СЕЛО СОРОКОПАНОВКА.
СЕЛО СОРОКОПАНОВКА.
ИЗЪ ПУТЕВЫХЪ ЗАМТОКЪ ГУБЕРНСКАГО ДЕПУТАТА ***.
‘Ходитъ птичка весела
По тропинк бдствій,
Не предвидя отъ сего
Никакихъ послдствій!’
Тредьяковскій.
Село Сорокопановка, Данилевский Григорий Петрович, Год: 1859
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Я объзжалъ свой участокъ въ южно-байракскомъ украинскомъ узд, съ цлію собранія свдній о помщичьихъ имніяхъ, для обсужденій губернскаго комитета. Боле двухъ сотъ имній стояло въ моемъ списк. Много было досадныхъ случаевъ. Инаго владльца не застанешь дома,— а хать часто приходилось верстъ за семьдесятъ. Другаго и застанешь, да не вдругъ уломаешь отвтить на печатную программу: надъ всмъ онъ задумывается. Семеро разныхъ владльцевъ, въ томъ числ дв барыни, даже вовсе было-отказались отвчать, да этихъ скоро и разгадали: это были — неграмотныя. Дло впрочемъ уже ршенное,— стдитъ пустить у насъ по губерніи повстку, что вотъ-молъ правительство любопытствуетъ узнать, сколько въ такомъ-то округ рабочаго скота?— ‘А! подумаютъ владльцы:— тутъ дло неладное, это значитъ,— налогомъ обложить его хотятъ!’ — И въ отвтахъ на повстки, съ которыми усердно станутъ рыскать становые, напишутъ: ‘нтъ въ узд вовсе рабочаго скота’. Черезъ дв недли посл того, стоить какому нибудь зазжему шутнику пустить вопросъ въ другомъ вид: ‘казн нуженъ рабочій скотъ въ наискорйшемъ времени, почему всякому предъявителю таковаго платится за штуку сто цлковыхъ’,— и неожиданно въ томъ же узд окажется его у владльцевъ несмтное количество. Таковы-то вс наши отвты на статистическіе вопросы. И напрасно рыскаютъ въ пот лица становые. Они впрочемъ большею частію и не рыскаютъ, а пишутъ отвты на-угадъ, изъ головы, къ великому отчаянію составителей разныхъ топографическихъ описаній губерній. Это испытали теперь и мы.
Описавши имнія покрупне, имнія съ псарями, винокурами, сахароварами, селитроварами и музыкантами, изъ міра каменныхъ палатъ, двухъ-верстныхъ садовъ, башенъ съ звонящими часами и размалеванными сельскими конторами, я на время спустился въ міръ крошечныхъ мелкопомстныхъ захолустьевъ — похалъ по хуторамъ и хуторочкамъ….
Хутора и хуторочки!
Много вы измнились съ тхъ поръ, какъ на одагомъ изъ васъ жили незабвенные Аанасій Ивановичъ и Пульхерія Ивановна. Оно конечно, и донын, и теперь еще живутъ въ вашихъ зеленыхъ весяхъ, безданно и безпошлинно, бременя землю и коптя православное небо, многіе близкіе и дальніе родные по крови этихъ милыхъ и безпримрныхъ ‘младенцевъ-стариковъ’. Но все уже не то. Т же зеленыя веси, т же тихіе домики, съ бездною крошечныхъ комнатокъ, изъ которыхъ въ одной можно отлично заснуть до обда, въ другой — съ успхомъ посл обда, въ третьей — цлый день, а въ четвертой — и всю ночь. Такъ же тутъ дятъ и пьютъ, вздыхаютъ и зваютъ. Такъ же здсь убиваютъ всякую мысль, для полноты и широты плотоядно-лниваго брюха. Только не вс уже наконецъ здсь раболпно вруютъ въ неподвижность настоящаго и въ невозможность лучшаго будущаго.
Со мною халъ, въ качеств секретаря и землемра, а боле собесдника и пріятеля, изгнанный изъ службы и побывавшій въ Сибири, нкто Абрамъ Ильичъ Говорковъ. Его исторія коротка. Онъ былъ, лтъ пятнадцать тому назадъ, въ сосднемъ городк Батог квартальнымъ надзирателемъ и зналъ мстный край въ совершенств. Однажды, во время его службы, явились къ нему судиться словесно два сосда, поспорившіе за сажень земли, перепаханной однимъ у другаго подъ огородъ. Мягкій сердцемъ и нравомъ, Говорковъ сталъ уговаривать спорщиковъ не допускать дла до суда, до бумагъ и канцелярскаго смени, и помирилъ ихъ полюбовно. За эту счастливую развязку одинъ изъ тягавшихся, боле разумный, пришелъ къ Говоркову и, въ благодарность за избавленіе его отъ убытковъ тяжбы по суду, подарилъ ему телушку. Тмъ бы дло и кончилось. Но явился новый городничій, дока и живодръ. При вид смиреннаго Говоркова, его сразу проникъ ознобъ и голодъ.— ‘А! Говорковъ не возьметъ, не загребетъ, какъ слдуетъ, значитъ и не подлится!’ подумалъ онъ, и ршилъ, его стереть съ лица земли. Дло обошлось простымъ доносомъ по начальству. Изъ губерніи явился слдователь. Квартальнаго призвали къ допросу. Посл разныхъ, то шутливыхъ, то иносказательныхъ дознаній, его спросили, ‘Вы взяли у мщанина Пивня въ подарокъ телушку за ршеніе тяжбы его съ мщаниномъ же Штондою?’ — ‘Взялъ’.— ‘Подтвердите показаніе своею подписью’. Говорковъ росшмамя.— ‘Ну, вы уличены во взяточничеств, собственное сознаніе — лучшая улика!’ — ‘Да помилуйте, я взялъ вольный даръ, я взялъ по ршеніи тяжбы, какъ благодарность за избавленіе отъ спора по суду!’ — Извиненій не приняли. Говоркова смнили, предали суду и посадили въ тотъ же уздный острогъ, который онъ самъ, старанія ради передъ начальствомъ, незадолго передъ тмъ отдлалъ и украсилъ черезъ любившее его мстное купечество. Дло его тянули, тянули и кончили. Онъ приговоренъ былъ къ лишенію всхъ правъ состоянія и къ ссылк въ Сибирь на поселеніе. И донын тамошніе жители помнятъ тотъ неизгладимый изъ памяти, сренькій и влажный, осенній денекъ, когда всми чтимаго миротворца и защитника мстныхъ гражданъ, Абрама Ильича, вывели изъ острога, и напутствуемый слезами и мольбами глухо шумвшей кругомъ толпы, посл обычнаго молебна, онъ прошелъ сквозь ряды знакомыхъ лицъ, по пути въ ледовитую и грозно-невдомую ему Сибирь. ‘Эхъ, голубчикъ! Глянь-ка, глянь-ка! никакъ плачетъ!’ говорили русскіе краснорядцы.— ‘А со мной онъ того…. не разъ и въ преферансикъ игралъ!’ говорили чиновники подобре. Чубатые туземцы изъ малороссовъ молчали, но долго проталкивались они по улицамъ, сумрачно заглядывая въ лицо ссыльнаго и судорожно хватаясь за колья уличныхъ заборовъ и воротъ…. Ударилъ иной благовстъ. Разнеслась молва о коронаціи и о всепрощеніяхъ. Говорковъ получилъ право воротиться изъ Сибири. Безродный, холостой и неимущій, онъ, скрпя сердце, махнулъ рукой и пожелалъ, на счетъ казны по пересылк, черезъ двнадцать лтъ, явиться опять въ родимый городъ. Онъ тамъ искалъ снова службы. Но онъ обманулся. Врагъ его, городничій, въ губерніи занималъ уже мсто вице-губернатора. Да и кром того, во всхъ углахъ засталъ онъ такую кучу искателей -мстъ, всякихъ заштатныхъ и сверхъ-штатныхъ (тогда еще была манія къ служб непремнно коронной!) — что онъ походилъ, помыкался снова по знакомому узду, напрашиваясь въ его закоулкахъ на частную должность, — и отъ души пожаллъ, что для канцелярско-бюрократическихъ надеждъ, покинулъ Сибирь, эту привольную, свжую страну, полную иныхъ боле жизненныхъ и смлыхъ обтованій. ‘Да и климатъ-то тамъ вовсе не такой, чтобы плохой!’ говорилъ ои’ въ утшеніе узднымъ, обрюзглымъ и обабившимся консерваторамъ: ‘помилуйте, напримръ вотъ у васъ, въ ноябр, бываетъ по 25 градусовъ мороза, а тамъ, на Амур, виноградъ дикій созрваетъ! Вотъ что!…’ Ко мн въ собесдники онъ попалъ просто. Когда я, попавши по выбору гг. дворянъ въ депутаты, сталъ искать секретаря, изъ первыхъ явился Говорковъ. Почти слезно началъ онъ проситься на работу по такому важному длу. Онъ много читалъ еще въ Сибири, у какого-то ссыльнаго, а въ узд только и пробавлялся чтеніемъ.
Съ этимъ-то Абрамомъ Ильичемъ Говорковымъ я объздилъ много мелкопомстныхъ. Между прочимъ мы завернули въ много-владльческое село Сорокопановку.
— А что же это однако за Сорокопановка? Вы и ее должны знать,— спросилъ я Говоркова, когда мы спустились съ мловаго кряжа низенькихъ холмовъ, и похали ровною, гладкою и раздольною южно-байракскою степью.
