Сбитый с толку, Монье Марк, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 181 минут(ы)

СБИТЫЙ СЪ ТОЛКУ.

ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЙ РОМАНЪ
МАРКА МОНЬЕ.

I.
Клодъ Бернаръ.

— Вотъ и больница,— сказалъ донъ Руфъ слдовавшему за нимъ юному Франчискьелю.— Смотри и замчай. Молчаливая лстница прорзываетъ торжественную тишину. Сквозь высокое окно врывается солнце золотистою простыней, разорванною переплетами рамы, падаетъ таинственными лохмотьями, связками корпіи липнетъ къ стн, разъденной ночною сыростью. Зловонія дрожью прорываются сквозь эти желтые лучи, проникаютъ ихъ теплыми испареніями…

Въ томъ же тон онъ говорилъ боле десяти минутъ, пока они поднялись на сто двадцать пять ступеней, останавливаясь чуть не на каждомъ шагу. Донъ Руфъ былъ человкъ лтъ пятидесяти, важный и осанистый, съ правильными, хотя крупными, чертами лица, тихою походкой, плавнымъ жестомъ, которому недоставало лишь тоги, чтобы быть античнымъ. Франчискьель, разиня ротъ и не спуская блестящихъ глазъ, благоговлъ передъ своимъ спутникомъ. Они остановились на верхней площадк. Ораторъ продолжалъ:

— Тотъ никогда не придетъ къ истинно-плодотворнымъ и яснымъ обобщеніямъ жизненныхъ процессовъ, кто самъ не изслдовалъ, такъ-сказать не раскопалъ, въ лазаретахъ, амфитеатрахъ и лабораторіяхъ смрадную почву, кишащую жизнью. Кто сказалъ это?— Клодъ Бернаръ. Вотъ его подлинныя слова, запомни ихъ Франчискьель: ‘Жизнь — великолпный, залитой свтомъ салонъ, попасть въ который можно не иначе, какъ пройдя черезъ длинную ужасную кухню’. Ты предупрежденъ,— теперь войдемъ.

Они вошли, разбудили сторожа, спавшаго въ прихожей на лар, и спросили доктора Шарфа. Сторожъ открылъ глаза, протеръ ихъ кулаками и звнулъ во всю глотку, какъ не зваютъ нигд въ мір, кром неаполитанскихъ монастырей, потомъ, не поднимаясь и не открывая рта, махнулъ рукой по направленію къ корридору.

Докторъ Шарфъ въ фартук сидлъ въ кабинет надъ микроскопомъ. Это былъ монументальный человкъ лтъ подъ шестьдесятъ, бодрый и здоровый, способный работать часовъ по шестнадцати въ день, не исключая воскресеній. Добродушный и веселый скептикъ съ обширнйшимъ запасомъ знаній, правдивый и искренній, онъ не врилъ ни въ Бога, ни въ чорта, охотно глумился надъ человчествомъ, считая его боле глупымъ, чмъ злымъ, раскатистый хохотъ потрясалъ львиную голову на могучихъ плечахъ, все тло этого колосса фигурою и знаніемъ. Кто не видалъ смха доктора Шарфа, тотъ лишь на половину пойметъ Рабле.

— А, вы!— встртилъ онъ дона Руфа и, обращаясь къ работавшимъ тутъ же ассистентамъ, прибавилъ:— Друзья мои, имю честь вамъ представить писателя натуралистической школы.

Ассистенты подняли головы, чтобы взглянуть на предъявляемый имъ новый феноменъ.

— Да, господа,— продолжалъ докторъ посл взрыва хохота,— да, натуралистическій писатель, съ тою, впрочемъ, необходимою оговоркою, что натуралистомъ можетъ быть только человкъ изучавшій природу, а чтобы быть писателемъ, нужно написать книгу или дв… Онъ пока ни того, ни другого не пробовалъ, но…

Докторъ не могъ договорить,— его душилъ хохотъ. Донъ Руфъ воспользовался перерывомъ и сказалъ:

— А пока я экспериментирую.

— Экспериментируетъ! Онъ эксперим…— докторъ взвизгивалъ отъ хохота.— Сейчасъ, сію минуту заговоритъ о Клод Бернар.

— Нисколько не ошиблись,— не измняя своей важности, отвтилъ донъ Руфъ.— Клодъ Бернаръ находитъ, что только сомнвающійся можетъ быть настоящимъ ученымъ,— сомнвающійся въ себ и въ своихъ выводахъ, но врящій въ науку.

— Вполн правильно,— сказалъ докторъ, переставая смяться.

Длаясь серьезнымъ, его лицо совершенно мняло выраженіе я внушало почтеніе молодымъ и старымъ.

— Истинный ученый не допускаетъ въ основу своихъ выводовъ ничего нераціональнаго и сверхъестественнаго, или таинственнаго. Существуютъ только реальныя явленія и наблюденія надъ явленіями.

— И что же дале?— спросилъ докторъ.

— Слдовательно надо начинать съ наблюденій,— продолжалъ донъ Руфъ.— За наблюденіемъ слдуетъ опытъ. А что такое, въ сущности, опытъ?— Это наблюденіе, вызванное экспериментаторомъ, съ цлью проврки, вотъ и все. Экспериментаторъ есть слдственный судья…

— Все это цликомъ изъ Клода Бернара. Ну, а вы-то сами?

— Я?— воскликнулъ донъ Руфъ.

— Берегитесь, милйшій, сейчасъ брякнете глупость.

— Я отыскиваю законы причинной связи соціальныхъ явленій.

— Брякнулъ!

— Я тружусь надъ ршеніемъ великой задачи,— горячо продолжалъ донъ Руфъ,— великой задачи, имющей цлью побду надъ природою, созданіе могущества удесятереннаго человка!…

Докторъ опять расхохотался къ величайшему изумленію Франчискьеля, находившаго великолпнымъ все, что говорилъ донъ Руфъ…

— Милйшій мой,— началъ докторъ,— вы соскакиваете съ рельсовъ всякій разъ, когда пускаетесь въ краснорчіе. Я просто не могу говорить съ вами серьезно.

— Дерзость — не возраженіе,— обидчиво сказалъ донъ Руфъ.

— Хорошо, я буду возражать,— продолжалъ докторъ, стараясь придать лицу серьезное выраженіе и едва осиливая смхъ.— Давайте разсуждать. Вы хотите вызывать явленія, производить эксперименты, длать нравственную вивисекцію, но для чего вамъ это нужно? Чтобы написать знаменитый романъ, котораго мы не видали…

— Который увидите со временемъ.

— Допустимъ и это. Но, милйшій мой, романъ есть художественное произведеніе, а въ художественномъ произведенія надъ всмъ преобладаетъ индивидуальность автора.

— Это неврно.

— Это говоритъ Клодъ Бернаръ. Художникъ осуществляетъ въ своемъ произведеніи идею или чувство, лично ему принадлежащія.

— Это сказалъ Клодъ Бернаръ?

— Слово-въ-слово. Тутъ все дло въ самобытномъ творчеств, не имющемъ ничего общаго съ констатированніемъ естественныхъ явленій, въ которыхъ нашъ умъ не долженъ ничего создавать.

Франчискьель задумался. Донъ Руфъ опустилъ было голову, но быстро оправился.

— Такъ, по-вашему, я въ прав изобразить васъ ходящимъ вверхъ ногами и внизъ головою и… изъ этого выйдетъ художественное произведеніе? Я полагаю, что если таково мое личное впечатлніе, то я просто сумасшедшій.

Докторъ пожалъ плечами, Франчискьель нашелъ доводъ очень сильнымъ.

— Опровергните!— торжествующимъ тономъ воскликнулъ донъ Руфъ.

— Я знаю не мало людей,— отвтилъ докторъ,— ходящихъ всю жизнь внизъ головой: таковы богословы, метафизики и другіе помшанные, принимающіе вершину за основаніе. Вы, мой бдняга, съ вашимъ атавизмомъ и другими сумасбродными теоріями принадлежите отчасти къ этой категоріи. Но оставимъ это и поговоримъ о вашихъ экспериментахъ. Пожалуй, производите ихъ, если это вамъ нравится, но записывайте ихъ таковыми, каковы они въ дйствительности. Если же вы внесете въ это дло художество, т. е. личное свое, если прибавите что-либо, хоть одно только слово, ради эффекта или ради фразы, тогда въ глазахъ людей науки вы будете негодяемъ, а въ глазахъ публики — шарлатаномъ.

При этихъ словахъ прекрасные срые глаза доктора, сохранившіе всю свжесть и блескъ молодости, метнули искры. Онъ снялъ фартукъ и съ добродушнымъ видомъ протянулъ руку дону Руфу.

— Вы хотите осмотрть больницу? Я самъ покажу вамъ ее. Только зайдемте въ мою комнату обрызгаться фениловою кислотой.

Войдя въ комнату доктора, послдователь натуралистической школы поблднлъ, пошатнулся и, чтобы не упасть, долженъ былъ удержаться за спинку желзной кровати.

— Я понимаю васъ,— вздохнулъ добрякъ докторъ и повалъ ему руку.— Вамъ припомнилась та страшная ночь… Уже пять лтъ прошло… Несчастная!…

Сказавши это, докторъ вывелъ дона Руфа, они направились по палатамъ.

Франчискьель шелъ сзади, немного блдный, глотая слюну и стараясь казаться бодрымъ. Оправившись отъ волненія, натуралистъ попытался наблюдать, но совершенно по-своему, головою, набитою литературными воспоминаніями, занятою передлкою всего видннаго въ фразы. Его вниманіе было исключительно обращено на освщеніе и запахи, онъ тщательно замчалъ игру солнечныхъ лучей на стнахъ, полахъ и кроватяхъ и перекладывалъ на музыку больничные міазмы. Докторъ посматривалъ на него съ нкоторымъ недоумніемъ, какъ бы соображая, торгуетъ ли донъ Руфъ дезинфектирующими средствами или изобртаетъ ихъ.

Такъ они дошли до маленькой комнаты, въ которую выносятъ покойниковъ до погребенія. У изголовья тла, покрытаго саваномъ, на колняхъ молился священникъ. Обернувшись на скрипъ двери, священникъ узналъ доктора Шарфа, а докторъ узналъ аббата Симплиція.

Врачъ и священникъ ежедневно встрчались у постелей больныхъ, часто помогали другъ другу въ общемъ дл добра и милосердія и при этомъ не терпли другъ друга. Они обмнялись холодными взглядами. Аббатъ всталъ и, конечно, тотчасъ же ушелъ бы изъ комнаты, еслибы не боялся оставить покойника на произволъ козней дьявола.

Донъ Руфъ былъ знакомъ съ аббатомъ и вывелъ его изъ затруденія, протянувши ему руку.

— А, добрая встрча (ben trovato)!— сказалъ онъ.

— Добро пожаловать,— отвтилъ Симплицій.— Чмъ могу служить?

— Не служить, а обязывать безконечно.

— Готовъ исполнить ваши приказанія.

— Не приказанія,— нижайшія просьбы…

И такъ дале. Перекоры комплиментами въ Неапол довольно длинны, а аббатъ Симплицій былъ наилюбезнйшимъ изъ неаполитанцевъ со всми, кром доктора Шарфа. Онъ слышать не могъ равнодушно имя этого ‘тудеско’. На вс доводы о выдающемся ум и обширныхъ знаніяхъ доктора, о его добромъ сердц, благодушномъ отношеніи въ бднякамъ и страждущимъ, Симплицій неизмнно отвчалъ:

— Все это такъ, но онъ — еретикъ, протестантъ.

Равнымъ образомъ на похвалы добродтельной жизни аббата, его смиренію и самоотверженному безкорыстію — Шарфъ упорно повторялъ:

— Это правда, но онъ — іезуитъ.

Въ сущности же докторъ не былъ ни протестантомъ, ни даже христіаниномъ, а аббатъ настолько мало былъ іезуитомъ, что при Бурбонахъ подвергся гоненію со стороны благочестивыхъ отцовъ. До всего этого нтъ дла тому, кто иметъ предвзятую идею. Знаніе и вра никогда не столкуются, потому что не знаютъ и знать не хотятъ другъ друга.

Докторъ открылъ лицо покойника, донъ Руфъ вскрикнулъ отъ восторга.

— Поразительно! Stupendo! Слитыя язвы, безформенная масса, ворохъ гноя и крови, куча разлагающагося тла, брошенная на тополевую доску, выкрашенную черною краской. Одинъ глазъ лопнулъ и вытекъ отъ внутренняго жара. А каковъ запахъ! Каково освщеніе! Франчискьель, смотри и нюхай!

Франчискьель, вн себя, выбжалъ вонъ. Донъ Руфъ продолжалъ восторженно:

— Экспериментаторъ — слдственный судья… Клодъ Бернаръ…

— Опять!— пробормоталъ докторъ.

— Клодъ Бернаръ возстановляетъ цлый міръ изъ одного нерва, изъ мускула, которые онъ наблюдаетъ. Въ этой безформенной масс я открываю цлую жизнь,— да, цлую жизнь со всми факторами, реактивами, растлвающею средою!

— Ну, пошелъ теперь!— воскликнулъ докторъ.

— Передъ нами жертва алкоголизма. Эта женщина, еще молодая женщина, родилась отъ мерзкихъ родителей, роковымъ образомъ склонныхъ въ delirium tremens. Она выросла въ грязи и порок, почти ребенкомъ отдалась первому встрчному. Появилась на театральныхъ подмосткахъ въ безнравственной оперетк. Эта выставка ввела ее въ моду, ея любовниками были банкиръ, камергеръ, принцъ… Вполн логично: таковъ законъ детерминизма соціальныхъ явленій. Но она не могла удержаться въ этихъ высшихъ сферахъ,— ее влекла наслдственность, ее сбила съ пути носталгія грязи, опьяненія клоака. Такъ и быть должно. Она падала все ниже и ниже, отдаваясь грубости раздражающаго наслдственнаго гуано… Она не могла кончить иначе, какъ сгнивши…

— Позвольте, позвольте!— остановилъ докторъ.— Она умерла отъ оспы — отъ такой болзни, которою можетъ заразиться честнйшій и добродтельнйшій изъ людей на улиц. Достаточно ковра, вытряхнутаго изъ окна…

— О, это бдная христіанская душа!— прибавилъ аббатъ, обращаясь къ дону Руфу.— Эта чистая душа была добродтельнйшею изъ двицъ Неаполя. Вчера я цлый день провелъ у ея изголовья, въ минуты, свободныя отъ бреда, она только и говорила о своемъ отц и о Бог.

Докторъ нахмурилъ брови. Донъ Руфъ качалъ головою, какъ бы желая сказать: ‘Э, полноте! Такъ я и поврилъ…’

— Отца она едва знала,— тихо продолжалъ аббатъ,— видала его лишь изрдка, когда онъ навщалъ ее, сама же никогда не бывала въ его дом, даже не знала, гд онъ живетъ. За то она хорошо знала Господа Бога, такъ какъ воспитывалась въ его дом, въ святой обители…

Докторъ нетерпливо отвернулся, отошелъ къ окну и сталъ смотрть на улицу.

— Въ святой обители благочестивыхъ монахинь…

Донъ Руфъ поблднлъ.

— Третьяго дня добрыя сестры обратились ко мн. Эта несчастная двочка вдругъ, неизвстно отъ чего, занемогла. Настоящій ангелъ кротости и благочестія!… Она хотла постричься… Тамъ вс любили ее, ухаживали, какъ могли, скрывали ея болзнь. Извстить отца нельзя было,— онъ не оставилъ своего адреса, сказавши, что живетъ не здсь. Тогда, боясь заразы, монахини попросили меня перевезти больную въ лазаретъ…

Донъ Руфъ дрожалъ всмъ тломъ и едва могъ проговорить:

— Сестры… монахини… Какія сестры? Француженки?

— Да, француженки,— отвтилъ аббатъ.— Но что съ вами?

Дверь съ шумомъ захлопнулась, дона Руфа уже не было въ комнат. Обернувшись на шумъ, докторъ очутился съ глазу на глазъ съ аббатомъ. Ему очень любопытно было узнать, что случилось, но онъ ни за что въ мір не согласился бы заговорить съ іезуитомъ. Аббату до смерти хотлось спросить доктора о причин странной выходки дона Руфа, но онъ ни за какія блага не ршился бы начать разговоръ съ протестантомъ. Они обмнялись холодными взглядами и разстались, не промолвивъ ни слова.

Между тмъ донъ Руфъ, забывши всякую важность, слетлъ съ лстницы и пустился бжать по улиц, не взглянувши даже на поджидавшаго его внизу, все еще блднаго, Франчискьеля, сидвшаго на тротуарной тумб. Подъхала кароццелла, въ Неапол извощики умудряются запримтить васъ за цлую милю, подскакиваютъ во всю прыть, хлопая бичомъ, и волей-неволей заставляютъ хать, загораживая дорогу. Донъ Руфъ слъ въ кароццеллу. Неотстававшій отъ него Франчискьель хотлъ ссть рядомъ, но его остановилъ громовый голосъ: ‘Пошелъ прочь!’ Бдный юноша отошелъ очень сконфуженный. Извощикъ покатилъ, не спрашивая куда хать, такъ какъ для начала вс направляются въ Толедскую улицу, нын улица Рима’, затмъ лошадь уже сама поворачиваетъ къ Санъ-Фернандо, если только усиленнымъ дерганьемъ возжей ее не заставятъ своротить къ Меркатело. Донъ Руфъ сдлалъ кучеру знакъ не поворачивать ни направо, ни налво, а хать прямо по переулку, идущему въ гору въ Борсо. Извощикъ поднялъ одну руку вверхъ и замоталъ головою, давая знать, что подъемъ тяжелъ, въ отвтъ донъ Руфъ угрожающимъ жестомъ, потрясая тростью, показалъ на переулокъ.

Подъемъ былъ на самомъ дл тяжелъ: узенькій переулокъ шелъ въ гору ущельемъ между двумя рядами пятиэтажныхъ домовъ, а извстно, что пять неаполитанскихъ этажей равняются нашимъ десяти, крутой скатъ, вымощенный сырыми плитами, отъ вка не видалъ ни луча солнца, ни метлы мусорщика. Извощикъ, ворча, сошелъ съ козелъ и всю свою досаду излилъ ударами бича на спину несчастной лошади, измученное животное задыхалось и скользило по грязнымъ плитамъ. При одномъ особенно сильномъ удар, до крови разскшемъ крупъ, лошадь обернула голову къ хозяину и взглянула на него кроткими глазами, какъ бы желая сказать: ‘вы видите, я длаю, что могу’. Рукоятка хлыста заставила ее обратить голову впередъ и продолжать тяжелый подъемъ по заплсневлымъ плитамъ. Вдругъ она поскользнулась на арбузную корку и упала на бокъ, оглобля переломилась. Изъ всхъ щелей высыпали женщины посмотрть на это зрлище, балконы запестрли народомъ, ребятишки шумли и хохотали. Донъ Руфъ, недовольный и сконфуженный, вышелъ изъ экипажа и заплатилъ возниц, удивленный такимъ великодушіемъ, извощикъ сталъ ласкать бьющуюся лошадь.

Что же, однако, сдлалось съ нашимъ натуралистомъ? Куда онъ такъ спшилъ и зачмъ забрался въ этотъ крутой переулокъ, по которому никто никогда не здилъ?…. А, эта покойница, обезображенная и неузнаваемая, разсказъ аббата Симплиція, француженки-монахини и ихъ воспитанница, неизвстный отецъ, не оставившій адреса и допустившій дочь умереть въ гошпитал — вс эти образы терзали его, въ эту минуту ему было не до человческихъ документовъ, въ которыхъ можно хладнокровно разбираться для пользы науки, съ прописнымъ И,— его волновали настоящія, живыя чувства. Онъ продолжалъ путь пшкомъ,— рдкій подвигъ для неаполитанца, даже натуралиста. Посл двадцати минутъ ходьбы, запыхавшійся, едва переводя духъ, онъ остановился передъ большимъ блымъ домомъ безъ балконовъ, съ ршетчатыми окнами, какъ въ монастыр. У входной двери висла веревка. Донъ Руфъ лихорадочно дернулъ за нее и услышалъ звонъ колокола, показавшійся ему похороннымъ, сердце замерло отъ страха. Прошло дв минуты,— дв нескончаемыхъ минуты,— въ которыя онъ усплъ позвонить десять разъ. Наконецъ, старая сестра-привратница отперла дверь.

— У васъ въ дом оспа?— безъ предисловій выпалилъ поститель.

— А, Jesus-Maria!… Донъ Руфъ!— воскликнула привратница.

— Я спрашиваю, есть оспа?

Старуха испуганно перекрестилась, думая, что онъ сошелъ съ ума, и хотла запереть калитку, но донъ Руфъ вошелъ въ нее силою. Перетрусившая монахиня пустилась бжать, зовя на помощь. Во всякое другое время донъ Руфъ не преминулъ бы полюбоваться входомъ въ монастырь, его горбатымъ поломъ, изогнутымъ благочестіемъ, аркадами, разрывающими солнце въ клочки, похожіе на старыя тряпки, онъ отмтилъ бы цлое изверженіе миртъ, кактусовъ и олеандровъ, заставляющихъ тишину корчиться въ пестрыхъ судорогахъ, не пропустилъ бы безъ вниманія и курятника, одтаго тепловатымъ смрадомъ, кроликовъ и другой живности…’ Но, мы уже сказали, дону Руфу было не до документовъ и не до фразъ, ни на что не взглянувши, онъ слдовалъ за кричащею во все горло привратницей. Въ дверяхъ перваго этажа его встртила монахиня, родомъ изъ Бургони, цвтущая жизнью, здоровою веселостью, она спросила, что ему нужно. Онъ повторилъ вопросъ, такъ сильно напугавшій старуху:

— Есть у васъ больные оспой?

Бургонка разсмялась своимъ задушевнымъ смхомъ, но донъ Руфъ такимъ умоляющимъ тономъ прошепталъ: ‘Прошу васъ, скажите, не скрывайте отъ меня!…’ — что она поспшила его успокоить:

— Да, нтъ же, нтъ. Разв здсь можно быть больнымъ?

— А Ромена?

— Здорова.

— Я желалъ бы ее видть.

— Но сегодня не пріемный день.

— А я хочу!— повелительно сказалъ донъ Руфъ, возвышая голосъ.

Бургонка пристально посмотрла на него спокойнымъ, кроткимъ взоромъ.

— Я прошу васъ!— продолжалъ онъ тихо.— Только взглянуть на нее… Взгляну и уйду!…

Монахиня отворила дверь и вызвала Ромену. Въ дверяхъ показалась черноволосая, хорошенькая головка. Донъ Руфъ обими руками обхватилъ эту головку, поцловалъ ее въ лобъ, потомъ досталъ изъ портфеля карточку и подалъ монахин.

— Вотъ мой адресъ. Если она занеможетъ, тотчасъ же извстите меня. Прошу, умоляю, не отправляйте ее въ лазаретъ!

Онъ вышелъ съ покраснвшими глазами. Привратница продолжала утверждать, что онъ сошелъ съ ума, а добрая, молодая монахиня отлично понимала, что онъ ничуть не сумасшедшій.

II.
Прошлое.

Донъ Руфъ былъ единственнымъ сыномъ таможеннаго чиновника, по фамиліи Скапонъ, дятельнаго человка, удовлетворявшагося очень маленькимъ жалованьемъ, отъ государства онъ получалъ 12 дукатовъ (51 франкъ) въ мсяцъ, но у него были побочные доходы, получаемые отъ негоціантовъ и другихъ лицъ ввид благодарности за полезныя услуги. Система Скапона была очень проста: при досмотр товаровъ, выгружаемыхъ въ порт, онъ зажмуривалъ одинъ глазъ, а другимъ видлъ не совсмъ ясно, этотъ недостатокъ зрнія приносилъ ему много денегъ. Когда онъ накопилъ ихъ достаточное количество, тогда пожелалъ имть еще больше,— подалъ въ отставку и занялся свободнымъ обмномъ, для удобства котораго онъ изобрлъ нкоторые усовершенствованые пріемы, дававшіе возможность швейцарскимъ издліямъ и французскимъ книгамъ попадать прямо къ нему, минуя таможню. Пятнадцать лтъ такой борьбы съ протекціонизмомъ дали ему по милліону въ каждую руку. Онъ довольствовался половинною пошлиной и честно и благородно способствовалъ развитію ввозной торговли. Его личныя потребности были очень умренны,— онъ питался однимъ вермишелемъ и ничего не пилъ, кром воды. Во всякой другой стран такая коммерція могла бы быть опасна, но въ Неапол въ добрымъ людямъ не очень придирались, у Скапона были везд пріятели, даже въ полиціи. Что же касается таможенныхъ властей, то онъ зналъ до мельчайшихъ подробностей вс ихъ секреты, и власти смирнхонько помалчивали. Со стороны церкви онъ былъ подъ крылышкомъ епископа, котораго снабжалъ запрещенными книжками. Такимъ-то образомъ Скапонъ сталъ силой, и когда онъ умеръ въ 1847 году, то на его похоронахъ были вс представители торговли, нкоторыхъ банковъ, литераторы, епископъ со всмъ своимъ штатомъ, не считая братства св. Януарія и призрваемыхъ имъ бдняковъ. Въ процессіи шло нсколько сотенъ свченосцевъ, закутанныхъ съ головою въ блые саваны, точно привиднія, рядомъ съ ними шли мальчишки, подбиравшіе капли воска въ бумажныя вороночки, красныя драпировки блистали золотымъ шитьемъ. Великолпныя были похороны. хавшій мимо король приказалъ экипажу остановиться и снялъ шляпу.

Въ 1830 году Скапонъ женился на молоденькой, очень некрасивой двушк безъ всякаго состоянія, съ его стороны это былъ актъ христіанскаго милосердія, такъ какъ у него не было времени на любовныя зати. Онъ, впрочемъ, разсчиталъ, что Перзиколла, привыкшая къ бдности, принесетъ въ приданое экономію и бережливость, и очень ошибся. Только-что выйдя замужъ, она захотла разыгрывать важную, знатную барыню,— потребовала карету, лошадей, кучера и ливрейнаго лакея, а такъ какъ она была непроходимо-глупа и, слдовательно, безконечно упряма, то и добивалась всего, что хотла. Съ этого времени она стала каждый Божій день по три часа кататься въ карет съ ливрейнымъ лакеемъ. Такія катанья опасны во время беременности, за то, произведя на свтъ сына, она тотчасъ же умерла, и прекрасно сдлала. Маленькій Руфъ, названный этимъ именемъ въ честь крестнаго отца, рыжаго сборщика прямыхъ налоговъ и хорошаго латиниста, росъ одинокимъ подъ надзоромъ няньки и дворника. Нянька, которую звали Розой, несмотря на то, что она была черна, какъ голенище, болтала цлыми днями у окна, дворникъ, истый швейцарецъ изъ Фрейбурга, выучилъ мальчика читать по-французски. Въ дом не было недостатка въ книгахъ, такъ какъ ящики не прямо отправлялись къ книгопродавцамъ, гд полиція могла захватить и конфисковать содержимое, а сохранялись у Скапона, который самъ доставалъ изъ нихъ книги и сбывалъ понемногу. Вотъ почему карманы его пальто,— знаменитые карманы,— были постоянно набиты литературными произведеніями. Лично онъ ими не пользовался, отчасти по недостатку времени, а равнымъ образомъ и охоты въ чтенію, такъ какъ едва умлъ читать, или, по крайней мр, понималъ въ манускриптахъ и книгахъ лишь то, что могло приносить деньги. Въ десять лтъ маленькій Руфъ отлично зналъ Александра Дюма, Евгенія Сю и неаполитанскій жаргонъ,— больше ничего ровно. Латинистъ-крестный нашелъ такое образованіе неудовлетворительнымъ и, по его совту, мальчика стали посылать въ школу, гд онъ сильно скучалъ.

Учителя, вс въ рясахъ, грязные и противные, колотили его линейками по пальцамъ или цлыми часами держали на колняхъ въ дурацкомъ колпак. Поэтому ученикъ возненавидлъ мертвые языки, на которыхъ такъ ясно выражены вс умныя вещи. Чтобъ отдохнуть въ свое удовольствіе, онъ забирался на верхнюю террасу, съ видомъ на Неаполь и море, отъ Везувія до форта Ефъ, тамъ онъ наслаждался переливами цвтовъ неба при закат солнца, читалъ ‘Монте-Кристо’ или ‘Парижскія тайны’ и былъ вполн счастливъ.

Разъ, въ театр, Руфу (ему было четырнадцать лтъ) пришлось сидть въ партер между двумя господами, плшивымъ и лохматымъ, они спорили, лохматый называлъ себя романтикомъ. Этотъ споръ былъ настоящимъ откровеніемъ для юноши: онъ узналъ о существовавіи множества писателей, англійскихъ, нмецкихъ и даже французскихъ, о которыхъ до этого понятія не имлъ. На другой же день, копаясь въ книгахъ отца, онъ разыскалъ полное собраніе сочиненій Виктора Гюго, въ компактной контрафакціи Мелина и Ванса, и съ жадностью накинулся на свою добычу. Въ недлю все было проглочено. На слдующую недлю онъ влюбился въ молоденькую француженку, модистку, работавшую у Кардона. Черезъ мсяцъ встртивши ее на улиц съ узелкомъ въ рукахъ, онъ сунулъ ей заимствованное у французскаго поета стихотворное объясненіе въ любви.

Черезъ годъ умеръ его отецъ, оставивши ему пятьсотъ тысячъ дукатовъ въ процентныхъ бумагахъ. Модистка, до тхъ поръ потшавшаяся надъ нимъ, не замедлила отнестись къ его любви серьезно, но Руфъ, или, врне, донъ Руфъ (къ его имени нашли нужнымъ придлать ‘донъ’), тоже измнилъ свой взглядъ: онъ захотлъ посмотрть на желтый Нилъ, усянный островами, на Стамбулъ съ тысячью минаретовъ, нжащійся въ водахъ моря, какъ дремлющій на якор флотъ, ему хотлось взглянуть на Эрзерумъ, на блдныя лиліи Дамангура, на нжную Сетиніахъ, которую варвары на своемъ нечистомъ язык зовутъ Аинами, онъ хотлъ прохать изъ Янины въ Тебеленъ на лошадяхъ Али-паши, постить леди Эстеръ Стэнгопъ въ Пальмир и переплыть Геллеспонтъ, какъ Леандръ и лордъ Байронъ. Но Алипаша умеръ въ 1822 году, а леди Стингопъ въ 1839 г., плаванію черезъ Геллеспонтъ помшало волненіе, у подошвы Парнаса черноокіе клэфты обокрали дона Руфа, у подножія пирамидъ онъ получилъ воспаленіе глазъ и… похалъ лчиться въ Капръ, гд, по предписанію доктора, просидлъ три мсяца въ темной комнат. Но нтъ худа безъ добра: задержанный лченіемъ, онъ избжалъ событій 1848 года и вернулся въ Неаподь только 20-го мая, пять дней спустя посл расправы картечью. Его все-таки засадили, такъ какъ въ то время всхъ сажали, къ тому же полиція была въ недоумніи относительно того, зачмъ онъ путешествовалъ. Но просидлъ онъ всего только шесть мсяцевъ, посл чего его милостиво выпустили на свободу, ни о чемъ не спросивши. Ему минуло семнадцать лтъ.

Въ тюрьм онъ познакомился съ аббатомъ Симплиціемъ, котораго запрятали въ тюрьму за то, что онъ какъ-то разъ крикнулъ: ‘Да здравствуетъ Пій IX!’ Въ то время этого римскаго первосвященника считали якобинцемъ. Аббатъ полюбилъ дона Руфа, такъ какъ романтизмъ былъ еще благонамреннымъ, и далъ ему прочесть ‘Священные гимны’ Нанцони, ‘Католическую нравственность’ того же автора и другія благочестивыя книжки. Молодой человкъ сдлался вполн врующимъ, по выход изъ тюрьмы, онъ ежедневно бывалъ въ церкви и каждый вечеръ проходилъ мимо тюрьмы, чтобы видть все еще сидвшаго въ ней аббата, посылавшаго ему благословеніе сквозь ршетку. къ концу 1849 года выпустили и аббата, вслдствіе разршенія кричать сколько кому угодно: ‘Да здравствуетъ Пій IX’,— первосвященникъ пересталъ считаться якобинцемъ. Съ этого времени донъ Руфъ не разставался съ своимъ духовнымъ отцомъ и очень серьезно вознамрился идти въ монахи.

Привести это намреніе въ исполненіе ему помшалъ ящикъ книгъ изъ Ливорно, адресованный на его имя прежнимъ кліентомъ, считавшимъ его вроятно преемникомъ отца. Въ ящик были сочиненія Леопарди. Донъ Руфъ въ одно утро прочелъ оба тома и побжалъ сообщить ихъ содержаніе аббату Симплицію, тотъ не понялъ ни единаго словечка и ученику пришлось давать объясненія учителю. Съ этой минуты кредитъ бднаго аббата былъ подорванъ.— ‘Какъ могъ я такъ долго подчиняться такому ограниченному человку!’ — сокрушенно подумалъ донъ Руфъ, заперся въ своемъ дом и цлыми днями, лежа на диван, упивался чудною поэзіей отчаянія и лимонадомъ. Донъ Руфъ былъ лнивъ, а на двор было жарко. Мало-по-малу онъ погрузился въ черныя мысли:— ‘Я существую,— говорилъ онъ самъ себ,— слдовательно страдаю’. Въ сущности же онъ чувствовалъ себя какъ нельзя лучше, не былъ ни горбатымъ, ни чахоточнымъ, подобно излюбленному имъ поэту. Онъ говорилъ еще: ‘Жизнь — зло, міръ, очевидно, дуренъ и не можетъ быть твореніемъ разумнаго и добраго существа. Онъ — созданіе сильной, роковой силы. Какъ бы ее ни называли — природою или судьбою — все равно, въ мір ничего нтъ, кром скорби, и между двумя страданіями единственно возможный промежутокъ — скука. Общество — это союзъ негодяевъ противъ честныхъ людей. Служи обществу изъ преданности, ты будешь безумцемъ, служи изъ выгоды, будешь одураченнымъ, если только не сдлаешься, подобно всмъ, мерзавцемъ. Что же длать? Покончить съ собою самоубійствомъ?— Нтъ, это недостойно философа. Смотри на весь міръ съ презрніемъ и молча, съ презрительнымъ спокойствіемъ, жди часа возвращенія въ небытіе’. Посл этого донъ Руфъ закуривалъ сигару.

Ему пришла идея написать книгу, объ этомъ онъ думалъ до 7 сентября 1860 года, когда вошелъ въ Неаполь Гарибальди съ горстью людей въ красныхъ рубашкахъ. Въ этотъ день донъ Руфъ поступилъ, какъ вс: вышелъ на улицу и провозглашалъ единую Италію, національнаго короля, диктатора и все прочее, теперь онъ увряетъ, что это было въ припадк безумія. Такъ продолжалось нсколько времени, онъ говорилъ на митингахъ и усвоилъ себ прекрасные жесты, требуя Рима, Венеціи, Мальты, Корсики, итальянской Швейцаріи и Тироля. Паденіе ренты и возвышеніе налоговъ скоро охладили его пылъ, можно быть патріотомъ, экспессимистомъ и даже эксромантикомъ и — все-таки не любить терять деньги. Разъ, когда онъ на это жаловался въ кофейной, слышавшій его здоровенный человкъ, сидвшій передъ бутылкой пива, началъ хохотать во все горло. Донъ Руфъ гордо выпрямился, съ только что отпущенной черною бородой и на бекрень надтой калабрійской шляпой онъ былъ похожъ тогда на бандита комической оперы.

— Этотъ смхъ надо мною, что ли?— высокомрно спросилъ онъ.

— Полно, не сердитесь,— отвтилъ смявшійся,— лучше выпьемъ. Это единственное средство узнать другъ друга, а когда знаешь одинъ другого, тогда не станешь драться.

— Это почему?— спросилъ донъ Руфъ, все еще сердитымъ тономъ, но уже подкупленный добродушнымъ и веселымъ видомъ здоровяка.

— Чтобы драться, надо уважать другъ друга… Садитесь-ка и выпьемъ.

Донъ Руфъ, никогда не пробовавшій пива, нашелъ этотъ напитокъ отвратительнымъ, замтивъ его гримасу, докторъ приказалъ подать бутылку благо фалернскаго. За третьимъ стаканомъ новые знакомцы вели уже дружескую бесду о Леопарди.

— Больной и уродецъ…— говорилъ докторъ.— Женщины надъ нимъ насмхались, въ этомъ и причина его пессимизма. Онъ открылъ,— не первый, конечно, а посл древнихъ философовъ,— что жизнь не Богъ всть какая прелесть. Философы можетъ быть и правы, и онъ также съ своей точки зрнія. Вообще же философія — чепуха, а философія наводящая уныніе — величайшее безуміе. Все дло въ томъ, что у каждаго человка долженъ быть свой конекъ, у меня конекъ — ихтіологія, я на немъ зжу и не тужу. А за симъ покончимъ бутылку.

Такимъ-то образомъ донъ Руфъ познакомился съ докторомъ Шарфомъ. Ученый мужъ только-что пріхалъ изъ Германіи, гд онъ дружески сошелся съ итальянскимъ изгнанникомъ, сдлавшимся около 1861 года итальянскимъ министромъ народнаго просвщенія. Тогда бывшій эмигрантъ предложилъ Шарфу каедру, больницу, лабораторію и то немногое, что нужно для жизни подъ яснымъ небомъ лазурнымъ. Докторъ поспшилъ пріхать и выбралъ для житья Неаполь, по его близости въ морю, изъ котораго разсчитывалъ добывать множество неизвстныхъ зврюгъ. Здсь онъ нашелъ вс нужные инструменты: желзную кровать, макароны, отъ которыхъ онъ не худлъ, и веселыхъ рыбаковъ, считавшихъ его помшаннымъ и все-таки нырявшихъ для него до дна. По вечерамъ онъ пилъ продававшееся у Бальфиша пиво, боле чистое, чмъ въ Мюнхен. Во всю свою жизнь въ Неапол онъ испыталъ лишь одну непріятность и одно огорченіе: непріятность доставляло ему сосдство аббата Симплиція, лазаретнаго священника, огорченіе причинила война 1870 года. Подобно всмъ устыдившимся нмцамъ, онъ съ той поры сталъ называть себя ельзасцемъ и имлъ на это право, будучи родомъ изъ Ландау.

