця!’

Як го втяли коло пасу:

‘На ж ти, Ясю, сестру нашу’

Як го втяли коло шии:

‘Наш ти, Ясё, юж не жие!’

Стыд, как последствие потери девической чести, приводит иногда к трагическим событиям детоубийства. В песнях встречаются эти черты, хотя не в большом количестве. Есть повсюду распространенная песня о ковалевой дочери Катерине, песня тем заметная, что одно и то же собственное имя везде удерживается, тогда как большею частью собственные имена в песнях видоизменяются. Дочь коваля Катерина родила сына, тайно утопила его в колодце и обращается к буйному ветру, чтоб он нанес тучу, из тучи полился бы дождь и залил все тропинки, чтобы люди не ходили к колодцу и не будили ее сына. Ее преступление было известно отцу, так как в песне говорится вначале, что коваль (кузнец) не работает от тоски.

Ой ты ковалю коваленьку,

Чом ты не куеш рано-пораненьку?

Ой да нихто того горя не знае,

Що коваленька журба обнимае.

Ой Ковалева дочка Катерина

Вона соби сына породила,

В глыбоким колодязи потопила,

Да за ворота право выходила,

З буйным ветром говорила:

Да повий ветре буйненький,

Да нажени хмарку чорнесеньку.

Да спусти дожчик дрибнесенький,

Да замый стежки и дорожки,

Щоб туды люде не ходили,

З колодязя воды не носили,

Що б мого сына не будили (в др. вар. не ворушили),

Що б мого серця не сушили.

В другой песне единственная дочь вдовы (вдовы единиця) родила дитя. Виновник этого козак дает ей корову и червонцы с тем, чтоб она кормила ребенка.

Ой гуляла единиця рик як годину,

Выгуляла единиця маленьку дитину,

Сидить козак в конце стола, дрибны листы пише,

А вдовина единиця дитину ко лише.

Ой дам тоби, единице, корову рябую

Годуй, годуй, единице, дитину малую.

Ой дам тоби, единице, червонця на страву,

Годуй, годуй, единице, козацькую славу.

Но когда козак пошел в корчму пить — единица вдовина понесла топить дитя свое.

Иде козак до корчмы пити,

А вдовина единиця дитину топити.

Есть у нас еще одна песня об Оленочке, которую в Харькове ведут в тюрьму за детоубийство, —

У городе, у Харькове задзвонили дзвоны,

Що б усе люди, усе паны до церкви ишли

А все люди, усе паны до церкви идут

Молодую Оленочку до турми ведуть.

За нею йде стара мати, все плаче и рыдае… —

и она провожающей ее матери дает совет не пускать на вечерницы других своих дочерей.

Есть у тебе, стара мати, да ще дочек пьять:

Не пускай их на вечернице — нехай дома сплять.

Бо на вечерницях хатка маленька, а все доле сплять,

Биля кажнои дивчиноньки женихев по пьять.

В малорусской любовной поэзии немаловажную роль играют чары. Народное верование приписывает тайную силу, сообщаемую чародейством зельям и другим предметам и действующую на человеческий организм, большею частью зловредно. Отрава всегда однозначительна с чарами. Женщина, занимающаяся собиранием трав и знающая их волшебное свойство, называется чаровницею. Иногда такая чаровница — старуха, иногда же молодая девушка, употребляющая свое знание таинственных сил над тем, с которым находится в любовных отношениях. В песнях, преимущественно с чарами является девица, иногда с целью приворожить молодца, но чаще с целью отомстить за измену, и в последнем случае чары выражаются отравою. Самый невинный способ чарования — прикрытие следа милого человека: это делается с целью, чтоб его не полюбили другие особы женского пола, а он бы всецело принадлежал той, которую полюбил прежде.

Пийду я в лисочок, вырву я листочок,

Я покрыю свого миленького слидочок,

Що б витер не звияв, пташки не склювали,

Що б мого милого инши не сприяли.

В другой песне берут песок из-под ног молодца и производят над ним чародейственные приемы, чтобы привязать молодца к девушке.

Брала писок с пид моих нижок, мене чарувати.

В одной песне рассказывается, что козак, бывший в чужой стороне, возвращается к семье своей, —

Есть у мене жинка и маленьки дити, —

но случайно встречается с девицею, которая полюбила его и причаровала, —

Молода дивчина козака любила

Любила, любила, та и причарувала, —

с тем, чтобы он уже не ездил к своей семье, а остался бы навсегда с нею. Скрывая от него свой умысел и видя, что он торопится к любимой семье, она снаряжает его к отъезду из ее жилища и подает ему поужинать наскоро хлеба и рыбы.

Та вынесла рыбку ще и хлеба скибку:

Отсе тоби, серденько, вечеря на швидку.

Тут-то и были подданы козаку чары. Он хотел бы к своей жене и деткам на крыльях лететь, —

Ой рад бы я, серденько, на крылах летити, —

а она ему говорит: далеко к ним на крыльях лететь, оставай-ся-ко со мною ночевать.

Далеко, далеко крылами летати,

Зоставайся, серденько, зо мною ночувати.

Козак не устоял против искушения, и потом девушка говорит ему, что теперь уже не летать ему к семье своей, а придется здесь коротать свой век, и здесь найти козацкую смерть.

Вже тобе, серденько, до их не летати,

Вже тобе, серденько, тут век коротати,

Кучерявым чубом степ устелати,

Своим белым телом ворон годувати,

Жовтою костью мосты вымощати,

Червоною кровью моря доповняти.

Но в песнях главная сила очарования приписывается женской красоте, так что собственно чародейственные снадобья только как бы помогают этой естественной силе. В той же песне козак говорит, что он полетел бы к семье своей, да девица прижгла ему душу — не огнем, не. водою, а своею красою.

Полетев бы да не мушу,

Припалила девчина душу,

Ой чи огнем, чи водою, чи своею хорошею вродою?

Не огнем, не водою, а своею хорошею вродою.

Так и в другой песне, где девушка очаровывает молодца выбиранием следа из-под ног его, он говорит ей: ну, очаровывай, коли так пришлось, когда я полюбил твое белое лицо и черные брови.

Чаруй, чаруй, молода дивчино, коли довелося,

Коли твое та биле личко з моим понялося,

Коли ж твои та чорни брови

Прийшлись до любови.

Ту же мысль встречаем в одной очень распространенной песне. Девица, покинутая молодцом, нашла в лесу чародейственный корень, выкопала и стала варить, но еще не успел вскипеть этот корень, как уже прилетел козак. Зачем же прилетел, когда не захотея любить? — спрашивает девица. Как же мне не летать, когда умеешь чаровать? — сказал молодец. О, есть у меня чары — белое лицо и черные брови! — отвечала девица.

А ще корин не скипив,

А вже козак прилетав.

‘Ой чого ж ты прилетав,

Коли любить не схотив?’ —

Як же мене не литати

Боли вмиеш чарувати? —

‘Ой е в мене чароньки:

Биле личко, бровоньки!’

Употребляются чары не только для того, чтобы приворотить молодца к девице, но также и с целью отворотить от нее. Так в одной песне козак, встречая девицу с водою в ведрах, просит напиться, а она ему отвечает, что мать не велела давать этой воды, как принесет она ее домой — примутся чародействовать, а как он придет к ним вечером, так ему опутают чарами руки, ноги и глаза, чтоб он не ходил к другой девице и не любил других.

Там дивчина воду несла, коромысло гнеться.

‘Дай, дивчино, воды пити, бо серденько бьеться’.

— Не казала мени мати сей воды дати,

Як прийдеш у вечери, будем чарувати:

Очаруем руки, ноги и чорныи очи,

Що б не ходив до иншои темненькой ночи.

Бодай тебе, козаченько, ворота прибили,

Що бы тебе писля мене инши не любили…

В другой песне, которая, кажется, измененный по содержанию вариант предыдущей, несущая воду девица отвечает козаку, что она опутает его чарами для того, чтоб он к ней не ходил более и молодец укоряет ее, что прежде ласкали его, а теперь не хотят уже его видеть, потому что появились другие молодцы.

— Ой дай мила, ой дай мила з видра воды пити,

— Ой чи яж перестану за тобой тужити! —

‘Не дам, не дам з ведра воды, не казала мати,

Прийди, прийди сам з вечира, буду чарувати.

Обчарую руки ноги, обчарую очи

Щоб до мене не ходили темненькой ночи’.

— Перше-сь мене голубила сама-сь ми мовила,

Тепер хочеш що бы-сь мене бильше не видила,

Як узяли бильше людей к тоби прибувати,

А ты мене, молодого, взяла чарувати.

Опутанный чарами молодец подвергается тоске. Он просит свою мать положить ему за пазуху руку, не станет ли ему оттого лучше на сердце. Мать отвечает: не поможет тебе и рука моя, что тебе наделала злодейка девица.

‘Ой ты, стара йене, та сядь коло мене,

Заклади ручину та и за пазушину,

Чи не полегчае моему серденьку?’

— Вже тоби не поможе и моя ручина,

Бо щось учинила та превража дивчина.

Мать узнает, что девица чаровала над песком, взятым из-под его ног, и поила его водой из зеленого брода.

‘А то тоби, мий сыночку, дивчина наробила,

Брала писок з пид билых ног та вычарувала,

Брала воду з зеленого броду, тебе наповала!’

Сама девица сознается, что творила чары и что ей известно такое зелье, что когда он напьется, то сразу полюбит.

‘Чи ты мени зильля дала у горильци спити,

Що я тебе так узявся вйрненько любити?’

— Ой яж тоби, мий миленький, зильля не давала,

Слидок брала, к серцю клала, що вирно кохала.

Есть у мене таке зильля, биля перелазу

Як дам тоби напитися, полюбиш од разу.

Существом, занимающимся чародейством, считается цыганка, и в народном воззрении и в песнях. Молодец просит у ней такого средства, чтобы девица вступила с ним в супружество и цыганка стрижет коню гриву, для того, чтобы девицу полюбила вся семья (вероятно, молодца).

‘Цыганочко-вороженько вчини мою волю,

Чи не стане дивчинонька дошлюбу зо мною’.

Цыганочка-вороженька волю учинила —

Сивому кониченьку гриву устригла,

Бодай тебе, дивчинонько, вся семья любила!

В другой песне, очень похожей по складу на первую, девица прибегает к цыганке с просьбою причаровать к ней молодца.

Цыганочко-вороженько вчини мою волю,

Очаруй ты козаченъка, що б вин жив зо мною…

По одному варианту цыганка, отрезавши у коня часть гривы, обкуривала девицу, —

Увирвала да с коня гривы, дивчину курила, —

и это произвело такое действие, что козак стал убиваться за этой девицей, —

Молоденький козаченько, як рыбонька бьеться,

Молодая дивчинонька з козаченька смиеться, —

по другому варианту, цыганка, отрезавши часть русой косы-девицы, напоила ее с коварною целью, чтоб ее не любила ни челядь на улице, ни родная мать, которая не пускала бы ее на улицу.

Уризала русой косы, ии напоила

Що б ей молодой челядь не любила,

Не так челядь, як ридная мати,

Не пускае на улицю меж челядь гуляти.

Вечерницы изображаются опасным местом, где чаровницы наносят вред молодцам своими чарами.

Не иди, сынку, на вечерници,

Де дивчата чаривници,

Держать чары на полици.

Есть очень распространенная песня о Грице, которого девица зазвала к себе на вечерницы.

‘Ой ты, Грицю, дорогим кришталю,

Чи ты не знаеш, де я мишкаю?

Моя хатина близько криници

Прийди до мене на вечерници!’

В песне описывается целая неделя, когда совершается преступление. В воскресенье, понедельник и вторник приготовляется отрава, —

В недилю рано зильля копала, —

В понедилок рано зильля пополоскала,

В вивторок рано — зильля варила, —

в среду Гриць отравлен, —

В середу рано Гриця отруила, —

в четверг он умер, —

Прийшов четверг — вже Гриць помер, —

а в пятницу его схоронили

Прийшла пьятниця — поховали Гриця.

В субботу мать чаровницы допрашивает ее, за что она свела со света Гриця, и получает ответ, за то, что Гриць любил двух девиц, а не одну ее.

В суботу рано мати дочку била:

На що ты, суко, Гриця отруила?

Ох мати, мати, жаль ваги не мае,

Нехай Грицуне нас двох не кохае.

В другой песне ядовитое зелье, которым отравляет девица молодца, называется ‘кохан-зельля’, т.е. любовное зелье.

Дала дивчинонька казакови кохан-зильля спити,

Що б ему молодому на свити не жити.

Девица подает молодцу отраву то в стакане с медом, —

Соби меду наварю та и у гости позову,

Козаченька молодого на ослинци посажу,

Стакан меду пиднесу, зло-кориньням отрую, —

то в пироге, —

Прийшов Василь до дивчины, тай сив на порозе,

Вона ему дала чары в пшеничным пирози:

В едним рази у пирози шавлия и рута,

В другим рази у пирози проклята отрута Гадиночка люта, —

то в перепелке, сжаренной в масле:

Ой пислав я до дивчины Насти,

Дала вона мени перепилку в масли.

Ой иззив же я но крыльце и реберце,

Пидперло мене пид груди, пид серце.

В пятой песне, носящей печать влияния великорусского пошиба, отравленного молодца хоронят, за гробом его с плачем идут родители, а злодейка стоит у своих ворот и насмехается.

З вечора удалый молодчик все пив и гуляв,

А к пивночи удаляй молодчик Богу душу отдав.

А у недилю в обидню годину везуть хоронить,

За ним иде отець, — ненька розбиваеться,

Стоит шельма на новых воротах — насмихаеться.

В одной галицкой песне отравленный девицею молодец, чувствуя скорую смерть, просит мать не преследовать отравительницу, чтобы она его не проклинала, потому что ему тогда будет трудно умирать.

Як ме дала склянку вина, треба умирати,

Не позывай, моя мати, богацысую дочку,

Богацькая девчинонька буде проклинати,

Буде мне молодому тяжко умирати.

Отрава не всегда влечет после себя скорую смерть. Мать с дочерью грозят молодцу, что его постигнет такая беда, что он будет сохнуть-увядать, семь лет лежать в постели и желать смерти, а смерти ему долго не будет.

Изосохнеш, изовьянеш як рожева кветка,

У постели лежатимеш смерти бажатимеш,

У своей матусеньки воды прохатимеш.

Сем лет трясця труситеме, а смерти не буде.

Подобно тому в одной песне молодец, любивший разом трех девиц, был одною из них отравлен и, хотя не умер сразу, но не мог от бессилья ни пахать, ни косить, —

Не здужаю, брате, на воли гукати

Не здужаю, брате, косы волочити, —

ни молотить, —

Не здужаю, брате, ципа поднимати, —

и помышлял только о смерти.

На що ж мени, мати, людей старых ськати,

Треба ж мени, мати, заступа, лопаты,

Дубовой хаты, глыбокои ямы.

Это то, что в народном веровании называется ‘даваньня’. Малороссияне верят, что чародейки находят средства нагнать на человека тоску, упадок сил и, не причиняя сразу смерти, медленно уничтожать его телесный организм.

Обыкновенно в песнях представляется, что девица отравляет молодца из мщения за неверность, но есть песня, где по наущению молодца, девица отравляет своего брата. Это песня о Сербине. Девушка говорит молодцу, чтоб он ее сватал, а молодец Сербии отвечает, что боится ее брата, и если бы она отравила своего брата, тогда он бы ее сватал.

Ой Сербине, Сербиночку!

Возьми мене дивчиночку!

Взяв бы я тебе небого,

Як счаруеш брата свого.

Девица говорит, что умершие ее родители не научили ее чародействовать.

А вмер батько, вмерла мати,

Не навчила чарувати.

Тогда Сербии научает ее, как достать змеиного яда о

Ой у лисе на ялини

Ой там висить три гадины,

На гадину сонце пече,

А з гадины ропа течё.

Пидстав, дивча, коновочку

Пид гадючу головочку.

В другом варианте вместо Сербина искусителем является армянин, —

Там вармяне пасли кони,

Пасли ж вони попасали,

Дивчиноньку пидмовляли:

‘Мандруй, мандруй дивчя з нами,

З молодыми вармянами:

— Ой рада б я мандрувати,

— Коли буде мий брат знати.

‘Счаруй, дивча, брата свого,

‘Иди за мене молодого!’, —

а в иных — просто козак.

Ой, козаче, козаченьку

Сватай мене молоденьку.

Девушка к приезду возвращающегося брата наварила пива, подкинула туда яда и поднесла брату, как только он подъехал к ее порогу.

Брат приехав з дароньками,

Сестра к брату з чароньками,

‘Ой на, брате, сего пива,

Що я вчора наробила’.

Як брат пива да и напився,

По конику покотився.

— Що се, сестро, да и за пиво,

Коло серця заварило!

Во многих вариантах фабула оканчивается тем, что искуситель не женился на преступнице, опасаясь, чтоб она с ним не сделала того же, что с братом.

‘Ой Сербине, Сербиночку,

Бери мене дивчиночку,

Вже ся не бий брата мого,

Строила м го рожоного’.

— Не возьму тя, дивчинонько,

Строила сь ты брата свого,

Брата свого рожоного,

Строиш и мене молодого.

Она вышла за нищего и носила за ним мешок с выпрошенными кусками хлеба, претерпевая подчас от него побои.

Пишла девка за жебрана,

Жёбран ходит хлиба просить,

А дивчина торбы носить.

Жёбран хлиба що выпросить, то все в торбу,

А дивчину та все в морду.

В варианте галицком выхода в замужество за нищего — нет.

Хотя обыкновенно отравительницами в песнях являются девушки, но видно, что чародейская наука из поколений в поколения переходит от старых к молодым, и девицы научаются чародейственным тайнам от женщин-вдов. В одной песне молодец, невзлюбивши девушки и предпочитая ей вдовицу, говорит, что у вдовицы стоят на полке приготовленные чародейственные снадобья.

А в вдовици дви свитлици гарни вечерныци,

Стоят чары завъязани в горшку на полици.

В другой песне говорится о трех бабах-чаровницах: из них одна околдовывала коров (занятие ведьм, по народным верованиям, портить чужих коров), другая занимается тем, что расстраивает домашнее житье-бытье, а третья — разлучает девиц с их милыми.

Ой пийду я на воду — там коло броду,

Там три бабы чаривници набирають воду,

Една бабонька чаривниченька що коровы чаруе,

Друга бабонька чаривниченька що мишканьнячко псуе,

Третя бабонька чаривниченька шо з черными очима,

Ой тая мене з моим миленьким та и розлучила.

В одной песне указывается на верование, что есть возможность чародейственным способом устроить на пути преграду между желающими видаться. Девица говорит своему милому, что ей нет возможности ни придти к нему, ни поговорить с ним, потому что тропинка опутана чарами.

Ой горами, мий милый, горами

Перепъята стежка чарами,

А ни прийти, а ни перейти,

Ни с тобою говорити.

Молодец говорит, что когда он поедет на своем коне, тогда чары потеряют свою силу: вороной конь через них перескочит.

Тощи будеш, мила, говорити,

Як я буду коником ездити.

Тогди горы розийдуться,

Тогди чары розильлються.

ГЛАВА III
Свадьба. Сватовство. — Сговор или заручины. — Суббота. — Гильце. — Коровай. — Девич-вечер. — Расплетание косы. — Венчание. — Приезд жениха за невестою. — Игра в войну. — Брат невесты. — Подарки. — Ужин у невесты. — Отъезд новобрачных из дома невесты. — Комора. — Перезва

Свадьба — эпоха полного расцвета молодости, эпоха высшего торжества в скромной жизни поселянина, редко выдвигающейся за пределы однообразного домашнего быта. Свадьба — время самое веселое, на всю остальную жизнь незабвенное, оно в малорусской речи даже носит нарицательное имя веселья (весильля). Некоторые привыкли думать, что вообще в мужицком быту нет обоюдного выбора в браке и господствует авторитет старших и насилие. Ошибаются, если полагают, что такое существует во всей жизни малорусской. Принудительные браки по воле старших, так часто совершаемые у великоруссов, у малоруссов бывают реже. Супружества зачинаются чаще всего по взаимному желанию жениха и невесты, и это вполне естественно там, где существуют улицы, вечерницы и досветки, все это на тот конец и сложилось, чтобы молодежь обоих полов знакомилась и сближалась между собою. Обыкновенно молодец женится на такой девушке, которую знал уже давно на улицах и вечерницах, а часто на такой, с которою целый год перед тем или долее женихался и даже ложился спать вместе. Если такие расходятся и не оканчивают браком своей любви, то по исключительным каким-нибудь обстоятельствам.

Когда молодец примет твердое намерение вступить в супружеский союз, он объявляет об этом родителям. Как смотрят старые люди в этом случае на брак — показывает песня: сын спрашивает матери: какую девушку ему сватать. Мать дает совет не сватать такой, которая выставляется с своими нарядами, а сватать такую, которая умеет дело делать, а об этом расспрашивать людей.

‘Чи ту, мамо, сватать, що головка гладка?’ —

Сватай, сынку, и людей пытай, чи метена хатка. —

‘Чи ту, мамо, сватать, що намистечко висить?’

— Сватай, сынку, и людей пытай, чи дижу замисыть! —

‘Чи ту, мамо, сватать, що дрибненько ходьггь?’

— Сватай, сынку, и людей пытай, чи дилечко робить!

Сын говорит, что такая именно у него есть в виду и просит родительского благословения.

‘Робить вона дило, да все хорошенько:

Благослови ж ты, нас, Боже, и ты, матусенька!’

Родители жениха переговорят с родителями невесты, согласятся, условятся, выпьют на радостях горелки и тут вся суть дела. Устраивается свадьба. Это — народная полуязыческая литургия со множеством крупных и мелких символических приемов, сопровождаемых исключительно к ним принадлежащими припевками и песнями. Весь этот обиход, все приемы, обряды, символические вещественные предметы, песни, припевки, аллегорические речи, движения — все это сохраняется в народе, как дань уважения к старине, доходящего во многом до суеверия. На всем лежит отпечаток седой, можно сказать, доисторической старины. Но на этой первичной почве видны наслоения последовавших эпох народной истории. Вообще свадебный малорусский ритуал остается неизменно одинаковым в своих главных чертах на всем пространстве, заселенном малорусским племенем, но в подробностях видоизменяется, не утрачивая нигде своего основного смысла. Вся свадьба или свадебное действо разделяется на три главные части: сговор или заручины, девич-вечер и брачное торжество, происходящее в день венчания. Каждая из этих частей в свою очередь подразделяется, а в заключении, уже после совершения брачного торжества, происходит эпилог, так называемая перезва.

Сговор состоит вначале из посещения жениха с толпою своей родни и с избранными сватами, играющими роль как бы посредников. Получивши первое согласие, через день или на другой день происходят заручины или рукодайни. Сваты, по обряду, проводят речь о князе, который отправившись на охоту, гонялся за куницею или лисицею. Зверь забежал в этот двор и они затем зашли сюда, чтобы достать его. Князь-жених в это время стоить в сенях за дверьми. Здесь очевидно след звероловного быта. В других местностях сваты представляют вид, что от них ушла телушка и они хотят добыть ее к своему бычку. Здесь является уже признак другого быта, который проходил народ — быта пастушеского. Хозяева говорят гостям, что они, верно, худые люди, разбойники, и надобно их перевязать. Это и делается: всех гостей перевязывают платками и (рушниками) полотенцами. Тогда гости предлагают окуп. Здесь также следы того давнего времени, когда захожего иноземца, как чужого человека старались при возможности обобрать, посягали на его свободу и заставляли откупаться от неволи. В первое посещение жениха со сватами, невеста обыкновенно прячется за печь или убегает в сени, где стоит жених, а потом, возвратившись вместе с ним в хату или сошедши с печи, дает согласие. Во второе посещение в значении окупа от жениха предлагается водка и кроме того подарки невесте (сапоги, рубаха иГ разные лакомства). Родители невесты ставят на стоп закуску. Жениха и невесту заставляют кланяться родителям невесты, а те их благословляют хлебом, соединенным из двух слепленных хлебов и пучком ржи из снопов, заранее приготовленных и расставленных по четырем углам хаты. Тогда заранее приглашенные составлять свадебный поезд невесты начинают запевать свадебные песни, принадлежащие по обряду именно к этой части свадебного ритуала. Жениха и невесту сажают на почетное место (на покуте) в углу под образами, около них садятся гости — обок жениха сваха и его родители, близь невесты, которую сажают на левую сторону от жениха — ее дружки, т.е. девицы, составляющие свадебный персонал невесты*.

______________________

* В дельном и ученом исследовании Харьковского университета профессора Н.Ф Сумцова, стр. 9 — 35, о свадебных обрядах, преимущественно русских, очень удовлетворительно изложены исторические фазисы прежних эпох народной жизни, как они выражаются до сих пор в уцелевших приемах свадебного ритуала, начиная с первобытного грубого умыканья и кончая более культурными формами сделок и договоров, под формою купли и продажи невесты. Это, по -пешему убеждению,- самое лучшее, до чего доработалась наша наука по вопросу об историческом значении свадебного ритуала.

______________________

Из множества песен, принадлежащих этой части обряда, мы укажем на более характеристические. Так в одной песне поется, что невеста из нескольких претендентов избрала одного, жениха своего. Трое старост приходило ее сватать, одним она просто отказала, других угощала, третьим руку подала и подарила по полотенцу, а жениху (имя-рек) платочек.

Ой прислалося до дивки Маруськи трое Старостин разом:

Первый прийшли — у присинечки ввийшли.

Другыи прийшли — в синечки ввийшли.

Третий прийшли — в свитилонысу ввийшли.

Що в присинечках — тих частовала,

Що в синечках — там одказала,

Що у свитилоньки — тим ручку давала,

Ще и по рушничку, молодому (имя-рек) хусточку.

Или:

Первый сваты — пид сеньми киньми.

А други сваты в синечки ввийшли,

А третий сваты в свитилочку ввийшли.

Пид синьми-киньми — хусточку дала,

А що в синечках — перстнечок дала,

А що в свитлоньце — сама молода.

В другой — жених сравнивается с соколом, который ищет себе черную галку: так и молодец прибыл из чужой стороны, сел за столом и поглядывает на девиц: все веселы, одна невеста печальна и плачет.

Налынув сокол из чужих сторон —

Ой поглядае по всех галоньках…

Его галонька найчорнийшая.

Наехав Ивашко из чужих сел,

Ой сив соби в тестя за столом,

И поглядае по всих дивоньках:

Ой вси дивоньки веселеньки,

Его Маруся смугленька сидыть.

Ей жаль своего девичества, не знает она, будут ли ее руки так белы, как были они у родного батюшки.

Одвидала о чужу сторону.

Не так сторону, не так чужу — як чужого батенька.

Чи вин добрый, чи добровирный,

Як мий риднъш?

Или:

Била моя рученька да у батенька,

Чи буде билиша у свекорка.

Она садила у себя сад-виноград, забыла затворить ворота. Наедет молодец с боярами, вытопчет виноград. Не жалей, говорят ей, виноградного цвета, жалей о молодых летах: виноградные цветы обновятся, а молодые лета твои не вернутся.

Забула воротечки зачинити…

Як прииде Иван с боярами,

То вытопче сад-виноград кониками.

— Ой не жалуй, моя доню,

Виноградовых квит,

Тилько жалуй, моя доню, молодых лит,

Виновыи квиты обновляться,

Лита твои молодым не вернуться.

Особенно отличаются глубиною чувства и живостью поэтических образов песни, которые в этот период свадебной пьесы поются сироте-невесте. Отвори, Боже, ворота — поется — идет сирота на посад. Ноет ее сердце, будто ножом его режут: нет у ней родного батюшки. Господь встречает ее со счастливою долею, дарует ей добрую семью.

Одчиняй, Боже, ворота:

Иде на посад сирота.

Ные серденько, як ножем крае,

Що батенька не мае.

Стричае ей Господь сам

Из долею счастливою,

Из доброю родыною.

Сирота хотела бы послать соловья и кукушку за родными, но соловей не возвращается с неба и отец не приходить из рая, а родных нет из Украины.

Пошлю зозуленьку на Вкраиноньку

По свою родиноньку,

А соловейка выще неба,

Бо меня батенька треба.

Ни соловья з саду, ни батенька з раю,

Ни родыны з Украины.

Здесь, как нам кажется, отпечатались те времена, когда происходили народные переселения на слободы, и много было оставшихся в малороссийском крае, лишившихся своих родных, выселившихся с родины.

Девич-вечер — второй акт свадебного действа. В народной жизни он обыкновенно бывает в субботу, накануне венчания, которое почти всегда назначается на воскресенье. Есть две вещественные символические принадлежности этого субботнего дня: гильце или вильце и коровай. Гильце — это ветвь, обыкновенно сосновая, разубранная цветами, лентами, цветными бумажками, колосьями, ягодами и пр., летом или весною употребляют на гильце ветвь калиновую, вишневую, яблонную, черемушную, иногда в полном цвету. Но так как большею частью браки совершаются зимою, то употребление сосновой ветви на гильце представляется уже как бы неизменным правилом, о чем намекается в песнях.

