В. Г. Белинский
Сельское чтение…
Примечания
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
Сельское чтение…, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1843
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Белинский В. Г. Собрание сочинений. В 9-ти томах.
Т. 5. Статьи, рецензии и заметки, апрель 1842 — ноябрь 1843.
Редактор тома М. Я. Поляков. Подготовка текста В. Э. Бограда. Статья С. И. Машинского. Примечания Г. Г. Елизаветиной.
М., ‘Художественная литература’, 1979.
СЕЛЬСКОЕ ЧТЕНИЕ. Книжка, составленная из трудов: А. Ф. Вельтмана, Н. С. Волкова, С. С. Гадурина, В. И. Даля, П. И. Иванова, М. Н. Загоскина, П. И. Победина, К. Ф. Энгельке, князем В. Ф. Одоевским и А. П. Заболоцким. Санкт-Петербург. 1843. В типографии министерства государственных имуществ. В 8-ю д. л. 133 стр.
Эта книга, не принадлежа собственно к тому, что обыкновенно называется ‘литературою’,— тем не менее принадлежит к важнейшим произведениям современной литературы и весом своей внутренней ценности перетянет многие пуды романов, повестей, драм — даже ‘патриотических’. Явление такой книжки, как ‘Сельское чтение’, должно радовать всякого истинного патриота, всякого друга общего добра. Бедна наша учебная литература, беднее ее наша детская литература, и мы сказали бы, что беднее всех их наша простонародная литература, если бы только у нас существовала какая-нибудь литература для простого народа. Целые горы бумаги ежегодно печатаются для него под названием ‘Похождений Георга, аглицкого милорда’, ‘Похождений Ваньки Каина’, ‘Анекдотов о Балакиреве’ и серобумажных книг, вроде ‘Разгулья купеческих сынков в Марьиной роще’, ‘Козла-бунтовщика’ и т. п. Все эти пошлости расходятся: стало быть, их покупают и читают. Но какая же польза от этих книг? — Пользы никакой, а вред может быть: от них только грубеют и без того грубые понятия простолюдина, тупеет и без того неизощренная его мыслительная способность. Был некогда на Руси почтенный человек — профессор Николай Курганов, издал он книжицу, или, лучше сказать, книжищу: ‘Письмовник, содержащий в себе науку российского языка со многим присовокуплением разного учебного и полезно-забавного вещесловия, с присовокуплением книги: ‘Неустрашимость духа, геройские подвиги и примерные анекдоты русских’ и с таковым замысловатым эпиграфом:
Духовной ли, мирской ли ты? прилежно се читай:
Все найдешь здесь, тот и другой, но разуметь смекай.
Книга эта имела успех чрезвычайный: еще в 1796 году была напечатана она уже шестым изданием и до сих пор еще перепечатывается так, как была, без изменений, только разве с выпуском кое-где смысла. Для своего времени эта книга — просто золото, теперь она никуда не годится1. И не нашлось на Руси ли одного литератора, который бы издал для народа такую же книгу, только сообразную с требованиями нашего времени, в отношении к языку и выбору статей! Кроме изданной г. Максимовичем ‘Книги Наума о великом божием мире’2, не было ни одной замечательной попытки написать что-нибудь полезное а вместе завлекательное для простого народа. Да и самая книжка г. Максимовича оказалась неудовлетворительною. Простой народ похож на ребенка, только говорить с ним еще труднее: у ребенка ум мягок, как воск, и чужд всяких привычных понятий, а у простого народа ум и неразвит и упрям: за него надо приниматься умеючи и с толком. Главное правило тут — не торопиться, не желать сделать многое вдруг, не высказывать всего зараз и всегда держаться в уровень с понятием простолюдина. Избегая книжного языка, не должно слишком гоняться и за мужицким наречием: простолюдины обыкновенно недоверчивы к собственному способу выражения и думают, что бары смеются над ними, говоря по-печатному их глупым языком. Простота языка должна, в этом случае, быть только выражением простоты и ясности в понятиях и в мыслях.