Донъ Руфъ сильно привязался въ доктору, прочелъ его книги, по крайней мр т, которыя могъ понять, и усвоилъ себ его мннія, по крайней мр такія, для усвоенія которыхъ не требовалось особеннаго напряженія. Докторъ полагалъ, что здоровый человкъ долженъ вставать рано и работать отъ десяти до пятнадцати часовъ въ сутки, донъ Руфъ, встававшій около десяти часовъ и только говорившій о своей книг, а не писавшій ее, не могъ раздлять всхъ взглядовъ доктора. Докторъ находилъ, что порядочный человкъ обязанъ прожить свое состояніе, донъ Руфъ, боявшійся какого бы то ни было утомленія, даже въ наслажденіи, не находилъ возможности проживать даже половины своего дохода. За то ученикъ безусловно принялъ вс взгляды учителя на религію, мірозданіе, превращеніе матеріи, естественный подборъ, въ особенности же на безбрачіе, весьма рекомендуемое милйшимъ Шарфомъ всмъ, кто не можетъ зря тратить время. Время дона Руфа было все сполна свободно, онъ могъ его тратить сколько душ угодно, тмъ не мене онъ сдлался ярымъ проповдникомъ безбрачной жизни. Каждый вечеръ въ кофейной, гд онъ проводилъ аккуратно по три часа, онъ осыпалъ мужей язвительнйшими насмшками и клялся всми богами, что останется холостякомъ до второго пришествія. Въ то время онъ не врилъ ни въ Бога, ни въ какое пришествіе, но выражался такъ потому, что такъ принято выражаться. Аббатъ Симплицій, съ которымъ онъ иногда видался по старой привычк и отчасти изъ желанія поспорить и подразнить своими теоріями, тоже уговаривалъ его не жениться. ‘Отдавая свое время семь, мы крадемъ его у нашихъ ближнихъ’, говорилъ аббатъ, отдавшій ближнимъ всю свою жизнь. Въ этомъ онъ вполн сходился съ докторомъ, равно какъ и во многомъ другомъ, но ни тотъ, ни другой ни за что въ мір не хотли признаться въ томъ, что ихъ мннія часто сходятся.

Однако же, около 1865 года, донъ Руфъ не избжалъ сердечной слабости. Окно его уборной, въ которой онъ проводилъ часъ или два каждое утро, выходило на террасу низенькаго сосдняго дома, гд жили постояльцы бдняки, мнявшіеся изъ года въ годъ. 4 мая — день квартирныхъ сроковъ и всеобщихъ перездовъ въ Неапол — донъ Руфъ изъ своей обсерваторіи видлъ, какъ устраивалась въ новомъ помщеніи пребезобразная прачка съ прехорошенькою дочкой. Хорошенькая двушка тотчасъ же принялась гладить блье и распвать на террас, а донъ Руфъ доле обыкновеннаго замшкался въ своей уборной. Старуха была глуха, а потому говорила громко и ей приходилось чуть не кричать, вслдствіе этого донъ Руфъ скоро узналъ, что молоденькую прачку зовутъ Маріаниной, что, несмотря на пухленькія губи и бленькіе зубки, она была двицей очень скромной и частенько очень голодной. Брон рису и бобовъ въ дом ничего не было. Барзинка, въ которой приносили провизію, была опорожнена моментально и оставлена на террас, донъ Руфъ, по доброт сердечной, вечеромъ потихоньку опустилъ въ нее блый хлбъ, нсколько апельсиновъ и множество пирожковъ, потомъ изъ-за спущенной занавси сталъ подсматривать, какъ удивится Маріанина. По поводу нечаянной находи произошелъ споръ: старуха объявила, что это не что иное, какъ дьявольское искушеніе, въ чемъ она быть-можетъ не совсмъ ошибалась, а молодая двушка предпочитала врить, что вс эти хорошія вещи ей съ неба упали, а потому она ихъ скушала съ большимъ аппетитомъ и въ совершеннйшей чистот сердечной. Чудо повторилось нсколько разъ (въ Неапол совершается много чудесъ), наконецъ, разъ вечеромъ старуха подкараулила дьявола-искусителя на мст преступленія и тотчасъ же осыпала его ругательствами, тмъ боле сильный, что, по глухот своей, не могла слышать нжныхъ рчей, обращенныхъ таинственнымъ незнакомцемъ къ Маріарин.

— Что онъ теб говоритъ?— спросила мать въ бшенств.

— Онъ говоритъ, что хочетъ отдать вамъ стирать свое блье.

Это была ложь, но пусть за нее броситъ первый камень та, которая никогда не лгала! Эта неточность въ передач словъ незнакомца утишила гнвъ старухи и положила начало правильнымъ сношеніямъ между террасою низенькаго дома и окномъ высокаго дома. Дону Руфу было тридцать три года, въ его груди билось горячее сердце. Маріанина была съ нимъ очень мила и охотно принимала ежедневно спускаемые сверху sfogliatelli и mustaccioli, такъ какъ любила полакомиться, но ни за что не соглашалась приносить ему блье и лично получать сласти. Блье носила старуха.

— Она не слышитъ моихъ приказаній,— возразилъ донъ Руфъ.

— Ничего, приказывайте мн сверху, я ей передамъ,— отвчала Маріанина.

Такъ проходили недли и мсяцы, спокойно, весело, разговоры между окномъ и террасою часто затягивались до поздняго вечера. Двушка пла псни, разсказывала сказки, ла сладкіе пирожки, но не позволяла дону Руфу называть себя jioja mia (мое сокровище или моя радость). Онъ ей говорилъ ‘ты’, а она ему ‘вы’, потому что она — прачка, а онъ — патронъ, galantuomo, но не дала бы ему поцловать своего пальчика.

— Cheste no nun cunvene (этого нельзя, неприлично),— говорила она.

Разъ, проходя мимо лавки coralioro, онъ купилъ для Маріанины четки изъ крупныхъ красныхъ коралловъ,— розовые караллы дороже, ихъ покупаютъ только иностранцы. Двушка рзко отказалась отъ подарка и ушла съ террасы.

— Маріанина!— крикнулъ донъ Руфъ.

— Убирайтесь!

— Ты разсердилась?

— Да, синьоръ.

— За что?

— Вы меня принимаете за гадкую женщину.

— Тмъ, что хотлъ подарить теб четки?

— Вы очень хорошо знаете, что это convene.

— Они освящены папой.

— Дурная мысль уничтожаетъ освященіе.

— Принимаешь же ты отъ меня пирожки.

— Это другое дло: сълъ и — нтъ грха.

Донъ Руфъ влюбился, какъ шестнадцатилтній школьникъ. Въ припадк отчаянія онъ излилъ свои горести доктору Шарфу, тотъ посмялся надъ нимъ внутренно, но, по возможности, постарался не выказать этого.

— Ну, что же,— сказалъ докторъ,— такъ какъ вы любите эту двушку, то женитесь на ней.

— А безбрачіе, которое вы такъ проповдуете?

— Безбрачіе — удлъ мудрыхъ. Здоровымъ людямъ не прописываютъ обливаній холодною водою. А разъ у человка голова не въ порядк, тогда ужь длать нечего. Женитьба — врнйшее средство противъ любви… къ тому же,— прибавилъ онъ серьезнымъ тономъ,— иначе съ честною двушкой ничего не подлаешь.

Такой совтъ опечалилъ дона Руфа, ему никогда въ голову не приходило дать Маріаннн свое имя. Въ сильномъ волненіи онъ ршился спросить на этотъ счетъ мнніе аббата Симплиція. Аббатъ отвтилъ ему, не задумываясь:

— Женитесь на ней. Безбрачіе удлъ праведныхъ, а вы — гршникъ. За всякій грхъ должна быть расплата, бракъ есть расплата за любовь… Къ тому же,— прибавилъ онъ, подобно доктору Шарфу (мы уже видли, что они часто приходили къ одинаковымъ выводамъ),— относительно честной двушки нтъ другого выхода.

Донъ Руфъ не нашелся, что возразить, вс его теоріи разлетлись. Не зная на что ршиться, онъ слъ въ кароццеллу и приказалъ хать, куда повезетъ лошадь. Дохавши до мыса Паузилипы, кучеръ спросилъ:

— Signo, addo, jammo? (Синьоръ, куда мы демъ?)

— Домой,— отвтилъ донъ Руфъ, очень удивленный, что захалъ за цлую милю отъ города.

Дома онъ открылъ окно уборной. Маріанина гладила и распвала на террас.

— Чтобы ты сказала,— спросилъ онъ,— еслибы мн пришла охота на тебя жениться?

Она громко расхохоталась.

III.
Атавизмъ.

Маріанина долго не могла поврить серьезности предложенія дона Руфа, она двадцать разъ повторяла ему: ‘Vuje da чего dielte?’ (Вы это вправду говорите?…) — и опять принималась хохотать, немножко отъ радости, такъ какъ въ сущности это очень пріятно щекотало ея плебейское тщеславіе, къ тому же, несмотря на исполнившіяся уже шестнадцать лтъ, ея сердце было совершенно свободно и galantuomo (баринъ) ей нравился, но все-таки его фантазія казалась ей curiosa — курьезною, потшною. Она, однако же, попросила позволенія подумать и раздумывала добрую четверть часа,— раздумывала весело, не переставая смяться. Съ одной стороны ей предстояло сдлаться дамой, барыней, а слдовательно гладить только собственныя тряпки, ходить въ церковь въ нарядномъ шелковомъ плать и атласныхъ башмакахъ, кушать сколько душ угодно макаронъ и сладкихъ пирожковъ, когда захочется пить на улиц, въ ея портмоне (у нея портмоне будетъ) всегда найдется монетка, чтобы заплатить за стаканъ холодной воды, забленной нсколькими каплями самбуцина, и даже за лимонадъ… съ сахаромъ, сахаръ у нея всегда будетъ въ карман… Хорошо все это! Да, но у дона Руфа было два недостатка: во-первыхъ, онъ носилъ бороду и, во-вторыхъ, не ходилъ въ церковь. На этомъ она уснула и видла во сн разныя хорошія и лакомыя вещи.

На другой день вечеромъ, не сказавши матери ни слова изъ боязни принужденія, Маріанина предъявила свои условія.

— Первымъ дломъ,— сказала она,— вы сбрете бороду.

— Сбрю,— отвтилъ донъ Руфъ, разсчитывая отпустить ее къ зим.

— А потомъ будете ходить въ церковь…

— Да я не врю…

— Что за важность?

Донъ Руфъ сообразилъ, что въ Неапол боле трехъ сотъ церквей и что безъ бороды его никто не узнаетъ. Вотъ почему онъ принялъ и это условіе, а затмъ получилъ согласіе дочери и матери. Ему было дозволено приходить на террасу и сколько угодно пожимать руки невсты и — только, въ этой стран солнца на счетъ приличій строго, по крайней мр до свадьбы, а посл… я не знаю.

Все бы хорошо, но… общество! Донъ Руфъ такъ много и такъ громко разглагольствовалъ противъ священныхъ брачныхъ узъ, находя ихъ пошловатыми и мщанскими, осыпалъ ихъ такими насмшками, что въ свою очередь боялся насмшекъ пріятелей, кром того, неравенство партіи, msaliance, вооружитъ всхъ дяденекъ, тетенекъ, братцевъ и кузинъ, въ особенности кузинъ пожилыхъ… Какъ быть?

‘На цлые полгода я стану посмшищемъ всего Неаполя,— раздумывалъ донъ Руфъ.— Вся кофейная будетъ рожки повязывать, вс родственники обозлятся…’

Вдругъ его оснила блестящая мысль и онъ ловко сообщилъ ее аббату Симплицію.

— Бракъ вдь религіозное таинство?— спросилъ онъ.

— Конечно,— отвтилъ аббатъ.

— Такъ что съ религіозной точки зрнія достаточно церковнаго брака?

— Несомннно, но гражданскій законъ…

— Это не ваше дло. Хотите получить тысячу дукатовъ на бдныхъ?

— Для бдныхъ очень охотно, если только не за дурное дло.

— Повнчайте меня съ Маріаниной въ маленькой домовой часовн, помимо и безъ вдома свтскихъ властей.

— Но это строго запрещено.

— Да вдь не гршно?…

— За это можно подвергнуться отвтственности.

— Никто не узнаетъ.

— Вы хотите жениться тайно?

— Ничуть ни бывало,— я желаю избжать церемоній и хлопотъ. Добывать вс нужныя бумаги — длинная исторія, а мы молоды и нетерпливы, мой милйшій аббатъ. Вы, святой человкъ, не понимаете этого, но ваши духовныя дти, дочери въ особенности, вроятно кое-что вамъ сообщали… Во всякомъ случа, вотъ мое послднее слово: если вы намъ не поможете, то послдствія останутся на вашей совсти,— мы обойдемся безъ церковнаго обряда такъ же, какъ безъ гражданскихъ формальностей. Ясно?

У аббата, здравствующаго и теперь, есть одинъ недостатокъ, благодаря которому онъ надлалъ въ жизни множество глупостей и сохранилъ во всей неприкосновенности свои врованія,— аббатъ не любитъ раздумывать. Еслибъ онъ поразмыслилъ хотя минутку, онъ не исполнилъ бы желанія дона Руфа, но за то впалъ бы, пожалуй, въ ересь признаніемъ авторитета свтской власти. Въ требовавшейся отъ него услуг онъ видлъ только средство предупредить страшный грхъ и возможность раздать бднякамъ тысячу дукатовъ,— въ Неапол споконъ вка были толпы нищихъ. Такимъ-то образомъ, побуждаемый благочестіемъ и христіанскимъ милосердіемъ, онъ совершилъ церковное таинство для атеиста, уклонявшагося отъ исполненія закона. Странныя вещи длаются въ этомъ мір!

Не имя никакого понятія о законахъ, Маріанина и ея мать удовольствовались обрядомъ, совершеннымъ втихомолку, безъ свидтелей, и донъ Руфъ, начисто выбритый, увезъ молодую жену въ Вико, между Бастеламаре и Соренто, въ маленькій замокъ, утонувшій въ зелени на берегу моря. Маріанина была вполн счастлива: множество фруктовъ, устрицъ и рыбы,— больше, чмъ нужно,— а потомъ ослы для катанья, вс прелести… Такъ прошли три мсяца,— три мсяца полнйшаго счастья, что рдко бываетъ. Потомъ пришла осень, листья пожелтли и попадали, пошли дожди, дороги испортились,— пришлось возвратиться въ Неаполь и поселиться въ отдаленномъ квартал, въ глухомъ переулк близъ Santa-Maria in Portico, такъ какъ донъ Руфъ упорно желалъ скрывать свое семейное счастье. Тогда Маріанина заскучала, по сосдству у нея не было никого знакомыхъ, родные и друзья жили далеко у гавани. Она перевезла къ себ мать и мало-по-мало старуха, вчно жалуясь на судьбу, забрала весь домъ въ руки. Если дочь смялась съ мужемъ, старуха принималась горько плакать, воображая, что смются надъ ней,— необходимо было орать во все горло, чтобы не обидть ее, по вечерамъ она не хотла ложиться спать и требовала, чтобъ ее занимали. Маріанина исполняла вс ея капризы. Одинъ по одному стали появляться старые друзья — рыбаки, носильщики, съ женами и сестрами, жили они далеко, но, несмотря на то, не забывали Маріанину въ ея новомъ положеніи. Братецъ изъ поваренковъ (троюродный братецъ) пристроился въ повара, и съ этихъ поръ пошли обды и угощенья. Денежки дона Руфа перестали залеживаться, онъ не жаловался на это, такъ какъ не былъ скрягой, а только удивлялся, по непривычк къ расходамъ. За то получилъ возможность отростить бороду и не ходить въ церковь. Мало-по-малу онъ сталъ совсмъ чужимъ въ своей семь, вс ему говорили ‘вы’, даже Маріанина, его звали ‘синьоромъ’ и ‘патрономъ’. Возвращаясь домой вечеромъ, онъ иногда заставалъ человкъ двадцать за столомъ, его приглашали поужинать, говоря на тосканско-неаполитанскомъ жаргон: fa vourichqut! Вскор онъ зажилъ опять старою холостою жизнью и совсмъ перебрался въ свою прежнюю квартиру, оффиціально не перестававшую считаться мстомъ его жительства. По вечерамъ онъ разглагольствовалъ въ кофейной, проповдывалъ атеизмъ и насмшками надъ женатыми людьми срывалъ досаду за свои неудачи, потомъ звалъ въ театр Санъ-Барло и возвращался въ свое уединеніе, выкуривая двнадцатую сигару. По утрамъ меланхолически посматривалъ на пустую террассу, на которой въ былое время распвала Маріанина. Изрдка, въ дождливые дни, онъ навщалъ свою супругу, разсчитывая застать ее одну,— неаполитанцы даже низшихъ классовъ въ дождь не выходятъ изъ дома. Вчно пребывающую тутъ же старуху онъ усыплялъ сладкимъ ликеромъ — розоліо и тогда нжнымъ голосомъ спрашивалъ жену: ‘Любишь ты меня?’

— Да, синьоръ,— отвчала она покорно.

Донъ Руфъ былъ лнивъ и смиренъ, побаивался старухи и любилъ тишину въ дом, храбръ и энергиченъ онъ былъ лишь на словахъ и страшно свирпствовалъ въ кофейной, конечно, когда разразилась война 1866 года.

— Ахъ, еслибъ я тамъ былъ!… Еслибъ я командовалъ при Бустоцц и при Лисс! Генералы и адмиралы — вс измнники… Надо свергнуть Виктора-Эмануила!…

Чтобъ его успокоить, ему уступили Венецію, но онъ требовалъ Рима. Какъ разъ въ тотъ день, когда австрійцы вынуждены были очистить городъ Лагунъ, у него родилась дочь.

— Она будетъ Roma (Римъ)!— воскликнулъ онъ.— Назвать ее Римомъ!

Аббатъ Симплицій сталъ возражать, что такого имени нтъ въ его святцахъ, и предложилъ назвать двочку Роменою.

— Ну, хорошо, пусть будетъ Роменою,— согласился донъ Руфъ, не сообразивши, что это боле католическое, чмъ итальянское имя.

Отецъ и мать были въ восторг отъ рожденія ребенка, онъ могъ бы скрпить ихъ ослабвшую, чуть не порванную, связь, но между ними стояла старуха, съ утра до ночи она не выпускала ребенка изъ рукъ и не подпускала къ нему дона Ру фа, такъ что бдняга опять удалился отъ семьи. Онъ не жаловался, но сдлался настолько раздражителенъ въ спорахъ, что внушалъ серьезное безпокойство доктору Шарфу.

— Другъ мой,— сказалъ ученый,— съ вами происходитъ что-то недоброе. Ужь не женаты ли вы?

— Я?… Вотъ фантазія!— увернулся донъ Руфъ отъ прямого отвта, не желая сказать ни да, ни нтъ.

— Если вы не женаты,— продолжалъ докторъ,— то стало-быть больны отъ бездлья. Я знавалъ людей, которые отъ этого умирали. Займитесь чмъ-нибудь. Что ваша книга?

— Книга тутъ,— отвтилъ донъ Руфъ, хлопая себя по лбу.

— Танъ она всю жизнь тутъ и останется. Вы слишкомъ лнивы, чтобы писать. Попытайте разсяться: позжайте путешествовать.

— Куда?

— Хотя бы въ Парижъ,— тамъ скоро будетъ выставка…

Весною 1866 года донъ Руфъ ухалъ въ Парижъ. Прощаясь съ мужемъ, Маріанина очень спокойно пожелала ему счастливаго пути и такого же возвращенія, его двочка разоралась во все горло, когда онъ хотлъ ее поцловать, а старуха ограничилась тмъ, что пробурчала: ‘Salute a nuje’, по-русски это выходитъ нчто врод ‘скатертью дорожка’. Аббату Симплицію было поручено снабжать Маріанину деньгами, на что открытъ кредитъ у банкира, онъ же общался писать за нее письма, такъ какъ сама она ни читать, ни писать не умла.

Боясь хать черезъ Римъ, гд все еще властвовалъ папа (а папа, само собою разумется, не могъ любить дона Руфа), онъ отправился на Марсель, а оттуда по желзной дорог въ Парижъ. Въ вагон какая-то старуха не позволила ему курить, отъ чего онъ впалъ въ сильную тоску по родин: за какимъ только чортомъ ухалъ онъ изъ Неаполя?… Въ такомъ меланхолическомъ настроеніи дохалъ онъ до Плассана. Тутъ сла въ вагонъ третьяго класса толпа веселыхъ, говорливыхъ молодыхъ людей, они вс курили. Донъ Руфъ собралъ свои пожитки и поспшилъ перейти къ нимъ. Это были все литераторы: одни изъ нихъ никогда и ничему не учились, другіе провалились на экзаменахъ и не доучились, въ Парижъ они хали міръ переучить по-новому, заработать горы денегъ и сдлаться знаменитыми. Они болтали между собою разные смхотворные пустяки, перемшивая ихъ соображеніями насчетъ атавизма. Имъ очевидно хотлось ‘задать пунктики,’ дону Руфу и его въ тупикъ поставить, а вмсто того онъ имъ и ‘пунктикъ задалъ’, и въ тупикъ поставилъ — тмъ, что безъ возраженій со всмъ согласился и такъ восхитился атавизмомъ, что на Ліонской станціи угостилъ ихъ настоящимъ ‘эрмитажемъ’ (въ то время это вино еще можно было имть неподдльное). Въ Париж онъ вмст съ ними остановился въ маленькомъ отел Латинскаго квартала и вмст снини пустился на поиски — въ фіакр, конечно, такъ какъ онъ не умлъ ходить пшкомъ. Что же онъ, собственно, разыскивалъ: Лувръ, соборъ Notre-Dame, Сорбону или только-что открывшуюся выставку?— Ничуть ни бывало: какъ Діогенъ, онъ разыскивалъ ‘человка’. Сначала они отправились искать его въ Монпарнас, потомъ въ Батиньол {Извстно, что въ Монпарнас, а потомъ въ Батиньол жилъ Эмиль Золя.}, въ павильон, притаившейся въ глубин сада. Ихъ не приняли, сказавши, что ‘онъ работаетъ’. Наконецъ, но третьему разу они были приняты. Съ перваго пожатія руки донъ Руфъ почувствовалъ, что все кончено, что захвачена вся его жизнь.

Тмъ времененъ аббатъ Симплицій и докторъ Шарфъ встрчались каждый день у постели больныхъ и, по обыкновенію, не обмнялись ни единымъ словомъ. Не получая никакой всточки о дон Руф, докторъ волновался и былъ въ немаломъ затрудденіы, какъ бы узнать о немъ. Разъ онъ поручилъ, наконецъ, своему ассистенту распросить аббата.

— Только не говорите, что это для меня,— прибавилъ онъ.— Какъ можно осторожне… Не выдайте, смотрите.

Аббатъ ровно ничего не зналъ,— онъ получалъ короткія, дловыя письма и могъ лишь сообщить адресъ. Этого было, впрочемъ, достаточно и докторъ поспшилъ написать въ Парижъ. Черезъ нсколько мсяцевъ получился слдующій отвтъ:

‘Дорогой мой! Я принимаюсь за мою книгу. Сюжетъ превосходный — атавизмъ, я окончательно завербовался въ натуралистическую школу. Я слишкомъ долго былъ погруженъ въ романтическую стряпню, гонялся за красотою фразы и драпировался пестротою мишуры. Я былъ просто сбитъ съ толку, доведенъ до сумасшествія. Теперь же я допускаю только одну вещь — Науку, разыскиваю человческіе документы. Съ этою цлью я чуть не живу на рынк съ крышею поразительнаго вида, напоминающаго безпорядочное нагроможденіе вавилонскихъ дворцовъ въ растущемъ сумрак наступающей ночи. Человческій умъ послдовательно прошелъ періоды чувства, разума и опыта, наступило время производить опыты. Передо иною встаетъ необъятная мертвая природа. Все объясняется атавизмомъ, во всемъ доказывается роковая наслдственность крови. Во всемъ, что прежде называлось первороднымъ грхомъ, предопредленіемъ и т. п., нтъ ровно ничего сверхъестественнаго и чудеснаго, все переходитъ отъ поколнія къ поколнію, просачивается изъ жилы въ жилу’ Нтъ ни добродтели, ни порока, а одна наслдственность темпераментовъ. Вотъ моя книга. На двор тепло, подъ моимъ окномъ струится Сена, выбгая оттуда… издалека, изъ мечты, чтобы лечь къ моимъ ногамъ въ могучемъ разцвт простора. Большая лодка, нагруженная углемъ, тяжело дремлетъ на почернвшей вод’.

Докторъ отвчалъ съ слдующею почтой:

‘Мой бдный, добрый Руфъ! Вы просто находитесь подъ вліяніемъ умнаго человка, считающаго васъ за болвана. Вашъ атавизмъ — не боле, какъ общее мсто. Наслдственныя болзни были извстны до потопа, худшая же изъ нихъ — это сама жизнь, отъ которой вс умирали за сто и тысячу вковъ до Адама. Вы все объясняете наслдственностью, но это не особенно ново, давнымъ-давно извстно, что человкъ есть такъ-сказать

Трудность задачи состоитъ въ томъ, чтобы научно опредлить, отчего результируютъ, не впадая въ предположенія и въ произвольныя измышленія. По этой части вы не найдете никакихъ документовъ ни въ крышахъ рынка, ни въ угольныхъ лодкахъ, постарайтесь лучше для начала изучить самого себя. Если приметесь за это добросовстно, то надлаете сравнительно не много ошибокъ. Вашъ отецъ, какъ вы мн передавали, былъ очень дятельный негоціантъ, ваша мать, женщина простого званія, любила поважничать, вы очень лнивы, въ торговцы не годитесь, въ васъ нтъ ршительно ничего плебейскаго и ни малйшаго поползновенія важничать. Что же васъ сдлало такимъ, каковъ вы въ дйствительности?— Конечно, не роковая наслдственность крови. Не былъ ли кто-нибудь изъ вашихъ предковъ въ дом умалишенныхъ? Не лишнее было бы навести справки. Впрочемъ, у меня въ роду есть двое архипомшанныхъ, праддъ отца и тетка по матери, сидящая и теперь въ сумасшедшемъ дом, между тмъ я въ умственномъ отношеніи здоровъ,— по крайней мр по сравненію съ вами. Поврьте, другъ мой, не пускайтесь вы въ физіологію, въ которой ничего ровно не смыслите, физіологія литераторовъ — не боле, какъ метафизика, т. е. перевираніе всего шиворотъ-на-выворотъ. Именемъ патрона вашего, святого Руфа, заклинаю, не говорите никогда ‘наука’. Такого слова я ршительно не понимаю, я знаю науки и знаю, что жизни надо для изученія одной изъ нихъ,— да и то жизни нашего брата, не теряющаго времени на описаніе Сены, вытекающей изъ мечты, Я говорю вамъ совершенно откровенно потому, что считаю васъ человкомъ не глупымъ. Вы говорите, что сбиты съ толу: это врно,— только сбиты не наслдственностью и даже не средою, такъ какъ почти ни съ кмъ не знакомы, кром аббата Симплиція, мистифировавшаго васъ очень недолго, и меня, не успвшаго навести васъ на надлежащій путь. Васъ сбили съ толку книги, боле опасныя, чмъ полагаютъ: сначала произведенія романтиковъ, потомъ сочиненія пессимистовъ, а теперь — издлія натуралистовъ. Бросьте ихъ и не читайте нсколько лтъ ничего,— для васъ это лучшее средство образумиться’.

Это письмо поколебало дона Руфа, но онъ все-таки показалъ его, кому слдуетъ. Тотъ отвтилъ:

— Этотъ докторъ Шарфъ — ученый, слдовательно ничего не понимаетъ въ наук.

Съ тхъ поръ въ теченіе нсколькихъ лтъ о дон Руф не было никакихъ извстій. Аббатъ Симплицій писалъ ему изрдка по новому адресу, неизвстному доктору, но письма его оставались безъ отвта. Разъ вечеромъ на открытомъ воздух въ Паузилип докторъ Шарфъ попивалъ вино съ рыбакомъ, ловившимъ для него слизняковъ, пронзительный крикъ заставилъ его оглянуться. Въ нсколькихъ шагахъ молодая женщина билась въ нервномъ припадк. Не задумываясь, онъ полностью вылилъ ей на голову попавшійся подъ руку кувшинъ воды, дама тотчасъ же оправилась, а докторъ извинился. Это была Маріанина, ужинавшая въ таверн съ своими родными, она испугалась за Ромену, забравшуюся на ршетку тоннеля, обвитаго виноградомъ. Придя немного въ себя, Маріанина заработала языкомъ и въ четверть часа докторъ узналъ все то, что мы уже знаемъ, и многое намъ еще неизвстное — о послдствіяхъ перемны въ положеніи молодой женщины, въ особенности со времени отъзда дона Руфа. Маріанина перестала работать, а потому и пть перестала, вставала поздно, ложилась посл полуночи, питалась сластями и пряностями, жирла и плохо спала. Во сн, преимущественно къ утру, ее душили кошмары и она кричала такъ, что поднимала на ноги сосдей, всякій пустякъ пугалъ ее,— она все еще врила въ чертей,— и, ложась въ постель, осматривала вс углы въ комнат. Ея характеръ, ровный въ былое время, замтно измнялся: безпричинная, шумная веселость смнялась припадками слезъ, ребенка она то душила ласками, то не подпускала къ себ близко. Въ церкви на нее находили минуты нмого восторга. Разъ на улиц она пустилась бжать опрометью, увряя, что кто-то выскочилъ изъ земли и гонится за нею. Однако же, во все время отсутствія мужа (докторъ и объ этомъ выспросилъ), она не измнила ему — не только изъ боязни грха, но и потому, что ей не нравились мужчины.

‘Понялъ!— подумалъ добрйшій Шарфъ.— Необходимо вытребовать мужа’. Онъ осторожно заговорилъ о дон Руф, выставляя на видъ, что нельзя на него одного возлагать всю вину такого долгаго отсутствія, что на женщин лежатъ тоже нкоторыя обязанности въ отношеніи отца ея дитяти: во-первыхъ, остаться ему врною, а затмъ побудить его возвратиться. Кром того ей нужно приняться за работу, рано вставать, ходить пшкомъ и ежедневно купаться. Маріанина очень удивилась,— почти то же самое говорилъ ей часъ назадъ добрякъ Симплицій, только аббатъ говорилъ во имя вры, а докторъ — во имя здраваго смысла. Поэтому-то они и не терпли другъ друга.

На другой день оба они писали дону Руфу, вызывая его въ Неаполь: одинъ приводилъ религіозные доводы, другой — доводы разума, въ сущности же довода обоихъ опирались на одинъ и тотъ же принципъ честности. Сверхъ того оба врага совтовали скоре ухать изъ Парижа, который готовы были осадить ‘варвары’ — писалъ докторъ Шарфъ, ‘язычники’ — писалъ аббатъ Симплицій. Они сходились даже въ нелюбви въ Пруссіи. Оба письма запоздали на два дня, были отправлены въ Берлинъ и прочтены безъ малйшаго интереса почтовымъ чиновникомъ. Во время осады докторъ и аббатъ, ухаживая вмст за больными, частенько подумывали о дон Руф, о холод и голод, которымъ онъ долженъ подвергаться, но не обмнялись ни однимъ словомъ. Подъ ихъ вліяніемъ стала и Маріанина интересоваться участью мужа, каждый изъ нихъ порознь навщалъ ее и успокоивалъ по нскольку разъ въ недлю, а во время бомбардировки и каждый день.

IV.
Человческіе документы.

По окончаніи осады аббатъ опять написалъ въ Парижъ, но отвта не было. Докторъ сильно тревожился, особливо потому, что привязался къ Маріанин и желалъ ей добра, разъ вечеромъ онъ объявилъ ей, что детъ завтра во Францію. Поутру онъ дйствительно слъ на отходящій поздъ, въ это время можно было прозжать черезъ ‘вчный городъ’, не опасаясь непріятностей, такъ какъ свтская власть папы была уже закупорена въ Ватикан. Едва усплъ докторъ устроиться въ выбранномъ имъ отдленіи вагона, какъ вошелъ аббатъ Симплицій. Въ ту же минуту сидвшіе тамъ три неаполитанца вышли вонъ: поповскій дурной глазъ всмъ извстенъ, его надо особенно избгать во время путешествія, не то по меньшей мр съ рельсовъ соскочишь, да еще радъ будешь, что дешево отдлался. Докторъ послдовалъ за ними, хотя никакому глазу не врилъ, и услся въ самый дальній вагонъ.

‘Ладно,— подумалъ онъ,— вечеромъ этотъ интриганъ наврное остановится въ Рим облобызать туфлю своего командира’.

Докторъ ошибся и столкнулся съ нимъ носъ съ носомъ во Флоренціи. Оглушенный и ошалвшій отъ непривычной толкотни, шума, пыхтнія и свиста машины, грома колесъ, аббатъ, къ тому же крайне близорукій, налетлъ на доктора, чуть не сбилъ его съ ногъ и, чтобы самому не упасть, схватился обими руками за своего недруга. Разсмотрвши же, кого держитъ въ объятіяхъ, онъ отскочилъ въ ужас и спрятался въ багажномъ вагон, въ Болоньи его нашли тамъ между коробами и приняли было за вора. Они встртились еще разъ въ Турин, потомъ въ Модан во время таможеннаго досмотра, а въ Кюлоц были даже вынуждены обмняться нсколькими словами, такъ какъ аббатъ, по слпот своей, слъ въ буфет на шляпу доктора. Поздно вечеромъ обдали въ Макон, за общимъ столомъ Симплиція не было.

‘Насилу отдлался!— подумалъ Шарфъ.— Должно-быть, наконецъ, онъ пріхалъ къ цли своего путешествія’.

И съ покойнымъ сердцемъ докторъ всласть покушивалъ, какъ вдругъ рядомъ съ нимъ опустился на стулъ запыхавшійся, совсмъ растерянный человкъ, это былъ аббатъ, выбившійся изъ силъ безплодною бготней по всей станціи: дло въ тонъ, что онъ не зналъ ни слова по-французски, а служащіе до того вс странны, что ни слова не понимаютъ по-итальянски. Только въ Париж докторъ вздохнулъ, по-настоящему, свободно. Изъ переговоровъ аббата съ носильщикомъ онъ усплъ уловить лишь одно слово: ‘улица де ла-Бондаминъ’, позвалъ извощика и первымъ дломъ освдомился:

— Знаете вы улицу де ла-Бондаминъ?

— Какъ не знать!— отвтилъ кучеръ.

— Ну, такъ везите меня скоре на противуположный юнецъ Парижа.

Извощикъ повезъ его къ Обсерваторіи. Черезъ часъ докторъ пустился на поиски дона Руфа и на удачу обратился съ вопросомъ о его адрес къ одному книгопродавцу.

— Въ улиц де ла-Бондаминъ,— отвтилъ тотъ, справившись въ толстомъ словар.

— Де ла-Бондаминъ!— воскликнулъ докторъ и поблднлъ.— Такъ неужели же есть въ дйствительности роковыя, таинственныя силы?…

По адресу же онъ все-таки похалъ. Маленькій домикъ оказался пустымъ, полисадникъ запертымъ. Сосди сказали, что передъ осадою жильцы ухали въ Марсель. На телеграмму съ оплаченнымъ отвтомъ получился отвтъ лишь черезъ нсколько дней, и не изъ Марсели, а изъ Бордо, въ немъ сообщалось, что донъ Руфъ переселяется въ Кастельсаразенъ, гд получилъ мсто начальника канцеляріи подпрефектуры. Умные люди ошибаются не рже дураковъ потому преимущественно, что допускаютъ лишь правдоподобныя вещи. Ошибся и докторъ, принявши это извстіе за мистификацію. Донъ Руфъ дйствительно ухалъ въ Марсель и сдлался тамъ главнымъ акціонеромъ маленькой газеты La Marseillaise, въ одинъ су за нумеръ. Газетка начала выходить въ десяти тысячахъ экземпляровъ, потомъ зачахла и скоро покончила свое существованіе. По окончаніи осады онъ перехалъ въ Бордо, гд нсколько разъ завтракалъ и даже обдалъ съ однимъ изъ членовъ правительства національной обороны и на самомъ дл былъ назначенъ правителемъ канцеляріи новаго подпрефекта Кастельсаразена.

Докторъ остался въ Париж, продолжалъ поиски, въ то же время посщалъ ученыя учрежденія и давалъ добрые совты ихъ директорамъ. Такъ какъ онъ называлъ себя альзасцемъ (исторически это было врно), то, несмотря на свой акцентъ прирейнскаго баварца, пріобрлъ многочисленныхъ друзей и слегка удивилъ всхъ собратій обширностью познаній и очень сильно — тмъ, что не имлъ ордена… А поиски все-таки не приводили ни къ какимъ результатамъ. Разъ, чуть не прыгая отъ досады и нетерпнія, докторъ шагаетъ по бульвару. Изъ улицы Шоссе-д’Антенъ наперерзъ ему подвигались два человка и, повидимому, о чемъ-то спорили. Это были онъ и тотъ… тотъ интриганъ, іезуитъ, попъ… везд, всегда этотъ злой недругъ.

Какъ не однако удалось смиренному Симплицію разыскать пріятеля?

Очень просто. Изъ опуствшей квартиры дона Руфа аббата послали въ Марсель, аббатъ и похалъ, хотя денегъ у него не оставалось ни копйки: монахи, особливо неаполитанцы, этимъ не затрудняются и всегда умудрятся достать. Въ Марсели ему сказали хать въ Бордо,— похалъ и, едва выйдя изъ вагона, услыхалъ безсмысленный, чисто неаполитанскій, возгласъ:

— All’ aria toja!— кричалъ донъ Руфъ.

Они бросились на шею другъ другу,— неаполитанцы везд обнимаются. Вслдъ за тмъ они заспорили, донъ Руфъ не хотлъ возвращаться домой, онъ натурализовался во Франціи и считалъ себя обязаннымъ передъ новымъ отечествомъ,— особливо въ это время, посл погрома, Франція въ немъ нуждалась.

