СЧАСТЛИВЕЦЪ.
СЧАСТЛИВЕЦЪ.
(Изъ жизни золотой роты).
* * *
——
Нилъ Старовровъ.
‘Русская Мысль’, кн.V, 1888
Счастливец, Спиридонов Николай Александрович, Год: 1888
Время на прочтение: 36 минут(ы)
По городскому выгону, чуть-чуть не касаясь земли, лнивыми взмахами крыльевъ летла ворона съ очевиднымъ намреніемъ уссться на одномъ изъ бугровъ, которыми покрыто все поле. Но только что она достигла цли своихъ стремленій, высокаго песчанаго бугра, поросшаго богородицыной травой, какъ быстро поднялась вновь съ рзкимъ, испуганнымъ крикомъ: за бугромъ во рву были люди.
Во рву за бугромъ были люди: одинъ, черноволосый, съ страшно блднымъ безбородымъ лицомъ, одтый въ изорванный люстриновый пиджакъ зеленоватаго цвта и такіе же брюки, полулежалъ на земл, уставившись мутными глазами на одну точку въ пространств, другой, съ лицомъ, совсмъ заросшимъ пушистою блокурою бородой, одтый въ точно такія же лохмотья, какъ и первый, съ тою только разницей, что пиджакъ у него былъ почти красный, сидлъ на корточкахъ возл своего спутника.
— А ты бы, право, Лёша, всталъ, попробовалъ,— шевеля за плечо товарища, говорилъ онъ вкрадчивымъ голосомъ, — можетъ быть, и разойдешься. До слободки всего три шага осталось, хлба идутъ тамъ, подимъ.
— Да мн и не хочется, — отвтилъ тотъ странно-ровнымъ голосомъ, какъ будто это говорилъ не человкъ, а машина, его глаза на мигъ оживились было, сдлали маленькое движеніе, но сейчасъ же воротились въ прежнее положеніе.
— Ишь ты, вдь, дло какое! Что-жь я съ нимъ длать-то буду?— растерянно пробормоталъ, наблюдавшій внимательно за движеніями товарища русый, всталъ и оглядлся вокругъ, какъ будто отыскивая кого на помощь, но, не найдя тамъ ничего, кром травы, прозрачно-голубаго осенняго неба да безконечнаго забора, тянувшагося отъ нихъ саженяхъ во ста, развелъ безпомощно руками и услся смирно возл товарища.
— Попить бы…— началъ тотъ погодя немного.— Сашка, слышь ты,— попить бы.
Сашка поднялся, не говоря ни слова, и исчезъ между буграми.
Минуты черезъ три онъ появился съ другой стороны, таща осторожно обими руками свой засаленный картузъ, изъ швовъ котораго капала вода.
— Ну, на, пей,— проговорилъ онъ, поднося къ губамъ пріятеля картузъ, такъ какъ, вслдствіе дыры на дн, нельзя было отнять рукъ даже на секунду.
— Возьми, — сдлавъ нсколько глотковъ, капризнымъ тономъ проговорилъ больной и оттолкнулъ Сашкины руки. Но Сашка только улыбнулся въ отвтъ на это, чувствуя по тону Лёшки, что тотъ отвчаетъ уже не механически и скоро оправится совсмъ, все равно, отъ чего бы это ни было? отъ пятиминутнаго ли отдыха, или отъ нсколькихъ глотковъ воды. Онъ подержалъ еще съ минуту картузъ въ рукахъ, ожидая, не попроситъ ли товарищъ еще, но тотъ молчалъ, и Сашка, выплеснувъ воду, началъ осматриваться съ своею обыкновенною беззаботною миной, какъ бы уссться поудобнй, но въ эту минуту товарищъ его безпокойно завозился.
— Ты что-жь это, Сашка, воду-то вылилъ?— заворчалъ онъ.— Я бы еще испилъ, а то вотъ теперь…
— Да я духомъ слетаю,— перебилъ его Сашка, показывая и лицомъ, и всмъ тломъ готовность слетать за водою.
— Не ходи. Когда тутъ!— обиженнымъ тономъ произнесъ больной.— Идти пора.
— Ну, что-жь! Пособить теб?— наклоняясь къ пріятелю, проговорилъ Сашка.
— Брось,— отвтилъ тотъ, пробуя приподняться,— я самъ.
— Оно, конечно, ежели къ примру самъ, чего лучше,— согласился Сашка, обхватилъ своего друга за талію, поднялъ его и подсунулъ ему ловко свое плечо подъ мышку, такъ, что тому оставалось только почти для вида болтать ногами. Выбравшись такимъ образомъ на бугоръ, Сашка спустилъ съ плеча своего друга и они подъ руку направились къ слободк, крайній домъ которой выглядывалъ саженяхъ во ста отъ нихъ изъ-за безконечнаго забора громаднаго сада.
Однако, пока они идутъ это разстояніе, останавливаясь на нсколько секундъ передъ каждымъ бугоркомъ или луговиной, чуть-чуть погуще поросшей травой, самое удобное время познакомить поближе читателя съ нашими героями. И Лёшка, и Сашка — такъ ихъ обыкновенно звали — принадлежали къ золотой рот, т.-е. къ масс рабочаго люда, живущаго въ торговомъ город и не могущаго, вслдствіе бросающейся въ глаза небрежности костюма, найти себ постоянной работы. Чмъ-то дикимъ, нелпымъ кажется на первый взглядъ такая связь между возможностью получить работу и костюмомъ чернорабочаго, которые и вс-то ходятъ не въ бархат, но это — такъ. Прежде чмъ потерять приличный видъ, рабочій, въ большинств случаевъ, долженъ вслдствіе ли болзни, пьянства или долгой безработицы, сопровождаемой голоданьемъ, размотать свою силу и сдлаться негоднымъ къ продолжительному труду. Пожалуй, первое время такой человкъ съ радости, что наконецъ-то нашелъ работу, будетъ убиваться на ней, надрываться, какъ запаленная лошадь въ тройк, чтобъ не отстать отъ другихъ, но не надолго: черезъ день, два природа возьметъ свое и онъ или самъ оставитъ работу, или его прогонитъ хозяинъ. Хозяева знаютъ это и никогда не нанимаютъ оборванцевъ ни на какую работу, исключая тяжелой сдльной, на которую не пойдетъ настоящій рабочій, разсчитывая, что посл нея надо больше времени поправляться, чмъ насколько добудешь денегъ. Но оборванецъ, побуждаемый неумолимымъ голодомъ и невозможностью выбора, жадно кидается на нее, черезъ три дня, выбившись изъ силъ, онъ ее бросаетъ и идетъ отлеживаться, продая заработанныя деньги. Когда деньги истощатся, то онъ, если не находитъ новой работы, нищенствуетъ и воруетъ, когда же ничего не удается, то валяется безъ дла, прижимаясь гд-нибудь на пристани голоднымъ брюхомъ къ земл или стягивая его туго поясомъ. Вотъ къ дикому сорту людей принадлежали Лёшка и Сашка.
Но какъ могли попасть такіе люди, которымъ самимъ Богомъ предназначено тереться гд-нибудь около барокъ, дровяныхъ складовъ, на рынкахъ, вообще тамъ, гд можно что-нибудь украсть или заработать, какъ они могли попасть въ поле? Чтобъ объяснить такое странное, ржущее опытный глазъ, какъ присутвіе воробья въ лсу, явленіе, намъ нужно воротиться за мсяцъ, назадъ.
Въ одну темную августовскую ночь наканун воскресенья, возвращаясь съ работы на баркахъ ночевать въ ракиты, Лёшка залзъ мимоходомъ на чердакъ Слюняевской бани, чтобы поживиться вьюшками, а его неразлучный пріятель Сашка остался поджидать у забора. Въ извиненіе нашимъ героямъ, занимающимся такимъ промысломъ съ деньгами въ карман, нужно сказать, что Слюняевская баня, выходя задомъ въ пустынный огородъ, была почти проходнымъ мстомъ, во-вторыхъ, Лёшка полагалъ, что, такъ какъ сегодня суббота, то легче всего найти вьюшки на мст и нечего дожидаться, когда не будетъ денегъ. Но на этотъ разъ онъ ошибся, баню дйствительно топили, но вьюшки были взяты или предусмотрительнымъ хозяиномъ, или боле счастливымъ предшественникомъ Лёшки. Ворча и ругаясь, спускался Лёшка съ лстницы, какъ вдругъ его нога наткнулась на что-то твердое, издавшее странный звукъ, какъ будто тамъ были деньги. Лёшка нагнулся и ощупалъ предметъ: это былъ ящикъ съ пузырьками изъ-подъ лкарствъ. Не расчитывая извлечь изъ нихъ для себя никакой пользы, Лёшка, тмъ не мене взялъ ихъ, чтобы хоть этою кражей отмстить небрежному хозяину за отсутствіе вьюшекъ.
— Чугунъ?!— крикнулъ радостно-изумленный Сашка, увидя какую-то темную массу на голов друга.
— Чорта съ два! Пузырьки…— угрюмо отвтилъ тотъ, передавая на заборъ ящикъ.
— Пузырьки…— бормоталъ Сашка, перебирая на забор добычу въ ожиданіи, пока перелзетъ Лёшка и приметъ ящикъ,— пузырьки… это, братъ, ничего, коли ихъ много. Мишка ономнясь на пожар корзину ихъ стюрилъ, такъ маленькіе по копйк, а побольше по семитк въ аптеку сдалъ.
— Вре?— въ изумленіи произнесъ Лёшка, принимая изъ огорода ящикъ.
— Чего мн врать-то! Самъ говорилъ. Да еще, говоритъ, дуракъ я былъ, мн бы, говоритъ, дураку больнымъ ихъ у дверей продавать, по три бы дали,— съ нихъ, вдь, тамъ по пятачку дуютъ.
— Такъ завтра такъ и сдлаемъ?— спросилъ Лёшка.
— Такъ и сдлаемъ,— повторилъ, какъ эхо, Сашка.— Увидишь, по три расхватаютъ, никто и слова не скажетъ.
И герои зашагали въ ракиты, густо разросшіяся по берегу Дегтярницы, протекавшей между двумя частями города по огромнымъ огородамъ, которые не застроивались вслдствіе весеннихъ половодій.
