СЕЛЬСКАЯ ИДИЛЛІЯ
(Изъ дневника неопытной помщицы).
СЕЛЬСКАЯ ИДИЛЛІЯ
(Изъ дневника неопытной помщицы).
Сельская идиллия, Вовчок Марко, Год: 1874
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Складчина. Литературный сборникъ составленный изъ трудовъ русскихъ литераторовъ въ пользу пострадавшихъ отъ голода въ Самарской губерніи
С.-Петербургъ, 1874
Былъ знойный, душный польскій полдень. Солнце ослпительно сіяло на безоблачномъ неб. Обширное поле сплыхъ колосьевъ стояло такъ неподвижно, словно вылитое изъ золота. Поле перехватывали мягкія, темнозеленыя, усыпанныя розовой кашкой, спрыснутыя утреннимъ ливнемъ межи, надъ межами тихонько, чуть-чутъ волновался легкій паръ. По полю куда-то вилась узкая проселочная дорожка. Вдали синлъ большой лсъ.
Жатва уже началась. На нкоторыхъ участкахъ поля виднлись сложенныя копны, подъ которыми отдыхали жницы.
Вроятно такой именно благодатный день описалъ намъ поэтъ Кольцовъ въ своей ‘Жниц’:
Высоко стоитъ
Солнце на неб,
Горячо печетъ
Землю матушку.
Какъ хороша его жница
Душно двиц,
Грустно на пол,
Нтъ охоты жать
Колосистой ржи,
Всю сожгло ее
Поле жаркое,
Горитъ гормо все
Лицо блое…
И здсь, передъ моими глазами была жница… Она одна не спала, тихо сидла поодаль подъ тнью копны и какъ будто о чемъ-то задумалась.
И у этой, подумала я, можетъ статься:
Охъ болитъ у ней
Сердце бдное,
Заронилось въ немъ
Небывалое!
Я видла изъ за колосьевъ только часть ея лица, полосу краснаго головнаго платка, да блый рукавъ рубашки. На сколько можно судить издали, она была молода, красива, нищета не наложила на нее своего отвратительнаго отпечатка.
У меня забилось сердце…
Поэтъ Кольцовъ, подумала я, писалъ въ тяжелыя времена, но если даже тогда находились свтлыя черты въ народной жизни, то что же теперь, когда народу живется вольне, когда онъ развивается и совершенствуется?
Мн вспомнились слова Алексиса Витіеватова на обд у предводителя, и сердце мое забилось еще сильне…
‘Сладко слдить за народнымъ развитіемъ, хорошо, любо чувствовать, что посильно содйствуемъ народному благу! Будемъ же идти бокъ о бокъ съ народомъ, будемъ его заботливо поддерживать на тернистой стез самосовершенствованія! Тутъ требуются жертвы, но разв кто изъ насъ убоится жертвъ?’
Какъ дружно вс крикнули: ‘никто! никто!’ и какъ залпомъ выпили шампанское за народъ! Даже я, сама не помню какъ, проглотила полный бокалъ. Я бы тогда огонь проглотила.
Я глядла на жницу и спрашивала себя:
О чемъ она задумалась? Какія ея желанія и стремленія? Чмъ подарила ее жизнь? Чего она еще ждетъ отъ этой жизни? Какія бури она вынесла? Какія видала радости и печали?
У меня явилось непреодолимое желаніе заглянуть въ ея внутренній міръ. Кто знаетъ, думала я, можетъ статься тутъ встртятся такія психологическія тонкости, какихъ и не ожидаешь… Можетъ статься, нечаянно обнаружатся замчательныя черты нравовъ и обычаевъ…
— Подойду, заведу разговоръ, ршила я, и авось что нибудь вывдаю, авось удастся заглянуть въ этотъ простой, но полный свжести и поэзіи внутренній міръ.
Слдуя по цвтущей меж, я направилась въ сторону задумавшейся жницы, и чтобы привлечь ея вниманіе, стала тихо покашливать.
Жница тотчасъ же оглянулась и на мой поклонъ отвтила поклономъ.
Я подошла ближе и начала съ жалобы на усталость, мучительный зной и жажду.
Она, прикрывая личико младенца, уснувшаго у ея груди, предложила мн испить водицы изъ глинянаго кувшинчика, который стоялъ тутъ же во ржи, спросила, кто я такая, издалека-ли меня Богъ несетъ, и подвинулась, давая мн мстечко ссть въ тни.
Она тотчасъ угадала, что я не ‘тутошняя’.