— Я хочу внести мою систему въ новую область наблюденій,— говорилъ онъ аббату.— Хочу въ политику, въ этотъ темный міръ, кишащій всеразъдающимъ честолюбіемъ, въ мракъ хаоса, внести волны свта, изливаемыя наукою. Республика будетъ натуралистическою, или ея совсмъ не будетъ! Я ду въ Бастельсаразенъ.

Онъ однако не похалъ, такъ какъ подпрефектъ перемнилъ мнніе, и вмст съ аббатомъ вернулся въ Парижъ.

— У васъ жена, ребенокъ,— уговаривалъ его аббатъ.

— Я принадлежу наук!

Аббатъ не отставалъ, споръ продолжался всю дорогу и до той минуты, когда докторъ встртилъ ихъ на углу бульвара и Шоссе-д’Антенъ.

— Нтъ, нтъ, и еще разъ нтъ!— кричалъ донъ Руфъ, поворачивая направо.

— Но послушайте, другъ любезный…

— Я вамъ сказалъ: нтъ — и кончено!

— Ваша жена, вашъ ребенокъ…

— Убирайтесь вы… въ болото!

Сказавши это, донъ Руфъ повернулся спиной къ аббату и очутился лицомъ къ лицу съ докторомъ.

— А, какъ я радъ!… Вы очень кстати… Избавьте меня отъ этого клеща!

Онъ расцловался съ докторомъ и увлекъ его въ ресторанъ. Донъ Руфъ никакъ не подозрвалъ, что докторъ, какъ и священникъ, пріхалъ въ Парижъ ради него и съ цлью водворить его подъ семейный кровъ.

— А, милйшій Шарфъ!— повторилъ онъ.— Какъ я радъ васъ видть!

— Моего письма разв вы не получали?

— А вы когда мн писали?

— Передъ осадой. Я писалъ вамъ, другъ мой, что знаю ваши семейныя длишки,— видлъ вашу Маріанину и вашу Ромену…

— И вы тоже!— заоралъ донъ Руфъ и хотлъ убжать.

Докторъ попридержалъ его и вырваться мудрененько было.

Окончательно припертый къ стн, донъ Руфъ пустилъ въ ходъ послднее, отчаянное, возраженіе: человческіе документы.

— А, чортъ ихъ бери!… Этихъ документовъ везд много, даже въ Неапол…

— Нигд нтъ, кром Парижа!— заявилъ донъ Руфъ.

Для доказательства онъ взялъ карету, повезъ доктора въ улицу де ла-Кондаминъ и подвелъ къ окну, изъ котораго виденъ былъ павильонъ и садъ съ большимъ деревомъ и нсколькими маленькими, бъ этомъ саду человкъ, одтый въ трико и въ панталоны земляного цвта, строилъ шалашъ для своихъ куръ и кроликовъ.

— Вотъ,— сказалъ донъ Руфъ, показывая на человка въ трико, на курятникъ, на кроликовъ, на павильонъ и на деревья,— вотъ гд находятся человческіе документы, и нигд кром.

Докторъ пожалъ плечами и началъ осматривать квартиру неаполитанца. Большой столъ былъ заваленъ книгами, тутъ лежали: ‘Trait du sublime’, въ которомъ говорилось о спиртныхъ напиткахъ, ‘Dictionnaire de la langue verte’ и ‘Imitation de Jesus Christ’, кром того докторъ нашелъ въ той же куч: ‘Le Trait de l’hrdit naturelle’, ‘Histoire du coup d’tat’, нсколько каталоговъ рдкихъ растеній, диссертацію о сырахъ, ‘Римскій служебникъ’, ‘Записки лакея’, анатомическій атласъ, связку меню большихъ обдовъ, прейсъ-курантъ парфюмера, письмовникъ, ворохъ непристойныхъ фотографій… Докторъ пришелъ въ негодованіе и нахмурилъ брови.

— Такъ вотъ каковы ваши человческіе документы!— заревлъ онъ.

Тмъ временемъ въ Неапол Маріанина очень тревожилась, а Ромена опротивла бабушк. Въ былое время, какъ двчурка не умла ходить, старуха считала ее совершенствомъ, цлую зиму завертывала и укутывала во всевозможное, разноцвтное, тряпье, а лтомъ показывала голенькою всмъ знакомымъ: ‘такой бленькой, такой пухленькой крошки нигд невидано. А смышлена-то до чего! Сама и гулится, и смется, на лвой щечк ямочка… Заплакать можно отъ восторга! И вдругъ,— каково чудо!— такая же ямочка сдлалась на правой щечк. А сердце-то, добра-то какъ: сухарика не състъ, чтобы не подлиться съ бабушкой,— пососетъ, пососетъ, да мокрый и суетъ ей въ ротъ. Удивительный ребенокъ!…’ Старуха задыхалась отъ радости. Что же касается матери, то она пополняла лишь обязанности кормилицы въ теченіе двадцати пяти мсяцевъ. Подъ конецъ двочка отрывалась отъ груди, забиралась на столъ и опоражнивала блюда и стаканы, да такъ сама себя и отняла. Такого ума, такой прелести не слыхано. И посл всего этого она мало-по-малу превратилась въ несноснйшую двчонку, особливо съ бабушкой, которую глубоко презирала. Это чувство проявилось вдругъ, въ тотъ день, когда она смогла показать свою независимость, вырвалась изъ помочей, сначала шлепнулась на четвереньки, потомъ поднялась, ухватившись за стулъ, и сдлала шага три-четыре. Бабушка въ ужас бросилась за нею, хотла взять на руки, но та разоралась такъ, что слышно было въ сосднемъ квартал, начала отбиваться руками и ногами. Съ этой минуты она не позволяла ни водить себя на помочахъ, ни носить на рукахъ, еслибы ей дать волю, она удрала бы пшкомъ до Вилла-Реале. Скоро бабушка уже не въ силахъ была поспвать за Ненеллой (ее звали Ненеллой, а также Манеллой, Неллой), скоро она выучилась влзать на стулья и отпирать двери. Въ дождь съ Неллюшей,— ее и Неллюшей звали,— никакого сладу не было,— она потихоньку ускользала на улицу и съ наслажденіемъ барахталась въ грязи и въ лужахъ. Маріанина, у которой здраваго смысла на троихъ бы хватало въ т дни, когда не оказывалось въ немъ недостатка для собственнаго обихода, сообразила, что ея дочка плохо воспитана, и стала печаловаться объ этомъ аббату Симплицію. Добрый старикъ пустился осматривать ближайшія школы. Одну изъ этихъ школъ держала нмка, старавшаяся германизивать юныхъ гражданъ по метод Фрббеля, но такъ какъ маленькихъ неаполитанцевъ нельзя ничмъ онмечить, то школа эта не приносила вреда и была все-таки лучше улицы. Нмка показала аббату вс разнообразныя досужества своихъ учениковъ: они съ замчательною точностью умли вс вмст хлопать въ ладоши, городить разныя фигуры изъ чурокъ и плясать хороводомъ съ веселыми рожицами, которыя ихъ обучали строить, но однимъ глазкомъ ребятишки какъ бы подмигивали аббату, оставшемуся довольнымъ осмотромъ,— точно хотли сказать:

— Еслибы вы знали, какъ намъ все это противно!

— Дитя по природ — творецъ,— объясняла восхищенная нмка.— Все дло въ томъ, чтобы помочь ему, навести его на творчество.

На бду аббатъ освдомился насчетъ религіи и воспитательница вынуждена была признаться, что она — лютеранка. Милйшій Симплицій замахалъ руками и убжалъ безъ оглядки. Затмъ онъ постилъ городскую школу. На стнахъ были повшены таблицы съ крупными буквами, расположенными не по порядку, дти должны были показывать пальцемъ и складывать слова, заданныя постителемъ. Аббатъ предложилъ слово: colata {Наименованіе, придуманное Богородиц папою Піемъ IX.}. Мальчуганъ четырехъ лтъ съ огненными глазенками поднялъ руку, желая щегольнуть познаніями. Онъ былъ одтъ въ старыя панталоны отца, завязанныя у горла, карманы служили рукавами, въ школу ходилъ всего три мсяца.

— Нтъ, не ты,— остановилъ было учитель,— ты слишкомъ малъ.

Но мальчуганъ усплъ уже показать вс буквы заданнаго слова. Вн себя отъ изумленія и восторга, аббатъ спросилъ, нтъ ли по близости такой же школы для двочекъ, и оказалось, что рядомъ въ такой же точно школ преподаетъ жена учителя.

— А что вы преподаете имъ изъ закона Божія?— спросилъ священникъ.

— Ршительно ничего, никакихъ миологій.

Симплицій на этотъ разъ не замахалъ руками, а поднялъ ихъ къ небу съ тяжелымъ вздохомъ.

— Увы,— сказалъ онъ про себя,— нтъ путныхъ школъ въ этотъ еретическій вкъ!… Стану каждый день ходить къ Маріанин и буду самъ учить ея дочку.

И каждый день онъ находилъ время сдлать пшкомъ версты по дв водъ и впередъ отъ гошпиталя до Санта-Марія in Portico. Уроки пошли удачно и полюбились двочк, оказалось, что аббатъ, при глубочайшемъ невжеств, былъ одаренъ педагогическимъ талантомъ. Въ сущности же есть только одна хорошая система воспитанія — та, которая слагается сама собою изъ любви къ дтямъ. Добрякъ Симплицій сильно привязался къ Тетелл: онъ звалъ ее Тетеллой. Въ такомъ положеніи стояло дло, когда благочестивый старикъ отправился въ Парижъ на поиски за дономъ Руфомъ.

Маріанина тоже поправилась. Ея нервные припадки прекратились съ тхъ поръ, какъ она стала слдовать совтамъ доктора, воображаемые страхи и горести уступили мсто дйствительному безпокойству. Она стала серьезно задумываться о дон Руф, аббатъ и докторъ очень кстати напомнили ей о томъ, что она замужемъ. ‘А вдь и вправду’, раздумывала она, стараясь возстановить въ памяти во всхъ подробностяхъ, когда и какъ это случилось. Передъ ней проносилась терраса, время голода, таинственная карзина, въ которую кто-то клалъ лакомства, коралловое ожерелье, ея отказъ взять его, потомъ блестящая часовня въ большомъ дворц, роскошная жизнь въ деревн, огромные персики, множество персиковъ, катанья на ослахъ… Привольно, весело!… Все это вспоминалось довольно отчетливо, а потомъ что было?— Потомъ ничего. Онъ ухалъ,— счастливый путь! Мысль перескакивала: ей видлся осажденный городъ, попавшій въ него случайно человкъ умираетъ съ голода, тогда какъ его домъ полонъ всми благами земными.

Такъ она задумывалась и раза два-три сказала непонимающей ее Ненелл:

— Онъ вдь твой отецъ, однако.

Ее пугала эта страшная осада, о которой разсказывалъ аббатъ. Маріанина плохо спала, безпрестанно просыпалась въ страх, точно отъ бомбардировки Неаполя пруссаками. По вечерамъ, ложась въ постель, она осматривала, не спрятался ли кто подъ кроватью. И ни докторъ, ни аббатъ не писали: наврное ея бдный мужъ умеръ. Однажды она не могла глазъ сомкнуть,— ей чудились всюду какіе-то звуки. Она хотла отворить окно, но его захлопнулъ порывъ втра, ясно было, что весь этотъ шумъ производилъ сирокко. Она успокоилась за себя, легла опять и задумалась о бднякахъ, застигнутыхъ бурей на мор. Черезъ четверть часа послышалась осторожные шага въ корридор, точно кто идетъ босикомъ. А дверь-то не заперта, даже задвижки нтъ. Что если это поваренокъ, котораго она прогнала? Господи Боже! Онъ, отчаянный, хватитъ ножомъ и — конецъ. Въ ужас она обратила умоляющій взоръ къ Мадонн, передъ которой день к ночь горла лампада, потомъ невольно перевела глаза на дверь. Вдругъ ручка скрипнула и дверь отворилась.

Маріанина закрыла глаза и вскрикнула.

V.
Натуралистическое воспитаніе.

Это донъ Руфъ сдлалъ Маріанин сюрпризъ. Уступивши настояніямъ доктора, онъ попросилъ не предупреждать объ его прізд. Лббатъ тоже общалъ ничего не говорить, онъ ухалъ прежде нихъ, но пріхалъ посл,— святой мужъ путешествовалъ экономно. Чтобы показаться красиве, натуралистъ опять сбрилъ бороду,— въ ней засеребрилась сдина. По супружескому праву у него сохранился ключъ отъ дома и онъ вошелъ въ него потихоньку, крадучись, какъ воръ. Сюрпризами однако же не слдуетъ злоупотреблять,— Маріанина лежала безъ чувствъ. Донъ Руфъ вообразилъ, что она умерла, и потерялъ голову, хотя и нажилъ сдину, изучая человческіе документы. Его крики не разбудили ни Нелуши, ни ея бабушки, ребенокъ спалъ крпкимъ дтскимъ сномъ, старуха была совсмъ глуха. Прислуга-кухарка и врный человкъ, чистившій сапоги и таскавшій воду, проснулись, протирали глаза и, не торопясь, шли на шумъ. Въ дом были еще поваренокъ, портниха и одинъ дармодъ, но они не ночевали дома. Увидавши чужого мужчину въ спальн хозяйки, кухарка и врный человкъ бросились бжать и спрятались въ погреб.

Маріанина пришла въ себя, не узнала дона Руфа и стала умолять не убивать ее. Въ обморок донъ Руфъ счелъ ее мертвою, теперь же онъ думалъ, что его жена сошла съ ума, и ошибался лишь на половину,— Маріанина говорила Богъ знаетъ что и дрожала до утра. На другой день докторъ настоятельно предписалъ перездъ въ деревню, гд она проводила каждое лто. Тамъ она быстро оправилась безъ лкарствъ, благодаря чистому воздуху, свжей вод и хорошему молоку. За то бабушка не смогла пережить столькихъ волненій, которыя старательно топила въ розоліо,— умерла. Мсто ей покойное! Сбжались толпы сосдей, поахали, поохали и на другой день забыли о старух. Докторъ напрямикъ объявилъ, что она прекрасно сдлала, развязавши всмъ руки, аббатъ прошепталъ съ мажорнымъ видомъ: да будетъ водя Господня! Донъ Руфъ промолчалъ изъ приличія, не желая оскорбить жену изъявленіемъ удовольствія. Ненелла, въ дтской простот и невинности, прыгала отъ радости. Одна Маріанина вспоминала изрдка старушку и ея глаза увлаживались слезами, но и она молчала,— въ Неапол, а можетъ-быть и еще кое-гд, не любятъ говорить о покойникахъ.

Донъ Руфъ, однако, не особенно наслаждался жизнью въ деревн, на лон природы, подъ живительною снью густолистыхъ аллей. Подобно многимъ натуралистамъ, онъ терпть не могъ итого лона и предпочиталъ ему общество людей, которыхъ презиралъ въ красиво сложенныхъ фразахъ. Онъ могъ бы найти занятіе и развлеченіе въ богатйшей библіотек сосдняго монастыря, но тамъ были только старый книги, а наука интересуется лишь настоящимъ, считая недостойнымъ никакого вниманія шесть прошедшихъ тысячелтій. Поэтому донъ Руфъ, подчиняясь мод, выписалъ изъ Парижа вс новости въ желтыхъ переплетахъ, разцвтшія на солнц Батиньоля. Вскор чтеніе, въ которое донъ Руфъ погрузился съ полнымъ увлеченіемъ, дошло до мономаніи, онъ цлыя ночи напролетъ просиживалъ, сосчитывая, сколько разъ встрчается глаголъ mettre въ книг излюбленнаго имъ писателя. Когда онъ сообщилъ объ этомъ Шарфу, то милйшій докторъ посовтовалъ возвратиться въ Неаполь. Донъ Руфъ немедленно занялся пріискиваніемъ квартиры. Вопросъ былъ капитальной важности, такъ какъ изученіе женщины по писаннымъ документамъ довело дома Руфа до бшеной ревности. Ни на йоту не вря въ существованіе прародительницы Евы, считая ее личностью легендарною, онъ былъ убжденъ, что у всхъ дщерей этой гршницы только одно на ум — запрещенный плодъ, только одно стремленіе — совершить грхопаденіе, но не въ религіозномъ смысл, имъ непознаваемомъ, а въ физіологическомъ. Докторъ Шарфъ, которому онъ излагалъ эту теорію, спокойно спросилъ:

— Ну, и что же дальше?

— А то, что за ними надо зорко смотрть.

— Для чего?

— Чтобы предупредить зло.

— А что вы называете зломъ?

— Обманъ мужа, напримръ.

— Какое же это зло? По вашей систем, въ этомъ нтъ никакого зла, такъ какъ вс только объ этомъ и думаютъ,— слдовательно, подчиняются естественному закону природы. Съ натуралистической точки зрнія ничего лучшаго отъ нихъ и на требуется. Выводъ ясенъ: естественнымъ стремленіямъ мшать не должно и слдуетъ женщинъ предоставить самихъ себ. Будьте же логичны,— чортъ возьми!— и вы получите то, чего заслуживаете.

Донъ Руфъ не зналъ, что возразить, батиньольскіе документы не предусмотрли такихъ выводовъ. Онъ нашелъ разсужденіе безнравственнымъ и поршилъ близко не подпускать доктора къ Маріанин.

Аббатъ Симплицій, въ иныхъ только выраженіяхъ, поддерживалъ своего врага.

— Честныхъ женщинъ больше, чмъ вы думаете,— сказалъ, онъ дону Руфу.— Поврьте человку, которому въ больниц приходится еженедльно выслушать боле двадцати исповдей. Наибольшее стремленіе къ дурному поведенію развивается у тхъ, за которыми больше смотрятъ. Лучшее предупредительное средство — довріе.

Донъ Руфъ нашелъ такую мораль слишкомъ покладистою и запретилъ Маріанин видаться съ аббатомъ. Квартира, выбранная имъ, посл тщательныхъ соображеній, казалась наимене опасною во всемъ город. Въ Батиньол ему разсказывали про одинъ парижскій домъ, отличавшійся тою странною особенностью, что въ немъ вс жильцы постоянно приглашаютъ другъ друга въ гости, самъ онъ не былъ знакомъ ни съ однимъ изъ сосдей по отелю или меблированнымъ комнатамъ, въ которыхъ жилъ на обоихъ берегахъ Сены, но все-таки вообразилъ, что на этотъ домъ должны быть похожи вс парижскіе и даже вс неаполитанскіе дома. Вотъ почему прежде, чмъ нанять квартиру въ переулк, ведущемъ къ Инфраскато, онъ счелъ необходимымъ удостовриться, что въ слдующемъ этаж не живетъ ни одного молодого человка и, въ особенности, что въ дом нтъ прикащика изъ галантерейнаго магазина,— прикащики изъ галантерейныхъ магазиновъ были ему особенно антипатичны. Тогда онъ очень внимательно осмотрлъ ‘палаццо’, какъ говорятъ въ Неапол: ворота, обширный внутренній дворъ, со двора открытая лстница,— благонадежная гарантія для главы семейства.

— О, лстница!— сказалъ донъ Руфъ дворнику.— Лстница — это первый злодй… Здсь хорошо, нтъ поражающей роскоши, нтъ женскихъ фигуръ съ амфорами на головахъ, изъ которыхъ выходятъ три газовыхъ рожка подъ матовыми колпаками, нтъ блыхъ панелей съ розовымъ бордюромъ, нтъ бронзовыхъ перилъ, поддланныхъ подъ старое серебро, съ золотыми листьями. Я открыто вхожу по каменнымъ ступенямъ, немного сбитымъ, но холоднымъ, а не ступаю по сладострастно-нжащему ковру, придерживаемому мдными прутками. Въ особенности же,— замтьте это,— на площадкахъ нтъ дверей краснаго дерева. Двери краснаго дерева въ высшей степени подозрительны,— за ними ничего, кром мерзостей, не можетъ скрываться. Воздухъ и свтъ, царящіе здсь, вносятъ честность въ эти стны.

Провожавшій его дворникъ поршилъ, что бдняга нсколько рхнувшись и что отъ такого постояльца лучше избавиться чрезмрнымъ запросомъ. Онъ назначилъ шесть тысячъ франковъ за анфиладу въ десять сплошь проходныхъ комнатъ на четвертомъ этаж,— высот, недоступной для воровъ. Голубая комната, предназначаемая для Маріанины, была въ самомъ конц, попасть въ нее можно было лишь пройдя черезъ вс девять комнатъ,— другого выхода изъ нея не было.

— А гд же черная лстница?— спросилъ донъ Руфъ.

— Нтъ черной лстницы и никогда не будетъ,— отвтилъ дворникъ въ надежд спровадить нанимателя.— И поправокъ не будетъ никакихъ, лучше и не требуйте,— хозяинъ ужасный скряга.

— Хорошо,— сказалъ донъ Руфъ,— я оставляю за собой квартиру, если отдадутъ за три тысячи.

Въ Неапол слдуетъ всегда немного поторговаться. Дворникъ ротъ разинулъ: квартирантъ предлагалъ ровно вдвое противъ настоящей цны квартиры,— и не посмлъ упустить такого случая. къ тому же если постоялецъ дйствительно сумашедшій, тмъ хуже для сосдей,— на худой конецъ онъ можетъ убить двухъ-трехъ человкъ и броситься самъ изъ окна. Сообразивши все это, дворникъ согласился и на первое время крпко баррикадировался на ночь въ своей каморк перваго этажа.

На новой квартир донъ Руфъ принялся за образованіе Маріанины. Ромену отдали на воспитаніе уроженк французской Швейцаріи, Переименовавшей себя изъ Елизаветы въ миссъ Бессъ потому, что она долго жила въ Англіи учительницей въ аристократическомъ дом. Она пріхала въ Неаполь съ бывшею своей ученицей и осталась тутъ на жительство, ради возрожденія страны, съ этою цлью она держала двухъ-трехъ пансіонеровъ. Двица не первой и даже не второй молодости, очень добрая, немного романтичная, съ мечтательными глазами, съ тирбушонами на голов и съ большимъ запасомъ учености, она знала высоту всхъ горъ на земномъ шар и читала Вальтеръ Скота. Самымъ крупнымъ ея недостаткомъ была любовь въ кошкамъ и къ цвтамъ тоже, она отправлялась съ ученицами на длинныя прогулки пшкомъ и опустошала луга и поля. Несчастные цвточки чахли и умирали въ вазахъ съ водою, а миссъ Бессъ, ихъ убійца, становилась передъ ними на колни,— такъ она ихъ обожала.

Донъ Руфъ могъ быть совершенно спокоенъ относительно Ромены и посвятилъ вс свои заботы одной Маріанин. Всмотрвшись внимательно, онъ замтилъ, что его жена развернулась въ полномъ разцвт красоты двадцатичетырехлтней женщины, тогда какъ ему уже переваливало засоровъ. Небрежныя позы, порою заволакивающійся, бархатистый взглядъ, пробгающая по ноздрямъ дрожь не сулили ничего добраго. Въ тревог донъ Руфъ обратился за указаніями въ Батиньоль, отвтъ былъ такой:

‘Берегитесь, лжи чтобы не было. Покажите ей жизнь, какова она есть въ дйствительности. Прочь идеалы, прочь разнживающее чтеніе… (‘Хорошо, что она не уметъ читать’ — подумалъ донъ Руфъ.) Все это развиваетъ… іезуитскія увертки, компромиссы и порывы сердца. Вальтеръ Скотъ былъ виновникомъ паденія большаго числа двушекъ и замужнихъ женщинъ, чмъ Бальзакъ. Женщина, отдавшаяся любовнику, несомннно начиталась идеалистскихъ романовъ. Такое чтеніе сбиваетъ съ толку умственно и развращаетъ нравственно. Наоборотъ, возьмите натуралистическій романъ и вы непремнно извлечете изъ него дйствительную, реальную пользу. Опасная мечтательность непозволительна въ настоящее время. Порокъ и зло должны быть показаны во всей нагот, во всемъ ихъ ужас, со всею мучительностью и грязью ихъ послдствій. Необходимо показать, что такое любовь и какъ логически добродтель и счастье, въ смысл голой истины, въ правдивомъ равновсіи человка съ окружающею его природой, сводятся неизмнно къ тому, что…’

Дале слдовали такія фразы, которыя донъ Руфъ могъ прочесть вслухъ только въ кофейной. Съ этой минуты его путъ былъ ясно опредленъ: чтобъ охранить Маріанину отъ грозившихъ ей опасностей, было одно только средство — натуралистическая литература. Онъ безотлагательно принялся за дло, но для возведенія зданія необходимо расчистить грунтъ,— онъ съ расчистки и началъ: первымъ дломъ постарался выяснить всю несодянность чуда Св. Януарія {Св. Януарій — патронъ Неаполя, очень чтимый народомъ. Чудо состоитъ въ томъ, что ежегодно въ день памяти этого святого его кровь, хранящаяся въ стеклянномъ флакон на алтар, кипитъ передъ глазами всхъ богомольцевъ. Примч. пер.}, нелпость вры въ чистилище, въ колдовство, въ дурной глазъ, въ чудотворную силу болонскаго графа и такъ дале. Маріанина нисколько не скандализировалась, лниво откидывалась на спинку низкаго кресла и, сложивши руки, повторяла:

— Что ни говорите, а я врю.

Съ этой стороны донъ Руфъ отчаялся добиться желаемыхъ результатовъ и попытался наверстать свою неудачу на ад: онъ осыпалъ насмшками ‘огнь и жупелъ’, кипящіе котлы, въ которыхъ варятъ и жарятъ гршниковъ, крючья, на которыхъ ихъ подвшиваютъ, всю подземную кухню и всхъ тамъ стряпающихъ чертей.

— А если нтъ ада?— возразила Маріанина,— такъ сдлаемтесь ворами, заберемся нынче же ночью въ королевскій дворецъ и подимъ тамъ все.

Донъ Руфъ усмотрлъ въ этомъ все вроломство женской изворотливости и немного разсердился, однако же сдержался и постарался разъяснить Маріанин, что страхъ жандармовъ, а не ада, удерживаетъ отъ воровства и грабежей. Она только головой покачала.

— Нтъ,— сказала она,— отъ жандарма можно скрыться, можно убить его, а дьявола-то не убьешь, вотъ что!

Вс попытки дона Ру фа оставались безъ успха. Но онъ не терялъ бодрости, и такъ какъ въ голов жены оказалась скала непоколебимая, то онъ ршился воздвигать на этой скал.

— Ты, стало-быть, признаешь,— оказалъ онъ,— что люди потому только не длаютъ дурного, что боятся попасть въ когти дьяволу? Вотъ новое доказательство, до чего свтъ дуренъ.

Исходя изъ этого положенія, онъ начертать ужасающую картину общества, подкрнляя слова примрами. Ихъ сосдъ, жилецъ перваго атажа, старый князь, отравилъ жену во время холеры, чтобы жениться на молоденькой, которая сперва разорила его въ конецъ, а потомъ убжала со вторымъ теноромъ Новаго театра. Сосдъ второго атажа, бывшій полицейскимъ при Фердинанд II, нажилъ состояніе тмъ, что обиралъ патріотовъ, грозя въ противномъ случа засадить въ тюрьму. Донъ Руфъ собралъ эти документы изъ достоврнаго источника, отъ жены дворника, знавшей многое. Въ третьемъ этаж жилъ господинъ, тридцать пять лтъ промышлявшій лжесвидтельствомъ, онъ каждое утро проводилъ во двор викаріата {Vicariat — намстничество, бывшій въ Неапол дворецъ намстниковъ, гд теперь помщаются судебныя учрежденія.} и ждалъ, чтобы нуждающіеся въ немъ адвокаты позвали его въ судъ. Квартирантъ пятаго этажа…

— А четвертаго-то?— остановила Маріанина, строя наивную рожицу.

— Въ четвертомъ живу я.

— Вотъ видите, стало-быть есть же на свт честные люди.

Тогда донъ Руфъ прибгнулъ къ ршительному средству, взялъ только-что вышедшую книгу и сталъ читать вслухъ, переводя livre ouvert на неаполитанское нарчіе. Первая глаза состояла изъ длиннйшаго описанія Булонскаго лса. На пятой страниц, гд расписывались группы деревьевъ, низкіе кустарники, пожелтвшіе листья, обнаженныя втви, всадники съ тонкими таліями, поднимавшіе клубы мелкаго песка, потомъ лужайки, чистенькое озеро, мостъ, казавшійся срою перекладиной, театральные ряды елей,— все это въ легкомъ сумрак, въ голубоватомъ туман, придававшемъ дали нжную прелесть, колоритъ обворожительной искуственности, потомъ — ленты желтаго песка, медвжья полость съ длинною шерстью на восьмирессорной коляск, шумно удаляющейся по боковой алле… Маріанина спала крпкимъ сномъ.

На другой день донъ Руфъ счелъ боле удобнымъ отложитъ переводы на неаполитанскій простонародный языкъ этихъ слишкомъ сложныхъ описаній и разсказалъ всю исторію обынновеннымъ языкамъ, безъ фіоритуръ. Маріанина нашла ее очень скучною и совсмъ неправдоподобною: суть дла состояла въ томъ, что старуха (въ простомъ народ тридцатилтняя женщина — старуха) влюбилась въ сына своего мука. Ну, хорошо общество! Вс мужчины, поголовно, мошенники и мерзавцы, вс дамы, поголовно, мерзкія твари и въ числ ихъ ни одного жильца четвертаго этажа, ни одной живой души, на которой можно бы остановиться хоть на минуту.

— Да что же это за страна такая, гд живутъ одни свиньи?

— Это — Парижъ,— отвтилъ донъ Руфъ.

— Канальи французы!— воскликнула Маріанина.

— Не одни французы,— вдь то же самое въ Неапол и во всемъ свт,— теперь такъ же, какъ и встарину было. Поэты передаютъ намъ про одну гречанку, Федру, тоже влюбившуюся въ пасынка. Только она пришла въ ужасъ отъ этой страсти и вотъ что длаетъ ее интересною,— а въ этомъ и достоитъ все зло,— тогда какъ француженка ни на минуточку даже не задумалась, и авторъ разсказываетъ все во всхъ подробностяхъ, въ этомъ-то именно и мораль.

— Не понимаю,— сказала Маріанина.

Она не понимала и не старалась понять, и все-таки ея голова населялась образами, раздражающими вообрйженіе, остававшееся до тхъ поръ спокойнымъ. Къ довершенію несчастья, родные, потеряли ее изъ вида и перестали навщать, эти простые люди тоже разсказывали исторіи и побаснки, но разсказывали весело, попросту, и вс смялись тоже попросту, безъ дурныхъ мыслей. По правд говоря, эти неграмотные плебеи были не безъ грховъ,— вс не прочь солгать, гд придется малость своровать, мастера продать въ тридорого, одинъ, можетъ-быть двое промышляли когда-то нарманничествомъ, одинъ, въ минуту гнва, побаловалъ ножомъ и нсколько лтъ высидлъ въ тюрьм, все это было и былью поросло. А за Маріанину вс до одного готовы были во время бури въ море броситься. Когда она была въ нужд, они ей отдавали все, что оставалось въ карманахъ отъ лотереи. Добрые они были, сердечные и, въ особенности, веселые. Мрачны только злые… Увы! перестали они приходить.

Донъ Руфъ былъ настолько неблагоразуменъ, что радовался этому и, сдлавшись полнымъ и исключительнымъ. господиномъ жены, такъ часто угощалъ ее извстными пряными исторіями, что волей-неволей она начала входить во вкусъ. Табачный дымъ вначал противенъ, потомъ къ нему привыкаютъ и въ конц концовъ жить безъ него не могутъ. Такъ и Маріанина, находившая эти повствованія скучными и противными, мало-помалу привыкла къ нимъ, стала интересоваться, съ опаснымъ любопытствомъ распрашивать о подробностяхъ, и въ ея когда-то ясномъ взор вспыхивалъ скрытый огонекъ, не предвщавшій ничего добраго. Правда, въ дом не было ни одного молодого человка, но ихъ не мало проходило по улиц. Когда донъ Руфъ уходилъ въ кофейную развивать свои теоріи, она садилась на балконъ съ вязаньемъ въ рукахъ и училась видть, не смотри. Мимо, понуря головы, тяжело поднимались въ гору ослики и на нихъ хали богатые люди, возвращающіеся въ свой виллы, между ними были молодые и хорошо одтые, но вс немного смшные: донъ Жуанъ на осл едва ли способенъ побждать сердца. Иное дло погонщикъ, высокій, стройный, смуглый и блестящій, какъ новенькая мдная монета, въ красиво-свсившемся на ухо фригійскомъ колпак, съ босыми, точно изъ бронзы вылитыми, ногами, съ гордою, смлою походкой… О, Маріанина, Маріанина! Она слишкомъ часто заглядывалась внизъ и забывала о вязаньи. Былъ октябрь, лучшее дачное время, погонщикъ каждый день въ двадцать третьемъ часу (по-нашему въ половин пятаго) отвозилъ на своемъ ослик молодого человка, красиваго портного, имвшаго виллу близъ Антиньяно. Портной подумалъ, что Маріанина на него заглядывается, и началъ съ нжныхъ улыбокъ, потомъ попробовалъ снять шляпу и раскланяться, черезъ нсколько дней, хотя ему не отвчали, сталъ длать разные жесты, прикладывать руку къ сердцу, поднимать глаза къ небу съ видомъ отчаяніи, показывать рукой, что пронзитъ себ сердце кинжаломъ.

Такъ продолжалось нсколько недль. Чтобы побдить сердце красавицы, портной каждый день надвалъ разные костюмы. На приглянувшемся погонщик неизмнно были тотъ же фригійскій колпакъ, т же рубашка и штаны изъ толстаго холста. Однажды, не найдя никого въ кофейной, донъ Руфъ возвращался домой ране обыкновеннаго и медленно поднимался верхомъ на осл, слдомъ за портнымъ, обновившимъ въ этотъ день ботфорты, срыя перчатки и рейтфракъ. Маріанина сидла, по обыкновенію, на балкон. Портной снялъ шляпу, замахалъ ею въ воздух и въ первый разъ послалъ лвою рукой поцлуй, выпустивши поводья. И плохо же ему пришлось,— оселъ споткнулся, расфраченный всадникъ упалъ и почувствовалъ, что сильная рука схватила его за горло. Маріанина, какъ всегда, не спускала глазъ съ погонщика, ничего не подозрвавшаго. Обломавши свою палку объ несчастнаго портного, докъ Руфъ, какъ ураганъ, влетлъ въ домъ и разразился градомъ рзкихъ словъ. Маріанин онъ показался очень безобразнымъ и ока не подумала даже оправдываться, сознавая себя вполн невинною, такъ какъ ее подозрвали во вниманіи въ франтоватому господину. Поэтому она довольно смло отвтила:

— Вы съ ума сошли!… Да еслибъ и было что, такъ я все-таки лучше другихъ. Этотъ doncicillo (франтикъ) вамъ не сынъ.

VI.
Первый экспериментъ.

— Я все-таки лучше другихъ,— сказала Маріанна.— Такова была мораль, извлеченная ею изъ книгъ муха. Про себя она прибавила:

‘И, наконецъ, что же я сдлала дурного? На балкон я сижу не сложа руки, а съ вязаньемъ, смотрю на прохожихъ. Красивый малый проходитъ мимо каждый день въ одинъ и тотъ же часъ,:— разв я велла ему ходить здсь? Онъ мн нравится, моя ли въ темъ вина?… Я даже не говорила съ нимъ, стало-быть грхъ смотрть на него? Да вс хорошія вещи смотритъ: на цвты въ палисадникахъ виллъ, на колонны собора, на жемчужное ожерелье, на Везувій, на море… А какъ подумаешь, все другія-то длаютъ… (Тутъ она старалась припомнить вс исторіи дона Руфа.) А что если ему сдлать знакъ придти сюда?… Ну, такъ что же за важность? Онъ былъ бы первый, а у тхъ ихъ по двадцати… Нтъ, по правд, я слишкомъ скромна, какъ подумаешь обо всхъ подлостяхъ, какія выдлываются…’

Затмъ въ обычный часъ она опять сидла на башн, но портной не показывался, съ этого дня онъ стадъ ходить другою дорогой и не иначе, какъ съ револьверомъ въ карман. Черезъ полчаса показался донъ Руфъ ране обыкновеннаго и въ сопровожденіи красавца-погонщика съ голыми, точно бронзовыми, ногами, съ смлою походкой.

— Вы перемнили осла?— спросила Маріанина мужа.

— Да, моя дорогая, моего не было, я и взялъ Франчискьелева.

— Кто это Франчискьель?

— Тотъ малый, что провожалъ вчера твоего влюбленнаго… Не прозжалъ еще этотъ красавчикъ?

— Вы все еще о немъ думаете?

— О ворахъ, наровящихъ забраться въ вашъ домъ, нельзя не думать. Я боле получаса поджидалъ его на площади. Еслибы попался, вс ребра переломалъ бы ему.

— Вы знаете этого Франчискьеля?

— Нтъ, но оселъ у него хорошій и малый мн нравится. Я теперь всегда буду его брать.

Съ этого дня Маріанина стала поздне выходить на балконъ, ко времени возвращенія мужа. Противъ этого нельзя было ничего сказать. А чтобы говорить о чемъ-нибудь, она часто заводила рчь о Франчискьел.

— Ты разсмотри его хорошенько,— сказалъ однажды донъ Руфъ.

— Непремнно.

Она разсмотрла его и на вопросъ мужа, вернувшагося домой, отвтила:

— Разсмотрла, по вашему приказанію.

— Ну, а какъ ты думаешь, который ему годъ?

— Лтъ двадцать, двадцать одинъ можетъ быть.

— Анъ шестнадцать только.

— Бдный мальчикъ!— сказала Маріанина съ жалостливымъ видомъ.

Черезъ нсколько дней донъ Руфъ первый заговорилъ о Франчискьел.

— Этотъ мальчикъ мн окончательно нравится. Жаль только, что романтикъ.

— Разв онъ этими вещами занимается?— удивилась Маріанина.

— Нисколько. Но романтизмъ въ воздух, это-то и губитъ молодежь. Знаешь ли, кто крестный отецъ это tchioutcfaiare (ослятника, погонщика осла)?

— Почему же я могу знать.

— Бывшій король Францискъ II. Вотъ почему его и зовутъ Фракчискьелемъ.

— Вздоръ какой!

— Совершеннйшая правда. Я распросилъ мальчика… Лучшаго мн не найти. Замтила ты, какъ всегда чиста его рубашка, штанишки, даже руки, даже его оселъ?