На другой день друзья дйствительно сдлали такъ, какъ предполагали: одинъ сталъ съ чисто-вымытыми пузырьками у дверей вольной аптеки, другой — земской, и дло пошло какъ по маслу: къ обду у Лёшки и Сашки прибавилось копекъ девяносто и осталась половина пузырьковъ. Въ одномъ только не сбылось пророчество Сашки: наговорили имъ покупатели много, даже слишкомъ. Мужики, т дйствительно раскошеливались молча, зная хорошо, что внутри заплатишь больше, за то мщанки… т сначала выражали сомнніе, находятся ли герои въ здравомъ ум, потомъ увряли, что они купили вс-то пузырьки за три копйки вмст со старьемъ въ ихъ улиц, что и тутъ они, по обыкновенію, обсчитали продавщицу и ужь только за тмъ выразивъ желаніе, чтобы герои подавились ихъ тремя копйками, отдавали деньги. Сашка какъ-то легко отдлывался отъ нихъ, благодаря природному юмору, но Лёшка, несмотря на свою невозмутимость, совсмъ почти выходилъ изъ себя и у него частенько являлось желаніе изругать своихъ покупательницъ ‘какъ нельзя хуже’ и объявить имъ, что онъ своего товара покупать и не думалъ, а, все-таки, не отдастъ пузырька дешевле трехъ копекъ, за то къ обду, благодаря этой болтовн, въ его голов созрлъ съ мельчайшими деталями блестящій планъ.
— Знаешь, сколько у насъ денегъ со вчерашними?— какимъ-то особеннымъ тономъ спросилъ онъ Сашку, когда они шагали въ обжорный рядъ обдать.
— Три цлковыхъ.
— Три рубля двадцать одна копйка,— съ разстановкой сказалъ Лёшка и затмъ продолжалъ:— Ты что на это скажешь, ежели мы кажинный день будемъ добывать по двугривенному?
— Ну?— могъ только протянуть Сашка, ослпленный такою блестящею перспективой.
— Кажинный день,— подтвердилъ Лёшка.— Теперь мы два мшка за три гривны купимъ и будемъ на Лапышева старье забирать, онъ растолкуетъ все какъ и какъ,— онъ, братъ, парень добрющій, такихъ купцовъ по нашему городу мало, самъ изъ ничего вышелъ, душевный человкъ. А ты до полденъ покамстъ у земской пузырьки допродавать будешь.
Въ это время они подходили къ ларямъ, гд продавался хлбъ, лукъ, квасъ, дешевыя селедки и другіе припасы, которыми питается рабочій народъ въ город, и Сашка ничего не отвтилъ. Только, купивъ все нужное и усвшись на мостовой сзади ряда, онъ проговорилъ серьезно:
— Да, это хорошо,— и тутъ же прибавилъ, облизывая селедочную головку и поглядывая умильно на Лёшку:— По шкалику бы теперича… съ начиномъ дла.— Но тотъ отвтилъ ему такою фразой, сопровождаемой такимъ краснорчивымъ жестомъ, что Сашка съ виноватымъ видомъ началъ разсматривать кончики пальцевъ, которыми держалъ селедку.
Разговоръ о торговл между ними больше не поднимался и, такъ какъ Сашка всегда слдовалъ ршеніямъ боле энергичнаго Лёшки, то они тотчасъ же посл обда, если только можно назвать этимъ именемъ половину ржавой селедки и два фунта хлба, принялись за приведеніе въ исполненіе своего многообщавшаго плана.
На другой день во всемъ N. врядъ ли можно было найти двухъ другихъ такихъ дятельныхъ людей, какъ Сашка и Лёшка. Особенно, какъ послдній,— его голосъ безъ умолку гремлъ, какъ рожокъ горниста, по окраинамъ города: ‘Тряпья, старья, битыхъ чугуновъ продавать не надоль!… Тряпья, старья, старыхъ сапоговъ, стараго желза!’
И если въ отвтъ на эту псню въ ближайшемъ дом не открывалось окно, и оттуда не высовывалась голова мщанки, то вслдъ за псней раздавался легкій стукъ въ раму, Лёшка приставлялъ къ самому стеклу свою голову и спрашивалъ самымъ вкрадчивымъ голосомъ, на какой только былъ способенъ:
— Тетенька, а тетенька! старья продажнаго нтъ ли?
Мщанки не были еще пріучены къ такому вниманію, и Лёшка бгалъ раза четыре въ день сдавать свой товаръ Лапышеву. Сашка не длалъ такихъ оборотовъ, но его барышъ, все-таки, превосходилъ самыя смлыя ожиданія пріятелей, и если бы они не ошибались первые дни въ цн, умли какъ слдуетъ обсчитывать и божиться, то недли черезъ полторы, наврное, навсегда бы распростились съ золотою ротой, такъ какъ Лёшка сдлался на издержки скупъ до невроятія. Онъ и прежде не пилъ, теперь же началъ даже коситься на селедку за обдомъ и предлагалъ нсколько разъ Сашк, хотя безуспшно, замнить ее лукомъ съ квасомъ. Сашка ворчалъ на такую скаредность, нсколько разъ приставалъ къ Лёшк, чтобъ онъ шелъ съ нимъ ‘раздавить’ косушку, но все было напрасно. Разсориться и разойтись изъ-за этого съ Лёшкой у Сашки не хватало духу, а надувать своего друга, пить потихоньку онъ какъ-то не додумывался.
Съ достопамятной ночи, когда Лёшка стащилъ пузырьки, прошло дв недли, друзья сидли подъ навсомъ толкучаго рынка и болтали, такъ какъ длать имъ все равно было нечего. Надъ городомъ нависла тяжелая туча и рубилъ дождикъ, такъ что ни одна изъ мщанокъ не вышла бы къ нимъ на улицу, а тмъ боле не пустила бы къ себ на кухню, куда, впрочемъ, надо сказать, нашихъ героевъ пускали вообще довольно рдко.
— Теперича знаешь что?— разсуждалъ Лёшка.— Надо-ть будетъ намъ комнату нанять. Я ужь спросилъ тутъ: рубль съ четвертакомъ просятъ,— за рубль отдадутъ. У насъ въ карман больше останется, потому мы теперь не разбираемъ: все — буторъ {Старое желзо.}, анъ въ немъ и мдь, и свинецъ есть. Мди-то цна, вотъ, семь гривенъ, а гд ты ее разбирать будешь?— продавай вмст по три. Тряпка тоже розная.
— Времени на разборъ больше истратишь,— замтилъ Сашка.— А вечера-то, братъ, вечера-то! Вдь, они теперь все длинне, длать-то что-жь будемъ? Не въ кабакъ же бгать, прости Господи. Да теперь намъ и товаръ-то можно разъ въ день сдавать,— деньги, славу Богу, есть — семь съ полтиной. И Лапышевъ теперь намъ, коли чего, рубля три довритъ. ‘Вы, говоритъ, у меня съ Лександрой по городу первые заборщики’. А я говорю: ‘Мы, Семенъ Иванычъ, завсегда въ аккурат содержать стараемся’.— ‘Вижу’, говоритъ.
— Только это плёвое дло все,— перебилъ пріятель Сашки.— Много ли мди-то тамъ, аль свинцу? Перво-на-перво, по-моему, одёжу надоть намъ завести, чтобъ къ господамъ на кухню пущали. Это будетъ врне.
— Это тоже слдуетъ, слдуетъ,— подхватилъ Лёшка.— Мы и купимъ. Польтъ теперича не нужно, а то дороги т: по два съ полтиной, а рубашки-то, да картузы завтра же новые купимъ, два цлковыхъ, наплевать, отдадимъ на это. На дло денегъ потому жалть нечего, оно у насъ пойдетъ.
Друзья долго разсуждали и мечтали на эту тему, но дло у нихъ не пошло. Тучи все шли, все тянулись надъ самыми почти крышами города, то разражаясь крупнымъ ливнемъ, то морося мелкою водяною пылью. Дв недли тянулись он безконечною вереницей, нагоняя одна другую и приводя въ отчаяніе нашихъ героевъ, такъ какъ торговля у нихъ почти совсмъ стала, а издержки возросли чуть не вдвое. Ту комнату, про которую говорилъ Лёшка, нанять не удалось, и имъ, чтобы не мокнуть и не дрожать на дожд, пришлось платить на постояломъ двор восемь копекъ въ сутки, такъ какъ даровое пристанище оборванцевъ въ непогоду, известковыя печи, имъ могло обойтись еще дороже и они туда не ходили.
Наконецъ, тучи поднялись выше, мстами стало показываться голубое небо, повяло осеннимъ холодкомъ, наступала по всмъ признакамъ ясная погода.
— Гм!…— усмхнулся Лёшка, замтивъ эту перемну.— Можно завтра будетъ и за торговлю въ сурьезъ приняться.
— Можно,— подтвердилъ Сашка,— ишь, совсмъ разъяснивать. И ночевать-то бы въ ракитахъ надоть, а то тутъ, чортъ те дери, совсмъ клопы съдятъ и деньги еще за это удовольствіе заплатишь.
Лёшка согласился и, когда стемнло, пріятели отправились ночевать въ кусты, гд они были какъ дома. Но сегодня въ полночь туда явился обходъ и полиція. Сашка съ Лёшкой, бросились тотчасъ бжать, хотя причинъ на это у нихъ никакихъ не было, но ужь такъ у всхъ обывателей вкоренилось убжденіе, что отъ полиціи вообще нужно бгать. Ихъ схватили и повели не совсмъ вжливо сначала на дамбу моста, находившагося неподалеку, а оттуда вмст съ пятью другими въ полицію. На слдующій день ихъ отпустили, такъ какъ вины за ними никакой не было и они были здшними же мщанами, такъ что это невольное путешествіе не имло никакихъ дурныхъ послдствій для нашихъ героевъ, исключая того, что они проспали ночь въ ‘клоповник’ и изъ кармана Лёшки исчезли хранившіеся тамъ пять рублей. Какъ они пропали, Господь знаетъ, Лёшка предполагалъ, что они вытряхнулись, когда его вели подъ руки по кустамъ двое дюжихъ городовыхъ, поощряя тумаками въ спину. Конечно, эту потерю можно было легко поправить, если бы только наши герои не упали духомъ: можно было выпросить рубля три у Лапышева, можно было сдлать дв-три ночныхъ экскурсіи по дворамъ обывателей или инымъ способомъ добыть себ денегъ на прежнюю торговлю. Но эта ночь, показавъ Лёшк могущество случая, уничтожила въ немъ всякую предпріимчивость, убила вру въ свои собственныя силы и въ возможность выбраться изъ золотой роты, Сашку же превратила въ полнйшаго автомата. Первые два дня посл этой ночи они пили на семьдесятъ восемь копекъ, случайно сохранившіяся въ грязной тряпиц за голенищемъ у Сашки, на третій день Лёшка, чувствуя приступы волчьяго голода, такъ какъ дня дня у нихъ не было ничего во рту, исключая водки, ршился на самый нелпый планъ изъ всхъ, какіе только могли взбрести ему въ голову: онъ ршилъ идти искать въ пол оставшійся посл уборки картофель. Впрочемъ, надо сказать, что, кром голода, имъ руководило при этомъ другое чувство: ему просто до отвращенія вдругъ сдлался противенъ городъ съ его промозглыми кабаками, пыльными и вонючими улицами, съ его лихорадочною, безтолковою суетней, ему, какъ умирающему чахоточному, захотлось взглянуть на лсъ, на зелень, на закутанную въ легкую дымку даль,— и онъ былъ тутъ.