Изъ-сиза зеленые раскаты снныхъ урочищъ кое-гд перескались черными полосами новой, бархато-пушистой пахати. Эти полосы иной разъ шли непрерывно или пестрли съ дальняго лога, какъ шахматная доска на зеленомъ пол. Коршуны медленно плыли въ неб, описывая широкіе круги. Изъ густаго, желтаго буркуна и синяго разлива пчелиной кашки, перемшанной съ кудрявыми, головатыми кустами травы, называемой холодокъ, глядли порою пугливыя головы дрохвъ. Скоро засвжло. Близки были помные берега свтлой и тихой рки Отавы. Лугъ, весь въ тростникахъ и озерахъ, шелъ по лвому ея берегу. Правый былъ гористый. Съ этого-то праваго берега приходилось намъ подъзжать къ Сорокопановк. Но поля вс еще не прекращались. Ни лска, ни кургана, ни темнаго и глубокаго, лсистаго степнаго оврага, въ зной и въ тишину полудня оглашаемаго криками кукушекъ, горлинокъ и срыхъ дроздовъ или неугомонныхъ сорокъ, въ то время, какъ остальная степь горитъ и мертветъ, переливаясь одними свистами милліоновъ сусликовъ, да стрекотаніемъ зеленыхъ и розово-бирюзовыхъ стрекозъ. Ни одного облачка на неб. Только вдали гд-то нахлобучилась бло-сизая туча, и наискось падаютъ изъ нея, какъ кисейныя полосы, ленты дождя… А это что? Не то овцы, не то дикіе гуси. Подъзжаемъ ближе. На зеленомъ раздольи, мрно выстроившись, ходитъ стая, головъ въ четыреста, журавлей… Вотъ они завидли насъ, остановились, вс головы вытянулись, вс слдятъ за нами. Но мы ихъ не спугнемъ. Они опять склонились и длинными носами, какъ срыми кирками, долбятъ землю, должно быть подбирая стадо залегшей съ весны пшей саранчи, или житныхъ кузнечковъ…
— Сорокопановка? заговорилъ Абрамъ Ильичъ: — какъ мн ее не знать! Какъ служилъ я въ земскомъ суд, не разъ сюда съ отдленіемъ и. подати здилъ собирать. Да и въ эти два года побывалъ. Вотъ что Сорокопановка: тутъ испоконъ-вку живутъ малопомстные панки. Какъ будемъ хать, увидите три лога, глубокихъ оврага. Гд эти яры сошлись, тутъ и начинается Сорокопановка, все хатки да хатки, и въ каждой панъ съ паней и со своею дворней. Такъ жилось здсь еще при Екатерин. Говорятъ, что шутникъ Потемкинъ поселилъ тутъ какихъ-то майоровъ, числомъ ровно сорокъ, за какое-то отличіе съ цлой арміей, и далъ всмъ дворовыхъ и землю. Село назвали сперва Майоровка, но въ простонародья, да и сами поселенцы прозвали потомъ свою деревню Сорокопановкой, отъ сорока панковъ, ея обитателей, такъ она и теперь зовется. И какой это все народъ забористый и съ гоноромъ! Еще дды ихъ, первые поселенцы, никому не давали прозду, а эти, хотя и кроткаго нрава, да все байбаки и себ-на-ум. Полиціи спуску не даютъ, однако же не буяны. Промежь нихъ мало грамотныхъ. Инаго даже и не отличишь отъ мужика. Пашетъ землю, здитъ ямщикомъ. А спросишь,— дворянинъ. У рдкаго больше двадцати-тридцати десятинъ земли, а дворня есть у каждаго. Господа и слуги дятъ вмст, даже иные живутъ въ одной хат. Старинныя прозвища повывелись чрезъ браки. Иной выдалъ дочь, самъ умеръ, а зять на его мсто слъ со-стороны. Другіе продали участки и выхали въ города. Но есть еще между ними и старые люди…
— Чмъ-же они боле живутъ?
— Такъ боле, ничмъ. Иной трубку цлый день куритъ, а лакей ее перемняетъ, да чешется у двери. Другой коньми торгуетъ,— сущій цыганъ, даже кричитъ: ‘пидчеревай, шобъ бахтировала!’ Барыни сютъ бакши, да огороды содержатъ, барышни гранъ-пассьянсъ на карты раскладываютъ, про жениховъ гадаютъ. Отставной подпоручикъ Поливеновъ хорошо съ гитарой Феню поетъ и танцуетъ. Неурядица у нихъ старинная. Ни кто не хочетъ уступить и покориться старшему. При мн еще было судъ хотлъ завести у нихъ какое-нибудь начальство, да и сталъ въ раздумьи. Къ какому роду общества отнести такой поселокъ? Городъ не городъ, деревня не деревня. Будь это мщане, въ посадъ бы обратили, будь вольное крестьянское село, выбрали бы изъ обывателей голову, сотскаго или старшину тамъ какого-нибудь. А то вдь, что ни дворъ, то и помщикъ. Созовутъ жителей въ уздъ: — ‘выбирайте себ голову или сотскаго!’ — ‘Вотъ еще, пойдемъ мы въ сотскіе! Мы дворяне!’ — И длай съ ними, что хочешь. Такъ и не выбираютъ себ начальника. Шумъ, гамъ, — надетъ становой, такъ насилу и выберется: иной разъ и обывательскихъ лошадей не достанетъ, хотъ пшкомъ за десять-за пятнадцать верстъ въ казенную слободу иди. А тяжбы! Умеръ недавно тутъ внукъ секундъ-майора Хлюстенка, такъ за смертію его судъ прекратилъ двадцать восемь длъ, начатыхъ все по искамъ его объ обидахъ. Есть тоже тутъ космополитъ вообще и отставной монахъ въ особенности Досифей Иванычъ Ипокреновъ. Вообразите: мущина въ косовую сажень ростомъ, руки какъ у тамбуръ-мажора, ноги, воротнички и галстухъ носитъ a l’enfant, постоянно небритый, и, обладая сердцемъ и нравомъ цыпленка, въ разговор напоминаетъ пустую бочку, когда въ нее поветъ втеръ и она гудить-бу-бу-бу-бу!… Онъ былъ кадетомъ, юнкеромъ въ отставк, служилъ на Кавказ, бредилъ Марлинскимъ, воротился оттуда съ какою-то шашкой, неистово вращая зрачками и толкуя про черкесовъ. Потомъ вдругъ, облнившись снова у какого-то помщика на хорахъ во флигел, готовился поступить въ монахи, одлся въ рясу, отпустилъ бороду и принялъ, съ четками въ рукахъ, величественно-внушающую наружность. Въ монастыр пробылъ онъ года четыре и опять преисполнился скукой. Похалъ гостить снова къ какому-то сельскому жителю, на хоры, затянулся случайно трубочкой, очутился потомъ на охот съ ружьемъ и когда на бывшей тутъ холостой пирушк одинъ изъ мордатыхъ и усатыхъ капитановъ сказалъ ему: ‘Да полно теб, старче Досифее, рясу-то носить, лучше ее скинь и наднь нашъ мундиръ!’ Ипокреновъ тутъ же крикнулъ ‘ура’, облачился въ гражданскую хламиду и на другой же день поступилъ въ уланы. Изъ него снова вышелъ бравый поручикъ. Скоро онъ получилъ эскадронъ и даже, какъ самъ онъ любилъ болтнуть, съ этимъ эскадрономъ онъ и француза побилъ, хотя тогда не было нигд у насъ войны съ французами. Про Кавказъ и про свое монашество онъ тоже несъ разную Фантастическую чепуху: везд у него играли роль таинственныя красавицы, низринувшія его въ бездну золъ. Но загадка просто разршалась. Это былъ въ прямомъ смысл слова — добрый малый, лнтяй съ дтства и одолваемый скукой непосда въ зрлыя лта. Былъ потомъ онъ и управителемъ имній, и точильщикомъ, и строителемъ какой-то мельницы, и химикомъ, и гостемъ у разныхъ особъ. Попытался онъ, разумется, служить и въ ополченіи послдней войны, куда попала вся ‘бурная пна съ русскаго общественнаго пива’ по выраженію одного узднаго остряка. Служба была короткая и покойная, и онъ, при помощи банка и дьябелки, выхалъ изъ дружины въ карет на лежачихъ рессорахъ. Но скоро снова прожился и хотлъ опять поступить въ монахи. Только святые отцы бжали отъ него за тридесять земель, какъ отъ непотребнаго козлища… Теперь онъ живетъ здсь у какой-то вдовы, ходятъ въ красной канаусовой рубашк, съ тросточкой, сытъ и веселъ, съ тми же воротничками a l’enfant, и разрисовываетъ дтямъ хозяйки своей какія-то картинки, пополамъ съ суздальскимъ золотомъ… Я впрочемъ его люблю, это славный малый. Да вотъ и сама Сорокопановка!’
Я высунулся невольно изъ крытой нетечінки и веллъ остановиться.
Лвый берегъ Отавы простирался передъ глазами, весь затопленный плсами еще недавняго половодья. Мы были на правомъ. Пока кучеръ отошелъ къ лошадямъ, мы стали Въ сторон. Спутникъ мой запахнулъ свою гороховую шинелку, передернулъ на голов потертый клеенчатый картузъ и, уставя къ тремъ зеленющимъ оврагамъ свой красноватый носикъ, прищурился и улыбнулся.
— Вотъ помщикъ Куличокъ, — началъ онъ снова, тыкая пальцемъ въ воздухъ:— выскшій сосда за карточный долгъ, а вотъ и его высченный сосдъ Блопятый, про котораго остряки говорятъ, что когда его дв дочки, двицы, поссорились на прогулк по улиц за какое-то платье, будто бы выдуманное за границей, то сынъ одной изъ нихъ ушибся, споткнувшись о камушекъ…. А вонъ, гд видны крылья мельницы, живетъ престарлая двушка, писательница временъ массонства и украинскихъ альманаховъ, Любовь Ввцеславская, поклонница всякаго рода птицъ, пвчихъ и простыхъ, отчего ея домъ напоминаетъ собою лавку московскаго охотнаго ряда.