— Я не такъ внимательно разсматривала,— сказала Маріанина и солгала лишь на половину, такъ какъ не обратила никакого вниманія на ослика.

— Дло въ томъ,— продолжалъ донъ Руфъ,— что онъ изъ довольно хорошей семьи. Его отецъ, человкъ очень богатый, былъ шпіономъ короля Фердинанда. Ты длаешь гримасу.

— Скверное занятіе!— сказала она, морща носъ.

— Не хуже всякаго другого, нужно только умть исполнять его величественно:

…. е maestasamente

Faro la spia —

сказалъ очень умный человкъ. Отецъ сдлалъ карьеру въ 1859 году и его сына крестилъ наслдный принцъ въ Гаэт.

— А теперь онъ погонщикомъ осла?

— Вотъ что значитъ романтизмъ. Когда явился Гарибальди, отецъ бжалъ съ своими деньгами сперва въ Капую, потомъ въ Римъ. Во время бгства ребенокъ былъ бы очень стснительнымъ бременемъ,— его оставили въ Неапол, въ дом дяди, торговавшаго табакомъ, бумагой и скрипичными струнами.

— Въ одно время столькими предметами?

— И многими другими: гербовой бумагой, пуговицами и коралловыми рожками. Кром того этотъ дядя отступился отъ бурбоновъ и принадлежалъ къ пьемонтской полиціи.

— Милая семейка, нечего сказать!— воскликнула Маріанина, начинавшая уже презирать Франчискьеля.

— Мальчика отдали въ школу. Но сплетня заползаетъ всюду: въ одинъ прекрасный день кто-то сообщилъ товарищамъ, что онъ сынъ и племянникъ шпіоновъ. Ему прохода не было,— вс рожки строили.

— Бдный мальчикъ!— вздохнула Маріанина.

— Знаешь ли, что онъ тогда сдлалъ?— Убжалъ изъ школы и не возвращался боле къ дяд. Нкоторое время его поискали, но не особенно усердно, его бы нашли въ одномъ изъ гротовъ Пиццофальконе, гд онъ поселился. Надо полагать, что дядюшка не слишкомъ хлопоталъ о разысканіи племянника, такъ какъ въ случа смерти Франчискьеля,— отъ чего Боже сохрани,— все состояніе отца досталось бы этому дяд. Вотъ,— заключилъ донъ Руфъ,— до чего Можетъ довести романтизмъ!

— А что же Фраичискьель?— спросила Маріанина.

— Франчискьель?.. Въ числ его предковъ былъ, вроятно, одинъ изъ двнадцати перовъ Карла Великаго. Ахъ, моя красавица, романтизмъ ршительно везд, даже на портовомъ мол,— и тамъ сидятъ пвцы-сказочники, сбирающіе съ толку народъ своими розсказнями о подвигахъ Роланда и Рено. Вокругъ нимъ толпа лаззароци, сидя и стоя, по цлымъ часамъ слушаетъ, развся уши и разиня рты, упивается отравой зловредныхъ вымысловъ, тогда какъ на горизонт, за громадою гавани, доросшей безлиственнымъ сосновымъ лсомъ мачтъ и рей, покоится Везувій и, подобно подмявшему подъ себя ноги турку, сосредоточенно куритъ.

— А Франчискьель-то что же?— повторила Маріанина.

— А Франчискьель ршился не брать въ ротъ ни одного куска хлба, оплаченнаго измной и шпіонствомъ. Посуди сама, не противуестественно ли это? Онъ кормился, какъ могъ. Сначала продалъ платье и волосы, которыхъ ему прежде никогда не стригли, и оставилъ только серебряное кольцо, наслдіе матери, и носитъ его до сихъ поръ. Потомъ онъ сталъ ходить. Удивленія достойно, сколько валяющихся на земл вещей попадается на глаза, Когда ходишь съ утра до ночи: окурки сигаръ, булавки, пуговицы,— дтскія игрушки и книги, множество лоскутовъ, еще больше пробокъ, иногда мдныя монетки,— золотыхъ не попадается, ихъ совсмъ не существуетъ,— изрдка можно найти ассигнацію. Впослдствіи онъ перебрался въ деревню между Пуццолой и Бумами, тамъ началъ копаться въ земл, ногтями выковыривалъ мозаики или куски стараго мрамора, или по меньшей мр бронзовыя дверныя петли. Разъ,— такое чудо!— онъ вырылъ маленькую, позеленвшую отъ времени, статуэтку, величиною въ мизинецъ. Антикваріи покупали эти вещи и деньги онъ откладывалъ въ сберегательную кассу. Однажды ему удалось откопать одну изъ греческихъ вазъ, которыя такъ дорого цнятся любителями. Онъ сидлъ и съ удивленіемъ разсматривалъ свою находку. Мимо халъ одинъ банкиръ, приказалъ кучеру остановиться, и опросилъ, что у него въ рукахъ. Франчискьель показалъ вазу.

— Хочешь за нее тысячу франковъ?— спросилъ банкиръ.

— Это слишкомъ много,— отвтилъ Франчискьель.

Мужья вс одинаковы,— донъ Руфъ не подозрвалъ, какое впечатлніе производить его разсказъ на Маріанину.

— Это — честная душа!— наивно воскликнула Маріанина.

— Дурацкая башка!— возразилъ домъ Руфъ.— Неужели ты не понимаешь, кто такія чувства противны природ и логик? Что бы сталось съ натурализмомъ, еслибъ онъ вздумалъ питаться тавдми нездоровыми явленіями? И замть, что банкиръ,— понимаешь, банкиръ!— такой же безумецъ, какъ ты, нашелъ этотъ отвтъ восхитительнымъ. Онъ веллъ мальчику ссть на козлы, привезъ въ свой домъ и приказалъ озадаченному кассиру выдать дв тысячи франковъ золотомъ. Добродтель награждена, за то дйствительность попрана, реализмъ исчезъ, торжествуетъ мораль дтскихъ книжонокъ. Такія явленія неправдивы,— слдовательно, они не должны происходить.

— А что же Франчискьель?— спросила Маріанина.

— Франчискьель отнесъ свое золото въ сберегательную кассу. Только банкиръ сказалъ ему: — ‘Молодецъ, у тебя нездоровый видъ. Который теб годъ?’ — ‘Двнадцать’.— ‘ Ты слишкомъ великъ для этихъ лтъ и ходишь согнувшись крючкомъ. Ты занимаешься неподходящимъ дломъ, къ тому же климатъ между Паузилиппой и Кайей вреденъ,— тамъ слишкомъ сыро, много лихорадокъ. Въ двнадцать лтъ нужно работать ногами и руками и ходить прямо. Убирайся-ка ты въ Сорренто, сдлайся рыбакомъ, лодочникомъ, распвай баркароллы’. Франчискьель отправился въ Сорренто, сдлался рыбакомъ и распвалъ все лто баркароллы. Но зимою скучища невообразимая въ этомъ краю, опозоренномъ рожденіемъ Тасса, злостнйшаго романтика!.. ‘Освобожденный ерусалимъ’ погубилъ больше женщинъ, чмъ могла бы погубить шайка бандитовъ, нападая въ теченіе цлаго столтія на вс женскіе монастыри христіанскаго міра.

— А Франчискьель-то что же?— спрашивала Маріанина.

— Франчискьель вернулся въ Неаполь, купилъ осла и возитъ на немъ пассажировъ вотъ уже четыре года. Странный малый: въ немъ есть огонекъ, но знаній ршительно никакихъ. Я каждый день разговариваю съ нимъ и хочу его развить. Онъ воображаетъ, что во всемъ свт только и есть одни честные люди, и поддается на каждомъ шагу обману. Вотъ сейчасъ, напримръ, далъ цлую горсть мдныхъ су старому нищему, который, наврное, богаче его. Это неестественно! Представь себ, не смотритъ на женщинъ… въ шестнадцать-то лтъ! Просто дико!..

— Какъ бы мн хотлось его видть!— необдуманно сказала Маріанина.

— Что такое?— воскликнулъ донъ Руфъ.

Вырвавшійся неосторожный крикъ женскаго сердца датъ понять натуралисту, что онъ сдлалъ крупную глупость, въ его ум шумно понеслись ряды сценъ, вычитанныхъ имъ въ книгамъ.

— А, теб хотлось бы его видть, хотлось бы видть?— повторилъ онъ нсколько разъ, быстро ходя по комнат.— Ну, ты же его… никогда не увидишь!— закричалъ онъ во все горло.

Посл этого разговора онъ не перемнилъ ни осла, ни погонщика, а сталъ сходить съ ослика, не дозжая до дома на пятьдесятъ шаговъ, за угломъ улицы. Пятьдесятъ шаговъ пшкомъ и притомъ въ гору — большая жертва, но за нее наградою былъ семейный миръ. Все это сильно возбуждало любопытство Маріанины, доводило ее до раздражительности,— вс женщины считаютъ себя боле или мене страдалицами, даже когда все длается по-ихнему, и до высшей степени, когда не все по-ихнему длается. Вслдствіе этого семейная жизнь принимаетъ иногда характеръ военнаго положенія: жена вымещаетъ свою досаду, по большей части, припадками капризовъ. Жалующимся на это мужьямъ аббатъ Симплицій весело говорилъ:

— Вы должны радоваться. Если жена бранится, это — признакъ, что она не измняетъ.

Просвщенная натуралистомъ, Маріанина не бранилась, но какъ только донъ Руфъ уходилъ изъ дома, такъ и у нея являлась потребность подышать воздухомъ. Любимымъ мстомъ ея прогулокъ сдлалась площадь ‘Милосердія’, гд стоятъ ослы. Въ первый разъ, когда она увидала тамъ молодого погонщика, она сказала, проходя мимо:

— Здравствуй, Франчискьель.

— Здравствуйте, eccellenza,— отвтилъ молодой человкъ.

Онъ не узналъ ее по той простой причин, что никогда не обращалъ на нее вниманія, и отъ удивленія простоялъ нсколько минутъ съ колпакомъ въ рукахъ. Цлую недлю въ извстные часы ему не случалось быть на площади. На восьмой день Маріанина застала его и прямо обратилась съ требованіемъ отвезти ее домой.

— У меня одно мужское сдло,— сказалъ Франчискьель.

— Надо купить дамское.

И она сла на другого осла. Такое полуприказаніе не понравилось погонщику,— онъ былъ гордъ и нисколько не желалъ усложнять промысла. Куда двать дамское сдло? Предполагая даже, что сосдній лавочникъ позволитъ его оставлять у себя, все-таки пришлось бы разсдлывать, осдлывать, да пересдлывать… Одна возня.

— Знаете,— сказалъ онъ черезъ часъ дону Руфу,— приходила тутъ одна, требуетъ, чтобъ я купилъ для нея дамское сдло.

— Купи, непремнно купи!— посовтовалъ натуралистъ.— Эта иностранка (неаполитанки одн не ходятъ по улицамъ), наврное, влюбилась въ тебя. Смотри, не плошай!

Франчискьель задумался.

— Не плошай!— повторилъ донъ Руфъ.— Всякой женщин хочется грызнуть запрещеннаго яблочна, хотя бы такого дичка, какъ ты. Хорошенькая, по крайней мр?

Франчискьель объ этомъ понятія не имлъ,— онъ глазъ не поднималъ на женщинъ.

— Знаешь ты ее?— продолжалъ донъ Руфъ.

— Кто же ее знаетъ?— отвтилъ Франчискьель.

На третій день она опять подошла къ юнош.

— Купилъ дамское сдло?

— Нтъ еще.

— Тмъ хуже для тебя.

И Маріанина сла на другого осла. На этотъ разъ онъ посмотрлъ на нее и нашелъ, что она стара. Правда, въ своемъ модномъ наряд, въ парижской шляпк, въ обтянутомъ плать съ длиннымъ шлейфомъ, въ ботинкахъ на высокихъ каблукахъ, уродующихъ походку, въ перчаткахъ, связывающихъ по непривычк движенія рукъ, задыхаясь въ корсет, Маріанина была похожа на мелкую провинціальную чиновницу, пріхавшую въ Неаполь за покупками. Къ тому же она была десятью годами старше Франчискьеля. Она ршила, что слдуетъ проучить невжду, и не показывалась десять дней, на одиннадцатый и на двнадцатый его не было на площади, а на тринадцатый она спросила:

— А сдло?

— Какое сдло?— удивленно проборморталъ Франчискьель.

— Сдло, дамское!

— Дамское сдло?…

— Ну, да! Гд оно?

— Должно-быть у сдельника.

— Экая тыква!— сердито прошептала Маріанина и повернулась къ нему спиной.

Франчискьель прикидывался простачкомъ, какъ Гамлетъ и Брутъ,— оба романтики. Въ тотъ же день донъ Руфъ спросилъ его:

— Что, видлъ свою красавицу?

— Да, синьоръ патронъ.

— Какъ же дла?

— Она мн не нравится.

Донъ Руфъ сталъ въ тупикъ,— такой случай въ его книжкахъ не предусмотрнъ. Въ Батиньол ему было сказано, что ни одинъ мужчина не можетъ равнодушно видть ни одной женщины и наоборотъ, что сердце тутъ не-причемъ, такъ какъ, по наук,сердце есть не боле какъ мшокъ съ клапанами. Вотъ почему донъ Руфъ пожалъ плечами, презрительно посмотрлъ на Франчискьеля и воскликнулъ:

— Экая тыква!

Погонщикъ замтилъ, что патронъ и незнакомка выразили на его счетъ совершенно тождественное мнніе. Онъ былъ очень гордъ и это ему не понравилось. Между тмъ донъ Руфъ не отставалъ и каждый день, съ упорствомъ натуралиста, разыскивающаго человческіе документы, повторялъ одинъ и тотъ же вопросъ:

— Что же, приходила опять?

Сначала Франчискьель не обращалъ на это вниманія, кончилось однако тмъ, что постоянное приставанье дона Руфа заинтересовало его. Разъ, это было въ понедльникъ, онъ спросилъ:

— Если придетъ, что же мн тогда длать?

— Тогда теб,— простофиля ты эдакая,— нужно попросить у кого-нибудь изъ товарищей дамское сдло и отвезти ее, куда она скажетъ, потомъ войти за нею въ домъ…

— А какъ же осла-то оставить?

— До осла тутъ!… Пождетъ, пождетъ, соскучится и уйдетъ въ свою конюшню,— чай дорогу и безъ тебя знаетъ.

— А тотъ-то будетъ сдла ждать?

— У него будетъ твое сдло,— онъ въ это время станетъ возить мужчинъ.

— Что-то неладно такъ,— сказалъ Франчискьель, подумавъ минуту.

Тмъ не мене упрямство дона Руфа начинало производить свое дйствіе. На слдующій день юноша уже самъ заговорилъ объ иностранк. Донъ Руфъ продолжалъ называть ее иностранкою, ршивши безапелляціонно, что она прізжая изъ Лондона или изъ Петербурга.

— Когда я войду за ней, тогда что же еще длать?— спросилъ погонщикъ.

— Она пойдетъ въ комнаты и ты за нею.

— А если она разсердится?

— За это женщины никогда не сердятся.

Въ этомъ дона Руфа уврили въ Батиньол.

— Да вдь это гршно!— возразилъ Франчискьель.

— Праведникъ гршитъ семь разъ въ день…

— А что, если… если эта дама ваша жена?

— Моя жена?!— воскликнулъ донъ Руфъ и такъ рзко оборотился къ погонщику, что чуть не опрокинулъ ослика.

— Я этого не знаю (Франчискьель говорилъ сущую правду), и только спрашиваю: еслибъ это была ваша жена, то ли же бы самое Вы мн посовтовали?

— Само собою разумется!— отвтилъ донъ Руфъ, не желая въ увлеченіи споромъ отступать ни на вершокъ. Въ то же время про себя онъ соображалъ:

‘Не можетъ этого быть. Пустяки. Маріанина знаетъ достаточно много для того, чтобы пускаться въ авантюры со всякимъ босоногимъ мальчишкой. Правда, она какъ-то выразила желаніе его видть, но вдь это было простое любопытство. Я усплъ извлечь ее изъ тумана чувствительности и изъ наивнаго невднія зла, она знаетъ,— слдовательно ни ей, ни за ней бояться нечего… А все-таки надо присматривать’.

— О чемъ вы задумались?— спросилъ Франчискьель.

— Ни о чемъ. Ты не знаешь, гд она живетъ?

— Нтъ, я отказался везти ее.

— И прескверно сдлалъ. Вдь у нея иностранный выговоръ?

— Иностранный выговоръ?… Это что же такое?

— Это… вотъ когда говорятъ, не открывая рта и оттопыривши губы, или еще когда буква выговаривается горломъ, или слова произносятся врозь, поодиночк…

— Ахъ, да, вотъ какъ т, которыхъ я возилъ къ Сольфатору?… Да, у нея, кажется, иностранный выговоръ.

— Большого роста или маленькаго? Толстая или худая?

— Такъ… середка на половин.

— Ты видалъ когда-нибудь мою жену?— освдомился еще донъ Руфъ.

— Никогда.

— И прекрасно! Такъ я говорю, что еслибъ это была она…. Ты знаешь, я не витаю въ лазоревыхъ мечтахъ. Прежде всего надо быть логичнымъ. Я не изъ числа тхъ нженокъ, что приходятъ въ ярость, когда опытъ приходится произвести на свой собственный счетъ. Сущность дла состоитъ въ томъ, что нтъ ни добра, ни зла, ни хорошаго, ни дурного,— существуетъ только правда. Что правдиво, то и законно, то и должно совершаться. Свободная воля — химера, дичь, другое дло — детерминизмъ, логическая связь между причинами и послдствіями…

Франчискьель ровно ничего не понималъ.

— Наконецъ,— заключилъ патронъ,— еслибъ это была она,сдлай одолженіе не стсняйся, пріятель, и обо мн не заботься.

Сказавши это, донъ Руфъ величественно сошелъ съ осла и пшкомъ направился къ своему дому. На другой день, не говоря ни слова, онъ втихомолку пошелъ прямо на площадь Медина, купилъ костюмъ моряка, потомъ къ парикмахеру флорентинскаго театра, тамъ надлъ рыжій парикъ и навсилъ огненныя бакенбарды. Прибгая въ водевильнымъ переодваньямъ, натуралистъ совершенно забылъ свое презрніе къ такимъ устарлымъ пріемамъ. Загримировавшись и нарядившись, онъ заслъ въ табачной лавочк, противъ того мста, гд стояли погонщики съ своими ослами. Изъ этой засады онъ видлъ, какъ Франчискьель снялъ мужское сдло съ своего Чинила (тоже уменьшительное отъ Франциска) и засдлалъ его дамскимъ. Едва онъ управился, какъ на площади показалась Маріанина, подошла прямо въ юнош и въ полголоса сказала ему:

— Хорошо, Франчискьель… Теперь ты мн нравишься.

VII.
Экспериментъ продолжается.

Маріанина показалась Франчискьелю на этотъ разъ ршительно старухой и онъ прошепталъ про себя:

— Я-то теб нравлюсь, да ты-то мн не нравишься…

Потомъ, когда она хотла ссть на осла, онъ сказалъ вслухъ:

— Извините, eccellenza, я жду одну иностранку, которая должна сейчасъ придти.

Донъ Руфъ слышалъ только эти послднія слова, какъ будто нарочно для него сказанныя, и не видалъ разозленнаго лица Маріанины. Онъ впрочемъ былъ тоже золъ на нее за страхъ, пережитый имъ по ей милости, и поршилъ дать ей хорошій нагоняй вечеромъ, а пока остался въ табачной лавочк, чтобы прослдить романъ Франчискьеля. Его жена тмъ временемъ взяла другого осла, осдланнаго такъ-называемымъ англійскимъ сдломъ, боле красивымъ, чмъ туземныя, но очень неудобнымъ для непривычныхъ сдоковъ. Случаю угодно было, чтобы черезъ минуту на площади появилась молоденькая, свженькая и розовенькая иностранка, одна-одинешенька, она подошла къ Франчискьелю, легко вспрыгнула на сдло и, беззаботно махнувши зонтикомъ, проговорила:

— На виллу Майо!

Франчненьель повелъ ее черезъ ‘Горы’ (это самая ближняя и самая пустынная дорога), донъ Руфъ на другомъ осленк послдовалъ за ними издали. Онъ замтилъ, что молодая женщина фамильярно разговариваетъ съ погонщикомъ и показываетъ во вс стороны зонтикомъ,— повидимому, раскрашиваетъ обо всемъ, представляющемся ея глазамъ.

— Любопытна,— подумалъ донъ Руфъ.— Настоящая дочь Евы… потерянная женщина!…

Что же касается Франчискьеля, то онъ несомннно склонялся къ натурализму. Его ноги оставались позади осла, а наклоненное впередъ тло и повернутая къ иностранк голова напоминали зминые изгибы, донъ Руфъ подыскивалъ боле подходящее слово для выраженія своего впечатлнія и не находилъ. Подъхавши къ воротамъ виллы, незнакомка весело спрыгнула на землю и бросила погонщику серебряную монету въ сто су! Сто су серебромъ въ Неапол за поздку, стоющую никакъ не боле десяти су бумажками!… Франчискьель повертлъ, повертлъ монетку и пробормоталъ не безъ смущенія:

— Синьорина, возьмите ваши деньги,— у меня нтъ сдачи.

— Такъ и не нужно,— сказала иностранка и направилась въ гору по тнистой алле. Франчискьель, забывши своего ослика, пошелъ за нею, за ними послдовалъ донъ Руфъ, стараясь быть незамченнымъ. Черезъ минуту молодая особа, вроятно,встревоженная шумомъ слдующихъ за нею шаговъ, пошла скоре, то же сдлалъ Франчискьель. Донъ Руфъ нашелъ, что довольно глупо такъ бгать. Скоро незнакомка повернула направо въ темную аллею. Франчискьель остановился. Донъ Руфъ подошелъ къ нему…

— Да иди же, чучело!— прошепталъ онъ ему на ухо.

Погонщикъ крайне удивился, узнавши голосъ и ротъ патрона, окаймленный огненно-красными клоками волосъ, и готовъ былъ начать распросы.

— Иди же!— повторилъ донъ Руфъ.— Или не видишь, что это вызовъ?

Франчискьель бросился въ аллею. Деревья виллы Майо самыя густыя во всей округ, солнце сло, плъ соловей, въ алле было совсмъ темно…

‘Здсь ветъ нжной тишиной алькова…— подумалъ донъ Руфъ,— тихою нгой алькова съ едва слышнымъ, неяснымъ рокотомъ любви, вдругъ замирающимъ въ пылкихъ восторгахъ…’

Очень довольный своею фразой, онъ сталъ прислушиваться. Вдругъ…— что бы это значило?— до его слуха долетлъ звукъ аплодисмента. Черезъ минуту вернулся Франчискьель, потирая щеку.

— Ну, что?— нетерпливо спросилъ донъ Руфъ.

— Что!… Хорошій вы дали совтъ, превосходный совтъ!

— Ты нашелъ ее?

— Тамъ, въ бесдк… она сидла на лавочк.

— Замирая отъ волненія?

— Совершенно спокойная.

— Вперивши взоръ въ ночную тьму?

— Перчатки снимала.

— Что же ты сдлалъ?

— Я подошелъ, держу въ рукахъ монету. Она спросила, не мало ли, не прошу ли я на водку. Я отвтилъ, что нтъ, что совсмъ напротивъ. Тогда она засмялась.

— Вс…. вс такъ,— замтилъ донъ Руфъ.

— Я и подумалъ… Вы же меня уврили, что это значитъ — ‘смле, Франчискьель!’

— Именно, именно, то самое и значитъ.

— Тогда я хотлъ взять ее руку,— ту, съ которой была снята перчатка,— взять и расцловать.

— И расцловалъ?… Счастливчикъ!

— Того гляди… Цапъ, цапъ — вотъ что, синьоръ патронъ!

— Ручку-то?

— Нтъ, пощечины!…

Бдняга залился слезами. Донъ Руфъ попробовалъ уврить его, что пощечина, данная женщиной, ничуть ни безчестье для красиваго молодца, совсмъ наоборотъ: это — поощреніе,это означаетъ: ‘такъ отомсти же, безумецъ!’ На этотъ разъ Франчискьель не поврилъ, къ тому же онъ безпокоился о своемъ осл. Къ счастью, другей погонщикъ, привезшій дона Руфа, позаботился о забытомъ у воротъ Чичил, даже ввелъ его въ виллу и позволилъ пощипать травы. Погонщики ословъ охотно оказываютъ другъ другу такія маленькія услуги и только изрдка обмниваются ударами ножа,— очень изрдка.

Донъ Руфъ вернулся въ городъ и зашелъ въ первому попавшемуся цирюльнику снять парикъ и отклеить рыжіе баки. Цирюльникъ, какъ вс его собратья, пускалъ кровь и ставилъ піявки, а потому считалъ себя врачомъ и полчивалъ. Размывая щеки постителя, онъ сообщилъ ему, что только-что пускалъ кровь одной женщин, получившей сильные ушибы.

— Хорошенькой?— освдомился донъ Руфъ.

— Красавица!— отвтилъ цирюльникъ и пустился въ описаніе подробностей.

Натуралистъ потиралъ руки отъ удовольствія, хотя самъ постоянно хвалился строгостью жизни.

— Бдная женщина,— закончилъ свой разсказъ цирюльникъ,— такая красивая и молодая! Лтъ двадцати пяти, никакъ не больше.

Упоминаніе о двадцати пяти годахъ дало другое направленіе мыслямъ дона Руфа,— это былъ возрастъ Маріанины,— и онъ предполагалъ, возвратившись домой, представить жен всю опасность для порядочной женщины выходить одной изъ дома.

— Я боюсь,— продолжалъ цирюльникъ,— что она не оправится.

— Ранена?— равнодушно спросилъ донъ Руфъ.

— Раны нтъ, по крайней мр наружной — объяснялъ цирюльникъ.— Но есть основаніе опасаться какого-нибудь внутренняго поврежденія или сотрясенія.

— Откуда она упала?

— Съ осла, на подъем къ Инфраскато. Люди, поднявшіе ее, передавали, что она плохо сидла,— сдло англійское и у нея нога застряла въ лук.

Донъ Руфъ забылъ вытереться, забылъ заплатить и бросился на улицу безъ шляпы и плаща. Прибжавши домой, онъ засталъ Маріанину безъ чувствъ, съ лицомъ блднымъ, какъ у. покойницы. Вокругъ нея цлая толпа охающаго и ахающаго народа. Донъ Руфъ моментально превратился въ обыкновеннаго человка, какъ вс люди, спровадилъ непрошенныхъ соболзнователей и принялся самъ ухаживать за женою, посл долгихъ и тщетныхъ усилій привести ее въ чувство, онъ громко разрыдался и даже воскликнулъ: ‘Господи, Боже мой!’

Призванный на помощь докторъ Шарфъ не сказалъ ни одного слова и приложилъ ухо въ сердцу Маріанины.

— Она жива,— сказалъ докторъ, крпко пожимая руку дону Руфу.— Я останусь съ вами всю ночь.

Благодаря употребленнымъ имъ средствамъ, жизнь возвратилась, зеркало затуманилось дыханьемъ, забился пульсъ, рука сдлала движеніе, какъ бы желая схватить что-то, только широко раскрытые глаза ничего не видли. Страшно было смотрть на эти расширенные зрачки безъ взгляда. Донъ Руфъ не могъ выносить ихъ вида и попыталъ закрыть вки, но они снова открылись, лицо приняло страдальческое выраженіе.

— Я ей больно длаю?— спросилъ онъ у доктора.

— Не знаю… Едва ли… Но лучше оставить ее въ поко.

Вки закрылись наконецъ сами собой и больная, повидимому, покойно заснула. Черезъ нсколько часовъ она открыла глаза, какъ бы проснувшись, и испуганно оглядла комнату.

— Гд я?— спросила она.

— У себя, дома,— отвтилъ донъ Руфъ,— и я съ тобою.

Она попросила пить и опять закрыла глаза. На слдующій день она казалась покойною и жаловалась лишь на сильную головную боль.

— Вефадалгія!— объявилъ цирюльникъ, пришедшій рано утромъ съ шляпою, плащомъ, рыжимъ парикомъ и бакенбардами.— Нужно положить на голову пузырь съ снгомъ.

— Не знаю,— сказалъ докторъ,— попробуйте, если хотите.

Цирюльникъ пошелъ за пузыремъ и снгомъ. Донъ Руфъ не могъ опомниться отъ удивленія, видя, что такой знаменитый ученый спасовалъ передъ какимъ-то брадобремъ.

— Любезный другъ,— указалъ докторъ,— медицина есть искусство, дло вры, вдохновенія и практики. Что же касается знанія, то чмъ боле мы учимся, тмъ ясне сознаемъ, что ничего не знаемъ.

Донъ Руфъ нашелъ это признаніе весьма плоховатымъ,— не такимъ тономъ говорили его авторы. Онъ полагался только на мннія, высказанная рзко и задорно. ‘Такая форма доказываетъ убжденіе’, разсуждалъ онъ.

— Эти люди,— продолжалъ докторъ, говоря про цирюльника,— боле насъ убждены и потому смле насъ.— Насъ призываютъ къ больному, но оказывается, что цирюльникъ уже пустилъ кровь, т. е. сдлалъ самое ужасное, къ чему мы можемъ прибгнуть лишь въ крайности. Посл кровопусканіи больной или спасенъ, или… погибъ безвозвратно.

‘Онъ ршительно падаетъ’, подумалъ донъ Руфъ.

Цирюльникъ принесъ снга и черезъ часъ Маріанин стало лучше.

— Видите,— сказалъ докторъ, смясь,— это лкарство старыхъ бабъ, но въ дл лченія старухи знаютъ больше нашего. Затмъ прощайте,— я больше не приду, такъ какъ вижу, что не внушаю вамъ никакого доврія.

При всемъ своемъ натурализм, донъ Руфъ остался благовоспитаннымъ человкомъ и наговорилъ доктору множество любезныхъ словъ, провожая его до двери, даже придержалъ его на минуту и просилъ заходить къ нимъ… иногда.

— Съ удовольствіемъ,— сказалъ докторъ.— Я иногда бываю въ вашей сторон: здсь, на вилл Майо, у меня есть ученица американка, живетъ у нашихъ общихъ друзей, обучается медицин…

— Блондиночка, розовенькая?— спросилъ донъ Руфъ.— По улицамъ и всюду одна ходитъ?

— Именно, и прекрасно длаетъ. Разгуливая одн, женщины выучиваются защищать себя безъ насъ и противъ насъ. Итакъ, до свиданія, я приду уже не какъ врачъ, а все таки, если понадоблюсь Маріаннн, я всегда къ вашимъ услугамъ.

Донъ Руфъ хотлъ запереть дверь, когда на площадк показался Франчискьель. Юноша казался сконфуженнымъ и вертлъ въ рукахъ свой колпакъ, не зная, съ чего начать рчь.

— Патронъ,— выговорилъ онъ наконецъ,— англичанинъ тутъ одинъ хочетъ цлый мсяцъ прогуливаться въ горахъ Базиликата и въ Калабріи, чтобы попасться въ руки разбойникамъ. Говоритъ, что ему желательно испытать это впечатлніе. Онъ предлагаетъ много денегъ за то, чтобъ я сопровождалъ его. хать мн съ нимъ?

— Это безуміе!— отвтилъ донъ Руфъ.— Опять приключенія, романтизмъ.

— Видите ли, я ршился хать, вотъ и узелокъ уже готовъ.

— Такъ зачмъ же ты пришелъ моего совта спрашивать?

— Ре creanza (изъ вжливости). Мн уже нельзя будетъ это время возить васъ на моемъ ослик и я не хотлъ, не сказавшись…

— Въ этомъ отношеніи ты совершенно свободенъ. Я еще нкоторое время не намренъ вызжать изъ дома. Но подумай, что ты-то Хочешь длать. Разбойники…

— Что же они мн-то, бдняку, сдлаютъ? Самое большое — пошлютъ сюда же за выкупомъ за англичанина. Да если и убьютъ…

Франчискьель не кончилъ и не сказалъ всей правды. Дло было въ томъ, что онъ все еще чувствовалъ на лиц пощечину американки, наканун, возвращаясь ночью, ему казалось, что вс на него смотрятъ. А онъ былъ очень гордъ, вотъ почему и хотлъ ухать изъ Неаполя.

— Всю жизнь ты останешься романтикомъ!— сказалъ Руфъ.— Я все: таки же люблю тебя. Счастливаго пути и счастливаго возвращенія.

Погонщикъ сгоралъ отъ желанія отличиться какимъ-нибудь подвигомъ храбрости. На желзнодорожной станціи, куда онъ явился съ своимъ Чичилемъ вслдъ за англичаниномъ, вышелъ изъ вагона молодцеватый пруссакъ, принимая Франчискьеля за носильщика, онъ бросилъ ему свой дорожный мшокъ и сказалъ:

— Эй, пріятель! Что, въ Неапол столько же сволочи, сколько было?

— Да, синьоръ,— отвтилъ погонщикъ, швыряя мшокъ обратно,— каждый день прибываетъ моремъ и сухопутьемъ.

Начало было недурно. Франчискьель немного повеселлъ.

Донъ Руфъ пригласилъ къ Маріанин знаменитаго врача. Докторъ Ванголи, природный неаполитанецъ, ‘продлалъ’ (‘fait’, ‘gemht’) всю Германію, какъ онъ говорилъ, и вернулся нагруженный новйшими словечками: вмсто насморка, говорилъ бронхитъ, вмсто крупа — дифтеритъ, и прописывалъ лишь самоновйшія лкарства, въ музык признавалъ только Вагнера и заявлялъ, что вс неаполитанскіе врачи — ослы. На вопросъ о болзни Маріанины онъ отвтилъ положительно:

— Это чрезвычайно интересный случай. Мы имемъ дло съ мстнымъ перерожденіемъ слизистой оболочки, обусловленнымъ общею дискразіей, которыми въ свою очередь обусловливаются оргазмъ, жектигація, блестризмъ и довольно тревожная периблепсія, по крайней мр во время анабазиса, но, во всяномъ случа, если посл антаподоза и паракмы не послдуетъ метаптоза или гиперкриза, то не замедлитъ быстрая аналепсія. Ясно.

— И прекрасно!— воскликнулъ донъ Руфъ, пожимая руки доктора Ванголи.

‘Съ такимъ человкомъ знаешь, по крайней мр, въ чемъ дло’, прибавилъ онъ про себя.

Въ чемъ дло — было не совсмъ ясно, но больной становилось все хуже и хуже, хотя надъ нею были перепробованы вс новйшія лкарства. Очень искренно огорченный, донъ Руфъ доводилъ цлыя ночи у ея постели, стараясь сокращать ихъ чтеніемъ, но присылаемыя изъ Парижа книжки въ желтыхъ оберткахъ часто выпадали у него изъ рукъ, онъ тихо бралъ горячіе пальцы Маріанины и долго держалъ ихъ, не спуская глазъ съ больной жены. Наконецъ, доведенный до отчаянія, онъ послалъ за Шарфомъ. Докторъ распорядился выбросить вс лкарства за окно и больная стала быстро поправляться, даже слишкомъ быстро. Во время выздоровленія Маріанина попросила мужа Переводить ей на неаполитанское нарчіе вс вновь полученныя книжки, валявшіяся на столахъ и стульяхъ. Слушая его чтеніе, она слегка вскрикивала и закрывала влажные глаза, румянецъ опять заигралъ на смуглыхъ щекахъ. Докторъ Шарфъ посовтовалъ ухать на мсяцъ въ деревню. Она на-отрзъ отказалась.

— Я не могу этого сдлать ради дона Руфа,— говорила она.— Онъ, бдняга, умретъ тамъ съ тоски. Посмотрите, какъ онъ блденъ. Посовтуйте ему опять ходить въ кофейную,— это ему такъ полезно.

Донъ Руфъ началъ опять ходить въ кофейную, а Маріанина стала опять уходить украдкой изъ дома. Каждый день она отправлялась на площадь Милосердія и возвращалась не въ дух, раздосадованная, злая до бшенства, ко всмъ придиралась, воевала съ прислугою, поднимала цлыя исторіи и кричала на весь домъ изъ-за всякаго пустяка. Отъ нея никому житья, не стало, Разъ, долго прождавши напрасно того, кого ей хотлось видть, она не выдержала и подозвала одного изъ погонщиковъ.

— Эй, ты, поди сюда!

— Eccellenza?

— Скажи, тутъ былъ у васъ одинъ… Знаешь?

— Кого?

— У него оселъ.

— У насъ у всхъ ослы.

— Блый оселъ съ рыжими пятнами.

— А, Франчискьель?

— Да, кажется, его такъ зовутъ.

— На что вамъ его?

— Такъ, ни на что,— отвтила Маріанина, вспыхнувши до ушей.

Погонщики обступили ее и пересмивались.

— Ни на что… Я хотла попросить… оказать мн услугу.

Она не нашлась сказать ничего лучшаго.

— Какую услугу?— закричали вс молодцы хоромъ, тснясь вокругъ нея.— Мы вс готовы оказать вамъ услугу… Выбирайте…

Въ эту минуту одинъ получилъ ударъ тростью, другой кулакомъ, третій ногою. Такимъ энергическимъ способомъ расчистила себ дорогу мрачная фигура и передъ Маріаниной очутился донъ Руфъ. Онъ отрывисто произнесъ лишь одно слово:

— Подемъ!

VIII.
Экспериментъ принимаетъ плохой оборотъ.

Донъ Руфъ и Маріанина сли на ословъ и вплоть до дому не промолвили ни слова. Донъ Руфъ первый взошелъ на лстницу и отперъ дверь отмычкою, онъ запасся втимъ рдкимъ въ Неапол инструментомъ съ перваго дня женитьбы, не желая извщать звонкомъ о своемъ возвращеніи домой. По его мннію, звонки изобртены единственно для любовниковъ, чтобы дать имъ время скрыться. Втолкнувши жену въ комнату, онъ заперъ дверь и скрестилъ руки. Маріанина дрожала всмъ тломъ.

— Ты опять выходила одна изъ дома!— грозно сказалъ донъ Руфъ.

— Въ первый разъ въ жизни, клянусь вамъ.

— Лжешь!… По крайней мр во второй.

Маріанина вздохнула свободно,— онъ, очевидно, не зналъ, по меньшей мр, о пятидесяти другихъ ея прогулкахъ.