Хорошо гулять осенью въ пол, дышать свжимъ, возбужджщмъ воздухомъ, хорошо любоваться прозрачною синевой осенняго неба, смотрть на рчку, блещущую суровымъ блескомъ вороненой стали, но… но только тогда, когда въ карман или ягташ есть хоть заплснвлая корка, которою можно утомить голодъ. Когда же въ карман нтъ ничего, кром сору, а въ желудк — двухъ несчастныхъ картофелинъ посл двухдневнаго поста, то никакой пейзажъ въ мір не спасетъ отъ того, чтобы голова не была налита какъ свинцомъ, чтобы не тошнило каждую минуту, чтобы ноги не спотыкались о каждую былинку. Съ Лёшкой на возвратномъ пути, на дн глубокаго рва, при мысли о подъем сдлалось дурно. Во время этой невольной останвки мы и наткнулись на нашихъ героевъ.
Однако, они прошли уже кусочекъ поля и очутились на грязной улиц слободки, населенной фабричными. Сашка пустилъ Лёшку впередъ, а самъ пошелъ у самыхъ оконъ покосившихъ домишекъ, останавливаясь передъ каждымъ съ обычнымъ напвомъ:
— Подайте, Христа ра-ади!
‘Вотъ я выйду, да те въ шею наворочу!’ — раздалось изъ перваго дома, изъ втораго: ‘Богъ подастъ, не до васъ теперь!’ Изъ другихъ домовъ отвты были не утшительне, — нижегородская была плохая и на фабрикахъ сокращали число часовъ и рабочихъ: въ каждомъ дом были свои заботы. Сначала Сашка довольно равнодушно переходилъ отъ дома къ дому, только покачивая головой и шепча: ‘плохое стало житье народу’, но когда впереди оставалось только три дома, а у него въ рукахъ былъ только маленькій кусочекъ хлба, онъ почувствовалъ холодъ въ живот и головокруженіе при мысли, что онъ долженъ будетъ длать съ Лёшкой.
— Да что-жь это, братцы?— чуть не крикнулъ онъ, получивши еще отказъ, и въ голос у него звенли слезы.— Посмотрите, вдь, у меня товарищъ съ голоду помираетъ!
Въ дом послышалось движеніе, изъ окна высунулась угловатая физіономія землистаго цвта и опять спряталась. Вслдъ затмъ изъ окна показалась растрепанная баба съ двумя ломтями въ рук.
— Да ты бы еще чего сыскала, — говоритъ въ дом мужской голосъ.
— Чево-жь я еще-то сыщу?— не безъ раздраженія замтила баба и обратилась къ Сашк:— Примай Христа ради!
Сашка взялъ хлбъ, перекрестившись по обычаю и прошептавъ въ полголоса: ‘спаси васъ Господи’, и поспшилъ за Лёшкой, который усплъ уже выйти изъ слободки и улечься на луговин возл рчки.
— Ну, на,— проговорилъ Сашка, располагаясь подл и отдавая два ломтя, одинъ изъ поданныхъ во второмъ дом онъ сълъ уже самъ на половину.
Лёшка взялъ ломоть поменьше и сталъ сть, но сухой хлбъ не шелъ ему въ горло, онъ отправился къ луж, скопившейся отъ дождя на лугу, и сталъ оттуда прихлебывать воду горстью. сть ему теперь совсмъ не хотлось и онъ заставлялъ себя насильно, сознавая, что безъ пищи ему не дойти до города. Когда онъ, съвши хлбъ, вернулся къ Сашк, тотъ уже спалъ сномъ праведника, уткнувшись лицомъ въ фуражку. Лёшка улегся возл, отодвинувшись немного отъ обрыва, такъ какъ отъ рки пахло отвратительно краской и масломъ, спать ему не хотлось и онъ отъ нечего длась, опершись на локти, сталъ смотрть на разстилавшуюся передъ нимъ картину.
Картина была хороша. Прямо передъ нимъ тянулись перерзанные зелеными лощинами огороды, впереди между слегка пожелтвшими кустами ракитника мелькали тамъ и сямъ по обрыву блыя козы, придавая своими стройными фигурками, такъ мало похожими на домашнихъ животныхъ, всему пейзажу характеръ ненаселенной глуши, сзади, изъ-за высокаго, зеленаго вала, защищавшаго городъ отъ наводненій, блестли кресты и главы церквей, пестрли крыши и стны домовъ въ перемежку съ деревьями. Справа, между высокими берегами, обросшими густымъ лсомъ ракитъ, полыни и чернобыльника, еле двигалась рчка, мрачная, черная, и пропадала какъ будто подъ землю за крутымъ поворотомъ. Слва, надъ тою же рчкой, разлившеюся широко вслдствіе двухъ плотинъ, перерзывавшихъ ей путь, толпились деревья, мельница, фабричныя трубы, зданія и блыя церкви монастыря, какъ будто желая заглянуть въ таинственныя воды. Красныя, блыя зданія, зеленыя и жестяныя крыши, такія грязныя и полинялыя лтомъ, теперь блестли въ чистомъ осеннемъ воздух и тшили глазъ своею причудливою пестротой. А надъ всмъ этимъ разстилалось чистое, какъ хрусталь, блдно-синее холодное небо.
Головная боль и тошнота, мучившія давеча Лёшку, исчезли, когда онъ улегся и пересталъ думать, что ему надо идти еще дальше. Исчезло вскор посл ды и ощущеніе общаго недомоганія и смнилось чувствомъ полнйшаго покоя. Потомъ картина приковала его вниманіе, онъ залюбовался ею, кажется, вкъ бы остался тутъ, любуясь на этихъ козъ, огороды, зданія и небо.
— Хорошо!— шептали машинально его губы и, въ то же время, чувство недовольства, щемящей тоски заползало въ его душу. Съ каждою минутой это чувство становилось все сильне и сильне, на грудь Лёшки какъ будто наклали досокъ, слезы подступали къ горлу. Онъ хотлъ будить Сашку, но что-то какъ будто притягивало его къ картин, онъ продолжалъ смотрть на нее, а чувство тоски все росло, становилось мучительне, безпокойне. По счастью, Сашка проснулся самъ отъ двукратной неудачной попытки състь одинъ изъ приснившихся огурцовъ.
— У, чортъ!— бормоталъ онъ, протирая заспанные глаза.— Идемъ, что ли… Жрать, какъ волку, хочется.
Лёшка поднялся, не говоря ни слова.
Они уже давно прошли Дегтярницу по бревенчатому мосту, прошли пыльную, скверную дорогу до города и уже шагали по заросшей мелкою травой улиц, тревожа разлегшихся на ней гусей, но передъ Лёшкой все еще стояла виднная имъ картина.
‘Хорошо, — думалъ онъ съ прежнею непонятною тоской, — хорошо!…’ — и вдругъ какъ будто молнія озарила его сознаніе: ‘Кабы всегда такъ’,— подумалъ онъ съ глубокимъ вздохомъ и передъ нимъ встало мсто ихъ послдняго ночлега: грязная, ослизлая отъ сырости нора между полнницами дровъ около известковыхъ печей, противный запахъ гніющаго мокраго лса смшивается съ отвратительною вонью, несущеюся съ близлежащихъ боень. Лёшка замоталъ головой, какъ будто желая отогнать прочь картину, картина дйствительно исчезла и смнилась другою. Но эта была тоже не лучше, исчезла и она, опять появилась новая. Одна за другою вставали передъ Лёшкой и проходили картины изъ его повседневной жизни и ни одна не вызвала въ немъ желанія остановиться на ней хоть на секунду, — везд та же грязь, вонь, сырость, мерзость. Теперь, съ разстроеннымъ желудкомъ, онъ не могъ понять, какъ онъ могъ выносить эту кабацкую грязь, вонючую водку, сть кислую, дурно-пахнущую печенку, ржавыя селедки, вывалянную въ земл и облитую керосиномъ осетрину {Неврящихъ отсылаемъ къ газетамъ.}, зарытую санитарами? Онъ опять вызвалъ передъ собою ясное небо, поле, прохладный, душистый втеръ, его голова стала работать надъ созданіемъ мечты, гд бы онъ постоянно былъ окруженъ этими вчно дорогими человческому сердцу предметами, и, съ другой стороны, самъ же разрушалъ, разсивалъ эти мечты, стараясь тотчасъ же найти ихъ несбыточность. Наконецъ, явилась еще картина и чувство тоски и безпокойства въ Лёшкиномъ сердц смнились чувствомъ покоя и удовлетворенія. Передъ нимъ стояло то же хрустальное небо, т же шепчущіе, зеленые листья, та же бархатная трава на холмикахъ съ покосившимися крестами…
— Смоленское?!— и Лёшка даже улыбнулся чуть-чуть при этой картин.
Въ самомъ дл, и зачмъ надо было дрогнуть чуть не нагишомъ на двадцатиградусномъ мороз, отшибать ноги и руки въ кровь тяжелыми, намокшими бревнами, сть всякую вонючую мерзость, терпть побои, голодъ, головную боль, тошноту, когда стоило пойти на Волгу и…
Представленіе о томъ, какъ холодныя, зеленоватыя волны сомкнутся надъ его головой, отозвалось внутри Лёшки, какъ восхитительная, чудная мелодія, ему казалось, вроятно, подъ вліяніемъ лихорадочнаго жара, сжигавшаго его внутренности, что это будетъ самымъ пріятнымъ мигомъ въ его жизни. Что можно покончить съ собою веревкой, пулей или еще какъ-нибудь иначе, ему и не приходило въ голову.
‘Такъ вотъ что!’ — подумалъ онъ и въ его представленіи мелькнулъ блдный образъ чего-то врод громаднаго, темнаго колодца. Это въ такомъ вид ему рисовалась смерть. Заученныя, занесенныя извн понятія о загробной жизни, которыя, впрочемъ, состояли единственно изъ увеличенія до настоящихъ размровъ и оживотворенія лубочной картины страшнаго суда, гд черезъ весь свтъ тянется малиновый змй, а черти роются какъ архивныя крысы въ бумажныхъ сверткахъ или съ озабоченнымъ видомъ поправляютъ вилками различно поджариваемыхъ гршниковъ,— эти понятія въ настоящую торжественную минуту ршительно не находили мста въ голов Лёшки, и онъ представлялъ себ смерть какъ мракъ и покой. Даже мысль, что посл смерти останется его окоченлое тло, показалась бы ему дикой: онъ нырнетъ и исчезнетъ во мрак.
‘Такъ вотъ какъ!’ — думалъ онъ, наслаждаясь уже теперь покоемъ и мракомъ, которые его окружатъ.