‘Сельское чтение’ вполне удовлетворяет всем этим требованиям. Оно знает, с кем имеет дело, и не потчует паштетами того, кому калач в сласть и лакомство. В книгах такого рода обыкновенно думают, что дело в шляпе, если наговорили с три короба нравоучений: ‘Сельское чтение’ понимает, в каком нравоучении нуждается наш народ, и, как искусный врач, оно не лечит от подагры человека, который пьет не шампанское, а сивуху. Внушая простому человеку правила религии, преданность и благодарность престолу, ‘Сельское чтение’ постоянно держится в сфере быта и положения простого человека,— в сфере чисто практической. У всякого народа свои добродетели и свои пороки, и с каждым народом поэтому должно говорить особенным языком. Русский мужик вообще кроток и спокоен, как северянин и притом славянин, необыкновенно смышлен и сметлив, но в то же время он ленив и телом и умом, чтоб скорее отделаться от работы, любит делать все на ‘авось’. Авось — это болезнь русского человека, это такой же нравственный его недостаток, как у швейцаров3 физический недостаток — кретинство (cretinisme). И ‘Сельское чтение’ представляет целую повесть об ‘авось’, которая простому крестьянскому уму покажется изящнее всякого романа Вальтера Скотта, убедительнее истины, что когда солнце светит — светло бывает. Потом, к числу пороков русского крестьянина принадлежит страсть зашибаться хмелиной, к этой страсти присоединяется нерасчетливость, составляющая общий недостаток русского человека, который как будто родится мильонером и уважает только рубли, а с копейками и гривнами, из которых составляются рубли, обходится, как с сором: и на этот счет ‘Сельское чтение’ предлагает поучительный ‘Рассказ о том, как крестьянин Спиридон научил крестьянина Ивана не пить вина, и что из того вышло’. Русский человек по натуре своей склонен к повиновению властям, но по неразвитости своей не всегда умеет понимать благие намерения власти, особенно если эти намерения для него новы и непривычны. Тогда людям, которые любят в мутной воде рыбу ловить, весьма легко смущать и сбивать с толку мужика злонамеренными объяснениями простого дела. Так, например, теперь мужик не вооружается против прививания коровьей оспы детям его, но прежде он смотрел на эту меру благодетельного правительства, как на что-то страшное, грозящее гибелью… Нельзя не отдать справедливости уменью и ловкости, с какими ‘Сельское чтение’ внушает простому народу безусловное доверие к распоряжениям правительства. Чтоб показать это читателям, выписываем отрывок из ‘Разговора между тремя крестьянами в селе Михайловском’:
Тришка. — Слышь, объявлено предписание, чтоб сажать картошку.
Тихон. — То есть картофель, или земляные яблоки, да что ж тут важного?
Тришка. — Говорят-де, небывальщина.
Тихон. — Ну так что ж? Велят и делай. Мужику ли рассуждать, когда начальство приказывает. И то сказать, вам, дуракам, все то кажется небывальщиной, чего не было на ваших памятях. Не почитали ли вы указа, чтоб не стрелять дичи с 1 марта по Петров день, новым, тогда как им подтверждается лишь давний закон.
Тришка. — Гм, гм… Стало быть, о картошке уж был указ?
Тихон. — То-то, глупый вы народ! Сами не знаете, о чем толкуете. Предписание о посеве картофеля и наставление, как за ним ходить, было издано еще в царствование блаженной памяти государыни императрицы Екатерины Алексеевны.
Старик, упоминая о великой государыне, снял шляпу и, перекрестясь, прошептал: ‘Помяни ее, господи, во царствии твоем’.
Тут подошел еще один крестьянин, широкоплечий, с рыжею бородою.
Тихон. — Здравствуй, Филат, кажись, и ты из кабака?
Филат. — Да, был на сходке стариков: посмекали кой о чем.
Тихон. — И пропили последний рассудок.
Филат. — Пропили рассудок? да за него целовальник вина не даст!
Тихон. — Эх ты, дуралей!
Тришка. — Ха, ха, ха!
Тихон. — На чей же счет вы пили? Уж не на мирской ли?
Филат. — Поди-ка! Нынче не прежнее время, не приходится старикам пить на мирской счет. Такого-де расхода, толкует писарь, не уломаешь в отчет. Там все, слышь, объясни и выкажи до последней денежки.
Тихон. — Так и надобно. Конец мироедам. Все мирские доходы должны быть на счету, все поборы определены или общим законом, или частными предписаниями начальства, словом, общественный приход и расход должен быть чист, как стекло.
Тришка (почесывая затылок). — Вестимо, Парамоныч!
Филат (призадумавшись). — Никак намедни то ж толковал окружный.
Тихон. — Да, да, ни копейки не должно быть ни из мирских доходов израсходовано, ни с крестьян взято безгласно и безотчетно. Никому не дозволено щетиться от государственных крестьян.