— Гд ты упала въ тотъ день, какъ заболла?— продолжалъ супругъ.

— Дома съ лстницы,— драпировку вшала… Вамъ уже говорили.

— Говорили и врали, и ты опятъ врешь!

— Какъ Богъ святъ…

— Неправда! Ты упала съ англійскаго сдла, на которомъ не умешь здить.

— Это вамъ кто же оказалъ?

— Я самъ видлъ. Ты ходила одна на площадь Милосердія, подошла къ Франчискьелю, хотла съ нимъ хать, да онъ-то съ тобою не захотлъ…

Маріанина вспыхнула.

— Это онъ насплетничалъ… Шпіонъ! Сынъ шпіона, племянникъ шпіона!…

— Онъ мн ничего не говорилъ,— я самъ былъ тамъ.

— Гд были?

— На площади.

— Въ какомъ мст?

— Это ужь мое дло.

— Вотъ и видно, что не были. Это все онъ навралъ. Шпіонъ! Шпіонское отродье!

— Говорю же, что былъ…

— А я говорю, что не были.

Женщины всхъ вковъ и странъ — великія мастерицы отклонять споры отъ ихъ первоначальнаго предмета. Такъ въ данную минуту супруги спорили уже не объ отлучкахъ изъ дома жены, а о томъ, былъ или не былъ на площади мужъ, что было, конечно, удобне для Маріанины.

Донъ Руфъ сообразилъ это и сказалъ:

— Почему же ты знаешь, что меня не было?

— На то у меня есть глаза,— не слпая я.

— Стало-быть твоя глаза были на площади. Вотъ ты сама себя и выдала.

Маріанина закусила губу, но скоро оправилась и сказала съ вызывающимъ видомъ:

— Ну, и что же дальше?

Домъ Руфъ слегка растерялся.

— Что за жизнь я веду?— продолжала она.— Вчно въ заперти, только и знаю, что шитье да вязанье. Разв такъ живутъ съ женами?.. Какъ я была прачкою, такъ прачкой и осталась, только сходили вы со мной къ попу потому, что безъ этого не пошла бы къ вамъ прачка. Вы меня прячете, точно стыдитесь… У васъ есть пріятели, но вы не хотите познакомить меня съ ихъ женами,— сами постоянно вызжаете, а мн выхода нтъ… Покупаете мн наряды, дорогіе вещи затмъ, чтобъ они лежали въ комодахъ. Другія женщины,— я знаю это,— здятъ на балы, на гулянья, у нихъ есть экипажи, ложи въ театрахъ. Ну, такъ и я хочу жить, какъ он! А если вы не хотите этого, такъ прощайте,— уйду!

Начались слезы, рыданія.

— Ахъ, бдняжка, бдняжка Маріанина! Зачмъ тебя не оставили тмъ, чмъ ты была? Вышла бы ты замужъ за молодого, за красиваго, за такого же простого, какъ ты сама… Жили бы вы душа въ душу… У тебя не отняли бы ребенка, не отдали бы къ чужимъ людямъ. По крайней мр дочь знала бы свою мать и не научилась бы презирать ее. Были бы вы постоянно вс вмст и не пришло бы мн въ голову ничего дурного. Съ ребенкомъ на рукахъ мать не собьется съ пути… Я бы не выучила его ни читать, ни писать, за то не научила бы и ничему дурному, да и сама бы не знала дурного… А меня-то кто обучилъ?…

Слезы смнились припадкомъ злобы.

— Кто обучилъ?— Тотъ же, что запрещаетъ выходить изъ дома,— кто говорятъ, что вс женщины, вс безъ исключенія, подлыя, только и думаютъ о мущинахъ,— вс: богатыя и бдныя, воспитанныя во дворцахъ и на улиц,— вс, вс! Он вызжаютъ и наряжаются, смются и плачутъ, выставляютъ на показъ голыя плечи, а я, разв я выставляю? Все это он длаютъ для какого-нибудь мужчины!… Разв я это длаю? Только я одна должна сидть въ заперти! За что? Разв у меня не такая же кровь, какъ у нихъ? Имъ вчный праздникъ, вчный карнавалъ, а мн — вчный постъ! Он могутъ всякую чертовщину выдлывать, а я не смй изъ Толедской улицы до дому на осл прокатиться… Шпіонъ! Шпіонское отродье!… Не могу я такъ жить, не хочу… Слышите, не хочу, не хочу, не хочу!

Она ушла въ свою комнату и заперлась на ключъ. Донъ Руфъ просто онмлъ отъ удивленія, а Маринина продолжала кричать, рыдать и ломать мебель. Онъ приказалъ ей отпереть дверь,— отвта не было, спустилъ тонъ, попыталъ успокоивать, сдлался нженъ, дошелъ до просьбъ,— шумъ уменьшился, но дверь не отворялась. Около полуночи, приложивши ухо къ замочной скважин, натуралистъ услыхалъ ровное дыханіе спящей женщины. Онъ улегся на диванъ и принялся размышлять. Въ результат получились: практическое ршеніе — не ходить боле въ кофейную, чтобы ни на минуту не оставлять жену безъ надзора, и слдующій теоретическій выводъ: ‘Только натурализмъ видитъ женщинъ такими, каковы он на самомъ дл, и только онъ одинъ можетъ ихъ исправить’.

Когда донъ Руфъ проснулся, Маріанины уже не было дома. Имъ овладло сильное безпокойство о томъ, что она не вернется. Пришедшій въ это время докторъ Шарфъ не подумалъ его успокоивать.

— Самое неудобное во всемъ этомъ,— сказалъ онъ,— это то, что вы обвнчаны только въ церкви, что въ сущности не иметъ никакого значенія. Она совершенно свободна и вы не имете на нее никакихъ правъ. Законъ и жандармы на ея сторон. Эхъ, милйшій мой, надо всегда заручаться жандармами!

Докторъ расхохотался своимъ раскатистымъ смхомъ, но, увидавши дв крупныя слезы на глазахъ дона Руфа, поспшилъ прибавить:

— Успокойтесь, женщины всегда возвращаются. Пойдемте, посмотримъ ея комнату.

Въ комнат былъ страшный безпорядокъ, шкафы отворены и даже выдвинутъ комодъ, въ которомъ лежали вещи. Показывая на нихъ, докторъ сказалъ:

— Когда он уходятъ совсмъ, то непремнно уносить съ собой вс эти бездлушки. Въ Помпе не погибло бы ни одной женщины, еслибы многія изъ нихъ не опоздали уйти, собирая разныя сережки, да подвски.

— Ну, берегись же она у меня, когда вернется!— пробормоталъ про себя донъ Руфъ.

На самомъ дл Маріанина вернулась довольно поздно вечеромъ и ничуть не испугалась грознаго взгляда мужа, ожидавшаго ее на стул у подъзда.

— Che d’&egrave, (что съ тобой)?— спросила она совершенно спокойно.

— Несчастная, гд ты была?

— У брата.!

— Цлый день?

— Цлый день.

— Что же ты тамъ длала?

— Мы здили за городъ, тамъ обдали, катались въ лодк но морю. Очень было весело.

— Но кто же теб позволилъ?

— И спрашиваться ни у кого не желаю. А не нравится это теб, злись себ на здоровье.

Донъ Руфъ не зналъ, что сказать,— жандармы были не на его сторон. Будь онъ плебеемъ, онъ прибилъ бы Маріанину и хорошо бы сдлалъ,— это лучшее средство противъ нервныхъ болзней. По крайней мр докторъ Шарфъ полагалъ, что потому-то именно женщины простонародья страдаютъ ими мене другихъ. Донъ Руфъ не былъ плебеемъ и ограничился тмъ, что прикрикнулъ на жену, но она перекричала его, потомъ разрыдалась, съ нею сдлался нервный припадокъ. Донъ Руфъ перепугался и сталъ за нею ухаживать.

Маріанина солгала, сказавши, что была у брата. Цлый день она проходила по Толедской улиц отъ Меркатело до главнаго казначейства и обратно до Меркатело, надолго останавливаясь на площади Милосердія. Около четырехъ часовъ, уставшая и проголодавшаяся, она зашла въ лавочку пирожника, съла множество всякихъ сластей, запивая мерзйшей марсалой. Толпа молодыхъ франтовъ, съ проборами на затылкахъ, засматривалась на нее съ заигрывающими улыбками. Въ Неапол, кром иностранокъ и старухъ, женщины не ходятъ одн по улицамъ. Маріанина не была иностранкой,— это видно было сразу, по костюму и походк была еще молода и красива и могла бы считаться крававицей, еслибъ ее не уродовалъ нарядъ. При выход отъ пирожника, ее обступила молодежь и осыпала любезностями. Маріанина сильно покраснла и, не видя возможности отдлаться отъ приставаній, сла въ коляску, приказала поднять верхъ, но не вернулась домой, а опять начала кататься изъ конца въ конецъ по Толедской улиц. Такъ прошелъ весь день, и съ этого дня она только и знала, что лгала,— сначала для того, чтобъ оправдать свои постоянныя отлучки изъ дома. Возвращаясь, она не дожидалась вопросовъ мужа и пространно, съ мельчайшими подробностями, разсказывала, какъ была у обдни, то посщала бдняковъ, то навщала больного брата или несчастную кузину, у которой умеръ ребенокъ, или же провела цлый день у миссъ Бессъ… ‘Какъ мила Нелюша, какая умница!… Она сказала то-то и то-то…’ Разсказъ чадолюбивой матери длился полчаса. Донъ Руфъ,— не изъ одной любознательности, конечно,— отправился въ миссъ Бессъ.

— Была у васъ на дняхъ моя жена?— спросилъ онъ.

— Я ее уже полгода не видала,— отвтила учительница.

‘Вс одинаковы,— подумалъ натуралистъ.— Женщина — воплощенная ложь’.

Онъ вернулся домой съ тмъ, чтобъ излить на жену все свое негодованіе. Съ Маріаниной сдлалось сердцебіеніе, истерика, спазмы… Ни распекать, ни длать выговора невозможно,— пришлось опять ухаживать. А она лгала и лгала постоянно. Eй нужны были деньги,— она такъ много раздавала бднымъ, видть не могла нищаго, не давши ему милостыни, въ Неапол такое множество несчастныхъ! А какая нищета въ пріютахъ, особенно въ Аннунсіад (воспитательномъ дом)! Тамъ приходится по четыре ребенка на одну кормилицу, эти жалкіе ребятишки просто съ голоду умираютъ. А почему?— Потому, что нтъ денегъ,— государство не даетъ средствъ, а съ упадкомъ религіи ослабла и частная благотворительность… Гд научилась всему этому Маріанина, осталось неизвстнымъ, но, какъ бы то ни было, она передавала вс подробности, только и говорила о благотворительности.

Донъ Руфъ не жаллъ денегъ,— у него ихъ было слишкомъ много, самъ онъ тратился только на извощиковъ (по двадцати су въ часъ) и на покупку старыхъ вещицъ. Эту невинную страсть онъ пріобрлъ въ Батиньол. Но донъ Руфъ любилъ аккуратность, хорошо зналъ ариметику, записывалъ самый ничтожный расходъ и къ концу мсяца непремнно подводилъ итоги. При одной изъ такихъ поврокъ, онъ высчиталъ, что съ 1 по 30 сентября его жена получила для бдныхъ 732 ливра билетами и 29 фр. 55 сант. мелочью. Такое великодушіе длаетъ, конечно, большую честь ея сердцу, но не благоразумію, оно даже нсколько подозрительно. Донъ Руфъ ршился разъ навсегда разузнать, гд бываетъ и что длаетъ его жена, но какимъ способомъ? Она постоянно уходила изъ дома, пока онъ еще спалъ,— вставать рано онъ не могъ, было только одно средство: совснъ не ложиться спать. Онъ такъ и поступилъ: ушелъ тихонько ночью въ театральному парикмахеру, одлся и загримировался нищимъ, а потомъ, чтобы не уснуть, проигралъ до утра въ карты съ оперными хористами. Ко времени вставанья Маріанины онъ явился къ воротамъ своего дома и былъ прогнанъ собственнымъ дворниномъ.

‘Великолпно, чудесно!’ — думалъ старый нищій, восхищенный тмъ, что его обругали.

Къ девяти часамъ Маріанина вышла изъ дома, ея мужъ рискнулъ подойти къ ней съ шляпою въ рукахъ и наговорилъ на распвъ старческимъ голосомъ:

— Eccellenza, дайте бдному старичку, ради Мадонны, вдохнувшей въ васъ святое милосердіе.

— Мелкихъ нтъ,— отвтила Маріанина и прошла мимо, не взглянувши даже на нищаго.

Онъ пошелъ за нею и продолжалъ жалобно причитать:

— Ради спасенія души вашей матери, не откажите бдняку въ куск хлба… Десять дней голодаю…

— Убирайся къ чертямъ!

‘Такъ вотъ какъ она любитъ нищую братію!’ — подумалъ донъ Руфъ.

Со времени болзни Маріанина похудла и стала ходить скоро, ея мужъ попытался было слдовать за нею, но скоро запыхался и принужденъ былъ отказаться отъ своего намренія. Пройди онъ еще шаговъ пятьдесятъ онъ увидалъ бы, какъ его супруга вошла въ проходной дворъ и сла въ ожидавшую ее наемную карету. Это купе было уже извстно всей Толедской улиц, только, благодаря опущеннымъ сторамъ, никто не зналъ, кто въ немъ разъзжаетъ взадъ и впередъ цлыми днями. Одни погонщики ословъ кое-что смкали, переглядывались, ноталкивали другъ друга локтями и втихомолку пересмивались, когда одинъ важный синьоръ садился на осла, возвращаясь домой изъ кофейной.

Донъ Руфъ, сильно раздосадованный тмъ, что ничего не узналъ, зашелъ къ куаферу переодться и смыть гримировку. Ясно была одно, что это жена разоряется не на милостыни, и онъ ршился, во-первыхъ, пробрать ее насмшками и, во-вторыхъ, превратить всякія выдачи денегъ. Но Маріанина вернулась боле взбшенная, чмъ когда-либо, и не мужъ ей сдлалъ сцену, а она задала ему за то, что онъ не ночевалъ дома. Провинившійся мужъ — настоящая находка для жены. Теперь зубъ за зубъ и око за око!… На дона Руфа излился цлый потокъ самыхъ рзкихъ словъ и онъ не могъ ничего отвтить, такъ какъ ему не дали вымолвить ни одного словечка. Но кошелекъ былъ все-тали у него въ рукахъ, и на слдующій день, когда Маріанина попросила денегъ, то получила ршительный, отказъ.

— И не нуждаюсь!— сказала она:

Каждый вечеръ, ложась спать, донъ Руф записывалъ до послдняго су весь дневной расходъ, потомъ пересчитывалъ мелочь и билеты и не могъ уснуть спокойно, если не досчитывался хотя бы одного сантима. Разъ вечеромъ оказался дефицитъ въ пятьдесятъ франковъ. Какъ ни гнусно заподозривать жену, онъ однако же ее заподозрилъ, но не сказалъ ей ни слова изъ опасенія сердцебіеній, спазмъ и истерики. На слдующій день оказался новый дефицитъ, тогда какъ портъ-моне было все время въ карман. На ночь донъ Руфъ положилъ его подъ подушку и опять не досчитался пятидесяти ливровъ. Тогда онъ спряталъ, деньги въ несгараемый сундукъ, въ которомъ хранились, его вещи и очень дорогія древнія монеты. Не помогло и это,— на другой день онъ не нашелъ ни денегъ, ни. вещей, уцлли только древнія монеты.

‘Теперь ясно, что таскала не Маріанина,— подумалъ онъ.— Я ее напрасно подозрвалъ’.

И онъ сталъ поджидать ее съ добрымъ намреніемъ, дать нсколько кредитныхъ билетовъ для ея бдняковъ, онъ считалъ себя обязаннымъ этимъ способомъ загладить мысленно нанесенное ей оскорбленіе.

Добрыя намренія рдко осуществляются. Въ девяти чадамъ вечера Маріанина еще не возвратилась, вмсто нея явился карабинеръ и сказалъ:,

— Venga meco (идите со мною)!

Карабинеры — это итальянскіе жандармы, и, они всегда говорятъ: ‘venga meco’ людямъ, которыхъ забираютъ въ полицію. За это ихъ прозвали въ Неапол Vengo meco.

— Синьоръ,— сказалъ карабинеръ дону Руфу, когда они вышли на улицу,— вы можете идти впереди или сзади меня, какъ вамъ будетъ угодно.

— Это для чего же?

— Чтобы публика не подумала, что вы арестованы.

— Мн это ршительно все равно, къ тому же я знаю, что дло идетъ о краж, совершенной у меня.

— Я не знаю, и еслибы зналъ, то не сказалъ бы.

Донъ Руфъ не сталъ распрашивать,— не то было у него въ голов. Вс его мысли были заняты тмъ, куда могла дваться Маріанина въ десятомъ часу вечера. Объ этомъ ему сообщили въ полиціи, гд, посл обычныхъ вопросовъ, ему сказали:

— Одна молодая женщина, хорошо одтая и назвавшаяся вашею супругой, посажена въ тюрьму.

ГЛАВА IX.
Конецъ эксперимента.

Увы! Маріанину захватили на мст преступленія въ магазин золотыхъ длъ мастера въ ту самую минуту, когда она сунула въ карманъ столовый приборъ, не серебряный даже, а накладного серебра.

Купецъ,— философъ и филантропъ,— очень желалъ не начинать исторіи и отпустить Маріанину, но собралась публика и потребовала препровожденія ея въ полицію,— извстно, что публика везд безжалостна къ ворамъ. Къ тому же, будь это женщина изъ простонародья, къ ней бы отнеслись снисходительне, а то нарядная дама, пріхавшая въ парномъ экипаж, и вдругъ — воровка! Кому посл того можно врить?

Донъ Руфъ въ отчаяніи готовъ былъ упасть къ ногамъ префекта полиціи.

— Господинъ квесторъ,— говорилъ онъ,— это честная женщина, я ручаюсь за нее. Она никогда въ жизни ни въ чемъ не нуждалась… Это просто припадокъ безумія.

— Много ли найдется нашихъ поступковъ, про которые не слдовало бы сказать того же?— отвтилъ квесторъ, имвшій не особенно высокое мнніе о людяхъ.

Маріанину отпустили на поруки. Слдственный судья, человкъ очень разумный и осторожный, спросилъ заключенія ‘знаменитаго Шарфа’.

— Милйшій мой,— сказалъ докторъ дону Руфу,— ваша жена больна, и больна она по вашей вин: ей бы слдовало стирать блье и сть бобы, а она питается однимъ сахаромъ и ничего не длаетъ. Отъ этого происходитъ нервность, которую я не разъ лчилъ, потомъ ушибъ и приливы крови къ мозгу. Съ такими прецедентами и при нкоторомъ легкомысліи женщина сама не сознаетъ вполн ясно, что длаетъ. Читаетъ она романы?

— Она не уметъ читать.

— А это что за дрянь валяется у васъ въ комнат?— Докторъ порою бывалъ рзокъ.

— Это геніальныя произведенія.

— Не изъ такихъ ли, о какомъ такъ иного говорили въ прошломъ году? Я не былъ въ состояніи осилить боле пяти страницъ. Ужь вы не читаете ли ей вслухъ?

— Но вдь это… геніальное…— пробормоталъ донъ Руфъ.

— Читаете, несчастный! Теперь все объясняется. Она больна, очень больна, и это только раздражаетъ и усиливаетъ болзнь. Лжетъ она?

— На каждомъ слов.

— Притворяется?

— Какъ ханжа.

— И воруетъ… Я уже замчалъ, какъ она то краснетъ, то блднетъ,— ей схватываетъ горло, она задыхается, у нея измнилась походка… О, эти книги! Начиная съ романа Лансело, погубившаго Женевьеву, и кончая этимъ, сгубившимъ вашу жену… Это ужасно!

Докторъ Шарфъ схватилъ книгу и швырнулъ ее въ окно. Это было неблагоразумно: ее поднялъ нищій и продалъ нмцу, нмецъ перевелъ ее на свой языкъ, чтобы показать соотечественникамъ, каково французское общество, переводъ былъ пріобртенъ умнымъ человкомъ, жившимъ въ то время въ Варцин и желавшимъ опозорить Францію, отпечатанъ въ тридцати тысячахъ экземпляровъ и распространенъ по Германіи.

— Такъ она опасно больна?— прошепталъ донъ Руфъ.

— Очень. Надо было заняться ею раньше.

— Что же длать теперь?

— Что длаютъ съ платьемъ, когда въ немъ завелась моль?

— Выколачиваютъ.

— Вотъ лченіе!

— Колотить жену?…

— Встряхнуть, по крайней мр, и провтрить… Увезите ее скоре на чистый воздухъ, въ деревню, заставляйте ходить, утомляйте, измните питаніе и въ особенности сожгите вс эти книжонки, иначе я ни за что не ручаюсь,— не могу и за васъ поручиться, такъ какъ вы боле сумасшедшій, чмъ она.

Докторъ всталъ, взялъ шляпу и, прощаясь, сказалъ:

— Я иду въ слдственному судь и дамъ свое заключеніе въ ихъ дух и въ ихъ выраженіяхъ. Я ему скажу, что эта молодая женщина страдаетъ нервнымъ разстройствомъ,— онъ, можетъ-быть, пойметъ это,— что нервное разстройство не составляетъ сумасшествія, въ общепринятомъ смысл,— пойметъ и это,— но имъ обусловливается нарушеніе равновсія нормальныхъ отправленій ея способностей (это онъ отлично пойметъ потому, что это ничего не выражаетъ). Вслдствіе этого она безпомощна передъ инстинктивными побужденіями (отличная фраза, лишенная всякаго смысла!) и не можетъ быть признана вмняемою за свои дйствія. Чудесныя слова: нервное разстройство, равновсіе нормальныхъ отправленій, инстинктивныя побужденія, сумасшествіе въ общепринятомъ смысл, въ особенности вмняемость… Что это такое?— Звуки, пустые звуки… Вотъ чего отъ насъ требуютъ: словъ, словъ!

Докторъ вышелъ на улицу, не переставая кричать:

— Пустые звуки! Слова и слова!…

Судья постановилъ, дло прекратить,— за что подвергся сильному нареканію въ томъ, что будто бы взялъ съ дона Руфа взятку, тогда какъ онъ отослалъ ему назадъ бронзовую статуэтку, быть-можетъ даже античную. Маріанина была очень сконфужена, просидла нсколько дней, не выходя изъ дому и не говоря ни съ кмъ, ни слова, мужа она возненавидла, только доктору жаловалась на сильную боль подъ ложечкой и наотрзъ отказалась хать въ деревню. Она имла видъ совершенно убитый. Въ одно прекрасное утро она исчезла изъ дому и не возвратилась.

Между тмъ Франчискьель съ своимъ Чичилемъ и съ англичаниномъ лазилъ по горамъ Калабріи. Для начала они добрались до Пестума, гд, по газетнымъ извстіямъ, бродили шайки разбойниковъ, въ особенности же опаснымъ мстомъ считались горы Альбурна. Англичанинъ туда-то и направился и едва не былъ взятъ королевскою охотой, принявшею его за браконьера. Въ Пестум же онъ видлъ лишь буйволовъ и стада свиней, видлъ также развалины храмовъ, но не обратилъ на нихъ никакого вниманія. Въ горахъ онъ встртилъ худого, желтаго, изнуреннаго лихорадкою пастуха.

— Ты не разбойникъ ли?— спросилъ его англичанинъ.

— Спаси меня Господь!

— Гд же разбойники?

— Разбойники?… Здсь ихъ никогда не бывало.

Опечаленный туристъ вернулся ночевать въ Салернъ. На слдующій день онъ слъ на Чичиля и отправился въ Эболи по самымъ малопрозжимъ дорогамъ, видлъ горныя ущелья, бурливые потоки, дикія скалы, развалины замковъ, деревушки, разрушенныя землетрясеніемъ, но разбойниковъ не видалъ. Въ Палуд ему сказали, что онъ наврное встртитъ ихъ въ Сомонар, на гор, на которой былъ когда-то Грументумъ. Пшкомъ по дикимъ, непролазнымъ дебрямъ онъ добрался до Грументума и не видалъ ничего похожаго на разбойника. Въ Грументум ему показали слоновый зубъ, оставленный тамъ Аннибаломъ. Со времени отъзда это была первая вещь, заинтересовавшая англичанина, за очень дорогую цну онъ купилъ эту рдкость, и чичероне принужденъ былъ выписать другой зубъ. Побывалъ англичанинъ въ Монтальт и Сенъ-Сикст, гд три столтія назадъ произошло избіеніе нсколькихъ тысячъ протестантовъ по приказанію неаполитанскаго вице-короля и папы, добрался до сквернйшаго городишки, который поочередно опустошали карагеняне, римляне, сарацины и норманы, а въ недавнее время войска неаполитанскаго короля. Разбойниковъ все не было, но его ограбилъ трактирщикъ своимъ невроятнымъ счетомъ и уврилъ, что разбойниковъ можно найти въ Сил. Англичанинъ похалъ туда и любовался единственными въ мір видами, которыми никто не любуется, такъ какъ путешественники не заходятъ въ эти горы, боясь разбойниковъ, а разбойники не заходятъ потому, что тамъ не бываетъ путешественниковъ. Посл долгой и безуспшной погони за бандитами нашъ туристъ сильно заскучалъ, Франчискьель скучалъ почти такъ же, какъ англичанинъ, скучалъ и Чичиль почти такъ же, какъ Франчискьель. Чтобы чмъ-нибудь разсяться, англичанинъ зашелъ въ одномъ городк въ Калабріи въ единственную книжную лавку, гд, кром азбукъ и грамматикъ, никакихъ книгъ не оказалось, да и надобности въ иныхъ книгахъ не было, такъ какъ ребятъ учили читать по приказанію министра, выучившись читать, никто въ этой мстности во всю остальную жизнь ничего не читалъ. Въ куч учебнаго хлама англичанинъ нашелъ разрозненный томъ Альфреда де-Мюссе, забытый кмъ-то въ трактир, далъ за него пять су и отъ нечего длать сталъ учить Франчискьеля читать. Юноша понималъ французскій языкъ, но никакъ не могъ понять, на что можетъ быть ему нужно умнье читать. Англичанина прельстило заглавіе: ‘Упованіе на Бога’, и онъ разсчитывалъ однимъ камнемъ сдлать два удара: обучить молодого человка чтенію и вселить въ него благочестивыя идеи. Идей этихъ Франчискьель не усвоилъ, потому что плохо понималъ прочитанное, но читать все-таки выучился, хотя съ акцентомъ, представлявшимъ смсь англійскаго произношенія съ неаполитанскимъ.

Ко времени возвращенія въ Неаполь воображеніе молодого человка было сильно возбуждено смутными идеями, красивыми формами и нкоторыми претензіями на. свтскость. Посл дикихъ скалъ и темныхъ лсовъ Калабріи его ослплялъ и опьянялъ блескъ шумнаго города, въ который онъ вступалъ, гордо сидя на своемъ Чичил, какъ какой-нибудь тріумфаторъ.

Въ это время изъ толпы выдлилась женщина, закутанная густымъ вуалемъ, и громко крикнула ему:

— Шпіонъ!… Сынъ шпіона, племянникъ шпіона!

Франчискьель не могъ разсмотрть эту женщину,— она исчезла прежде, чмъ онъ усплъ оглянуться. Кто могъ такъ рзко уничтожить вс его мечты? Чей голосъ возвратилъ его къ печальной дйствительности? Не было никакого сомннія, что это былъ голосъ дьявола. Бдный малый сошелъ съ своего ослика, взялъ его за поводъ и поспшилъ укрыться отъ толпы въ темный переулокъ, изъ стсненной груди вырвались глухія рыданія. Тогда онъ почувствовалъ, что точно змя обвилась вокругъ его шеи, пылающія уста касались его щеки и шептали ему:

— Пойдемъ, пойдемъ со мною!

Онъ бросилъ своего ослика, высвободился изъ снимавшихъ его объятій и со всхъ ногъ пустился бжать по грязнымъ переулкамъ стараго Неаполя, крича во все горло:

— Тотъ же голосъ… Это — дьяволъ, дьяволъ!..

Женщина подъ вуалемъ бжала за нимъ, за нею мчался Чичиль, рдкіе прохожіе въ ужас сторонились отъ молодого человка, отъ задыхающейся женщины и отъ осла, несшихся другъ за другомъ, какъ бшеные. Наконецъ женщина выбилась изъ силъ и упала у дверей больницы. Она продолжала метаться и кричать на мостовой. Позванный на помощь докторъ Шарфъ приказалъ перенести ее въ свою комнату, онъ узналъ ее, хотя трудно было узнать красавицу Маріанину въ этой изступленной, рвавшей на себ одежду съ дикимъ ревомъ, съ пной у рта, съ безстыдными движеніями, вселявшими страхъ и отвращеніе. Въ эту минуту докторъ возненавидлъ гуртомъ всю литературу. Въ этомъ онъ, конечно, заходилъ слишкомъ далеко,— честные люди есть и между натуралистами. Доказательствомъ можетъ служить донъ Руфъ, глубоко потрясенный и огорченный всмъ случившимся. Въ ту минуту, какъ онъ входилъ, Маріанина вопила:

— Священника, священника! Я хочу священника… сію минуту!

— Къ ней возвращается вра,— горько сказалъ докторъ.— Что же, только вра спасаетъ. Позовите попа.

Когда вошелъ добрякъ Симплицій, докторъ удалился. Священникъ слъ около больной и заговорилъ съ нею, не замтивши присутствія дона Руфа. Маріанина разсказала всю свою исторію съ Франчискьелемъ, приключеніе съ портнымъ, передала все, что говорилъ и читалъ ей донъ Руфъ, свое бганіе за погонщикомъ ословъ и его презрніе, посл чего спросила, не попадетъ ли она въ адъ…

— Не попадете, если раскаетесь,— отвтилъ Симплицій.

— Во всякомъ случа, грхъ не на мн, а на моемъ муж,— сказала она.— Я никогда не думала о дурномъ, это онъ набилъ мн въ голову… Онъ сто разъ повторялъ, что вс женщины… (она употребила простонародное выраженіе, допущенное въ настоящее время во французской печати),— онъ говорилъ, что он длаютъ то-то и то-то… (слдовали подробности), Я ничего подобнаго не длала,— стало-быть, я лучше другихъ.

— Нужно не оправдываться,— остановилъ ее Симплицій,— а раскаяться.

— Я готова… Какую епитимью вы положите?

— Никакой, только раскайтесь отъ души.

Аббатъ не любилъ налагать епитимьи, какъ докторъ не любилъ прописывать лкарства. Они сходились, между прочимъ, и въ этомъ, и оба лишились за то не малаго числа кліентовъ, преимущественно же кліентокъ.

Донъ Руфъ былъ очень взволнованъ всмъ слышаннымъ: Маріанина показалась ему отвратительною. Будь она женою другого, во всемъ томъ, что она длала, онъ увидалъ бы самый ничтожный проступокъ,— даже не проступокъ, а лишь намреніе совершить его,— о которомъ не стоило бы и говорить. Наука не знаетъ ни добра, ни зла, наука логична и индифферентна… Но вс эти разсужденія не пришли ему на умъ: дло касалось его жены, и она сваливала всю вину на него, тогда какъ онъ старался просвтить ее!.. ‘О, наука права: вс он одинаковы, лучшая изъ нихъ ничего не стоитъ. Непостоянство — синонимъ женщины! Я все изслдовалъ глазами души моей и нашелъ, что женщина горше смерти’.

Такъ размышлялъ донъ Руфъ и, при всемъ своемъ натурализм, повторялъ слова Шекспира и Соломона, двухъ романтиковъ. Въ особенности его выводилъ изъ себя Франчискьель, погонщикъ ословъ. ‘Каково униженіе! Конечно, люди вс равны,— различіе зависитъ не отъ рожденія или общественнаго положенія, а отъ личныхъ достоинствъ. (Онъ много разъ повторялъ это въ кофейной, при Бурбонахъ, когда эти идеи почитались новыми.) Онъ самъ, сынъ контрабандиста, женился на прачк… Но погонщикъ, ослятникъ!… И этотъ ослятникъ велъ себя какъ джентльменъ, какъ порядочный человкъ. Нтъ даже повода переломать ему ребра,— къ нему же, каналь, приходится относиться съ уваженіемъ. Міръ просто мерзокъ!’ — Такъ думалъ донъ Руфъ, а Маріанина, утомленная долгимъ напряженіемъ и, быть-можетъ, успокоенная священникомъ насчетъ ада, замолкла и лежала безъ движенія. Донъ Руфъ всталъ и на пальчикахъ, затаи вши дыханіе, приблизился къ постели. Маріанина была блдна я недвижима, какъ трупъ, только губы судорожно шевелились. Симплицій, стоявшій на колняхъ у изголовья, поднялъ голову и взглянулъ на дона Руфа. Въ эту минуту докторъ отворилъ дверь.

— Она, можетъ-быть, молится,— сказалъ аббатъ, показывая на движеніе губъ, уже лишившихся голоса.— Помолимтесь вмст съ нею.

Онъ сложилъ руки и опустилъ на нихъ голову. Вдругъ больная задрожала всмъ тломъ и сдлала послднее усиліе приподняться. Донъ Руфъ подхватилъ ее на руки. Посл нсколькихъ минутъ отчаянной борьбы со смертью, она вся тяжело опустилась, дыханья не было, лицо опять сдлалось красивымъ спокойною и кроткою красотой, какой оно не имло при жизни. Тогда донъ Руфъ, забывши вс свои идеи и не обращая вниманія на присутствіе доктора, опустился на колни и, подобно Симплицію, сложилъ руки. Самъ докторъ, при всемъ своемъ невріи, молился по-своему,— онъ плакалъ.

X.
Романтическое воспитаніе.

‘Ромена уже четыре года жила, у миссъ Бессъ въ Пиццофальконе. Въ первое время двочка была очень несчастна, она скучала не о семь, конечно, а объ улиц,— скучала потому, что здсь нельзя залзть въ лужу посл дождя, приходилось мыть руки, не прыгать по стульямъ, не влзать на столы и фортепьяно, надо было говорить по-французски,— противный языкъ!— запрещено было даже кошекъ таскать за хвостъ, а ихъ было штукъ семь или восемь. Разъ, чтобъ убить муху, Ромена ударила кулакомъ въ стекло, разбила его въ дребезги и обрзала руку.

— Это муха отплатила,— спокойно сказала миссъ Бессъ.

Муха въ самомъ дл спаслась отъ избіенія, сла на носъ учительницы и потирала лапки, точно поддразнивала плачущую двочку. Ромена тотчасъ же вытерла слезы и подумала:

— А дома-то меня бы прибили.

Миссъ Бессъ была стара, дурна собой и полна разныхъ странностей, по-французски говорила съ англійскимъ акцентомъ, находя это боле приличнымъ, чмъ чистый выговоръ, свои сдые волосы завивала тирбушонами, разговаривала съ кошками и пресерьезно длала имъ выговоры. Но миссъ Бессъ не била ни кошекъ, ни дтей, даже не бранилась, она ихъ любила и дло кончалось тмъ, что рано щи поздно дти начинали любить миссъ Бессъ. Однажды Ромена, привезшая съ собой въ числ игрушекъ латунную трубу, стала трубить въ нее подъ самымъ ухомъ учительницы. Миссъ Бессъ не разсердилась, а лишь тихо сказала:

— Вы меня оглушите этою музыкой.

— Ну, что же?— отвтила двочка.— Оглохните, тогда не будете ее слышать.

Миссъ Бессъ ущипнула себя за носъ: она всегда это длала, чтобы не расхохотаться. Съ этого дня она такъ привязалась къ двочк и такъ ясно выказывала это, не позволяя ей никакихъ неприличныхъ и злыхъ выходокъ, но относясь снисходительно къ невиннымъ шалостямъ, что мсяца черезъ два, Ромена уже не лазила по столамъ и стульямъ, не таскала за хвостъ кошекъ, не щипала няньку и даже по воскресеньямъ не хотла идти домой къ матери, гд ей было скучно. За то какой бывалъ праздникъ, какое веселье съ миссъ Бессъ, большой охотницей до загородныхъ прогулокъ по крутымъ тропинкамъ! ‘Вс рвали цвты, больше всхъ миссъ Бессъ, когда поспвали винныя ягоды, она платила нсколько су знакомому садовнику и позволяла дтямъ самимъ рвать ихъ, сть сколько угодно и кататься по мягкой трав лужаекъ. А сама садилась въ сторон, любовалась чудною игрой свтовыхъ переливовъ вечерняго солнца, прислушивалась къ рокоту моря, всматривалась въ темные силуэты Везувія, въ высоты Кастелямаре, Сарренто и Капри и думала о своей родин, о ея сосновыхъ лсахъ, запушенныхъ снгомъ и инеемъ, о мор, вчно покрытомъ туманомъ. Сидя на холм Паузилиппы, она переносилась мечтою въ дальній и холодный Локль или разсказывала дтямъ о доблестяхъ спартанцевъ и подвигахъ Леонида. Миссъ Бессъ была прекрасно образована и обладала массою полезнйшихъ свдній: она могла, безъ ошибки назвать по порядку вс десять острововъ Зеленаго мыса, точно сказать года смерти Ромула, короля Лира и Вильгельма Теля. И если кто-нибудь выражалъ сомнніе въ дйствительномъ существованіи когда-либо этихъ знаменитыхъ мужей, она очень разумно отвчала:

— Исторія можетъ быть правдивою, хотя бы самого событія и не было въ дйствительности.

Какъ бы тамъ ни было, а миссъ Бессъ была превосходною наставницей. Въ ея школ Ромена выучилась многому: во-первыхъ, узнала названія животныхъ и растеніи, стала говорить но-французски, пересмотрла массу картинокъ и прочла множество занимательныхъ разсказовъ: ‘Мальчикъ съ пальчикъ, Синяя борода, Сандрильона, Котъ въ сапогахъ, Красная шапочка, Спящая красавица’ — и мало ли другихъ дивныхъ экскурсій въ міръ фантазіи, столь любимый великими людьми и маленькими дтьми! Ромену въ особенности удивило, что вс эти исторіи уже были ей знакомы,— ихъ разсказывала, только нсколько иначе, глухая бабушка, но какъ она могла ихъ узнать, когда не умла читать?

