СЕЛО ТУРБАИ.
(старинное малороссійское преданіе.)
СЕЛО ТУРБАИ.
(старинное малороссійское преданіе.)
П. Бакунина
‘Москвитянинъ’, No 1, 1851
Село Турбаи, Бакунина Прасковья Михайловна, Год: 1851
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Горячее солнце жгло не только степь, но и богатое село съ каменной церковью, съ высокой колокольней, нтъ отъ него въ защиту ни рощи, ни лска, кой-гд только, на огородъ между подсолнечниками съ опущенными, завялыми листьями, стоитъ небольшая яблоня, да вишня еще меньше ея.— Но за то широкая рка окружаетъ это село почти со всхъ сторонъ, и по ней, и по ея заливнымъ болотистымъ берегамъ, тянутся длинныя гати, она просвжаетъ воздухъ, да и степной втеръ влетаетъ прямо въ село, переговоря на перепутья съ тростникомъ, который, кланяясь ему, шумно отвчаетъ и потомъ выпрямляется высоко, высоко, выше роста человка, и шелеститъ своими смянками, точно пересыпаетъ серебряныя блестки.— Но все не весело жить тутъ безъ живой зелени, безъ тнистыхъ рощь: такъ кажется, когда глядишь на это мстопoлoжeнie, какъ будто давно не знаешь, что въ самыхъ чудныхъ мстахъ грустное сердце не развеселится, а веселому хорошо и въ садик съ одной аллеей изъ акаціи и въ тсной комнат.
Взгляните въ садъ при панскомъ дом — домъ блый, въ одинъ этажъ, покрытъ такъ же какъ избы, ровно, красиво, глянцовитымъ тростникомъ, въ этомъ почти безтнномъ саду нсколько яблонь, вишенъ, все въ немъ позавяло, высохло, только у заборовъ черная, сочная ежевика виситъ въ множеств между густой своей зелени и защитныхъ, острыхъ шиповъ, но они не защитятъ ее. Молодая пани, свжая, румяная, какъ яблоня въ цвту, съ толпою двушекъ, двочекъ, проворно сбираетъ ягоды, раздаются псни, говоръ, смхъ.— Пани каждый разъ, когда алая кровь, какъ гранатинка, блеснетъ на ея блой рук, отпрыгиваетъ отъ куста съ смхомъ и крикомъ, двочки, уколовшись, морщатся, а между тмъ все глубже лзутъ въ кусты, набирая столько же въ ротъ, сколько въ корзинки.
На ковр и подушкахъ, подъ яблоньо, лежатъ двое молодыхъ людей. Одинъ, выпуская струи дыма и любуясь хорошенькой пани, такъ беззаботно доволенъ и всмъ, и собой, что на него весело смотрть. Другой, опустя руку съ погасавшей трубкой, глубоко задумался.— ‘Ну, перестань, моя Марусенька’, говоритъ первый, ‘колоть свои блыя ручки, поди лучше ко мн, отдохни, поговори со мной’.— ‘Погоди, погоди’ — отвчаетъ пани, съ любовью и весельемъ взглянувъ на него, — ‘сейчасъ моя корзинка будетъ полна, тогда и на отдыхъ.— А ужъ какое же я варенье сварю для дорогихъ гостей!’ Она лукаво посмотрла на задумавшагося молодаго человка, но онъ не видалъ ея взгляда.— ‘Да и васъ сегодня угощу славнымъ пирожнымъ.’ — ‘Не надо, поди только сюда поскорй сама’.— ‘Неблагодарный! вотъ трудись для нихъ,— только что выучивалась быть хозяйкой, а онъ мшаетъ, ну да ужъ быть по твоему.— Шабашъ, Двчата, идите домой. Возьми мою корзинку, Катря’,— сказала она одной изъ двушекъ, которая всхъ лниве собирала ягоды и безпрестанно глядла въ ту сторону, гд лежали молодые люди. Маруся подбжала къ яблон, смясь бросилась на коверъ, и обнявъ одной рукой говорившаго съ ней, другую дружески протянула его товарищу, говоря ему: — ‘Что ты задумываешься, милый братецъ? мн бы хотлось, чтобы вс смялись, веселились, какъ я. Я такъ счастлива съ моимъ Андреемъ, что всхъ бы хотла сдлать счастливыми, а тебя, Юрій, непремнно и сдлаю.’ — ‘Вишь счастливица какая!’ проворчала Катря, проходя медленно мимо съ корзинкой въ каждой рук,— ‘лучше намъ было безъ тебя: однимъ счастье, другимъ — слезы’.— ‘Какое же будетъ мое счастье’? спросилъ, улыбаясь, молодой человкъ.— ‘Разумется, ты женишься, женишься на моей милой подруг, на моей умной, хорошенькой Ганус.’