Еще разъ встала и прошла передъ нимъ въ отрывочныхъ картинахъ жизнь, но уже не такъ, какъ пять минутъ назадъ. Давеча онъ былъ самъ участникомъ во всхъ картинахъ, теперь — нтъ, онъ смотрлъ на нихъ какъ будто со стороны и судилъ. Судилъ не словами,— этого бы и онъ не могъ,— а просто у него являлась не то скука, не то отвращеніе, въ чемъ и состоялъ весь его судъ.
Все, все, что привязываетъ къ жизни, что исчерпываетъ ея содержаніе, промелькнуло передъ нимъ въ эти минуты: да, питье, работа, женщины, семья… Но разв могъ найти что-нибудь не отвратительнымъ человкъ, котораго тошнило, которому всякое движеніе было противно, какъ мясная пища больному во время жара? Прежде всего, ему былъ нуженъ покой, да, притомъ же, и въ какомъ вид рисовались ему вс эти вещи!
Дятельность, работа… Но что такое была для него работа? Безсмысленное перетаскиваніе тяжестей съ мста на мсто, въ которомъ онъ видлъ только одинъ прокъ — заработать четвертакъ. Забиранье тряпья, да и вообще всякая дятельность сами по себ тоже не могли составить цли, — они были только средствомъ. Ну, а дальше что? Женщины… Но, Боже мой, можно ли назвать женщиной то двуногое существо, съ лицомъ, похожимъ на печеное яблоко, постоянно охриплое, пахнувшее деревяннымъ масломъ и перегорвшею водкой, которое только близко и зналъ Лёшка? Затмъ семья, свой уголъ — ‘какъ слдъ быть’, о чемъ порой мечталъ Лёшка во время своихъ торговыхъ похожденій. Но теперь свой уголъ, подъ вліяніемъ односторонне работавшаго воображенія, представился ему отвратительною норой.
При этой картин ему сдлалось на минуту жалко Сашку, съ его неугомонною суетой, желаніемъ устроиться лучше — ‘какъ слдъ быть’. Въ самомъ дл, какой смыслъ — волноваться, мучиться, если даже мечта, мечта только, кажется такою жалкой и противной, когда стоишь на рубеж вчнаго холоднаго покоя, который, какъ студеная ключевая вода въ лтній зной, утолитъ твою жажду счастья, порыванья и надежды?
Съ минуту Лёшка поискалъ словъ, какъ бы все это сказать Сашк, но слова не являлись даже въ такой нескладной форм, какъ въ псн ‘нтовцевъ’ о сует всего земнаго, отъ которой одно спасенье — смерть. Но черезъ минуту и эта самая жалость, желаніе проповдывать свои убжденія показались Лёшк безцльными, глупыми. Скука совсмъ овладла имъ, онъ пожевалъ нсколько секундъ губами, сплюнулъ, затмъ сладко звнулъ два раза во весь ротъ и сталъ думать единственно о томъ, какъ ему улизнуть отъ пріятеля.
Случай представился скоро, когда они очутились возл толкучаго рынка, гд суетилась разношерстная толпа, занимаясь куплей и продажей разнаго хлама, которому, подчасъ, не сыщешь и названія, Лёшка шепнулъ пріятелю, толкая его въ бокъ:
— Подика-ка, пошарпай, може что и промыслишь. А я махну въ обжорный.
Сашка молча завернулъ на толкучку, а Лёшка не спша направился кратчайшею дорогой черезъ обжорный рядъ къ Волг. Теперь онъ ничего не думалъ, даже шелъ машинально, не сознавая дороги,— это сдлалось съ нимъ, какъ только онъ разстался съ Сашкой. Толпа мужиковъ, притиснувшая его въ конц ряда къ самому лотку съ грушами, вывела его изъ этого страннаго состоянія. Грушевый квасъ, розлитый по лотку, чтобы не сохли груши, возбудилъ въ Лёшк болзненное желаніе напиться этого квасу, во рту и горл появилось даже ощущеніе чего-то вяжущаго, какъ бываетъ, когда шь или пьешь что-нибудь очень кислое. Лёшка нсколько времени думалъ, какимъ способомъ можно удовлетворить такое желаніе, но его голова, какъ будто закутанная туманомъ, отказывалась понимать самыя простыя вещи, ноги несли дальше и онъ уже сталъ забывать свое желаніе.
Рука прикащика, какъ разъ возл самаго лица Лёшки достававшая въ витрин колоніальнаго магазина дыню, привлекла на моментъ его вниманіе и навела своимъ страннымъ положеніемъ на мысль попросить милостыни. Какъ разъ въ это время онъ вышелъ на уголъ, откуда былъ уже виднъ противуположный берегъ Волги и часть Плашкоутнаго моста, на углу сада по дорог къ Волг предательски красовались два грушечника. Лёшка остановился и бросилъ въ нершительности взглядъ сквозь двери внутрь магазина: тамъ, въ полусвт большаго, прохладнаго помщенія, толстая барыня, сидя передъ прилавкомъ, выбирала апельсины, франтовски одтый лавочникъ стоялъ дальше съ услужливою миной, на прилавк, возл барыни, лежали кучею сумки, стояли бутылки.
Опять появилось во рту Лёшки ощущеніе вяжущаго, а около сердца сдлалось горячо, зажгло какъ-то. Онъ повернулъ назадъ къ лавк.
— Подайте, Христа ра-ади!— раздался черезъ секунду его немного хриплый отъ усталости голосъ у двери.
Лавочникъ поднялъ отъ прилавка свою руку и махнулъ нетерпливо Лёшк, серебряная запонка на манжет блеснула при движеніи и ея блескъ напомнилъ Лёшк о блеск волнъ, когда он разбиваются посреди Волги о барки.
— Три дня не лъ,— прибавилъ Лёшка упрямо, въ его голос звучали теперь ноты раздраженія.
— Мишка!— обратился лавочникъ къ скрытому гд-то молодцу,— гони этого пьяницу въ шею!,
Кровь ударила Лёшк въ голову. ‘Такъ вотъ вы какъ: человкъ помирать идетъ, а они — въ шею!’ Цлый рядъ силлогизмовъ, вполн логичныхъ съ точки зрнія Лёшки, пронесся съ быстротою молніи въ его голов, онъ поднялъ руку и… осколки стекла со звономъ посыпались на полъ.
— Ай!…— вскрикнула барыня.— Держи, держи!— кричалъ хозяинъ. Мишка, прикащикъ съ дыней, булочникъ, городовой, стоявшій напротивъ черезъ улицу,— все кинулось къ Лёшк. Но Лёшка и не думалъ бжать,— срый туманъ, вдругъ наполнившій улицу до половины домовъ, уносилъ его отъ преслдователей.
— Ты это чево-жь тутъ?— схватывая Лёшку за руку, чтобы что-нибудь сказать, крикнулъ будочникъ.
Лёшка не слыхалъ этого крика. Срый туманъ превратилсч въ красный и поднялся выше, громадное чудовище крпко вцпилось и стиснуло его руку въ своей пасти, Лёшка съ силой отчаянья вырвалъ ее оттуда. Красный туманъ превратился въ зеленый, фіолетовый, сомкнувшійся надъ его головою, звеня и гремя, налетло на него изъ тумана что-то и толкнуло въ пропасть…
Толпа разступилась, когда Лёшка, оттолкнувъ сильнымъ взмахомъ городоваго, брызнулъ на всхъ изъ порзанной руки теплою кровью. Онъ же, постоявъ съ полсекунды, покачнулся и его тло глухо шлепнулось на каменныя плиты тротуара. Въ дверяхъ лавки сзади толпы послышался крикъ, барыня, подойдя къ двери и увидя кровь на стн и на стеклахъ, потеряла сознаніе и какъ на пружинахъ опустилась на полъ.
Сашка, вынырнувшій изъ-за угла за нсколько секундъ передъ тмъ, воспользовался общимъ смятеніемъ, стащилъ съ проворствомъ обезьяны булку изъ покинутаго булочникомъ лотка, спряталъ ее за пазуху и съ неподдльнымъ участіемъ сталъ слдить за дальнйшею судьбой своего друга.
Будочникъ поймалъ за рукавъ одного изъ стремившихся улепетнуть изъ толпы извощиковъ, и тотъ черезъ минуту подъхалъ съ пролеткой, на которую прибжавшій изъ трактира половой и прикащикъ взвалили безчувственнаго Лёшку. Городовой, успвшій въ это время получить за что-то съ купца двугривенный, вскочилъ въ пролетку и, обхвативъ Лёшку, крикнулъ извощику: ‘въ больницу!’
И пролетка, дребезжа, покатилась по улиц. Толпа медленно расходилась.
Тихо колышетъ Лёшку изъ стороны въ сторону, что-то холодное бьетъ ему въ лицо,— ему кажется, что это его несутъ волны. Наконецъ, движеніе прекращается и его опускаютъ долго, долго, безъ конца, потомъ все начинаетъ кутаться мракомъ и онъ забывается. Сильный ударъ по переносиц приводитъ его въ себя, онъ слышитъ сначала какой-то неясный говоръ, потомъ, пріоткрывши глаза, видитъ какъ будто сквозь какое окошко странныя лица, склонившіяся надъ нимъ, какую-то стклянку, отъ которой пахнетъ чмъ-то захватывающимъ духъ. Лёшка хочетъ раскрыть глаза шире, чтобъ разсмотрть все это хорошенько, но отяжелвшія вки не повинуются слабымъ усиліямъ воли и закрываются сами собою.
— Пить,— шепчетъ онъ слабо. Черезъ минуту что-то твердое стукается въ его зубы и какая-то кисловатая, слегка щекочущая жидкость льется ему въ горло.
‘Что это, грушевый квасъ?— думаетъ Лёшка.— Нтъ, лучше, въ тысячу разъ лучше’.
Онъ опять хочетъ открыть глаза, но сладкая истома охватываетъ его и онъ засыпаетъ.
Уже поздно вечеромъ проснулся Лёшка и съ удивленіемъ увидлъ себя лежащимъ на мягкой постели, въ великолпной комнат, съ блымъ, какъ бумага, потолкомъ, съ желтымъ, блествшимъ отъ сильнаго свта лампы, поломъ. Комната, въ которой проснулся Лёшка, была обыкновенная больничная палата, въ 21 куб. сажень на 7 человкъ, съ крашенымъ, мстами вытертымъ поломъ, коптящею керосиновою лампой, но нашему герою она показалась тмъ, чмъ показались бы намъ залы во дворцахъ мавританскихъ калифовъ Гренады, съ ихъ фонтанами, колоннадами, мраморомъ и мозаикой.