Старик Парамоныч, сняв шляпу и возведя взор к небу, с видимым благоговением произнес: ‘Ущедри, господи, своими благами нашего благочестивейшего царя-надежду, он любит нас и печется о своих подданных, как родной отец’.
— Что же ты, Филат, не расскажешь, о чем судили и рядили вы в кабаке?
Филат. — Кажись, Трифон Гаврилыч уж сказывал тебе, про что там калякали.
Тихон. — Про картофель, да о чем тут было толковать?
Тришка. — Слышь, Дурковская волость не хочет садить картошку.
Тихон. — Чего доброго! Диавол во все мешается, он того лишь и ищет, чтоб смутить людей. Но дурковских строптивцев уймут, они будут сажать картофель и еще скажут начальству спасибо за то, что научило их уму, разуму. А вы-то? Неужели так же смекаете, как бы не выполнить повеленного?
Филат. — Да слышь, картошка-то — зелие поганое.
Тихон. — Поганое? Исполать! вот те новость. Это суеверие откуда взялось? Разве картофель не богом же создан? Богом, который ‘произвел траву скотам и злак на службу человекам’? Смыслите вы, невежды, что значит ‘поганые’? не картофель поган, вы-то поганы, замышляя не слушать начальства. Знаете ль, ‘что нет власти не от бога’ и что православный христианин веру свою наипаче показывает в преданности царю и покорности установленным от него властям?
Филат (почесываясь). — Вестимо, Парамоныч, кому лучше знать все это, как не тебе: ты человек грамотный, а мы люди темные.
Тихон. — Темные, а гомозитесь. Разве слепой Анкудин упирается, когда его водят? Темному должно тем охотнее слушаться и следовать указаниям тех, которые пекутся о нем, что у него и в башке и в глазах темно!
Филат. — Не что!
Тришка. — Однако бывают же грибы поганые.
Тихон. — Вот то-то и есть! Народ прозвал их погаными, потому что они ядовиты, вредны, человеку в пищу негодны. Но кто может сказать это о картофеле? Картофель пища самая здоровая, вкусная, сытная, картофель не только можно приготовлять для еды вареный, но даже смешанный с мукою ржаною или пшеничною, он дает сытный и вкусный хлеб. Притом картофель родится почти всякий год, если его не лениво опахивают или окапывают, короче, это растение одно из лучших даров, которыми божия щедрость наделила человека. А тебе, Тришка, все это достаточно известно. Ты жил под городом, где крестьяне давно уже сеют картофель, и сам, как сказывал мне, охотно ел его. Здесь же ты прикидываешься и поешь старую песню дураков. Не правду ли я сказал? Ну, скажи, из чего ты криводушничаешь: из алтына или из чарки вина?
Тришка. — Что ж? С волками жить, по-волчьи и выть.
Тихон. — Да, двуязычничать куда как хорошо!
Филат. — Но воля твоя, Парамоныч, все-таки хлеба на картофель по сменяешь?
Тихон. — Ой ты мне, Филат Филатович! Кто велит вам, дуракам, сменять хлеб на картофель? Он вводится начальством лишь как лучшее подспорье хлебу. В голодные годы люди едят мякину, солому, траву, древесную кору, белую глину и бог знает что, не лучше ли в такую годину есть картофель?
Тришка. — Что говорить? Не дай бог дожить до другого такого года, каков был лет за восемь, кажись, третий после холеры. Жутко приходилось народу, ели и в нашей волости глину.
Филат. — Ели, да не наедались, пухли и мерли с голоду.
Тихон. — Вот то-то, помните же это и слушайтесь желающего вам добра начальства. Статочное ли дело, чтоб оно наводило вас на дурное? Ведаете ль, что в тех землях, где сеют много картофелю и где вообще земледелец не на одном хлебе сидит, никогда голоду не бывает?
Филат. — Как тебе не знать, Парамоныч, от тебя ль что сокрыто? ты, чай, всю подноготную изведал. Но вот что: отчего ж в Дурковской волости топырятся?