И нсколько минутъ еще Абрамъ Ильичъ, какъ демонъ въ легенд великаго поэта, будь только на немъ, вмсто гороховой пшнелки какая нибудь огненная хламида, разсказывалъ мн исторію крошечныхъ домиковъ, глядвшихъ бочкомъ и въ разсыпку по зеленющимъ косогорамъ. Вс они тонули въ садахъ. Кое-гд торчали изъ-за холма либо крылья мельницы, либо бревно колодезнаго журавля, либо новый рядъ домиковъ и верхушки маленькихъ садовъ. Желчь разбирала сердце Говоркова.
— Да о чемъ-же вы еще думаете, Абрамъ Ильичъ?
— Думаю, что этихъ бы господъ, этихъ монаховъ-поручиковъ, господъ Блопятыхъ, Куличковъ и Поливановыхъ, всхъ мужескаго и женскаго пола лицъ, перемстить бы туда, на мое мсто… на Амуръ, выключая старухъ и стариковъ. Да нтъ, и Внпеславскую бы туда, она бы воспвала Шядку и. Аргунъ, да сибирскихъ дроздовъ бы учила военкомъ таскать цпочкой воду!
— А насъ бы на ихъ мсто поселить? перебилъ я нарочно, желая утишить пыль разкозырявшагося собесдника.
Говорковъ тотчасъ покорился, притихъ и даже умаслилъ свой взглядъ. Печальный опытъ положилъ клеймо на его юморъ,
— Ну-съ, Абрамъ Ильичъ, теперь за дло. Гд списокъ? Тычко, Крячко, Макарищенко… Съ кого-бы начать? Оно конечно, статистика тутъ мало чмъ любопытнымъ поживится. Лсовъ и фабрикъ не имется, сахарныхъ заводовъ, селитряныхъ буртъ, домашнихъ оркестровъ, промышленности и особой торговли — также. Однако все-таки надо составить перечни ревизскихъ душъ, дворовыхъ, числа земли, измрить, хотя приблизительно, землю подъ ихъ усадьбами, спросить дну этихъ земель и строеній, узнать о содержаніи дворовыхъ… Вы послали сюда повстки, съ печатными программами отъ предводителя?
— Какъ же-съ, послалъ-съ! отвчалъ Абрамъ Ильичъ.
— Куда-же вамъ хать, гд выбрать исходную точку своихъ дйствій?
— Совтую-съ къ Внцеславской… У нея и домъ побольше! Домъ ея какъ разъ стоитъ въ рощ, за косогоромъ, надъ Отавой. Отъ нея можно послать повстки о явк на създъ и къ другимъ!
Мы похали къ Внцеславской.
Былъ знойный полдень, когда мы песчаною отлогостью прибрежья рки Отавы, мимо сорокопановскихъ дворовъ, домиковъ и хатъ, мельницъ и огородовъ, въхали въ опушку дубовой густой рощи, снова взбиравшейся въ гору и примыкавшей къ общей столиц поселка. Въ этой рощ стояла глухая и невдомая міру усадьба Любовь Павловны Внцеславской. Пробираясь между дубами и оршниками, между упругими ихъ корнями, издали мы замтили раза два мелькнувшую блую крышу новаго тесоваго домика. Скоро въхали во дворъ. Куча какихъ-то зданій, амбарчиковъ, голубятенъ, кладовыхъ и погребковъ, стояла по сторонамъ двора. За низенькимъ, длиннымъ домомъ виднлся садъ, изъ котораго шли тропинки къ сорокопановскимъ дворамъ. Дворъ былъ чистъ, подметенъ и усыпанъ пескомъ. Среди двора прыгала, оставляя слды своихъ лапокъ, совершенно куцая ручная сорока, степенно и съ разстановкой, какъ круглый кубарь. На перилахъ крытой галлереи сидли дв ручныхъ совы. Туча голубей кружилась чуть-видная въ неб, винтомъ и въ разсыпку, спускаясь къ кровлямъ двора. Осины и оршины чуть трепетали листьями. На шнурк вдоль галлереи висли десятки мшочковъ сушенныхъ травъ, распространявшихъ въ знойной тишин равные полевые и лсные запахи. Мы остановились, какъ околдованные, и самъ назойливый обывательскій колокольчикъ, издавши неловкое теньканье, будто устыдился и замолчалъ… Въ припрыжку черезъ дворъ куда-то пробжалъ, какъ угорлый, огромнаго роста, черный голландскій птухъ, — Петька, какъ посл оказалось, постоянная жертва другихъ птуховъ хозяйки.
Мы поглядли еще и пошли на крыльцо. Ни души не было тамъ, но вдоль стнъ и у дверей, до самаго потолка, шли клтки съ разными птицами. Голосистыя, мохнатыя, пестрыя, зеленыя, желтыя, кривоносыя, длинноносыя, срыя, большія, малыя, чубатыя и всякія, сидли и порхали по разнообразнымъ клткамъ. Дв сойки, туземные украинскіе попугайчики, передразнивали собаку и воробья. Черный, старый воронъ, какъ сказочный суровый стражъ, стоялъ на порог, въ шерстяныхъ красныхъ чулкахъ и уставя на воздухъ огромный носъ…
Мы прошли дале переднюю и еще какую-то комнату, въ цвтахъ. Залъ встртилъ насъ низенькими комнатками, низенькими свтлыми окнами, какъ показалось намъ — будто даже неправильно расположенными, и кучею картинокъ, ярко озолоченныхъ полуденнымъ солнцемъ. Здсь были западныя гравюры временъ Павла и Екатерины: иллюстрированная ‘Исторія Жильблаза’, ‘Погибшая невинность Катерины Дуранси’, ‘Малекъ-Адель’, ‘Повсть о льв и дитяти’ словомъ, десятки тхъ картинокъ, передъ которыми и теперь еще съ любопытствомъ я нжностію останавливаетесь вы, рдкій поститель нашихъ мстъ, въ комнатахъ, гд случайно зажились лица или преданіи прошлаго вка Украйны. Вышитыя подушки на кушетк, вышитыя сиднья на стульяхъ, коврикъ съ индйцемъ и турчанкою у фортепьянъ — дополняли картину.
Мы откашлялись. Сперва вбжала, кашляя также и волоча параличную ножку, престарлая, крохотная и совершенно-разслабленная блая болонка, съ глазами, дочиста заросшими длинною шерстью. За нею вошла престарлая и тоже будто не слишкомъ здоровая, востроносенькая и худенькая хозяйка, сдая, съ волосами, сзади подобранными на гребень, а напереди въ вид серебрянныхъ завитковъ, съ ридикюлемъ на рук и въ зеленомъ ситцевомъ плать, узоръ котораго представлялъ смсь цвтовъ розмарина и оленьихъ головокъ съ золотыми рогами.
— Извините, господа, что я васъ заставила ждать! заговорила мелкопомстная барыня.— Я совершенно догадываюсь о причин вашего прізда.
Съ этимъ словомъ она присла, приглашая и насъ садиться возл себя. Мы обмнялись привтствіями и поясняли ей подробне нашу цль.
— Ахъ, помилуйте, очень рада! Помилуйте, я никогда во прочь! Я всегда готова была, я даже покойнику Котляревскому и Квитк, когда они издавали украинскіе журналы, говорила, что надо дать свободу вашимъ крпостнымъ людямъ. Квитка даже мое одно стихотвореніе тогда хотлъ помстить объ этомъ. Очень рада, господа, дать вамъ отвты на все. Вотъ видите, какою анахореткой я здсь живу. Съ той поры, какъ кончила курсъ въ пансіон, я уже сорокъ-два года здсь живу безвыздно, среди сада и цвтовъ, среди цвтовъ и моихъ птичекъ… Люди! Эй! Палашка, еська, Петрусь!…
И на крикъ ея дребезжащаго голоска явились въ дверяхъ корридора три или четыре веселыхъ и улыбающихся головы. Полныя, здоровыя, румяныя лица слугъ такъ и говорили: ‘жизнь наша великолпная, димъ и спинъ мы вдоволь, и будутъ ли такъ хороши наши дни посл, какъ теперь, у этой рдкой, хотя и исключительной пани?…’
— Кофею! Да отпречь лошадей господъ чиновниковъ.
— Мы не чиновники, вмшался Абрамъ Дльичъ: — они по выбору, а я частно занимаюсь землемрствонъ!
Хозяйка повернулась на стул, утерла носъ, запачканный табакомъ (она нюхала) и долго не могла сказать ни слова, глядя на насъ съ восторгомъ и какъ бы озадаченная приливомъ нежданныхъ, бившихся наружу, сладкихъ чувствъ…
— Да, да! заговорила она:— наконецъ сбываются мои грезы, и я умру спокойно! Давно я ждала и думала… Наши крпостные люди будутъ свободны… Наконецъ-то часъ пробилъ! когда-же это совершится?
— Скоро-съ! комитетъ открытъ и теперь члены его собираютъ послднія свднія! Свднія нужны черезъ дв недли. Вы ваши отвты приготовили?
— Мои? Нтъ… Я не ожидала, чтобъ такъ скоро…
— Помилуйте, да повстка у васъ уже третій мсяцъ…
— Повстка?! спрашивала сама себя восторженная старушка: зачмъ вамъ эти свднія? Нельзя ли безъ нихъ?
Говорковъ вступился за канцелярскій порядокъ. Она задумалась. Потомъ встала, ушла въ гостиную и вынесла медленно оттуда, въ пыля и совершенно оплетенную паутиной, повстку комитета, съ печатною программой…
Я былъ озадаченъ.
— А ваши сосди, сударыня, вс господа сорокопановцы, приготовили отвты?— спросилъ я.
— И они тоже, какъ и я, — отвтила простодушно Внцеславская.
— Нехорошо, Любовь Павловна! отнесся Говорковъ:-‘ — а мы надялись на васъ, какъ на каменную гору! Какъ же теперь намъ быть?