Наконецъ, Лёшка сообразилъ по срымъ постелямъ съ черными лопатками сзади, про которыя онъ слышалъ раньше, что онъ въ больниц, но онъ никогда не представлялъ ее себ такою великолпной. Давешнее отвращеніе къ жизни позабылось, исчезло безслдно, и онъ долго лежалъ въ пріятнйшемъ настроеніи, любуясь на яркій свтъ, разливавшійся отъ лампы по комнат, на большія не завшанныя разнымъ скарбомъ стны, на ровный, широкій полъ. Въ это время, пошевелившись, чтобы ловче улечься, онъ замтилъ на рук, которая была обмотана блыми тряпками, странный мшокъ. Онъ хотлъ его снять, чтобы вытянуть руку, такъ какъ она ныла въ локтевомъ сгиб, но не смлъ этого, боясь разсердить неизвстнаго, положившаго мшокъ туда. Не смлъ и заговорить съ людьми, лежавшими безмолвно и неподвижно на трехъ постеляхъ. Господь знаетъ, долго ли былъ бы въ состояніи Лёшка выносить такую пытку, такъ какъ руку ломило съ каждою секундой сильне и сильне, и на что онъ бы, наконецъ, ршился, если бы въ комнату не вошла женщина съ какимъ-то страннымъ металлическимъ столбомъ въ рук, этотъ столбъ черезъ минуту превратился въ семь мисокъ, одна изъ которыхъ очутилась на столиц возл Лёшки.
— А, ты проснулся, котъ срый!— замтила женщина, увидя, что Лёшка лежитъ, открывъ глаза.— Помочь теб встать, али самъ встанешь? Вставай, коли ужинать хочешь.
И она наклонилась надъ Лёшкой, положила его руку на какую-то проволочную ршетку, которую прикрпила платкомъ къ ше, потомъ хотла его поднять за шею, но Лёшка вскочилъ самъ, и тогда она пошла къ другимъ лежавшимъ на постеляхъ. Въ эту минуту съ шумомъ и гамомъ ввалились въ комнату три человка, съ руками какъ у Лёшки на перевязи, въ срыхъ халатахъ, они съ любопытствомъ поглядывали на Лёшку, который изподлобья смотрлъ по золоторотческой привычк на незнакомцевъ и молча усаживался ужинать. Тутъ Лёшк пришлось опять удивляться на странную ду, которая состояла изъ какихъ-то длинныхъ червяковъ въ жиж, сама почти шла въ горло и только раззадоривала аппетитъ, не удовлетворяя ни капли голода. По поводу такого страннаго обстоятельства Лёшка осмлился громко произнести какое-то остроумное замчаніе, разговорился съ другими и черезъ часъ былъ въ больниц какъ у себя дома, т.-е. на улиц. Поздно ночью улегшись въ постель, онъ долго не могъ заснуть, радуясь, какъ ребенокъ, блью, пахнувшему слегка щелокомъ, мягкой подушк и матрацу, набитымъ сномъ, на срое, легкое одяло, хотя, вмсто послдняго, онъ предпочелъ бы полушубокъ, котораго онъ не видалъ уже на себ ни ночью, ни днемъ съ самой отцовской смерти. Вс эти предметы радовали нашего героя, такъ какъ ихъ употребленіе стало, для него почти что басней. Наконецъ, онъ заснулъ.
Съ слдующаго утра для Лёшки наступила беззаботная, блаженная жизнь, какой онъ раньше не рисовалъ себ даже въ мечтахъ. Во-первыхъ, какъ только онъ вставалъ, тотчасъ же получалъ громадную кружку чаю, положимъ, чай былъ плоховатъ даже… даже на вкусъ Лёшки, но, все-таки, это былъ чай и его давали при этомъ каждый день. Затмъ, онъ жилъ въ свтлой, просторной комнат, другимъ, можетъ быть, не понравился бы въ ней воздухъ, такъ какъ тамъ ужасно пахло карболкой, но нашъ герой, считавшій за счастье зимой ночевать въ такой конур, гд невозможно было сдлать шагу, чтобъ не наткнуться на чью-нибудь голову, былъ мало разборчивъ на этотъ счетъ и не различалъ воздуха больничной палаты отъ воздуха березовой рощи. Дале, на немъ было постоянно чистое блье и срый халатъ, какъ и у остальныхъ, такъ что никто не могъ отличить, золоторотецъ ли онъ, или баринъ, и крикнуть, какъ бывало прежде, когда онъ совалъ свой носъ, куда не слдуетъ: ‘Ты куда лзешь, пьяная морда, рвань?’ — теперь говорили просто: ‘Теб что за дло? Поди прочь!’ Но, что было самое главное, это обдъ. Его давали тоже каждый день и онъ состоялъ сначала изъ супа и жареной говядины, потомъ изъ щей, каши, двухъ фунтовъ чернаго хлба и двухъ унцій водки. Черезъ нсколько дней пребыванія Лёшки въ больниц хлбъ отъ порціи у него началъ оставаться, однако, ему было очень пріятно,— чуть ли даже не самое пріятное во всей больничной жизни,— что, въ случа, если бы порціи для него не хватило, то ему бы прибавили еще фунтъ хлба и кружку молока. И вс больные сходились въ воззрніяхъ насчетъ этого пункта съ Лёшкой,— даже солдатъ, страдавшій желудкомъ и получавшій овсянку.
— Что, братцы, здсь!— говорилъ онъ съ воодушевленіемъ, чуть заходила рчь о больничныхъ порядкахъ.— Здсь все равно, что у Христа за пазухой: мало теб порціи, молока прибавятъ. А вонъ я въ другихъ гошпиталяхъ лежалъ, такъ овсянкой, подлецы, только и душатъ.
А ужь ему-то было бы кажется все равно.
Конечно, будь Лёшка въ угнетенномъ настроеніи, чувствуй себя больнымъ, все это не доставило бы ему ни малйшаго удовольствія. Но разв могутъ отозваться на состояніи духа не привыкшаго къ нжностямъ человка два ничтожныхъ порза на рук, изъ которыхъ самый большой шелъ отъ вншняго края мизинца до половины запястья? И Лёшка вполн наслаждался этою роскошною, беззаботною жизнью, когда не нужно заботиться ни о сегодняшнемъ, ни о завтрашнемъ дн, игралъ въ короли или свои козыри, слушалъ разсказы или самъ ‘вралъ’, лъ, пилъ и спалъ, какъ воробей весною.
И палата, за исключеніемъ двухъ съ ампутированными ногами, была подъ масть Лёшк,— народъ былъ все молодой и съ легкими пораненіями: переломами рукъ, отрубленными пальцами. Туда, къ постели больнаго со сломанною ногой, какъ въ клубъ, сходились со всей больницы легкіе больные, тоже по большей части хирургическіе, играть въ карты въ свои козыри и короли, такъ какъ въ боле уважаемую игру ‘носы’ большинству играть было невозможно вслдствіе того, что малйшее сотрясеніе вызывало въ ранахъ страшную боль. Тмъ не мене, главнымъ удовольствіемъ честной компаніи было доводить то одного, то друтаго изъ своихъ членовъ до истерическаго хохота, такъ что тотъ, корчась отъ боли и длая уморительныя гримасы, чуть не падалъ въ обморокъ. До самаго наступленія темноты, пока можно было различать карты, разносились изъ хирургической палаты взрывы хохота и взвизги, затмъ оттуда раздавались только по временамъ громкія слова и фразы, такъ какъ больные, за невозможностью продолжать игру при свт одной лампы, начинали разговоры на разныя житейскія темы, на которыя такъ или иначе наталкивали ихъ происшествія дня.
Часовъ въ десять ампутаціонные засыпали, и компанія поневол должна была прекращать разсужденія, такъ какъ вс они, объ чемъ бы то ни было: о сектантахъ ли, или о ковк лошадей, о нигилистахъ или о существованіи нечистой силы, приводили собесдниковъ въ необычайное одушевленіе и заставляли чуть не надсдаться отъ крика. Въ это время компанія, не желая еще расходиться, усаживалась тсною кучной около постели безногаго ‘хозяина’, и начинались шепотомъ разсказы изъ собственной жизни, о разныхъ страшныхъ происшествіяхъ, анекдоты про ‘поповыхъ работниковъ’ и ‘монаховъ’, причемъ, однако, строго возбранялось что-нибудь возражать или громко смяться. Только поздно за полночь расходились бесдующіе и въ ‘веселой’ палат водворялась тишина, прерываемая изрдка стонами спящихъ и возгласами со стороны ампутаціонныхъ: ‘Пелагеюшка! ледку бы’ (или что-нибудь въ этомъ род).
Но и на солнц есть пятна, и всякое дло иметъ свои темныя стороны, имла ихъ и больничная жизнь Лёшки. Каждое утро въ десять часовъ онъ подвергался непріятной операціи: его руку промывали, прижигали ляписомъ, и ее жгло до того, что Лёшка принимался бгать въ припрыжку взадъ и впередъ по комнат, возбуждая хохотъ у остальныхъ, дожидавшихся своей очереди. Лёшка смотрлъ на все это, какъ на совершенно ненужную, мучительную церемонію, полагая по опыту, что ‘прошло бы и та-акъ’, однако, подчинялся всмъ больничнымъ требованіямъ и великодушно позволялъ доктору длать съ его рукой что угодно, вполн сознавая, что нужно же чмъ-нибудь заплатить за т удобства, которыми его окружаютъ. Что его держатъ здсь, заботятся о немъ исключительно для того, чтобъ на его рук учиться лечить потомъ другихъ, богатыхъ, Лёшка не сомнвался ни секунды. И надо сознаться, что его воззрніе вовсе ужь не было такъ нелпо, какъ можетъ показаться съ перваго взгляда. Разумется, съ его точки зрнія.
И раньше онъ былъ тмъ же Лёшкой, и страданія его, напримръ, при голод, были ни капли не меньше, чмъ при ран, а даже больше, но тогда никто о немъ не заботился. Почему же, если можно было допустить его сдохнуть безъ призора, какъ собаку, съ голода и холода зимой около известковой печи, почему же нельзя допустить этого при болзни? Почему смерть отъ болзни признается заслуживающей сожалнія, а отъ голода — нтъ? Вотъ что думалъ Лёшка.
Единственный отвтъ, возможный въ его положеніи, былъ таковъ: не я имъ дорогъ, потому что я былъ и раньше тотъ же, и страданія мои были не меньше, но никто обо мн не заботился,— важна для нихъ моя болзнь, моя рана: ‘учатся они’, и потому обо мн заботятся.