Тихон.— Какой-нибудь ярыжка взбаломутил там народ, чтоб потом в мутной воде рыбу ловить. Ох мне эти баломуты! Распустят слух тишком, а сами и в сторону, как ни в чем не бывали, никак потом не доберешься до них. Несколько лет назад тому раздавались от начальства домохозяевам печатные таблицы, чтоб записывать в них все денежные сборы, какие делаются с их душ. Казалось бы, дело ясное, святое — ограда от всех беззаконных и излишних поборов, по что же приключилось в одном селе! Какая-то гадина свистнула двум, трем простофилям на ухо: ‘Не берите-де таблиц, зачем-де вам таблицы? это все выдумки, которых встарь не бывало, жили же и без таблиц! это-де мудрят одни начальники!’ Слышь, как будто без царской воли смеет кто установить что-нибудь? Одурачивши простаков, гадина нырнула опять в болото, а старичишки и заартачились. Пошло бормотанье по всей волости: ‘Не хотим де таблиц, не берем таблиц!’ Пришлось начальству наказать упорнейших, и все приняли таблицы. Вот теперь с картофелем та ж оказия. Коли дурковские топорщатся, им же будет хуже.
Едва ли кто не согласится, что мы не могли сделать лучшей похвалы ‘Сельскому чтению’, как выписав этот отрывок. Прибавим к тому, что вся книга написана в таком же духе и с такою же мастерскою манерою изложения. Всех статей в ‘Сельском чтении’ 16, по содержанию их можно разделить на два разряда — нравственные и учебные. К числу первых принадлежат: ‘Отец Василий’ г. Загоскина, ‘Что крестьянин Наум твердил своим детям, наставляя их на добро’ кн. Одоевского и г. Заблоцкого, ‘Незваный советчик’, ‘Притча о Дятле’ и ‘Притча о Дубовой бочке’ г. Даля, ‘Разговор между тремя крестьянами в селе Михайловском’ г. Энгельке, ‘Рассказ о том, как крестьянин Спиридон научал крестьянина Ивана не пить вина, и что из того вышло’ г. Победина, ‘Кто делает на авось, у того все хоть брось’ г. Иванова. К статьям второго разряда принадлежат: ‘О том, какой хлеб какую землю любит и как надобно пахать землю, чтоб хорошо хлеб родился’ г. Заблоцкого, ‘Грамотка, писанная со слов крестьянина Сидора сыном его Тимошею’ г. Волкова, ‘Что такое чертеж земли, иначе план, карта, и на что все это пригодно’ кн. Одоевского, ‘О том, что называется миром и что такое земля,— и о том, как велико славное русское государство и что в нем есть’ и ‘Рассказ о том, откуда пошло русское государство, как оно было и какие великие дела в нем сделали православные государи’ г. Заблоцкого, ‘О мерах, весах и деньгах’, ‘Расчет о том, сколько можно сберечь денег, не пивши вина вовсе’ г. Гадурина.
И этот последний разряд статей, по выполнению, не оставляет желать ничего лучшего, но особенным мастерством изложения отличаются — русская история г. Заблоцкого и ‘Что такое чертеж’ кн. Одоевского. Первая рассказана на семнадцати страничках,— и между тем в ней сказано все, что нужно и можно знать, на первый случай, ничего не знающему простому человеку. ‘Рассказ’ оканчивается историею Петра Великого, занимающею с небольшим девять страниц. Какие православные государи царствовали после Петра Великого, о том автор обещает своим читателям рассказать особо. — В статье кн. Одоевского ни слова не говорится об экваторе, эклиптике и тому подобных мудростях, непостижимых для простого ума, ее цель проще, зато и действительнее: это — снять кору с грубого ума и натолкнуть его на размышление о том, что за штука такая чертеж и к чему он пригоден. Без этого толковать о мысленных кругах земли и неба — значит только тешить самого себя. Кн. Одоевский прекрасно выполнил свое дело, как это сами читатели могут видеть:
В конце этой книжки приложен чертеж, разверни и посмотри на него попристальнее, здесь дело любопытное и полезное. Ты видишь: в одном месте написано Москва, в другом Киев, в третьем Волга. Хочешь ли знать, что все это значит и для чего это?