— Ей ея бабушка разсказывала,— отвтила миссъ Бессъ,— а та отъ своей бабушки слышала, а та — отъ своей. Въ теченіе десяти тысячъ лтъ другихъ сказокъ не существуетъ.

— Такъ ихъ Ева сочинила?

— Она начала сочинять, а потомъ каждая бабушка присочиняла къ нимъ что-нибудь свое.

Ева разсказывала ихъ своимъ сыновьямъ?

— Конечно, дитя мое.

— Наврное, ихъ любилъ Авель и терпть не могъ Каинъ,— заключила Ромена.

Такимъ образомъ дочь дона Руфа пріобртала быть-можетъ не совсмъ точныя понятія о вещахъ. Когда она подросла, миссъ Бессъ стала ей разсказывать про Эпаминонда, Аристида, Цинцината, Регула и про другихъ хорошихъ людей. По степени достоврности эти исторіи немногимъ отличались отъ прежнихъ, но имли передъ ними то преимущество, что могли вселить желаніе подражать добрымъ примрамъ. Особенно охотно останавливалась воспитательница на жизни нкоторыхъ героинь, какъ, напримръ, Руфи, Юдифи, Корнеліи, Порціи (Шекспировской Порціи), мученицъ — оанны д’Аркъ, Шарлоты Еорде, говорила даже о современницахъ, и скоро Ромена такъ же хорошо знала мать Каироли и мать Поріо, какъ уже знала Сандрильону и добрую фею. Благодаря этому, двочка получила очень высокое понятіе о прекрасномъ пол, который миссъ Бессъ считала много превосходнйшимъ непрекраснаго, вслдствіе кое-какихъ разочарованій, испытанныхъ ею лтъ сорокъ назадъ. Потому-то наставница никогда не говорила о Далил и тщательно умалчивала о жен Пентефрія: легенды о нихъ казались ей совсмъ неправдоподобными, къ тому же есть вещи, которыхъ совсмъ не слдуетъ знать маленькимъ двочкамъ.

— Полное невдніе представляетъ своего рода опасность,— замтилъ однажды г. пасторъ, человкъ очень умный и съ большимъ жизненнымъ опытомъ.

— Это правда,— отвтила миссъ Бессъ,— по главная опасность заключается въ неудовлетворенномъ любопытств, чего избжать всегда есть возможность. Въ прошлое воскресенье мы гуляли за городомъ и проходили мимо стада. На Ромен былъ красный казакъ. Ее увидалъ огромный быкъ и бросился на нее съ опущенными рогами. Къ счастью, у меня былъ красный фуляръ и я бросила его разъяренному животному. Пока онъ его топталъ и рвалъ, мы успли ссть въ лодку. Ромена плакала — не отъ страха уже, а отъ стыда, что испугалась. Чтобъ ее успокоить, я сказала ей, что быки — очень злыя животныя и что при подобномъ же случа съ Корнеліей, матерью Гракховъ, она спаслась такъ же точно, какъ мы. Двочка успокоилась и ея мысли приняли другое направленіе. Угадайте, господинъ пасторъ, о чемъ она меня спросила?

— Это были Гракхи?

— Это она давно знаетъ. Она спросила, какая разница между быкомъ и воломъ?

Пастора началъ разбирать смхъ, но онъ удержался, считая нужнымъ сохранять серьезность.

— Что бы вы отвтили, господинъ пасторъ?— продолжала миссъ Бессъ, глядя прямо въ глаза собесдника.

А г. пастору становилось уже не въ мочь,— неудержимый хохотъ схватывалъ ему горло.

— Ну, такъ я ей отвтила то же, что мн было сказано въ моей родин, когда я была маленькою двочкой, много лтъ назадъ: ‘быкъ — папаша теленка, а волъ — это его дядя’.

Г. пасторъ не выдержалъ и разразился громогласнйшимъ хохотомъ. Ромена прибжала узнать, что такъ забавляло гостя.

— Ступайте отсюда, дитя мое!— приказала миссъ Бессъ, говорившая всмъ ‘вы’, по англійскому обыкновенію.

— Это объясненіе,— продолжала она, когда двочка ушла,— удовлетворяло меня до двадцать пятаго года. Все, чего я прошу у Бога, это чтобы Ромена считала его достаточнымъ до того же возраста.

— Въ этомъ есть однако же своего рода неудобство,— возразилъ пасторъ.— Она можетъ предположить, что папаши зле дядюшекъ или… тетушекъ.

Пасторъ былъ правъ. Ромена звала миссъ Бессъ ‘тетей’, многому у нея научилась, лишь не знала любви къ родителямъ.— этому выучиваются только дома. Это соображеніе сильно огорчило воспитательницу. На другой же день она позвала къ себ Ромену и долго говорила ей о Маріанин и дон Руф Правда, не многое могла она передать о нихъ по личному впечатлнію, такъ какъ сама видала, того и другую очень изрдка, но это отсутствіе положительныхъ данныхъ восполнялось множествомъ подходящихъ поэтическихъ произведеній и образовъ, хранившихся въ памяти наставницы. Глубоко тронутая, Ромена пожелала видть свою мать. Миссъ Бессъ повела ее къ Маріанин, которая въ то время была больна и лчилась у доктора Бонголи. Ни, мать и дочь не узнали другъ друга и молча, удивленно смотрли другъ на друга. Голосъ крови молчалъ, ему такъ же необходимо выучиваться говорить, какъ слпому посл операціи необходимо учиться смотрть.

— Что съ нею?— спросила Ромена у миссъ Бессъ.

— Она была больна и потеряла память.

— Ей бы слдовало не отпускать меня отъ себя… Правда вдь?

Это была святая истина. Дти часто высказываютъ такія истины, если имъ позволяютъ высказываться. Миссъ Бессъ вынуждена была что-нибудь отвтить и не нашла ничего лучше довольно плохого довода.

— Матери слишкомъ добры, слишкомъ любятъ маленькихъ двочекъ и балуютъ ихъ,— сказала она.

Ромена не поняла, почему доброта и любовь могутъ быть вредны. Воспитательница не могла: разъяснить ей (она, впрочемъ, и сама этого не знала), что Маріанина была такъ’слабодушна, что ею можно было вертть какъ угодно, что донъ Руфъ, послдователь натурализма, былъ бы стсненъ присутствіемъ малютки-дочери- и не могъ бы при ней высказывать своихъ идей, он ему, пожалуй, и въ голову бы не пришли, еслибъ онъ няньчилъ ребенка. Самое удобное было спровадить двочку, что онъ и сдлалъ по совту одного иностранца, случайно встрченнаго у антикварія. По одному только пункту онъ нашелъ нужнымъ дать воспитательниц положительныя указанія:

— Никогда не говорите ей ни о Св. Януаріи, ни о пап, ни объ ад, не подпускайте къ ней близко ни одного монаха, ни священника, ни даже аббата!

Это было совершенно въ дух миссъ Бессъ:, она была еретичка-протестантка, христіанство понимала какъ источникъ любви,, добра и милосердія и въ такомъ вид передала его Ромен, которой минуло уже двнадцать лтъ. Когда умерла Маріанина, двочка надла трауръ и долго, долго плакала. О чемъ?— О мечт, быть-можетъ: она видла свою мать въ какой-то розовой мгл, сквозь поэтическій туманъ, навянный тетею Бессъ.

Разъ донъ Руфъ, сидя въ кофейной, прочелъ въ извстномъ парижскомъ журнал статью своего излюбленнаго писателя противъ ‘протестантскаго духа, ‘грозящаго все охватить собою, литературу, прессу, политику. Протестантизмъ — это. Библія- въ ней человкъ замуравленъ и нтъ изъ нея выхода. Всякій, протестантъ невыносимо педантиченъ и скученъ, мораль буржуазна и основана на Евангеліи. Въ результат получается полудтская литература, тяжелая, сренькая, пропитанная сладкимъ идеализмомъ, склонная къ проповдничеству. Ея произведенія безцвтны и романтичны — ихъ мнимая нравственность только сбиваетъ съ толку благовоспитанныхъ молодыхъ двушекъ. Противъ нея надо вооружиться!… Убить слдуетъ эту язву!…’ и т. д. Когда аббатъ Симплицій нападалъ на протестантство, донъ Руфъ только презрительно пожималъ плечами. Другое дло теперь: за то же взялся его любимый авторъ,— дло приняло серьезный оборотъ и нельзя было терять времени. Донъ Руфъ былъ отцомъ и сознавалъ всю важность своихъ обязанностей. Миссъ Бессъ — протестантка, и, оставаясь у нея, Ромена подвергалась большой опасности: ее замуравятъ въ Библію, не будетъ ей изъ нея выхода, ее собьютъ съ толку безцвтною литературой. Дочь послдователя натуралистической школы сдлается скучной и несносною педанткой, каковы вс протестантскія двушки. Необходимость вырвать Ромену какъ можно, скоре изъ рукъ миссъ Бессъ была очевидна. Но куда двать ее? Дону Ру фу ни на мгновенье не пришла въ голову мысль взять дочь къ себ-тогда пришлось бы припрятывать и запирать вс книжки въ желтыхъ оберткахъ. Что касается неаполитанскихъ пансіоновъ, то въ нихъ, по мннію дона Руфа, ничему не обучали, кром любовныхъ похожденій. Спросить совта у аббата Симплиція?— Ни въ какомъ случа: духовенство, все поголовно, казалось ему крайне опаснымъ, самые безукоризненные изъ: его членовъ страдаютъ умственнымъ разстройствомъ, длающимъ ихъ способными ко всевозможнымъ легкомысленнымъ и безумнымъ поступкамъ.

Онъ это достоврно узналъ въ Батиньол. Онъ не подумалъ равнымъ образомъ спросить мннія доктора Шарфа, съ которымъ онъ впрочемъ никогда не говорилъ о Ромен, опасаясь вліянія человка безъ религіи не на женщинъ вообще, а въ частности на свою дочь, въ чемъ онъ самъ себ не сознавался и что не мшало ему самому называться атеистомъ. По всмъ этимъ соображеніямъ, донъ Руфъ ршился въ этомъ дл поступить по собственному разумнію и усмотрнію. Въ ту минуту, когда онъ такъ разсуждалъ и принялъ такое ршеніе на углу Толедской улицы, хлынулъ ливень, кароццеллы по близости не было ‘онъ слъ въ омнибусъ. Сидвшіе рядомъ съ нимъ два господина расхваливали пансіонъ монахинь француженокъ, расположенный въ здоровой мстности, надъ Корсо.

‘Здоровая мстность,— подумалъ донъ Руфъ,— содержатъ француженки: слдовательно, ни неаполитанскаго, ни протестантскаго духа. Лучше желать нечего. Такъ онъ дйствовалъ по собственному усмотрнію и разумнію.

Дождь пересталъ. Донъ Руфъ взялъ кароццеллу и отправился прямо къ монахинямъ француженкамъ. Домъ — монастырскаго вида, прекрасный садъ, много воздуха и свта, кролики и куры, начальница румяная, веселая бургиньонка (дону Руфу показалось, что отъ нея пахнетъ свжими плодами) — все это возрадовало его родительское сердце, онъ сразу ршился и общалъ привезти дочь. Затрудненіе состояло въ томъ, чтобы взять ее отъ миссъ Бессъ. Донъ Руфъ, какъ уже мы знаемъ, отчаянный радикалъ въ теоріи, былъ слабоватъ, когда приходилось дйствовать,— на словахъ города бралъ, а на дл передъ зайцемъ пасовалъ. Придя вечеромъ въ домъ воспитательницы, онъ засталъ миссъ Бессъ и Ромену читающими, обнявшись, почувствовалъ, что он любятъ другъ друга, и ни съ того ни съ сего обозлился. Брюзгливый видъ и тонъ дона Руфа удивили миссъ Бессъ.

— Я бы желалъ знать, что въ сущности длаетъ у васъ моя дочь,— сказалъ онъ съ нкоторымъ замшательствомъ.— Согласитесь, что, какъ отецъ, я имю право…

— Полное право,— тихо отвтила воспитательница и показала ему тетрадки, рисунки, географическія карты, альбомъ, въ который Ромена выписывала стихи.

— Гм… Все это очень романтично,— бурчалъ донъ Руфъ.— Вы ее, пожалуй, учите играть на фортепьяно?

— Нтъ, не учу,— сказала миссъ Бессъ.

Донъ Руфъ ненавидлъ фортепьяно, какъ вещь несовмстимую съ натурализмомъ, по его мннію, упражненія на этомъ инструмент вредны, уродуютъ молодыхъ двушекъ и длаютъ ихъ несносными. Онъ разсчитывалъ высказать это миссъ Бессъ и въ томъ найти предлогъ для разрыва, неудача его еще боле раздосадовала.

— А по части религіи чему вы ее обучаете?— спросилъ онъ.

— Какъ вами было сказано.

— Вы длаете ее протестанткою. Протестантизмъ — это Библія…— и онъ повторилъ все вычитанное въ кофейной.

Миссъ Бессъ глаза вытаращила отъ удивленія, что человкъ,’ казавшійся образованнымъ, могъ высказывать такой длинный рядъ нелпостей.

— А католицизмъ?— спросила она съ тонкою улыбкой.

— Незыблемый католицизмъ покоится на основахъ, оправдывающихъ его существованіе,— заявилъ донъ Руфъ и пустился въ такія разсужденія, что миссъ Бессъ нашла нужнымъ попросить Ромену пойти приказать подать чай.

Посл длинной рчи натуралистъ выпилъ чашку этого напитка,— его пили въ Батиньол. Крпкій чай окончательно разстроилъ нервы дона Руфа, ища поводовъ къ придирк, онъ взглянулъ на книгу, которую читала Ромена съ своею воспитательницею въ минуту его прихода.

— Романъ Вальтеръ Скотта!— воскликнулъ онъ.— О, это переходитъ всякія границы!

Онъ выбжалъ изъ комнаты, не поклонившись, и уже на самомъ дл взбшенный. На другой день миссъ Бессъ получила письмо, сочиненіе котораго не легко далось родителю Ромены. Оно не было зло написано,— донъ Руфъ не любилъ рзкостей,— тонъ былъ даже нсколько смиренный и неувренный, такъ какъ ни гордиться своимъ поступкомъ, ни имть увренности въ своей правот донъ Руфъ не могъ. Но сквозь вс длинныя, запутанныя и тяжеловато,— дидактическія фразы ясно сказывалось требованіе возвратить ему дочь. Миссъ Бессъ поняла это и не унизилась до возраженій. А Ромена выплакала вс свои слезы: до сихъ поръ она знала только одно горе — потерю матери, но тогда она оплакивала призракъ, теперь же у нея отнимали живую дйствительность.

XI.
Натуралистическая мораль.

Едва привезенная въ пансіонъ, Ромена сильно занемогла, къ превеликому страху дона Руфа, въ бреду она все звала тетю Бессъ, и донъ Руфъ былъ уже готовъ хать за старою миссъ. Отъздъ ея на родину, въ Локль, спасъ дона Руфа отъ этого униженія. Посл того, какъ у нея отняли Ромену, она затосковала въ Неапол и ухала въ свои горы, покрытыя сосновыми лсами и туманами. Съ счастью, бургиньонка Розалія умла превосходно ухаживать за больными, она не читала книгъ, кром маленькаго латинскаго молитвенника, въ которомъ не понимала ни слова, она не рвала цвтовъ, за то сажала артишоки, полола и проржала ихъ, сяла и пересаживала огурцы и потомъ мариновала, въ особенности же мастерски она приготовляла варенье. Вставала она до свта, Въ точности выполняла вс монашескія правила и затмъ принималась за свои дла. Цлый день на ногахъ, она везд поспвала — въ кухн, въ саду, въ класс. Дтей она любила тоже по-своему и не могла безъ сожалнія видть ихъ запертыми въ класс, особливо весной и осенью, когда такъ хорошо, не жарко на воздух. Она часто заходила въ классъ, гд учила дтей ея помощница, тоже монахиня, глупая, какъ индюшка, и добрая, какъ ребенокъ. При вход матери-Розаліи двочки разомъ вставали, бургиньонка хлопала въ ладоши и говорила звонкимъ, свжимъ голосомъ:

— Довольно, дтки! Пойдемъ играть!

Веселая толпа выбгала на дворъ, въ садъ, смялась, кричала, пла,— кто во что гораздъ. Сосди знали порядки, заведенные въ пансіон, и, улыбаясь, говорили другъ другу:

— Это начался урокъ матушки-Розаліи.

То былъ дйствительно ея урокъ, сама веселая, довольная, съ открытой, любящей душой, она учила ихъ веселью, счастью и довольству. У всякаго свой методъ воспитанія, и вс методы хороши, когда въ основ ихъ лежитъ искренняя любовь къ дтямъ.,

Вначал, когда вс играли на двор, Ромена убгала въ глубину сада, въ бесдку, обвитую виноградомъ, и тамъ одна плакала. Разъ бургиньонка пришла туда за нею.

— О чемъ, дтка, плачешь? Большое горе?— спросила она. Мать-Розалія всмъ говорила ‘ты’.

— О, да.

— О тет Бессъ?

— Да, да…

— Ну, что же длать. Надо тет написать…

Ромена бросилась на шею матушк.— Я давно объ этомъ думала,— прошептала она, все еще немного всхлипывая, только не ршалась вамъ сказать.

— Почему?

— Потому… потому, что тетя Бессъ… протестантка.

— Что же за важность? ? Господа Бога руки достаточно длинны, чтобы благословить насъ всхъ.

Ромена написала миссъ Бессъ и получила отъ нея отвтъ. Въ конверт были вложены два цвтка, а въ приписк подчеркнуты слова: ‘Скажи матушк, что я ее очень люблю, и отдай ей отъ меня одинъ изъ этихъ цвтковъ’.

Бургиньонка послала миссъ Бессъ крпко увязанную и хорошо уложенную банку превосходнаго абрикосоваго желе. Всякій даритъ, что самъ любитъ. Ромена утшилась и все-таки ходила одиноко мечтать въ виноградную бесдку. Мать-Розалія этого не любила: по ея мннію, дти должны играть, а не задумываться.

— Послушай, Ромена,— сказала ей однажды бургиньонка,— молодымъ двушкамъ не слдуетъ слишкомъ много задумываться.

— Почему, матушка?

— Во-первыхъ, потому, что кто задумывается, тотъ въ это время ничего не длаетъ- во-вторыхъ, тотъ слишкомъ много занимается собой, думаетъ о себ…

— По другихъ тоже.

— По другихъ нечего думать,— надо длать. Нтъ ничего лучшаго на свт, какъ длать что-нибудь для другихъ.

Въ то время, какъ Ромена и ея воспитательница такъ разсуждали, донъ Руфъ говорилъ Франчискьелю, сидвшему рядомъ съ нимъ въ фіакр:

— Другъ любезный, собственный интересъ выше всего. Прими это къ свднію. Вн этого все фальшиво, все длано.

Франчискьель былъ одтъ бариномъ: въ шляп, въ пиджак, жилет, панталонахъ, въ срыхъ перчаткахъ и лакированныхъ ботинкахъ. Къ нему не шелъ и стснялъ его этотъ безобразный костюмъ. Попалъ онъ въ него нижеслдующимъ образомъ: со времени перезда дона Руфа на другую квартиру, погонщикъ не видалъ его цлыхъ полтора года, затмъ они случайно встртились на Корсо. Донъ Руфъ остановилъ свою кароццеллу и нсколько минутъ проговорилъ съ Франчискьелемъ. Недль черезъ пять-шесть юноша позволилъ себ подойти къ синьору и заговорить съ нимъ.

— Синьоръ-патронъ,— сказалъ онъ,— я получилъ большой пакетъ. Будьте милостивы, прочтите, что въ немъ такое.

— Любезный другъ,— отвтилъ донъ Руфъ, пробжавши бумагу,— тебя вызываетъ квесторъ явиться къ нему какъ можно скоре.

— Боже!… Квесторъ!…— воскликнулъ Франчискьель.

Надо замтить, что квесторъ — это начальникъ неаполитанской полиціи,— лицо, котораго вс боятся, по свжимъ еще воспоминіямъ о Бурбонахъ, его не иначе себ представляютъ, какъ окруженнымъ сбирами, кандалами, крючьями и орудіями пытокъ,— точно дьявола. Донъ Руфъ, при всей своей лни, человкъ готовый оказать услугу, предложилъ Франчискьелю дохать съ нимъ до квестора. Тотъ принялъ ихъ очень любезно, усадилъ и назвалъ погонщика ‘синьоромъ’. Пріятно, очень пріятно услыхать въ первый разъ въ жизни, что васъ такъ титулуютъ.

— Синьоръ,— сказалъ квесторъ,— позвольте узнать имя вашего батюшки.

Сильно сконфуженный, юноша назвалъ имя и фамилію своего отца.

— Скажите,— продолжалъ квесторъ,— въ ‘бытность’ Бурбоновъ не находился ли вашъ отецъ на служб общественной безопасности?

Отъ стыда Франчискьель опустилъ голову…

— И затмъ, когда нашъ славный государь Викторъ-Эммануилъ вступилъ въ Неаполь, не послдовалъ ли вашъ отецъ въ Римъ за низвергнутымъ королемъ, изгнаннымъ народною волею?

Франчискьель сильно поблднлъ, думая, что его. сейчасъ схватятъ и посадятъ въ тюрьму, какъ сына приверженца Бурбоновъ. Донъ Руфъ поспшилъ отвтить за него:

— Это совершенно врно, но сынъ не иметъ ничего общаго съ отцомъ, не раздляетъ его убжденій и даже…

— Я знаю,— перебилъ его квесторъ,— и вполн одобряю молодого человка. Вамъ же синьоръ,— обратился онъ къ Франчискьелю,— я долженъ передать печальное извстіе…

Бдному погонщику ословъ съ полною отчетливостью начали уже представляться мрачныя подземелья Сентъ-Эльмскаго форта.

— Вашъ батюшка скончался въ Швейцаріи, куда онъ переселился въ 1870 году.

Франчискьель залился слезами. Изъ уваженія къ его горю, квесторъ тихо заговорилъ съ дономъ Руфомъ:

— Вы, повидимому, принимаете участіе въ этомъ юнош,— сказалъ онъ по-французски.— Рекомендуйте ему быть какъ можно осторожне. Мн удалось разыскать его съ величайшимъ трудомъ. Одинъ изъ его дядей, услугами котораго мн иногда приходится пользоваться, уврялъ меня, что онъ давно умеръ. Къ счастью, я мало довряю дядямъ, услугами которыхъ пользуюсь. Я приказалъ навести точныя справки. Одинъ изъ моихъ агентовъ, служащій въ сберегательной касс, сообщилъ мн, что такое имя значится въ ихъ книгахъ. Умершій его отецъ былъ мерзавецъ, онъ умеръ, не оставивши завщанія. Слдовательно, все его состояніе должно достаться единственному сыну. А состояніе не дурное: у отца было пятьсотъ тысячъ франковъ, да, кром того, двсти тысячъ отъ матери, умершей десять лтъ тому назадъ, тоже повыросли за это время. Позжайте къ нотаріусу Гарбугліа, на Спакка-Наполи,— вс документы у него.— и скажите, что я васъ прислалъ. Онъ меня побаивается, а въ подобныхъ длахъ припугнуть никогда не мшаетъ. Въ особенности же берегитесь дядюшекъ и въ частности того, услугами котораго-я пользуюсь. Онъ добирается до наслдства и способенъ на все. Припугните и его.

Донъ Руфъ былъ вн себ отъ восторга, помимо счастья, выпавшаго на долю Франчискьеля, его восхищало богатство человческихъ документовъ, попадавшихъ въ его руки. Онъ не преминулъ высказать сентенцію:

— Міръ — это союзъ мерзавцевъ противъ честныхъ людей.

— Изъ чего слдуетъ, что есть въ немъ и честные люди,— замтилъ квесторъ.

Донъ Руфъ прикусилъ языкъ: по части натурализма онъ налетлъ на квестора, какъ коса на камень. Чтобы наверстать испытанное униженье, онъ увелъ все еще плачущаго Франчискьеля и сказалъ ему на лстниц:

— Ты плачешь, уродъ, о комъ?— О человк, бросившемъ тебя на улиц и не вспомнившемъ о теб въ теченіе пятнадцати лтъ!

— Все-таки онъ былъ моимъ отцомъ.

У подъзда квестуры ихъ ждала кароццелла. Франчискьель слъ опять на козлы, донъ Руфъ приказалъ хать къ нотаріусу.

— Патронъ занятъ съ кліентами,— заявилъ слуга, отворившій имъ дверь.

— Скажите ему, что мы отъ квестора.

Донъ Руфъ и погонщикъ были немедленно приняты. Кліентъ, совщавшійся съ нотаріусомъ, хотлъ ускользнуть не замченнымъ, его узналъ Франчискьель,— это былъ его дядя.

— Ахъ, синьоръ дядюшка,— воскликнулъ юноша, рыдая,— простите меня… Знаете, папаша вдь скончался!…

— Чего нужно отъ меня этому нищему, лаззарони?— спросилъ дядя.— Какъ Богъ святъ, я его не знаю.

— За то квесторъ знаетъ!— возразилъ донъ Руфъ, возвышая голосъ.

Дядюшка моментально сократился и исчезъ. Между тмъ нотаріусъ, до приторности вжливый, вскочилъ и раскланивался, упрашивая садиться, подставляя дону Руфу два кресла (еслибы три было, онъ бы и три подставилъ), взялъ шляпу изъ рукъ важнаго постителя и почтительно приглаживалъ ее обшлагомъ рукава. Донъ Руфъ слъ и изложилъ права Франчискьеля на наслдство. По сврк документовъ было приступлено къ приведенію въ извстность наличнаго капитала. Донъ Руфъ, хотя натуралистъ, былъ силенъ но счетной части, обстоятельно выписывалъ цифры, длалъ сложенія и умноженія, тройныя правила и вычисленія простыхъ и сложныхъ процентовъ. Нотаріусъ, старавшійся съ своей стороны указывать на необходимость нкоторыхъ вычитаній, не могъ обсчитать его ни на одинъ сантимъ. Франчискьель пересталъ плакать и очень скучалъ.

— Синьоръ патронъ,— спросилъ онъ, когда они вышли,— что это вы тамъ разсчитывали съ этимъ старикомъ? Нумера, что ли, разыскивали лотерейныхъ билетовъ?

— Теперь это уже не нужно, ты выигралъ,— таинственно отвтилъ донъ Руфъ.— Садись на козлы, мы подемъ къ морю.

Пріхавши на набережную, идущую отъ Мола къ Кармелитамъ, донъ Туфъ пошелъ по деревяннымъ подмосткамъ, съ будочками для раздванья, построенными надъ водою.

— Вы хотите искупаться?

— Не я, а ты купайся,— приказалъ донъ Руфъ.

Франчискьель былъ очень радъ исполнить такой приказъ, въ три секунды онъ былъ голъ, какъ червякъ, и хорошъ, какъ юный Вакхъ. На возвратномъ пути донъ Руфъ зашелъ къ торговцу бльемъ, къ сапожнику, потомъ къ портному и приказалъ одть Франчискьеля съ головы до ногъ.

Надо, однако же, сказать правду, погонщикъ ословъ много потерялъ отъ такого превращенія въ синьора, городской костюмъ былъ ему не къ лицу, везд жалъ, давилъ, стснялъ свободу движеній. Но дону Руфу нужно было произвести эффектъ, когда они вышли на улицу-и юноша хотлъ попрежнему ссть на козлы, патронъ торжественно проговорилъ,

— Не туда, другъ… Садись рядомъ со мной. Я долженъ теб объявить, что въ настоящее время ты имешь сорокъ семь тысячъ ливровъ годового дохода.

Франчискьель попросилъ объясненія и, какъ только узналъ, что такое богатство досталось ему отъ отца, то наотрзъ объявилъ, что эти деньги пріобртены путемъ безчестнымъ и что онъ ихъ не возьметъ. Донъ Руфъ такъ и подпрыгнулъ.

— Опять романтизмъ!— воскликнулъ онъ.— Да ты, несчастный, до мозга костей стало-быть пропитанъ этими нравственными романами, биткомъ набитыми сентиментальными фразами, нелпостями соціальной морали, изображеніемъ великосвтской жизни, квинтъ-эссенціи моды и хорошаго тона, утонченностями разнживающей религіозности. Все это пошло и глупо, все это — ложь, убаюкивающая праздныхъ людей и сбитыхъ съ толку, глубокая развращенность воображенія!…

Посл такого вступленія, длившагося пять минутъ, ораторъ перешелъ отъ общихъ соображеній къ частнымъ выводамъ.

— Ты отказываешься отъ этихъ денегъ? Почему?… Все это фальшиво, все это ложь, навянная пагубнымъ чтеніемъ разныхъ Октавовъ Фелье, Эмилей Ожье и имъ подобныхъ поставщиковъ читаленъ. Посмотри кругомъ: видишь эти кареты, купе, ландо, коляски, берлины, тильбюри, шарабаны, дормезы, викторіи, кабріолеты… (онъ долго еще пересчитывалъ,— силенъ былъ на это донъ Руфъ),— видишь, кто въ нихъ детъ?… Такъ знай же, что ихъ отцы воровали или воруютъ… Да я самъ…

Донъ Руфъ вдругъ оскся.

— Сами вы?— спросилъ Франчискьель.

— Дло не обо мн идетъ… Говорю теб, ихъ отцы воровали или воруютъ, иначе бы вс они пшкомъ ходили.

— Я предпочитаю ходить пшкомъ,— сказалъ Франчискьель.

— Но, чучело ты неправдоподобное, ты самъ не понимаешь, что идешь наперекоръ всмъ законамъ детерминизма и утилитаризма! Логик фактовъ ты противопоставляешь тиранію свободной личной воли… Начать съ того, что ты поступаешь вопреки собственныхъ интересовъ. Собственная выгода — прежде всего! Вн этого — все ложь…

Въ эту самую минуту мать-Розалія говорила Ромен: ‘Надо длать для другихъ,— помимо этого нтъ добра, нтъ истиннаго счастья на земл’.

— А затмъ,— продолжалъ донъ Руфъ,— ты просто сбиваешь съ толку общество… Куда пойдутъ деньги, отъ которыхъ ты отказываешься? Твоимъ дядямъ,— тому самому, который сейчасъ только назвалъ тебя у нотаріуса нищимъ, лаззарони, и клялся, что въ глаза тебя не знаетъ?… Предвидишь ли ты, какъ онъ воспользуется этими деньгами?— Онъ предастся полнйшей праздности, а съ нею разнузданности всхъ своихъ страстей, будетъ объдаться, напиваться пьянъ ежедневно, станетъ соблазнять двушекъ, пожалуй подкупать избирателей, продлывать вс возможныя мерзости и въ конц концовъ околетъ отъ скуки. И все по твоей вин…

— Это ужь его дло,— невозмутимо отвтилъ Франчискьель и поклонился господину, прогуливавшемуся пшкомъ.

— Съ кмъ это ты раскланиваешься?— спросилъ донъ Руфъ.

— Съ банкиромъ, заплатившимъ мн столько денегъ за вазу… Онъ, кажется, не узнаетъ меня… Съ нимъ разв посовтоваться?

— Совтуйся, если вришь ему, только и я пойду съ тобой и самъ все передамъ.

Кароццелла остановилась въ Вилла-Реале у калитки сада. Они дождались прихода банкира. Франчискьель напомнилъ о себ и представилъ дона Руфа. Натуралистъ пространно и подробно изложилъ все дло. Банкиръ терпливо выслушалъ до конца и сказалъ:

— Я нахожу, что вы оба правы. Само собою разумется, никто не осудитъ Франчискьеля за принятіе отцовскаго наслдства. Но едва ли одно отсутствіе порицанія со стороны общества можетъ удовлетворить человка,— для этого необходимо нчто большее, чмъ то, что требуется отъ насъ общественнымъ мнніемъ. Согласитесь, многоуважаемый донъ Руфъ, что никто и никогда не удовлетворяется безусловно необходимымъ,— счастье дается только избыткомъ. Такъ вотъ такого рода честность и есть избытокъ по сравненію съ обязательнымъ. Не мшайте же этому юнош немножко пороскошествовать идеализмомъ.

‘Славно!— подумалъ донъ Руфъ.— Даже банки заражены романтизмомъ!’

— А вы, мой юный другъ,— обратился банкиръ къ Франчискьелю,— не впадайте въ крайности. Получить деньги всегда хорошо, хотя бы потому, Что ихъ можно давать нуждающимся. Вы хотите отказаться отъ отцовскаго имущества,— противъ этого я ничего говорить не стану, но отказываться отъ наслдства, оставшагося посл вашей матушки, вы не имете ршительно никакого основанія, а его тоже боле трехсотъ тысячъ франковъ, по счету дона Руфа, на который можно, кажется, вполн положиться. Это все-таки хорошій кушъ для двадцатилтняго молодого человка.

— Такъ вы хотите, чтобы деньги его отца достались дядямъ… мерзавцамъ и ворамъ?— воскликнулъ донъ Руфъ.

— Что же, дурно нажитое пусть къ дурнымъ и идетъ,— отвчалъ банкиръ.

— Дяди и скажутъ, что ихъ племянникъ — идіотъ!

— О Сократ то же думали.

Франчискьель нашелъ, что банкиръ правъ, и донъ Руфъ слъ въ кароццеллу въ такомъ неистовств, что началъ громить не только Эмиля Ожье и Октава Фелье, но добрался до самого Плутарха.

— Онъ… онъ всему злу корень!— кричалъ натуралистъ такъ громко, что прохожіе останавливались и вслушивались, любопытствуя узнать, за что этотъ пожилой господинъ такъ бранитъ красиваго юношу. Большинство мнній склонялось къ тому предположенію, что Франчискьель что-нибудь натворилъ и что папаша или дядюшка задаетъ ему головомойку. ‘Бдняжка!’ — говорили женщины.

Въ конц улицы, между двумя ресторанами, донъ Руфъ, не перестававшій всячески поносить Плутарха, увидалъ квестора и приказалъ кучеру остановиться. Квесторъ тоже остановилъ свою коляску и они обмнялись нсколькими словами.

— Вы были правы сегодня утромъ,— міръ совсмъ не союзъ негодяевъ противъ честныхъ людей.

— Что же онъ такое?

— Союзъ мерзавцевъ противъ безумныхъ.

— А что же, по вашему мннію, длаютъ безумные мерзавцы?

— Объ этомъ я не подумалъ.

— То-то… А вдь таковъ-то и есть весь міръ.

Пока донъ Руфъ и квесторъ, загородивши своими колясками улицу, обмнивались пессимистскими мыслями, другіе экипажи принуждены были остановиться и скучиться. Произошла настоящая чепуха: лошади ржали, топали ногами, вертли хвостами,, кучера ругались и стегали другъ друга бичами, пшеходы, сбитые на узкій тротуаръ, не могли перейти черезъ улицу, женщины визжали отъ страха, высыпавшая на балконы публика помирала со смху, жулики опоражнивали карманы, одинъ талантливый писатель очутился посреди улицы между двумя колясками и слышалъ разговоръ дона Руфа съ квесторомъ. Суматоха длилась двадцать пять минутъ, бранились и кричали много, а съ мста не двигались.

‘Таковы всегда послдствія пессимистскихъ идей,— подумалъ писатель.— Ничего иного он не производятъ’.

III.
Второй экспериментъ.

Франчискьель настоялъ на своемъ. Семейный совтъ, при участіи дона Руфа, назначеннаго по его требованію опекуномъ, поршилъ, что деньги матери перейдутъ въ собственность молодого человка по достиженіи имъ совершеннолтія, а состояніе отца достанется дядямъ. Вопреки предсказаніямъ дона Руфа, дяди не сочли своего юнаго племянника идіотомъ,— напротивъ, они не находили словъ для его восхваленія. Мало того, служившій сыщикомъ при полиціи почувствовалъ угрызеніе совсти: отъ денегъ онъ не отказался, но За то отказался отъ этой службы и предался благочестію, къ тому же онъ боялся скоропостижной смерти и пускалъ себ кровь два раза въ годъ, весною и осенью. Впослдствіи онъ умеръ настоящимъ христіаниномъ, завщавши бднымъ все свое состояніе. Много ли изъ него досталось бднякамъ, я не знаю.

Франчискьель же купилъ маленькій домикъ на холм, съ конюшнею и лугомъ для Чичиля, котораго онъ не захотлъ продать, и прекрасно сдлалъ. Къ этому домику можно было добраться только по очень крутой тропинк, по ней погонщики ословъ отказывались возить сдоковъ. Поэтому донъ Руфъ никогда и не былъ у Франчискьеля, въ дл передвиженія собственной особы онъ былъ совсмъ не натуралистомъ и крпко уврялъ въ томъ, что человку даны сгибающіяся ноги, очевидно, для того, чтобъ удобно было сидть. Поэтому онъ не бывалъ почти ни у кого изъ знакомыхъ и видался съ ними въ кофейной, гд проводилъ по четыре часа каждый Божій день и аккуратно выпивалъ по стакану воды.

По водвореніи въ новомъ жилищ, жизнь Франчискьеля сложилась сама собой. Вставши рано, по старой привычк, онъ отправлялся въ однихъ панталонахъ и босикомъ въ стойло Чичиля, велъ его на лужокъ и дружески чистилъ. Потомъ старые товарищи направлялись вмст къ колодцу: Франчискьель умывался, Чичиль пилъ. Колодецъ былъ глубокъ, за то въ немъ была вода даже лтомъ, доставать ведромъ воду изъ такой глубины — вещь полезная для здоровья. Посл моціона друзья завтракали — одинъ травой, другой фруктами, въ. которыхъ нтъ недостатка въ Неапол, даже зимой есть апельсины. Затмъ Франчискьель одвался, садился верхомъ на неосдланнаго Чичиля и отправлялся въ городъ, Чичиль возвращался домой одинъ. Ровно въ два часа Франчискьель обдалъ въ трактир и шелъ въ кофейную, тамъ уже засдалъ донъ Руфъ. Натуралистъ очень любилъ молодого человка и возлагалъ на него большія надежды. Самъ онъ былъ слишкомъ лнивъ и быть-можетъ нсколько старъ для того, чтобъ экспериментировать собственною особой, и потому очень доволенъ былъ имть подъ руками юношу, могущаго снабжать его человческими документами. Ради этого онъ постоянно побуждалъ молодого человка производить эксперименты. Надо сказать правду, Франчискьель былъ далеко не прочь удовлетворить желанія своего опекуна.