— Погулять въ наши края пріхали? спросила она.
— Не погулять, а поработать, отвтила я ей. Она оглянула меня еще разъ съ ногъ до головы.
Я была въ совершенно простенькомъ сромъ плать, въ совершенно простенькой шляпк.
— Учить что-ль маленькихъ господъ по-нмецки? спросила она.
— Нтъ.
— Что-жъ. вы вышиваете что-ль узоры? Тутъ жила разъ такая барышня, что вышивала, — и не сказать никъ ужъ она, баютъ, красно вышивала!
Я постаралась ей объяснить, что не вс барышни занимаются нмецкимъ преподаваніемъ да узорами. Сердце у меня рыло переполнено, я говорила не стсняясь. Я силилась дать ей понять, что у насъ есть задачи боле высокія, что мы теперь всею душой преданы длу народнаго образованія, а слдовательно народному благу, что мы хотимъ передатъ народу свои знанія, что знанія для него необходимы въ видахъ его будущаго… Я, разумется, излагала все это простымъ, доступнымъ для нея языкомъ, но она все-таки мало меня понимала. Я видла по ея лицу, что вс мои слова для нея китайская грамота.
— Вы меня понимаете? спрашивала я. Понимаете, что я говорю?
— Понимаю, отвчала она съ улыбкою.
— Но не совсмъ? Разв я непонятно говорю? Она улыбнулась!
Наконецъ, мн удалось отъ нея добиться того, что ‘вс господа мудрено говорятъ’, — ‘понятно, да мудрено’.
Сердце у меня сжалось… Я думала, что меня нельзя смшать со ‘всми господами’ и что я говорю не ‘мудрено’!
Я, однако, побдила тяжелое чувство. Мн, во что бы то ни стало, хотлось достигнуть своей цли — заглянуть въ ея внутренній міръ.
Я свела разговоръ на урожай, начала толковать о разныхъ лтнихъ хозяйственныхъ заботахъ и тревогахъ, потомъ спросила изъ какой она деревни.
— Изъ Кириловки, отвчала она. Можетъ бывали, знаете?
— Прозжала. Село, кажется, большое?
— Большое.
— А какъ люди у васъ живутъ? Богатыхъ больше, или бдныхъ?
— Больше бдныхъ.
— А вы?
— Мы ничего, слава Богу.
— Не изъ послднихъ, значитъ, въ сел?
— Не изъ послднихъ, отвчала она съ такою улыбкою, которая ясно показывала, что они — изъ первыхъ.
— Хорошо съ мужемъ живете?
— Хорошо.
— Еще дтки есть?
— Есть еще двое.
— А свекровь не злая?
— Зле бываютъ.
— У васъ большая семья?
— Большая. Деверья, заловки… и ддъ еще живъ.
— И вс въ согласьи между собой?
— У насъ свекоръ брани не любитъ. Чуть что, такъ сейчасъ и поучитъ.
— Вы молоды шли за мужъ?
— По семнадцатому году.
— Охотою шли?
— Охотою.
— Большою охотою?
— Ничего…
— И потомъ не жалли?
— Что-жъ жалть-то: ужъ не воротишь,
— Да вдь случается, что знаешь воротить нельзя, а все-таки сердце ноетъ, все-таки не отвязывается мысль: ахъ, зачмъ это такъ вышло, а не иначе!
— Случается.
— А вамъ не случалось?
— Нтъ. Можетъ за другимъ-то еще бы хуже было.
— Вы долго его знали до замужства?
— Гд тамъ долго! Всего два раза и видла.
— Разскажите мн, какъ вы выходили замужъ.
— Да какъ и вс. Сговорили насъ да и обвнчали.
— А до замужства какъ ни жили?
— Да какъ и вс.
— Ни вдь помните, какъ ни маленькой двочкой были? Помните, какъ до невстъ доросли?
— Извстно, помню.
— Ну, разскажите мн, пожалуйста, мн очень хочется звать, какъ у васъ въ деревняхъ растутъ, живутъ… Пожалуйста, разскажите!.
— Да что разсказывать-то?
— Ну, что вы длали, когда были маленькой двочкой?
— Скотъ пасла. У насъ деревня большая (я изъ Тросты взята, за тридцать верстъ отсюда), скота много.
— И цлый день пасли скотъ?
— А то какъ же? Бывало, выгонишь на зорьк…
Передъ ней какъ будто возстала картина прошлаго. Она на нсколько секундъ умолила и затмъ прибавила:
— У насъ тамъ веселыя мста.