— Ахъ, Боже мой! Мн право совстно! Какъ же тутъ помочь? Ахъ, право — досадно и совстно!…
И она стала набивать длинный носикъ душистымъ табакомъ, отъ котораго распространился по комнат запахъ жасмина….
— Дло простое, вмшался я:— вс почти владльцы Сорокопановки имютъ однихъ дворовыхъ. Значитъ, намъ нужны свднія только о количеств дворовыхъ людей, о содержаніи ихъ, о ихъ усадьбахъ и работахъ. Списокъ дворовыхъ мы уже получили по вашему селу изъ казначейства. Остается вамъ сообщить о ихъ содержаніи и о работахъ и оцнить ихъ усадьбы, а мы измримъ хотя приблизительно вашу подъ-усадебную землю по каждому двору….
— О содержаніи, о работахъ, цну усадьбамъ! повторяла про себя въ раздумьи хозяйка:— гд же тутъ опредлить? Жили у меня, ли мое, ходили въ моемъ, какъ тутъ высчитать!… Да тутъ и на цлый годъ будетъ работы, а не на дв недли….
И она развела руками.
— Да у меня же и земли кстати нтъ, — продолжала она:— есть домъ и кухня, да садъ, да и только, люди живутъ въ кухн, дятъ постное и скоромное. Какъ тутъ высчитать? Право, какъ тутъ опредлить? А впрочемъ длайте, какъ знаете….
Мы стали утшать ее, что нужныя свднія соберемъ въ одинъ, а уже много въ два дня. Она опять понюхала табаку и задумалась….
Подали кофе, потомъ завтракъ, потомъ обдъ. Мы сидли и толковали о старин. Говорковъ между тмъ написалъ циркулярную повстку ко всему сорокопановскому обществу, съ приглашеніемъ явиться въ 4* часа пополудни, въ тотъ же день, въ домъ госпожи Внцеславской, для сужденій объ общемъ дл, къ депутату губернскаго комитета по улучшенію быта помщичьихъ крестьянъ, такому-то Повстка вручена призванному въ залъ, совершенно круглому и румяному мальчику, увальню лтъ пятнадцати. Ему сказано: обойди, а лучше обгай всхъ господъ по селу, дай прочесть бумагу и росписаться, и проси къ 4 часамъ къ Любовь Павловн, да проси непремнно. Въ повстк прибавлено: ‘просятъ захватить печатныя программы, разосланныя три мсяца назадъ, и отвты на нихъ, буде таковые готовы.’ Мальчикъ, бравши повстку, смялся. Лицо его такъ и лоснилось отъ жиру и румянца. Улыбнулись и мы съ Говорковыхъ, глядя на его круглыя щеки, блую, плотными рядами стриженную голову и жирное, круглое туловище. Въ открытое въ садъ окно видно было, какъ этотъ толстый Меркурій перебжалъ дорожку цвтущихъ блыхъ акацій, не безъ труда вскарабкался на колючій плетень и бухнулъ черезъ него, перевалившись въ сочную и густую траву сосдняго огорода, сбгавшаго по крутому косогору къ оврагу и къ другой густой и темной рощ, зеленвшей на той сторон….
Намъ двалось. Какое-то блюдо, съденное за столомъ, особенно насъ одолвало дремотой. Птицы пли, листья чуть шуршукали. Запахи всякаго рода пробирались изъ сада въ окна. Любовь Павловна сидла задумавшись. Абрамъ Ильичъ чуть не дремалъ. Мы извинились передъ хозяйкой, за-просто попросили позволенія заснуть и, тыкаясь носами въ стны, пошли въ корридоръ….
— Какъ же-съ, и комната готова! замтила звонко хозяйка, взглянувши на насъ и представя глаза, также совершенно сонные: — кстати, и другіе подоспютъ тогда!
Мы очутились въ темной и прохладной комнат, съ запахомъ инбиря и, кажется, калганнаго корня, выходившимъ изъ какой-то конторки: нащупали перины и завалились спать.
Два, три, чуть ли даже не четыре часа мы спали. Ни лучъ свта, ни жужжанье назойливой мухи не прерывали сна. Инбирь и калганъ пріятно щекотали ноздри. Тишина въ дом и Кругомъ была невозмутимая. Я помню, что заснулъ, все обдумывая въ потьмахъ: ‘откуда это пахнетъ инбиремъ и калганомъ? изъ шкафа, или это наливки стоятъ гд нибудь на полкахъ, или на печк вверху, и пахнутъ….’ Глаза сами собою раскрылись у меня перваго. Гражданскія заботы явились прежде всего. ‘Какъ же это?’ думалъ я уже иначе въ потемкахъ: ‘свднія комитету нужны скоро, особенно о мелкопомстныхъ, а эти господа, кажется, и не думаютъ о важности ихъ составленія!’
— Абрамъ Ильичъ! шепнулъ я: — Абрамъ Ильичъ!
Говорковъ вскочилъ на перин.
— А? что?!
— Я хочу съ вами поговорить о возвышенномъ…. Скажите мн, вдь комитеты наши это первыя еще попытки совщательныхъ, сословныхъ учрежденій съ законодательными правами на Руси?
— Первые!
— А какъ вы думаете, сознаютъ это господа помщики, призванью черезъ нихъ заявить свои желанія?
— Не вс сознаютъ…. Вотъ и теперь: клянусь, я убжденъ, что въ цлой Сорокопановк не найдете даже чернильницы, чтобъ писать отвты!
Сонъ опять сталъ насъ одолвать. Но подъ окномъ загоготалъ гусь, а потомъ крикнулъ птухъ Петька, затрубивши, какъ военная труба, и мы встали.
Свтло и весело встртилъ насъ опять тотъ же залъ, съ картинками и гарусными подушками. Только, вмсто собачки, по полу уже ходили дв галки, въ сережкахъ, сафьяныхъ панталончикахъ и, по остроумному соображенію самой хозяйки, съ ситцевыми мшочками, подвязанными у хвостовъ, для чистоты….
— Вотъ, замтилъ Говорковъ, звая во весь ротъ: — губернскій предводитель грозитъ, что крайній срокъ подачи свдній для комитетовъ еще только дв недли, а Любовь Петровна передъ такою реформою мшочки подъ хвосты ручныхъ галокъ подвязываетъ!— И онъ опять звнулъ. Звнулъ за нимъ и я.
— А что? спросилъ Говорковъ:— я думаю, парижскіе и лондонскіе публицисты никакъ не воображаютъ, чтобы дло у насъ такъ длалось, чтобы мы, положимъ, такъ звали?
— И я думаю тоже….
Мы еще помолчали. Никто не являлся въ залъ. Въ открытое окно къ сторон двора видно только было, какъ два какихъ-то мальчика, игравшіе вроятно предъ тмъ въ орлянку, у сарая спали, раскинувшись на земл, а престарлая комнатная женщина, сидя спиной къ крыльцу амбара на земл, спала, держа въ рук недовязанный чулокъ съ прутками и широко развся жирныя толстыя губы….
— Чтожь тутъ длать? замтилъ я: — сосди нейдутъ, не собираются, да и хозяйки нтъ, а время летитъ! Скоро и вечеръ, завтра же надо еще хать на Лозовыя Воды, на Гудиниху, на Котелки, и мало ли еще куда! Что намъ длать? Вдь это все спитъ, Абрамъ Ильичъ, спитъ все село, какъ въ сказк!
— Спитъ, да еще какъ! слышите?…
Въ это время изъ корридора послышалось храпнье тоненькаго, тихаго женскаго, хотя довольно однако забористаго, свойства: это были звуки изъ комнаты самой хозяйки.
— Давайте готовить астролябію! замтилъ Говорковъ:— хотя одну или дв усадьбы примрно обойдемъ, да и нанесемъ посл на планъ ихъ среднюю величину….
Мы отправились сами къ нетычанк, достали ящикъ съ астролябіей, разбудили мальчиковъ, спавшихъ подъ сараемъ, и отрядили ихъ нарубить вхъ и кольевъ. Старушка подъ амбаромъ спала попрежнему. Мы пошли въ садъ. На поворот изъ первой же дорожки, передъ нами, съ обрыва надъ Отавой, открылась вся разнообразная и живописно-пестрая картина Сорокопановки. Вотъ рядъ мельницъ, по кряжу косогора. Вотъ хатки и домики, въ раскидку, бочкомъ, спиной и передомъ одни къ другимъ, раздленные садами, оврагами, холмами и просто площадями зеленыхъ пустырей, величиной въ иное хуторянское поле. Волы, коровы и лошади ходили по этимъ пустырямъ. Въ одномъ мст, среди села, паслось цлое стадо овецъ, въ другомъ кто-то запахалъ полъ-десятины подъ огородъ, и на неогороженной пахати уже всходила какая-то зелень. Толстыя, дряблыя и совершенно лысыя, отъ дородности своего огромнаго, красноватаго тла, свиньи ходили привольно по всмъ угламъ села, тыкаясь въ заборы и почесывая спины у самыхъ панскихъ крылецъ и оконъ. Стаи голубей носились въ синемъ и безоблачномъ неб. На три или на четыре версты раскидывалась во всю сторону любопытная Сорокопановка, село не село, посадъ не посадъ и городъ не городъ, а всего этого понемножку….
Ну долго же этотъ мальчишка-посланецъ будетъ обходить съ повсткой господъ здшнихъ обывателей! сказалъ я Говоркову: — я думаю — просто спитъ гд нибудь на дорог, подъ заборомъ.
Онъ молча махнулъ рукой и продолжалъ, пристально вглядываться въ картину у нашихъ ногъ, гд, какъ на ладони, виднлась вся Сорокопановка, со всми своими дворами и двориками, задворьями, каморками, амбарчиками, со всею своею внутреннею домашнею жизнію.