До бору, старосты, до бору,

Рубайте сосну здорову,

Рубайте сосенку-деревце —

Мелодий Маруси на гильце.

Ветвь эту втыкают в хлеб и ставят в таком виде на конце стола, противоположном тому, который подходит к образному углу, а сверху ветвь эту подвязывают шнурочком, зацепленным за гвоздь, воткнутый в потолок. Эта ветвь, украшаемая и вставляемая на столе с приличными обрядами и песнями, имеет символическое значение брачного венка, а потому-то говорится: не ставить гильце, а вить гильце, и притом самое гильце в некоторых вариантах одной и той же песни заменяется словом барвинковый венок.

Благослови, Боже, и отець и мати,

Своему дитяти гилечко (барвинковый винок) звити.

В других песнях оно неоднократно называется прямо венком.

Благослови, Боже,

Пречиста Госпоже,

Сей виночок звити!..

Ой мы вильце вили.

Да мы меду не пили.

Оно делается в честь как новобрачной, которая называется княгинею, так и в честь новобрачного, именуемого на обрядном языке князем.

З чого мы будем князеви винець плести?

Ой е в городи хрещатый барвинок,

З того мы будем князеви винець плести

Собственно нормально символическое дерево для гильця, как видно из песен, есть калина, которая всегда и повсюду в песенном мире есть символ выходящей в замужество женщины.

Як Марусе гильце вили,

То вси лужечки выходили,

Чорвону калину выламали,

Так мы Маруси гильце звили.

Хотя обыкновенно гильце зимою делается из ели или сосны, —

Коли б я знала, коли б я ведала, що елечко буде, —

но как бы в намять того, что настоящим деревом для этого предмета должна быть калина, —

То б я послала свого батенька да в луг по калину, —

все деревцо сосновое или еловое сверху донизу унизывается калиновыми ягодами вместе с символическими травами барвинком и васильком.

Гильце деревце з ялины

Из червонои калины,

Из хрещатого барвенку,

Из пахнющого васильку,

Гильце деревце — ялина,

Вид верху до споду калина

Барвинок, как символ любви, противопоставляется руте и мяте, символам девственности: невеста изображается подходящею к окну хаты в то время, когда в этой хате вьют ее гильце, и она говорит дружкам: мне вейте из барвинка, а себе из руты и мяты.

Коло свитлоньки, коло новой,

Там Маруся объезжав,

В оконечко заглядае.

Там дивочки гилечко вьють.

Вийте, дивочки, соби и мени,

Соби звийте з руты, з мъяты,

Мени звийте з барвиночку.

В песнях убранство гильця — колосья, —

Пив стога вивса высмыкали,

Закиль свое гильлячко вбрали.

вишня, —

Да вси ж мы сады выходили,

Да вси ж мы вишеньки выгледили,

Одну вишеньку злюбили,

Да и той вершок зломили.

перья из птиц:

Летел шрностай по-над став,

Пускав пирьячко на весь став,

Збирайте пирьячко до пирця

Молодому до гильця.

По окончании приготовления гильця, невеста испрашивает у родителей благословения идти с дружками по селу и зазывать гостей на свадьбу.

Благослови, Боже, и отець, и мати,

Своему дитяти на село выхожати.

По выражению песни, матушка, родившая дочь-невесту, оградила ее месяцем, опоясала солнцем и снарядила в село.

Месяцем обгородила,

Сонячком пидперезала,

На село выряжала.

Во время хождения по селу дружки, сопровождающие невесту, беспрестанно поют принадлежащие к этому обряду песни. Подступая к воротам то того, то другого двора, они в песнях приглашают обметать дворы, застилать столы и встречать радушно невесту и дружек.

Обмитайте дворы,

Застилайте столы,

Идуть к вам дружечки!

Невеста ведет с собою дружек, как утка утят.

Утинька йде,

Утенята за собою веде,

Да не утка се йде —

То Маръечка йде, соби дружечок веде!

В одной из песен, какие поются во время этого хождения по селу, изображается, что невеста утопала, звала к себе на помощь, но к ней не подоспели ни родители, ни братья, ни сестры, а подоспел и спас ее молодец, за которого она выходит замуж.

А батенька,

— та на бережку,

А матенка

Е човничок и веселечко:

‘Потопай, мое сердечко!’

А Ивась та на бережечку,

Е човничок и веселечко:

Не потопай, мое сердечко!

Но высказывается также сожаление вступающей в брак о минувших днях девичества — не примут ее в свой круг веселые девицы в венках и лентах,

Як же мени дай не плаката,

Що дивочки гуляють,

Стричечками мають,

А мене не приймають.

Напрасно будут цвести в ее саде розы, барвинок, василек, ей уже не вить из них себе венка и не мять в руках пахучего василька.

Вже роженька процвитае,

Хрещатый барвиночек

Встилае садочок,

А запашный василёчок

З тыном ривняеться.

— Еже ж мени з теи рожоньки

Виночка не носить,

И запашного василёчка

В рученьки не въялить!

Жалко ей и отцовского двора, обошла она все дворы, а как вернулась и подошла к родительскому, то стало ей грустно.

Молода Маруся вси дворы обходила,

Но нигде слёзы не вронила,

А як пришила на батькив двир,

То стала, подумала, жалибно заплакала:

‘Ой дворе мий, дворе, яке тоби горе,

Не так дворонькови, як своему батенькови’.

Во время хождения невесты по селу, которое иногда продолжается весь день до вечера, происходит в ее доме, как и у жениха, приготовление короваев. Это старинный обряд — приготовлять и печь свадебный хлеб, называемый коровай. Обычай этот был, как кажется, в древности повсеместен у славянских народов. По крайней мере в оставшихся описаниях свадеб московских государей и близких к ним лиц всегда упоминаются коровай. Один коровай жениха, другой — невесты. Эти коровай носились вместе со свечами во всех церемониях, приносились в храм во время венчания, а потом неслись в сенник, приготовленный для брачного ложа. На свадьбе великого князя Василия Ивановича коровай убирался двадцатью семью пенязями, а при свадьбе царя Алексея Михайловича коровай покрыты были, женихов — золотным турским бархатом, а царицын — золотным атласом, на покровах было нашито 27 пенязей позолоченных. Также точно и в описании свадьбы вообще великоруссов XVII века, сохранившемся у коровайниц, мы видим, что коровай или свадебный хлеб составлял неотъемлемую вещественную принадлежность свадебного ритуала.

У малорусского народа коровай считается важным и необходимым, хотя время приготовления его различно: иногда ранее в пятницу, иногда же утром в воскресенье, но чаще всего в субботу, в то время как невеста ходит с дружками по селу.

Коровай приготовляют (бгають по народному выражению, что буквально значит заламывают) непременно замужние женщины, которых мать невесты для этой цели приглашает, —

Марусина мати по сусидонвци ходить

Сусид своих просить:

Да сусидоньки мои, прибудте к мени,

Да до моей хаты, до мого дитяти,

Короваю бгати, —

и отец жениха представляется делающим для своего сына то же:

Ивашков татко по юлоньци ходить,

По юлоньци ходить, сусид своих просить,

Не к соби, к дитяти, короваю бгати.

Они просят коровайниц приготовить коровай ясный как месяц.

Та злипить коровай красный, як мисяць ясный!

Коровайницы, явившись к делу, прежде всего желают выпить горелки.

На Бога ж вы гляньте, та нам горилки дайте.

Коровай должен быть приготовлен из такой пшеницы, которая уже семь лет стояла в стоге, —

Що в нашем короваю семилитня пшениця, —

а по другому варианту из пшеницы, взятой из семи стогов, —

З семи стогив пшениця, —

и на воде непременно родниковой, —

Як мы коровай мисили —

З дунаю воду носили…

А дунай же к нам промовляв:

Да не берить водици з дунаю, а наберить водици з криныци. —

но одному варианту из трех, —

Из трех криниць водиця, —

по другому из семи родников, —

З семи криниц водиця, —

и разубран калиною.

Или:

Мовила, говорила червона калина:

Не подоба моя у лузи стояти,

Але подоба моя у коровае сияти.

Пийдемо до речки калины ламати,

Коровай убирати

В другой песне, кроме пшеничной муки и родниковой воды, к короваю считаются нужными масло из молодых коров, яйца из молодых кур и прозрачная соль.

Ой короваю, короваю,

Мени до тебе кошту треба:

Корець муки пшеничной,

Цебер воды криничнои,

Хваску масла яровых коров,

Копу яець молодых курей,

Гарнець соли ледовой…

Тесто коревая должно так подойти вверх, чтоб быть выше того, как высоко стояла пшеница, из которой делался коровай, когда находилась на ниве в снопах и на гумне в стоге.

Густая буйная (пшениця) на ныви,

Частый снопочки на жныви,

Да высоки стоги на гумни,

Выщий наш коровай на столи.

Мать невесты должна подать коровайницам родниковой воды, чтоб они помыли себе руки перед почином работы.

Марусина мати нехай прийде,

Нехай принесе з криныци водици,

Нехай помыють коровайнички ручки.

Приступают к работе с песнями, в которых призывается содействие Бога и святых его.

Поможи Боже, Пречиста Мати,

В тым дому на тисовым столу коровай бгати.

Или:

Сам Бог коровай мисыть,

Пречистая свитыть,

Анголи воду носять,

Господа Бога просять.

Кроме калиновых ветвей с ягодами, которые вместе представляются цветущими над тою коморою, где приготовляют коровай, —

Зацвила калина не литом — зимою, над тею коморою

Де коровай вбирають, хорошенько спивають, —

убранство коровая составляют вишни, виноград, —

Свиты, мисяченьку, ясною зорою

Де коровай убирають, вишни як черешни,

Винный ягодоньки, райськии пташоньки,

Де коровай убирають, хорошенько спивають, —

птичьи перышки, —

Летев горностай через сад,

Пустив пирьячко на весь сад.

Ходем, сестрици, зберем

Да хорошенько коровай уберем.

и червонцы, —

Мы ж були коровайнички,

Мы вмили коровай пекти

Около окильцями

В середине червинцями, —

которые действительно клались в царских короваях, а у малорусов остаются только в песнях, на деле заменяясь копейками. Коровайницы разрисовывают коровай узорами с изображениями звездочек и птичек.

В нас хорощинськи (из села Хорощанки) жиночки

Хороше коровай гафтують:

До коло зороньками,

Райскими пташечками.

Они хотят заказать кузнецу особую кочергу для выгребания золы из печи и особую лопату для посадки в печь своего коровая, —

Ходим до коваля,

Щоб нам сковав кочергу,

Щоб нам пичку выгребти.

Рано мы, рано ходим до коваля,

Щоб нам сковав лопату

Да широку як лаву,

Спечем коровай на славу, —

да еще меч, которым бы можно было прорубить в печи отверстие, через которое вставить коровай и дать ему испечься и выйти из печи в комору.

Да скуй мени, коваленьку, гострый меч,

Да и прорубаю зверху печ,

Щоб наш коровай спужався,

З печки на вечко собрався,

З вечком у комору сховався.

Проси Бога, Марусенька, поется с обращением к невесте — проси Бога, чтоб твой коровай вышел прекрасен, как божий день, как солнышко, что на нас смотрит через окно.

Проси Бога, Марусенько, щоб Бог дав,

Щоб ти ся коровай вдав:

Як ден билый, як Бог милый,

Як яснее сонечко, що светить в виконечко.

Перед посадкою в печь коровая испрашивается благословение старост, —

‘Старосте, пане пидстаросто, благословить коровай у пич посадить!’ — Бог благословить! (отвечает староста).

Потом приглашают двух молодцов, из которых один в пест, называется кудрявым (кучерявым), а другой богатым, первого выметать печь, а второго сажать туда коровай.

Кучерявый печ выметае,

А багатый сажае.

Посадивши таким образом коровай в печь*, коровайницы поднимают триждь! квашню, ударяют ей о перекладину потолка, целуются между собою, обращаясь к печи с просьбой спечь хорошенько коровай.

Пече ж наша, пече!

Спечи нам коровай с гречи.

______________________

* Описание коровая у Чубинского: ‘Обыкновенная форма коровая — большой хлеб, но иногда приготовляют его и другим способом. Берут корж, посыпают его овсом, сверху кладут копейку или больше’ (что заменяет червонцы, о которых поется). ‘На этот корж накладывают одна на другую семь паляниц (хлебов пшеничных) и на верхней делают изображения месяца, а вокруг его располагают пять шишек, обводят каймой’ — это называется пидперезать коровай. ‘В большую, находящуюся по середине коровая шишку, втыкают пять слепленных вместе свечей (восковых) или обтыкают ими вокруг коровай, зажигают их и вместе с короваем сажают в печь. Кроме коровая, делают ‘верч’ (очень похож на коровай): шишки — пшеничные, булочки, снизу обведенные каймой из теста, а сверху донизу две такие же каймы, прекращающиеся по середине, где приделывается кусок теста наподобие сосновой шишки. Две большие шишки красят суриком: они назначаются для молодых, которые ходят с ними приглашать на свадьбу’.

______________________

Вспоминается и сосна, которая должна гореть, когда будет печься коровай.

Пич стоит на сохах,

Дижу носят на руках.

Поцилуймося, помилуймося,

Хто кому рад.

Да рубайте сосну здорову,

Да трещите ей на дризки,

Да кладите ей на загнит…

Славный наш коровай на ввесь свит.

Пока коровай печется, коровайницы угощаются горелкою, которую сами у хозяев выпрашивают:

Мали сваненьки працю,

Замисили муки, мацю,

А вы ся догадайте,

Горилки им дайте!

Или:

Почни, свате, бочку,

Що Стоит у куточку,

Поки тебе, короваю, впечемо,

Тебе, бочечко, виточемо.

Подтрунивают друг над другом, и дурачатся.

Губатая вчиняла, горбатая сажала,

Хорошая, румяная у пич заглядала.

Или:

Котра месила — щоб трясця трусила.

Ой де ж тая пийшла,

Що в пич коровай несла?

Сила на рог печи

Коровая стеречи,

Щоб хлопци не вкрали

И за Дунай не задали.

Наконец приходит пора вынимать из печи коровай, и это делается с обрядною торжественностью.

Час тоби, короваю,

З кахлевои печи

На дубове вико.

Вынувши из печи коровай, кладут его на крышку от квашни, покрытую скатертью сверх положенного под-исподь слоя солони и ставят на столе:

Славляно да прославляно,

Да на столи поставляио.

На столи-престоли

Славен наш коровай стоить!

Затем уносят на голове в назначенную хозяйкою для хранения комору.

Обицялася мати нам комороньку дати,

Де коровай сховати.

Неся коровай, продолжают величать его в песнях.

Ой Бог нам дав — коровай нам ся вдав,

Як месяченько, як ясное соненько.

Вийся, короваю, ище высчий вид гаю,

Як душенька в раю, як рыбонька по Дунаю.

Тем и кончается обряд приготовления коровая, который отправляется точно таким же образом и у жениха.

По возвращении невесты с дружками с прогулки по селу, отправляется девичь-вечер. Невесту сажают на посад, на почетное место в углу под образами, на котором тогда простирают тулуп, заменяющий соболей, которые играли такую роль в старинных свадьбах царей и вельмож московских. В песнях воображается город с четырьмя стенами, из которых три каменные, четвертая — золотая, на стене маковка, где ласточка себе гнездо свила и выплодила двое деток, эти детки — жених и невеста.

Славный город, да девич-вечер,

Хороше зряжен, та не так зряжен, як обсажен,

Славно ж его збудовано,

На три стины камьяныи,

А четверту золотую.

На тий стини макивочка,

На макивочце ластивочка,

Звила гнездечко з черного шовку

А червоным обвила.

Вывела дитки однолитки.

Перше дитятко роженее,

Другее дитятко суженее.

Роженее — то (имя-рек нев. или жениха)

Суженее — то (имя-рек другого).

Во всех оконцах этого города — ангел Божий, а на дверях сам Господь стоит и раздает долю.

Ой славен, славен Марусин посад!

По всих виконцях янголи сидять.

Янголи сидять, доленьку судять,

А над дверми сам Господь стоить,

Книжочку читае доленьку роздае.

Родитель невесты стоит со всею роднёю, и все любуются ею.

Села Мариня на посаженьку

Як на роженци квитка,

Ей батенько, ей ридненький,

Не може ся на нюю надивити.

‘Оглянься назад себе,

Стоить родинонька коло тебе,

Склонися, Марисенько, низенько,

‘Щоб було родиноньце жалибненько’.

В песне заставляют невесту кланяться отцу. Он прослезился: она пойдет из родительского дома и забудет родителя.

Кланяйся, Марися, старому и малому и батеньку свому.

Бо юж бильше не будеш, а о батеньку забудеш.

Теперь она прекрасна, но когда пойдет прочь — исчезнет красота лица ее.

‘Ой мий батеньку, мий голубоньку!

Чи довго я буду такая?’

— Будеш, дитятко, будеш,

Як у мене будеш,

А як пийдеш вид мене —

Спаде красота с тебе,

З личенька румяного,

Зо стану панянського.

Если невеста сирота, ей приходится кланяться чужим, названым родителям:

‘Кому ж ты ся кланяеш,

Коли батька (или матери) не маеш?’

— Поклонюся чужому,

Буде ми ся видило, що свому.

За то ангелы, сидя на яворе, заботятся о ней, собираются полететь и посмотреть, как плачет сирота, сидя на посаде.

В лиси на явори сидило два анголи

Сидячи говорили:

Полыньмо, полыньмо, брате, до той сиротоньки,

Сядем, та послухаем, як сиротонька плаче,

До стола припадав, що батенька не мае.

В песне она представляется взывающею к умершему родителю или родительнице с приглашением прибыть к ней и подать ей совет. Умершее лицо отвечает, что это невозможно, потому что насыпанная земля не пускает встать.

— моя матенько

Прибудь, прибудь мий батенько ‘пер и к мене,

Ой дай мене порадоньку, бедний сироте!

Ой рада б я, дитя мое, прибути к тобе,

Склепилися каре

Очи и уста мои.

Или:

Рад бы

Ой , я встати к своему дитяти,

рада бы

Сырая земля двери залягла,

Виконця заслонила,

Жовтый песочок залег носочок,

Нельзя продохнути.

Душа умершего пред Богом и просит отпустить ее посмотреть на свое дитя, сидящее на посаде.

Марусина мати

Да перед Богом стоить,

Марусин батько

Господа Бога просить:

Та пусти мене, Боже, та з неба на землю,

Да до моей хаты, до мого дитяти

Нехай я подивлюся на свое дитяточко

Чи хороше да наряжена,

Чи в добрый час посажене?

Невесте нельзя сидеть одной, без жениха. Как месяц хочет взойти разом со звездою, осветить небо и землю, возвеселить и зверя в поле, и путника в дороге, так и невеста не хочет сидеть одна, а хочет сесть вместе со своим суженым и возвеселить разом два рода.

Слала зоря до мисяця:

Ой мисяцю, мий товарищу!

Не зиходь ты раний мене,

Изийдемо обое разом,

Освитемо небо и землю!

Зрадуеться звир у поли,

Звир у поли, гисть у дорози.

Слала Маруся до Ивасечка:

Ой Ивасе, мий суженый,

Не сидай на посаду раний мене.

Обсядемо обое разом,

Звеселимо два двора разом.

Время проходит в пении свадебных песен и в танцах до прибытия жениха, которого, как князя, сопровождают названые бояре и музыканты. Дружко взводит на посад князя. Начинается обряд пришивания цветочной кисти (кветки) к шапке жениха. Жених входит в хату и садится на посад не иначе как в шапке. Старшая дружка — лицо важное в свадебном женском персонале стороны невесты — снимает с головы жениха шапку и прикалывает к ней ‘кветку’, отколовши у невесты. Дружба (иначе дружко) или старший боярин, надевает на жениха свою шапку на время, чтобы жених вовсе не оставался с открытой головою. Поются при этом полушуточного содержания песни. Пришивалка изломала золотую иголку и поколола себе руку.

Золотую голочку з ломил а,

А свою ручечку сколола.

Она именует себя швеею, нарочно приехавшею из Львова, требует заплатить себе за работу и выкупить шапку, —

Я швачка з Ильвова,

Приихала позавчера,

Привезла голку

И ниточку шовку, —

Квиточку пришивати

И по таляру брати, —

надевает эту шапку себе на голову, вскакивает на лаву и поет, что она теперь — козак, красивее, чем жених, и продолжает требовать выкупа шапки.

Ой глянь, зятеньку, на мене

Красчий я козак од тебе.

Дружко и жених предлагают ей сумму, она говорит, что мало, —

Маните не маните —

Шостака не кладите!

Як купкою брязнеш —

Тоди шличок возьмет!

Посягни в кишеню,

Выйми грошей жменю,

Посыпь на тарели, —

и шутка в песнях превращается в издевки над скупостью и нищенством жениха и его дружины.

Ой казали люде: зять багатый,

Ой казали люде: грошей мих!

Кладе копийку як на смих!

Убоги, бояре, убоги:

Сим лит по смитьтях ходили,

Черепки збирали,

Да сваей за квитки давали.

Наконец, сделка как будто состоится, и старшая дружка снимает с головы шапку и кладет на голову жениху. Во все это время и после того гости танцуют в сопровождении пения песен, в которых отражаются следы старинного военного быта. В поэтическом образе представляется, что бояре, танцуя, навели облако своими жупанами, пустили дождь стрелами и произвели сияние саблями.

Где бояре танцювалю,

Наробили хмарно жупанами,

И спустили дожчик стрелочками,

Наробили ясно шабельками.

Идет разгул: танцы и пение, и углы и лавки — все движется.

Бийтеся кутки, лавки!

До запичнои бабки!.

А вы ся догадайте,

Нам вечеряты дайте!

Настает время ужинать. Невеста с благословения родителей, —

Благослови Боже, и отець и мати,

Своему дитяти цей рид частувати, —

должна просить гостей, чтоб они были веселы, как весенние птички.

Проси своих гостей

Щоб вони ели и пили,

И веселеньки були,

Як птичка на вески.

Все садятся ужинать, начинается попойка. Брязнули да ложечками Срибными тарилочками, Марусина челядь Сидае вечерять.

Стань, батенько, проти мене,

Та напийся до мене,

З повною повночкою,

З счастливою долечкою.

Поется о разных снедях, составляющих ужин: о капусте, —

Ежте, бояре, капусту,

Наша капуста не пуста, —

похлебке, —

Ежте, бояре, юшку,

Да тягайте петрушку.

У нас юшка горшками,

А петрушка грядками, —

горохе, —

Ой гороше, гороше, сияно тебе хороше, —

каше, —

На Бога гляньте, нам каши дайте! —

жареном мясе, —

На Бога вы гляньте, нам печени дайте! —

которое разрезывать должен дружба, —

Наш дружбонько чорнобривый,

Не жаль ему дати печеню покраяти! —

борще, —

Добрая господыня добрый борщ зварила, —

пряностях, —

Же нам готують ести:

Курочку печеную, юшейку перченую,

Чи з перцем, чи не с перцем,

Абы було с щирым серцем, —

пирогах, —

Повидала нам ворона:

— Повна пирогив комора.

А мы поти не пийдемо,

Поки всих не поемо, —

о вине, —

Два голубойки гниздо вьють,

Наши бояри вино пьють, —

горелке и пиве,

Тече горелка з потока,

А мы поти не пийдемо,

Поки всей не выпъемо.

Поведала нам синыця:

— Повная пива пивныця,

А мы поти не поедемо,

Поки всей не выпъемо, —

ко всему соответствующие припевки. При этом допускаются разные насмешки над боярами, —

Ели бояре юшку да вкрали галушку,

Да в мех, да в рукавици

Девчатам на вечерници, —

дружбою или дружком, —

Крае дружбонька крае,

Дружкам пид стол дае,

За пазуху ховае,

З пазухи в кишеню

Светильци на вечерю.

светилкою, —

Светилочка пани, вечеряй з нами!

Не велила мати рота раззявляти:

Великий зубы висять через губы, —

над старшею дружкою и вообще над всеми свадебными гостьми, уличают их в жадности и обжорстве, —

Наша дружка пид сволок, зъела калачив сорок,

Най ся нихто не прогнивить, пай ся здорова живить.

Ели бояре, ели, целого вола зъели,

На столе ни кришечки, пид столом ни кисточки.

Только новобрачные изъяты от издевок над ними. Невесте поется только, что она должна сказать, что будет почитать свекра и свекровь как родителей.

‘Не сиди, Марусю, розмышляйся,

Чим свого свекорка называть будеш?’

— Назову я свекорка ридным батеньком,

‘Чим свою свекруху называть будеш?’

— Назову свекруху ридною матинкою.

В одной галицкой песне жених говорит, что ей нечего уже будет бояться отца, а грозою для ней станет он, ее будущий муж.

Ой не бийся батенька свого,

Ой бийся мене та и молодого:

Батенько гроза, як литняя роса,

А моя гроза гирше лютого мороза.

После ужина староста выводит новобрачных и гостей, погулять и потанцевать на дворе.

Ведемо Марьечку з застильля,

На яснее, на краснее подвирья.

Наш староста чернобровый

Да выведи нас з хаты

На двир погуляти….

На двир танцювати.

В песнях от лица всех выражается благодарность хозяевам за хлебосольство.

Встаньте, дружечки, встаньте

Честь Богу хвалу дайте…

Потим отцю и матинци,

За хлиб поставленный.

За силь положену.

Встаньте, бояре, встаньте

Шапочки поздиймайте и подякуйте.

На другой день после девич-вечера, обыкновенно, в день воскресный, происходит третий акт свадебной трилогии. Первый обряд у невесты — расплетание косы ее, совершаемое холостым братом ее в кругу подруг невесты, ее дружек свадебных, в некоторых местностях этот обряд совершается позже, уже после венчания. Дружки расчесывают невесте косу, —

Труться, мнуться дружечки

Коло ей русой кисочки, —

мажут маслом, —

Дай мене, мати, масла,

Давай хоць трошечки

Помастити косочки, —

медом, вплетают в волосы несколько монет, подаренных женихом, кусочек хлеба и кусочек чесноку, которому, по суеверию, приписывается предохранительная сила от заразы и от всякого зла. Косу снова заплетают в последний раз венком. Из песен, какие поются при этом обряде, видно, что венком таким признается венок, сплетенный из барвинка, из калины и руты.

В долину, панянки, в долину

По червону калину,

По хресчатый барвинок

Из руточки дви квиточки.

Расплетание косы — грустная минута для молодой княжны. У всех подруг ее волосы заплетены в косы, а у ней распущенные волосы покрыли плечо, а слезы покрывают ей лицо.

Все дивоньки в косах,

А я свою та и роспустила,

Кисоньками да плечи вкрыла,

Слизоньками личенько змыла.

Жаль ей косы, которую она много лет холила, мыла красным борщом, расчесывала золотым гребешком и в темную ночь при свече и в день перед окном.

Ой косо, косо золота!

Та не рик я тебе кохала,

Що неделоньку убирала,

Чорвоным борщиком умывала,

Золотым гребинцем чесала,

Темной нички до свички,

Ясного сонця до виконця.

Но жалче ей родной матушки, потому что ей никто так не услужит, как она, когда рано вставала и загоняла коров.

Та не жаль же мене русой косы, ни девочои красы,

Але жаль мене матиночки, що не мае послугочки,

Що некому рано встати, коровоньки заганяти!

Плачь, Марусенька, — поется ей, — как рано на заре кукует кукушечка: ведь уж в другой раз девицею не будешь, забудешь веселые вечерницы.

Чому ты, зозулько, рано не куеш?

На другу весну не будеш,

Зелени гаички забудеш!

Чому ты, Марьечка, не плачеш?

Другий раз девкою не будеш,

Славнии вечерници забудеш!

Покидать приходится ленты девические: она просит мать отдать их девицам — недругам.

Прийди, матинко, прийди,

Та зними з мене бинды,

Уже мени в биндах не ходити,

Треба дружок обдилиты.

И брат соблазняет ее не идти замуж, когда кругом все расцветает — и роза, и кресчатый барвинок, и пахучий василек.

Ой брат сестрицю та росплитае,

Все рожу споминае:

— Та не иди, сестрице, молода замуж.

Як рожа процветае,

А хресчатый та барвиночок устилае садочок,

А запашный та василечок и с тыном ся ривняе.

Она сама чувствует то же, но слишком уж она полюбила жениха своего.

Хоть не рада та мушу:

Полюбила Ивася як душу.

Вот прибывает жених, молодой князь с своими боярами. Отправляются пешком или на лошадях, как случится, в церковь. Волосы невесты развеваются по ветру.

Повий, витре, дорогою за нашою молодою,

Розмай косу по волосу по червоному поясу!

Сами собой открываются церковные двери, сами собой зажигаются свечи, сами собою читаются книги.

Де-сь та Маруся боярського роду.

Як мы пид церковци приезжали,

То сами ся двери одчиняли,

То сами ся книги читали,

То сами ся свички засвичали.