Катря остановилась, руки ея дрогнули, сперва изъ одной корзинки, потомъ изъ другой, посыпались ягоды.— ‘Это что? какая ты неловкая’ — закричала съ смхомъ пани:— что здсь сешь, не выростутъ’. Юрій покраснлъ, потомъ засмясь, сказалъ:— ‘Ну, а если я любезная сестрица, не найду твою подругу ни умной, ни хорошенькой?’ — ‘Ты хо чешь разсердить меня, да не удастся: я знаю, какъ только ты ее увидишь, то сердце такъ забьется, что и не сладишь съ нимъ’ — ‘Едва ли, едва ли!’ — ‘А вотъ увидимъ — Ахъ, Боже, мои, вотъ этотъ разговорился, разсмялся: такъ мой муженекъ задумался! Эхъ, право, какіе вы!— Что съ тобой мой милой? ужъ теб бы, кажется, не объ чемъ грустить’.— ‘Конечно, мн не объ чемъ грустить съ тобой, моя Марусенька, мое счастье, да дла заботятъ.’ — ‘Дла? брось ихъ эти гадкія дла’.— ‘Радъ бы бросить, да покойный батюшка еще въ послднюю болзнь просилъ продолжать непремнно дло, начатое имъ съ козаками, которые живутъ у насъ въ сел, и не уступать этимъ сорванцамъ.— Они съ батюшкой до такой вражды дошли по этой тяжб, что ужъ не земли, а ненависть заставляла ихъ судиться, онъ даже начиналъ ихъ бояться’,— Катря какъ-то странно, дико посмотрла въ даль, и быстро ушла изъ саду.— ‘Ненависть! фуй!’ сказала пани: — ‘пожалуй, она и въ твою душу заберется, если ты будешь тягаться и знаться съ этими подьячими, которыхъ я терпть не могу, брось эту тяжбу, милый Андрей,’ — продолжала она, нжно обнимая его и смотря прямо ему въ глаза свтленькими, просящими глазками, которымъ, казалось, мудрено отказывать.— ‘Подумаю’ — отвчалъ мужъ, цлуя, ее.— ‘Что тутъ думать, другъ мой….’ — Пани прервала пришедшая старуха, которая остановилась, любуясь счастливой парочкой, и весело улыбаясь, сказала совсмъ не то, за чмъ пришла, ‘Вынянчила я тебя на радость, панычь мой ненаглядный, вотъ долю-то Господь послалъ — что за раскрасавица, и голосочикъ-то какой, словно птичка пвчая, и доброта-то ангельская.— ‘Ну, ну, перестань меня хвалить’ — сказала, смясь, Маруся — ‘я знаю, ты хитришь, няня: моему Андрею подлаживаешься,— скажи лучше, за чмъ ты меня звала?’ — ‘Да вдь ты, какъ слдуетъ хозяйк, хотла сана пирожное заправить.’ — ‘Ахъ да! я было забыла’.— И поцловавъ мужа,она вспрыгнула, и побжала къ дому. Мужъ ея и его братъ встали и пошли за ней, старуха тоже потащилась за ними въ слдъ, повторяя: ‘радость ты наша! краевое ваше солнышко!’