— А что? спросилъ Говорковъ: видите? Полюбуйтесь-ка, вдь ни въ одномъ углу нтъ еще ни души на двор, вс спятъ! Смотрите-ка, гд же тутъ дождаться кого нибудь господъ на нашу сходку?
И въ самомъ дл, несмотря на близкій, вечеръ, Сорокопановка была еще царствомъ мертвыхъ. Кое-гд только заливался крикомъ какой-нибудь горластый голландскій птухъ, да дюжины дв индекъ, гордость а слава важной пани, сберегшей ихъ съ весны отъ общаго падежа на эту птицу, прерывала общую тишину дружнымъ кавканьемъ….
— Ну,— замтилъ жолчный Говорковъ:— вотъ, если бы какой нибудь французскій миссіонеръ случайно забрелъ сюда и не зналъ, что это Россія, такъ прямо сказалъ бы въ своихъ запискахъ, что былъ въ такомъ-то сел верхняго Кіанга, Соро-ко-пан-чун-ху….. И свиньи напоминаютъ про Китай!
И Абрамъ Ильичъ съ досады закурилъ крпкую и сквернй- шую сигару, къ которымъ онъ пріучился еще въ Сибири, сигару изъ чистйшаго тютюну.
Явились мальчики, отряженные за вхами. За ними сверху, съ дорожки, показалась и Любовь Павловна. Протирая глаза и съ подрумяненными отъ сна морщинками худенькаго Лица, она, слегка звнувъ и закрывъ ротъ ладонью, подошла къ намъ, когда мы ставили уже астролябію и наводили ее на уголъ ея усадьбы.
— Что это? Вы уже и за работой! Ахъ, что значитъ неутомимость! начала Любовь Павловна: — это не то, что мы!
— Долгъ требуетъ! сурово замтилъ Говорковъ, копаясь у кольевъ вкругъ подставокъ я неистово разгребая землю.
— Вотъ, мы начнемъ съ вашего уголка, Любовь Павловна! сказалъ я, наводя вхи и идя дале вдоль плетня и внизъ по улиц къ сосднимъ усадьбамъ, изъ которыхъ ближе всхъ была усадьба священника, а за нимъ подпоручика Свербева.
— Ахъ, какъ же это? говорила Венцеславская, шагая за нами мелкими шажками, какъ пестрая куропаточка: — а я велла вынести сюда и варенья!
Мы шли по улиц. Мальчики Ввцеславской ставили вхи и шли съ цпью, Говорковъ отмчалъ углы въ записной книжк, У поворота близь дома священника надо было взять вправо и вести вхи по краямъ огорода Любовь Павловны. Тутъ вышелъ самъ отецъ Павелъ, поглаживая лысину, онъ молча намъ поклонился и тоже сталъ съ пристальнымъ любопытствомъ смотрть на вхи. Подосплъ и лакей съ подносомъ. Мы наложили на блюдца варенья и стали сть.
— Что это, Любовь Павловна, прошлогоднее? спросилъ отецъ Павелъ..
— Прошлогоднее, Павелъ Ильичъ!
Говоркова вывело изъ терпнья, какъ это такъ мало обращаютъ вниманія на наше дло.
— Эхъ, братъ, да говорятъ теб — лве, ворчалъ Говорковъ, продолжая ставить вхи и направляя нерасторопнаго парня. Онъ свернулъ за рядъ тополей, огибая дале усадьбу Внцеславской.
Когда мы съ блюдцами въ рукахъ, облизываясь и немного позамшкавшись съ отцемъ Павломъ, начавшимъ разсказывать, что вотъ у него на спин сыпь явилась и Андреевыхъ дти тоже въ сыпи, свернули влво за новый уголъ плетня, мы увидали Говоркова, окруженнаго толпою новыхъ лицъ….
Престарлый, сдовласый и необычайной толщины, добродушный подпоручикъ Свербевъ, едва передвигая столбы своихъ ногъ, стоялъ тутъ, поворота къ астролябіи свои отекшія и брыластыя щоки, увнчанныя серебрянымъ и коротко-стриженнымъ черепомъ, безъ шапки. Какая-то низенькая, коренастая, круглая дама, въ черномъ коленкоровомъ платьи и такомъ же чепц, съ Огромною нижнею, почти коровьею губою и срыми глазами на выкатъ, ходила тутъ же, съ палкою, шевеля и судорожно дергая за висвшій у нея на рук ридикюль, набитый разными, очевидно дловыми, бумагами. Дв двицы, въ голубыхъ полинялыхъ шляпкахъ, блдныя и чахоточныя, но съ черными южными глазами и густыми черными же бровями, стояли также, въ обществ прочихъ, какъ будто попавши сюда невзначай. Усатый и разухабистый господинъ въ венгерк, повертываясь, какъ Флюгеръ, стоялъ поодаль, пугливо однако и съ несмлымъ вниманіемъ слдя за происходившимъ. Это были: въ черномъ — госпожа Папина, въ голубыхъ шляпкахъ — двицы Фіалковскія, съ усами — отставной ротмистръ Чурилка….
А между тмъ вдали показывались другія лица. Съ горы отъ мельницъ шли три брата Ковриныхъ, неслужащій дворянинъ Чубченко съ неслужащимъ же сыномъ Чубченкомъ-младшимъ,— оба какъ простые мужики, въ простыхъ зеленыхъ, мщанскихъ чуйкахъ и съ длинными бородами. Наконецъ отъ моста близь Отавы отдлялась группа дамъ, предводимыхъ огромнаго роста усатымъ господиномъ, въ красной рубах, ополченскомъ сромъ армяк на распашку, ополченскихъ сапогахъ и съ галстухомъ l’enfant. По хлыстику въ его рукахъ, а боле, разумется, по счастливой наружности и галстуху, я тотчасъ узналъ въ немъ Досифея Ивановича Ипокренова, о которомъ слыхалъ я. Отдльныя лица и группы молча подходили, едва намъ поклонившись, и сурово останавливались въ сторон. Изрдка перешептываясь, вс стояли молча, и съ подозрительно-недоврчивымъ вниманіемъ глядли на наши дйствія.
Такъ, я думаю, слдили японцы отважныхъ моряковъ, два года назадъ смло отводившихъ себ квартиры въ недоступныхъ дотол Нагасаки, такъ Индйцы временъ Кортеса встрчали блыхъ пришлецовъ на берегахъ своихъ заповдныхъ ркъ….
Работа шла своимъ чередомъ. Никто не рекомендовался. Молчали и мы. Только слышно было, съ какою досадою соплъ Говорковъ, идя зигзагами съ вхами и кончая планъ дачи Внцеславской. Солнце обливало даль, сады, кровли домиковъ, мельницъ и насъ самихъ яркими’ какъ киноварь, лучами.
Первый отозвался Ипокреновъ.
— Па-а-звольте-съ! Вы, кажется, не такъ уголъ взяли? замтилъ онъ Говоркову.
— Чево-съ? свирпо спросилъ Абрамъ Ильичъ и поднялъ отъ колышка налитое кровью лицо и ознобленный поблдневшій носъ, изъ котораго, какъ у емистоклюса, капнула капля.
— Надо взять вотъ-какъ…. Когда я былъ случайно у Шамиля, онъ попросилъ меня снять видъ своего гаремнаго двора: Досифей-кунакъ, говоритъ черезъ переводчика, какъ бы спять поврне? Ну, я и снялъ. Я долго у него жилъ….
— Можетъ быть, можетъ быть! возразилъ со вздохомъ Говорковъ и докинулъ послдній уголъ.— Теперь дачу господина Свербева! отнесся онъ ко мн.
Между тмъ группы оживились.
— Вотъ трудолюбіе, такъ трудолюбіе! отозвалась первая Венцеславская.
— Да-съ! подхватилъ грубоватый Свербевъ и сдлалъ движеніе.
Нсколько рукъ его тутъ же остановили. Ипокреновъ принялся помогать Говоркову. Пошла общая бесда. Изъ воротъ двицъ Фіалковскихъ вынесли стулья, кое-кто слъ. Потомъ явился неожиданно коверъ и столъ, съ лавкой. Вс сли — кто на лавку, кто на стулья. Бородатые однако стали въ сторон. Ипокреновъ слъ съ хлыстикомъ на ковр, у ногъ двицъ. Доброе- ли выраженіе нашихъ лицъ, или такое уже примирительное настроеніе самого общества подйствовало, только наши новые знакомцы къ намъ присмотрлись и стали разговорчиве и общительне. Они перестали смотрть на насъ, какъ на своихъ враговъ.
— Да не выпить-ли намъ тутъ же и чаю? спросилъ кто-то изъ толпы.
— Отлично, отлично, отозвались голоса..
Пошли за самоваромъ и за чашками. Вдова Папина, съ толстою губой и съ палкой, побжала за сливками. Сливки, принесенныя ею, дйствительно были великолпны.
— Такъ ужь и длами не тутъ ли заняться? сказалъ рябой и голубоглазый ротмистръ Чурилка, покручивая усы.
— А длами — такъ и длами! ршило общество.
Вс собрались вокругъ стола, съ печатными программами. Явилось еще нсколько темныхъ и молчаливыхъ лицъ, ставшихъ также къ сторон, какъ и бородатые. Чернилица отца Павла поставлена среди стола, съ нсколькими перьями. Особый столъ между тмъ уставлялся чайнымъ приборомъ.
— А что? отнесся опять Чурилка.— знаете ли, господа депутаты, мы люди простые? гд намъ постигать тамъ всякія ваши статистическія хитрости? Вы наръ диктуйте, а мы будемъ писать….
Я улыбнулся.
— Этого нельзя!
— Какъ можно! замтилъ и Говорковъ:— тутъ не будетъ истины, а безъ яея и ничего хорошаго не будетъ!