Сам Господь трижды встречает новобрачных.

Стричай нас, Боже,

Перший раз на дорози,

Другий раз на порози,

Третий раз при шлюби

При Божому суди.

При возвращении с венчания поется, что жених дал обет не отпускать от себя жену до страшного суда Божия, —

Не забувай отця и матки до суда,

Не пускай Марусины до суду, —

а невеста обещала жить не при родителях, а с мужем.

Присягала Марисенька…

При батейку не быти,

Девойков не ходити.

Новобрачные приезжают в дом. Их встречают с церемониями, следует затем обед для гостей, за которым не участвуют новобрачные. После обеда идут танцевать, поют песни большею частью шуточного содержания, насмехаясь друг над другом. Потом жених уезжает домой. Там происходит свой o6eflj Жених садится на почетном месте: он — князь. По правую руку от него размещаются бояре, по левую — старшая и меньшая светилки и две свашки, а напротив жениха дружко, возница и старосты. После этого обеда начинается собственно народное свадебное действо, древнее языческое священнодействие, сохранившееся теперь в обломках. На дворе ставят пркрытую чистою скатертью квашню, на нее кладут хлеб, которым благословили жениха родители, соль и ведро воды с ковшиком. Перед этим импровизированным алтарем становится жених со всем своим поездом. Выходит из избы мать жениха, одетая в тулупе вверх шерстью, на голове у ней шапка, а в подоле у ней насыпаны орехи, овес, подсолнечные и тыквенные семена и мелкие деньги, которые нарочно для этого дня скоплялись со дня рождения сына, ставшего теперь женихом. Дружко подает ей вилы или грабли, представляющие в данном случае коня, мать садится на них как будто верхом на лошади, дружко, ухватившись за передний конец, как будто ведет коня под уздцы вокруг квашни, а другой боярин издали подгоняет бичом воображаемую лошадь. Мать разбрасывает во все стороны семена, причем поются присутствующими девицами соответствующие припевы.

Ой сии, мати, овес,

Та на наш рид увесь,

Щоб наш овес рясен був

Щоб Иванив рид красен був.

Роди, Боже, жито

На новее лито,

Густее, колосистее

На стебло стеблистее,

Щоб наши дити мали

И стоячи жали.

Коло нашои дижки

Зародили сыроежки,

Чи сыроежки брати,

Чи в дорогу ступати,

В дороженьку счастну

По Марьюхну красну.

Три раза проведши кругом квашни мать жениха, сидящую верхом на вилах или граблях, дружко зачерпает из ведра воды и делает вид, как будто поит воображаемого коня. Во время такого шествия вокруг квашни, за матерью идет жених с платком в руке, за платок держится один боярин и несет в руке платок, за который держится другой боярин, затем третий и т.д. Позади всех или же рядом с матерью идет светилка с пучком васильков, в середине которого вставлены деревянное подобие сабли, зажженная свеча и кусок хлеба. Древность этого обычая указывается подобием в нем многих черт с обычаями, о которых остались нам известия в описании свадеб великокняжеских, царских и боярских. Так в этих свадьбах постоянно играли роль свечники со свечами — то же что малорусские светилки — независимо от обручальных свеч. Обряд осыпания одетой в вывороченной вверх шубе является также в старинной московской великокняжеской свадьбе*. Светилка с деревянным мечем и мать, севшая верхом на вилы или грабли, воображаемые конем, составляют соответствие с московским конюшим, который ездил с обнаженным мечем в руке вокруг сенника**. Видно, что основные черты были едины, но потом разбились и разветвились, тем не менее все-таки видно их древнее единство. Какое символическое значение имела вода, ставимая в ведре на квашне и напование ей воображаемого коня, мы с точностью определить не беремся, но несомненно, что оно в древности было, и вероятно, состояло в связи с поклонением воде языческих славян. По смыслу, который и теперь светится в этом обряде, можно предположить, что это имеет значение приготовления к походу князя за своею княгинею, для чего и поят воображаемого коня, как бы собираясь в дорогу.

______________________

* …И тысяцкого жена положит на себе две шубы собольи, одну положит по обычаю, а другую шубу положит на верх, на изворот, шерстью вверх, да осыпает великого князя и великую княгиню.

** А в то время на аргамака сел конюший боярин Лыков и ездил около сенника в то время, как государь был в сеннике с голым мечем. У Котошихина: как пошел царь с царицею опочивать и в то время конюший ездит около той палаты на коне, вымя меч наголо, и близко к тому месту никто не приходит, и ездит конюший во всю ночь до света.

______________________

Затем поезд с женихом на челе отправляется к невесте. Везут с собою подарки невесте и ее родителям*. В песне поется, что мать, выпроваживая сына в путь, оградила его месяцем, опоясала солнышком и снарядила в дорогу за молодою невестою.

______________________

* Для невесты и ее матери берут сапоги, для отца — бараньи рукавицы, для родственниц — свашек, светилок и других — несколько платков, очипков, для брата невесты складаник (складной нож), для сестры несколько аршин красной ленты…

Все это несет младший дружба. Старшему дружбе дают гильце с коревая, а иногда и самый коровай. Молодой берет хлеб, которым его благословляли, когда он шел к венцу. Едут только в том случае, когда невеста живет далеко. Обыкновенно идут пешком в следующем порядке: впереди жених с старшим дружком, за ними все бояре идут попарно, за последнею их парой — музыка, а за музыкою — родители и родственники жениха.

______________________

Мати Иванка родила,

Мисяцем обгородила,

Сонечком пидперезала,

В дориженьку выпроважала.

В тую свитлоньку новую.

По тую Марью молодую.

Отец дал ему девять коней, а десятого вороного под него самого.

Осидлав ему девьять коней сивых,

А десятого вороного

Пид его молодого.

Мать напекла ему на дорогу девять печей хлеба, а десятую коровая.

Напекла ему девьять печей хлиба,

А десяту пич — коровая.

Отец велит сыну брать с собою в путь всю родню свою — и близкую, и далекую, и богатую, и убогую, богатую ради славы, а убогую для совета.

Бери, сынку, всю родинонысу

И близькую, и далекую,

И вбогую, и багатую.

Багатую — для славоньки,

Убогую — для порадоньки.

Отец дает сыну заранее такое предостережение: смотри, сынок, не говори всей правды тестюшке, ведь он тебе все-таки не то, что родной отец.

Отець сына выряжае, выражав, наказуе:

Та не кажи, сыну, тестеви всю правду,

Бо тесть тоби не батенько.

Кроме того отец заповедает ему не пить ноднесенной ему первой чарки, а. вылить ее на гриву коню. От этого конь твой пойдет гордо, и всем боярам твоим будет слава.

Не пий, сынойку, першого напоеньку,

Ой вылий же го коненькови на гривоньку,

Коничок пийде пид тобою горденько,

То ж то нам буде всим боярам славненько.

Жених князь как бы выезжает на ловитву, —

Наш Ивасенько, наш короленько, на ловы выезджае! —

он будет проезжать зеленым бором, по каменным мостам, будет бор шуметь, будет камень звенеть, заслышат люди, пойдет молва между ними, услышит невеста и возрадуется.

Да будемо ехать бором зеленым,

Бором зеленым, мостом камьяным,

Бор буде шумети, а камень звенети:

Да зачують люде — нам слава буде,

Да зачуе Марусенька — нам рада буде!

На пути жених князь встретит символическую калину и захочет рубить ее, а она скажет ему, чтоб он не рубил ее: она не для него посажена, для него — приготовлена молодая невеста.

По пид лугом стежечка,

Туды ехав молодый Ивасько,

Из-под бока шабельку витягае,

Да на тую калинопьку замеряе.

Стала к ему калинонька промовляти:

Ой стой, Иванко, не рубай!

Не для тебе ся калинонька сажена,

За-для тебе Марусенька зряжена.

Если князь и заедет в чужую сторону, зато с ним вся родня его, —

А в кого кони — седлайте,

А в кого сыны — выряжайте!

Ой поедемо в чужину, в чужую сторону

Ой не бийсь, Иванко, да не чужа сторона,

А в нас родина все своя, —

у него конь вороной, с ним боярин молодой, и сваха певунья и светилка чернобровая.

…Чи маеш кониченька вороного,

Чи мает боярина молодого,

Чи маеш сваху спиваху,

Чи маеш светилку-чорнобривку?

Бо чужая сторона, щоб не було нам сорома!

Выезд представляется совершающимся ночью.

Ой ты, Иване, видважный козаче!

Де ся выбирает в дорогу по-ночи?

Князь призывает своих бояр ехать с ним во двор к его тестю, к своей Марусеньке за стол.

Бояры молодый, учинить мою волю,

Та ходим зо мною до тестенька в двир.

До Марусеньки за стил.

Но недаром батюшка, снаряжая сына-князя, советовал ему не вполне доверяться тестю Придется-таки не легко добывать красавицу. И вот видим мы в песнях отражение тех давно минувших времен, когда при редкости населения, при господстве разных побуждений у народностей, отделенных друг от друга лесами и болотами, приходилось действительно подвергаться всяким неудобствам и опасностям звероловного быта.

Вода луги позаливала, дороги позабирала,

Некуды переехати.

Ездить можно было в путь только с значительным кружком своих родичей, — тогда дружелюбные связи между родами устанавливались только после того, как подружившиеся прежде померяются взаимно между собою удалью и отвагою, — самые супружеские союзы заключались тогда с бою, о чем говорят наши старые летописи, сообщая, что у многих племен брака в нашем смысле еще не образовалось, а было только умыкание девиц, а умыкание вело столкновение между родами молодца и девицы. Вот такое-то умыкание дает о себе вспомнить и в малорусских свадебных обрядах и песнях. Князь со своими боярами собирается действовать силою, разбивать каменные стены, ломать замки, чтобы достать невесту.

Та пийдемо тихим Дунаем до замку,

Постаемося во три радочки на ганку,

Там будемо билый каминь лупати,

Же бы сь мо могли молоду Марисю пиймати.

По всим селе заграно,

Заграно, забубнено,

Бояры побуджено:

— Встаньте, бояры, встаньте!

Коники посидлайте,

Сами ся убирайте,

Бо поедемо ранком

По пид высоким замком,

Будем замки ламати,

Марусеньку доставати.

Он недаром князь. Он — князь времен древних, богатырь-витязь, идет с своею боярскою дружиною, по лесам охотятся они за куницами, в полях за перепелами, через село проедут — подрубают колья, на двор ли въедут — конь его раскопает землю на дворе, а сам он в сени войдет — не снимает шапки.

Ой лисом едут — на кунейки стриляють,

Ой полем едуть — перепелоньки имають,

Селом выезжають — колоньки пидтинають,

На двир приезжав — коничок двир копае,

До сеней входит — шапоньки не здиймае.

Он, как ветер, идет с брани: где станет, там земля стонет, куда глянет — трава вянет, прикажет разбивать Львов, доставать себе королевну.

Повее ветер по гори,

Прийшов молодый з войны,

Ой где стане — земля стогне,

Куды гляне — трава въяне,

А каже Львив розбивати

Королевну добувати.

Но не придется ему прибегать к таким мерам.

И замхив не зламали,

И Марусеньку достали.

В песнях отразилось наслоение последующей эпохи, когда сила стала заменяться миролюбивыми сделками. Ведь и в те времена, когда господствовали умыкания девиц, уже летописец замечает, что умыкали таких, с которыми прежде совещались на игрищах. Тогда умыкатель примирялся с недовольным родом умыкаемой девицы посредством даров, откуда и вышел древний обычай платить вено за невесту. И эта черта есть в наших свадебных песнях. Князь несет дары и от себя, и от своей матери.

Дары идутъ, дары идуть,

Од Ивася молоденького

Од его пеньки старенькой.

Невеста уже ожидает его. Отсунь окно, — говорят ей, — погляди, хорош ли Иван на кони? Хорош, матушка, — отвечает невеста, — краше всех, стоит на кони, словно солнце, конь его блестит павшею на него росою, а сам молодец — красотою.

— Чи хорош Ивашко на кони? —

‘Та хороший, матинко, красчий всих,

Ой одсуну ж я виконце,

Стоить Ивашко як сонце,

Коничок припав росою,

Сам вин молодый красою.

Прекрасен двор у тестя, в нем трое ворот: в одни входит месяц, в другие — солнце, в третьи молодец въедет и с ним станет весело. Идет молодец к девице, словно месяц к звездочке.

А в мого тестенька трое воритець,

В одни воритьци мисяць засвитить,

В други воритьци соненько зийде,

В трети воритьци молодчик въеде.

Месяц засвитить — видненько буде,

Соненько зийде — тепленько буде,

А хлопець въеде — веселенько буде:

Иде хлопец до девки,

Як месяц до зирки.

Из девической стыдливости говорит невеста отцу, чтоб затворили ворота и не впускали молодца.

Просила Марусенька свого татусенька:

‘Татунечку мий любый,

Запирай воротечка — не пусти Ивасенька’.

Как его не впустить, — отвечают ей, — когда он просится, расстилаясь хмелем около двора, барвинком в сенях, васильком в хате, становится соколом за столом.

Як го не пустити, коли вин ся просить,

Коли вин ся стелеть по подвирью хмелем,

А в синях — барвиночком,

А в хати — василечком,

А за столом — соколом.

Запрячь меня, матушка, — говорит невеста, — в вишневый садик, обсади вишнями и черешнями.

Уже гости, уже на помоста,

В синечки вступають,

‘Заховай мене, моа матинко,

В вишневый садочок.

Обсади мене вишнями, черешнями’.

Запрячу тебя, — отвечает мать, — за тесовый стол, обсажу дружками.

Заховаю тебе, моя доненько,

За тесовый столик,

Обсажу тебе, моя доненько,

Молодыми дружечками.

В песне приглашается мать невесты встречать зятя уже не только нареченного, но обвенчанного.

Выйди, мати, з хаты,

Свого зятя витати,

Вчора був нареченый,

А сегодня звинчаный.

Тут в свадебном действии опять вспоминаются времена отдаленные, времена умыкания и насилия. Поезд жениха должен некоторое время ждать у ворот. Принадлежащие к поезду невесты стерегут ворота двора. Происходит как бы примерная битва, кончающаяся переговорами.

Ехали мы три мили,

Коники попотили,

Ой наш милый свату,

Пусти-ж нас у хату,

Коникам супочити

Нам суконьки посушити!

Мы тебе не докучим, только ночку переночуем, бочонки твои опорожним и девочку с собой возьмем!

Мы тоби не докучимо,

Сюю ниченьку заночуемо,

И бочечки попорожнимо,

И дивочку собе возьмемо.

Предлагают водки в качестве окупа за впуск.

Даемо вам горилки

Пускайте нас до дивки.

При этом и подсмеиваются над хозяевами, которые не пускают гостей.

Ой у нашего свата соломъяна хата:

Боится нас пустити, щоб ей не розвалити!

Роль примирителей принимают на себя старосты с обеих сторон. Двое жениховых старост перелезают через ограду во двор, где уже приготовлена хлеб-соль и там стоят двое невестиных старост. Старосты обмениваются между собою хлебом, целуются, угощают друг друга водкой и, наконец ворота открываются: весь поезд вваливается во двор.

Ой, где ж вы там посланци бували?

Ой, бувалисьмо в там дому,

Ой, видалисьмо молоду Марисю за столом.

Мать невесты встречает жениха в тулупе, вывороченном шерстью наверх, как бы думая испугать гостей.

Вбралась теща у вовчинки,

Для зятнёи причинки,

Да хотила зятя злякати,

Не хотила дочки отдати.

Да зять того не боиться,

Близько киля дочки садовиться.

Она предлагает жениху водки в угощение. Жених, помня заповедь своего родителя, не должен пить, а должен передать чарку старшему боярину из своего поезда, а тот выливает водку на гриву коню, чтобы теща была ласкова к зятю.

Не пий, Ивасю, первого привиту,

Бо перший привит лихий.

Дай старшому свату, родному брату,

Ой нехай выльле конику на гриву…

Щоб у коня грива кудрява була,

Щоб на тебе теща ласкава була.

Что ж ты мне подаришь? — спрашивает зять у тещи.

А зять тещу пытае:

‘Тощенько, сива голубонько,

Щож ты мени даруеш?’

Теща предлагает одно за другим — пару лошадей, пару волов, стадо овец, скрыню, перину, — зять от всего отказывается, наконец теща предлагает дочь и тогда зять говорит, что будет ее считать за родную мать.

Тещенько, ридна матинко,

Я ж тепера тоби сын буду!

Тогда поется в песне — теща с своей стороны сознается, что до сих пор не совсем доверяла ему, но теперь принимает как милого сына.

Ой зятю ж мий зятю, да милый же ты сыну!

Я ж тебе змовляла да вероньки не ймала,

Тепер вероньку иму, що за зятенька прийму.

Между тем в хате невеста бросается к ногам отца и просит впустить во двор поезд, а самого жениха ее посадить за стол.

Батеньку до ниг впала:

А мий батеньку ридный,

Пускай бояреньки на двир,

Мого Ивася за тесовый стил!

Вступая в хату, гости обмениваются с принимающими их песенными приветствиями.

Добрый вечир тому, хто в цёму дому:

Бодай здорови були, що нас не забули,

За старого и малого, и за Бога святого!

Дружки, сидящие с невестою, должны подвинуться и дать места боярам.

Посуньтеся, та дивчаточка,

А вид стола да до запичка,

Нехай сяде чужина,

Вся Иванкова дружина.

Но братья невесты сидят около нее с поднятыми палками, особенно старший брат, сидящий ближе всех к невесте, принимает воинственный вид. Сама она готова встать приветствовать жениха и принять его гостинцы, —

Ой устань, Марусю, не лежи,

Ой Иванько йде, гостинце несе,

Ой я встану и приветаю

И гостинце принимаю, —

а братья не сдаются и хотят драться.

Не наступай, литва,

Буде меж нами битва,

Будем бити да воювати,

Маруси не давати.

Им предлагают окуп. Брата уговаривают в песне, чтоб он не продавал сестры.

Не продавай сестры

За гриш за чотыри:

Сестриця родима.

За столом як калина.

Он ее крепко удерживает за руку,

Брат коло сестрице сидить,

Да за рученьку держить.

Да не хоче да попустити

Чужой чужиноньци

Своей родной сестрици.

готов даже защищать ее секирою.

Братчику та, голубчику!

Возьми соби сокирочку.

Сечи, рубай, сестры не дай.

Но потом он прельщается предложениями жениха.

Запродам тебе, сестрице моя,

За сто золотых червоных.

Песня уговаривает жениха не скупиться и заплатить пощедрее, —

Не стой, зятю, за плечима,

Да не лупай очима,

Клади руку у кишеню,

Да выймай грошей жменю,

Клади на тарелку

За Марьечку девку, —

хотя бы пришлось семь дней молотить, чтобы заработать на сведение шурина с его места.

Треба сем ден молотити

Щоб шурина з покутя скупит.

Когда, наконец, сделка состоится и шурин сойдет — песни подсмеиваются над ним, —

Не в правде братко кохався

Що за сестрицю змагався.

Да побачив чарку на тарелце

Пропив сестрицю на горелце, —

называют его татарином, —

Татарин братко татарин

Продав сестрицю за таляр,

Русу косу за шостак,

А беле личко пошло и так.

отсылают его за печь воевать с котами,

В запич, шурине, в запич

С котами воювати,

Не сестру продавати.

Песни шутят и над боярами, и даже над женихом, если он не сумеет ловко поцеловать своей невесты.

Бояре шляхецькии,

Меж вами женишище,

Як горилее днище.

Боярам свини пасти,

А Ивашку, заганяти,

Що не вмие цилувати.

Во всех описанных нами обрядах отразилась, как мы вообще заметили, история народа. Вот времена далекие, языческие — поклонение воде, остатки жертвоприношений, — вот времена, когда народ не составлял государственного тела, но был разбит по селам, разстоявшим одно от другого на немалое пространство, разбит на роды, или не знавшие один другого по неудобству путей или враждовавшие между собою. Видим следы умыкания, следы насильственных похищений. Жизнь, подходившая к жизни зверей, которых ловил тогдашний человек. Но вот шаг выше на дороге к образованности. Эпоха примирения между ссорившимися родами. Эпоха сделок и эта эпоха выработалась главным образом через женщин, подобно тому, как римляне соединились с сабинянами через посредство похищенных сабинянок. Вот и эпоха князей, когда они с набранными из вольных удальцов дружинами, рыскали, ища себе столов и власти и заключали ряд с землями, или бывшими не в силах прогнать их или сами в них находившими нужду для успокоения внутренних беспорядков у себя. Вот и память о Литве, которая завоевала когда-то разрозненную Южную Русь и соединила ее в одно политическое тело, сама подчинившись ее духовному культурному влиянию. Вот и татары, торговавшие людьми, вот старый козацкий быт, когда все удалое, рыцарское, молодецкое облекалось в образ козака.

Что всего замечательнее — это свадебные обряды, с накопившимися на них слоями разных периодов и укладов народной истории, наглядно указывают на демократический строй, господствовавший всегда в сознании этого народа, хотя внешние условия постоянно препятствовали его водворению и укреплению в общественной среде. Хотя песни свадебные с принадлежащими к ним приемами и действами — исключительное достояние мужицкого быта, но многое и представляет черты быта более высшего, более знакомого с удобствами жизни: это несомненный признак, что те же приемы, те же обряды, те же песни были достоянием и других слоев общества. Так называемый высший класс не был в культурном отношении отделен китайскою стеною от низшего, как теперь. Народ развивался одинаково: если коснели в темноте, то не один мужик, а также и панок или войсковой товарищ часто не умел подписать своего имени, за то и мужицкие дети одинаково учились наравне с панскими, если у родителей их было состояние и круг сведений целого народа расширялся одикаково. Вот, сообразно этому, в свадебных песнях мы встречаем черты, указывающие, что эти самые песни пелись не в одних мужицких хатах, но и в домиках панских.

Следует затем раздача подарков от жениха, —

Ой на двори призьба

На ний рушникив триста,

Пийдите, принесите,

Та бояр прикрасите.

Несите дары за дары,

Да щоб нашыи дары

Да у Киеви стали,

Шовком мережами,

Золотом гаптовани

Свому роду даровани, —

от невесты, с припевами, —

По тихому Дунаечку билила,

По крутому бережку стелила,

А всю свою родиноньку обдарила.

Тож-то наша Маруся прядка була,

Тож-то вона раненько вставала,

На подарочки напряла

Усю свою родиноньку обдилила, —

потом принос в хату и дележ коровая.

Коровай з шишками,

Розлука з дружками.

Свити, Боже, з раю,

Нашему короваю.

Щоб було виднесенько

Краяти дрибнесенько,

Дрибненько, бояроньку,

Коровай край.

Всю нашу родиноньку обсылай

Нас, дружечок, не забувай!

После раздачи коревая происходит покрывание невесты, а в некоторых местностях и расплетание косы, которое в других совершается, как выше показано, перед венчанием. Невеста представляется в песнях оплакивающею сокрытие своей косы девической.

Ой жаль мене тебе русявая косо!

Да не рок я тебе кохала,

Що неделоньки вмывала,

За один ранок утеряла.

Мать идет в комору за серпанком или наметкою, которая в песенной речи носит название завивайла. Последний косник — лента в косе — снимается женихом: это его достояние на память. Серпанок-завивайло — представляется пугалом. Ехал, — поется, — за ним дружба за море доставать из под белого камня, но не поднял камня и не добыл завивайла.

Дружку ехати по завивайло,

Та на море пид бил камень.

Дружко поехав, каменя не зняв,

И завивайла не взяв.

Мать выносит серпанок из коморы. Дружки поют: догадайся, Маруся, зачем это ходила мать в комору: за рутяным венком или за белым, как бумага, завивайлом.

Догадайся, Марусе,

Чого мати в комору пийшла?

Чи по рутяный веночок,

Чи по беле завивайлочко?

Беле да белесеньке

До паперу ривненькее.

Дружба принимает от матери серпанок и держит его на тарелке. Его, — поет песня, — не свеет ветер, не сожжет еолнце, не смоет дождь, его износит молодая Маруся.

Поглянь, Марусю, на порог

То йде дружбонько ворог твий.

Несе коровай на веце

Беле завивайло на тарелце,

То не ветер его не звее,

Ни сонце его не спале,

Ни дрибный дожчик его не змоче

Молода Маруся износе.

Это белое завивайло будет ей вечное покрывало.

Ой белое завивайло, Да вечное покрывайло.

Не хочется ей покрываться, не мило ей завивайло, милее — девичьи ленты, —

Покриванниця плаче —

Покриватись не хоче.

Серпанки — поганки,

Биндочки — коханки.

Но если б она сильно не хотела, то не шла бы замуж, сидела бы у батюшки.

Як бы вона не хтила,

Тоб у батенька седила.

Не так ей тяжело покрываться, как разлучаться с подругами.

Не так покрываться,

Як с нами роставаться.

Не об отце и не об отцовском дворе она тоскует: жаль ей русой косы своей, девической красоты: девицы гуляют, колышутся их косы, а ее в свою среду они уже не примут.

Ой не жаль мене батенька старого,

Тильки жаль пени русой косы,

Дивоцькои красы,

Дивки гуляють, кисками мають,

А мене не приймают.

Мать, —

и подруги, —

Покрываю тебе, моя доненько, —

Мы ж тебе, сестрице, скрываем,

Счастьтям-здоровьем наделяем! —

покрывая ее, желают ей здоровья и красоты.

Будь здорова як вода,

Будь прекрасна як весна.

Но где теперь коса твоя, поется в песне — не полетела ли в поле? Нет, она свернулась в клубочек.

Где ся косойка дила?

Чи у поле полетила?

Вона в поле не летила

Ено ся в клубойко звила.

Где теперь твой венок девический? Отдала его спрятать под замок на вечные веки.

Где сь дила свий винойко?

Дала м ю оковати,

До скрынойки сховати,

На вики винный.

Как бы играя, в песне говорят ей подруги: не хорошо, не хорошо тебе в этом наряде! Скинь чепец, брось под печь, скинь кибалку — брось под лавку! Надень опять свой рутяной венок, уберись в ленты, идем с нами на вечерницы.

Покинь чепець пид печ,

А кибалку пид лавку,

Тобе не подоба,

Бо не пристало до лоба.

Рутяный венок Склади на головку,

Да надинь стрички и коснички,

Да ходим з нами на вечорнмчки.

Не будет по-вашему, дается на это приговор в песне: Ивась сдает свое молодечество, а Маруся свое девичество.

То Иван гомонить — молодесьтво здае,

То Марусенька гомонить — дивованьне здае.

Наступает затем — ужин с припевками. В песнях, относящихся к этой части ритуала выражается невозвратность положения, которое потеряла новобрачная. Ей грустно, она склоняет голову, но все уже напрасно, ни ветер, ни дождь, ни людские языки — ничто не разорвет союза новобрачных.

‘Вже ж ты, Марусю, звинчана:

Буйны витры не розвиють,

Дрибныи дощи не розмыют,

Людьски языки не розмовлять’.

И схилилася верба сверха до кореня,

Схилилася Маруся через стал до матинки,

На стил головоньку клоныть,

А под столом слизоньки ройыть.

Как селезень с уточкою вместе щиплют водяную травку, так они сидят вместе парочкою за трапезою.

Де ж був селезень, де ж була утонька?

Селезень — на ставку, утинха — на плаву.

Тепер на одному сидять вони плаву,

Да едять рясочку.

Де ж був Иванко, де ж була Марьечка?

Иванко — у батенька,

Марьечка — у матинки,

У одний свитлици едят паляници,

Пьють вони мед-вино из кубка одного.

Вот уже и кони запряжены и возницы сидят на возах, собираются везти новобрачных в дом мужа.

Вже ж коники позапряганы,

Погоничи на возах сидять.

В песне изображается, как новобрачная кланяется в ноги родителю и благодарит за то, что, живучи у него, была любима и не отягощалась излишнею работою.

Впала Маруся аж- до ииг:

— Спасиби тоби, ты мии батенько,

За твое коханнячко,

Що я ж у тебе була, важкого дила не знала.

По окончании ужина начинается отправка новобрачной четы. Это выражается и в песнях. Новобрачная должна садиться на воз и покидать привычки житья, какое вела у отца. Ой садовись, дивочко, на вози, Да покидай батьковы норовы. Укладывают на возы скрыню с приданым.

Скрыня моя малевана!

Да не рик не два пряла,

Да не зимочку ткала.

Ну-мо, мамо, дилитися:

Тоби хата, та комирочка,

Мени скрыня, та худибочка.

Песня представляет, что мать, в порыве материнской нежности, просит дочь переночевать у ней еще одну ночь, потому что расцветает роза, стелется барвинок. Но дочери уже не украшать себя розою и барвинком: полюбила она Ивася и не хочет расстаться с ним.

Ей матинка просить:

— Молоденька Марисенька,

Переночуй хоч ниченьку,

Бо еже рожа розцветаеться,

Барвиночок росстилаеться!