— Веселыя?
— Да. Рчка быстрая,, лса большіе. Что цвтовъ, что ягодъ! Мы пасли скотъ подъ самымъ лсомъ. Въ жару, бывало, лежишь въ кустахъ…
— Ну и что жъ? глядите кругомъ?..
— Глядишь въ траву… или на небо… слушаешь, какъ кругомъ шелеститъ листъ… И такія чудныя, мысли приходятъ на умъ!
— Какія же чудныя мысли?
— Да разныя… Теперь ужъ забыла… Мало ли что взбредетъ на умъ ребятишкамъ? думаешь, бывало, какъ вотъ это все на свт чудно сотворено… Небо голубое, солнце красное… Извстно дти!
Она улыбнулась, и тихонько вздохнула.
— Чему вы усмхнулись? спросила я.
— Да вотъ, вспомнила… То-то дти глупы! Хотлось мн все на облава попасть… Да такъ хотлось, что хоть плачъ! Или то же, что бы крылья у меня выросли.., что бы это мн полетть куда нибудь… Ужъ и сама не знаю куда… Гд бы не скотъ мн пасти, а… ужъ и не знаю что! И этакъ, бывало, жутко станетъ, ажно не вздохнешь… Словно душитъ что… Придешь домой — ни ды, ни сну… Лежишь на лавк, горько этакъ, что вс спятъ, обидно чего-то… Глядишь на звздочки, покуда ажно слезы потекутъ… И заснешь-то, такъ видишь все такое… Крылья у тебя будто и ты летишь, и радуешься, а крылья разомъ подскаются и въ яму въ какую-то тонешь… А то разъ увидала я нашу барышню, бленькая она этакая, нарядная, властительная — и потомъ съ ума у меня не идетъ, что кабы я была барышня… И не такъ мн ея наряды и сласти, какъ что она всюду можетъ, куда хочетъ… Какъ только, бывало, подумаю, такъ ажно задрожу вся… Ужъ чего не приберу бывало! Можетъ, обнадеживаюсь, какой царевичъ замужъ меня возьметъ, какъ вотъ въ сказкахъ сказывается… Или, можетъ, я колдовать выучусь… Мало ли какая дурь!…
Она снова улыбнулась, снова тихонько вздохнула и смолкла.
— Сколько тутъ богатыхъ силъ подъ спудомъ! подумала я. Неужто он такъ и останутся подъ спудомъ? Боже мой! и скоро ли наступитъ, наконецъ, желанное время, когда вс будутъ правильно развиваться, совершенствоваться, вносить свою долю нравственнаго богатства въ общую сокровищницу человчества!
Я сказала ей:
— Какъ жаль, что вы не учились!
Она только взглянула на меня, но ничего не отвтила. Я долго объясняла ей необходимость ученія, доказывала, какъ оно много даетъ, какъ уравниваетъ. Она все слушала молча. Я увлеклась, привела примры энергіи и предпріимчивости и не знаю ужъ какъ у меня вырвалось:
— Я бы на вашемъ мст ушла, убжала учиться! Понимаете?
— Чтобы это мн-то было уйти? спросила она.
— Да, вамъ! вскрикнула я:
— Куда?
— Какъ куда?
— Идтить-то мн?
На меня точно плеснули холодной водой. Въ самомъ дл, куда ей било уйти? Она переспросила:
— Куда?
— Въ большой городъ, отвтила я, но запнулась, потому что мн вдругъ въ первый разъ представились вс трудности и напасти, ожидающія деревенскаго человка въ незнакомомъ город.
Она поглядла на меня и какъ-то такъ странно улыбнулась, что я покраснла и поскоре замтила:
— Правда, вы и дороги никуда не знали, и…
— И на знамой бы пропала, добавила она.
— Почему пропали?
— А кто жъ кормить бы сталъ? Къ кому бъ я пошла?
— Когда хочешь чего нибудь добиться, такъ всмъ ужъ рискуешь, возразила я, — не раздумываешь, что впереди тебя ждетъ!
— Это только барышнямъ можно, отвтила она.
— Какъ барышнямъ? почему-же барышнямъ? вскрикнула я.
— Потому барышни нжныя и ихъ всякій пожалетъ, а мы… Мы темныя…
— Да послушайте, разв у васъ не было и поближе людей?
— Какихъ людей?
— Хорошихъ! которые бы васъ хорошо приняли… Вдь бываютъ по деревнямъ этакіе люди, я слыхала, знавала…
Я глядла на нее, я ожидала, что она назоветъ Витіеватовыхъ…
Но она не назвала ихъ, а только проговорила:
— Можетъ и бываютъ.