Госпожа Папина суетливо разливала чай, двицы Фіалков- скія курили папиросы. Ипокреновъ съ ковра длалъ имъ глазки. Я изложилъ данныя мн отъ комитета инструкціи, разъяснилъ, какой важности предложенные вопросы, сказалъ, что отвтить на нихъ легко, и удивился, какъ почтенные жители Сорокопановки до сихъ поръ не доставили отвтовъ предводителю. Это невидимому удивило слушателей- Я развернулъ программу.
— Ну, вотъ напримръ, господа, берите перья. Пишите въ клткахъ программъ противъ графы о ревизскихъ душахъ, сколько у кого душъ, крестьянъ и дворовыхъ?
— Да у васъ почта у всхъ дворовые….
— Пишите….
Вс написали, одинъ — 5, другой 2, третій 7. Три брата Ковриныхъ объявили, что у нихъ у троихъ всего одна душа, отличный поваръ, но что онъ уже два года, какъ содержится въ губернскомъ острог, и они его показываютъ потому, что все-таки онъ отличный поваръ и что они надются получить за него выкупъ. У господина же Чубченка старшаго по ревизской сказк оказалось необыкновенное явленіе: у него было всего три души женскія, бабка 50 лтъ, дочь ея 28 и внучка 10, хотя первыя дв значились незамужними. Это все были плоды запрещенной любви.
— Теперь пишите, сколько у кого грамотныхъ, какіе вамъ платятся оброки, сколько у кого недоимки, во что обошлось кому обученіе ремеслу и мастерству дворовыхъ, кто у кого при-писанъ къ дому, кто къ земл и кто къ капиталамъ.
Написали и это. Только Свербевъ вдругъ хватилъ, что ему обученіе кузнеца обошлось въ 1,000 руб. серебромъ….
— бога вы не боитесь, Сысой Иванычъ, замтилъ ему отецъ Павелъ, гладя лысину по обыкновенію снизу сверхъ: ну, гд же тысячу? Да вашъ Паровика у Шваянскаго Петра за харчи обучался….
Свербевъ косо глянулъ на меня и крякнулъ.
— Нельзя, этого нельзя! подхватилъ Говорковъ, тряся головою.
— Ну, такъ сто рублей! смягчился Свербевъ.
— Пишите тридцать цлковыхъ въ два года! сказалъ опять отецъ Павелъ я засмялся.
Свербевъ молча вписалъ въ клтку в0 и вздохнулъ. Между тмъ вдова Папина все рзала на стул, теребя свои манатки съ бумагами, и собиралась что-то сказать.
— Что вамъ, Ульяна Павловна? спросилъ старшій Ковринъ, глядя, какъ дрожала мозолистыя руки у старухи.
— Я, Илья Ильичъ, право не знаю, какъ тутъ быть! сказала она, сюсюкая и шепеляя: — дв ревизія сряду у меня люди показаны были при сорока пяти десятинахъ земли, а у меня земля, кром усадебной, нтъ уже давно, боле двадцати лтъ.
— Въ острогъ, матушка, въ острогъ засадятъ! бухнулъ Ипокреновъ, подмигивая на насъ.
Чашка изъ рукъ Папиной брякнула на столъ. Я едва успокоилъ старуху, за неграмотностію ея попросивши прописать эту оговорку младшаго изъ Ковриныхъ. Но трехъ-аршинный, блокурый юноша, несмотря на свои двадцать пять лтъ, также оказался неграмотнымъ. Ихъ отвты на программы продолжалъ писать отецъ Павелъ….
Число скота господскаго и крестьянскаго, количество земли пахатной, снокосной, лсной, удобной и неудобной, подъ рками, дорогами и усадьбами, выгонной и подъ оврагами, также записано примрно. Все шло, какъ по маслу. Вс другъ у друга справлялись, вписывали и не замтили, какъ въ полчаса съ небольшимъ главныя статьи программы были ршены.
— Ну, Фабрикъ, заводовъ, торговли и особой промышленности у васъ, господа, врно нтъ! сказалъ я: перейдемъ теперь къ оцнк полевой земли и усадебныхъ участковъ, а также къ настоящему устройству быта и стоимости содержанія вашихъ дворовыхъ….
— Давайте! весело подхватило общество.
Лица всхъ сіяли. Вечеръ лилъ потоки очаровательныхъ огней и, кажется, не хотлъ сходить съ неба. Даже двицы Фіалковскія повеселли и какъ будто пополнли.
— Вы, Сысой Иванычъ, первый назначайте: по чемъ кладете десятину пахатной земли? спросилъ я Свербева.
— А по чемъ? Меньше нельзя, какъ сто цлковыхъ. Вдь это въ вчныя времена имъ отойдетъ.
— Какъ это?! Полтораста…. сначала робко отозвались другіе голоса, а потомъ вс зашумли и никого уже нельзя было разслушать.
— Меньше двухъ сотъ нельзя! кричала до охриплости и съ пной у рта незалченная до тхъ поръ, совершенно сморщенная старушка, безъ единаго зуба во рту и въ черномъ чепчик съ плерезами:— нельзя! какъ можно, и того мало… Вдь это наше, — наше! Да говорятъ же вамъ — наше!. Двсти! Меньше двухъ сотъ нельзя!
Я протестовалъ.
— Подумайте, отъ васъ требуютъ правды. Гд же слыханы такія цны? Вы на себя накличете бду, вызовете недовріе правительства….
Всталъ Инокреновъ.
— Нтъ, ужъ па-а-звольте! Я это дло ршу: вотъ, напримръ, мой хлыстикъ, онъ стоятъ въ лавк цлковый — да купецъ-то можетъ за него просить хоть милліонъ! Спросъ мры не знаетъ. Когда я гостилъ у Шамиля, онъ одинъ разъ заговорилъ мн чрезъ переводчика: Досифей, говоритъ, что можно, говоритъ, взять за мой архалухъ?…
— Пошла коза на базаръ, пошла писать! возразилъ толстый Свербевъ:— разскажите лучше, какъ вы золотую руду открыли…
Ипокреновъ прислъ опять на ковр, крякнулъ и замолчалъ, косясь на своего вчнаго врага, Свербева.
Я пустился объяснять, что такое цна вещи и какъ ее опредляютъ, какъ земля цнится по десятилтней сложности средняго дохода. Вс соглашались со мной, но все-таки цну десятинъ требовали поставить по крайней мр 75 р.сер. Уже почти въ сумеркахъ мы помирились на шестидесяти цлковыхъ, и вс въ граф поземельной цны выставили 60.
— Засданіе закрывается! сказалъ я съ улыбкой — Завтра утромъ надо будетъ осмотрть планы вашихъ поземельныхъ участковъ и опредлить величину усадебныхъ земель у каждаго. Абрамъ Ильичъ этимъ займется утромъ и къ обду все кончитъ. А мы пополнимъ еще кое~какія мелочи…
Вс встали, разсыпаясь въ любезностяхъ и удивляясь, отчего они сами такъ долго не могли приступить къ отвтамъ, и все только посматривали на листки программъ, лежавшихъ у нихъ по окнамъ и за зеркалами, въ пыля и подъ слоями паутины.
— Вдь для этого вамъ нужно было только собраться и общимъ совтомъ положить, какъ написать, приблизительно хотя, врные отвты!
— Собща! Въ томъ-то и дло! замтилъ старшій Ковринъ: соберите-ка насъ! Да мы для выпивки только и умемъ собраться, а мелкоперыя барыни наши для толковъ о нарядахъ… Не пришли вы повстки, да я сами не прізжай, мы бы и за годъ цлый вамъ не отвчали…
Вс начали наперерывъ приглашать меня и Говоркова, кто на ужинъ, кто на ночлегъ къ себ, кто на все время на квартиру. Но мы отказались, не желая обидть прежней хозяйки, Внцеславской, не покидавшей меланхолическаго выраженія своего маленькаго лица. Мы еще гуляли по улицамъ. Мсяцъ взошелъ и обливалъ яркимъ, янтарнымъ свтомъ сады и блые домики. Соловьи пли неумолкаемо, прерывая наши толки — то о содержаніи дворовыхъ, о ихъ одежд, обуви и харчахъ, то о цнности усадебъ. И въ то время, какъ пернатые пвцы сыпали свои псни съ горы, изъ древесныхъ кущъ, въ обрывы надъ Отавой, госпожа Папина распространялась о стоимости срыхъ штановъ для Терешки и двухъ рубахъ въ годъ изъ домашняго холста для какой нибудь Усти или Катри, а неграмотный третій Ковринъ доказывалъ, что нтъ возможности опредлить цнности ихъ домовъ, потому что съ нихъ по десятилтней сложности доходовъ сложить нельзя. Вечеръ, какъ въ незабвенныхъ похожденіяхъ Тентетникова и Чичикова, закончился катаньемъ по Отав, на лодк отца Павла, при чемъ Ипокреновъ не преминулъ сперва явиться сущимъ рыбакомъ, заломить шляпу набекрень и затянуть волжскую псню, а потомъ пустился разсказывать, какъ онъ былъ представленъ ко двору въ Петербургъ и какъ одна иностранная принцесса, бывшая тамъ, давала ему понюхать табаку изъ своей алмазной табакерки… Тутъ же онъ влпилъ расказъ о катаньи на лодк по огромной рк у Шамиля, съ его женами. И когда Свербевъ сказалъ на просто’: ‘врешь, старче! на Кавказ такихъ ркъ нту!’ Ипокреновъ прибавилъ: ‘есть, только мы еще до нихъ не доходили!’
Блаженные, тихіе уголки! И его слушали, слушали, съ замирающимъ любопытствомъ. И никто во всей Сорокопановк, (не перечь ему только Свербевъ) такъ легко не разъяснялъ европейской политики, не мирилъ и не ссорилъ иной разъ Австріи съ Франціей и Англіи съ Россіей, какъ Ипокреновъ. Положено было за рк, что врнйшее число стоимости годоваго содержанія дворовыхъ съ души будетъ высшее 40, среднее 20 и низшее 10 руб. сер. въ годъ. А почему 40 или 20? Этого никто не ршилъ бы, врно. Эти цны общались внести въ программы на утро и доставить мн отъ всей Сорокопановки.