— Мени в рожи не ходити,

Барвиночку не носити:

Полюбила Ивася,

Та и не можу одступити.

Так песни до последних минут изображают в невесте колебания между сожалением о невозвратно преходящем девичестве и между любовью к своему суженому, и все-таки перевес остается за этой любовью. Все готово к отъезду. Месяц освещает путь. Брат провожает сестрицу в дом свекра.

Мисяц дориженьку освитыв,

Брат сестриченьку выпроводыв:

‘От тоби, сестрице, дорога,

‘Едь до свекорка здорова!

Женихов поезд заранее хвалит житье-бытье, ожидающее ее в этом доме.

Юж сонце над горами,

Збирайся, Марусю, з нами,

Бо мы добрый люде,

Добре тоби в нас буде:

Вода сама в гарнець тече,

А сонейко хлиб пече.

Посылается наперед сокол во двор родителей жениха, чтобы там дожидались невестки, застилали столы, клали на них пшеничные хлебы, зажигали свечи.

Наша Маруся од батенька одъизжае,

По нереду соколонька посылав:

‘Лети, лети, соколоньку, до свекорка в двир,

Нехай дворы вымитають,

Нехай столы тисовый застилають,

Нехай хлибы пшеничный накладають,

Нехай свичи восковым незгасають,

Нехай мене, молодои, дожидають.

Вот новобрачная в последний раз обращается к родной матери, кланяется ей в ноги, устилает землю своими косами, слезами обливает ноги матери.

Яж тоби, матухно, поклонюся,

Кискою земельку устелю,

Слизками нижки обилью.

Жених торопит ее,

Ой, ты Марусю, вбирайся…

Ой сидай, сидай, коханьня мое,

Ниц не поможе плаканьня твое, —

а она хочет вдоволь напрощаться с отцом, с матерью,

Зачекай мене хоч пивтора дня.

Я своему батенькове

Аще не дяковала

Своей матинци

Дякую тоби,

От що ходила в тебе гарно

Мимо

А тепер не буду.

даже с порогами, по которым ступали ее ноги и по которым уже не будут ступать.

Ой дякую вам, пороги,

Де ходили били ноги,

Тепер не будуть.

Не переходите, враги, дороги, пусть ее перейдет сперва Бог, а потом мои родители, — поет песня.

Пересердиться вороги, не переходьте дороги,

Нехай же нам перейде Господь Бог, а поели батько мий,

А ясная зора — то мати моя

А ясен Бог — то батько мий.

Вот наконец двинулись, зазвенели колокольчики.

Бряжчали колоколы, брянчали,

Худы ж нашу Марьечку помчали.

Осталась мать. Поглянет в комору — нет скрыни, нет и вешалки для одежды, посмотрит по светлице — нет ее дитяти, глянет в окно — там след ее, песня заставляет по дороге, уехавшей новобрачной расти символические васильки.

Пийди, мати, у коморю — скрыни нема!

Ой глянь, мати, на вишалку — одежи нема!

Пийди, мати, у свитлицю — дитины нема!

Ой глянь, мати, у виконце — тилько слид…

По дорози василечки поросли,

Куды твою дытыноньку повезли.

Исчез и зятек — истоптавши конскими копытами подворье, обобравши комору, и взял с собою ее дитя.

Так був зятенько, як не бував,

Тильки мое подвирья киньми стоптав,

Тильки мою комору ограбовав,

Тильки мою дитину соби взяв.

Скучно будет матери без дочки: выйдет она в поле работать, некому будет помогать, сядет полудновать — не с кем вести разговор.

‘Якого-с буде, якого-сь буде да без донечки жиги!’

Пийдеш, матинко, у поле та зеленого жита жати,

Та займет широкую посгать — ни з ким жита жати.

Сядеш, мати, да полуднати — ни з ким розмовляти.

Вспомнит она о дочери и жаль ей станет тогда, когда начнет она растоплять дрова и загребать жар в печи или пойдет к воде с бельем.

Загрибай, мати, жар, жар,

Буде тоби дочки жаль, жаль,

Як итимеш сорочок прати

Будеш дочку споминати!

На пути к дому жениха поются песни, где говорится о радости, какая ожидает мать жениха, когда привезут к ней невестку.

Отвори, мати, лиску,

Ведемо ти невистку,

До коморы ключницю,

До поля робитницю.

Ой радуйся, мати, своему дитяти,

Своему рожденному, другому сужденному.

Но, оглядываясь назад к родительскому дому, новобрачной становится грустно.

Ой плачу я плачу, поки батькив двир бачу.

Вот приехали. Песня приглашает мать жениха выходить и посмотреть, что привезли ей бояре.

Ой выйди, мати, погляди,

Що ж тоби бояре привезли:

Да привезли скрыню кованую

И невесточку коханую.

Новобрачная сравнивается с пугливою тетеркою: не надобно полошить ее, пусть привыкает к своему дому.

Привезена тетеречка…

Не кишкайте, не полохайте,

Нехай вона к свому дому привикае.

Жених, кланяясь родителю, уверяет, что его подруга будет угождать ему.

Приихав Ивась с дружиною,

Батенькови в ниженьки вклонывся:

— Не гнивайся, мий батеньку, на мене,

Що приехав з дружиною до тебе!

Моя дружбонька буде тоби годити,

По твоим двори сад-виноград садити!

Есть следы старого военного быта: жених говорит, что он ездил на войну и полонил хоровод девок, но выбрал себе одну из них.

Що я на войну ездив,

Звоевав да дивок танок,

Выбрав я соби одну дивоньку молодую.

Мать жениха представляется в высшей степени довольною и говорит, что теперь она радуется паче, нежели тогда, когда родила своего сына, и расточает похвалы молодой невестке и за ее красоту, и за походку, и за речь ее.

Рада була, мий сыночку, що ты народывся

А тепера и раднийша, що ты оженывся,

Выбрав соби дивку червону, як калиненьку,

Що ступить — не похилиться,

Що скаже — не помылиться.

Уже и сама новобрачная начинает быть довольна своею переменою: ей стал мил чепец и надоел девический убор.

Отож тебе Господь погодив,

Що ты мене в чипчик нарядив,

Бо вже мени бинда обридла,

А вже ж мени чипчик — прилипчик.

Но тут же проглядывает и опасение, что как зима не будет такою, каково тихое лето — так и свекор не будет таков, каким был родной батюшка.

Не буде зима як тихе лито,

Не буде свекорка як ридный батенъко.

Новобрачным приготовляют ложе в коморе.

Ой хто Суда спати,

Будем ему да пост иль стлати,

Соломки в головки,

Сенця пид коленця,

А мяты пид пьяти,

Щоб було мъягко спати.

Между тем все садятся за стол, молодые супруги на посаде в почетном углу. Но тут поют, что новобрачная не хочет ни пить, ни есть, а хочет уснуть.

Не хочу я естоньки да питоньки,

Бо вже мое тило спати захотило…

Дружко ведет чету в комору. Поются припевы несколько двусмысленного содержания.

‘Ой мамцю, мамцю, до комори ведуть!’

— Цить, допю, тоби меду дадуть!

‘Ой мамцю, козах на мене лизе’.

— Цить, доню, вин тебе не зариже.

‘Ой мамцю, вже и ножик выймае?’

— Цить, доню, вин боже думае.

Потом выводят из коморы чету и раздаются веселые песни, в которых величается калина — символ соблюдения девства невестою и брачного соединения.

Темного луга калина, весь луг окрасила,

Доброго батька дитина, весь рид звеселила,

Ничего дивувати така була ей и мати.

Ветвь калины, воткнутая у новобрачной за наметку, служит призывом к всеобщему веселью.

Ой пойду я у луг по калину,

Да выломлю халинову ветку,

Да застромлю за белу наметку.

Нехай моя калинонька въяне,

Нехай моя родина гуляе.

Такая же калиновая ветвь, вместе с бутылкою водки, посылается к родителям новобрачной на знак, что она соблюла целомудрие.

Калинонька наша Маруся,

Под калиною лежала,

Калину ломала,

До батенька слала:

— От тоби, батенько, от тоби да подарочек,

Чорвоная да калинонька,

Од любой да дитиноньки!

Это доставляет большую радость и честь родителям. На знак торжества мать невесты приглашается в песие обуться в красные сапожки.

Да не бийся, матинко, не бийся,

В червони чоботки обуйся,

Топчи вороги пид ноги

А супостатам пид пьяты,

Щоб перестали брехати.

Благодарение вам, — обращается песня к обоим родителям новобрачной — благодарение за кудрявую мяту, за кресчатый барвинок, за пахучий василек, за красную калину, за вашу честную дочь.

Ой, таточку

Та добры-день

Та добры-день,

Матинко

Лучча була ниченька як сей день.

Спасиби тоби, сваточку

За твою кудряву мъяточку,

За хресчатый барвиночок,

За запашненький василечок,

За червону калину,

За твою добру дитину.

По возвращении в дом жениха посольства, отправлявшегося к родителям невесты, у новобрачного идет ужин, поются песни, плачут, а новобрачные ужинают особо в коморе и непременно жареную курицу — символическую яству брачного часа. Достойно замечания, что и в великорусских старинных царских и боярских свадьбах, курица является также символическою брачною яствою*.

______________________

* …а сам князь великий вшед в палату сядет на своем месте, а тысяцкому и дружкам велит сесть по своим местам. Да как изсажает всех и поставят перед великого князя и перед великую княгиню куря печеное, а большой дружка встав обертит куря и с блюдом и с скатертью верхнею да отнесет к постеле, и с великою княгинею пойдет тысяцкой и дружки и свахи все (Свадьба великого князя Василия Ивановича). А после третьей ествы поставили перед царя и великого князя и перед царицу и великую княгиню куря жаркое, а большой государев дружка, обертев куря с блюдом и с перепечею и с солонкою скатертью другою, отнес к сеннику и отдал именно боярину Глебу Ивановичу Морозову. А после того царь и великий князь из-за стола встав пошел к сеннику и с царицею и великою княгинею (Свадьба первая царя Алексея Михайловича).

______________________

Собственно этим и оканчивается ритуал свадебной трилогии. Затем следует так сказать эпилог. Это в народном песенном языке называется нерезвою. Свадебные торжества, состоящие в пиршествах, попойках, песнях и плясках, продолжаются несколько дней — обыкновенно до четверга включительно, как об этом заявляется выразительно и в песнях.

Суботонька — то збирный день,

Недилонька — несильный день,

Понедилок — избавь дивку,

В вивторок — пиймо горилку,

У середу — покатим бочку,

А в четвер — до домочку.

В понедельник старший боярин водружает на большом шесте красную ткань и вешает такой же кусок, на воротах. Старший боярин обвязывается красною лентою, берет с собою черную курицу и пирожки, обмазанные медом, за ним следуют опоясанные через плечо красными лентами дружки, а замужние женщины, принадлежащие к числу свадебных гостей, называемые приданки, обвязывают себе красными лентами головы поверх своих обыкновенных головных уборов, даже бутылки с водкою обвертывают чем-нибудь красным. Вообще красный цвет — признак свадебного торжества, если невеста окажется целомудренною. Идут к родителям новобрачной и жених зазывает их к своим родителям на обед.

Ой зять тещу просить,

У руках шапку носить:

Ох и теща моя,

И голубка моя,

И ходиж до мене.

Есть у мене сим бочок

И полубочек

Да солодкого меду —

Прошу ж тебе та и на беседу.

Тогда происходит раздача подарков новобрачных со стороны собравшейся родни их.

Ой роде, роде багатый,

Даруй товар рогатый,

А вы, браты,

Даруйте все быки,

А вы, сестрици.

Даруйте все ягници.

Дала мени мати бодню

Да на пъядь не повну,

Да на ти серпаночки

Що здарують приданочки.

Во вторник пируют у родителей новобрачной. В эти дни свадебные поезжане разгуливают по селу и поют перезвянские песни. Это короткие припевы, каждый стиха в четыре, а некоторые только в два, шуточного содержания, не принадлежащие к обряду. Их бесчисленное множество, они везде импровизируются по вдохновению. Иные — двусмысленного содержания и даже циничны и непристойны, если новобрачная окажется потерявшею целомудрие до брака. В последнем случае — по народному понятию никак нельзя вспоминать в песнях о калине, которая есть символ исключительно целомудренной женщины. Преступница подвергается поруганиям и насмешкам, даже побоям от мужа, если она ему заранее не сознается о своем падении. Не только она, но и даже ее родители подвергаются поруганиям: на шею отца надевают хомут, а ворота его двора и стены хаты снаружи и внутри обмазывают дегтем, о чем есть указание в песнях.

Ой знати знати, где взяли халяву,

Обмазали дёгтем хату и стины, и лаву.

Свадебные обряды с их песнями до сих пор повсюду свято сохраняются, где только живет малорусское племя и надобно заметить, что свадебные песни уцелели в своей старой чистоте больше, чем всякие другие. Народ, по-видимому, дает значение своему свадебному ритуалу более, чем самому церковному венчанию. Нередко бывает, что церковное венчание совершается раньше, чем отправляется свадьба или ‘весильля’, по народному образу выражения. Так до отправления свадьбы уже обвенчанная невеста живет в родительском доме, ходит в девическом наряде вместе с девицами, а не считается замужнею женщиною, в таком положении проходит времени иногда целый месяц, а иногда и более.

ГЛАВА IV
Супружество. — Согласное житье. — Бедность. — Женские пороки. — Лень. — Пьянство. — Капризы. — Муж отучает жену строгостями. — Слабый муж. — Разумная жена. — Неверность жены. — Недовольство замужеством. — Чужая сторона. — Муж пьяница. — Муж ревнивец. — Неверность мужа. — Жестокость. — Отношения жены к своей родне. — Отношения жены к родне мужа. — Злоба свекрови. — Убийство жены мужем. — Смерть жены. — Смерть мужа. — Вдовство

Согласное и счастливое супружество в песнях изображается явлением не частым, по крайней мере число таких песен гораздо менее, чем песен с противным содержанием. Славу Богу! — говорит в песне счастливая жена, — у меня муж добр, не ругает меня, ласкает, как голубку.

Спасиби Богу, що мий человек добрый,

Пошли ему, Боже, и счастьте и вик довгий:

Що вин мене не бье, не лае,

Вин мене за голубоньку мае.

Собравшись ехать на работу в поле, подложит мне под голову подушку или отпустит гулять к моим родным. Гуляй, милая, — говорит он, — гуляй, пока моя голова жива, а вот как моя голова поляжет, тогда всякое зло тебе себя покажет, когда мои руки сложатся, тогда вся роскошь жизни минет для тебя.

Сам бере пид пояс пужку,

А мени кладе в головку подушку,

Сам иде в поле орати,

А мени велить с своим родом гуляти

Та гуляй, мила, поки моя голова жива,

А як моя голова поляже,

То тоди тоби и ледащо докаже,

Як мои ручки згорнуться,

То тоди твои роскоши минуться.

Когда такая чета вместе выйдет в поле и работает — люди, глядя на нее, завидуют ей, а любящие друг друга супруги желают всем такого же счастья.

Ой хто ж то оре? То ж Пилипченко,

А ягода смородина — то ж Парасочка.

Да на их люде позавидовали,

Що хороше, да пригоже, да любовно живуть.

Ой ви, люде, не завидуйте,

Сами соби любитеся да любовно живить.

Любящей жене муж дороже всех родных и он более, чем все они, внимателен к ней Другие близкие и родные едут мимо нее и к ней не завернут, а муж непременно к ней завернет, и она сознает, что ее судьба прекрасна.

Нич моя свитла и зиронька ясна,

Доленька ж моя прекрасна!

Одна беседа с нею так дорога ему, что ради нее он подвергает себя опасности. Воображает она: плывет лодка, в ней сидят ее родные, мать, отец, братья, сестры, и никто для нее не остановится, страшась, чтобы в лодку не набежала вода. Но ее милый не боится остановиться, лишь бы с нею поговорить, хотя бы челн водою наполнялся и погружался в пучину

— Хоч весь човник воды набижить,

А все ж з тобою буду говорить:

Уже човник воды набира,

А мий милый зо мною розмовля.

А вже човник у море пурина,

А мий милый зо мною розмовля

Воображает она себе, что мужа ее берут в рекрутство, которое представляется неволею. Ни отец, ни мать, ни братья, ни сестры не хотят сбывать волов, коров, лошадей и золотых перстней, чтоб его выкупить, а жена будет готова всего лишиться, лишь бы видеть милого перед собой.

Ой лучче ж мени всю худобу из рук избути,

Абы ж мени мого миленького у вичи видати.

Ей так любо пребывать с ним, что всякая разлука томит ее. Вот он поехал в отдаленное поле орать, а подруга в одиночестве провела четыре ночи, они показались ей десятью ночами. Ей бы даже хотелось, чтоб у него волы пристали или изломался плуг, лишь бы он скорее возвращался домой с работы.

Ой поехав мий миленький у поле орати:

Оре три дни у ярини, а день у толоци,

Выплакала кари очи за чотыри ночи:

Та вже ж мени си чотыри та за десять стали

— Бодай мого миленького велики пристали!

Бодай волы живи були, а плуг поламався,

Що б мий милый из волами до дому вертався!

В прежние времена, в козацкие, разлука мужа с женой была чаще и продолжительнее. Оставшись в одиночестве, жена обращается к ветру и просит сообщить милому, как она тужит за ним.

Повий, повий витроньку,

С Побережа в Литвоньку:

Занеси висть милому,

Що я тужу по нему.

Коли б я крыла мала

То б я за ним литала.

В одной песне былых времен живописуется картина семейного быта по поводу возвращения козака. Он везет жене дорогой гостинец — шелковый платок, спрашивает ее, как она проводит ночи без него, она сидит с двумя детьми, указывает мужу воду умыться, утереться полотенцем, указывает на приготовленный ужин из рыбы осетрины и приглашает ложиться. Козак говорить ей, что он бился с турком и татарином, утомил коня своего, и прежде пойдет привяжет его к белой березе.

Привиз мени гостинчик дорогий’

В ливой руци платочик шовковый…

‘Ой здорова, моя мила, чи чуеш?

С ким же ты сюю ничку ночуеш?’

— З маленькими диточками ночую…

Стоить вода в видеречку — умыйся,

Висить рушник на килочку — утрися.

Лежить рыба осетрина — кормися.

Стоить кровать пуховая — ложися.

‘Ой я с турком, с татарином воював,

Там я свого кониченька стурбовав.

Ой не ляжу, моя мила не ляжу,

Ой пийду до кониченька да до билои березы привъяжу’.

Есть трогательная песня о смерти любимой жены, постигшей ее от несчастливого разрешения от бремени во время отсутствия мужа, которого в одних вариантах называют королевичем, а в других просто козаком. Песня 5та, преимущественно в вариантах с наименованием королевича, распространена повсюду и даже зашла в Великороссию, где совершенно обнародилась в великорусскую песню. Молодец отправился, по одним вариантам на войну, По другим — на охоту. Там приснился ему сон: из-под одной руки у него вылетает сокол, из-под другой — кукушка.

С пид правой та рученьки вылинув сокил,

С пид ливои, с пид билои, сива зозуля.

Баба ворожея, к которой он обратился, объяснила ему, что это значит — у него в доме родилось дитя, а жена его сама умерла.

Бижи, бижи, королевичу, до свого двора…

Учора из вечера сына вродила,

А сегодня к свиту и сама померла!

Молодец спешит домой и находить, что случилось так именно, как сказала разгадчица. Вошедши в дом, он увидел мамок и нянек с новорожденным младенцем, —

Аж там мамки, аж там няньки, та дитя колишуть.

‘Ой ну люди, мале дитя, шо вчора вранци родилося,

‘А сегодня в вечери осиротилося, —

и труп жены своей.

Увиходить королевич у нову светлицю,

Лежить его молода жона на всю скамницю.

Ударивши себя в грудь, он разразился горьким причитанием, обращаясь к ногам, рукам, глазам и устам своей подруги, которая окончила свою жизненную работу.

Ударився королевич у билыи груди:

‘Нижки мои ризвисеньки, чом не ходите?

Ручки ж мои билесеньки, чом не робите?

Очи ж мои каресеньки, чом не дывитесь?

Уста мои сахарный, чом не мовите?’.

Небогатые средства к жизни не мешают согласным супругам считать себя счастливыми, —

Ой взяв жинку убогую,

Счаслив з нею, слава Богу… —

даже при крайней бедности и горе, —

Чи я яку туту маю — вона дилить все зо мною! —

и он и она находят как бы утешение в том, что вместе горюют.

‘Жинко моя, жинко, ты моя милая,

З воли Бога наивысшего така сь несчасная!’

Верная и любящая жена навсегда сохраняет горячее чувство к своему супругу. Есть песня, где изображается, как козак возвращается после девятилетнего отсутствия и жена, считаемая всеми вдовою, не узнала его сразу, хотя неизменно любит его и предана ему. Козак приезжает к ней, как чужой, требует сперва пустить его на постой, потом овса своему коню, потом себе есть и пить. Мнимая вдова отвечает, что она не сеет, не косит, не топит, не варит, —

Я не сию, не орю — де ж я тоби наберу?

Я не топлю, не варю — де ж я наберу? —

живет в горе без мужа уже десятую зиму.

Уже тому девьять лит,

Чоловика дома нит,

А десятая зима,

Як горюю я сама.

Наконец козак приказывает стлать постель и ложиться спать с гостем.

Стели гостю постилонысу

Давай з гостем спати.

Тогда вдова хотела бежать, вылезши через окно.

Да лучче ис хаты выступати.

В оконечки утикати.

Но тут козак открывается, кто он.

Молодая удивонько, се ж ты не впадала

Кого, серце, лит за десять в поход выправляла:

Що на ливой на рученци дитину держала,

А правою рученькою очицы втирала.

Ой не есть ты удова, есть ты вирная жона.

Подобная песня есть у великорусов, где представляется солдат, воротившийся со службы, но обе песни самостоятельны и не показывают следов заимствования.

Лень и пьянство представляются обычными пороками как мужчины, так и женщины, подвергаясь в песне насмешке, как одна из видимых причин обеднения. Жена чистосердечно сознается, что оба они ленивы.

Серденько мое, ледащо мы обое!

Нехай я, а то и ты, не хочемо робити.

Вот, — говорит она, — если б ты был хозяин — были бы у тебя волы, я бы сидела дома и глядела за ними, была бы корова — я бы за нею глядела, были бы овечки — я бы шерсть чесала:

Ой коли б ты хазяин, та велики соби мав,

Тоб я дома соби сидила, та велики глядила.

Ой коли б ты хазяин, та коровку соби мав,

Тоб я дома сидила, та коровку глядила.

Ой коли б ты хазяин, та овечки соби мав,

Тоб я дома сидила, вовночку чухрала.

А то люди едут пахать, а мы с тобою в корчму, люди за дровами, а у нас болят головы, люди — за сеном, а на нас беда насела! Дрянь мы с тобой, не хотим работать.

Люде едуть орати, а мы в корчму гуляти,

Люде едуть по дрова, а у нас болить голова,

Люде едуть по сино, а на нас лихо насило.

Иногда жена одна подвергается этому пороку. В одной песне жена говорит, что мать, выдавая ее замуж, дала ей в приданое постель и на ее горе пеструю корову: надобно рано вставать, чтобы доить корову, а ей хочется спать до полудня, и она так исполняет свои хозяйственные занятия, что доит корову в среду, а цедит молоко в пятницу и соседки, видя это, восклицают: вот так хозяйка.

Як отдала мене мати замиж.

Дала мени билу постиль зараз.

Дала мени ще и рябу корову

Та на мою бидну голову.

До коровы треба рано встати,

А я люблю до полудня спати:

У середу корову доила,

А в пьятницю молоко цедила…

Дивуються сусидочки з боку,

Кажуть: буду хозяйка ни-вроку!

Надоела ей возня с коровой, она гонит ее в долину с тем, чтобы ее съели волки, это случилось, и она очень довольна.

Да пожену корову в долину,

Гей, гей, корово, до вовка!

Добре, добре, що постиг вовчик:

Из коровы голова та хвостик.

Тепер мени лиги та гуляти,

Нищо дойти, нищо заганяти!

Такая хозяйка любит посещать шинок и если пойдет из дома покупать соль, то забредет в шинок, а между тем у ней дома в окна прыгают свиньи, а ее малые дети, оставшись без матери, просят есть, и отец сам принужден варить им еству.

А я пийду на базар соли куповати.

Соли не купила, та в шинк заблудила.

Свини в викна скачуть, малы диты плачуть:

‘Ой тату ж наш, тату, затопи нам хату,

Та звари нам сети’.

Лень и разгул бывает качеством жены там, где бедняк женится на богатой, прельстившись ее состоянием.

Дають плуги, волы сиры,

Сто червонных дають в руки.

Лиш бери биду на вики.

Тут начинаются наряды, шатания по корчмам и шутки с молодыми парнями.

И чоботы, и спидныци,

И корали и заушныци,

Що недили — все музыки.

З корчмы до корчмы ии водят,

За нею хлопци гурмою ходять.

Муж хочет ласкою отвлечь ее от этого и, не смея заявлять слишком резко ревность, просит не давать целовать своего лица другим.

Да иди, жиночко, да иди до дому,

Не давай личенька целовать никому:

Твое личенько — биле-рамъяне,

Хто на его гляне — серденько въяне.

Она или прямо без обиняков напомнит, что он беден, а ей принадлежит хата, в которой они живут, —

Ой ты вбогий — я багата,

Моя хата, моя и правда, —

или, подсмеиваясь над ним, велит сделать комору и держать ее в ней под замком, под сторожею, а она все-таки уйдет.

Зрубай тополю, зроби коморю,

Да купи замочок, замыкай мене,

Сторожа заснула, а я молода, гулять махнула.

Она ругается над бедным мужем, заставит его кудахтать по-куриному, танцевать до пота, смеяться, когда ему не до смеха, все на потеху своим гостям: попу, дьяку и разным благородиям, приказывает- покупать себе наряды, а на обед гостям рыбу, мясо и вино.

Бона его за чуб скубе, а вин бидный плаче.

Як заставить, по курячи Сидир кудкудаче,

Як заставить, то и танцюе, аж пит з лоба льлеться,

Ему уже не до смеху, заставит — синеться!

Поки Сидор не женився — були в ‘го гроши,

А як же вин оженився — капшук загубився.

Бо у жинки що недиля, що праздник, то гости,

Прийде пил, прийде дьяк, прийдут его мости.

Купи плахту, черевики, чоботы сапъянцы.

Треба рыбы, треба мъяса и горилки в шклянци.

Он не смеет грубо обойтись с нею, хотя она по двое суток не бывает дома и приходит на третьи пьяною.

Ой мий милый, чориобривый, я не забарюся,

Через два дни, аж на третий день до дому вериуся.

Он сам дает ей похмелиться, просит прибраться, причесаться и наградить его приятным взглядом.

Приходь рано на зори ище и похмиляйся,

Да прийди до дому, головку причешет, да вже и не валяйся,

Чепурная, хорошая, на мене дивися.

Только тайком от жены поделится он своею скорбью с родною матушкою.

Где-сь ты, сынку, да плачеш, рыдаеш,

Где-сь ты у себе доленьки не маеш!

Твоя доля у корчми гуляе!

Пийди, сыну, зажени до дому!

По народному воззрению нет ничего достойнее посмеяния и презрения, как муж, дозволяющий жене помыкать собою и даже бить себя. В одной песне жена заставляет мужа в угоду себе называть гречихою ячмень,

Ой посияв мужик ячмин, — жинка каже: гречку.

‘Не кажи ж мени ни словечка, нехай буде гречка!’

в другой — жена посылает мужа отыскивать свой чепец, который она потеряла, таскаясь по шинкам, —

‘Ой пила я, пила, чипчик загубила

Прийшла-м до дому, еще мужа била:

Ой иди, мужу, хата вид хаты чипчика шукати.

Пийшов мий муж пидхлипуючи,

Своий жинци чипця видпытуючи’, —

в третьей — жена бьет мужа и обливает помоями:

И смих и публика!

Била жинка чоловика,

Била, била, волочила,

Та в помыях намочила.

Бедняк просит покормить его,

Ой жинко моя, голубко моя!

Дай мени вечеряти, коли ласка твоя.

а жена указывает ему на борщ, поставленный под лавкою наравне с помоями.

От там борщ пид лавою,

С хорошею приправою,

Помыйницею накрыто —

Так наежся досыта.

Подобные жены — приманка для волокит. В малорусской народной поэзии можно отметить группу песен, где является разгульная женщина, которая заводит себе любовника и проводит мужа, нередко изображаемого стариком, так как, по народному воззрению, старик, женившись, скорее всего может быть нелюбим женою.

Задумав старый женитися, да никого брати,

Що стара не пийде, молода не схоче,

Ой хоч вона пийде дак не ляже спати,

Ой хоч вона ляже, мене не обниме,

Хоч вона обниме да не поцилуе,

Ой хоч поцилуе, дак до долу сплюне.

Молодец заранее говорит, что ему незачем жениться, когда чернявая, красивая замужняя женщина зазывает его к себе.