Да и не одинъ Лёшка имлъ такое воззрніе. Разъ по этому поводу въ компаніи, собиравшейся въ хирургической, шли цлый вечеръ жаркіе дебаты. Одинъ ‘баринъ’ высказалъ тогда, что больницы устроены ‘изъ человколюбія’, что ‘нельзя же вставлять человка, какъ собаку, помирать безъ призора’. Лёшка полагалъ въ душ, что ‘даже оченно можно’ и что ‘помирай ты съ голоду, и ни одинъ песъ не взмилуется’, но онъ не высказалъ этой горькой правды, такъ какъ ему было обидно признаваться въ этомъ ‘барину’, да и вообще онъ былъ молчаливаго характера. Впрочемъ, въ этомъ не было и нужды,— другой больной, тоже ‘изъ господъ’, разбилъ ‘барина’ на об корки и поддержалъ воззрніе Лёшки, только относился къ этому онъ вовсе не такъ добродушно, какъ Лёшка. Правда, въ конц-концовъ, одержало верхъ мнніе старика каменщика, тершагося всегда около молодежи, что ‘безъ больницъ вопче нельзя,— непорядокъ бы пошелъ: въ податяхъ бы замедленіе вышло, потому разстройства бы по хрестьянству было больше, ну, и солдаты опричь того… Что-жь они, кривобокіе и прочіе бы?… Нельзя безъ больницъ!’ Къ этому мннію примкнули вс,— и ‘господинъ’, и Лёшка, послдній только въ душ ршительно отказался примнить его къ себ,— ‘что-жь онъ, плательщикъ, что ли, иль солдатъ, чтобъ о немъ какой-нибудь песъ заботился?’
Но справедливость требуетъ прибавить, что въ это воззрніе Лёшки не примшивалось ни капли желчи. ‘Что-жь,— думалъ онъ,— квитъ на квитъ — любезное дло’ — и съ полною беззаботностью наслаждался всми прелестями больничной жизни.
Недли черезъ три со дня прибытія Лёшки въ больницу докторъ, осматривая его рану, съ видимымъ удовольствіемъ покачалъ головой.
— Ну, теперь можно и на выписку,— произнесъ онъ,— будешь черезъ день ходить на перевязку.
У Лёшки похолодло въ живот, когда онъ услышалъ эти страшныя слова, выгонявшія его на дождь, туманъ и слякоть. Къ счастью, фельдшеръ вступился за него.
— Помилуйте, Иванъ Ильичъ,— произнесъ онъ,— куда ему?? У него и тряпки-то не найдется, да и работать еще не годится, пусть поправится.— И прибавилъ тише:— золоторотецъ!
— Пожалуй,— процдилъ сквозь зубы докторъ, пожимая плечами,— только напрасно, ихъ не скоро поправишь: у нихъ и тутъ, и тутъ.
При этихъ словахъ онъ уткнулъ пальцемъ въ грудь и животъ Лёшки и отошелъ. Первый разъ въ жизни Лёшки эпитетъ ‘золоторотца’ принесъ ему пользу: онъ былъ оставленъ въ больниц, но его безмятежной жизни пришелъ конецъ. Два дня, во время игры въ карты и во время разговоровъ, въ кишкахъ у него появлялось мучительное ощущеніе холода, сердце сжималось, страшная горечь наполняла ротъ, когда ему приходило въ голову, что, въ конц-концовъ, все-таки, надо будетъ выписываться изъ больницы и начинать прежнюю безпріютную жизнь, а другіе, между тмъ, будутъ сидть въ теплыхъ комнатахъ съ женой и дтьми. Вечеромъ, усердно крестясь предъ иконой, онъ горячо просилъ Бога, не зная хорошенько и самъ о чемъ: ‘Помоги, Господи! Избави, Господи!’ Въ это время, да и вообще вечеромъ, въ его представленіи мелькали черные силуэты полнницъ дровъ на фон ночнаго неба и завернувшійся по уши въ одяло тифозный больной на койк. Два дня длилось это мучительное настроеніе духа у Лёшки, на третій день, помогая переносить хромаго въ ванну, онъ замтилъ, что сталъ гораздо сильне, и имъ сразу овладло одушевленіе.
‘Теперь недлю въ крупяной {Работа на крупяныхъ заводахъ, приготовляющихъ овсяную крупу, одна изъ самихъ тяжелыхъ: простому рабочему, кром другихъ работъ, приходится смалывать ежедневно 27 мръ овса на ручномъ жернов. Зототоротцы, которыхъ нанимаютъ на воскресенье и понедльникъ вслдствіе обычнаго загула рабочихъ, рдко выдерживаютъ боле сутокъ, крестьяне (привычные) уходятъ раза три въ зиму на отдыхъ.} проработаю,— подумалъ онъ,— и охъ не скажу’.
Имъ овладло нетерпніе поскоре покончить съ жизнью, которая, какъ она ни хороша, въ конц концовъ, все-таки, должна кончиться, и начать другую, хотя и похуже, но которая будетъ за то тянуться долго, долго, такъ и исчезнетъ въ какомъ-то туман, а не кончится. И такъ легко достижимою казалась теперь эта жизнь Лёшк, поздороввшему и сдлавшемуся самоувренне отъ больничной жизни. Въ самомъ дл, тутъ труднаго было такъ немного, — стоило только найти постоянную работу на четвертакъ въ сутки себ и Сашк, и все тогда пойдетъ хорошо. А у нихъ ужь она есть — тряпье, хотя это дло зимой и тихо. Нужно только три рубля. Три рубля только, а неужели не достать такую сумму Лёшк?
‘Да я записку изъ больницы возьму,— мечталъ онъ,— такъ эстолько-то въ день насбираю. Да и Лапышевъ мн довритъ. А потомъ и пойдемъ…’
Въ мечтахъ Лёшки рисовалась уже теплая комнатка съ низенькимъ потолкомъ, съ лампою со стекломъ и бурные зимніе вечера, когда они будутъ съ Сашкой молча прислушиваться къ вою вьюги въ труб и жаться другъ къ другу.
Но, несмотря на такія радужныя мечты и увренность, Лёшка ни на минуту не упускалъ изъ вида суровой дйствительности: онъ сосчиталъ вс мста, куда надо будетъ ‘ткнуться’ за работой, если мало напроситъ ‘на бдность’, принялся на всякій случай сушить, разрзавъ на мелкіе кусочки, хлбъ, остававшійся посл обда,— однимъ словомъ, постарался всми силами застраховать себя отъ несчастной случайности. Онъ даже придумалъ остроумный способъ раздобыть себ немного денегъ ко дню выхода изъ больницы. Свои дв унціи водки онъ уговорился продавать другому больному за дв копйки, но, къ сожалнію, этотъ планъ разстроился на другой же день, такъ какъ выдачу водки ему прекратили по распоряженію доктора.
Прошло еще дв недли и Лёшка, уничтоживъ безъ остатка больничный обдъ на прощанье, разстался съ гостепріимною кровлей, унося въ карманахъ сухари, дв копйки и выпрошенное имъ свидтельство отъ больницы (что онъ былъ тамъ съ такого-то по такой-то день).
День былъ ноябрьскій, морозный, холодъ порядочно давалъ себя чувствовать Лёшк, несмотря на то, что его ‘спинжакъ’, рубашка и штаны были заботливо вычинены сердобольною Пелагеей, рыхлый снгъ, попадая черезъ края опорокъ и тая на голой ног, производилъ впечатлніе легкаго ожога. Но Лёшка отъ этого чувствовалъ себя только бодре, оживленне, ему хотлось прыгать, кричать, пть, — вообще излить свое внутреннее волненіе какими нибудь сильными тлодвиженіями. Чуть не въ припрыжку прошелъ онъ версты дв до дома Плющихи, гд обыкновенно ‘приставала’ золотая рота ‘базарнаго края’, когда были деньги или кредитъ, но тутъ его ждало разочарованіе: на окнахъ были кисейныя занавски и домъ былъ обшитъ тесомъ заново, слдовательно, золоторотцевъ не пускали. Лёшка побрелъ къ Лапышеву,— тотъ куда-то ухалъ. Лёшк надо бы было теперь, пока не смерклось, бжать поскоре по лавкамъ, чтобы просить со своимъ свидтельствомъ въ рукахъ помочь ‘безпріютному больному’, но Лёшка страшно продрогъ и предпочелъ отправиться къ одному знакомому кабатчику грться, разсчитывая, что у него, можетъ быть, удастся, переночевать. Но и тутъ, однако, Лёшку ждала неудача: цловальникъ былъ разстроенъ какою-то исторіей съ полиціей и принялъ сурово нашего героя, такъ что этотъ ршилъ не заикаться о ночлег до самой послдней минуты, а сидть у него въ тепл и разсказывать о своихъ планахъ и разсчетахъ, чтобы тотъ проникся къ нему уваженіемъ. Кабатчикъ, любитель всякихъ коммерческихъ выкладокъ, дйствительно пришелъ въ умиленіе отъ разсказовъ Лёшки и напоилъ его даже чаемъ, но въ ту минуту, когда нашъ герой раскрылъ было ротъ просить о ночлег, явившійся покупатель объявилъ кабатчику, что Прохоръ сапожникъ приказалъ долго жить. Эта новость опять вывела кабатчика изъ себя: Прохоръ былъ его должникомъ, и Лёшка распростился безмолвно съ нимъ, ршивъ ночевать въ известковой печк.
Было часовъ десять, когда Лёшка вышелъ изъ кабака. Ночь была темная, беззвздная, но морозная. Лёшку тотчасъ же по выход на улицу стала бить лихорадка, какъ всегда случается, если выпьешь много чаю и выйдешь на холодъ.
— Ишь чортъ, — пробормоталъ нашъ герой, прибавляя шагу,— еще дв версты, сдохнешь совсмъ.
Но это страшное заключеніе онъ сдлалъ совершенно спокойно, какъ будто дло шло не о немъ, а о дальнемъ родственник,— сегодня онъ чувствовалъ отъ холода только физическую боль, послднюю же человкъ переноситъ при холод до самой смерти и до извстной степени при голод довольно легко,— охотники подтвердятъ это, сильная зубная боль гораздо мучительне. Прежде же, когда онъ до больницы не испытывалъ даже въ дтств, что значитъ быть совершенно сытымъ, спокойнымъ, тогда было наоборотъ: начинавшіяся раньше самаго голода страшныя душевныя муки позволяли самую физическую боль ощущать только урывками, когда мелькала надежда на ея удовлетвореніе.
Безсильное бшенство, зависть, что другіе люди сыты, сидятъ въ тепл, сдавливали его грудь до удушья и вызывали во рту противную горечь желчи, пока, наконецъ, онъ не срывалъ своей злости на какой нибудь чисто одтой женщин или прохожемъ грубымъ оскорбленіемъ или зуботычиной. Единственно случай спасалъ Лёшку, какъ это случалось съ другими, отъ безсмысленнаго убійства или грабежа, просто такъ, по злоб, чтобы что-нибудь живое билось и вздрагивало подъ руками.
Теперь его не мучила эта злоба, онъ чувствовалъ только ознобъ и больше ничего: мимо него прошла, весело щебеча, молодая парочка, но онъ не обругалъ ихъ, не ухнулъ, не ударилъ и ограничился только игривымъ замчаніемъ подъ носъ. Въ его голов вставали картины будущей дятельности въ перемежку съ соображеніями, что онъ найдетъ у печей, найдетъ ли тамъ Сашку, что онъ съ нимъ будетъ говорить. Однако, холодъ длалъ свое дло, картины и мысли становились все блдне, отрывочне и, наконецъ, совсмъ исчезли. Мсто было пустынное, глухое: начинались ряды,— ничто извн не давало работы мыслямъ Лёшки, и онъ шелъ какъ будто въ туман.