При всхъ хорошихъ и извстныхъ уже читателю качествахъ, Франчискьелю недоставало устойчивости,— онъ готовъ былъ вертться, куда втеръ дуетъ: съ банкиромъ, человкомъ строгой честности, онъ увлекался добродтелью, еслибъ онъ познакомился съ докторомъ Шарфомъ, то сталъ бы возиться съ микроскопомъ и микробами, а съ аббатомъ Симплиціемъ сталъ бы каждое утро звонить въ колокольчикъ, помогая служить мессу. Но съ ними онъ знакомъ не былъ, видалъ только дона Руфа, восхищался его разсказами и мысленно грызъ яблочко искушенія. Подаренный англичаниномъ томъ Альфреда де-Мюссе былъ замненъ книжками, данными опекуномъ и учителемъ.. Вначал он казались ему скучными, какъ въ былое время Маріанин, потомъ, подобно ей же, вошелъ во вкусъ и Франчискьель. Чичиль былъ этимъ очень недоволенъ: за книжкою съ желтой оберткой хозяинъ забывалъ стараго пріятеля, прекратились прогулки по крутымъ горнымъ тропинкамъ, игры и возня на мягкой, зеленой трав, даже щетка и скребница не каждый день длали свое обычное дло. Какъ ни заигрывалъ съ нимъ осликъ, какъ- ни ласкался къ нему, Франчискьель не отрывалъ глазъ отъ печатныхъ страницъ, перевертывая ихъ съ лихорадочною дрожью. Разъ даже, когда Чичиль попыталъ отвлечь его отъ чтенія и напомнить о себ, просунувши голову между его лицомъ и книжкой, Франчискьель оттолкнулъ пріятеля и ушелъ въ домъ. Чичиль не зналъ, что именно въ эту самую минуту авторъ вводилъ читателя въ отдльный нумеръ ресторана, гд должны были произойти разныя такія вещи… Франчискьель убжалъ, заперся въ своей комнат и потомъ вышелъ изъ нея съ пылающимъ лицомъ.

— Учитель,— сказалъ онъ разъ дону Руфу,— мн кажется, что наконецъ навертывается экспериментъ.

— Ага! Наконецъ-то… Разсказывай скорй.

Они были въ кофейной.

— Только не здсь… Пойдемте подъ портикъ Сенъ-Франсуа де-Поль.

— Съ чего же это ты взялъ, что я пойду въ такую даль?

— Всего пятьдесятъ шаговъ.

— Слдовательно, ровно сорокъ пять лишнихъ. Возьмемъ экипажъ.

— Насъ можетъ услыхать кучеръ… Ни за что въ мір!

Франчискьель, вообще очень покладистый малый, былъ иногда непреодолимо упрямъ, какъ уже читателю извстно. Донъ Руфъ оказался вынужденнымъ пройти лишнихъ сорокъ пять шаговъ, но дале церкви не пошелъ и тамъ, сидя на скамейк, выслушалъ повствованіе Франчискьеля.

— Сегодня утромъ верхомъ на Чичил я спускался отъ себя. Вы у меня никогда не были и не знаете дороги,— крутая и не ровная, какъ подъемъ на Везувій. Чичиль былъ веселъ и скакалъ галопомъ. На другомъ осл я бы не ршился спускаться вскачь, но мой Чичиль никогда не спотыкался подо мной и не падалъ. Я былъ тоже въ самомъ лучшемъ расположеніи духа. Мы уже были боле чмъ на половин спуска, вдругъ…

Въ эту минуту ударили въ колоколъ къ вечерни. Франчискьель смолкъ и набожно перекрестился, перекрестился и донъ Руфъ безсознательнымъ движеніемъ. Молчаніе длилось двадцать секундъ.

— Ну, что же вдругъ?— спросилъ донъ Руфъ.

— Вдругъ сверху раздался крикъ, я поднялъ голову и на террас надъ длинной-предлинной стной увидалъ…

— Женщину?

— Да.

— Полную?

— Не знаю.

— Какъ не знаешь? Это необходимо первымъ дломъ замтить. Что же ты сдлалъ?

— Чичиль скакалъ во весь опоръ, и такъ какъ на немъ не было ни узды, ни недоуздка, то я и не могъ его остановить. Я спрыгнулъ съ него, но уже поздно,— когда вернулся къ тому же мсту, женщины уже не было…

— Ну, и что же дальше?

— Ничего… Все.

— О, святая простота!— воскликнулъ донъ Руфъ, поднимая руки къ небу.— Ты встрчаешь женщину, съ перваго взгляда производишь на нее сильное впечатлніе.. Это ясно, такъ какъ она испугалась,— за тебя испугалась. И посл этого ты не идешь къ ней, не говоришь ей: ‘сударыня!…’ О, еслибъ я былъ на твоемъ мст!

Еслибы донъ Руфъ былъ на его мст, то ровно ничего бы не произошло: стна была высока, а подъемъ слишкомъ крутъ для ногъ натуралиста.

На слдующій день Франчискьель въ тотъ же часъ прошелъ пшкомъ подъ террасой, Чичиль, очень удивленный такимъ новшествомъ, слдовалъ за нимъ, какъ собака. На, террас никого не было, только подъ нею валялась роза, вроятно упавшая сверху. Онъ сообщилъ объ этомъ дону Руфу.

— Ты счастливе, чмъ того заслуживаешь,— сказалъ наставникъ.— Теперь обратимся къ подробностямъ. Кто она? Что длаетъ мужъ? Ознакомился ли ты съ планомъ дома? Достаточно ли тщательно осмотрлъ лстницу? Въ лстниц все дло,— отъ нея все зависитъ. Человкъ, изучившій вс закоулки лстницы, можетъ считать побду обезпеченною.

Увы, Франчискьель не имлъ никакого понятія о лстниц, съ планомъ дома не ознакомился и не зналъ даже, замужемъ она или нтъ.

— Эхъ, ты двчонка, двчонка!— воскликнулъ донъ Руфъ.— Не смй мн на глаза показываться, не разузнавши всего. Понимаешь?

Цлую недлю Франчискьель не показывался ему на глаза, опекунъ началъ безпокоиться и раскаиваться въ своей рзкости. Онъ сильно привязался къ ученику, котораго началъ развивать, и притомъ скучалъ, такъ какъ это развиваніе занимало у него ежедневно часа по два. Появленіе юноши очень обрадовало дона Руфа.,

— Ну,— встртилъ онъ его,— что новаго?

— Пойдемте къ Сенъ-Франсуа де-Поль.

— Пойдемъ лучше къ Сенъ-Фернандо,— это ближе.

Когда они сли въ церкви, донъ Руфъ спросилъ:

— Ну, разсказывай. Все обдлалъ?

— Все кончено,— грустно отвтилъ Франчискьель.

— Какъ кончено?… Поссорились? Успли уже?

— Жы ошиблись. Во-первыхъ, нтъ никакого мужа… Эта молодая женщина — двушка.

— Ну, такъ что же?

— Честная двушка…

— Тмъ лучше!

— Невинная, какъ новорожденный младенецъ…

— Слыхали мы эту музыку. Ныншнія двушки — это ангелы, готовые моментально превратиться въ животныхъ, это продуктъ безумной литературы, длающей ихъ идеаломъ невднія, квинтъ-эссенціей стыдливости и скромности. Лирическія бредни въ настоящемъ, скачокъ въ неизвстное впереди… Дико, безсмысленно! Не то нужно для нашихъ дочерей. Показывайте имъ жизнь, какова она есть въ дйствительности, вводите ихъ какъ можно раньше въ реализмъ этой жизни, воспитывайте ихъ для насъ и для тхъ условій, въ которыхъ имъ предстоитъ жить,— тогда вы сдлаете похвальное дло!

Донъ Руфъ воодушевился и немного возвысилъ голосъ. Одна старушка обернулась, узнала его и кивнула головою съ лукавой улыбкой.

— Этого еще не доставало!— проворчалъ сквозь зубы донъ Руфъ.— Пойдетъ теперь благовстить, что видла меня въ церкви! Завтра же дойдетъ до ханжи Симплиція,— станетъ подтрунивать!…

Онъ тотчасъ же вышелъ изъ церкви и заставилъ Франчискьеля ссть въ экипажъ.

— Мы будемъ говорить по-французски,— сказалъ онъ.— Кучеръ не пойметъ.

До Музея нтъ возможности говорить отъ грома тысячи колесъ, снующихъ по Толедской улиц. Разговоръ возобновился лишь при подъем въ гору, Когда лошадь пошла шагомъ.

— Почему ты знаешь, что эта двушка — ангелъ?— спросилъ донъ Руфъ.— Видлъ ты ее по крайней мр? Какъ ее зовутъ?

— Терезиной.

— Полная, брюнетка, блондинка?

— Рыжая.

— Не боле пятнадцати лтъ, если она такъ невинна, какъ ты говоришь?

— Восемнадцать.

Франчискьель все навралъ, отъ слова до слова. Изъ-за того ли, чтобы лишить натуралиста возможности слдить за нимъ, изъ-за желанія ли скрыть отъ посторонняго образъ своей красавицы и одному любоваться имъ, не извстно. Мы же можемъ сказать всю правду. Проходя поутру мимо террасы, бывшій погонщикъ увидалъ опять незнакомку, побдившую его сердце, благодаря дону Руфу. Она сидла на парапет и держала въ рукахъ книгу съ золоченымъ обрзомъ, на этотъ разъ Франчискьель разсмотрлъ хорошенькій смуглый профиль, волны черныхъ волосъ, падающихъ на плечи, нжную, тоненькую ручку. Лучъ солнца пробивался сквозь листву, игралъ на золоченьи переплета, скользилъ по блестящимъ волосамъ двушки, яркою звздой горлъ надъ ея лбомъ. Франчискьель засмотрлся, затаивши дыханіе, боясь вздохомъ разогнать видніе. На землю его возвратилъ легкій толчокъ рогами: это коза сходила съ горы и приглашала его, по-своему, не загораживать ей дорогу. Въ то же время хозяинъ козы прошепталъ ему на ухо:

— Другъ, напрасно время тратишь,— не про тебя эта краля.

Франчискьель сильно покраснлъ, сконфуженный тмъ, что его застали врасплохъ, потомъ онъ пошелъ за хозяиномъ козы и догналъ его въ томъ мст, гд начинается мостовая.

— Нельзя ли узнать, почему она не для меня?

— Потому, что ты былъ чіучіаре (погонщикъ ословъ),— отвтилъ тотъ.— Ты слишкомъ долго держался за хвостъ осла.

У тебя на рукахъ осталось пятно, и его не спрячешь никакими перчатками.

— Вы знаете эту особу?

— И да, и нтъ. Я никогда не говорилъ съ нею, но ихъ привратница покупаетъ у меня молоко. Нельзя же не поговорить немножко, пока я дою козъ. Домъ этотъ — полумонастырь, въ немъ монахини француженки содержатъ школу и пансіонъ, плата высокая — дукатовъ тысячу въ годъ. Вотъ ты и пойми, что отданныя сюда двицы — roba grossa (дорогая дичь). Нашъ братъ, идя на рынокъ, къ такой не прицняется, а покупаетъ кролика.

— Стадо-быть та, что тамъ сидла, изъ знатныхъ?— грустно спросилъ Франчискьель.

— Cachpt!— отвтилъ молочникъ непереводимымъ неаполитанскимъ восклицаніемъ.

— Не знаешь ли, по крайней мр, какъ ее зовутъ, кто ея отецъ?

— Этого не знаю. Но если ты дашь мн одинъ (окурокъ сигары), я узнаю завтра.

Франчискьель досталъ портмоне и вынулъ кредитный билетъ въ десять Су. Его собесдникъ взялъ билетъ и снялъ шапку, говоря:

— Вашъ слуга, ваше сіятельство.

На слдующій день, въ ожиданіи козы, проходившей всегда въ одинъ и тотъ же часъ, Франчискьель сидлъ у своихъ дверей и пытался убить время чтеніемъ одной изъ книжекъ, данныхъ ему дономъ Руфомъ. Онъ не выдержалъ и трехъ страницъ и съ отвращеніемъ швырнулъ ее прочь. Чичиль, давно уже злобствовавшій на эти связки бумаги въ желтыхъ оберткахъ, схватилъ книгу зубами и съ наслажденіемъ началъ ее грызть, трепать и топтать ногами. Наконецъ прошла коза, а за нею ея хозяинъ.

— Имени отца не знаютъ,— онъ не оставилъ своего адреса и записалъ дочь подъ вымышленнымъ именемъ, самъ бываетъ изрдка,— повидимому, скрывается. Предполагаютъ, что это какой-нибудь изъ бурбонскихъ принцевъ, во всякомъ случа это человкъ очень знатный. А красавицу синьорину зовутъ Роменой.

Франчискьель опустилъ голову, счелъ Свою мечту погибшею и въ тотъ же день пошелъ подлиться горемъ съ дономъ Руфомъ.

— Но почему же ты думаешь, что все кончено?— спросилъ натуралистъ, когда они съхали съ мостовой.

— Потому, что ея отецъ знатный баринъ, а я былъ погонщикомъ ословъ.

— Люди вс равны… Рожденіе — не достоинство, не…— Донъ Руфъ не договорилъ потому, что въ Батиньол ему запретили произносить слово ‘добродтель’, какъ выраженіе устарлое.

— Я никогда не буду имть возможности жениться на ней,— вздохнулъ Франчискьель.

— Жениться! Вотъ штуку выдумалъ…. теб жениться! Что это — опять припадокъ сентиментализма?… Monsieur Артуръ предложилъ руку и сердце mademoiseille Жюли, ихъ бракъ былъ счастливъ и у нихъ было много дтей… Жениться теб, моему ученику, моему сыну по духу,— да ты съ ума сошелъ!…

Рчь длилась до Ponti rotti или Ponti rossi (сломанный мостъ или красный мостъ): это — нсколько уцлвшихъ арокъ римскаго водопровода, мсто мало посщаемое публикою. Франчискьель, увренный, что тутъ его никто не увидитъ, залился слезами.

— Что съ тобою?— спросилъ донъ Руфъ.

— Я былъ погонщикомъ ословъ… Мой отецъ…— Бдный малый не могъ договорить.

— Ну, ну, перестань, другъ мой! Надо быть разсудительнымъ. Ты былъ погонщикомъ, это ничего не значитъ,— нтъ позорнаго ремесла. Теперь у тебя есть состояніе,— по крайней мр, такое, что можешь жить безъ нужды, ты могъ бы имть и втрое больше, еслибы не сдлалъ огромной глупости, отказавшись отъ отцовскаго капитала. Но оставимъ это. Что же касается твоего отца, то надо быть совершенно изуродованнымъ романтикомъ, чтобы думать, будто въ дйствительности безчестность отца можетъ въ наше время въ какомъ бы то ни было вид отразиться на сын. Это чисто жидовскій взглядъ, а мнимая необходимость жертвами и героизмомъ возстановлять честность боле или мене опозореннаго имени встрчается только въ идеалистскихъ романахъ. Въ дйствительности же ничего подобнаго не бываетъ, и быть не можетъ, по той простой причин, что нтъ именъ неопозоренныхъ. Вс эти жертвы выдуманы и поддерживались сумасшедшими, доведенными до безумія мистицизмомъ. Теперь же на эту штуку никого не подднешь. Все повинуется великому принципу борьбы за существованіе. Не съшь ты меня, такъ я тебя съмъ,— вн этого нтъ спасенія. Что же касается героизма, то со времени усовершенствованія артиллеріи о немъ нтъ помина даже на войн. Несмотря на сдланную тобой глупость, у тебя все-таки есть настолько, чтобъ обдать каждый день и даже, если захочешь, можешь обдать вдвоемъ. Черезъ нсколько дней ты будешь совершеннолтнимъ и, по словамъ банкира, будешь получать пятнадцать тысячъ франковъ въ годъ. О чемъ же плакать? Передъ тобой лежитъ широкая дорога. Если же теб гвоздемъ засла въ голову архибезумная идея непремнно жениться, то ты найдешь не одну, а сотню невстъ даже въ самыхъ лучшихъ домахъ, несмотря на свое прошлое и на прошлое твоей семьи. Да я бы самъ, напримръ, будь у меня дочь,— къ сожалнію, у меня нтъ дочери,— я бы самъ за честь для себя счелъ отдать ее за тебя.

Донъ Руфъ нсколько далеко зашелъ, принимая на себя такое обязательство, впрочемъ, вс натуралисты далеко заходятъ. Но на этотъ разъ не пришлось раскаиваться въ добрыхъ чувствахъ, подсказавшихъ ему эти неосторожныя слова. Франчискьель кинулся ему на шею на площади Кармелитовъ, полной народа, и горячо поцловалъ его. На это никто не обратилъ вниманія,— въ Неапол очень часто обнимаются и цлуются при публик, по крайней мр мужчины съ мужчинами и женщины съ женщинами, женщины съ мужчинами никогда не цлуются, по крайней мр, при публик.

— Въ какомъ же теперь положеніи ваши дла?— спросилъ донъ Руфъ.— Что Терезина?

— Какая Терезина?

— Ты ужь и имя забылъ?

— Ахъ, виноватъ… Я такъ разсянъ. Вы спрашиваете, какъ дла?— Пока никакъ,— я еще не говорилъ съ нею и видлъ всего одинъ разъ. Добраться до нея нтъ никакой возможности.

— Да она у кого живетъ?

— Живетъ она… Живетъ въ дом, который хорошо сторожатъ. Туда и чортъ не проберется. Просто ничего. не подлаешь.

— Терраса-то, на которой ты ее видлъ, далеко отъ дома?

— Какъ отсюда до той бригантины на якор.

— Метровъ сотня,— соображалъ донъ Руфъ.— А противъ террасы, по другую сторону дороги, что такое?

— Тоже каменная стна и группа лимонныхъ деревьевъ.

— Стало-быть нчто врод деревенскаго сада?… Постарайся туда пробраться.

— Если нужно, то постараюсь.

— Постараюсь, постараюсь… Не говори ты мн такихъ глупостей!— возразилъ донъ Руфъ, хорошо знавшій счетъ и цну деньгамъ.— Дашь на водку привратнику или садовнику, такъ проберешься куда угодно. Если-сами хозяева живутъ, познакомься съ ними, если собака есть, прикорми ее хлбомъ.

— Понялъ!— воскликнулъ Фрарнчискьель и бросилъ вверхъ свою шляпу.

XIII.
Продолженіе эксперимента.

Судьба покровительствуетъ влюбленнымъ. Усадьба, находившаяся черезъ дорогу противъ монастырской стны съ террасою, представляла собою лугъ, заросшій деревьями и виноградникомъ, нчто врод задичалаго сада. Державшій ее въ аренд крестьянинъ приходилъ изрдка косить траву и обирать плоды. Онъ не сразу сообразилъ, въ чемъ дло, когда Франчискьель попросилъ позволенія прогуливаться въ его саду, и добродушно отвтилъ:

— На здоровье.

Но, разобравши, что Франчискьель одтъ бариномъ, спросилъ, для чего ему это нужно.

— Чтобы сть свжіе лимоны,— сказалъ Франчискьель.

— Въ такомъ случа вы мн будете платить пять су въ день.

— Я дамъ теб десять.

Крестьянинъ пожаллъ, что не запросилъ двадцать. Торгъ былъ заключенъ и на слдующій день Франчискьель до подробности осмотрлъ усадьбу, заросшую лимонникомъ. Пробравшись сквозь чащу, онъ залзъ на стну и сразу понялъ неудобство такого обсерваціоннаго пункта. Правда, со стны, какъ на ладонк, видны были терраса, садъ, длинная аллея, ведущая во дворъ, часть монастырскаго двора и съ дюжину оконъ, но и съ другой стороны — съ террасы, изъ сада, аллеи, двора и оконъ — можно было и его видть. Онъ поспшно соскочилъ со стны и, не долго думая, началъ прокапывать отверстіе въ стн, безъ инструмента это было не легко. Къ счастью, крестьянинъ, арендовавшій усадьбу, оказался человкомъ любопытнымъ и ходилъ босикомъ, что дало ему возможность подкрасться незамченнымъ къ Франчискьелю.

— Э, синьоръ, что это вы длаете?

— Дыру длаю…

— Это стоитъ двадцать су въ день.

— Ладно, двадцать — такъ двадцать, только съ двумя условіями: во-первыхъ, ты вынешь вотъ этотъ камень изъ стны, а во-вторыхъ — носа своего показывать не будешь, когда я здсь.

Камень былъ вынутъ въ одну минуту и крестьянинъ, очень довольный нежданнымъ доходомъ, счелъ удобнымъ ни о чемъ не распрашивать.

Молодой человкъ, дающій по двадцати су въ день и расплачивающійся наличными, не можетъ быть дурнымъ человкомъ,, по всей вроятности, все дло въ томъ, что нужно кого-нибудь подкараулить и подстрлить изъ-за ревности…

‘Мое дло сторона,— подумалъ крестьянинъ,— и нечего въ чужіе счеты путаться’.

Франчискьель остался очень доволенъ: черезъ отверстіе въ стн онъ могъ все видть, самъ оставаясь незамченнымъ. До вечера онъ не отрывалъ глазъ отъ этого отверстія и не видалъ Ромены,— во весь день она не показывалась ни на террас, ни въ саду. Но за то на другой день онъ могъ, не только видть ее изъ своей похоронки, но и слышать ея голосъ. Раннимъ утромъ она вышла въ садъ и съ книгой въ рукахъ сла на террас. Скоро пришла монахиня и оторвала ее отъ чтенія.

— Что это за книга у тебя, Ромена?

— Житія святыхъ.

— Прекрасная книга… Только не слдуетъ ею увлекаться и зачитываться. Конечно, въ давноминувшія времена были и святые, и мученики, рисковавшіе и жертвовавшіе жизнью за вру, теперь же ни рисковать, ни жертвовать ничмъ не приходится,— правительство никого не преслдуетъ и самое большее — если поддразниваетъ изрдка. Кто вздумалъ бы нынче добиваться мученичества, тотъ напрасно потерялъ бы время, которое можно употребить съ большою пользою на настоящее дло. Посмотри, сколько камней въ этихъ клумбахъ, сколько сорной травы. Надо ихъ выбрать. Кром того, пора сять длинную редису. Дойдемъ-ка, Ромена!

Двушка тотчасъ же положила книгу и принялась за работу. Какъ она была обворожительна, какъ мила и граціозна! Франчискьель не спускалъ съ нея глазъ, упивался звукомъ ея голоса. По временамъ ихъ раздляло разстояніе не боле десяти шаговъ. Такъ онъ день за день узнавалъ вс подробности ея интимной жизни, ея вкусы. Она любила красные цвты, любила втыкать ихъ въ свои черные, какъ ночь, волосы, много читала, что не нравилось матушк-Розаліи. Разъ, боле веселая, чмъ обыкновенно, она побжала ей навстрчу и радостно сказала:

— Матушка, знаете, мн сегодня минуло пятнадцать лтъ.

‘А мн двадцать одинъ… Какъ бы хорошо-то!…’ — подумалъ

Франчискьель и припомнилъ почти забытые стихи Мюссе. Только-что ушла Ромена, онъ побжалъ домой, разыскалъ давно заброшенную книжку и съ сладкимъ трепетомъ прочелъ:

‘Une enfaut de quinze ans, presque une jeune femme,

Rien n’est encor form dans cet tre charmant:

Le petit chrubin qui veille sur son ame

Doute s’il est son fr&egrave,re ou s’il est’ son amant,

Ses longs cheveux pars la couvrent tout enti&egrave,re,

La croi de son collier brille encor dans за main,

Comme pour tmoigner qu’elle а fait за pri&egrave,re

Et qu’elle va la faire en s’veillant demain! ‘

— О, это она!— вскричалъ влюбленный юноша,— Поэтъ ее видлъ!

Ромена въ самомъ дл распускала по плечамъ свои длинные волосы и часто держала въ рукахъ крестикъ своихъ четокъ. Франчискьель прочелъ дальше:

‘Quinze ans!… О Romo, l’ge, de Juliette!

L’ge o vous vous aimez!…’ и т. д.’

Повторяя на память эти строфы, Франчискьель побжалъ въ городъ и, забывши пообдать, вскочилъ въ, лодку у Санта Лучіа. Лодочникъ предложилъ ему свои услуги.

— Благодарю,— сказалъ молодой человкъ,— я поду одинъ.

Между тмъ донъ Руфъ былъ недоволенъ тмъ, что ученикъ подолгу не является къ нему съ отчетомъ и, повидимому, не все разсказываетъ, да и то, что онъ говоритъ, очевидно, неправдоподобно. Какъ допустить въ самомъ дл, чтобы малый въ двадцать одинъ годъ удовольствовался въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ какимъ-то нмымъ созерцаніемъ издали? Что же, у него вода, что ли, течетъ въ жилахъ? Прикащикъ моднаго магазина, о которомъ онъ слышалъ въ Битиньол, велъ свои дла бойче. Потомъ замчались явныя противорчія: разъ Франчискьель. совсмъ сбился и вмсто Терезы сказалъ Ромена, потомъ поправился прежде, чмъ разслыхалъ донъ Руфъ:

— То-есть изъ Рима,— прибавилъ онъ красня.

— Что такое?… Это изъ Рима?

— Она, она…— пробормоталъ молодой человкъ.— Я, видите ли, не сказалъ вамъ… Она изъ Рима.

— Такъ стало-быть ея отецъ не принцъ бурбонскій?

— Нтъ, нтъ… Хозяинъ козы меня обманулъ.

Франчискьель совсмъ зарапортовался и самъ не зналъ, что говоритъ.

— Отецъ ея не бурбонскій принцъ и она римлянка… Да кто же она, наконецъ?

— Она… дочь кардинала!

Донъ Руфъ расхохотался до слезъ и успокоился. Папаша кардиналъ ничуть не показался ему невроятнымъ и даже не мало его утшилъ- но вслдъ затмъ Франчискьель, боясь еще проболтаться, цлую недлю глазъ не показывалъ.

По четвергамъ пансіонерки играли обыкновенно въ саду посл обда. Въ эти дни Франчискьель не отходилъ отъ своей обсерваторіи. Въ рзвыхъ играхъ проявилась вся грація, вся прелесть античной нимфы, съ которыми Ромена убгала отъ подругъ, пріостанавливалась, выжидала ихъ, увертывалась и опять опережала всхъ. Въ одинъ прекрасный, но несчастный день она не принимала участія въ играхъ подругъ, а прошла нсколько шаговъ съ какимъ-то господиномъ, который скоро запыхался и слъ. Читатель узналъ Дона Руфа. Чтобы не вскрикнуть, Франчискьель забилъ себ въ ротъ весь носовой платокъ. Молодая двушка и старый натуралистъ сидли далеко, у самаго дома,— онъ ни за что въ мір не дошелъ бы до террасы. Не было возможности разслышать ни одного слова изъ ихъ разговора, но нельзя было не видть самой возмутительной короткости: сидятъ рука въ ручку, нжно улыбаются другъ другу, онъ гладитъ рукой ея чудные волосы…

‘Во всякомъ случа онъ не старъ еще!— разсуждалъ самъ съ собою Франчискьель.— Лтъ пятьдесятъ, не боле… Зачмъ его принесло сюда?’

Наконецъ донъ Руфъ всталъ и Ромена подставила ему лобъ для поцлуя. У Франчискьеля въ глазахъ потемнло. Бдняга не выдержалъ и со всхъ ногъ бросился бжать къ двери пансіона. На бгу онъ шарилъ въ карманахъ. Ножа не было,— такая досада!… У подъзда онъ встртилъ дона Руфа, готоваго ссть въ карету, и, ставши между нимъ и дверцей, рзко спросилъ:

— Вы зачмъ сюда попала?

Донъ Руфъ покраснлъ: его: застали въ монастыр, этого факта отрицать было невозможно,— карета стоитъ у подъзда, и самъ онъ едва усплъ переступить порогъ. Атеистъ былъ пойманъ и уличенъ въ явномъ противорчіи поступковъ съ тми идеями, которыя онъ такъ громогласно проповдуетъ. Этимъ достаточно объяснилось негодованіе Франчискьеля.

— Что вы здсь длали?— повторилъ молодой человкъ вн себя отъ бшенства.

— Садись со мной,— сказалъ сконфуженный натуралистъ.— Есть вещи, о которыхъ неудобно разговаривать на улиц.

Усаживаясь въ карету и опуская сторы, донъ Руфъ усплъ сочинить отвтъ:

— Я долженъ теб сказать, что у меня была сестра, очень благочестивая женщина. Посл ея смерти на моихъ рукахъ осталась ея дочь. Умирая, сестра взяла съ меня клятву, что я отдамъ двочку на воспитаніе въ монастырь, гд она и должна постричься въ монахини. Ты меня знаешь, я вдь ни во что не врю,— понимаешь?— ршительно ни во что… Ну, я и не хотлъ быть участникомъ этого мерзкаго дла, но, съ другой стороны, долженъ былъ исполнить данное слово. Умирающимъ готовъ общать все, что имъ угодно, а поломъ вотъ и кусаешь локоть, да не достанешь. Такъ вотъ я и придумалъ такой выходъ: я отдалъ двочку на воспитаніе монахинямъ француженкамъ, он, конечно, тоже святоши отчаянныя, но по крайней мр не настолько дикія изуврки, чтобы насильно постричь двушку… Вотъ почему изрдка, очень изрдка, я зазжаю въ этотъ притонъ ханжества… Но отступить отъ своихъ убжденій, Измнить своему знамени — никогда!

— Такъ она ваша племянница?— сказалъ Франчискьель, довольный и счастливый такимъ объясненіемъ.

— Да, да, племянница… Я зжу къ племянниц. Только, смотри, молчокъ объ этомъ: это, видишь ли, семейный секретъ. Лучше поговоримъ о теб: какъ твои дла съ Терезиной?

— Мои дла все въ одномъ положеніи.

— Ахъ, ты, двчонка, двчонка! До сихъ поръ не пробрался къ ней?

— Она постоянно съ матушкою…

— А, и мать здсь?… Это любовница-то кардинала?

Франчискьелю стало безконечно совстно такъ легкомысленно компрометировать репутацію доброй и милой бургиньонки, не сдлавшей ему ничего дурного.

— Да у тебя, пріятель, вс козыри въ рукахъ,— продолжалъ донъ Руфъ:— незаконная дочь, преступная мать, отецъ — духовное лицо… Яблочко не можетъ далеко упасть отъ яблони! Ты мн сообщаешь человческіе документы самаго первйшаго сорта. Все это я занесу въ свою книгу. Ну, а мамаша-то, ни на минутку не оставляющая дочку, все-таки не должна быть образцомъ строгости… Наврное, она водитъ ее по праздникамъ въ церковь.

— Очень можетъ быть,— сказалъ Франчискьель.

Онъ дйствительно припомнилъ, что по воскресеньямъ Ромена не показывалась въ саду въ обычный часъ. Въ дом была часовня и каждое утро приходилъ туда священникъ. Но по праздникамъ двочекъ все-таки водили въ церковь, отчасти чтобы развлечь прогулкою, а затмъ послушать прекрасную музыку и хорошую проповдь. Франчискьель нашелъ, что донъ Руфъ можетъ дать иногда добрый совтъ, и въ слдующее же воскресенье зашелъ въ лавку цирюльника, находившуюся противъ воротъ пансіона. Ждать пришлось не долго. Дверь монастыря отворилась и изъ нея стали выходить ученицы по дв въ рядъ, сначала маленькія, сбоку шла монахиня-надзирательница, потомъ побольше, ранжированныя По росту, послдними шли Ромена съ другою воспитанницей, совсмъ ее не стоившею, матушка-Розалія заключала шествіе. Франчискьель сказалъ цирюльнику, что зайдетъ посл, и послдовалъ за пансіонерками шагахъ въ двадцати разстоянія. Идти пришлось довольно далеко по разнымъ переулкамъ и закоулкамъ, наконецъ они добрались до стараго Неаполя и вошли въ очень темную церковь, изукрашенную мраморомъ, позолотою и живописью, которой не было возможности разсмотрть. Вс опустились на колни на холодныя мраморныя плиты. Ромена скоро почувствовала, что на нее кто-то смотритъ сзади, у нея даже сердечко вдругъ кнуло и забилось тревожно, а молитва на умъ не шла. Чтобъ избавиться отъ волненія, она попробовала смотрть на мадонну въ пурпуровомъ плать, усянномъ золотыми звздами, но яркій блескъ свчей, зажженныхъ на алтар, заставилъ ее опустить глаза. Вся охваченная какимъ-то необъяснимымъ трепетомъ, она ничего такъ не желала, какъ скорйшаго окончанія молитвы. Наконецъ матушка поднялась, за нею ученицы и монахини. Вставая съ колнъ, Ромена невольно оглянулась, и ея взглядъ встртилъ въ сумрак церкви два глаза, боле блестящіе и яркіе, чмъ вс свчи, горящія на алтар. ‘Это — онъ’, подсказало ей сердце.

Кто онъ? Почему она его узнала? Двушка видла, какъ счастливый юноша несся разъ утромъ на своемъ ослик по изрытой, крутой тропинк, она вскрикнула и уронила цвтокъ, испугавшись за красиваго молодого человка, обреченнаго на врную гибель, по ея мннію, потомъ побжала къ матушк и попросила послать къ нему на помощь. Привратница съ старымъ садовникомъ, приходившимъ исполнять тяжелыя работы, тотчасъ же отправились и дошли до мощеныхъ улицъ, никто, по сосдству невиданъ ни молодого человка, ни разбившаго его ослика.

— Теб просто представилось,— сказала матушка Ромен.— Ботъ что значитъ задумываться и мечтать.

‘Наврное бдняжка упалъ въ какой-нибудь ровъ,— подумала молодая двушка,— и тамъ погибъ. Я уврена въ этомъ’.

И съ тхъ поръ не разъ передъ ея глазами проносилась безумная скачка, паденіе, ровъ, а въ немъ окровавленный, блдный трупъ красиваго юноши, особливо ночью тревожили ее страшные сны, и она вскакивала въ страх. Матушк она ничего не говорила,— та стала бы надъ нею смяться, но по утрамъ, сидя на террас, она часто отрывалась отъ книги и опускала голову, ища у своихъ ногъ, на темной, изрытой тропинк бшено скачущаго всадника въ то время, какъ онъ въ десяти шагахъ смотрлъ на нее изъ своей похоронки въ чащ дикаго лимонника. Вотъ почему она очень обрадовалась и сильно смутилась, узнавши его въ церкви. Извстный Проповдникъ, щеголявшій красивыми руками и изящными манерами, взошелъ на каедру и краснорчиво заговорилъ противъ тхъ, кто не пришелъ въ церковь.

‘Такъ онъ не умеръ… Какое счастье!— думала Ромена.— Но почему же я его не видала съ той поры? Почему онъ пришелъ сегодня въ эту церковь? Почему онъ не спускалъ съ меня глазъ, пока я стояла на колняхъ?’

Между тмъ проповдникъ продолжалъ:

‘Горе тмъ, кто не посщаетъ храма Божія и святому краснорчію служителей алтарей предпочитаетъ смхъ философа, внушаемый дьяволомъ, или кривлянія комедіанта! Горе имъ,— ихъ ждутъ вчныя муки. Но не мене виновны и т, кто слышитъ слово Божіе и приноситъ съ собою подъ эти святые своды свои мірскія заботы, страсти, волненія и суету житейскую… Этимъ нтъ оправданія невдніемъ,— они смотрятъ и не видятъ, слушаютъ и не исполняютъ!…’

‘Кто онъ?— думала Ромена.— Онъ очень красивъ, одтъ прилично,— наврное, хорошаго рода. А глаза-то!… Я чувствую, какъ они блестятъ сзади меня. Онъ долженъ быть очень смлъ. Какъ онъ беззаботно скакалъ тогда, я бы обими руками ухватилась за гриву осла и замерла бы отъ страха, а онъ еще махалъ шляпой и весело кричалъ: ‘гопъ, гонъ!’ Къ тому же онъ, очевидно, благочестивый молодой человкъ, иначе онъ не пришелъ бы въ церковь, или, какъ другіе ныншніе молодые люди, проболталъ бы всю обдню и пошелъ бы потомъ прогуливаться по Толедской улиц съ лорнеткою въ глазу. А онъ стоитъ у колонны и не двигается даже,— слушаетъ проповдь. Только что онъ все на меня смотритъ? Тогда онъ меня видлъ, конечно, я вскрикнула, онъ слышалъ и поднялъ голову. Неужели обратилъ вниманіе, думалъ обо мн?… Глупости какія приходятъ мн въ голову! Станетъ онъ думать о двчонк, очень ему нужно… Что я такое для него?— Бдная сирота… Мама, святая женщина, на неб теперь. Папа почти не видаетъ меня, я очень люблю его, но совсмъ не знаю. Миссъ Бессъ далеко… Нтъ у меня никого въ мір, кром матушки-Розаліи… Господи, что же это такое! Я расплакалась… А священникъ тамъ говоритъ проповдь… Что онъ говоритъ?’

Онъ говорилъ:

‘Вы вс смотрите на меня и какъ будто не пророните ни одного моего слова. Но ваши глаза лгутъ,— ваши мысли далеко отсюда. Вы, свтскія женщины,— вы вспоминаете веселье прошлаго бала, вы, завистницы,— вы и теперь заняты пересудами и злословіемъ, вы, равнодушныя, платите долгъ, приличію, ради него жертвуете получасомъ скуки… Иныя пришли отъ бездлья, другія — чтобы послушать мою рчь и потомъ критиковать ее, судить того, кто поставленъ ихъ судить… А вы, матери семействъ, зачмъ привели своихъ разряженныхъ и расфранченныхъ дочерей?— Чтобы выставить на-посмотръ,— прельстить богачей, которые бы могли повести ихъ къ алтарю…’

Ораторъ слегка клеветалъ на своихъ слушательницъ, вс женщины были въ восторг, он Охотно бгутъ туда, гд ихъ не щадятъ. Къ тому же ни одна изъ нихъ не приняла на свой счетъ словъ проповдника,— совсмъ напротивъ: каждая посматривала на кого-нибудь изъ знакомыхъ и съ сдержанною улыбочкой говорила про себя: ‘Вотъ это ей не въ бровь, а прямо въ глазъ!’