Тихъ, ясенъ вечеръ. Пани весело гуляетъ съ мужемъ и его братомъ. Двушки и двочки качаются на двор на качеляхъ, поютъ звонкія псни, одной только нтъ — Катри.— Она ушла, далеко, за мельницу, и покуда шла она туда, ноги ея дрожали, щеки горли, но не тмъ стыдливымъ румянцемъ, который вспыхиваетъ въ то время, какъ сердце бьется радостной надеждой или замираетъ тихой боязнью, румянецъ этотъ все гуще и гуще, багровыми пятнами выступалъ на ея щеки, а сердце то билось неровно, то останавливалось, какъ подъ холодной, сдавливающей рукой. Катря tie одна, съ ней нсколько Козаковъ, одинъ уже немолодой, надвинувъ шапку на густыя брови и покручивая длинный усъ, всхъ внимательне слушаетъ ея прерывистую рчь.— ‘Да, говоритъ она, ужъ это не старый панъ, который свои денежки жаллъ, нтъ, этотъ ничего не пожалетъ, все, что есть въ кладовой, отдастъ, а добьется своего, а въ кладовой-то у насъ, въ сундукахъ, цлые мшки съ рублевиками, заржавло ижно лежавши, а серебра-то серебра ковши такіе, что и не подымешь.’ — ГлазМ козака блеснули жадностью, и двое еще приблизились къ Катр — ‘Что это вы, братцы,— сказалъ молодой парубокъ, красивый собой,— что намъ до его кладовой, мы не разбойники’…. ‘Не разбойники, прервала Катря, а скоро, какъ разбойниковъ, васъ закуютъ въ желзо и завезутъ Богъ знаетъ куда’…. ‘Какъ?’ — спросили вс.— »Да такъ, панъ нашъ ужъ это знаетъ и ждетъ только бумаги.’ — ‘Да за что?’ — ‘За то, что вы смли съ нимъ тягаться въ неправомъ дл!’ — ‘Въ неправомъ!— ‘Ну! доказывайте вашу правость, нетерпливо сказала Катря, съ желзомъ на ногахъ и рукахъ. Нашъ панъ свою золотомъ и серебромъ доказалъ. Жаль мн васъ, а ужъ смется жъ онъ надъ вами, дурнями.’ — Козаки нахмурились, задумалась.— Катря ушла, а они долго еще стояли и толковали, и рчи ихъ все становились сердите, грозне.
Всю ночь мелькали огни въ панскомъ дом, но было что-то страшное, зловщее въ этихъ перебгающихъ огняхъ. Всю ночь слышался тамъ шумъ, но въ немъ сливались стоны съ какимъ-то ужасающимъ, враждебныхъ говоромъ.
Взошло солнце. Весело прыгаютъ хохлатые жаворонки вдоль дороги, зимородокъ, не уступающій красотой своихъ бирюзовыхъ перьевъ заморскимъ птицамъ, порхаетъ надъ свтлой ркой, тихо, серебристо шумитъ тростникъ, качаясь при легкомъ утреннемъ втерк. Высокая коляска такой Формы, что нынче уже и не увидишь, тащилась на шести лошадяхъ по всегда грязной гати.— ‘Батюшка, велите поворотить въ село, а не къ панскому дому,’ — сказала молодая днушка старику, сидвшему возл нея.— ‘Это за чмъ?’ спросилъ удивленный старикъ — ‘Да надо же причесаться, принарядиться.’ — ‘Ахъ вы, двушки, хороши!— сказалъ смясь старикъ,— наряды дороже любимой подруги, я думалъ, что ты и минутки потерять не захочешь, такъ нетерпливо желаешь увидть свою лани Марусю, съ которой не видлась съ ея замужства.’ — ‘Да вдь она не одна,’ закраснвшись, прошептала двушка. Старикъ захохоталъ громкимъ басомъ, и высунувшись изъ коляски, закричалъ: ‘Петро, въ село къ первой хат.’ — Равнодушный Петро повернулъ туда, не подумавъ даже, чтобы значило новое приказаніе господина, котораго онъ прежде везъ прямо въ панскій домъ.
Остановились у маленькой блой хатки съ крошечными окнами, казалось, какъ и войдти въ такой игрушечный домикъ? какъ къ нимъ живутъ? шевелятся?— Но хотя и тсно, а шевелиться въ немъ можно, не опасаясь запачкаться о грязныя стны, и внутренность его игрушечная: узенькія лавки, на которыя можно приссть, а не ссть, гладко выструганы, столъ накрытъ блымъ, вышитымъ по концамъ, полотенцемъ, зеркальцо въ вершокъ, драпировано тоже вышитымъ полотенцемъ, образа, блестящей фольги, окружены гирляндами изъ бумажныхъ цвтовъ, по блымъ стнамъ, вокругъ оковъ и вокругъ печки, выведены красныя каемочки.