Объясню тебе примером: положим, что у тебя родные на дальней стороне, ты к ним приехал повидаться, вот дядя у тебя спрашивает: ‘А что, Ванюша, как поживаешь? Я слышал, тебе, по милости начальства, новую избу выстроили, расскажи-ка, как у тебя что, где что стоит? Сперва, где святые иконы у тебя стоят, а потом скажи, где у тебя стол, где печка с полатями, где поставец, где окошко?’ Вот ты и начнешь рассказывать, только говорком все непонятно, то и дело сбиваешься, и дядя-то в толк не возьмет. Хочешь ли, чтоб и тебе легче было рассказать и дяде-то было бы внятнее? Ты возьми уголек да лист бумаги, а не то хоть доску, да проведи по ней угольком черту: вот-де стена, а вот другая, вот третья и четвертая, вот здесь-де дверь, а против нее в переднем углу иконы стоят, а в том же углу стол, а вокруг скамьи, вот здесь печка, а тут дверь в чуланец, и, вестимо дело, стены избы большим четыреуголышком означишь, а нечку, например, маленьким. Дядя понял: ‘Хорошо,— говорит,— ты живешь, все у тебя на порядках, благодари господа бога и своих набольших, только я не вижу, где у тебя закут, где хлевок для скотинки, где двор, где колодец и все, что для хозяйства потребно?’ Вот ты хочешь начертить, где у тебя хлевок, ан видишь, что у тебя доски не хватает, не поместить на ней и избы и двора. Что тут делать? Ты сотри, что начертил, да и черти другое, а другое вот что: проведи черту одну, другую, третью, четвертую, как доски хватает, и скажи: вот-де двор, а во дворе здесь закут, здесь хлевок, здесь колодец, а здесь вот изба. Только, сам ты разумеешь, что уж тут нельзя такой большой избы начертить, как ты прежде чертил, а можно ее означить лишь маленьким четыреуголышком, а в этом маленьком четыреугольнике уже нельзя начертить ни где двор, ни где печка, ни где поставец.
Дядя понял: ‘Хорошо,— говорит,— вижу, что все у тебя как следует, только я не вижу, как у тебя на улице дом стоит, где у тебя огород, где поле, где у тебя соседи живут’.
Как тут быть — как сделать, чтоб дяде внятнее было? — Да опять по-прежнему.
Сотри, что начертил, да и черти снова: маленьким четреугольником означь дом с двором, а вот здесь-де улица идет, а против моего дома брат Никитка живет, по левую сторону Семка слесарь, а по правую Устиновна вдова, а вот здесь у меня огород, а за огородом канава, чрез канаву мосток, а с мостка озимое поле. Начертил — дядя понял, только посмотри: уже там, где ты свой дом начертил, уж там не можешь означить ни хлева, ни колодца, потому что места на доске не хватает.
А дядя все спрашивает: ‘Где же,— говорит,— у вас тут лес, где ваши земли под чужие подходят?’ Нечего делать, сотри, да и черти снова на той же доске. — Вот-де наша деревня, а от деревни вон тянется большая дорога да подходит к реке, а по правому берегу наш лес и наша мельница, а чрез реку соседние заливные луга, а река-то тянется да подходит к городу, и так далее, что знаешь. Но только заметь опять: на этом чертеже уж и дома твоего не видать, да и всю деревню-то должен означить точками, а вместо дороги у тебя одна черта, да и вместо реки-то тоже.
Теперь ты уж попимаешь, что чем больше земли хочешь обхватить, тем мельче у тебя черты на доске будут выходить. Например, хотел бы ты весь уезд начертить, где в нем город, где село, где деревня, где лес, где река, где дорога,— то уж на таком чертеже и всю деревню твою должен одной точкой означить.
Что я сказал об уезде, то разумей и о губернии, что о губернии, то о целой нашей матушке России, которая божъею волею куда широко раскинулась. Оттого можно с уменьем да с мерою всю нашу матушку Россию на план нанести, а что об России, то и о других землях разумей. Вот перед тобою на чертеже часть земли, которая называется Европой и об которой скажем после больше: вот ты видишь здесь Россия, с окружными землями, начнем хоть сверху, вот смотри: на полночь лежит Петербург, а под него подходит Балтийское море, к западу идет Пруссия, где живут наши союзники, а возле на полдень Австрия, или Цесария, где также наши союзники, все народ немецкий, смышленый, торговый, занимается всякими ремеслами и фабриками и к нам приезжает. Дальше к полудню Черное море, оно одной стороной к Одессе, а другою к Царьграду подходит. Заметь, какие славные реки в Черное море втекают: и Днестр, и Буг, и Днепр, далеко, далеко за Черное море на полдень стоит Иерусалим, где гроб господень, то же море подходит и к Кавказским горам, а за теми горами на восток Каспийское море, в которое втекает наша Волга-матушка, видишь, как она по святой Руси тянется, всюду загибает: из Астрахани и в Саратов, и в Симбирск, и в Казань, и в Нижний Новгород, и в Кострому, и в Ярославль, и в Рыбинск, и в Тверь, так что ты из Твери вниз до самой Астрахани можешь спуститься, ибо ты знаешь, я чаю, что всякая река в море бежит. В Каспийское же море на востоке втекает река Урал, а там идут Уральские горы, где есть и серебро, и золото, и медь, и железо. За Уральскими горами на восток и на север распахнулась Сибирь, о которой мы вдругоредь особо поговорим. От Уральских гор на север Белое море, что подходит к Архангельску, а от Белого моря, не так чтобы далеко, Ладога, а тут и Петербург. Вот видишь, перед тобой большая часть России, как на ладони, и Москва посередке.