На що мени женитися, бувши молодому,

Зазывае чорнявая до своего дому.

Эта женщина, еще будучи девушкою, просила мать отдать ее за старого мужа, —

Отдай мене, моя мати, замиж за старого,

Буду его шанувати лучче молодого.

Дала мене моя мати за миж за старого,

Сюды-туды повернуся — треба молодого, —

и, ставши женою такого мужа, кличет к себе молодца. Он сначала боится, чтобы муж не поймал его и не избил, —

‘Прийди, прийди, серце мое, в недилю до мене!’

— Ой не пийду я до тебе, маеш чоловика,

Як попаде, буде бити, вмалить мени вика, —

но потом поддается искушению и приходит. Жена заранее отправила старого мужа ломать калину:

‘Пийди старый, пийди старый, калины ламати!’

Ой выскочив сиромаха с конопель до хаты, —

это символическое выражение, калина — символ брачного соединения, и посылая старого мужа ломать калину, она как будто с иронией хочет сказать ему, обессилевшему от лет: найди способность быть супругом! Молодец садится за стол, начинает есть курицу — (которая между кушаньями по народному мировоззрению имеет символическое значение свадебной и любовной яствы) — и обнимает красивую женщину.

Сив вин соби кинець стола, курчя обберае,

А все ей за рученьку к соби пригортае.

Ее дочь высылается матерью смотреть, чтобы дать знать, когда отец будет возвращаться с калиною, дочка хлопает в ладоши, сообщая, что отца еще нет и мать может себе гулять.

‘Выйди, доню, на улицю, та и стань выглядати,

А як буде тата ити — давай борзо знати’

Выйшла доня на улицю, тай в долони плеще:

— Гуляй, гуляй, моя мати, не йде тато еще!

Наконец, завидевши в окно подходящего к хате мужа, —

Ой глянула в кватирочку — калиночку видко,

— Увивався, превражий сын, коло мене швидко

женщина прячет молодца под кровать, —

Уже старый бородатий двери видчиняе,

Бона свого миленького пид кровать ховае, —

притворяется больною и посылает только что воротившегося с калиною мужа принести ей медового сота.

Прийшов старый бородатый з калинов до хаты,

Як стояла, так упала, зачала стогнати.

— Чого ж ты, моя мила, так забелила?

‘Не знаю ж я, старый диду, трохи не зомлила!

Пийди, старый, старесенький, та наколупай меду,

То може я, старый дидоньку, головоньку зведу’.

Когда старик ушел за медом, она спровадила от себя молодца.

Пийшов старый бородатый меду колупати,

Бона свого миленького за руку та з хаты.

Старый муж возвращается с медовым сотом и догадывается, что происходило, но открыть и обличить не может.

Иде старый бородатый у тарилки креше:

Ой був же тут, вражий сын, тильки мисце тепле.

Не всякого мужа можно так обманывать. Другая песня рассказывает, что жена старенького мужа прикинулась больной.

Россердилась мила тана свого мужа,

Полизла на пичь, зробилась недужа.

Ходить милый, ходить, билы руки ломить,

Умре моя мила, уже и не говорить!

Муж сперва тревожится, ухаживает, предлагает ей то пива, то меду, то горелки, —

Ой устань же, мила, куллю тоби пива…

Ой устань же, мила, куплю трби меду…

Ой устань же, мила, я куплю горилки… —

все напрасно, жена твердит, что умрет и он должен будет искать себе другую жену.

Ой не встану, милый, шукай соби жинки.

Верно, — говорит она, — ты меня не любишь, когда не достанешь мне лекарства.

Видай ты мене, милый, не любиш.

Що для мене дикарства не купиш.

Муж отправляется искать лекарства, —

Пийшов старый вид хаты до хаты

Молодий жинци ликарста шукати, —

срубил дубину, —

Зрубаеш дубинку милий на спинку, —

нашел дубового сала, намастил им спину своей милой, —

Ой надыбав дубового сала,

Як змастив милу, аж шкура видстала!

и она стала здорова, села около своего мужа, поела, попила, как здоровая, и обняла мужа.

Милая устала, край милого сила,

Шматок хлеба изъяла,

Воды напилася, з милым обнялася!

И нарушитель супружеских прав не всегда так легко, как прежний, избегает расправы. Есть распространенная в разных вариантах песня о Шмаровозе и дьяке. Шмаровоз — (возомаз, т.е. чумак) летом и зимою ходит в дорогу, а жена в одиночестве скучает дома.

Святый Боже, снятый крипкий, снятый и безсмертный!

Полюбила шмаровоза, треба з жалю вмерти.

Ой як лито так и зима усе по дорогах,

А я бидна несчастлива, погибаю в дома.

Явился развлекать ее от скуки дьяк (дьячок), — он гулящий человек, он сам набивается к ней ужинать

Обизвався пан дяченько, чоловик гулящий,

Прийми мене на вечерю, я в тебе найкрасчий.

Но тут неожиданно возвращается домой хозяин, ездивший в дорогу. Дьяк прячется под печь. Щмаровоз, допросивши жену и узнавши все, приказывает зажечь свечу, —

‘Прошу, милый, сей раз выбачати,

Я приймала дячка панка та до своий хаты?’

— Ой выбачу, моя мила, выбачу,

Ой засвети ясну свечку, най его зобачу, —

отыскивает дьяка, который сидел за печью, согнувшись, и уверял, что он невинен: его пригласила хозяйка.

Найшов дячка-неборачка — в куточку зигнувся,

‘А хто тебе тут запросив?’ —

Просила Ганнуся.

или:

Ой засвити, Марусенько, восковую свичку,

Нехай же я подивлюся хто сидить в запичку,

Аж там дячок-неборачок у кузуб зогнувся:

‘Присяй Богу, я невинен, просила Маруся’.

Шмаровоз отвалял дьячка и прогнал его читать азбуку в школе.

Тай зачали пана-дяка в штыри кии прати:

— А до школы, пане дяче, азбуки читати!

Прибежавши в свою школу, дьячок говорит своей братии дьячкам: лучше дома есть сухари с водою, нежели пироги у чужой жены! Вы, дьячки, будете себе петь, а я целый месяц буду лежать.

Лучче було дома ести сухари з водою,

Ниж в чужой молодыци пироги на столи.

Вы, дячки-неборачки, будете спивати,

А я буду цилый мисяць лежати.

Подобную роль волокиты дьячок играет во многих народных рассказах*.

______________________

* То же повторяется с видоизменениями в малорусских сценических произведениях, например, в Москале Чаривнике, в Куме Мирошнике, в Риздеяной ночи — опере Лисенка.

______________________

Есть немало песен с таким же содержанием, где молодец, заводя связь с чужою женой, подвергается суровой каре.

Чогось мужик догадався, в синях притаився,

А я хлопець гарный був до жинки згодився.

Мужик думав, що яшный снип, почав молотити,

Побив руки, побив ребра, не можна ходити.

Иногда неверная жена кидает мужа, семью и убегает с любовником. Такова история Семена и жены его Катерины, о которых поется повсюду в малорусском народе. Семен выехал в поле пахать и не мог дождаться жены своей Катерины, которая должна была принести ему обед.

Оре Семен, оре, на шлях поглядае,

Чужи жинки обид носять, а его не мае.

По одним вариантам она гуляла с москалями и ушла с ними куда-то, —

Его жинка Батеринка гуля з москалями, —

по другим она сама соблазнила сына богатого человека бежать с нею и найти новоселье в Украине.

Подновила Катерина багацького сына:

‘Покинь отця, матку, я покину детки,

Пийдем в Украину помишканя глядити’.

Пришедши домой, Семен узнал от детей, что мать их попрощалась с ними и отреклась от них.

‘Ой пийшла ж наша мати у луг по калину,

Ой щось вона говорила, що я вас покину.

Ой пийшла ж наша мати у лис по теляты,

Ой щось вона говорила, що не ваша я мати.

Ой пийшла ж наша мати у лис по коровы,

Ой щось вона говорила — бувайте здоровы.

Ее не было, имущество было расхищено.

Узяв Семен ключи, одчиняе скрыни,

Нема сукень, нема гшатьтя, нема Катерины.

Семен разразился плачем об осиротелых детях и призывал кару высшего правосудия за свои слезы.

Ударився Семен об полы руками:

— Дитки мои маленький, пропав же я з вами!

Ударьте морозы на сухие лозы!

Побий, Боже, Катерину за Семеновы слёзы.

Тем песня и оканчивается.

В Галичине поется несколько песен, изображающих убийство женою мужа. Первая из таких песен — о поповичевой жене Текле. Событие происходило в Монастырищах. Текля — жена Андруся, впускает к себе через окно любовника по имени Яненька, вручает ему топор, а он зарубает лежащего в постели поповича.

Ой загубила свого мужа та поповича жинка,

Ой не сама ж вона его загубила,

Тилько к соби Яненька да викном впустила…

То зараз бо ему сокиру вручила,

Та почав же Яненько та сокирою рубати.

Преступница убежала с своим любовником, но была схвачена и приведена на суд перед пана Замойского. Ее родитель приносит Замойскому деньги, умоляя пощадить дочь от смертной казни.

А Теклин батенько котиком гроши носить,

Пана Замийського низьким уклоном просить:

Ой рач же, паноньку, тии таляры взяти,

А мою дочку Теклу вид смерти рятувати.

Это ей не помогло. Текля присуждена к смерти,

Не помогли ей а ни батеньковыи гроши…

От уже ж бо осуджено, щобы Теклу не пущено,

Та щоб ей головку пид меч положено.

А когда ее вывели казнить, мать ее с отчаяния хотела утопиться, но козаки удержали ее.

Ой в пятницю вывели вже Теклу губити,

А Теклина мати пийшла ся в води втопити.

Ой стояло ж там два козаченьки в броду,

Тако и не пустили Теклиной матки в воду.

Сама Текля бесстрашно встретила смерть, произнося уверения в любви к своему любовнику и в ненависти к мужу.

А Текла на смерть та спильна поглядае,

До свого Яненька стыха промовляе:

‘Чи видиш, Яиеньку, там Андрусеву яму?

Я Андруся не любила, з Андрусем не лягну!’.

Другая песня — о Парасуне, которая в Голиградах умертвила своего мужа Иванка, через три дни после свадьбы с ним, находясь в соумышлении с Семеном Гапюком:

В Голиградах на пущиньня стала ся публика:

Зарубала Парасуня свого чоловика.

Ой у четвер тай шлюб брала, в недилю гуляла,

А з вечера из низненька Иванка зрубала,

Бо с Семеном Гапюком едну раду мала.

Она бросила труп мужа в воду, —

Порубала-сь Иваночка та пустилась в воду, —

но через шесть недель, —

Нема, нема Иваночка цилых нидиль шисть, —

труп выплыл, преступление открылось.

Ой выплынув Иваночко на Деливське поле,

Дають знати до Голиград тай Деливськи люде:

‘Семен Гапюк с Параскою несчасливый буде!’

Парасуня, позванная к суду, сначала не сознавалась, —

Не хоче ‘я Парасуня за Иванка. признати, —

но когда ее повели в Станислав и передали суду Немцев — она открыла всю правду, —

Ой узяли Парасуню аж до Станислава,

Аж там буде Парасуни справедлива справа,

Ой казали Парасуни перед Немци стати,

Втогды взяла Парасуня всю правду казати, —

и была повешена за городом.

Повели ю за Станислав да и там повесили.

Третья песня — о шинкарке Явдосе в Тужилове. Она зарубила своего мужа шинкаря топором. Во время совершения преступления проснулось дитя, преступница, испугавшись, побежала к своей матери и в тревоге объявила, будто гайдамаки напали на ее мужа. Мать догадалась, в чем дело, и сказала, что, верно, она сама его убила.

Ой лег шенкарь на постеле, шенкарка в запичку.

Не встит шенкарь задремати, вона зажгла свечку…

Ой светиться бела свечка, вна взяла гадати:

‘Поможи ж ми, диаволе, шенкаря зрубати’…

Затяла го раз в голову, а двичи у груде…

А дитя ся прожншдо: ‘що то, мамо, буде?..’

Вона була молоденька, того ся злякала,

Вже у двери не трафила — викном утикала.

Ой прибегла до матинки: ‘пускайте ж до хаты!’

Якись прийшли гайдамаки шенкаря рубати!

Ей мамка стара- була, та ся здогадала:

‘Ведав же ты, Евдосенько, сама го зрубала!’

Тогда он бросилась на колокольню и стала звонить. Сошлась на звон тужиловская громада, —

Як прибегла до дзвиннице, взяла в дзвоны бити,

А взяла ся Тужиливська громада сходити… —

преступнице, как видно, не поверили и отправили ее во Львов, на расправу.

А взялися исходити, взяли суд судити:

Треба тебе, Явдосенько., аж до Львова взяти.

Она жалуется на мать свою, обвиняя ее за то, что ее отправили во Львов, где ей придется согнить в муках.

Дяковать ти, моя мамко, за таку науку!

Тепер я иду, молоденька, до Львова на муку.

Там постигла ее кара.

Пийшов шенкарь молоденький в сыру землю, гнити,

А шенкарка Явдосенька карами робити!..

Четвертая песня — галицких Лемков* изображает жену, которая убивает мужа, и схоронив его в саду, посадила на его могиле руту (символическое растение одиночества), которая выросла у ней под самое окно.

Сошла нам ся новина,

Пани пана забила,

В огородку го сховала,

Рутку на нем посеяла.

А рутка ся сбахтала,

Аж до викна достала.

______________________

* Лемки — один, из видов карпатских горцев, живущий в северной части карпатского подгорья.

______________________

Приехали братья покойника, спрашивают: где брат? Она отвечает, что на войну услала его, они обличают ее ложь, говоря, что они там были сами и видели бы своего брата, если б он поехал на войну. Потом увидали они кровь по стенам, преступница сказала, что служанка резала курицу, но братья возразили, что если б десять куриц зарезали, такой крови бы не было. Наконец, они замечают, что дети смотрят как-то уныло, будто долго не ели и не пили. Мы ели и пили, — сказали дети, — но то нам немило, что отец лежит, а у него нож в сердце.

‘Наша невест не мила!

Чом ти дети смутный?

Ци ти хлебец не ели?

Ци ти винце не пили?’

— Ой ели мы, пили мы,

Але нам есть не миле,

Бо наш отець на ложе,

Серденько му на ноже.

Тогда братья повели ее в лес… она говорит, что у ней в Кракове есть братья и те ее откупят. Братья не хотят ни серебра, ни золота, а требуют смерти за смерть.

— Ведте же нас без Кракив,

Маю я там трёх братив.

Мене братьтя откуплять! —

‘Срибла, злата не хочеме,

Леш смерть за смерть кладеме’.

Песня эта чуть не дословно схожий вариант с такою же польскою, замечательною потому, что она послужила Мицкевичу для его баллады ‘Лилия’ — которой названием заменил польский поэт название слишком простонародной руты.

Из песен такого же содержания, где бы изображалось убийство мужа, совершенное его женою, в малорусском крае, вошедшем в пределы Российской Империи, мы не встретили ни одной, если не считать очевидно заимствованного из Галичины варианта предшествовавшей’ песни.

Но есть песня, где жена сводит со света мужа не оружием, не каким-либо смертоносным веществом, а волшебством слова, которому вообще дарод суеверно приписывает чудодейственные силы. Выправляя мужа в дорогу, жена прокляла его, пожелав, чтоб его конь превратился в холм, его сабля — стала бы дорогою, его шапка — глыбою земли, его синяя одежда — чистым полем, а он бы сам — явором.

Що б ему кинь горою став,

А шабелька дорогою,

А шапочка купиною,

А сини сукни чистым полем,

А сам молод — явороньком.

Так и свершилось. Вдова вышла с детьми, стал накрапать дождик, она хочет укрыться под явором, а явор открывает ей, что он — отец ее детей.

Дай став дощик накрапати…

Пийшла вдова пид явора:

‘Явороньку зелененький,

Покрый диты сиритоньки!’ —

Ой и я ж не яворонько,

Яж тым дитям да батенько.

Згадай, як мене выряжала,

Выряжаючи проклинала!

Большинство песен семейных поется женским полом и сообразно с этим чаще всего в песне говорит и чувствует женская особь. Немало песен, в которых выражается недовольство женщины замужеством. Супружество сравнивается с тяжелым мельничным жерновом.

Який то великий тот каминь млинський,

Який то тяжкий тот стан малженський!

Тот каминь Млинський можно обернута,

А стан малженський не можно кинути.

Тот каминь млинеький можно крутити,

А стан малженський не можно лишити.

‘Развяжи, матушка, мне свет, который мне завязала, надевши на меня белую наметку’, — говорит отданная замуж своей матери, —

‘Розвъяжи ми, мамко, кветок, як есь завъязала!

Ой мий светку, ой мий светку, як маковый цветку,

Тосьте ми го завъязали в белу перемитку’, —

и мать сознается, что свет развязать дочери труднее, чем пустить камень плавать против течения.

‘Ой як тяжко каменеви верх воды плавати,

Еще тяжче, моя дочко, светок розвъязати,

Хиба тобе вже розвъяже рыскаль та лопата’.

Впрочем далеко не всегда недовольная замужеством винит других, а часто сознается, что попала в беду по собственному неразумию.

Ой мала ж я дурный розум — замуж квапилася,

Не силовав мене отець, ни ридная мати:

Сама м беду полюбила, ни на кого нарикати.

В некоторых песнях причиною недовольства является пребывание в чужой стороне меж чужими людьми, в удалении от рода. Вот следы того древнего быта, когда при разъединенности и разбросанности жительств, действительно вышедшая замуж жила далеко от тех мест, где проводила девичество, и между чужими, а иногда и враждебными ее роду людьми. Еще тогда, когда мать отправляла ее из родного дома в чужую сторону и спрашивала, когда ее дожидать к себе в гости, дочь с унынием отвечала, что тогда дожидать ее, когда вырастет трава на помосте.

Выправляла мати дочку в чужу стороночку,

В чужу стороночку, меж чужии люде.

— А хто ж тебе, моя доню, жаловати буде?

‘Пожалують, мамцю, чужии люде,

Як у моей головоньци добрый розум буде!..’

— Коли ж тебе, моя доню, сподиваться в гости?

‘Як выросте травесенька.в хати на помести’.

Она жалуется своему брату, что она плачет на чужой стороне, прядя чужую кудель, что ее зовут чужестранкою, сравнивает свое положение с переходом вброд быстрой реки, скорбит об отсутствии родных, недовольна чужою матерью.

За ричкою, за водою брат сестри покланяеться

— Я до него листы пишу, слёзоньками умываюся.

— Добре тоби, мий братчику, на коньку играючи,

Ой як мене на чужини, чужу кужиль выпрядаючи.

Ой в далекий сторононьци называють заволокою,

Кажуть мени ричку брести широкую та глыбокую.

Нияк ии перебрести, ни перетыкнути,

Прийдеться на чужини без родины загинуты.

Не так мени та чужина, як та мени чужа мати,

Каже мени чужа мати з пид каменя огонь брати.

Не збыткуйся, чужа мати, не збыткуйся надо мною,

Завъяжи мене чорни очи, пускай мене за водою!

Нехай мои чорни очи в сырой земли та писок точять,

Нехай мени чужа мати головоньки та не клопочить.

Она бы запела песню в свое утешение, но на чужой стороне станут над нею смеяться.

Ой кувала зозуленька, тепер не чувати:

Ой де я ся не родила — мушу привыкати.

Спевала бы-м спеваночку, коб то ей вдати,

Ту чужая сторононька, будут ся смеяти.

Муж, стараясь развлечь жену, советует ей пойти к соседке куме и поговорить с нею, —

Ой жинко моя, дружина моя!

Через улицю — кума моя,

Огню огреби та и поговори, —

но жена не избавляется таким способом от гнетущей ее тоски.

‘Ой я ходила, тай говорила,

Та твоя кума мене осудила’.

Около нее все чужие, а ей хотелось бы сообщиться душою с своими родными. Пошлет она к ним птиц, но птицы не доставят ей слова от родных.

Накажу я до родоньку свого хочь чорною та вороною,

Ни родины з Украины, ни чорнои та ворононьки,

Та вже ж мени надокучила а чужая та сторононька.

Щебетала ластивонька зо дна моря вылитаючи,

Та вже ж мени надокучило родиноньки да не маючи.

Она сорвет розовый цветок и бросит в воду, воображает она — приплывет цветок на ее родину, мать ее выйдет за водою, поймает цветок, заметит, что цветок завял, и сообразит, что, должно быть, и дочь ее так вянет, подумает — болела дочь долго, когда брошенный ей цветок увял на воде. Нет, матушка, скажет она, я не болела, не лежала ни дня, ни часа, а от тоски и грусти лицо мое исхудало.

Вырву ж бо я квитку, та пущу на воду.

Та плыви, та и да роду,

Да буде ненька воды набирати,

Зачерпнула з рожи квитку-

‘Чи ты, моя дочко, три годы лежала,

Чи два болида, що квитка зивъяла?

— Не лежала ни дня, ни годины,

Лиш сухоты, та згризоты на яичку змарнили.

Большею частью недовольство замужней женщины на свое положение представляется происходящим от беспутного поведения мужа, впадающего в обычный народный порок — пьянство. Посмотрите, люди добрые, говорится в одной песне — каков пьяница! Что у него есть? Все тащит он и отдает за водку, все вытряхивает жид из его дома. Лезет, шатаясь, домой из корчмы, страшен, как клоп, гол, как бык, глуп, как козел, все лицо его исцарапано, общипали его, как гуся, нагишом пустили, обливается он слезами: его колотили.

Диветеся люде добри, що пьяниця мае!

А що видить — бере з хаты, за горевку дае,

Затягнувся сам у корчму, тай став голдувати,

А що занис — усе пропив, жид вытрусив з хаты.

Лезе в потич до домочку, страшный як блощиця.

Голый як бык, дурный як цап, подряпани лиця,

Обскубли го як гусака, голого пустили,

Аж го слёзы обливають: от тож то го били!

Вот женщину против ее воли отдала за такого пьяницу мать, —

Мене матюнка не жалу вала,

Силомиц замиж отдала

Дала мене за пьяниченьку!

другая, оставшись круглою сиротою, вышла за пьяницу, —

А на моий голови штыри крушины:

Ой перша крушина — отець-мати померла,

А другая крушина — сестра з братом померла,

А третя крушина — пийшла замуж молода,

Четвертая крушина — за пьяницю пийшла! —

послушавшись совета добрых людей и утопила свою головушку.

А ще к тому прираяли люде:

Пийди за-муж, добре тоби буде,

А я людську воленысу вволнила,

Да навики головоньку втопила.

Третья — не слушала своих старых родителей, полюбила молодого козака, а теперь водит его из корчмы пьяного, —

Ой дурная ж я и да нерозумна дивчина,

Не слухала тай отця-неньки старого,

И послухала и да козаченька молодого —

Веду ж его и да за рученьку пьяного!

и сожалеет о своей неисправимой ошибке.

Як не силував батько, а ни ридная мати,

Сама пийшла, гирьку долю знайшла — не на кого жалкувати!

Вот одна жена пьяницы идет искать своего мужа, который пьет без просыпу уже более недели, и не знает она, где отыскать его, —

Пье пьяниця неделю, пье пьяниця другую…

Да и забула попытать, де пьяниченьку шукать.

находит его в корчме, —

У шинкарки спить пид лижком, —

он уже весь пропился, и коня, и седло пропил, и штаны, и рубашку с себя отдал за водку — остался нагишом в шинке.

Пропив коня и сидло,

Пропив штаны, сорочку

Та сив голый у шиночку

Стала было жена его укорять, —

Ой пропою, пропою, пропала я с тобою! —

а он — тотчас стал драться.

Як ударить мене раз,

Покотилась я у грязь,

Як ударить мене вдруге,

Покотилась я меж люде.

Тут является у него какая-то кума, дает ему вина, дает штаны и сорочку.

Где сь узялася кума, —

Штаны и сорочку дала,

И до дому привела.

Кума в народном образе выражения имеет подозрительный смысл, если с нею находится в дружбе женатый человек.

Ой кум куму полюбив

По садочку проводив,

Нарвав куме ягидок

Та насыпав в хвартушок.

Ежте, кумо, ягидки,

Который солодки,

Который гиркеньки —

То то ж моий миленький.

Другая жена пьяницы сидит одна дома, возвращается из корчмы пьяница. Ей велят выходить к нему навстречу, брать его под руки, раздевать, разувать его, —

Велять мени дай устрич выходить,

Велять мени ще и под рученьки брать.

Белить мени розувать-роздягать, —

а ей это противно. Пьяница это знает и, приближаясь к дверям своей хаты, кричит: отворяй, жена, двери, я твой милый:

Ой, одчини ж, мила, двери, бо я твий миленький.

Его голос наводит на нее страх, она хотела бы убежать, но не успеет:

‘И ой не одчинюся, бо дуже боюся,

Зачую ж твий голосок, деж подинуся:

В виконце не смию, у дверечки не вспию’.

Он является и тотчас ее за косу, —

Мила одчиняе, за двери ступае,

А вин ей бье сердешну, за косы хватае, —

да в лицо, —

Вдарив милу по плечи, ще и по билому лицю,

Аж полилась кров чорвона по шитому рукавцю, —

да по голове, хватает плеть и стегает по плечам.

Да взяв милый дротяну плить,

Дай став милую у плеченьки грить.

Она пытается его успокоить, а сама в то время желала бы, чтобы земля расступилась и укрыла ее от него

Росступися земле, да росступися ж, мати,

Пойду сама жива в тебе, що б не горювати!

Пьяница велит постлать себе постель, а самой жене готовить ему есть, —

Загадуе билу постиль стлати,

Загадуе мини снидать готувати, —

иногда же приказывает поцеловать себя, а ей, конечно, не хочется.

Зараз велить циловати,

Не хочеться цилувати

Целую ночь бедная жена готовит пьянице завтрак, но что могло сохраниться в домашнем обиходе у пьяницы! Ставит ему жена борщ без мяса.

Борщ поставила без мъяса,

Сама сила и пидперлася.

Раздраженный пьяница мечет миску к порогу.

Летит миска до порога.

Ему хочется похмелиться. Давай, жена, свою наметку пропить, а не то встану бить тебя, —

‘Здиймай, жинко, хоть намитку,

Неси ей за горилку. А устану — буду бить,

Що ничего буде пить’, —

кричит он. Жена бросается вон из хаты.

— Разве ты моего нрава не знаешь, что убегаешь? —

говорит он ей.

‘Да чого, мила, за порог утикаеш.

Хиба моих норовив не знаеш?’

— Знаю твой нрав и оттого бегу — отвечает жена.

— Ой я твои норовоньки знаю,

Що що-день твоих ручок не минаю!

Она по опыту знает, что нагайка — не игрушка, — как ударит, так и рассядется кожа. Не раз уже приходилось ей, после напрасных просьб не бить ее, ночевать в вишневом садике, слушая птичек, —

С хаты виконцем втикала,

В вишневим саду ночувала,

Ризны пташки вые лу хал а,

В саду зозуленька: куку, куку!

А я, молода, терплю муку,

В саду соловей тех, тех.

Котиться слеза як горох, —

или беседуя с ежевичным кустом о своем горе.

Стала мида окном утикати,

З ожиною стиха розмовляти:

— Ой ожино, ожино синенька!

Пропала ж я тепер молоденька!

Уже не раз приходилось ее белым ножкам ходить по морозу, а ее русой косе трепаться по двору.

Уже мои били нижки по морозу походили…

Уже моя руса коса по двору помаяла.

Но как ни несносен муж пьяница, а жене бывает жаль его, —

…Оно мни жаль миленького прекрасного молодця, —

и когда он бьет ее, она напоминает, чтоб он не бил ее, потому что ему самому будет жалко, когда он протрезвится.

Та не бий мене, мий миленький, як ты пьян,

Бо на другим день буде тоби мене жаль!

Приходит к ней родная мать и, узнавши, что пьяница спит, говорит, что лучше когда бы он не просыпался вовсе, —

— Спить пьяниця в новий комори — гляди его не збуди!

Нехай спить, нехай лежить, та нехай и не встане,

Нехай твоя бидна головонька од журботы одстане, —

но дочь отвечает ей, что если с ним горе, то без него также будет горе, когда она останется с детьми.

В мене дитки маленький — горе жити без его!

Поведение мужа гуляки становится более оскорбительным для жены его, когда он заведет себе куму. Законная жена делается ему отвратительна, противно ему все, что она делает. Вот жена просит не бить ее: она в субботу покажет ему свою работу. Муж отвечает, что работа ее не мила ему, что он будет бить, истязать жену, а в воскресный день у него будет иная подруга.

‘Не бий мене, мий милый, в суботу

Покажу я тоби всю свою роботу!’

— Нечиста, плюгава, ще и к тому гадлив.

Мене твоя робота жодна не мила,

Буду бити, буду катовати,

Як прийде недиля — буду иншу мати.