— А какъ вдругъ по сороку цлковыхъ велятъ платить дворовымъ въ годъ, если мы это подпишемъ? спросили нкоторые.
— Ну, что же,— и будете! сказалъ развязно Ипокреновъ.
Общество замолчало и погрузилось въ думу.
— Э, господа! заключилъ опять Ипокреновъ:— пишите больше, а то за границей скажутъ, что вы еще морили голодомъ людей!
Слова его подйствовали.
— Вы, старче, о чужихъ краяхъ вамъ не говорите, возразилъ ему одинъ Свербевъ, составлявшій единственную оппозицію Ипокренова: — говорите лучше о Шамил…
Добродушные жители разошлись. Мы тоже съ Говорковымъ ушли въ усадьбу Внцеславской и скоро улеглись въ знакомой комнатк съ запахомъ инбиря и калгана, гд уже окна были раскрыты и освщены яркимъ мсяцемъ. Соловьи пли, какъ околдованные…
— Вы потрудитесь,— сказалъ мн уже въ окно, неожиданно явившись изъ темноты съ надворья, Ипокреновъ:— завтра назначить сходку здшнимъ дворовымъ и пояснить имъ на сходк, чего имъ ждать и что слушать?
— Такихъ сходокъ не положено въ моихъ инструкціяхъ! отвчалъ я съ кровати, по чистой совсти не видя большаго проку въ цицероновскихъ объясненіяхъ съ нашимъ смиреннымъ простонародьемъ.
— Нтъ, какъ уже хотите, а я къ вамъ соберу — прибавилъ Ипокреновъ, уходя и крича черезъ заборъ:— смотрите же, поговорите! Бонь-нюи.
Инбирь и калганъ скоро насъ усыпили.
— Не забудьте завтра, Абрамъ Ильичъ, пораньше заняться съемкой хотя еще трехъ-четырехъ усадебныхъ участковъ Сорокопановки,— сказалъ я, поворачиваясь къ стн:— или снимите общій планъ, а отдльные участки мы оговоримъ со словъ владльцевъ. Къ концу меня разбудите…
Было свтло совсмъ, когда я открылъ глаза. Говорковъ сидлъ, сгорбившись, противъ свта и, держа конецъ пера у самаго носа, свирпо чинилъ его, отхватывая огромные куски ножемъ.
— Вотъ, говорилъ онъ, и толкуй! Да тутъ такой хаосъ, что и не приведи Господи!
Я засмялся.
— Надо быть веселе, Абрамъ Ильичъ, и смотрятъ на вещи легче!
— Да, хорошо вамъ, а я съ зари возился, и хоть плюнь…
— А что?…
— Да то, что въ этихъ усадьбахъ самъ чортъ ногу сломаетъ! Обошелъ я почти всю дачу сорокопановскую, составилъ списокъ владльцевъ и пошелъ по дворамъ, чуть солнце взошло. Что же бы вы думали? просишь: покажите, гд границы вашей усадьба, двора, сада и огорода? А онъ и говоритъ: то мое, что видите, да и то, чего не видите и что перешло вонъ туда, это его отецъ отмежевалъ насильно и объ этомъ уже прошеніе подано! И пошло: хвостъ одной усадьбы влзъ въ голову другой, садъ этого перекинулся за огородъ, а посреди ихъ всхъ помстился еще колодезь и кухня третьяго. Какъ тутъ охъ усчитать? Все переплелось и спуталось. Жили прежде безспорно, а теперь, какъ пошло дло на объявленіе правъ, такъ на стну лзутъ. Чубченко грозится жаловаться на меня, а вдова Папина даже съ полномъ какимъ-то по улицамъ стала бгать,— носится съ бумагами и тычетъ ихъ всмъ подъ носъ. Ходятъ кучками, на плетни повлзали я смотрятъ, что я длаю! А двое объявили на-про- сто, что поколотятъ меня, если я ихъ обмрю…
— Ну, что же вы?
— Приблизительно прикинулъ по десятин съ четвертью на усадьбу среднимъ числомъ, баста! А тамъ уже пусть сами до мелочей опредляютъ свои границы. Семь усадебъ легко, впрочемъ, было снять, и я нанесъ ихъ на план. Да этого, пожалуй, и инструкціи наши не требуютъ! Вдь этого не въ недлю — и въ годъ не выполнишь…
— Оно конечно, а все-таки надо это по возможности собрать. Вы ихъ просили дать на это свои свднія?
— Какъ же!
— Ну, наша астролябія въ другихъ мстахъ пригодится!
Мы вышли въ залъ. Подали чай. Хозяйка по прежнему сидла задумчиво, глядя въ полъ и поднимая на насъ восторженные глаза. А по полу уже ходили и галки съ мшочками, и куцая сорока, и параличная болонка. За чаемъ, безъ промежутковъ, подали жареныхъ въ сметан соленыхъ перепелокъ, Форшмакъ изъ карася, и селедокъ, и вареники съ капустой.
— Пора, пора дальше! говорилъ я, потихоньку между тмъ распуская подъ сюртукомъ на спин запасныя пряжки:— что-то господа обыватели нейдутъ!
— А вотъ и они! сказалъ Говорковъ, глянувъ черезъ силу въ окно.
Онъ также едва сидлъ на стул отъ жирныхъ угощеній Внцеславской. Особенно насъ подкузьмили какія-то луковицы, паренныя съ начинкой изъ крупъ и яицъ и въ масл.
Вчерашніе знакомцы снова вошли и чинно сли по зал. Всхъ набралось человкъ двадцать пять. Иные были уполномочены сосдями и принесли подписанныя программы. Вс сидли съ пакетами въ рукахъ.
— Что же, господа, готовы программы? спросилъ я вжливо, поклонившись на вс стороны.
— Готовы.
— Абрамъ Ильичъ! отбирайте, и внесите въ листъ имена представившихъ.
Говорковъ быстро принялъ отвты. Вс молчали и вздыхали.
Свербевъ тоскливо глянулъ на Чубченка и сдвинулъ плечами.
— А усадьбы скоро крестьяне выкупятъ? спросилъ Свербевъ.
— Мн неизвстно.
— Полноте насъ морочить! Мы не дти….
— Какъ угодно, врьте, не врьте!
— Кому же извстно?…
— Какъ ршитъ комитетъ и какъ утвердятъ выше!
Свербевъ вторично пожалъ плечами и, вздохнувши, опять медленно повелъ глазами сперва на Чубченка, а потомъ на потолокъ.
Господа присутствовавшіе стали шопотомъ совщаться другъ съ другомъ. Иные вставали и долго стояли другъ у друга надъ ухомъ. Говорковъ вписывалъ между тмъ имена подавшихъ свднія въ сорокопановскій реестръ.
Поднялъ голосъ старшій Ковринъ.
— Ну, а скажите, барщина по прежнему будетъ три дня на крестьянъ, а на дворовыхъ шесть дней въ недлю?… Вдь у насъ все дворовые! добавилъ онъ, тоскливо ловя мои взгляды.
— Не знаю и этого. Все дло ршитъ губернскій комитетъ….
Младшій Ковринъ перешелъ на цыпочкахъ къ старшему и что-то сказалъ ему на ухо, размахивая руками. Вс снова услись и замолчали.
— Теперь, господа, сказалъ я, провривши списокъ:— изъ тридцати двухъ владльцевъ Сорокопановки въ срокъ къ маю, представили свои отвты только семеро, восемнадцать владльцевъ дали свои отвты мн теперь лично. Остаются еще семеро. Передайте имъ, что они подвергнутся всей строгости начальства и сами понесутъ лишенія, если о ихъ имніяхъ дло будетъ ршено заочно, безъ точныхъ свдній. Черезъ дв недли открывается комитетъ и свднія ихъ уже не примутъ за составленіемъ губернскаго свода. Вы же, господа, чтобы не оставались въ невдніи о главныхъ началахъ реформы, заявленныхъ правительствомъ, то вотъ вамъ эти начала. Я уполномоченъ ихъ вамъ сообщить….
И я прочелъ публикаціи правительства по газетному листку. Вс слушали молча и напряженно, не спуская съ меня глазъ.
Свербевъ, стоя, долго и упорно чесалъ себя въ затылк и соплъ, ворочая налитыми кровью глазами. Наконецъ, когда я кончилъ, онъ подошелъ ко мн, покачался на ногахъ, взялъ меня за руку и сказалъ:
— Bien merci, merci!Но позвольте на пару словъ….
Отведя меня въ сосднюю комнату, онъ вдругъ засуетился, говоря: ‘ничего, ничего!’ заперъ двери, подошелъ ко мн, хотлъ что-то сказать, кашлянулъ и не зналъ, что говорить. Руки его дрожали, багровое лицо было въ поту.
— Экуте, началъ онъ, оглядываясь:— насъ никто не видитъ! Бсъ побери всякія тонкости! я человкъ прямой. Скажите всю правду, что тамъ съ нами будетъ? Я никому не скажу, а намъ нужно Откройте по секрету….
— Да говорю же я вамъ, что ничего не знаю….
— Ну…. экуте!… я вамъ….
И Свербевъ неожиданно сунулъ руку въ боковой карманъ своей венгерки.
— Вотъ…. благодарность…. между нами…. десять цлковыхъ, — это приношеніе нашего общества! прошепталъ онъ дрожа, и красный, какъ ракъ, сталъ кланяться и протягивать мн засаленную депозитку.
Я разсмялся и отвелъ его руки. Онъ опять:
— Возьмите, жевупри…. Или мало?…
— Полноте, не стыдно ли вамъ! сказалъ я и ступилъ къ двери:— вдь вы же сами меня выбрали! Вдь я не чиновникъ, я вашъ же товарищъ, — и вы мн даете взятку! Ну, стану ли я измнять вашимъ интересамъ? Клянусь честью, я ничего не знаю…. Ну, врите ли мн? Честью клянусь!