Польза таких планов, или, как их называют, карт,— не малая, на первый раз хоть для того, чтоб знать, где какой город лежит, какая к нему дорога, идет ли рекою или через реку. А еще польза другая есть, и вот какая: ты знаешь, что государь приказал всем межеваться, для того чтоб всякому своим угодьем владеть безобидно на вечные времена, у соседей земли не отнимать, да и своей без толку не отдавать. Вот для того, ты видел, я чаю, ездят землемеры и также планы чертят, только немного помудрее, нежели как мы с тобою чертили. Видишь, в чем дело: когда в деревне плана на землю нет, та деревня то и дело что ссорится с соседями. Вы говорите: ‘Эта земля наша’,— а соседи толкуют: ‘Нет, не ваша, а наша, а вы неправо запахали’. Вы свое: ‘Наша земля, вот и старики запомнят, испокон века наша’. Хвать за стариков, а старики-то давно умерли. Вот чтоб не было таких споров да толков, государь и велел планы делать на все деревни и все угодья означать. Ты видел, землемеры прежде землю смеряют, а потом на план нанесут, только как же это они делают? А вот как: нельзя такого листа бумаги достать, чтобы всю землю, как она есть, начертить, да и девать-то такого листа некуда — не особые же хоромы для него строить, землемеры и чертят так же, как мы с тобою для дяди твой дом и деревню чертили. Только вот разница: ты чертил наобум, а они с мерою, а чтобы большую землю деревни с угодьями или уезд на малом листе начертить, то и у них за десятину земли, на плане, вершок отвечает, то есть коли на земле у кого три десятины вокруг, то на плане они ее чертят в три вершка вокруг, где полдесятины — там на плане полвершка, где четверть десятины, там четверть вершка и так дальше. Вот зашел спор: сколько у такой-то деревни десятин леса? Стоит только по плану смерить: сколько на плане вершков, столько на земле и десятин. Ты сам разумеешь, что вместо вершка может на плане, смотря по листу, и полвершка и четверть вершка за десятину или сажень отвечать, стоит только на том уговор положить, а для этого посмотри вниз плана, там двойная черточка, Другими чертами разделено и подписано столько-то саженей, та черточка называется масштаб, она для того делается, чтобы видеть, какая мера на плане за десятину отвечает. Посмотрел, смерил, и всему спору конец, тотчас видно, откудова и докудова чья земля идет.
Так вот тебе, что такое план, или карта, и какая от них польза. Оно с виду кажется трудно, а выразумеешь, то легко, понятно и на дело пригодно. Коли выразумеешь, то вдругоредь еще потолкуем: авось-либо доберемся и до того, как бы самому для себя землемером быть и какая от того крестьянском быту польза есть. Русскому смышленому человеку не невидаль какая такое дело понять, но это вдругоредь, а теперь скажу тебе только одно:
Не забывай молиться богу за батюшку царя, который приказал всем межеваться и земли на планы наносить, чтобы всякий жил безбедно, бесспорно свое бы знал, чужого не отнимал и своего не терял.
Книжка украшена простыми политипажными картинками и виньетками, сообразно содержанию. И это очень хорошо: простые люди, что малые дети,— наглядность и заохочивает их к чтению и помогает понимать читаемое. Картинок числом семь, из них одна — очерк с картины Венецианова: ‘Мать, которая учит детей своих молиться’, а другая — очерк с портрета Петра Великого.