Зачем тебе другая? — говорит ему огорченная до ожесточения жена. — Ты ее до смерти замучишь? — О нет, — говорит муж, дразня ее, — мучить ее не стану, найму к ней работницу, чтоб она сама работала только слегка и в добре и холе проживала.

‘На що ж тоби, милый, иншои шукати!

Будеш ты ей на смерть забивати!’

— Не буду я ей на смерть забивати,

Буду для ней наймичку держати,

Щоб вона в мене легченько робила,

Щоб вона в мене хороше ходила!

Бедная женщина, после такой выходки мужа, обращается мысленно к своей матери и думает, как было бы матери горько узнать про это.

Коли б тее ридна мати знала,

То б вона по мени з жалю умливала.

Иной муж потому возненавидит свою жену, что женился на ней не по собственному влечению, а по приказанию отца:

‘Белив менн батько, щоб я и оженився,

Щоб не ходив в темной ночи, да и не волочився,

Ой я батька послухав и взяв оженився,

Да взяв женку не пид мысли, не хочу з нею жити.

Такой после сам не знает, чтоб с нею сделал, и готов бы извести ее со света.

Ой жинко голубко!

Ой де мени тебе дити,

Не хочу глядити!

Чи мени продати,

Чи в службу виддати?

Он заводит себе куму-разлучницу, а покинутая жена разговаривает с кукушкою и узнает через нее, что ее отсутствующий муж ходит в городе и покупает подарки не жене, не детям, а разлучнице:

…По рыночку ходить,

За белу рученьку розлучницю водить,

Мед-горевку носить, кармазин торгуе,

Не мене молоденькей, не детям маленьким,

Но тий розлучнице, що нас розлучила.

Своей жене он также принесет подарок, но этот подарок — проволочная плеть.

Мий милый иде, иде, гостинець несе,

А який же гостинець — дротяную плить.

Ты не искренен, душа моя, —

Ой десь у тебе, серденько мое, и уся нещирая правда,

Да и ой ты иншую маеш! —

скажет ему жена, догадываясь, что у мужа есть где-то на стороне зазнобушка. Муж с донжуановским самохвальством ответит ей. сколько в степи цветов, столько у меня найдется милых по белу свету. Ведь у меня и конь вороной, и я сам молодец, вот только у меня нелюбая жена.

Пойди, мила, в степ, да глянь по степу,

Скильки в степу билого цвиту?

До стильки в мене чужих милых е по билому свиту!

Коник вороный, сам я молодый — нелюбу жинку маю,

Ой коли б я знав, хорошу б узяв.

Хотя бы их у тебя было двадцать четыре, а я все-таки старше для тебя всех их: мы ведь в церкви вместе были, венчались. Единому Богу присягали.

Нехай буде двадцать и штыри,

Таки я старша над ними!

В едкий мы церкви бували,

На едним мы рушнику стояли,

Едному мы Богу присягали.

Чем более сближается он с разлучницею, тем ненавистнее станет ему законная жена.

Чужа жинка слэше меду и вина,

Чужу жинку цилував бы милуваа,

Свою жинку ростерзав бы, розирвав.

Одинокая, она, как былина в поле, постелет постель, сама одна ляжет спать.

Ой сама я сама як былина в поли,

Да никто не порадить мене, молодой…

Постелю постилоньку и сама спати ляжу.

Перед рассветом возвращается муж от своей полюбовницы.

Пид белый свет до дому йде

Жена хочет его раздеть, разуть приласкать, он отталкивает ее и говорит, что есть другая, которая, как он хотел бы, разденет, разует и в белое лицо поцелует его.

Одстулися од мене, нелюба,

Тая ж мене роздине, розуе,

Да в билее личко поцилуе.

Бывает горе замужней женщине и оттого, что муж у ней окажется ревнивым. Всем угожу, — говорит в песне такая женщина, — и свекру, и свекрови, а ревнивому мужу никак не угожу, до тех пор пока не положат его в могилу.

А милому-ревнивому

И по вик не вгожу,

Хиба ж тоди угожу,

Як на лаву положу.

Сам он пьет, гуляет, а пришедши домой, дуется на жену, не хочет говорить с нею, не садится с нею есть и пить.

Я выношу ему ести,

Вин ие хоче зо мною сести,

Я выношу ему пити,

Вин не хоче говорити.

Рассердится неведомо за что: верно, — говорит жена, — за то, что я у кумы сидела, да женатому поднесла стакан меда.

…Иде ревнивый муж до дому,

Несе… три плеточки дротяныи

Тай не знаю, що и за що!

Хиба за те що я в кумы гуляла,

Що и жонатому стакан меду пиднесла?

Ей, молодой, хотелось бы погулять, вспомнить свое красное девичество, —

Хотилось бы молоденький погулять,

Свое красне дивованьнячко згадать.

но ревнивый муж ей скажет: тогда воротится к тебе гулянье твое, когда зимою кукушка закукует,

Як зимою зозуленька закуе,

Тоди вернеться гуляньнячко твое.

Пустят ее свекор и свекровь и все прочие члены мужниной семьи, а муж ревнивый не пустит, да вдобавок погрозит ей нагайкою, —

Хоть же я пущу — дак нагайка не пустить! —

а если как-нибудь она самовольно проберется на чужую свадьбу, то загоняет оттуда батогом.

Людьски жинки пьють, гуляють, мене слёзы обливають.

Своей воли набралася, на весильля погналася,

Иде милый за мною, несе батиг пид полою,

Як взяв мене грити, не знала ж я як гуляти.

Ревнивцу делается досадно даже и оттого, что жена похорошеет без него, в его отсутствии.

Да приихав мий миленький пизно,

Да роскидав билу постиль ризно.

‘На кого ж ты, мий миленький, злуеш,

Що мою билу постиль гайнуеш?’…

— А на тебе, жону молодую,

Що покинув як нитку тоненьку,

А застав як рожу повненьку,

Що покинув як рыбоньку въялу,

А застав як ягодку красну.

Нагайка постоянно висит на крючке для жены и не раз ей в тело влипает.

Нагайка дротянка с кручка не збувае,

С кручка не збувае, у тило влипае.

Нагайка и побои — постоянная принадлежность замужества, если между женою и мужем нет согласия и любви.

Часто жена скрывает свое домашнее горе, так что со стороны людям кажется, будто она живет благополучно, тогда как она беспрестанно проливает тайком слезы.

Кажуть люде, що пануеться.

Не паную, мамо, я горюю.

Кажуть люде, щом счаслива: я тым веселюся,

Ой не знають як я не раз слезами заллюся.

Когда зимою муж ей под глазами фонарей наставит, она, вышедши на улицу, говорит соседкам, что это ее пчелы покусали, хотя соседки смеются над этим, зная, что зимою пчелы не жалят.

‘А що у тебе синце пид очима?’

— Ой ходила по садочку, пчияка мя вкусила.

Даже родным своим такая не жалуется, а видя летящих гусей, просит их передать ее родным, что она благоденствует, но отнюдь не говорит им, что она терпит горе, потому что иначе родные не станут бывать у ней в гостях.

Не кажите, били гуси, що я тут горюю,

А скажите, били гуси, що я тут паную,

Як будете, били гуси, правдоньку казахи,

То не схоче родынонъка в гостили бувати.

Это, впрочем, черта не всеобщая: есть много других, показывающих как несчастная в замужестве хочет поделиться своим горем с родными, особенно с матерью. Об этом скажем ниже.

Особенно тяжело бывает замужней жить с нелюбым мужем, если до замужества она любила другого и была им любима.

Ой гаю ж кий гаю, густый — не прогляну!

Пустыла ж я голубонька та вже не пиймаю.

Ой гаю ж мий гаю, цвитеш дуже ридко,

Кого родом я не знала — присудив мя дидько.

Иную сватали женихи получше, а она не пошла, полюбила негодяя и погубила себя.

Сватали красчи — я за их не пийшла,

Ледачого полюбила

Сама себе погубила,

Така доля моя!

Бывает, что прежний, который любил ее, встретится с нею, попрекнет ее, —

Ох держав мене та за рученьку славный парень мий чернявый,

А державши за рученьку, вин говорить зо мною:

Ой не йти б було, мое серце, за-миж, лучче-б було дивчиною! —

поплачут они вместе, если прежде любили друг друга взаимно, —

Як зийдуся с ким любилась — наплачуся стиха, — иногда пожелают смерти старому мужу, —

Дала ж мене моя мати замуж за старого…

А, Господи милосердный, выдри з дида душу, —

помянет она недобрым словом и мать свою, если она против ее воли принуждала дочь выходить замуж, —

Кого ж я любила, не дав мени Господь.

Не дав мени Господь, мати не казала,

Бодай вона за то тяжко видболила, —

или же попеняет на себя, что сама вышла за немилого по своей охоте.

Сама пийшла, гирку долю знайшла, — ни на кого жалкувати.

Нет средств оторваться от нелюба. Станет она над водою вербою, а он явится близь ней тонким верболозом. Станет она в поле березою — он явором, станет она на ниве пшеницею — он близь ней куколем.

‘Ой стану я стану над водою вербою!’

А нелюб тое чуе пид синцами стоя:

— Ой не збудеш, Катерино, моя будеш,

А я коло тебе тонким верболозом. —

‘Ой стану я стану у поли березою’…

— А я коло тебе зеленым явором!

‘Ой стану я стану на ниви пшеницею!’…

— А я биля тебе буйным кукильчиком.

Сон не приходит к ней, когда она ночью лежит с своим не-любом. Что ты вздыхаешь? — спрашивает он: — разве у меня хлеба-соли нет? — Противна мне хлеб-соль твоя — говорит она. Нет мне жизни с немилым.

Тай ляжу я спати край свого нелюба.

Вже зиронька зийшла, а я ще не спала.

Другая зийшла, а я вже и устала.

Я вже и устала, тяженько зитхнула.

— Ой чего ж ты, мила, так тяжко здыхаеш

— Чи ты в мене хлиба и соли не маеш? —

‘Ой яж твий хлиб и сил занехаю,

С тобою, нелюбый, я житьтя не маки’.

Не смеет она пожелать ему смерти, иначе тогда люди, знающие, что между ними нет любви, скажут, что она его извела, желает она лучше смерти самой себе, чтобы не тяготиться светом.

Ходить смерть-чухна по синокосу.

Тай хвалиться смерть нелюба взять.

— Смерть, чухно-мачухно, та не бери его.

Бо знають люде, що я не любила,

То скажуть що я и з свиту згубила,

Ты возьми мене мояоденьку…

Нехай я не буду свитом нудити!

Нелюб не хочет, чтоб она видалась с своими родными и пересказала им о том, что делается с нею, —

Не пустю тя, мила, до броду по воду,

Бо ты выдвидаеш аж до свого роду,

Скажет свому роду за свою пригоду, —

и она обещает не говорить, хотя бы ее и спрашивали.

Не скажу я роду за свою пригоду,

Хоць будуть пытати, не буду казахи,

Обильлють дрибны слезы, а я выйду с хаты.

Но она воображает, что уходит тайно, садится в лодку, никто ее не замечает, она плывет к матери и мать, увидавши, приглашает к себе.

Сила соби у човничок од берега одплинула,

Оглянулась назад себе, та в долони сплеснула…

Нихто того не почуе, тилько ридная мати,

Одчинила кватироньку: ‘ходи, доню, до хаты!’

Ах, матушка, дай совет, как уживаться с немилым. Мать советует посадить его за столом, угощать и называть ясным соколом.

— Порадь мене, моя мати,

Як з нелюбом житьтя мати! —

‘Ох и сядь же ты, доню, за тисовым столом,

Та называй нелюбонька ясненьким соколом’.

Дочь отвечает, что ей легче поднимать камни и есть горький полынь, чем ласкать немилого и садиться с ним за обед.

— Лучче мени, моя мати, важкий каминь пидняти,

А ниж мени нелюбонька соколоньком назвати

— Лучче ж мени, мати, гиркий полынь ести,

А ниж мени из нелюбом обидати сести.

И тоска ее разражается бесполезным сожалением, зачем она вышла замуж.

Кобы я була знала, шо за нелюбом лихо,

Була ж бым сидела, косочки чесала при матусенце тихо!

Все сочувствие женщины, недовольной замужеством, обращается исключительно к своему роду, т.е. к своей прежней родне и к семье, особенно к родителям. Она просит ветер повеять к ней в светлицу из того края, где ее родина, из того села, где осталась ее мать.

Повий, витре буйнесенький, на свитлоньку новеньку,

С того краю, де родину маю,

Повий, витре буйнесенький, на свитлоньку ще и новийшу

С того села де и матинку маю.

Она посылает туда и плавающих, и летающих птиц — при-несть родным вести об ней и пригласить их посетить ее.

Пливи, пливи, утко, проти воды прудко,

Да накажи мому роду, що я умру хутко.

Полени, орле, де батенько оре,

Нехай орать покидае, мене одвидае.

Полетать синыци, де ридни сестрици,

Нехай мене одвидают мои жалобници.

Сердечнее всех относится она к родной матери. Есть одна очень распространенная песня о том, как мать приходила в гости к дочери замужней, —

Ще сонечко не зиходило,

Щось до мене та приходило,

Приходила моя матюнка,

И правдонька моя вирная.

Бона в мене не обидала

Тильки мене тай -одвидала, —

а та провожала ее, —

Проведу я свою матюнку,

За горы та высокий, —

и при этом намекнула, что жизнь ее спутана.

Ой шо тебе да попутало,

Чи хмель чи паутинонька,

Чи малая да дитинонвька?

В другой песне дочь говорит матери, что она прилетала к ней голубкою.

— Чи чула ж ты, ненька, як я в тебе була?

Пид причильным виконечком як голубка гула? —

‘Ой як бы ж я, доню, твий голос зачула, —

Я б розбила виконечко абы ты влинула

Ой як тоби, донько моя, на чужини жити?

Горе сиротини жити на чужини,

Нихто ей не догляне при лихий години’.

В третьей, несомненно очень древней (так как с тем же содержанием песня есть у великорусов), замужняя дочь превращается или воображает себе превратившеюся в кукушку, чтобы в таком виде посетить свою мать и сообщить ей впечатления своего горя. Мать отдала дочь замуж и не велела бывать у ней ранее семи лет, но дочь не утерпела и, превратившись в кукушку, прилетает на третий год после своего замужества.

Отдала мене мати на чужу сторононьку меж чужии люде.

Ой як отдавала да и приказывала,

Щоб ты, доню, сем лет не бувала…

Пожила я годок, пожила другий,

А на третий стала искучати.

Обернувшись зозулею да и в год прилетела.

Она пролетает через леса, луга, сады, садится на черешне в родительском саду и начинает куковать, чтобы вызвать свою мать.

Летила степами — степы посушила а все своими та думоньками,

Летила лугами — дуги потопила все своими да слизоньками,

Летила садами — сады звеселила все своими голосочками.

Ой сяду я паду у матинки в саду, та на крайний черешенци,

Буду литати, буду кувати,

Чи не выйде моя мати з новой хаты.

Вышла из хаты мать, вышел потом и отец, оба сказали, что если эта кукушка — их дочь, то просят ее войти в хату, а если это просто птица, то пусть себе летит куковать в зеленый лес.

Выйшла моя мати, стала на порозе,

Пригадала собе свою ридну доню, обильляли ей слёзы:

— Если-сь моя доня — прошу тя до хаты,

Але если-сь сива пташка зозуленька — лети в зелен лес кувати…

Выйшов мий батенько, став си на порозе,

‘Ах если-сь моя доня — прошу тя до хаты,

Але если-сь сива пташка зозуленька — лети в зелен лес кувати.

Брат хотел было застрелить птицу, —

Та мий братичок по дворику ходить и лучок натягае,

И на сад поглядае, та на тую зозуленьку, —

но она так жалобна стала куковать, —

Як взяла кувати, жалибно спевати,

Аж ся взяли в земле луги калиновы вид голосу розлегати, —

что мать расчувствовалась, остановила сына и велела ему накормить и напоить кукушку.

А матенька сидить у виконько глядеть, с своим сыном розмовляе:

— Та не бий, мий сыночку, та той зозули, що на крайний черешенци,

Та той зозулоньци, як моий дочци, у чужой сторононьци,

Та посып, сыну, жемчужного проса, нехай вона надзёвбаетъся,

Та постав, сыночок, водици кубочок, нехай вона напьеться.

По малорусскому варианту песни, кукушка, наклевавшись и напившись у матери, отлетает восвояси, —

Уже нагостилась, уже набарилась у своий матюнки в гостях,

Та треба думати, та треба гадати: час-пора до дому спати, —

а по галицкому варианту — она открывается кто она и сообщает матери на вопросы, сделанные последнею, что ее муж пьяница, перетаскал в шинок все ее приданое и мучит ее жестоким обращением.

Случается, что дочь замужняя не всегда с нежностью относится к своему родителю. В одной песне отец говорит дочери, что он вскормил ее и выдал замуж, а дочь отвечает, что ему до нее уже нет дела: она — отрезанный ломоть.

— А я тебе не знаю, не знаю,

Що ты гукаеш сюды та сюды.

‘Чи не я тебе годував,

Чи не я тебе замиж дав?’

— Та одризана скиба од хлиба —

Та тепер мени нема дела.

Но в другой песне замужняя дочь высказывает уверенность, что отец о ней вспоминает и сожалеет, что она, живучи у грозного свекра, рано встает и горько плачет.

Ой далеко, далеко мий батенько од мене,

Ой хоч же вин далеко, таки мене спомъяне,

Таки мене спомъяне и дитятком назове:

Ой дё-сь мое дитятко у тий чужий сторони,

У чужого батенька, у грозного свекорка,

Встае вона раненько, плаче вона ревненько.

Что касается до братьев, то дружеские отношения их к замужней сестре выражаются тем, что они прибывают к ней в гости и она их радушно угощает.

Браты мои, браты, сиви соколоньки,

Прибувайте та до мене ой хоть в гостиноньку.

Настою я горилочки у зелений пляшци:

С перцем, из вербенцем, с своим щирым серцем.

Часто неудачное и тяжелое положение замужней женщины происходит оттого, что, вышедши замуж, она не сходится с мужниной семьей и родней. Вообще житье в мужниной семье не то что прежнее житье у родителей. Тут не станут баловать ее, как отец и мать, которые берегли ее сон, —

Ой спи, доненько милая!.. —

здесь напротив и свекор, и свекровь, и золовки все укоряют ее за сонливость.

У нас невистка не робитниця,

Сонливая да дремливая,

На делечко ленивая.

Если муж добр и не хочет бить жены, как ему советуют родные, то притворно показывает к ней суровость в угоду своей семье.

А великая семья,

Мого мужа бранить,

Що не хоче мене бить,

А мий муж говорить:

‘За що мени жинку бит:

Вона дело мени робить!’

Ой хоч бив, хоч не бив,

Лбы семью звеселив.

Ой бив по стини,

Та казав — по жони.

Самым суровым существом изображается ‘свекруха’ (свекровь). В песнях — это настоящая мегера, и мы не помним песни, где бы свекровь являлась с приветливым и дружелюбным отношением к невестке Живучи в согласии и в любви с мужем, жена жалуется ему, что она никак не может угодить его матери.

Яж тоби, миленький, не скажу:

Твоей матери не вгожу:

Напечу хлиба — не вдачный,

Наварю борщу — не смашный,

Помажу комин — не било,

Помыю ложки — не в дило,

Да принесу водици — розливае,

Да помыю лавочки — не сяде,

Постелю постель — не ляже,

Спытаю дила — не скаже!

Если невестка взята из бедной семьи, тут представляется повод злой свекрови издеваться над невесткою. Она рано будит ее и говорит с иронией, что время доить коров, которых она пригнала от родителей, и гнать в поле овец, полученных от матери.

Выйшла свекруха та невистки будити:

‘Уставай, суко, корову дойти,

Уставай, невихно, вставай, молодая,

Подий коривки, що од батенька нагнала,

Прожени и овечки, що ненька надавала’.

Невестка ответит, что если она не пригнала с собою коров, то и не застала их в новом дворе своем, —

Хоч я не нагнала дак и в вас не застала, —

и при этом заметит, что она не силовала ее сына брать ее себе в жену, —

Я твого сына не силовала брати, —

и не стояла у ней на пороге, упрашивая, чтоб ее взяли в семью без коров.

Я ж тоби, свекрухна, у порога не стояла,

Щоб ты мене да без коровок брала.

Свекровь грубо приказывает ей не раскрывать рта и грозит ударить ее пестом в зубы.

Мовчи, невистко, не роздзявляй губы,

Ях ухвачу мъяло, выбью, тоби зубы.

Невестка скажет ей, что свекровь не дала ей зубов и выбивать не будет, —

Не дала зубив, не будеш выбивати!

а свекровь на это произнесет угрозу ударить ее кочергою и заставить собирать свои зубы. — У кочерги два конца — скажет тогда невестка, — будем мерять себе зубы!

‘Та цыть, невистко, та нр роспускай губы,

Як бачиш коцюбу, то позбираеш зубы’.

Я молоденька умила отвит дата:

— В коцюби два конци, будемо зубы миряти.

Такую картину домашних дрязг рисуют нам народные песни. При скудости средств, при тяжелой работе в бедном крестьянском быту, —

Дала мене мати замуж,

Дала мени горе зараз:

Треба мени рано встати,

Хату мести, сини мести,

И до плуга ести нести, —

при постоянной воркотне свекрови, а иногда и свекра, —

Вчора з вечора мене свекор бив,

А побивши мене у шинок пойшов,

А в шинку сидя, похваляеться,

Що добре бити а чуже дитя,

Що не лаеться, не змагаеться,

Тильки слизоньками обливаеться, —

понятно, почему прежде красивая девица, вышедши замуж, худеет и дурнеет лицом, —

Як я була в батенька молодая,

Да тоди я водици набирала в новии видерця.

И билее да личенько умывала,

А як пийшла до свекорка,

Да стало мени билило не мило,

И билее личенько почорнило, —

и приходит в уныние.

Ой пийду я лисом бором,

Да стану я пид явором:

Шумить явор зелененький,

Пропав мий вик молоденький!

Злоба свекрови резко выражается в песнях, где изображаются трагические события, происходившие в семейной жизни и оставившие по себе память в произведениях народного творчества. Вот, например, в одной песне, довольно распространенной, мать подстрекает сына истязать свою жену.

Пийди, сыну, на ярмарок пишки,

Купи мени реминныи вижки

А ще к тому и дротяну нагайку

Та бий суку з вечора до ранку!

Сын, исполняя материнский совет, заводит жену ночью в ко-мору и, несмотря на ее трогательные моления, бьет ее до того, что она вся посинела и к свету испустила дыхание.

Из-печора да комора звенила,

А пид пивнич мила говорила:

‘Не бий, милый, по головци больно,

Не марай бнлои постели в кров!’

Пид билый свит милая не жива,

Лежить мила як ожина синя!

Стоит милый як полотно билый.

Мать с своим обычным свекрушичьим ворчанием является будить невестку и звать ее доить коровы, но сын бледный от ужаса говорит матери, что теперь уже придется ей самой при старости доить корову, а ему пусть дает совет, куда схоронить убитую жену.

Пийшла мати невистки будити:

— Вставай, суко, корову дойти.

‘Ще ты, мати, сама не старая.

Да подоиш коровы и самая.

Мати моя, мати, дораднице в хати,

Дорадила, як жинку карата,

Тепер дорадь, де ии сховати!’

По одним вариантам этой песни, мать дает совет сыну скорее бежать в чужой край,

— Сидлай, сыну, ворону кобылу,

Тикай, сыну, у чужу к раину, —

по другим — похоронить труп жены под половицей в горенке.

Пийди, сынку, в горняку новую,

Зорви, сынку, нову полюстоньку

Та сховаем чужую дитину.

Сын не принимает ни того, —

Ой некуды, мати, и утикати,

Як заробив требай одвичати, —

ни другого совета —

Нельзя, мати, чуже питя ховати.

Треба, мати, людям заявляти, —

и отдает себя в руки правосудия.

На милую домовину тешуть,

А милого в три нагайки крешуть,

А милую в гроб опускають,

А милого в Сибир провожають.

‘Бодай тобе, мати, так важко конати,

Як тепер мени вику доживати!’

Оставленная дома мужем жена подвергается от свекрови побоям и оскорблениям. Козак, возвратившись домой, спрашивает матери: где его Настуся? Мать сначала отлыгается, говоря, что она в саду, в хате, пошла за водою, но когда козак везде побывал и не нашел своей Настуси, мать объявила, что увидит ее завтра на лавке, т.е. мертвую. Свекровь говорит, что заколотила ее за то, что невестка не называла ее родною матерью.

…’Прийди завтра вранци — побачиш на лавци!’

— Мати ж моя мила, чим Настусю била?

— Била качалкою, що б звала маткою,

Била кочергою, щоб звала ридною.

В другой песне о донце (а по галицкому варианту — о кременюшке), рассказывается, что мать, которой дается эпитет черной гадины, —

Прилизла к нему чорна гадина,

То не гадина — то мати его, —

встретивши воротившегося из похода сына, сообщила ему, будто жена его вышла без него замуж за другого, оставивши детей сиротами и опустошивши дом его.

Ой уже твий двирлспустошеный,

Вже твоя жинка замиж пийшла,

Вже твои дети посиротилы,

Вже твои слуги без пана живуть,

Вже твои жупаны поношени,

Вже твои меда одпечатани.

Донец, поверивши на слово матери, отрубил жене голову, —

Зустрела его жона молода.

Ой як выхопив да гостренький меч

Да изняв женце головку из плеч, —

но, прибывши домой, увидал совсем не то, что говорила мать его. Тогда он разразился проклятием: мать моя, змея черная! Сожрала ты солнце, сожри и месяц, и частые звездочки, мои милые детушки!

Ой мати моя, моя мати,

Ты не мати — чорна гадина,

Зъила сонце, зъиж и мисяця,

Зъиж и зирочки — дрибне диточки!

В другой песне, свекровь, не терпя невестки, угощает воротившегося из похода сына вином, а невестке подносит смертельной отравы. Сын, догадавшись, пьет сам половину того, что было предназначено одной жене его.

Да частуе сына горилкою,

Молоду невистку отрутою…

Выпиймо, жинко, да по половинци,

Щоб нас поховали в одний домовинци.

Сына похоронили под церковью, невестку под колокольнею, на могиле сына вырос явор, на могиле невестки тополь или береза:

Поховали сына та пид церквою.

Нелюбу невистку пид дзвинныцею,

Посадили над сыном зелений явир,

На невистоньци — билу тополю.

Та на сынове явор зеление,

А на невисточци береза бил не.

Вершины деревьев стали склоняться друг к другу, могилы стали присовываться одна к другой. Стала тогда убийца-мать раскаиваться в своем злодеянии.

Став же той явир та приживатися,

До теи тополи та прихилятися,

Стали их могилы та присуватися.

или:

Гилька до гильки схиляеться,

Мати за детьми да побиваеться:

‘Коли б я була знала, то дитей не труила,

Свого серденька да не печалила’,

Есть песня, очень похожая по строю на предшествовавшую, но содержания фантастического. Злая свекровь отправила своего сына козака в поход, а невестку послала в поле брать лен и дала ей заклятие не возвращаться домой, а остаться навсегда в поле, превратившись в дерево, по одним вариантам, в тополь, —

Не выберет лену, не вертайсь до дому,

Ой стань у поли тонкою тополею! —

а по другим, в рябину, —

Да и стань у бору ребиною,

Ой ребиною кудрявою, кудрявою, кучерявою!

в граб —

Да и стань у поли грабимою,

Тонкою та высокою, кудрявою, кучерявою! —

или просто в былину.

Стань соби в поли былиною,

Былиною кудрявою, кучерявою!

Сын, возвращаясь домой, увидал на своем поле невиданное прежде дерево, которое стало склоняться перед ним, когда он проезжал мимо него.

Ой як ихав миленький с пути-дорожки,

былинка

Клонилась коню в ножки!

тополинка

Приехавши домой, он объявил матери об этом, а мать приказала ему срубить дерево.

Ой визьми, сынку, гострую сокиру,

Да зрубай в поли тонку тополину (или былину).

Но когда сын, исполняя материнское приказание, ударил дерево топором первый раз — оно зашумело, —

Ой цюкнув раз перший — вона зашумела, —

когда ударил в другой раз — из дерева брызнула кровь, —

Другий раз цюкнув — кров дзюрнула, —

а когда ударил в третий раз — оно произнесло, не рубай меня, я твоя милая. Нам наделала такой беды матушка твоя.

Третий раз цюкнув — промовила:

— Не рубай мене, бо я твоя мила,

То твоя матуся так нам поробила.

В иной песне злая свекровь посылает невестку, по имени Ганну, в воскресный день жать в поле, и тем заставляет ее совершить грех, по народному воззрению очень тяжелый. Послушная невестка работала до вечера и воротилась, оставивши, по забывчивости, в поле своего ребенка. Свекровь сама напомнила ей о ребенке, Ганна побежала за ним, но ей навстречу летит сокол и сообщает, что ее ребенка растерзали хищные животные, которые в смысле иронии называются няньками.