Мн припомнились слова Алексиса Витіеватова о старик, который выучился читать и съ утра до вечера читаетъ, и я сказала себ: слава Богу! не всхъ одолла такая апатія, какъ мою собесдницу!
Я сказала ей:
— У васъ есть гд-то тутъ старикъ, который вотъ на старости лтъ выучился читать, и теперь съ утра до вечера читаетъ.
— А кто-жъ его кормитъ-то? спросила она.
— Кого?
— А этого старика-то. Коли онъ съ зари до зари читалъ, такъ работа-то какъ-же?
И она опять такъ улыбнулась, и такъ поглядла, что я снова смутилась. Какъ же, въ самомъ дл, этотъ старикъ могъ читать?
Я ей отвтила, что врно ему помогъ кто нибудь,
— Кто-жъ помогать будетъ? возразила она. Всякому тоже кормиться надо. Мало что наплетутъ люди! У насъ, вонъ, разсказывали, что одинъ старикъ леталъ въ Кіевъ, а онъ совсмъ не леталъ.
— Но вдь есть же у васъ гд нибудь какіе нибудь хорошіе умные люди, съ которыми можно обо всемъ посовтоваться, потолковать, поговорить…
— Некогда разговаривать-то у насъ.
— Я знаю, работы много, но вдь все-таки выберется часокъ-другой… Ну въ праздникъ… Въ праздники вдь гуляютъ?
— Въ праздники гуляютъ.
— Ну?
— Ну, пьяны бываютъ.
Каждое ея слово рзало меня, словно ножомъ!
— А какой у васъ священникъ? спросила я.
— Отецъ Левонтій.
— Нтъ, не имя, а какой онъ человкъ-то, — хорошій, добрый? Въ уваженьи онъ у васъ?
— Извстно въ уваженьи.
— Въ случа какой бды можно къ нему пойти?
— А что-жъ онъ въ бд? Коли вотъ родины либо крестины, похороны либо свадьба, или пособировать, такъ заплатишь и пойдетъ.
— А кому нечего заплатить?
— Ужъ какъ нибудь спроможется.
— Ну, а если не спроможется?
— Ужъ не знаю. Онъ, какъ если мало даютъ, урекаетъ такъ, что Господи Боже мой! Отработку такую положитъ, — немилостивую!
— Какую это отработку?
— А вотъ чтобы это отработать у него на пол, либо на огород, кому за поминанье, кому за свадьбу.
— Да зачмъ-же соглашаются на такія отработки? вскрикнула я.
Она опять только посмотрла на меня, но ничего не отвтила, не пояснила.
— Зачмъ-же соглашаются? повторила я.
— Какъ-же тягаться-то съ нимъ? Онъ застъ.
Я просто начинала приходить въ отчаяніе! Вс мои свтлыя мечты разрушались.
— Неужли вы не знаете Витіеватовыхъ? спросила я: Неужли не слыхали хоть про нихъ?
— Это про помщиковъ-то нашихъ?
— Да.
— Какъ не знать, не слыхать! Мы ихніе крпостные были.
— Ну что-жъ?
— А что?
— Вдь добрые?
— Добрые.
У меня отлегло отъ сердца.
— Вдь съ нимъ вс могли ходить, ихъ вс могли о чемъ угодно спрашивать?
— Какъ можно! Ужъ воли кто ходилъ, такъ по горькой по нужд.
— Отчего-жъ это?
Она опять улыбнулась также какъ и прежде — не оo съ сожалніемъ въ моему простодушію, не то съ насмшкой надъ нимъ, и отвтила:
— Какъ же намъ, мужикамъ, туда можно ходить?
— Да вдь добрые!
— Добрые, а все-таки у нихъ тамъ и собаки, и цвты такіе, что подороже насъ. Дуракомъ-то тоже стоять не хочется.
— Такъ вы никогда и не бывали?
— Какъ не бывать! Крпостными когда были, такъ насъ сгоняли на барскій дворъ, хороводы водить.
— Сгоняли? Какъ сгоняли? Силою? этого. быть не можетъ! вскрикнула я.
— Да не плетью, а такъ, приказано и иди.
— Да вдь васъ тамъ не обижали?