Свербевъ быстро спряталъ деньги, круто повернулся на каблукахъ, вышелъ въ залу, гд отшатнулась отъ дверной скважины куча любопытныхъ лицъ, и я видлъ, какъ при вход къ нимъ онъ свирпо махнулъ и головой и руками въ направленіи ко мн, какъ бы говоря: ‘нтъ, чортъ его побери, не поддается, христопродавецъ!’
Собраніе встртило меня съ совершенною и отмнною сухостію.
— Такъ вы уже ничего намъ не скажете, господинъ губернскій депутатъ? спросили меня разомъ и Коврины, и Чурилка, и Ипокреновъ, столпясь вкругъ меня.
— Ничего!
Свербевъ между тмъ, оправляясь и презрительно постукивая ногами, дерзко ходилъ по зал, шагая передъ самымъ моимъ носомъ.— Кто-то хотлъ начать веселый разговоръ, но Свербевъ обернулся къ своимъ и сказалъ: ‘Да что, господа, здсь боле намъ нечего уже слушать! Тончайшій человкъ!’ и онъ съ судорожнымъ смхомъ замахалъ головою.
Положеніе мое длалось невыносимо. Вс стали раскланиваться. Я отвшивалъ двойные поклоны.
— Па-а-звольте! отозвался Ипокреновъ:— тамъ у отца Павла во двор собраны здшніе крестьяне. Поговорите съ ними. Мы просимъ васъ.
— Право, господа, совстно мн…. Ну, что я имъ буду говорить? Не время еще, ничто еще не ршено.
Говорковъ толкнулъ меня въ бокъ и кивнулъ къ себ пальцемъ. Я подошелъ къ окну.
— Позвольте мн поговорить за васъ, я поговорю! сказалъ онъ шопотомъ.
— Ну, извольте, пойдемте! сказалъ я вслухъ и взялъ шапку.
Мы пошли всмъ обществомъ. Венцеславская, провожая насъ съ крыльца, изъ-за кучи птичьихъ клтокъ, объявила, что стыдно такъ рано хать и что мы обязаны у нея отобдать. Лошадей нашихъ уже запрягали, и мы отказались, благодаря отъ души хозяйку. Мимо клтокъ на крыльц и клтокъ у погреба, яы сошли въ садъ. Садомъ шла дорожка въ яръ, яромъ на гору, и косогоромъ спускалась опять въ улицу, къ усадьб священника. Изъ-за угла горы мы увидли толпу крестьянъ, человкъ въ пятьдесятъ, въ разныхъ положеніяхъ. Священникъ, по прежнему въ подрясник, ходитъ передъ ними и что-то весело говорилъ. Мы подошли. Дворяне презрительно остановились въ сторон. Ипокреновъ, съ иронической улыбкой глядя на меня, помахивалъ хлыстикомъ и крутилъ усы. Съ другаго конца улицы спускалась уже наша запряженная нетечанка.
— Ну, шепнулъ я Говоркову:— начинайте вашу рчь! Да пора уже и хать!…
Говорковъ обернулъ фалды порыжлаго своего сюртука, ступилъ шагъ, ступилъ два, кашлянулъ, глянувши какъ-то бокомъ въ землю и какъ-то особо пискнувши, и отрывисто спросилъ: (разговоръ шелъ по-малороссійски).
— А что, хлопцы, врите вы мн?
Вс съ удивленіемъ переглянулись между собою.
Отвта не было.
— Я спрашиваю васъ, хлопцы, врите-ли вы мн и тому, что я скажу? Когда бы я былъ въ свитк, вотъ въ такой, какъ вы вс ходите, то вы бы мн поврили….
Двое или трое изъ переднихъ засмялись. Остальные изъ толпы хранили тупое молчаніе, и держа въ рукахъ шапки, смотрли внизъ. Тутъ я окинулъ ихъ пристальне взглядомъ. Все это были дворовые, то есть исключительно почти одни батраки, бобыли бобылей, то есть мелкопомстныхъ. Лица здоровыя и жирныя, но притупленныя отъ выраженія лни и равнодушія. Одежда у всхъ была сборная, какъ на толкучк: у инаго армякъ, у другаго ополченская поношенная свита, даже съ тремя номерованными пуговицами, у остальныхъ — то блая рубаха, то ситцевый жилетъ, съ гребешкомъ на веревочк, у пуговки, то долгополая хуторянская свитка, то порыжлая плисовая чуйка. Въ сторон, презрительно улыбаясь, стояла краснющая и плечистая баба, въ сапогахъ, въ уланскомъ мундир и на-весел…
— Вримъ, отвтилъ впереди всхъ сперва тихо, и еще искоса поглядывая черезъ заборъ, за которымъ стояли дворяне, моложавый и широкоплечій парень, въ кожаномъ фартух, что-то въ род кузнеца или скорняка: — слыхали мы про тебя, что ты хорошій панъ, когда еще въ город служилъ, то слыхали!—
Ипокреновъ на ухо Свербеву шепнулъ:
— Ишь, ракаліи, они все знаютъ! И говорятъ, что они ничего не смыслятъ и ни за чмъ не слдятъ…. Allons отсюда, пойдемъ лучше къ Антонъ-Антонычу. У него сегодня сынъ именинникъ.
Вс мало по малу ушли…
— Ну, такъ слушайте же, коли врите! сказалъ Говорковъ, крякнувши и усиливая голосъ. Его видно также стсняли непрошенные зрители…
Толпа сдвинулась тсне, хотя съ тмъ-же выраженіемъ лни и сонливаго равнодушія.
— Давно уже, хлопцы, говорилъ Говорковъ:— давно у васъ идутъ толки о вольности. Въ народ еще и не то толкуютъ: что вы ничего и длать-то не станете, какъ объявятъ вамъ вольность И всякую вамъ ложь и неправду злые люди говорятъ. Вдь такъ?
— Такъ! послышалось въ толп, и глаза у нкоторыхъ просіяли.
— Ну, знайте же, что паны ваши сами хотятъ дать вамъ вольность, и царя про то просили, и царь на то согласился. Вольность и будетъ, да надо только подождать… Подождите хлопцы, подождите!
— А вотъ, продолжалъ Говорковъ, — знаете ли вы, что въ Россіи пятьдесятъ, да и съ хвостомъ еще, губерній, — а въ губерніяхъ по 10 и по 15 уздовъ? Ну, и совтуются теперь вс эти пятьсотъ уздовъ, какъ бы дло вышло лучше. Это такъ: положимъ, вольность, — это новая свитка. Ну, паны захотли дать вамъ новую свитку. Ну, и давайте ее, надвайте, да чтобъ только, когда наднете, то была бы она на всхъ и во всхъ мстахъ одинаковая. А то что же за покрой и польза, когда, не зная, что у сосда длается, сошьете рукавъ желтый, а тотъ сошьетъ воротникъ синій, а третій сошьетъ полу одну красную, а другую, какъ у тебя вонъ жилетъ, зеленую, спинку же сошьютъ такую, что и на палецъ не наднешь…
— Такъ, такъ! заговорили въ толп, хихикая, и лица поднялись на Говоркова: конечно, что и говорить! надо такъ сдлать, чтобы одинаково было всякому.
— Ну, а метла на неб, эта звзда, что по вечерамъ видна, ничего не значитъ? спросилъ изъ толпы парень въ кожаномъ фартух. Ему не дали договорить и держали его за полы…
Абрамъ Ильичъ не умолкалъ долго. Толпа его слушала внимательно. Я оглянулся: отецъ Павелъ, надвши очки, стоялъ, облокотившись объ оконницу и, держа въ рукахъ раскрытую книгу, должно быть Священное Писаніе, что-то въ ней кропотливо пріискивалъ…
А солнце безмятежно свтило, и ярко и вмст тихо, безъ обычнаго зноя. Птухи и другія птицы ещ недавно заливались по плетнямъ, соломеннымъ крышамъ блыхъ мазанокъ и по цвтущимъ, уютнымъ садамъ тихихъ и уютныхъ усадебъ мелкопомстной Сорокопаповки, а теперь, какъ нарочно, затихли и будто, также слушали неслыханныя рчи Абрама Ильича. Тучка набжала на солнце за Отавой. Трепетная, прохладная тнь накинулась на рку, на луга и на половину села,— съ зеленющею на холм и далеко видною усадьбою Внцеславской. Только за церковью раздалось серебристое, тоненькое ржанье жеребенка, какъ будто искавшаго потерянную имъ, среди огромнаго церковнаго выгона, матку….
Часа черезъ два толпа крестьянъ разошлась, молча, какъ-то въ разсыпку, не глядя почти Другъ на друга, долго не надвая шапокъ и медленно, какъ бы не хотя, скрываясь въ конц гористой и зеленющей улицы. Абрамъ Ильичъ говорилъ ловко и находчиво. Онъ достигъ, чего хотлъ. Дворяне могли успокоиться. Одинъ только парень въ фартук будто не хотлъ угомоняться и, ставши въ далек на бугр, среди улицы, вдругъ свиснулъ и закричалъ: ‘А что, хлопцы, пойдемъ лучше до шинка: можетъ тамъ и еще потолкуемъ!’ Не видно было, послушались- ли его остальные мужики…. Блдный и молчаливый слъ Говорковъ, по окончаніи объясненій, въ нетечанку, уткнулъ носъ въ шинель и до слдующей деревни, верстъ двадцать пять, не сказалъ ни слова. Его будто слегка подергивало. Я также молчалъ. Мысли мои носились далеко-далеко, впереди, между голосами я тнями другихъ, уже виднныхъ и еще не виднныхъ мстностей нашего театра дйствій.