Бигла Гандзя, бигла густыми лозами,

Здыбалася она з трома соколами.

— Ой вы, соколоньки, в полю литали,

— Дитины моей чи сь да не видали?

‘Ой там твою дитину няньки колысали,

Они твою дитину на три штуки рвали’, —

или (по другому варианту):

‘Одна нянька очки выбирав,

Друга нянька головоньку ськае,

Третя нянька и кишечки мотае’.

Тогда в отчаянии мать прикладывает нож себе к сердцу и упрекает свекровь, что она наложила на себя три греха: первый за младенца, второй за невестку, третий за воскресный день.

Приложила ножик до свого серденька:

— Тепер ты, мамцю, аж три грихи маеш,

Еден грих маеш за дитину малую,

Другий грих маеш за Гандзю молодую,

А третий грих — за недилоньку святую!

К ожесточению против злой свекрови присоединилось народное суеверие о ведьме, летающей по воздуху и мечущей из себя пламя. Жестокая свекровь в наказание невестке за то, что она, шивши, задремала, заставила ее большим ведром носить воду и молоть сырую пшеницу. Когда муж, узнавши об этом, пошел освободить жену свою от такого утомительного труда, вдруг увидали они оба свекровь, которая налетала на них: пламя исходило из ее уст, а дым из ноздрей.

‘Глянь, Василю, бижить твоя мати,

З ей рота поломъячко пыше,

З ей носа дым кужелем иде!’

По другому варианту этой песни, невестка превращается в змею, а муж ее в камень, ведьма опускается на камень и проклинает себя за то, что разогнала детей от себя.

— Зкидай-сь ты, Домно, гадюкою,

— А я молод да билым каменем стану.

Як летила, на камени сила:

‘Бодай же я на вики пропала,

Як я своих диток розигнала!’

Такими вымыслами утешали себя женщины, терпевшие от суровости свекровей. В Галичине поется песня, в которой рассказывается, что молодец, уехавши на семь лет воевать, поручил свою Марусеньку родной матери своей, но свекровь обращалась с ней совершенно противно тому, как хотел и просил ее отъезжающий сын. От такого обращения она умерла. Когда сын возвратился и не нашел жены, мать объявила ему, что она скончалась. Тогда сын отправился к могиле жены и спрашивал ее: оставаться ли ему вдовцом или искать снова жены? Умершая отвечала: — ‘Я не запрещаю тебе, но твоя мать — чародейка, она погубит чарами и другую, как погубила меня, накормивши лютыми ящерицами. Вдобавок она не наняла звонить по мне, чтобы мне было тяжело в могиле лежать!’

‘Ой, матусю-матусенько, где сь ми дела Марусеньку?’

— А вже в гробе, сынку, лежцть, та на охрест ручки держить!

Ой та пийшов Ивасенько на Марусичин гроб,

Да укляк же Ивасенько Марусе до ног:

‘Чи кажеш ми, Марусенько, чи кажеш ся женити?

Чи кажеш ми, Марусенько, вдивцем ходити?’.

— Ах я ж тобе, Ивасеньку, та и не бороню…

Твоя мати чаривниця счаруе и тоту.

Як вона мня, Ивасеньку, та и счаровала,

Лютыми мня ящурами нагодувала,

Не наймала, Ивасеньку, мене звонити,

Щобы мене, Ивасеньку, тяжко лежати!’.

Песен о насильственной смерти жены по вине мужа немало. В одной, очень распространенной, старой песне, жена просит мужа не бить ее по голове, иначе она умрет и ему не с кем будет жить.

Ой там мила з милым говорила:

— Ой ты, милый, ты мий мйяый друзке,

Не бий мене в головоньку дуже,

Як ты будеш в головоньку бити,

Ой я умру, з ким ты будеш жити!

Затем следуют просьбы похоронить ее в буковом (а в других вариантах — в кедровом) гробе, надеть на нее дорогую покупную сорочку, но муж отвечает, что негде будет взять такого дорогого материала и будет она лежать в посконной сорочке в сосновом гробе. Наконец, она просит похоронить ее в саду, посадить ей в головах калину, а в ногах барвинок, и когда он будет женить сына, то придет на ее могилу за калиною, а когда станет выдавать замуж дочь, то придет туда рвать барвинок.

— Выкопай же мени глыбоку могилу,

Посади в головках червону калину,

А в ниженьках хрещатый барвинок.

Ой як ты будеш та сына женити,

Прийдеш до мене калины ламати.

Ой як ты будеш дочку отдавати,

Прийдеш до мене барвиночку рвати.

Вот восходит солнце. Вдовец ходит с дитятей и взывает к умершей: встань, милая, встань, дорогая! расплакался наш ребенок! — Пусть плачет, — отвечает умершая из могилы, он перестанет, а матушка вовеки не встанет.

А в недилю рано як сонечко сходить,

Милый по садочку з дитиною ходить:

‘Ой устань, мила, устань, дорогая,

Росплакалась дитина малая!’

— Нехай плаче, вона перестане,

А матенка до вику не ветане!

Часто в пении песня этим и оканчивается, но иногда к этому прибавляется еще и такая картина: по саду ходит муж уже со второй женой и вторая жена спрашивает: что это за могила в саду, а узнавши, что там погребена первая подруга ее мужа, с презрением говорит, что не следовало ее хоронить в саду, а надобно было бы, завернувши в худую простыню, отвезти в поле и там похоронить.

— Було обертиты в подрану ряднину,

Було ей вывезти у степ на долину.

Муж сердится на свою вторую жену за такую выходку.

‘А що б же ты, жинко, того не диждала,

Що бы моя перша на стену лежала!’

Другой муж жестоко и язвительно обращается с женою,

Ой взяв свою миленькую,

За рученьку беленькую,

Повив ей в комирочку,

Положив милу в постилочку,

Сам укрывся кожушками,

Милу укрыв кулачками,

Сам укрывся свитиною,

Милу укрыв дубиною, —

потом еще издевается над нею, спрашивая: не причинил ли он вреда ее здоровью побоями? Получив отрицательный ответ, произнесенный от страха, —

‘Чого сь моя миленька поблидла?

Чи яж тебе по личеньку вдарив,

Чи я тоби здоровъячка вмаливь?’

— Ой ты ж мене по личеньку не вдарив,

Ой ты ж мене здоровья не вмалив.

он ведет ее на крутизну и сбрасывает ее оттуда в воду.

Повив ей та на крученыси:

Тай кинув ей та из крученьки:

— Плыви, мила, за водою

— Горе мени жить з тобою!

Как да общеизвестную песню, содержащую рассказ о насильственной смерти жены, укажем на песню о Немеривне или Лемеривне. Какая-то Немериха (или Лемериха) пропила свою дочь какому-то Шкандыбенку.

Пила, пила Немериха на меду,

Да пропила свою дочку молоду.

Но сама дочь не любила Шкандыбенка, и когда он привез ее к себе, она ушла от него пешком ночью и притом босиком. Шкандыбенко погнался за нею и стал выговаривать: разве у него нет лошадей, черевиков, дорогих одежд, что она уходит от него пешком, босиком и в простой мужичьей, свитке? Немеривна отвечает, что все это .есть, да только принадлежит ему, а не ей, а он сам ей не по сердцу.

Та и сам, молод, не до мыслоньки мени.

или:

А ты, молод, не до красы до моей.

Тогда он хватает ее на коня и везет посреди терновника, —

Як узяв вин Немеривну на коня,

Та и потащив Немеривну по тернах!

а по другому варианту, она побежала сама в терновники, и он погнался за нею на лошадях.

Ой побигла Лемеривна тернами,

А за нею Шкандыбенко конями.

Она попросила ножа вынуть терновые иглы, занозившиеся ей в ноги, но ударила им себя в сердце, предпочитая смерть житью во дворе Шкандыбенка.

‘Ой дай мени Шкандыбенку гострый ниж,

Повыймаю чорный терен з билых ниг!’

Не выйняла чорныв терен з билых ниг,

А встромила проти серця гострый ниж.

Тогда Шкандыбенко привозит ее к теще и с иронией вызывает ее принять опьяневшую дочь. От чего она упилась? — спрашивает теща. Упилась от терна, а заснула от ножа, — отвечает зять.

Привиз ей Шкандыбенко до тещеньки в двир:

‘Ой одчиняй, моя тещенько, ворота,

Иде к тобе дочка твоя пьяненька.

— Ой од чого, мий зятеньку, впилася?

Ой од чого дитя мое заснула?

‘Упилася, моя тещенько, од терна,

А заснула, моя тещенько, од ножа’.

В Галичине поется несколько песен об убийстве жены мужем, относящихся местным событиям. Такова песня о Якиме, который связался с какою-то вдовою и по ее наущению, —

Ой учера из вечера, ще куры не пели,

Пийшов Яким до вдовоньки, люде не видели.

‘Добрый вечер, Марисенько, добрый вечер, серце!’

Бона ему одповела: забий жинку перше!’ —

стал бить жену и, несмотря на ее жалобные просьбы о пощаде ради ее молодости и малого ребенка, заколотил ее кулаком до смерти, а потом затянул под лавку и прикрыл платками.

Прийшов Яким до домоньку тай взяв жинку бити,

Катеринка як зозулька взяла ся просити.

‘Не жаль же ми, Якимоньку, щом ся не нажила,

Тильки ми жаль, Якимоньку, що мала дитина’.

Ой ударив у грудоньки, решту кулаками,

Дай затягнув пид лавицю, да накрыв платками.

По наущению той же вдовьи похоронивши битую жену, злодей скоро почувствовал, что ему неудобно жить без жены, —

Нема ж моей Катеринки выпрати сорочку! —

а вдова, искусившая его на злодеяние, отвернулась от него, —

Не дае ся Марисенька личка целувати, —

и Яким, напившись пьян в корчме, клял вдову Марисю за то, что она лишила его жены.

Прийшов Яким до корчмоньки, напився горевки,

Выкрикае на Марисю: збавилась ми жинки.

Другая песня о каком-то Кулиниче Степане, который убил свою жену, дочь какого-то Прокопа. Несчастная молила его пощадить ее, говорила, что ей с ним жить мило, но злодей в ответ на такие мольбы обещает истязать ее и исторгать у ней глаза, она пыталась дать знать своей матери, чтоб та поспешила спасти ее — все напрасно. Муж зарубил ее топором и сообщил о том своей матери. Мать дала ему совет скорее бежать в чужой край.

Чи чулы вы, добри люде, таку новиночку,

Ой що забив Кулинич сын Прокопову дочку.

Як вин ею та и забивав, вона ся просила:

— Не бий мене, Степаночку, ще-м ся не нажила!

Не бий мене, Степаночку, ты мий чорнобривый!

Ой бо мене, Степаночку, с тобою свет милый!

‘Буду, мила, тя резати, буду пробивати,

Буду твои чорни очи на ниж выбирати.

Не нажилась ся, негидна, и не будеш жиги,

Ой пийдеш ты еще ныне в сыру землю гнити’.

— Бегай, хлопче, бегай, малый, дай до неньки знати,

Ой най же ми вна не дае марно загибати!

Ой як порвав ю Кулинич за белый руки,

Вточив в нею сокироньку, задав ей муки.

Прийшов Степан до домочку, та и взяв поведати:

‘Заризав ем, мати, жинку, що маю деяти?’

— Ой утикай, мий сыночку, в чужу стороночку,

Що бы тебе не зловили на лиху долечку!

Пан эконом отправил за ним в погоню Козаков. Напрасно мать хотела подкупить их.

Ой нате ж вам по таляру, горевки напийте,

Як найдете мого сынка, не дуже ж го бийте!

Ой нате ж вам по таляру, ще дам по другому,

Як найдете мого сынка, не ведеть до дому!

Преступника схватили и отдали навеки в заточение.

Ой як злапали Степана тай руки звязали,

До тяжкой го неволи на веки виддали.

Укажем еще на одну галицкую песню. Она кажется вариантом приведенной нами песни о Семене, которого жена, Катерина, убежала из дома, покинувши детей. Но конец здесь совсем иной.

Муж, пахавший в поле и не дождавшийся своей жены с обедом (здесь он называется не Семеном, а Андрейком, а жена — не Катериною, а Одокиею), по возвращении домой, не нашедши жены дома, не ограничился воплями и стенаниями, как Семен, а погнался за беглянкою и нашел Одокию в доме какого-то Круя с сыновьями. Он привязал ее за косы к своему коню и потащил с собою. Встретившиеся с ним жиды просили пощадить ее, но Андрейко заметил им, что они, жиды, чужой веры, им, как иноверцам, в семейные дела русских не следует мешаться.

Найшов, найшов Одокийку у Круя з сынами.

А присилив Одокийку до коня кисками,

Поволочив горе, долив, тыми потоками.

Зостречатсе Андрейко з чотырема жиды:

‘А дай-ко ты, Аидриечку, Одокии жиги!’

А вы, жиды, не руснаки, то не наша вера.

Притащенная домой полуживая Одокия была положена на лавке, призвали ее родных и похоронили лицом к земле.

Донесли ей до домочку, шжлали на лавку,

Издоймили з Одокийки Сорочку кривавку,

Издоймили кривавочку, вволокли беленьку,

Та пислали по ей дэдя, та тю ей неньку.

Пислали по ей дэдя, да по ей брата,

Поховали Одокию та долив лиць хреста.

Поется у малорусского народа песня, заимствованная из великорусского песенного склада, но она значительно обтерлась у малорусов и приняла много малорусского, так что, не зная в точности ее происхождения, можно по ошибке признать ее за чисто малорусского. Это песня о разбойнике муже, который убил родных жены своей, и жена в числе привезенной добычи узнает их одежды и уборы.

— Се ж коники та батенька ж мого,

Се жупаны та братика ж мого,

Се перины та и матинки моей,

Се спидници та и моей сестрици.

Не плачь, — говорит ей разбойник, — по отцу твоему волк воет, по матери ворон крякает, по брату вся Украина плачет, а по сестре ты погрустишь.

По батькови сирый вовчок скиглить,

По матинци чорный ворон кряче,

По братику вся Вкраина плаче,

По сестрици сама зажурися.

По другому варианту разбойник спрашивает жену: Рада ли она привезенному серебру и золоту? Рада ли, что он здоров воротился? Жена отвечает, что не рада она ни серебру, ни золоту, ни его здоровью. Тогда муж приказывает закопать ее в землю и посадить на могиле ее рябину, подобно тому, как уже над ее родителем растет елка, а над матерью — калина.

‘Ой чи рада, мила, ты золоту и сриблу,

‘Ой ще чи радниша моему здоровью?’

— Ой не рада, милый, ни злоту, яи сриблу,

А ще не радниша твоему здоровью!

‘Слуги мои, слуги молодыи!

Закопайте милу в глибоку могилу.

На батькови зелена ялина,

На матери червона калина,

Поставте на милу червону рябину’.

По смерти жены оставшийся вдовец убивается, не зная, что ему делать с детьми, но дети утешают отца, что они подрастут и разлетятся по разным сторонам, обрекая себя и на хорошее и на худое житье, смотря по тому, в какой край занесет их судьба.

‘Диты ж мои, сиротята, пропав же я з вами!’

— Не журися ты батьку наш, не журися ты нами,

— Ой як же мы подростемо, розлетимось сами.

Розлетимось, розбижимось, як кленове листьтя,

Которое на Вкраину, котре на Полисься.

Которое на Вкраину, тому добре буде,

Которое на Полисься, тому горе буде!

А на тий же Украини жито да пшениця,

А на тому та Полисьси кукиль та метлиця.

Хотя вдовец для женского пола не представляется привлекательным женихом, —

Бо я вдовцю, скурвому сыну, не вмию годити,

Вин мене буде, моя мати, без причиноньки бити, —

но вступление во вторичный брак для вдовца дело кажется очень легким: один через неделю по смерти жены женился на другой.

А в суботу заслабила,

В недилю лежала,

В понедилок умерла,

В вивторок ховали,

В среду плакали,

В четвер журився,

В пъятницю голився,

В суботу сватався,

В недилю звинчався.

Дети от первого брака недружелюбно относятся ко вступлению отца во вторичный брак. Им, плачущим по умершей матери, отец говорит в утешение, что он им купит три дома новых и возьмет для них молодую мать. Пусть загорятся твои дома, отвечают дети — пусть пропадет молодая мать! Не говори нам, чтоб мы звали ее матерью! Тебе она будет женою, а нам не будет родимой матушкой.

‘Ой не плачте, дити, не плачте сириты,

Куплю я вам, дити, три домы новый,

Возьму я вам, дити, матир молодую’.

— Нехай тоби, тату, домы загоряться,

Мати молодая нехай пропадав!

Тоби, тату, мати дружиною буде,

А нас, тату, мати далеби забуде!

Було б тоби, тату, сего не казати,

Як нам твою жинку матерью звати’.

Женившись на второй жене, со временем сам он почувствует, что его положение плохое: разгонит он детей от первого брака и не соберет к себе, хотя бы и хотел.

Да лучче женка першая,

А неж тая другая.

Из першою дети мав,

А з другою розигнав!

‘Да идеть, дити служити,

Чем мачусе годити!’

Да один пийшов до попа,

Другой пийшов до жида,

Третий пийшов до пана —

Щоб мачуха пропала!

Ходить батько по валу,

Кличе детей до дому:

‘Да идет, дети, до дому,

Не буде вам розгоиу!’

— Живи, тату, як Бог дав:

Кода ты нас розигнав,

Мы будемо служити

По матери тужити!

Положение вдовы изображается в песнях грустным. В былые козацкие времена женщина, оставшись с детьми, не знает, где муж и что с ним творится. Идет она по полю с малым ребенком, садится опочить и разговаривает с луговыми цветами.

Пийшла вдова долиною,

З маленькою дитиною,

Пийшла вдова все садами

Розмовляла з билыми цвитами.

‘Цвиты мои, биленьки прекрасны,

Дети мои маленьки бесчастны!’.

Вдруг летит орел и приносит весть, что он пожирает ее мужа.

Летить орел по-над горою,

Розмовляе з бидною вдовою:

— Не плач, вдова, не журися,

Бо я твого мужа знаю,

Тричи на день одвидаю:

Ой перший раз обидаю,

А другий раз полудную,

А третий раз вечеряю,

На чорный чуб наступаю,

Злоба очи колупаю.

Умирающий в чужой стороне козак поручает товарищам сказать жене, чтоб она не ждала его, а выходила замуж: если ей хорошо будет, то она забудет о нем.

Нехай вояа мене не жде,

Нехай за миж иде,

Бо вона мене не диждеться,

Тилько горя-биды набереться.

Як ий добре буде

То мене и забуде!

А она ждет мужа, ее мужа нет, ведут его коня,

Чужи мужи из полку идуть,

А мого мужа коня ведугь, —

везут его тело. Она чувствует, что дети ее стали сиротами, а у слуг нет более господина.

‘Чужи паны из похода идуть,

Твого пана тильки тило несуть’.

— Уже ж бо я зовсим удова,

Дети ж мои да сиротята,

Слуги мои да без пана живуть!

Горесть вдовы выражается такими чертами: она засеяла поле своими думами, покропила его слезами, как росою. Что ей в молодости, когда нет счастья. — Или моя доля в огне сгорела или в воде утонула!

Засеяла бедна вдова мыслоньками поле,

Чорными очима та и заволочила,

А дрибными слизоньками все поле зросила.

Що ж по моей молодости, я счастьтя не маю,

Доле моя, доле! Где ж ты ся подела?

Чи ты в Дунай утонула, чи в огне згорела?

Она припадает к могиле мужа, своего хозяина, и желала бы, чтоб земля, принявшая ее милого, приняла и ее с ним.

К сырий земли припадала:

‘Земле ты сыровая!

Взяла сь у мя господара,

Возьми и мене молодую,

Най на светку не бедую!’

Если у ней есть малые дети, она не соберется с мыслями, что делать с ними? Не бросить же их в крапиву.

‘Поведи их по зеленим садочку,

Покидай их поединце в кропивоньку!’

— Ой зле ты мени, моя тати, порадила,

Най я буду гиренько бидувати,

Тики свои диты дрибненьки годувати.

Пока они малы — малое с ними горе, а горше матери станет, когда дети подрастут.

Зосталася удовою

З маленькими деточками,

Умылася слезоньками.

Мале дети — мале лихо,

Побильшають — погоршають.

Не плачь, не унывай, вдова, вещает ей какой-то утешительный голос, Бог будет помогать и кормить твоих сирот.

Не журися, вдово, та молися Богу,

Господь буде помогати, сирит годувати!

О матушка-лебедушка, — говорят бедной вдове дети, — воспитай нас хоть недолго, мы подрастем и разлетимся, тебя, матушка, покинем.

— Ой матинко — лебидочко,

Пидгодуй нас хоть тришечки…

Та тоди мы поплынемо,

Тебе, мати, покинемо!

Ей представляется, что она будет когда-то просить их не покидать ее, она готова быть у них хоть слугою и колыхать им детей.

‘Ой диточки-лебидочки

Озьмить мене ис собою,

Буду я вам хоч слугою.

Буду хату пидмитати,

Мали дити колихати’.

А каково хозяйство у ней: родится пшеница, она сожнет ее, свозить — нечем, надо работать, чтоб заработать на свозку снопов, а свозят — тына нет, обгородить нечем, свиньи рвутся и хлеб портят (на гумне).

Пшениця поспила, пшеницю изжала,

Тай обняла головоньку, тай плаката стала:

‘Жать же я сжала, та ничим звозити,

Та все мени, бидний вдови, треба голосити!

Волив одробила, пшеницю звозила,

Та и знов бидна вдова дуже затужила:

‘Хоть я извозила, та не маю тыну,

То таки я, бидна вдова, на вики загину.

Не маю тыну вже и свини волочать,

Вже мою головоньку на вики морочать’.

А в отдаленном будущем ей представляется: тяготят ее, бедную, людские пересуды и клеветы. Не знает она, как держать себя, чтоб угодить соседям.

Ой Боже, Боже, коли той вечер буде,

Коли обо мени наговорються люде!

Говорють люде старый и малый,

Та ще и к тому сусидоньки близькии,

Сама не знаю як ворогам годити —

Чи в чорному, чи в билому ходити?

Выйду в чорному — скажуть, що ледащо,

Выйду в билому — скажуть чепуриться,

Сама я не знаю як до нх примириться.

У ней хата окнами на большую дорогу: всякий мимо идущий заглядывает к ней и судит ее, —

Ой беда беда вдовице небозе,

Що еи хатина викном при дорозе,

Хто еде, хто йде до вдовоньки штурму е.

Либонь у ней молод козак ночуе, —

а никто не знает, каково ей на сердце.

‘Ой удово, вдово, и удово-небога,

Як живеш, бидна вдово, що ворогив много?

— Ой вы дивный люде, що вы пытаете!

На серденьку тяжко- важко, а вы и не знаете.

Она еще молода, ищет родной души, не находит ее — находит только могилу своей матери, обращается к ней, а мать из загробного мира говорит ей: живи, дочка, с бедою, живи, как живется, меня не поднимешь!

Ходе удивонька по полю та збирае родину,

Та не найшла родины, найшла в поли былину,

Найшла в поли былину, матусину могилу,

До могилы припала, матусеньки гукала.

— Ой куды ты, доню, йшла, що мене тут найшла?

Чи черною хмарого, чи дрибненьким дощиком,

Чи тыхою водою?

— Живи ж, доню, з бидою,

Живи, доню, як живеш, бо ты мене не зведеш!

Природа берет свое. Молодая вдова помышляет о вторичном замужестве.

А я бидна вдова, мени пары нема,

Або мене, Боже, вмертви, або мени пару знайди.

По народному воззрению, как мы уже приводили, женитьба на вдове не оправдывается и всегда выставляется молодцу более подходящим избрать в подруги девицу.

У вдивоньки таке серце, як зимное, каже, сонце:

Ой хоть грее, хоть не грее, то все зимный ветрець вее.

У девочки таке серце, як летнее Боже сонце:

Ой хоть грее, хоть не грее, все тепленький ветрец вее.

Брак со вдовою представляется иногда следствием расчета и при этом жених затрудняется, если у ней есть дети. В одной песне описывается сватовство на вдове. Сколько у ней того, другого хозяйского добра? — спрашивает искатель ее руки. Она показывает достаточное количество хозяйственного изобилия.

А в мене волив на дванадцять плугив,

Ты б им був хазяин, ты б им був господар,

А в мене корив на дванадцять хлевив,

Ты б им був хазяин, ты б им був господар.

А в мене овець повен хливець,

Ты б им був хазяин, ты б им був господар.

Но когда спросили ее: сколько у ней детей и она отвечала, что их много, —

А в мене диток повен куток, козак отступается от нее.

Цур тоби, пек тоби, молода вдова,

Да якая же ты хорошая!

Узяв бы тебе, узяв за себе,

Да в тебе детей много.

Но будущий новый муж и тогда очень откровенно высказывает свою душу и сообщает вдове, чего может она ждать от него для своих детей и для себя, если станет его женою.

— Ой як мени жиги, ой як горювати,

Як мени свои дитки тай нагодувати!

Ой озоветься та козак-бурлак.

‘Не журися, бидная вдова,

Я твойму добру хазяин буду,

Я твоим диткам батеньком буду,

Я твою худобу попропиваю,

Я твои дитоньки порозгоняю,

Тебе, молоду, побью, щей полаю

Мы уже говорили, как иногда в песнях вдова представляется непривлекательном виде.

Оженися, сынку, оженись, небоже,

Та не бери вдовици — не дай тоби, Боже!

Есть повсеместно известная песня о кровосмесителях. Вдова, вши двух детей мужского пола, пустила их по Дунаю, —

Выйшла вдова молода,

Породила два сына…

На корабель вложила

В тихий Дунай пустила, —

через двадцать лет они, называемые двумя донцами, приплыл кораблем к берегу, встретили вдову и один стал предлагать и себя в мужья. Она не только согласилась, но предложила сама отдать за другого свою дочь.

У двадцятому году

Выйшла вдова на воду.

Стала воду набирать,

Став корабель приплывать…

А у тому корабле

Два дунця мояодци.

— Здорова була вдова,

Чи любиш ты дунця,

Чи пийдеш ты за дунця?

‘Ой я люблю дунця,

И за дунця пийду,

За едного сама иду,

За другого дочку шлю’.

Тогда донцы открываются, кто они такие:

— Ох ты вдова молода,

Дурна твоя голова!

Ты нас сама родила,

В тихий Дунай пустила.

И наконец тот, который становился быть мужем своей матери, говорит ей: пойди, мать, утопись, а я пойду в темный лес, чтоб там меня пожрали звери.

— Да пийди, мати, утопись,

А я пийду в темный лис,

Нехай мене звир изъисть.

ГЛАВА V
Родители. Братья и сестры

Родители в народной поэтической речи обозначаются собирательным именем: отець-мати, или отець-ненька. Было глубокое верование издавна в силу родительской молитвы, спасающей от бед, дарующей помощь во всех житейских делах и способствующей вечному спасению души в будущей жизни. В период козачества молитва и благословение отца и матери сохраняли козака и от вражеского смертоносного оружия и от потопления в море во время козацких походов на Черное море.

От тым бы-то, панове, треба людей поважати

Пан-отця и пане-матку добре шановати.

Бо который человек тее уробляе,

Повек той счастьтя собе мае,

Смертельный меч того минае,

Отцева и матчина молитва зо дна моря вый.мае,

Од грехов смертельных душу одкупляе,

На поле и на море на помич помагае.

В последующий затем период мирной земледельческой и промысловой жизни не оскудела уверенность в покровительстве Божием по молитве родителей.

А который чоловик отцеву и матчину молытву чтить-поважае,

То отцева-матчина молитва зо дна моря вынимае,

В купецстви, в реместви, на поли и на мори помагае.

Хотя вообще отец и мать составляют нераздельную святыню сердца, но любовь и уважение к матери как-то чаще, резче и сильнее выказывается в народной поэзии, чем те же чувства к отцу, может быть, оттого, что в семейных песнях преимущественно является женское естество- В одной песне мать спрашивает сына, кто ему дороже: теща, жена или родная мать? Сын отвечает, что теще он оказывает приветливость, с женою держит совет, а родная мать ему дороже всего на свете. Он знает, что когда она его носила в своей материнской утробе, тогда — свое сердце томила, когда его, младенца, колыхала, тогда — ночей не досыпала.

Теща для привету,

Женка для совету,

А матенка ридна лучче всего свету.

Як мною ходила —

Свое серце въялила,

Як мене колыхала,

Ночи не спала.

Народная поэзия сознает, что любовь материнская бывает совершенно бескорыстна, мать любит детей даже и тогда, когда дети поставят себя в такое положение, что не могут уже быть полезными родителям и воздавать им за их попечения. В аллегорической песне, в которой мать с малолетними детьми изображается под видом лебедки с лебедятами, дети просят покормить их с годик, пока они покроются перьями: тогда они разлетятся в чистое поле на поживу и мать перестанет печалиться.