— Нтъ. Заставятъ, бывало, хороводъ водить, а сами сидятъ, смотрятъ. Которую подзовутъ: ‘Поди-ка сюда! Какъ теб имя? Пряники любишь?’ А потомъ промежъ собой по нмецки. Разглядываютъ какой лобъ, какіе глаза. Дадутъ пятакъ. А одинъ баринъ, Алексй Иванычъ, такъ все за щеку щипалъ. Или заставитъ, бывало, глаза закатывать: ‘Смотри на небо!’ И смотришь на небо.
Я точно съ облаковъ упала. Алексисъ! Нтъ, тутъ что нибудь не такъ, искажено, перепутано…
— Ну, а теперь? спросила я, стараясь быть спокойною.
— Теперь хороводы не сбираютъ. Теперь господа скучные стали, все серчаютъ, что зачмъ мужики стали портиться.
— Какъ портиться?
— Въ городъ, говорятъ, зачмъ здятъ, цны городскія узнаютъ. Нтъ, говорятъ, ужъ простоты по деревнямъ, вс измошенничались, ни у кого не купишь сходно ни цыпленка, ничего…
— Алексй Иванычъ школу завелъ? спросила я.
— Завелъ.
— Ну что-жъ, хорошо учатъ тамъ? Кто учитъ? Самъ Алексй Иванычъ?
— Дьяконъ учить.
— Хорошо?
— Должно хорошо, только вотъ драчливъ ужъ больно.
— Какъ? Алексй Ивановичъ позволяетъ?
— Да онъ при немъ не станетъ.
— Но вдь Алексй Ивановичъ часто бываетъ, онъ бы замтилъ…
— Какъ-же ему замтить-то? Онъ придетъ-то по прохлад, ужъ когда и вихры выдраны и грядки выполоны…
— Какія грядки?
— А дьяконскія. Онъ это поучитъ ихъ, а потомъ: идите на отдыхъ грядки полоть, либо закуты чистить, либо перья драть.
Нсколько минутъ мы молчали. Наконецъ я оправилась и спросила:
— А какъ вамъ жилось, когда вы подросли?
— Какъ подросла, посадили прясть, жать стали посылать.
— А мысли-то чудныя все таки приходили въ голову?
— Умне стала.
— Да вдь это не глупость! Умнымъ-то людямъ и приходятъ такія мысли! Умные люди все хотятъ знать, до всего хотятъ добраться.
— Какъ за день то измаешься, такъ ровно мертвецъ свалишься, — ни рукъ ни ногъ не чуешь, въ голов ровно туманъ какой.
А говорятъ, что двичье время самое хорошее. Двушкамъ меньше работы и заботы.
— Меньше то, меньше.
— Зимой на посидлки ходятъ, лтомъ на улицу гулять?
— Ходятъ.
— О чемъ же вы тогда больше всего думали?
— Въ двкахъ-то? Ни о чемъ не думала, какія тамъ думы!
— Въ чемъ же веселье было?,
— Какъ въ чемъ! Извстно, двичье дло беззаботное. Знаешь одного отца-мать. Хоть они и строгіе, да одни.
— Теперь заботъ прибавилось?
— Какъ не прибавиться! Теперь свекру угоди, свекрови угоди, золовкамъ, деверьямъ…
— Да вдь если мужъ васъ любитъ, такъ въ обиду не дастъ.
— Кабы ему за всми моими обидами-то глядть, такъ онъ бы и борозды одной не провелъ! отвтила она, снова улыбаясь.
— А мыслей вамъ ужъ теперь не приходитъ?
— Какихъ мыслей?
— Чудныхъ-то? Вотъ, чтобы полетть куда, или въ облака попасть…
— Что-жъ я теперь за дура, за такая!
— О чемъ же вы теперь больше всего думаете?
— Мало-ли думъ-то! Ночью дитя кричитъ, на зар корова мычитъ, то не справлено, другое не сготовлено. Когда такой денекъ выдастся, что какъ сядешь обдать, такъ и проглотить ничего не можешь: дрожитъ все внутри-то, а руки и ноги ровно чужія… Ввечеру домой идешь, такъ чуть дыхаешь. Позабудешь, какъ кого звать… А! вонъ наши просыпаются!
Нсколько жницъ поднимались изъ подъ копенъ.
— Однако, вы вдь не жалуетесь на бдность? сказала я.
— Чего-жъ намъ жаловаться? Намъ нечего жаловаться! отвтила она и какъ будто даже нсколько обидлась. Мы, слава Богу, живемъ хорошо! Ну, лежи смирно! обратилась она къ ребенку, укладывая его въ плетушку.
— Теперь жать приметесь?
— Пора.