Есть люди (каких людей не бывает на белом свете!), которые от души убеждены, что крестьянину нужны щи да каша, а грамота бесполезна. Слава богу, время начинает обнаруживать ту великую истину, что без ума не будет и щей с кашей, а ум родит грамота. Сверх того, нет ничего труднее, как вразумлять дикаря: вы хлопочете о его же благе, а он, если не может оказать вам прямого сопротивления, упрямством своим и равнодушием без явного противодействия разрушает самые лучшие ваши планы, для выполнения которых вы жертвовали и сном, и спокойствием, и удовольствием. Вы велите ему сеять картофель, чтоб его же спасти от голодной смерти, а он твердит, что картошка — трава поганая, проклятая… Но если на свете так много глупых умников, ханжей и изуверов, которые смотрят с ненавистью на всякое преуспеяние, на всякий шаг вперед, то утешимся мыслию, что на том же белом свете бывают и люди, твердые волею, светлые умом и благословенные провидением на выполнение и осуществление его благих преднамерений… И да будут честны и славны из рода в род имена таких людей, под просвещенным покровом которых каждый может возложить свою посильную лепту на алтарь общего блага!..4
В тексте примечаний приняты следующие сокращения:
Анненков — П. В. Анненков. Литературные воспоминания. <М.>, Гослитиздат, 1960.
Барсуков — Н. П. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. I—XXII. СПб., 1888-1910.
Белинский, АН СССР — В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. I—XIII. М., Изд-во АН СССР, 1958-1959.
ГБЛ — Государственная библиотека СССР им. В. И. Ленина.
Герцен — А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах, М., Изд-во АН СССР, 1954-1966.
Гоголь — Н. В. Гоголь. Полн. собр. соч., т. I—XIV. <М>, Изд-во АН СССР, 1937—1952.
ГПБ — Государственная Публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина.
Добролюбов — Н. А. Добролюбов. Собр. соч., т. 1—9. М.—Л., Гослитиздат, 1961—1964.
ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР.
КСсБ — В. Г. Белинский. Сочинения, ч. I—XII. М., Изд-во К. Солдатенкова и Н. Щепкина, 1859—1862 (составление и редактирование издания осуществлено Н. X. Кетчером).
КСсБ, Список I, II… — Приложенный к каждой из первых десяти частей список рецензий Белинского, не вошедших в данное издание ‘по незначительности своей’.
ЛН — ‘Литературное наследство’. М., Изд-во АН СССР.
Переписка — ‘Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым’, т. I—III. СПб., 1896.
ПссБ — Полн. собр. соч. В. Г. Белинского под редакцией С. А. Венгерова (т. I—XI) и В. С. Спиридонова (т. XII—XIII), 1900—1948.
Чернышевский — Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч. в 16-ти томах, т. I—XVI. М., Гослитиздат, 1939—1953.
Шенрок — В. И. Шенрок. Материалы для биографии Гоголя, т. I—IV. М., 1892-1897.
Сельское чтение… (с. 397—404). Впервые — ‘Отечественные записки’, 1843, т. XXVI, No 2, отд. VI ‘Библиографическая хроника’, с. 77—84 (ц. р. 31 января, вып. в свет 1 февраля). Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. VII, с. 242-246.
1 ‘Повесть о приключении аглинского милорда Георга и о бранденбургской маркграфине Фредерике-Луизе’ (1782) и ‘Жизнь и похождения российского Картуша, именуемого Каином’ (‘Похождения Ваньки Каина’, 1777) — романы М. Комарова. ‘Козел бунтовщик, или Машина свадьба’ (1841) — роман Н. Базилевича. ‘Полное собрание анекдотов Балакирева, шута, бывшего при дворе Петра Великого’ и ‘Разгулье купеческих сынков в Марьиной роще’ (1836) — произведения лубочной литературы. Первое издание ‘Письмовника…’ Курганова вышло в 1769 г., одиннадцатое — в 1831, последнее издание его книги — М., ‘Художественная литература’, 1976.
2 ‘Книга Наума о великом божием мире’ вышла в 1833 г.
3 Швейцарцев, жителей Швейцарии.
4 Рецензируемая Белинским книга ‘Сельского чтения’ действительно имела ряд достоинств и — главное — была неизмеримо выше распространявшихся среди крестьян лубочных изданий. Это заставило Белинского приветствовать первые книги ‘Сельского чтения’. В последующих выпусках нравственные принципы, проповедуемые большинством рассказов ‘Сельского чтения’ (смирение, рабская покорность, полное пренебрежение к чувству человеческого достоинства в крестьянах), вызвали резкую отповедь Белинского.