Свтъ, падавшій причудливо на тротуаръ сквозь ршетчатую дверь часовни, привлекъ вниманіе Лёшки, на двери была кружка для сбора. Лёшка остановился на секунду, въ его голов мелькнуло, что въ кружк лежатъ кучею мдяки, потомъ онъ припомнилъ, глядя на освщенную стну въ часовн, больничную палату посл полночи, когда лампа, чуть брезжа, освщала красноватымъ свтомъ больныхъ, закутанныхъ въ одяла. Но дальше мысль не пошла, и онъ продолжалъ путь. Черезъ полминуты его закоченлая нога слегка ударилась о камень, вывороченный изъ мостовой, и, несмотря на легкость удара заныла отъ страшной боли.
‘Ишь, какой, чортъ, тяжелый!— подумалъ Лёшка, присдая, чтобы треніемъ согрть ушибленное мсто.
Представленіе о тяжести камня связалось въ голов Лёшки съ возможностью сбить однимъ ударомъ замокъ съ кружки и ночевать на постояломъ дар.
Боль была забыта, онъ поднялъ камень и повернулъ назадъ, его голова была какъ въ туман.
Черезъ минуту со стороны часовни послышался крикъ:
— Караулъ!… Держи, держи!
Чья-то фигура исчезла во мрак рынка, другая остановилась на углу и разразилась свистомъ.
Къ великому изумленію, стража минуты черезъ три изъ глубины рядовъ откликнулась такимъ же свистомъ…
На другой день Лёшка направлялся подъ конвоемъ къ желтому дому, стоявшему почти на самомъ конц города.
‘Ну, теперь въ Сибирь, въ самую каторгу!’ — думалъ онъ съ странною смсью страха и радости.
Однако, чтобы понять такое его настроеніе, нужно сказать, чмъ рисовалась ему Сибирь и каторга до его поступленія въ золотую роту и посл.
Въ дтств и немного позже, когда Лёшку окружали мщане, усвшіеся плотно на своихъ мстахъ, словно деревья на ихъ огородахъ, онъ представлялъ себ Сибирь каменистою горой врод тхъ мстъ, куда бгали святые отъ бса, а каторга… каторга представлялась ему чмъ-то врод житья въ мальчишкахъ у купца Цапаева: постоянное безпокойство, битье, непосильная работа, а, главное, безпокойство, отъ котораго нельзя даже забыться и сномъ. ‘И выспаться-то имъ только подъ Свтлый праздникъ даютъ!’ — шушукали мщанки, глядя издали на черную колесницу, которая въ то время еще разъзжала торжественно по улицамъ города. И Лёшка содрогался при мысли, что это еще ужасне житья при лавк въ мальчишкахъ, откуда можно было,— какъ Лёшка и сдлалъ,— спастись во всякое время бгствомъ, хотя, конечно, не безъ родительской порки. Въ золотой рот эти воззрнія Лёшки, подъ вліяніемъ разсказовъ людей, исколесившихъ всю ‘Рассею’ этапнымъ порядкомъ, смнились совсмъ противуположными. Сибирь, правда, представлялась ему, какъ она и есть, огромною страной, гд всего довольно: и песковъ, и болотъ, и ркъ, и городовъ, но за то мста, куда посылаютъ поселенцевъ, стали рисоваться ему сплошь какимъ-то земнымъ раемъ. Громадный лугъ, поросшій жирною травой, между тысячью разнообразныхъ цвтовъ жужжатъ миріадами дикія пчелы, по краямъ стоитъ зеленый вковой лсъ, въ которомъ живутъ и блка, и соболь, и олень, и косуля, и страшная ‘барса’ съ медвдемъ, дальше — голубое озеро, а тамъ опять лса и луга, луга и лса,— вотъ что рисовалось въ голов Лёшки, когда онъ думалъ о Сибири. И часто, лежа среди вони рынка, около Горшкова кабака, онъ мечталъ объ этихъ привольныхъ мстахъ, какъ бы хорошо было попасть туда.
— И лсъ руби, говоришь, гд хошь?— спрашивалъ онъ лежавшаго тутъ же, въ кучк золоторотцевъ, бывалаго человка.
— Гд хошь! Рази тамъ есть хозяинъ, али помщикъ?— пробурчитъ тотъ, и все опять смолкнетъ, вс погрузятся въ свои мечты.
— Ишь ты,— пробормочетъ кто-нибудь словно съ просонья,— изобъ-то какихъ бы настроилъ, съ рзьбою,— просто какъ игрушки.
— И строютъ, и строютъ…— задумчиво шепчетъ путешественникъ и вдругъ воодушевится:— ахъ, братцы, и стройка же тамъ есть мстами, ве-ли-ко-лп-ная…
Каторга… Но зимою въ безсонную ночь, сидя передъ устьемъ известковой печи и ворочаясь то лицомъ, то спиною къ огню, или зарывшись, чтобъ немного согрться, въ кучу навоза или уже обожженную известь, онъ часто мечталъ и объ ней. Ему рисовалась теплая до духоты комната острога, на нарахъ мирно храпятъ арестанты, завернувшись въ халаты, освщая закопченныя бревна, мигаетъ ночникъ на стн (безъ огня почему-то Лёшка не могъ себ представить комнату). Онъ давно бы ужь попалъ туда, если бы отчетливо представлялъ, какъ добиться казенной командировки въ эти благословенныя страны или попасть въ злачное мсто, гд даютъ ежедневно обдать и срый халатъ съ бубновымъ тузомъ межь лопатокъ. Вчера въ первый разъ ему ясно представилась эта возможность вмст съ перспективой острожнаго благополучія, и онъ, не долго думая, сдался первому попавшемуся сторожу, причемъ даже оболгалъ себя въ своемъ признаніи, показавъ, что вытащилъ деньги и растерялъ ихъ, тогда какъ онъ усплъ только сбить замокъ.
Но какова же была его обида,— у него даже сердце упало и захолоцуло въ живот,— когда острожные ‘жохи’ встртили чуть не хохотомъ его простодушный разсказъ!
— Ишь, братъ, обрадовался, въ Сибирь захотлъ!— замтилъ одинъ ехидно.— Тамъ, брать, думаешь, золотомъ мощено? Тоже, брать, и тамъ вашего брата, золотой роты, видимо-невидимо.
Но тутъ говорившій перемнилъ злобный тонъ и прибавилъ гораздо ласкове:
— Я, братъ, всю Сибирь отъ Акатуя превзошелъ,— все знаю. Трудно теперича, трудно везд житье народу.
И старый бродяга печально повсилъ на грудь свою голову. Другой заговорилъ съ Лёшкой уже погодя, когда народу около нихъ не было:
— Глупости ты эфто насчетъ каторги-то, парень, говорилъ, а коли ты ее, къ примру, не боишься, и здсь можно свое счастье составить. А насчетъ поселенья — ни Боже мой, не лучше здшняго. Выбирайся-ка лучше отселева, оправдывайся,— каторга николи отъ тея не уйдетъ. Вали, ежели ее не боишься, въ Тулу, тамъ те человчка укажутъ, ему такіе молодцы, коли не пьяница, нужны, въ люди выйдешь, не надо и въ Сибирь будетъ. Да и что теб въ Сибири взять-то? Коль бы ты еще хрестьянинъ былъ, а то какъ и мы гршные… Такъ-то, брать, отправляйся!— заключилъ онъ свой разговоръ, длившійся, по крайней мр, часа два.
И Лёшка ршилъ оправдываться, хотя сильно сомнвался, чтобы это было возможно посл того, какъ онъ признался и оболгалъ себя кругомъ.
Впрочемъ, и при убжденіи, что лучше всего быть сосланнымъ въ Сибирь, Лёшка врядъ ли удержался бы отъ совщаній съ острожными юрисконсультами насчетъ своего дла и отъ защиты, такъ какъ тогда ему было бы ршительно нечмъ наполнять часы невольнаго досуга. Правда, тамъ разсказывалась ежедневно масса интересныхъ и поучительныхъ исторій, которыя Лёшка впивалъ жадно, какъ губка воду, но весь ихъ интересъ пропадалъ тотчасъ же, если человкъ не думалъ очутиться въ город, гд можно воровать и грабить, или если онъ, въ случа каторги и ссылки, предпочиталъ сидть въ острог и возиться съ сохой на поселеньи, чмъ ‘слушать кукушку’ въ сибирской тайг или русскомъ перелск возл большой дороги.
Остальное время, свободное отъ поученій и юридическихъ совщаній, Лёшка проводилъ такъ же, какъ чиновникъ въ отставк на полной пенсіи, лъ каждый день, хуже чмъ въ больниц, но, все-таки, каждый день, пилъ, спалъ и ворчалъ — по принципу ‘товариства’ — на плохую ‘пишшу’, и если его что смущало, несмотря на мечты въ больниц и на сомнніе въ оправданіи, такъ это то, что его, пожалуй, выпустятъ ‘по снгу’.
Но скоро и это опасеніе исчезло, снгъ на крыш уже началъ потаивать, а его все держали,— слдовательно, ршили судить въ окружномъ.
Былъ свтлый апрльскій день. Въ открытую форточку N-скаго окружнаго суда вливался пахучій весенній воздухъ, доносилось звонкое журчанье воды въ водосточной труб, воркованье голубей на крыш и столь пріятное для уха, посл зимняго безмолвія, дребезжаніе извощичьихъ дрожекъ, но, все-таки, въ огромномъ зал было мрачно и глухо.
Шло дло Лёшки.
Присяжные приняли присягу, свидтели были вс налицо и судъ приступилъ къ слушанію дла. Лёшка стоялъ около барьера на мст для подсудимыхъ, между двумя солдатами съ ружьями у ноги, и съ любопытствомъ оглядывалъ залъ. Пребываніе въ продолженіе полугода въ четырехъ стнахъ сдлало черты Лёшки бле и нжне, и относительно лучшая жизнь въ острог, сравнительно съ жизнью уличнаго бродяги, отозвалась благопріятно на всей фигур Лёшки: онъ выросъ, сдлался полне и самоувренне.
Съ края стола поднялся невзрачный товарищъ прокурора и что-то очень быстро забормоталъ себ подъ носъ, впрочемъ, весьма вроятно, что это бормотанье было понятно сидвшимъ у стола членамъ и предсдателю, но вс остальные слышали только какое-то жужжанье, изъ котораго выдлялось внятно только одно: полагаю… по стать…
— Подсудимый,— началъ предсдатель,— вы ничего не имете возразить противъ предложенія господина товарища прокурора?— и посл небольшой паузы, какъ будто спохватившись, прибавилъ:— что вы будете обвиняться по стать такой-то?