Ненька ж наша лебидочко,

Погоду и нас хоть с годочок,

Поки вбьемось у пушочок,

А з пушочку да в пирьячко,

А з пирьячка да в крылечко.

Ходи стрепенем та и подымем,

В чисте поле живитися,

Тогде перестанет, мати, журитися.

Смысл этой песни таков: хоть дети будут далеко от матери, но мать будет довольствоваться, что ее дети сами могут проживать без посторонней заботы о них Материнская любовь так беспредельна, что не охладевает даже и к дурным детям, которые оскорбляют родительницу. В одной думе, которую поют в Украине кобзари и бандуристы, рассказывается, как сыновья, спознавшись с знатными лицами, прогоняют мать, потому что им становится стыдно жить с нею перед гостями, с которыми они пируют.

Старший сын до матери мовляе:

Пийди ты, нене, прич од мене,

Будуть, нене, гости в мене,

Паны да князи в жупанах златоглавах,

Будуть пыты и гуляти,

А ты, стара мати, будеш у порога стояти.

Мать-вдова уходит к чужим людям, пригласившим ее жить у них и ропщет на детей своих.

Скоро близькии су сиди наглядали,

До вдовы промовляли:

‘Ой удово, ты старая жоно!

‘Пийди ж, ты, у наш дим жити проживати!’

‘Будемо тебе хлебом соллью годувати!’

То удова тее зачувае,

У чужой дим ухожае, живе проживав,

По ранний вечирний зори спочинку соби николи не мае.

Но вскоре сыновья почувствовали, что Бог стал карать их, а близкие люди смеяться над ними,

Сталы ти вдовиченьки без отця без неньки пробувати,

Тогди став их Господь безневинно карати,

Тогди стали з них близькии и дальний сусиды насмихати.

даже и те, которые постоянно пировали с ними, делали неприятные для них вопросы: отчего они не видят у них их матери,

Который у их пили та гуляли,

За ворота выйшовши их ссужали:

Скильки мы у вас пъемо, гуляемо,

Чому мы у вас старой матери не видаемо.

Чи вы ей заедали, чи запродали,

Чи вона у вас хлиб-силь переила,

Чи вона вас при старости лит осудила.

Это побудило сыновей всех троих очуствоваться. Старший из них идет в церковь к заутрени и, возвратившись оттуда, как бы напутствуемый незримою благодатью, подает братьям совет воротить к себе изгнанную мать, потому что, как замечает он, Бог их стал карать, хлеба-соли у них стало меньше и порядка в домашнем строе не достает без старой матери.

Старший брат тее зачувае,

До утрени божественои одхожае,

Усю утреню божественую выслухае,

До господы прибувае,

До братив словами промовляе:

‘Братики мои мили, голубоньки сивы!

Нумо думати, гадати,

Як бы нам старую матер у свий дим изъискати,

Став нас Господь, видимо, карати,

Став у поле и доме хлеба-соли збавляти,

Не стало у нас без старой матери порядку доставати!’.

Затем все трое пошли просить мать возвратиться к ним, обещая на будущее время почитать ее.

Тогди вдовиченьки в чужий двир впадалы,

Шапки в руки знималы,

Матери старенький низенько в ноги уклонялыся:

‘Иди ты, мати, в свий дом пробувати,

Можем мы тебе за матку старенькую до смерти почитаты’.

Дума оканчивается словами всепрощающей детям матери, что даже и в те минуты, когда мать и проклинала сыновей, она все-таки в помышлении желала им всякого благополучия, избавления от бед и царствия небесного.

— Сыны мои, ясны соколы!

Не так то отцевои и матчинои молитвы прохати,

Як ей прогнивляти.

Як удова кляла проклинала,

А все думала, гадала,

З моря душу выймала,

Од грихив одкупляла,

До царствия небесного провожала.

Прекрасная эта дума приводит нам высшую, по народному миросозерцанию, степень материнской яюбви, которая непоколебима никакими огорчениями от детей, что действительно верно и в человеческой природе. Тот же взгляд просвечивается везде в народной поэзии. В одной козацкой песни мать гневается на сына, и тот, чтоб избежать ее беспрестанного ворчанья, хочет уходить от ней в Украину.

Матуся свого сына била.

А вин молод не гнивився,

Вин матусеньки попросився:

— Годи ж мене, моя мати, грызти,

Пийду з туги на Вкраину жити.

Я и там молод не загину.

Но мать тотчас опомнилась, останавливает его и велит ему одеться в зеленый жупан, а она полюбуется на его красоту

Ой стий, сыну, завернися,

Та в зеленый жупан одягнися,

Та я на тебе подивлюся,

Чи е козак на Вкраини красчий?

В другой песне, также козацких времен, мать, рассердившись на сына, прогоняет его и говорит: пусть его орда возьмет.

Иди, сыну, прич од мене!

Нехай тебе орда возьме!

Но когда сын отвечает, что орда его знает и он ее не страшится, —

Мене, нене, орда знае,

Среблом, злотом наделяв, —

мать с любовью зовет его к себе и хочет вымыть ему голову — обычный прием любви малороссиянки-матери к детям.

Вернись, сынку, до домоньку:

Змыю тобе головоньку.

Но по народному верованию, гнев матери на детей бывает настолько злокачествен, что оставляет на них следы даже и тогда, когда мать, произнесши слово проклятия, сама потом раскаивается в своем поступке. Такое верование проглядывает в думе об Ивасе Коновченке, который погибает в бою вследствие материнского проклятия, хотя мать, произнесши его, пожалела и молила Бога не слушать ее.

Мать гордится красотой своего сына и желает, чтоб его любили женщины.

Пийди, сынку, до криници, напийся водици.

Та що б тебе полюбили дивки и молодици.

Пийди, сынку, до криници, умыйся водою,

Та щоб тебе полюбили всею слободою!

Сын обращается к ней за советом, когда думает жениться и получает совет жениться на той, которая мила его сердцу

Возьми соби, сыну, тую, що до серця пристала.

Но есть песни, где мать неблагосклонно относится к такому намерению и советует сыну-козаку довольствоваться дружескою беседою со своим конем, —

— На що тебе, сынку, молодым женити?

‘Прийде ничка темнесенька, ни с ким говорити’.

— Есть у тебе, сыну, срибла-злота много,

Купи соби, сыну, коня вороного,

Коня вороного, — говори до его, —

за что сын раздражается против матери:

— Бодай тоби, мати, так важко конати,

Ой як мени, мати, з конем размовляти.

Иногда это происходит от страха за судьбу сына, так как есть песня, где изображается, как мать предостерегала сына на счет девицы, с которою он сошелся, —

— От тож тебе, мий сыночку, своя воленька воле,

Що до тебе, мий сыночку, сама дивчина ходе, —

и когда сын сказал, что она ему будет подругою, мать предсказала, что она его отравит — и это исполнилось.

‘Бона мене молодому та и дружиною буде,

— Бона тебе, мий

Сыночку, отрутою налздуе.

Тогда уже сын сознался, что мать говорила правду, но было уже поздно — он погиб.

Ой правдоньку, ненько моя, ой правдоньку казала.

Бывает и так, что мать, не допуская сыновей до женитьбы, горько раскаивается впоследствии. Вот орел приносит ей вести о гибели сына,

— Ой ты орел сивокрилый, высоко литаеш!

Ой чи часто мого сына у вичи видаеш?

‘Ой чи часто, чи не часто, таки его бачу:

На чуб, на чуб наступаю, очи колупаю!’ —

но тогда сын произносит, что виною всему она, не женивши своих сыновей вовремя.

— Сама-сь, мати, винна, сама провинила

Що нас молодыми та не поженила!

По отношению к дочери — та же материнская любовь. Отдавая дочь замуж, мать тут же готова вернуть ее к себе в дом, —

Вернися, дочко, вернись, помиркуймося,

Хоч рочок, хоч два у мене покрасуется! —

а если потом станет чем-нибудь недовольна, то не надолго и всегда с прежним радушием готова принять ее и обласкать.

Ой кажуть люде, що мене маты лае,

А я з-далека иду — ворота одчиняе,

В мене хаточка теплая, веселая,

Та в мене дочка любая, сердешная!

Она приходит к своей дочери посмотреть на ее житье-бытье, а дочь, как уже говорено было, во время невзгоды ищет утешения в том, чтобы поделиться своими ощущениями с матерью.

Нигде так трогательно не высказывается материнская любовь к детям, как в тех песнях, где мать оплакивает сына, умершего в чужом крае, что так часто случалось во времена козачества. Мать, сидя у себя дома, как бы внутренним чутьем слышит жалобное ржание коня своего сына и по нем узнает, что его уже не стало на свете. Хотела бы она превратиться в кукушку, летать сюда и туда, она бы узнала могилу своего сына, припала бы к ней своими крылышками и произнесла бы: куку! мой сынок, подай мне хоть одну руку! А сын из могилы отвечает: я бы рад был и обе руки подать тебе, да насыпали на них сырой земли, поднять нельзя, и глаза мои закрылись, и уста сомкнулись, и уши жались: ни глянуть, ни услышать, ни произнести слова.

Ой зачула стара мати сидючи в кимнати:

‘Та вжеж мого та сынонька на свити не мае!

Ой як бы ж я зозуленька та крылечка мала,

Полетила б сюю-тую сторононьку облитала,

Свого сына Ивана на гробу пизнала,

Села б пала на могили, та и сказала б: куку!

Подай мени, мий сыночку, хоча одну руку!’ —

Ой рад бы я, моя мати, обыдви подати,

Насыпано сырий земли, не можно пидняти,

Скренилися уста мои, не могу промовить,

Закрилися ясни очи, не могу проглянуть,

Стулилися чутки уши, не могу прослухать.

Тот же образ повторяется по отношению к сыну-рекруту и к сыну-чумаку.

Также трогательны плачи дочерей над могилою матери. В народной поэзии они, под названием причитаний, составляют особый отдел, как бы обрядовых песен, какие допустительно петь только при известных случаях жизни с соблюдением в некотором роде какого-то священнодействия. Такие плачи или причитанья — памятники языческой древности, прошедшие в первобытной своей чистоте через Многие века и не принявшие на себе следов христианства. Так здесь плачущая о потере родительницы дочь в своих причитаниях ничем не показывает признаков христианских верований в загробную жизнь, напротив, ее обращение к кукушке дает ясный намек на языческое олицетворение природы. Сама умершая воображается как бы пребывающею в земле, куда ее сокрыли и может, при некоторых не ясно представляющихся условиях, возвратиться в прежнем виде.

Ой коли нам тебе сподиваться

Що б нам и к тоби прибраться:

Чи к Риздву, чи к Велыкодню, чи к Святий недили?

И к Риздву стежки позамитае,

К Великодню воды порозливае,

А к Святий недили травою позаростае.

И николы тебе не сподеваться!

Коли буде зозуля кувати,

Я буду ей пытати:

Чи не бачила моей неньки ридненькои?

Скажи ей, зозуленько, як мени тошно, як мени гирко

без неньки жиги!

Хто завыдить, той мене сиритоньку зобидить,

А зозуленька не буде правды казати!

Де ж, моя ненько, тепер мени счастьтя шукати?

Чи мое счастьтя в огни згорило,

Чи мое счастьтя в води потонуло,

Чи мое счастьтя витром роздуло?

Отец в народной поэзии является с той же любовью к детям, как и мать, и большею частью в песнях оба родителя, как уже сказано, изображаются нераздельно под выражением: отець-мати или отець-ненька. Все, что относится к матери — относится и к отцу. Разлада между отцом и матерью в песнях мы почти никогда не встречаем. Где отец, там и мать, где мать, там и отец. Умирающий в чужом крае козак посылает весть к отцу и к матери, и оба к нему являются, он просит обоих похоронить его.

Приезжав отець-мати зблизька — здалека,

Прикладае свое личко до его серденька,

— Годи, отець, годи мати, годи жалувати,

— Тильки прошу отця-мати хороше сховати.

В другой песне козак разогнался на кони своем на море, покрывшееся льдом, лед проламывается и он стал тонуть: в это время он обращается к коню, просит его выбиваться из-под льда и принести о его гибели весть обоим родителям.

— Быйся ж, коню, быйся выбивайся,

— До батька и до неньки поспишайся,

— Та батькови и неньци покланяйся.

Отец без матери является редко и, вероятно, чаще всего тогда, когда матери не было на свете. В одной песне, например, козаку подается совет не покидать престарелого отца, иначе угрожает ему гибель.

Не покидай, мий миленький, старенького батька:

Як батька покинеш, сам молод загинеш,

Быстренькою реченькою у Дунай заплынеш.

В аллегорической песне старый козак изображается в образе сокола, а его дети в образе соколят: он отлетает в чужие края и оставляет своих соколят на попечение товарищу орлу, но, воротившись домой, узнает, что его соколят забрали ляхи и отдали неверному царю. В другом народном произведении, именно в думе, о которой мы говорили, излагая символику птиц, в виде соколов, изображаются козаки: отец и сын, из которых первый освобождает последнего из турецкой неволи. В песнях собственно семейных и преимущественно женских, но в немногих, является отец без матери, быть может, тогда, когда матери уже не было, или в смысле главы семейства и хозяина. Так в одной песне дочь с восторгом говорит о веселом привольном житье у родителя, который ласкал и лелеял ее. В колядках изображается, как отец любуется своей дочерью, которой за красоту все восхищаются.

Рясна калина в лузи,

Ще найкрасча Катерина в батька.

По двору ходыть як мисяць сходыть,

Триски сбирав, як зоря сяе.

Ввийшла в свитлоньку — паны встають,

А еден каже: чия це дочка?

Другий каже: короливночка,

А батько каже: це моя дочка,

Це моя дочка, так як панночка.

По народному воззрению родители учат детей добру, и пороки молодых людей представляются чаще всего происходящими от непослушания родителям. Мать — добрая советница детям, и отправляя сына в дорогу, приказывает ему всегда помнить о Боге.

Будеш, сынку, в дорозе —

Не забудь о Бозе.

Но в виде позорного исключения в песнях упоминаются и обратные примеры. Так в одной песне изображается мать, избаловавшая свою дочь и сделавшая ее ленивою.

Сидить же мати набиваеться,

Своею дочкою выхваляеться:

‘Бона у тебе не робитеме,

По земли хвартук волочитеме,

А у ней павы помыють лавы,

А у ней лиски помыют миски,

Бона хлиба напече,

Водиця в хату сама натече

В другой песне мать сама подстрекает сына воровать, похваливая его за каждую кражу, —

Ой украв я, мати, коррву рябую,

Ты сказала, мати: украдь и другую…

Ой украв я, мати, аж семеро овец,

Ты сказала, мати, мий сын молодець, —

пока наконец он попал в заключение и тогда уже не шли выручать его ни мать, ни родные.

Як пиймали, мати, у неволю брати,

Не йшла мене, мати, дай вызволяти,

Ой не йшла ж, мати, не йшла и родинонька,

Не пришла и вирная да дружинонька.

Чувству к родной матери противополагаются отношения к мачехе и к отчиму. Иметь мачеху для девушки такое же горе, как для молодца быть отданным в рекруты.

Ой хлопъяча беда — у некруты брати,

А дивчача бида — не ридная мати:

Не пускае мене никуды гуляти.

Мачеха, как вода студеная, которую трудно переходить вброд.

Студена вода, студена вода, тяженько ю сбродити,

Чужий матинце, чужий матинце тяженько догодити.

Чужа матинка, чужа матинка як соломрнька в стресе,

Своя матинка, своя матинка як калинонька в лесе.

Мачеха бьет и ругает падчерицу и некому за бедную заступиться.

В мене мати та не ридная,

Головочка моя бидная!

Буде мене бити, ругати,

Я не знаю як одказати.

Сам отец, женившись на второй жене, только сожалеет о детях от первого брака, видя, как. с ними обращается мачеха.

Як ми перша жилка вмерла в зими, поховав емь,

Зисталося двое детий, гирко працював емь…

Нараив ме наш кум реент: ‘е в дворе девчата,

‘Возьми собе з двора девку, буде пан за свата!’

Взяв я себе в двора девку, алеж не такая,

И пещаща, и ледаща, до того и лихая…

Дети ходють як святим и светють коленьми,

Повбивала им мачуха як била поленьми.

Об отчиме в песнях говорится мало: есть, впрочем, дума, где изображается, как мать выпроваживает из своего дома сына, чтоб избавить его от неродного, названого отца.

Ой сыну мий, удовиченьку, бездольный, безсчасный!

Не велю я тоби зо вторым отцем жити-проживати,

Нехай не буде тебе вторый отець названый клясти-проклинати,

Долю твою козацькую зневажати,

За хлиб-за-силь нарикати, з домивки зганяти,

А велю я тоби в чужу сторону одъизжати.

Братья и сестры в неразрывной связи, пока живы родители, и дети их составляют единую семью. Брат — защитник и покровитель сестры. Охранять честь ее — его обязанность. Рассказывается, как ляхи подговорили к побегу девку Касю.

Пасла Кася кони и волы,

И пасучи, погубила,

Шукаючи, заблудила.

Ой прибилась до рыночку,

Пьють ляшеньки горелочку.

Ой пьют вони, пидпивають,

Касю ехать пидмовляють.

Мать, узнавши об этом, посылает сыновей в погоню.

— Та сыны ж мои и дорогии,

Сидлайте кони вороныи,

Доженить Катю з ляшеньками!

Молодцы догнали беглецов и не внимая жалобам сестры, изрубили ее соблазнителя.

‘Сребло-злото забирайте,

Тильки ляшка не рубайте’.

Сребло-злото все забрали,

И ляшенька зарубали.

На такое покровительство старшего брата над сестрою указывают и свадебные обряды, о которых мы говорили в своем месте. Такое покровительство становится полнее, когда не станет родителей и старший брат занимает их главенство в семье.

В плачах или причитаниях, произносимых сестрою над могилою умершего брата, та же мысль, и сестра называет его защитителем, а себя обзывает сиротою без него. Сестра спрашивает, куда он отъезжает, говорит, что будет допрашивать кукушку: когда дожидать ей брата к себе в гости, и прощается с ним в отчаянной уверенности, что не будет уже никогда видеть его и разговаоивать с ним в жизни.

Ой куды ж ты, братику, выихав в який край,

Що до тебе ни письма написати,

Ни людми переказати?

У якую дороженьку?

Чи до чистого поля, чи до синего моря?

Чи до чорвонои калины, чи до чорнои могилы?

Зозулыси будуть куватм, соловейки щебетати,

А мы свого братика в гости будем дожидати!

На порози стояла, зозуленка кувала,

А я ж про свого братика в ней пытала:

— Чи не бачила мого братика, чи не йде вин у гостоньки?

Уже ж мени, мий братику, не розмовляти,

Уже ж мени, мий братику, не видати тебе поки свит сонця.

И в причитаниях сестры над умершим братом, как в приведенном выше причитании дочери над матерью, нет ни слова о христианских представлениях.

Когда родители умирают, сыновья поженятся, дочери повыходят замуж и обзаведутся своими собственными семьями, тогда связь между братом и сестрою слабеет, хата брата для замужней сестры не то, что хата родительская. Хоть бы сам брат лично был приветлив к сестре, но не такова будет к ней братова жена.

Як батенько умре, гостина минеся, матинка схитнеся.

А пийду я до брата — то не моя хата:

Брат сестру витае, а братова стиха лае.

В песнях можно найти следы возмутительно грубого обхождения брата с сестрой, особенно когда эта сестра убога, а брат зажиточен. Увидев из окна хаты едущую к нему сестру, он спешит приказать жене убрать со стола хлеб. Идет сестра, — говорит он, — спрячь хлеб, я ее ненавижу. Сестра уже в сенях, слышит, что говорится в хате, и приветствует брата при своем входе в его дом такою речью: ‘Не пугайся, братец. Я не обедать к тебе иду, я уже дома пообедала. И хочу повидать твоих детей, чтоб они знали, что у них есть тетка. И заработаю себе на хлеб, да еще тебя накормлю, когда придешь ко мне’.

Одсунув брат кватирочку:

Иде сестра к ему в гостиночку.

А вин каже: ‘приймай, жинко, хлиб зо стола,

Еде в гости сестра моя.

Ховай, жинко, хлиб у хижу,

Я своей сестры ненавижу.

Сестра к синечкам приезжав,

То братовы слова зачувае:

— Ой стий, брате, не лякайся,

З хлибом-сильлю не ховайся!

Ой я, брате, дока обидала,

А бы тебе одвидала…

Не так тебе, як твоих диток,

Щоб воны знали своих титок.

Ой я, брате, хлиба загорюю,

Та прийди до мене — нагодую’.

В другой песне изображается, что брат устраивает у себя в доме пирушку и зовет в гости двух своих сестер. Одна из них богата, другая убога. Богатую сажают с почетом за столом, убогую — у порога, —

Багатую садить у конци стола,

А вбогую садить у порога, —

богатую угощают, медом и вином, убогую — горьким пивом, богатой дают калачи, убогой — сухари.

Напувае багату медом-вином,

А убогу-небогу — гирким пивом,

Закусуе багата калачами,

А убога-небога — сухарцями.

Сидя у порога, убогая, чувствуя свое унижение, заливается слезами.

Та багатая сестра мед-вино пье

А вбогая у порога слизоньки льле.

Подпивши, богатая сестра начинает издеваться над убогою. Вот если бы ты, сестра, была такова, как я, то сидела бы теперь там, где я сижу.

Та багатая сестра пидпивае,

Та до вбогои сестры промовляе:

‘Та коли б же ты, сестро, такая ж була,

То б и ты тута посажена була’.

Как же мне, — отвечает убогая, — быть такою, как ты? работаю за чужим делом, выгребаю чужие печи, пряду чужую пряжу, наполняю чужие сундуки.

‘Як же мени, сестро, такий бути,

Чуже дило роблячи, чужи печи хутруючи,

Чужи мотки одпрядаючи,

Чужи скрини сповняючи’.

Тогда богатая делает ей тот упрек, который издавна обыкли делать богачи беднякам. Не работаешь, оттого и в отрепьях ходишь. Вставала бы раньше, да пряла постарательнее.

Коли б ты, сестро, так робила,

То б у таких латах не ходила.

Вставай ты, сестро, ранесенько,

Пряди кужилечку тонесенько.

Встаю я, — отвечает убогая, — раньше тебя и пряду много, да все только приводится мне наполнять чужие сундуки и одевать чужих детей.

— Я устаю, сестро, раньше тебе,

Пряду кужилечку тоньше тебе.

А я устаю, сестро, велики починки напрядаю

Да все чужии скрини наповняю,

Да все чужих дитей зодягаю.

В одном из вариантов этой песни изображается разговор обеих сестер с своею долею. Одной из них доля приготовляет новые жупаны, а другой — заплаты на сермяге. Богатую провожают с музыкою, а бедную травят собаками.

Та озвалася доля до багатои

‘Чи вже ж ты жупаны поносила,

Уже ж я тоби сукон накупила’.

Озвалася доля до вбогои:

‘Чи вже ж ты свитину изодрала,

Бо вже ж я тоби латок назбирала!

Багатую проводют из музыками,

А вбогую цькуют та собаками’.

Подобное обращение никак не оправдывается народным мировоззрением, напротив, недостатку любви между близкими родными приписываются неурожаи и всякие потери, как наказания от Бога за грехи людские.

Тим на свита хлиб не родить,

Що брат до сестрици не говорить,

Тим на свити теряеться,

Що брат сестры цураеться,

Тим на свити добра нема,

Що брат сестры за рид не ма.

Но показываются в произведениях народной поэзии и образцы участия брата к сестре. В одной, например, песне женщина терпит горе и говорит, что, видно, мать прокляла ее, когда она была еще дитятью.

Ой гоя, гоя, несчастлива доля.

Прокляла ненька як булам маленька.

Но у ней есть двое братьев, словно двое голубков. Один из них говорит к другому: не допустим сестре нашей погибать в чужой стороне, сестра наша хороша и красива, только судьба ее несчастна.

Там над Дунаем сидить два голуба сивеньких,

Там есть у мене два братчики ридненьких,

Еден голуб воду пье, другий литае,

Старший брат коня напувае, молодший старшого навчае:

‘Не дамо сестри в чужини пропадати,

Бо наша сестра хороша и вродлива,

Тильки ей Бог дав, що доля несчаслива’.

В одной аллегорической песне сестра изображается в виде чайки, а брат в виде журавля, чайка скорбит за своих деток, а брат-журавль утешает ее, что ее детки останутся при Божией помощи целы и будут летать по воле.

Стерегла чаенька маленький дети,

Привела журавля к собе на пораду:

— Брате мий любимый, дай ми яку раду:

Де я маю ти дети подети,

Прийдет ми ся у свет полетети.

— ‘Не журися, сестро любимая,

Ним жито приспее, Бог старанье мае,

Будуть твои дети до воли гуляти,

Будуть вони як орлы быстрый летати!’

— Бодай твои, брате, слова ся сповнилы,

Щобы мои дети в той час були цилы.

В другой песне брат является в образе соловья, а сестра в образе кукушки. Соловей скорбит о погибших детях, сожженных чумаками, прилетает сестра кукушка и говорит, что она предупреждала его добрым советом мостить себе гнездо в безопасном месте.

Ой йшли чумаки з Украины,

Дай пустили пожар по долини, —

Соловейковы дити погорили.

Ой и зозулеяько, сестро моя,

Пропали диточки, пропаду и я!’

Прилетала сестра з Украины —

— Чи я тоби, брате, не казала,

Не мости гниздечка у лужечку,

Помести гниздечко у садочку,

На высоким древку, на яворку,

Нихто того древка не зрубае,

Соловьёвых диток не займае.

Сестра, заехавшая на житье в далекую Украину, находит себе только в том и отраду, что получает часто письма от брата, который с участием обращается к ней.

Ой витер не вие, гильля не колыше,

Тильки брат до сестры часто лысты пише.

Пише на Вкраину, туды их шле швидко.

— Сестро моя, сестро, сестро украинко!

Що мени на свити з тобою робыты,

Чи привыкла, сестро, на чужини житы? —

‘Хоча не привыкла, треба привыкати,

Коли уродила без доленьки мати’.

Есть большая дума, распеваемая кобзарями, где сестра, живущая в чужой стороне, обращается к брату и умоляет его посетить ее, потому что ей в чужой стороне грустно и никто ее знать не хочет.

Сестра то зачувае, словами промовляе

Прошу тебе: через быстри рики билым лебедоньком переплыви,

Через широки степы малым невеличким перепелоньком перебижи,

Через темни дуги ясным соколоньком перелито,

А в моим двори сивым голубоньком сядь-пады,

Жалибненько загуды,

Туту мою, брате, роздилы.

Що тепер, брате, святый день

Велыкдень праздник роковый,

Що люды з церкви йдуть,

Як бджилоньки гудуть —

Одно одного на здоровья пытае,

Одно одного на бенкет зазывае,

А мене нихто по родыни не займае,

Будто воно мене та и не знае

Говоря об отношениях братьев и сестер между собою в народной поэзии, упомянем, наконец, о легендарной песне, очень распространенной, где рассказывается о происхождении цветка: ‘брат с сестрою’, по-русски — Иван-да-Марья (viola tricolor), мы уже приводили эту песню, излагая символику растений.

Так выражается семейная жизнь южнорусского народа в его поэтических созданиях. Народная поэзия представляет нам в ней последовательное развитие деятельности одухотворяющего ее начала-любви, которой зарождение видно в полудетских весенних играх и забавах, дальнейшее возрастание в юношеских взаимных стремлениях молодых людей обоего пола: их свидания, сердечные излияния чувств, боязнь родительского наблюдения, страх посторонних препятствий, случайные (могущие быть и не быть) явления, как измена, ревность, отчаяние, ссоры, примирения, злоба, месть, потом при пережитии всяких неизбежных и случайных явлений — брак, выражаемый свадебным торжеством. Это, как мы заметили, самый поэтический момент расцвета жизни, с которого начинается другой ее период — семейно-родственный, который также обильно выражается в произведениях песенного творчества со всеми как присущими и потому неизбежными, так и случайными явлениями. Читатель может заметить, что все здесь сообразуется с тем военно-земледельческим бытом, который народ проживал с разными формами общественного своего строя многие века и напечатлел их в своих произведениях. В настоящее время жизнь народная сузилась в формы земледельческого сельского быта, но в песнях народных, как было нами не раз указываемо, слишком ярко еще виднеются следы прожитого. Мы считаем излишним далее и шире распространяться, предоставляя каждому судить по представленному нами очерку сообразно поэтическому изображению, сделанному самим народом о своем быте и жизни.

——————————————-

Опубликовано: Собрание сочинений Н.И. Костомарова в 8 книгах, 21 т. Исторические монографии и исследования. СПб., Типография М.М.Стасюлевича, 1903. Т. 21.

Исходник здесь: http://dugward.ru/library/kostomarov/kostomarov_semeyniy_byt.html

Н. И. Костомаров

Семейный быт в произведениях южнорусского народного песенного творчества*

ГЛАВА VРодители. Братья и сестры

Читайте также:

ГЛАВА V
Родители. Братья и сестры