Двушка вбжала въ хату, за ней вошла толстая горничная, таща претолстый мшокъ. Въ хат была одна старуха, и казалась очень озабоченною: въ рукахъ ея было что-то блестящее, съ которымъ она не знала куда дваться, и носила прятать то въ тотъ, то въ другой уголъ.— Не ласково встртила она вошедшихъ’ — Двушка смутилась, но горничная стала прехладнокровно располагаться, говоря:— ‘Ну вотъ еще, слушай всякую: вдь ей, старой вдьм, панъ за постой заплатитъ.’ — Не долго продолжался туалетъ, во сколько передумала молодая двушка, сколько перечуствовала опасенія, надежды, радости, боязни…. По письмамъ своей подруги, два почти влюбиласъ въ блестящіе глаза, въ черные усики, въ умъ, въ душу Юрія. Не одинъ разъ спросила она у своей горничной: хороша ли она? Не одинъ платочикъ перемнила на волнующейся груди.
— ‘Ну, Гануся, что жъ ты? скоро ли?— закричалъ за дверью старикъ,— теб, наряжаться, а мн сть хочется: пожалуй, и къ обду не поспемъ.’ — ‘Я готова, батюшка.’ — Они сли въ коляску, съ трудомъ вмстилась въ нее снять горничная съ мшкомъ.— Лошади, которыя при остановк надялись, что ихъ отложатъ и накормятъ, не вдругъ’ршились опять везти тяжелую коляску.— Но до панскаго дома не далеко,— нсколько: ну! ну! и ударовъ кнута — и они на двор. На двор никого нтъ, никто не выходитъ’ — ‘Странно,— замчаетъ старикъ,— какъ не слыхать, что къ нимъ дутъ, особливо наша коляска и гремитъ и звенитъ.’ — Входятъ на крыльцо, въ залу, Гануся то хочетъ опередить медленные шаги своего отца, чтобъ скорй увидться съ своей подругой, то опять останавливается, боясь встртиться съ кмъ-нибудь другимъ.— Въ зал все въ безпорядк: разбитое стекло, Фарфоръ, опрокинутые стулья, столы.— ‘Ай-да покутили! вотъ молодежь-то,— съ смхомъ говоритъ старикъ,— не мудрено, что теперь ничего не слышатъ.’ — Смясь, идетъ онъ въ гостиную по свжему слду крови, но какъ придти на мысль, что это кровь! Отворилъ дверь и — остолбенлъ отъ ужаса.— Хозяева тутъ на полу мертвые, обезображенные: Андреи обнялъ одной рукой жену свою, а другая у него обрублена. Маруся не закрытыми глазами безжизненно глядитъ на него, какъ глядла въ послднюю минуту, на ея бломъ плать и на черной длинной кос запеклась кровь. Въ нсколькихъ шагахъ Юрій: оледенлая рука, безъ двухъ пальцевъ, не выпускаетъ тяжелаго серебрянаго подсвчника, погнутаго, изломаннаго: видно, дорого продалъ онъ жизнь свою, грудь его во многихъ мстахъ изранена, голова проломлена, но какъ густы, какъ блестящи его черныя кудри, какъ длинно спускаются темный рсницы на правильныя черты, какъ хороши уста и теперь, сжатыя гнвомъ, и что бы было, еслибъ они улыбнулись, еслибъ длинныя рсницы поднялось надъ блестящими глазами.— Ганусл, то съ воплемъ цлуетъ свою мертвую. подругу, то безмолвно глядитъ на своего мертваго суженаго.— Вдругъ, къ ней приближается живое существо, котораго она не замтила, но и оно едва похоже на живое, лице такъ же блдно какъ у мертвыхъ, губы посинли, открытые глаза стоятъ.— ‘Такъ это ты, моя разлучница,— ты, красавица-невста!— говоритъ Катря, и стоящіе глаза ея забгали, засверкали дико,— снаряжайся подъ внецъ, пирушка началась.’ — Не успла Гануся опомниться отъ новаго испуга, разсмотрть: кто передъ ней, не усплъ отецъ ея оттолкнуть отъ нея страшную двушку, какъ она, зарыдавъ, повалилась къ ней въ ноги, говоря:— ‘О лучше бъ я уступила его теб, а не холодной смерти! Лучше бъ я зачахла отъ ревности, глядя на ваше счастье, да не была бъ злодйкой. Лучше бъ истомила меня кручина, даже грызла совсть, какъ теперь, я погубила ихъ, погубила, прости за нихъ, за себя, прости,— прости!… Да нтъ!… Нтъ мн прощенья ни отъ людей, ни отъ Бога!…’ закричала она, вскакивая, и дико взвизгнувъ, скрылась изъ дома.— Закрывая лицо, пробжала Катря дворъ, улицу, пробжала мимо дтей, которые стерегли телятъ и жеребятъ у рки, и исчезла въ тростник. Громко, звонко шумлъ тростникъ, отклоняясь и ломаясь подъ ея дрожащими руками.— ‘Это моя чалая лошаденка туда забралась’ — сказала одна изъ двочекъ, затыкая подолъ изодранной юбки за поясъ, и побжала отыскивать ее въ тростникъ втрое выше ея самой.— Вс дти побжали за ней, съ хохотомъ влзали они туда и искали тамъ. Вдругъ рзкій голосъ на самомъ уже берегу закричалъ: — прочь! Дти попрятались, но видли и слышали, какъ Катря бросилась въ воду. Съ крикомъ побжали они въ село.
Старикъ, наконецъ, пришедши въ себя, отвелъ дочь свою въ внутреннія комнаты. Отыскивая людей, онъ нашелъ въ взломанной кладовой старуху-нянюшку, связанную и едва живую, она ему разсказала нкоторыя подробности ужасной ночи. Вс другіе разбжались, попрятались.
На другой день, въ такое же свтлое утро, та же коляска хала по той же гати, только въ противную сторону. Въ ней слышались тихія рыданья двушки и грозная рчь старика: — ‘Не пощажу злодевъ, разбойниковъ, доберусь до нихъ — говорилъ старикъ,— всхъ въ бараній рогъ согну. Здсь начнутъ мягко судить, поду въ губернскій городъ, тамъ не такъ — въ Петербургъ, до Царя дойду,— только тебя отвезу домой.’ — ‘Нтъ не домой, батюшка,— сказала Гануся,— а въ Кіевъ, не суждено мн быть замужемъ, не суждено, какъ я думала, быть сестрой любимой подруги, имть умнаго, милаго мужа, не хочу я другаго, пойду въ монастырь, буду за нихъ молиться.’ — ‘Что ты? что это вздумала, какъ можно?’ — ‘Нтъ, я не разстанусь съ тобой, я тебя не отпущу въ монастырь.’ — ‘А вдь разставались со мной, отдавая человку: отъ чего жъ не хотите отдать Богу?’ — Старикъ не возражалъ, но глубоко вздохнулъ. Печальна была ихъ дорога.
Не знаемъ, молилась ли черница за душу безвременно погибшаго, или живой заставилъ забыть мертваго. Но угрозы старика сбылись: много и много скованныхъ увели изъ села въ безвозвратный путь. Церковь упразднена: и она и домъ разрушились, Даже самое названіе ‘село Турбаи’ перемнено: теперь тутъ деревня Скорбная. Я разсказала то, что мн показалось ясно изъ не совсмъ яснаго для меня Малороссійскаго разсказа стараго козака, въ хат котораго мы останавливались въ этой деревн. Посл, мн совсмъ иначе разсказывали это ужасное событіе, но я отвчала, какъ одинъ Французскій авторъ, къ которому прислали достоврныя свднія о город, котораго онъ описывалъ осаду: mon siè,ge est fail (моя осада уже написана), отвчалъ онъ.— Да и кто знаетъ, можетъ быть, это именно было такъ: догадка часто врне свдній.