На такія предложенія суда со стороны срыхъ подсудимыхъ постоянно почти слдовалъ стереотипный, недоумвающій отвтъ: ‘никакъ нтъ-съ’, ‘ничего’, но предсдатель считалъ своею священною обязанностью предлагать ихъ каждый разъ, чтобы, выражаясь торжественнымъ судейскимъ слогомъ, не нарушить равновсія между защитой и обвиненіемъ.
Но Лёшка былъ не изъ застнчивыхъ, жизнь въ золотой рот пріучила его не робть ни въ какой обстановк, къ тому же, и острожные юрисконсульты съумли растолковать смтливому Лёшк все, что нужно, и онъ смло переспросилъ:
— Въ чемъ-съ?
— Въ томъ, что вы покушались похитить, посредствомъ взлома кружки, деньги, принадлежащія церкви.
Лёшка замялся и молчалъ, да и кто, кром заядлыхъ юристовъ, можетъ растолковать, къ какой стать слдуетъ отнести какое преступленіе? А предсдатель продолжалъ:
— Признаете вы себя въ этомъ виновнымъ?
— Никакъ нтъ-съ.
— Какъ!— опшилъ предсдатель и началъ нсколько раздраженнымъ тономъ, такъ какъ не ждалъ отъ запирательства подсудимаго ничего, кром пустой затяжки дла.— Вдь, вы признались на предварительномъ слдствіи?
Присяжные почувствовали тоже какую-то неловкость.
— Такъ точно-съ, — отвтилъ невозмутимо Лёшка.— Зима тогда была, холодно, пусть, думаю, подержатъ: укралъ, говорю. Я посл слдователю докладывалъ…
Непріятное впечатлніе, произведенное запирательствомъ, исчезло, многіе въ публик и между присяжными улыбались.
— Введите свидтелей,— съ видомъ мученика, обратился предсдатель къ приставу.
Тотъ ушелъ. Явились свидтели, приняли присягу и опять удалились. Начался допросъ сторожа, который помшалъ краж. Онъ показалъ, что увидлъ черезъ улицу, какъ ломали кружку, что при его крик воръ, котораго онъ разсмотрть хорошенько не могъ, скрылся на площади, что черезъ пять минутъ, а, пожалуй, и больше, другой сторожъ задержалъ Лёшку, который и сознался въ совершеніи кражи. Увсистый камень, лежавшій на стол въ качеств вещественнаго доказательства и тождество котораго съ орудіемъ взлома свидтель подтвердилъ вполн, не послужилъ ни капли къ уясненію личности преступника. Ввели другаго сторожа, задержавшаго Лёшку, одного изъ тхъ николаевскихъ героевъ, которые больше извстны подъ именемъ ‘гарнизонныхъ крысъ’, чмъ подъ своимъ собственнымъ.
Этотъ, своимъ торопливымъ и оживленнымъ разсказомъ, какъ онъ схватилъ, Геркулеса въ сравненіи съ нимъ, Лёшку за шиворотъ, вызвалъ улыбку даже у предсдателя.
Когда же сталъ свидтеля допрашивать самъ подсудимый, то веселью публики не было границъ. Прогулка на чистомъ воздух посл долгаго сиднья взаперти подйствовала на Лёшку опьяняющимъ образомъ, на него напала смертельная лнь и все казалось въ смшномъ, забавномъ вид. Благодаря такимъ преимуществамъ въ словесномъ турнир: равнодушію и умнью представить все съ смшной стороны, онъ могъ бы спутать и не такого противника, какъ сторожъ, съ послднимъ же онъ іросто игралъ, какъ кошка съ мышью.
— Ну, ужь ты немножко спуталъ, старичокъ, — говорилъ онъ.— За шиворотъ меня схватилъ?! Забылъ, спуталъ, признайся, присягу, вдь, принималъ, помирать скоро будешь. Ну, разв достанешь ты мн до шиворота?
Сторожъ, видимо, сконфузился, впрочемъ, боле отъ мимики Лёшки, на котораго онъ смотрлъ все время, чмъ отъ словъ, и, оборотившись къ столу, заговорилъ торопливо:
— Точно… это точно, господа судьи. Не знаю доподлинно, за шиворотъ я его схватилъ, али нтъ. Темно было, вижу: бжитъ кто-то, на площади кричатъ, я и выскочилъ…
— Постой, постой!— заговорилъ Лёшка.
— Подсудимый,— строго прервалъ Лёшку предсдатель,— не мшайте свидтелю.
Но у того ужь изсякъ потокъ краснорчія и онъ молча уставился на Лёшку.,
— Я ему только напомнить, ваше-благородіе, — извинился какъ будто въ скобкахъ Лёшка и затмъ обратился къ старику и началъ бесдовать, какъ будто, кром нихъ, никого не было на свт:— Совсмъ ты меня не хваталъ, и никакого резону теб хватать меня не было,— тряхну и мокро не будетъ. А, значить, такъ дло было. Попрыгиваю я по морозцу, кричатъ гд-то. Ты и спрашивашь меня: это ты дебоширишь-то? А я говорю: я. За это, говоришь, вашего брата въ фартилъ таскаютъ. Ну-ка, говорю, попробуй. Думаю, замсто чмъ на мороз, въ части ночую, и — къ теб. Такъ, что ли?
— Такъ, такъ,— воодушевился опять сторожъ,— это они все озорной народъ такой — сейчасъ норовятъ въ драку. Ну, я и засвисталъ, — думаю, чтобъ не убилъ, грхомъ. А ёнъ смется, зови, говоритъ, чертей къ обдн, придутъ, гляди. Одначе, дядя Михей съ Иваномъ прибжали и окружили его, голубчика. Ты это что-жь, говорятъ, кружку церковную разбилъ, святотатецъ эдакій? Я такъ и обомллъ, а ёнъ хохочетъ: важное, говоритъ, дло, и всего-то горсть мдяковъ вытащилъ, да и т растерялъ…
— Свидтель,— перебилъ сторожа предсдатель,— вы наврное помните, что подсудимый говорилъ это?
Но свидтель, вопреки своему обыкновенію отрекаться отъ перваго показанія, опять подтвердилъ это. Ни Лёшка, ни товарищъ прокурора не спрашивали больше свидтеля. По просьб присяжныхъ, свидтеля спросили и онъ объяснилъ, что кружку они нашли завязанной и запечатанной (объ этомъ говорилось и въ акт) и что подсудимый прежде дачи другихъ показаній былъ приведенъ ими къ часовн, гд они и дожидались полиціи. Затмъ свидтеля посадили и позвали новаго.
Теперь предсдатель интересовался дломъ и былъ необыкновенно оживленъ, роль же мучениковъ начали играть присяжные: звали и морщились, ёрзали на мстахъ и шептались. Новые свидтели ничего почти не знали по длу. Наконецъ, ихъ допросъ кончился, чередъ говорить былъ за товарищемъ прокурора, но онъ великодушно отказался отъ обвиненія.
Лёшка смущенно промямлилъ свое ‘послднее слово’,— бойкость его внезапно исчезла,— предсдатель произнесъ обычное резюме… Затмъ присяжные получили вопросный листъ и потянулись гурьбой въ свою комнату. Судьба Лёшки ихъ и не занимала,— она была давно ршена…
— Чортъ знаетъ!— горячился старшина, богатый торговецъ хлбомъ,— нахватаютъ тамъ полузамерзшихъ, а тутъ сиди, теряй время. Сажали бы въ полицію, ничего бы не было.
— Я думаю,— говорилъ мщанинъ съ ястребинымъ лицомъ,— онъ, мошенникъ, и дло-то все подвелъ, чтобъ его на зиму посадили. Вишь — камнемъ!
Въ задней кучк негодовалъ юркій старичокъ докторъ:
— Ночлежный бы домъ хоть! А то что же? Не ссылать-же, въ самомъ дл? Вдь, онъ все равно какъ сумасшедшій былъ въ то время. Посудите сами.
Сюртуки и визитки соглашались съ этимъ и пожимали плечами, сердясь и негодуя на постыдное равнодушіе тхъ, кому слдуетъ это вдать, мужики шагали молча, больше поглядывая на стны.
— Дйствительно, господа, это чортъ знаетъ что такое!— уже войдя въ комнату, продолжалъ начатый разговоръ господинъ въ элегантной триковой пар, директоръ какого-то правленія и гласный думы.— Они убивать станутъ, убивать станутъ.. Доказано, что экономическія условія…
Но его фразъ никто уже не слушалъ.
— Читать, что ли, господа, еще разъ вопросъ?— спросилъ старшина, раскладывая листъ на стол и берясь за перо.
— Чего читать!— чуть не крикнулъ мщанинъ-ястребъ,— онъ ли, не онъ ли — дло ясно: невиновенъ!
— Невиновенъ, невиновенъ!— зашумли вокругъ.
Солнце уже сло. На неб стояли розовые барашки, тонкій ледокъ весело хрустлъ подъ ногами, съ поля несло запахомъ талой земли.
По одной изъ прилегающихъ къ полю улицъ шагали наши знакомцы Лёшка и Сашка. Послдній съ мшкомъ за спиною вертлся у перваго въ ногахъ, какъ собачонка, и заглядывалъ ему въ глаза.
— Ишь ты, счастье теб какое!— кашляя и тяжело дыша, болталъ онъ.— Всю зиму, шутка сказать, въ больниц, да въ острог пробылъ! А нашимъ дюжо трудно было. Мишка… Михайло померъ, Терентій съ Аверьяномъ тоже жить приказали. Да и ко мн,— прибавилъ онъ, закашлявшись,— вишь какой колошмянъ присталъ, теперь проходитъ. Да, слава Богу, дёнъ пятнадцать у Торгунихи ночую, у Митьки Борова мы три дня артелью работали, такъ я за разсчетомъ ходилъ, не потрафилъ ему чмъ-то, морду мн разбилъ, искровянилъ всего страсть… при свидтеляхъ. Трешницу мн апосля выкинулъ… Вотъ… пошелъ съ этого, опять забираю,— четыре теперь. Завтра пойдемъ вмст, хватитъ, чай, на обоихъ.
— У меня у самого рупь есть, барышня на суд дала,— проговорилъ Лёшка, почему-то насупливая брови.
— Ну?!— удивился Сашка.— Надо комнату будетъ нанять, врно твое слово, что нужно. Я ужь нашелъ, дорогонько оно, да стащимъ гд-нибудь…
— Ну, ужь это оставить надо,— серьезно перебилъ его Лёшка,— коли этимъ дломъ займовиться, такъ ужь въ сурьезъ надо: магазинъ тамъ, али фатеру хорошую подломать. А изъ-за гривенниковъ-то… не согласенъ, тряпьемъ всегда эстолько-то добудемъ.
И друзья завернули во вновь пріобртенный Торгунихою домикъ, изъ подслповатыхъ оконъ котораго брезжилъ огонекъ, освщая дв низенькія комнаты, биткомъ набитыя народомъ.