‘О, еслибы Господь, изгнавшій торговцевъ изъ храма,.вдругъ появился теперь передъ алтаремъ и воскликнулъ громовымъ голосомъ: ‘Выйдите изъ моего дома, который вы оскверняете!’ Вы вс, сколько васъ тутъ ни есть, бжали бы объятыя ужасомъ: и ты — модница-плясавица, и ты — пришедшая отъ скуки убить время, и ты — завистница, и ты — пересудница, и ты — мать, приведшая свою дочь, какъ на торжище, и ты — гршница, помыслы которой даже здсь, въ дом Божіемъ, посвящены любовнику…’

При этихъ словахъ холеная рука оратора, которой онъ плавно проводилъ по толп, случайно указала на Ромену. Вн себя она приподнялась и обернулась, чтобы выбжать вонъ, но опять встртилась съ взоромъ Франчискьеля, на этотъ разъ нжнымъ, какъ ласка, и, чуть не теряя сознанія, опустилась на скамью.

XIV.
Экспериментъ усложняется.

На слдующій день Ромена вышла на террасу поздне обыкновеннаго, она-казалась утомленною и больною. Съ нею была мать-Розалія. Он сли на парапетъ спиною, къ лимоннику.

— О чемъ ты хотла поговорить?— спросила матушка.

— Я хотла сказать вамъ, что ршилась сдлаться монахиней.

Франчискьель сдлалъ движеніе, отъ котораго зашелестили втви лимоннаго дерева, ему припомнилась сказка, выдуманная дономъ Руфомъ и которой онъ безусловно поврилъ. Увы, эта пятнадцатилтняя двушка, ровесница Жюльеты, замтила вчера его взглядъ въ полутемной церкви и вздрогнула,— онъ видлъ это, потомъ ихъ глаза встртились во второй разъ и ея взоръ блеснулъ для него сладкою надеждой… И вдругъ она обречена сдлаться монахиней! Донъ Руфъ, связанный клятвою, не можетъ ничему помшать. Во всемъ этомъ видна воля судьбы, двушка, сама того не зная, роковымъ образомъ исполняетъ предсмертную волю матери! Франчискьель вынужденъ былъ ухватиться за втви дерева, чтобы не упасть,— ему казалось, что подъ нимъ земля качается. На шумъ втвей об женщины оглянулись.

— Это втеръ,— сказала монахиня.

Ромена дрожала всмъ тломъ.

— Пойдемте отсюда,— сказала она.— Эти деревья насъ слушаютъ.

— Опять фантазія,— улыбнулась мать-Розалія.— Пойдемъ, пожалуй.

Франчискьель не слыхалъ, что он потомъ говорили, и очень жаль, что не слыхалъ,— ихъ разговоръ, наврное, пришелся бы ему по душ.

— Ты хочешь быть монахиней?— говорила матушка-Розалія.— Въ такомъ случа намъ придется разстаться. Твой отецъ взялъ съ меня слово, что никто здсь не станетъ говорить теб о монашеств. Если ты будешь настаивать на своемъ желаніи, я буду вынуждена предупредить его и онъ возьметъ тебя къ себ.

Ромена вздрогнула. Ее испугала мысль жить съ этимъ незнакомымъ человкомъ, котораго она очень любила только издали,— вблизи отъ него такъ противно пахло табакомъ.

— Съ тому же подобныя ршенія не принимаются такъ вдругъ, ни съ того, ни съ сего,— продолжала Розалія.,— Объ этомъ надо крпко подумать, а ты еще слишкомъ молода. Хотя ты набожна, но я не вижу въ теб никакихъ признаковъ склонности къ монашеству.

— Я постараюсь быть на васъ похожею,— сказала Ромена.

— На меня ты никогда не будешь похожа, моя милая двочка!… Ты слишкомъ любишь чтеніе. Я, видишь ли, деревенщина, родилась и выросла въ старомъ, полуразвалившемся замк. Скучища была тамъ непроходимая. Мой отецъ, бдный дворянинъ, ничему меня не училъ, единственнымъ развлеченіемъ для меня было ходить къ поле съ женщинами и жать съ ними вмст или срзать виноградъ. Меня и грамот-то едва выучили. Кром замужства или монастыря для меня не, было другой дороги. Два или три франтика шлялись къ намъ въ замокъ, вертлись вокругъ меня, такъ какъ я, говорятъ, была недурна.

— А вамъ ни одинъ не нравился?

— По правд сказать, ни одинъ… Мужчины слишкомъ глупы. Къ тому же хороша бы я была барыня въ большой гостиной, занятая реверансами, гримасами, да позами, да дурацкой болтовней съ дураками. Я выбрала монастырь потому, что здсь, по крайней мр, можно дло длать. А ты слишкомъ любишь книги. Я знавала такихъ монахинь, какъ ты, он только и длали, что на небо смотрли и палецъ о палецъ не ударили. Вс он попадали къ намъ не прямымъ путемъ, а окольными дорогами, продлавши сперва всякія сумасбродства,— любовь, тамъ…

Ромена покраснла до корней волосъ.

— Да и ты-то сама,— сказала мать- Розалія, отъ зоркаго взгляда которой ничто не укрывалось,— у тебя тоже есть что-то въ сердечк, кто-то затронулъ его… Да? Вчера въ церкви я кое-что примтила. Ну, разскажи, въ чемъ дло,— я уврена, что нтъ ничего дурного.

Ромена разсказала все безъ малйшей утайки, начиная съ скачки на осл и кончая взглядами, обмненными въ церкви. Исторія эта показалась бургиньонк очень смшной и очень глупою, какъ, впрочемъ, вс исторіи этого рода. Но она не высказала этого своей воспитанниц и даже не засмялась, хорошо зная, что чмъ исторія глупе, тмъ она увлекательне дйствуетъ на молодыхъ двушекъ, и что рзкости въ этихъ случаяхъ только портятъ дло. Таково было мнніе матери-Розаліи, вслухъ же она высказала такое заключеніе:

— Изъ-за этого еще не стоитъ идти въ монастырь… Но и увлекаться нтъ никакихъ поводовъ, дитя. Ты совсмъ не знаешь этого юношу, пока ты знаешь только, что онъ не боится скакать на осл, а этого не достаточно, чтобы быть хорошимъ мужемъ. Если онъ тебя видлъ въ то утро, тмъ лучше для него, но, повидимому, ты не произвела на него особенно сильнаго впечатлнія, хотя ты и хорошенькая, иначе онъ уже не разъ прошелъ бы подъ террасою въ то время, когда ты сидишь на ней. Слдовательно, въ церкви онъ былъ не для тебя. Единственно въ чемъ я тебя виню — это въ томъ, что ты вообразила, будто онъ съ тебя глазъ не спускаетъ. Это маленькое самообольщеніе я теб извиняю и, надюсь, ты отъ него остережешься въ другой разъ. А затмъ поцлуй меня и пойдемъ полоть цвтники.

‘Цлуются…, Значитъ — сговорились!— подумалъ Франчискьель.— Ршено, она будетъ монахиней. Ахъ, еслибы зналъ донъ Руфъ!?

Онъ хотлъ тотчасъ же бжать — все разсказать ему, но такъ рано натуралистъ не бывалъ въ кофейной, а его адреса Франчискьель не зналъ. Чтобы какъ-нибудь убить время и разсять тоску, онъ пошелъ въ церковь, въ которой видлъ Ромену, слъ на то мсто, гд она сидла наканун, и задумался… Да такъ и просидлъ до вечера, до тхъ поръ, пока сторожъ не попросилъ его уйти, чтобы заперть церковь. Онъ остался очень доволенъ, что не могъ ничего сказать дону Руфу, тотъ былъ способенъ отправиться въ пансіонъ и надлать шума. Пошли бы объясненія и тогда…

‘Тогда,— подумалъ Франчискьель,— все бы разузналось и открылось бы мое подсматриванье. Что я за несчастный! Я краснлъ отъ шпіонства моего отца, а самъ-то я что длаю?… Положимъ, безъ дурныхъ намреній, не причиняя никому зла…’

Онъ легъ въ постель, но отъ стыда и горя не могъ заснуть до зари. Проснувшись, онъ почувствовалъ сильный голодъ и побжалъ въ садъ, гд уже начинали поспвать яблоки. Наканун онъ ршился не подходить къ отверстію въ стн, но, позавтракавши, все-таки не выдержалъ и подошелъ посмотрть, только успокоивая свою совсть тмъ, что слушать не станетъ. Онъ ничего не видалъ, Ромена въ этотъ день не выходила, на слдующій день — тоже, на слдующій — тоже. Не больна ли? Это было въ четвергъ. Франчискьель, очень встревоженный, цлый день не отходилъ отъ стны и не спускалъ глазъ съ монастыря. Посл обда Ромена, по обыкновенію, вышла въ садъ и весело играла съ подругами, но не доходила до террасы. Ужь не вообразила ли, что въ самомъ дл ее слушаютъ лимонныя деревья?

Бдняга Франчискьель каждое воскресенье просиживалъ цлое утро въ лавк цирюльника, находившейся противъ пансіона, прочитывалъ газету Pungolo такъ усердно и внимательно, какъ того могутъ желать только редакторы, досиживалъ до того времени, когда въ монастыр раздавался звонокъ къ обду, и уходилъ домой, отчаявшись увидать воспитанницъ. Он на самомъ дл перестали ходить въ церковь по праздникамъ. Бургиньонка имла свои причины не водить ихъ въ церковь, къ тому же, если говорить всю правду, она порядочно тамъ скучала,— ей просто невыносимо было сидть цлый часъ безъ всякаго дла, слушать сочиненныя и заученныя наизусть очень красивыя фразы, продекламированныя съ напускнымъ и заученнымъ жаромъ, съ красивыми жестами тщательно выхоленныхъ рукъ…

‘Эхо ли слово Божіе?’ — спрашивала она сама себя.

Нельзя было, однако же, держать двочекъ въ заперти цлыми недлями, былъ,, правда, садъ, но только все одинъ и тотъ же, свой садъ, а въ пятнадцать лтъ является желаніе посмотрть что-нибудь другое, новое.

Бургиньонка понимала это и разъ громко спросила Ромену:

— Ты часто гуляла съ миссъ Бессъ?

— По крайней мр одинъ разъ въ недлю.

— Ну, такъ и мы такъ будемъ длать. Въ четвергъ отправимся за городъ.

Франчискьель слышалъ этотъ разговоръ и долго потомъ ломалъ себ голову, какъ бы пристроиться къ прогулк, не будучи замченнымъ и узнаннымъ.

‘Надо спросить дона Руфа’.

— Я бы вотъ что сдлалъ,— сказалъ натуралистъ, которому только въ романахъ не нравились пріемы, устарвшаго репертуара.— Ты очень дорожишь своими кудрями и усами? _

— Я думаю только о Терезин,— отвтилъ Франчискьель..

— Въ такомъ случа остриги ты эти кудри и сбрей усы, потомъ поди къ шорнику и купи хорошенькое дамское: сдло. Въ тотъ день, когда Терезина съ матерью собираются отправляться за городъ… Когда это,.въ среду?..

— Да, въ среду.

— Такъ въ среду осдлай своего Чичиля, наднь свой старый костюмъ погонщика и предложи имъ свои услуги. Я заране вижу, что произойдетъ. Дочка детъ на твоемъ осл, оселъ пускается вскачь, ты за нимъ, мать не можетъ слдовать за вами и тогда…

— Понялъ!— воскликнулъ Франчискьель.

Въ слдующій четвергъ (а не въ среду, какъ умышленно ошибся юноша) на перекрестк, гд кончается крутой Спускъ съ горы, высокій малый, коротко остриженный, безъ усовъ и бороды, довольно красивый, но ровно ничмъ не отличающійся отъ другихъ погонщиковъ ословъ, подошелъ къ ряду пансіонерокъ, шедшихъ подъ надзоромъ монахинь, и обратился къ самой хорошенькой:

— Синьорина,— сказалъ онъ,—вотъ добрый осликъ (Chioutehe),— не угодно ли прокатиться?

Въ ту же минуту примчалось во всю прыть десятка два другихъ ословъ и со всхъ сторонъ раздались громкіе голоса погонщиковъ:

— Со мной, со мной, синьорина! Въ Сентъ-Эльмъ! Въ Паузилиппу! Съ Еамальдуламъ! Со мной, синьорина!… Пошелъ ты, куда лзешь? Еапусту теб возить, каналья! Тыква! Свиная морда! Я тебя!… А этого хочешь?… Со мной! Пожалуйте! Вотъ на этого, на этого!

Чичиль, въ восторг отъ старой компаніи, выразилъ свою радость нсколькими прыжками ‘козломъ’, дурно отрекомендовавшими его передъ дамами. Поэтому бургисьонка не, позволила хать на немъ никому изъ своихъ ученицъ, а взяла его для себя. Ромена хала впереди всхъ, мать-Розалія позади, чтобы наблюдать за всей своей командой, растянувшейся боле чмъ на сто шаговъ. Бдняга Франчискьель!

Онъ все-таки надялся, что поздне представится случай приблизиться къ молодой двушк, когда они спустятся въ равнину или, еще удобне, въ Камальдульскомъ лсу, гд можно будетъ не идти другъ за другомъ въ одну линію. Но на вершин Петрара, вмсто того, чтобы слдовать за передними, Чичиль повернулъ вдругъ влво и пустился скакать во всю прыть. Почему и зачмъ? Это же его знаетъ. Повернулъ ни съ того, ни съ сего, и проскакалъ не останавливаясь мимо малой и большой Флоріанды, мимо Бельведера и всхъ виллъ Вомеро, потомъ помчался по алле чьей-то частной дачи. Бжавшій за нимъ Франчискьель не могъ догнать его и чмъ громче кричалъ: ‘стой, стой!’ — тмъ сильне скакалъ оселъ, къ тому же его побуждалъ громкій смхъ бургиньонки. Давно этой милой особ не было такъ весело,— ей вспомнилось былое, деревенская жизнь. Между тмъ Чичиль проскакалъ аллею, потомъ тнистую рощицу и остановился въ бесдк изъ винограда передъ столомъ, за которымъ пировало веселое общество молодыхъ людей и молодыхъ дамъ. Внезапное появленіе осла и монахини сначала всхъ перепугало, потомъ, когда дло объяснилось, испугъ смнился еще большимъ весельемъ. Волей-неволей пришлось выпить глотокъ вина съ молодежью. Наконецъ, пришелъ и Франчискьель. Бургиньонка сла въ сдло, только куда же хать? Безъ нея воспитанницы, по всей вроятности, отложили прогулку и вернулись. Самое лучшее было тоже хать прямо домой.

— Бдныя дти!— подумала вслухъ мать Розалія.— Какъ досадно, что разстроилась поздка.

XV.
Сто восьмое изданіе.

‘А мн такъ всхъ досадне’,— подумалъ Франчискьель.

На самомъ дл бдняга обстригъ свои длинные, вьющіеся волосы, сбрилъ усы, курилъ сдло, пробгалъ нсколько верстъ, какъ голодная кошка, и въ результат почти не видалъ ея. А какъ онъ ждалъ этой прогулки, какъ мечталъ,— мечталъ часъ или два пройти рядомъ съ ней, глядя на нее, разсказывая ей смшныя вещи, чтобы видть ея улыбку,— а потомъ,— почему знать?— быть-можетъ подать ей руку или подставить колно, когда она захочетъ сойти съ сдла. И что же? Ромена даже не взглянула на него… Бываютъ же неудачи въ жизни!

Бургиньонка не ошиблась: когда они возвратились, вся компанія была уже дома. Ученицы и сестры въ безпокойств не отходили отъ оконъ и, какъ только увидали матушку, вопреки пансіонскаго правила, цлою толпой высыпали ей навстрчу за ворота. — Наконецъ-то, наконецъ-то! А мы какъ за васъ боялись!

Это говорила Ромена, не обращая никакого вниманія на Франчискьеля.

— Вернулась, и слава Богу. Въ домъ, дтки, въ домъ!— скомандовала мать-Розалія,— А мн нужно еще расплатиться съ этимъ милымъ малымъ.

Она назвала его милымъ малымъ! Могла бы, кажется, Ромена хотя теперь взглянуть на него. Увы, спша исполнить приказаніе матушки, она быстро скрылась за дверью, даже не оглянувшись на милаго малаго. Франчискьель получилъ деньги за поздку и, чтобы не выдать себя, долженъ былъ низкими поклонами благодарить матушку за ея щедрость.

Посл неудачной поздки юноша затосковалъ, пересталъ бывать въ город, питался одними яблоками-падальцами и цлыми часами лежалъ на трав, щекоча морду Чичиля, Томясь бездльемъ и теряя много времени на поджиданіе звзды, которая упорно не появлялась, онъ сдлался настоящимъ мизантропомъ, что однако же не возвратило ему ни сна, ни аппетита, а лишь возбудило опять охоту къ чтенію. Въ одно прекрасное утро онъ направился въ городъ за книгами и встртилъ дона Ру фа выходящимъ изъ кароццеллы тамъ, гд кончается мостовая.

— Добраго утра, учитель!— привтствовалъ его юноша.

— А, очень радъ. А вдь я направлялся за тобой. Куда ты пропалъ?

‘За тобой направлялся’ — эти слова въ устахъ дона Руфа стоили милліона. Франчискьель бросился на шею натуралисту, и было за что, такъ какъ донъ Руфъ на самомъ дл ршился было совершить настоящій подвигъ — пшкомъ подняться на гору и даже взялъ съ собою носильщика, чтобы тотъ подталкивалъ его сзади.

— Ты сильно перемнился, мой бдный мальчикъ!— проговорилъ онъ съ неподдльнымъ сочувствіемъ.— Садись со мной въ кароццеллу и поговоримъ. У тебя должно быть много новенькаго…. Во-первыхъ, ваша поздка съ Терезиной…

— Я уже не думаю о Терезин.

— И прекрасно длаешь, говоря по правд. Любовь теб не къ лицу,— ты слишкомъ наивенъ и впадаешь то въ трагедію, то въ лиризмъ. Женщины не стоятъ ни того горя, которое он намъ причиняютъ, ни того труда, который мы на нихъ тратимъ. Одинъ отецъ церкви сказалъ, что хорошая женщина — такая же рдкость, какъ блый воронъ. Правда, вдь, докторъ?

Эти послднія слова были обращены къ высокому, коренастому господину въ широкополой шляп, стоявшему облокотившись на ршетку ботаническаго сада. Кучеръ придержалъ лошадей.

— Что правда ли?— спросилъ докторъ Шарфъ.

— Этотъ молодой человкъ, по имени Франчискьель, мой ученикъ. Я сейчасъ велъ съ нимъ бесду о женщинахъ и говорилъ, что он коварны, какъ море. Что вы о нихъ думаете?

— Ничего не думаю. Въ наши лта поздно о нихъ думать. Если вы ихъ злословите, это ясное доказательство, что он еще занимаютъ васъ и не перестали тревожить ваше воображеніе. Мн жаль васъ, милйшій.

— Слдовательно, у васъ на этотъ счетъ нтъ никакого опредленнаго мннія.

— Я придерживаюсь мннія Дидро. Однажды фаталистъ Жакъ вступилъ съ своимъ учителемъ въ безконечный споръ о женщинахъ: одинъ уврялъ, что он добры,— другой, что злы, и оба были правы, одинъ говорилъ, что он глупы,— другой, что умны, одинъ настаивалъ, что он скупы,— другой, что расточительны, и оба были правы, одинъ говорилъ — красивы, другой — безобразны, одинъ — болтливы, другой — скромны, одинъ — добродтельны, другой — порочны, одинъ — малы ростомъ, другой — велики, и оба 4ыли правы.

Докторъ, по обыкновенію, говорилъ громко и хохоталъ на всю улицу. Хорошо, что мсто это не особенно бойкое и людное, а то собралась бы толпа.

Экипажъ тронулся и направился къ Марсову полю, гд въ это время какой-то генералъ долженъ былъ прохать верхомъ передъ рядами солдатъ. Извстно, что кучера всхъ странъ очень любятъ этого рода зрлища.

— Счастливцы!— вздохнулъ Франчискьель, когда они прозжали мимо кладбища.

— Это счастливцы?— спросилъ донъ Руфъ.

— Т, что лежатъ здсь…

Это романтическое восклицаніе разсердило дона Руфа и онъ приказалъ кучеру поворотить назадъ. Прозжая мимо Ботаническаго сада, они опять повстрчали доктора Шарфа, только-что усвшагося въ большую карету.

— Эге… Подемте-ка вмст закусить!— крикнулъ онъ.— Въ моей колесниц хватитъ мста для троихъ.

Приглашеніе было принято и скоро они втроемъ сидли за столомъ въ одномъ трактир, славившемся пельменями. Умиравшій съ голоду Франчискьель сълъ свою порцію съ большимъ аппетитомъ, и его настроеніе прояснилось. Затмъ слдовалъ кусокъ сочнаго жаркого съ золотистымъ, зарумянившимся картофелемъ. Посл третьяго стакана асприно самъ донъ Руфъ начиналъ высказывать правильныя идеи.

— Въ жизни все-таки много хорошаго,— сказалъ онъ доктору Шарфу.

— Особливо если есть занятія,— отвтилъ докторъ.— Нельзя сть двадцать четыре часа въ сутки, надо въ саду работать или мушиныя ноги въ микроскопъ разсматривать. Приведите-ка итого молодого человка ко мн въ больницу.

— Сейчасъ же, если хотите.

— Нтъ, завтра или посл завтра. Теперь вы слишкомъ веселы и я бы вамъ посовтовалъ отдохнуть посл обда.

Донъ Руфъ и Франчискьель не послдовали совту доктора и провели весь этотъ день довольно легкомыслено: ихъ видли въ Резин, у подошвы Везувія, въ трактирчик, гд можно выпить настоящее лякрима-кристи. Вечеромъ они были въ кабачк Фризи, въ Паузилипп, куда позвали музыкантовъ, на другой день утромъ проснулись на какой-то дач, на которой до тоговремени никогда не бывали. Ни тотъ, ни другой не могъ сообразить, какъ они сюда попали. Донъ Руфъ проснулся первый съ сильнйшею головною болью. Открывши глаза, онъ увидалъ большую комнату, съ картинами на стнахъ, съ дверью, отворенною на террасу, вдали виднлась синеватая линія, похожая на вершину Капри. Натуралистъ лежалъ на диван ногами къ двери, на другомъ диван, головою къ двери, спалъ Франчискьель съ тросточкой въ зубахъ.

— Гд мы, однако?— проговорилъ донъ Руфъ съ нкоторымъ безпокойствомъ.

Франчискьель приподнялся, слъ и тоже очень удивился.

— Не знаю,— отвтилъ онъ, предварительно звнувши во весь ротъ.

Учитель и ученикъ смотрли другъ на друга съ недоумніемъ. У перваго глаза были мутные, лицо измятое, покрытое желтыми и красными пятнами. Юноша бодро вскочилъ на ноги и, увидавши тросточку, сказалъ:

— А, помню… Я игралъ на флейт.

— Постой, надо сообразить все серьезно, по порядку. Въ два часа мы обдали съ докторомъ Шарфомъ, потомъ проводили его до больницы.

— Нтъ, не до больницы, а только до города.

— Такъ, врно. Мы вышли изъ его экипажа и взяли извощика…

— И похали въ Резину. Тамъ пили превосходное вино…

— И встртили двухъ иностранокъ…

— Премилыхъ…

— Бесдовали съ ними о литтератур…

— Он оказались поклонницами натуралистической школы…

— Ну, а потомъ что?

— Вы пригласили ихъ ужинать…

— Правда… Припоминаю.

— Потомъ мы похали въ Фризи въ двухъ экипажахъ: въ одномъ — мы вчетверомъ, въ другомъ — арфистъ и три скрипача. Дорогой вы вздремнули.

— Ну, это ты врешь.

— Врно… Въ кабачк мы ли макароны и еще что-то и пили шампанское. Дамы увряли, что оно изъ Асти…

— Этого я не помню…

— Вы спали. За другимъ столомъ сидло двое молодыхъ людей, прилично одтыхъ. Они заговорили съ дамами, потомъ вс четверо стали танцевать. Привезенные нами музыканты играли на скрипкахъ и на арф… Мн вдругъ стало очень жарко… Я слъ на столъ, взялъ въ ротъ эту тросточку и сказалъ, что буду играть на флейт,

— А я?

— Вы спали.

— А потомъ что было?

— Потомъ… Потомъ ничего не помню.

— Произведемъ осмотръ мстности, сказалъ донъ Руфъ.

Черезъ террасу они сошли въ садъ и нигд не встртили

ни души. Въ дом вс окна закрыты, вилла казалась необитаемою. Они дошли до берега моря. Въ маленькомъ заливчик, защищенномъ скалами отъ втра, была причалена шлюпка, въ ней спалъ старый лодочникъ.

— Эй, другъ,— крикнулъ донъ Руфъ,— скажи, пожалуйста, гд мы?

— А, это вы, eccellenza?

— А ты разв меня знаешь?

— Еще бы не знать. Мы съ товарищемъ доставили васъ вчера сюда изъ Фризи… Крпко вы спите, да и тяжелы же!

— А кто теб приказалъ насъ сюда доставить?

— Мой патронъ.

— Кто онъ такой?

— Онъ запретилъ вамъ сказывать.

— Что же онъ длалъ въ Фризи?

— Ужиналъ съ пріятелемъ рядомъ съ вами, потомъ танцевалъ съ дамами. Потомъ, когда вы оба заснули и никто не зналъ, куда васъ двать, онъ мн сказалъ: ‘возьми этихъ пьяныхъ, положи въ свою лодку и отвези на виллу. Тамъ уложи ихъ спать, гд имъ угодно’. Ключи отъ дома у меня, а кроватей здсь на тридцать человкъ. Когда мы пріхали, вашъ молодой человкъ дошелъ на своихъ ногахъ до дивана и улегся, васъ же мы внесли и положили на другой диванъ. Вотъ и вся исторія.

— А дамы?

— Дамы… фю-фю-фю!— Лодочникъ махнулъ рукой.

— Можешь ты насъ доставить обратно въ Фризи?

— Мн приказано доставить васъ, куда прикажете.

— Эхъ,— вскрикнулъ донъ Руфъ,— у меня часы пропали!

Часы нашлись, ихъ прибралъ, въ видахъ осторожности, слуга въ кабачк. По счету, за ужинъ, котораго никто не лъ, за музыку, за лодку, за экипажи, все еще ждавшіе у подъзда, и, за incomodo (т. е. безпокойство) дону Руфу пришлось заплатить боле трехсотъ франковъ. Разорительны эти иностранки, особливо послдовательницы натуралистической шкоды!… У дона Руфа до слдующаго дня болла голова. Въ сущности онъ былъ, кутилой только на словахъ, говорилъ очень много всякихъ глупостей и не длалъ ихъ никогда, отчасти по разсчетливости, а въ особенности по своей крайней лни. Онъ лишь хвастался, щеголялъ порокомъ, ему нравилось озадачивать и скандализировать слушателей, онъ съ истиннымъ наслажденіемъ потиралъ, руки, если ему удавалось въ кофейной заставить покраснть, неаполитанцевъ, чего, надо признаться, совсмъ не легко добиться. Чрезмрная игривость воображенія, которую онъ называлъ своимъ темпераментомъ, сполна изливалась въ фразахъ, въ силу же своей врожденной честности онъ возводилъ свою платоническую безнравственность въ нкую нравственную систему и воображалъ, что способствуетъ возрожденію человчества, болтая всякій грязный и легкомысленный вздоръ. Онъ думалъ, что чмъ рзче и грязне его разговоры, тмъ большее отвращеніе: къ пороку они должны внушать молодымъ людямъ. Его успхъ не могъ подлежать никакому сомннію,— въ кофейной молодежь окружала его толпою. Только она, эта молодежь, оставляла въ сторон его нравственную систему, которую находила скучною, и упивалась его неприличными анекдотами. Что же касается Франчискьеля, то онъ такъ увлекся экскурсіей въ Резину и Фризи, что готовъ былъ повторять ее каждый день. Разъ, получивши отъ банкира тысячу франковъ, онъ встртилъ ужинавшихъ съ ними иностранокъ. Одна оказалась нмкою, другая русскою, первая оказалась пессимисткою, вторая — нигилисткою. Съ такими дамами мудрено предвидть, до чего дойдешь. Франчискьель дошелъ до того, что велъ на слдующій день такой разговоръ съ дономъ Руфомъ:

— Что ты вчера длалъ? Я цлый день не видалъ тебя.

— Взялъ у банкира тысячу франковъ,— отвтилъ молодой человкъ.

— А потомъ?

— Потомъ занялся однимъ экспериментомъ.

— А тысяча-то франковъ?

— Отъ нихъ не осталось ни шелеха. За то!!…

— При этомъ восклицаніи Франчискьель поднялъ глаза къ потолку съ такимъ выраженіемъ блаженства, что въ душ дона Руфа шевельнулось угрызеніе совсти. Помолчавши немного, онъ серьезно сказалъ:

— Ты называешь это экспериментомъ? Несчастный, ты глубоко ошибаешься относительно экспериментальнаго метода… Я красню отъ глупости моего ученика.

— Вы учите, а я осуществляю только опыты.

— Да замолчишь ли ты, наконецъ! Опытъ есть наблюденіе, вызванное экспериментаторомъ съ цлью проврки… Экспериментаторъ — слдственный судья. Мы отыскиваемъ законы причинной связи соціальныхъ явленій, мы трудимся надъ ршеніемъ великой задачи, имющей цлью побду надъ природою, созданіе могущества удесятереннаго человка! Прочти Клода Бернара.

Франчискьель глаза вытаращилъ на дона Руфа, котораго онъ считалъ человкомъ непогршимымъ, особливо съ нкоторыхъ поръ, онъ въ крайнемъ недоумніи ломалъ себ голову надъ вопросомъ, какое отношеніе могутъ имть картины, которыми дразнили его воображеніе: теплица, ресторанъ, прачешная, уборная актрисы, сосдки, кухарки пяти этажей,— къ громкимъ словамъ, только-что высказаннымъ дономъ Руфомъ. Онъ былъ твердо увренъ, въ томъ, что донъ Руфъ не шарлатанъ и не помшанный, слдовательно… должно же что-нибудь значить ‘отыскиваніе законовъ причинной связи соціальныхъ явленій…’

‘Хоть убей, ничего не понимаю’,— думалъ Франчискьель.

Учитель продолжалъ:

— Ты никогда не дойдешь до истинно-плодотворныхъ и ясныхъ обобщеній, если не будешь производить опытовъ лично.

— Да я же лично,— началъ было Франчискьель.

— Лично… Что ты лично?— Кутилъ, вотъ что!… Тогда какъ необходимо изслдовать, такъ-сказать раскопать въ лазаретахъ, амфитеатрахъ и лабораторіяхъ смрадную почву, кишащую жизнью. Жизнь — это великолпный, блестящій салонъ, проникнуть въ который можно не иначе, какъ пройдя черезъ длинную, ужасную кухню… Читай Клода Бернара.

Въ это время онъ во сн и на яву бредилъ Клодомъ Бернаромъ.

— Я стану читать Клода Бернара,— покорно сказалъ Франчискьель.

— А пока мы завтра же пойдемъ въ лазаретъ. Насъ ждетъ докторъ Шарфъ,— мы обязаны сдлать ему визитъ.

На слдующій день они отправились въ гопшиталь. Читателю уже давно извстно, что они тамъ видли: во-первыхъ, лстницу, потомъ доктора, аббата, покойницу, которую донъ Руфъ принялъ за свою дочь, вслдствіе чего натерплся большого страха и сдлалъ маленькій переполохъ въ пансіон. Донъ Руфъ черезчуръ поторопился. Еслибы, вмсто того, чтобы бжать стремглавъ съ лстницы и скакать въ пансіонъ, онъ потрудился бы распрооить аббата Симплиція, то узналъ бы, что молодая двушка, умершая оспой, была привезена изъ пріюта, находящагося тоже въ завдываніи монахинь-француженокъ. На счастье больныхъ, калкъ, сиротъ и безродныхъ, ихъ не мало въ Неапол.

Визитъ въ гошпиталь имлъ нсколько результатовъ: вопервыхъ, Франчискьель устыдился, что не могъ вынести запаха и вида трупа. Въ немъ сильно было развито чувство, почитаемое дурнымъ и именуемое гордостью. Быть-можетъ подъ его вліяніемъ онъ отказался отъ отцовскаго наслдства. Подъ его же вліяніемъ, будучи погонщикомъ, онъ мылъ руки, опрятно содержалъ Чичиля, старался опередить товарищей, когда приходилось хать нсколькимъ вмст, и хватался за ножъ, если кто-нибудь грозилъ ему палкой. Въ день прогулки пансіонерокъ его самолюбіе было многимъ оскорблено, всего же боле тмъ, что Ромена его не узнала. Когда донъ Руфъ бранилъ его, онъ смиренно опускалъ голову, потому что то былъ донъ Руфъ, но все-таки бывалъ этимъ очень недоволенъ. Вотъ почему онъ ршился возвратиться въ гошпиталь и пріучить себя смотрть на трупы. Эта новая манія сблизила его съ докторомъ и съ аббатомъ, оба ему очень понравились. Между тмъ кутежъ съ двумя иностранками тяжелымъ гнетомъ залегъ ему на душу. Вначал онъ имъ очень гордился, извстно, что можно гордиться всмъ на свт, даже побдой, стоившей сто тысячъ человкъ. Онъ же потерялъ всего двадцать пятидесяти-франковыхъ билетовъ и еще два или три, оставшихся отъ прошедшаго мсяца, и ожидалъ самаго горячаго одобренія своего учителя. Вмсто того учитель разбранился и заговорилъ о Клод Бернар. Тогда въ Франчискьел проснулись сомннія и заговорилъ стыдъ.

‘Должно-быть я глупость сдлалъ’,— говорилъ самъ себ молодой человкъ съ смутнымъ чувствомъ горечи.

Наконецъ онъ поршилъ спросить мннія доктора Шарфа, который, будучи холостякомъ и считаясь вольнодумцемъ, не могъ отличаться строгостью взгляда на эту статью. Докторъ ему отвтилъ:

— Это просто-напросто мерзко!

Тогда Франчискьель впалъ въ мрачную тоску,— его мучило раскаяніе, онъ ршился исповдаться у аббата и трепеталъ, ожидая страшнаго приговора. Но аббатъ кротко сказалъ ему:

— Это просто безумно. Постарайтесь, чтобъ урокъ послужилъ вамъ въ пользу.

Результатомъ того же визита въ гошпиталь было еще то, что Ромена почувствовала вдругъ сильный приливъ любви къ отцу, котораго она совсмъ не знала и который въ этотъ день такъ нжно, со слезами на глазахъ, поцловалъ ее въ голову.

— Что съ нимъ?— спросила она у матушки-Розаліи.

— Онъ думалъ, что ты больна.

— Бдный папа! На меня это произвело странное впечатлніе, точно будто я его сегодня въ первый разъ видла.

— Онъ очень тебя любитъ. Ты счастливица.

Монахиня вздохнула. Она рдко вспоминала свое прошлое и не любила вспоминать- ея отецъ не отличался нжностью, въ дтств она не видала ласки. Впрочемъ, у нея мало и времени оставалось на возню съ своимъ прошлымъ,— она была слишкомъ занята настоящимъ дломъ.

— Вы никогда не плачете?— спросила Ромена разъ вечеромъ въ минуту интимности.

— Мн некогда.

Молодой двушк необыкновенно захотлось повидать отца.

— Оставилъ онъ вамъ свой адресъ?

— Оставилъ,— отвтила матушка.

— Сдлаемте ему сюрпризъ, пойдемте къ нему. Вы ничего противъ этого не имете?

По правд сказать, бургиньонка кое-что имла противъ этого посщенія. Вотъ еслибы донъ Руфъ былъ боленъ, или бы его постигло какое-нибудь несчастіе,— о, тогда другое дло! Но онъ былъ совершенно здоровъ и, повидимому, ни о чемъ негорвалъ. Зачмъ идти къ нему? Только напрасно терять дорогое время, отнимать его у другихъ — нуждающихся. Къ тому же онъ одинокій и, Богъ его знаетъ, какую жизнь ведетъ. Объ этомъ послднемъ соображеніи матушка умолчала и попытала выставить, другія. Но вс ея доводы оказывались неубдительными и недостаточными, чтобъ осилить желаніе дочери повидаться съ отцомъ. Бургиньона нашлась вынужденною пока отложить визитъ и сказала просто:

— Посмотримъ… Тамъ видно будетъ.

Затмъ лично сдлала рекогносцировку къ непріятельской позиціи. Дверь ей отворила служанка Роза, охотно отвтила на вс вопросы монахини и многое наболтала, не ожидая никакихъ вопросовъ. По ея словамъ, конца и счета не было порокамъ барина: онъ курилъ съ утра до ночи и пилъ кофе, когда вздумается, безъ времени и порядка, накупалъ разной мебели и другихъ пустяковъ, съ которыхъ пыль сметать рукъ не хватаетъ. На это онъ тратитъ безумныя деньги, и для чего?— для того только, чтобы затирать о нихъ тряпки и мучить бдную Розу. Что же касается женщинъ, то никогда ни одной въ дом не бывало,— да не только женщинъ, но и мужчинъ.

— Въ которомъ часу его можно застать дома?

— Въ двнадцать, когда онъ встаетъ. Потомъ два часа, до обда, онъ читаетъ книжки и куритъ.

На другой день проснувшись, донъ Руфъ узналъ отъ Розы, что его спрашивала монахиня-француженка. Крайне встревоженный такимъ небывалымъ обстоятельствомъ, онъ наскоро одлся, наскоро выпилъ горячій кофе, второпяхъ закурилъ сигару не тмъ концомъ, вскочилъ въ первый попавшійся кабріолетъ, запряженный хромоногою лошадью, и поплелся къ пансіону, крича и ругаясь отъ нетерпнія. Въ то же время матушка-Розалія и Ромена прошли другою, ближайшею, дорогой, весело смясь отъ удовольствія, которое испытывали сами и которое разсчитывали доставить своимъ посщеніемъ.

— Патронъ вышелъ со двора,— встртила ихъ Роза,— но онъ непремнно вернется къ обду

— Мы подождемъ.

Монахиня и молодая двушка вошли въ гостиную, большую комнату, имющую видъ лавки антикварія: причудливые шкафчики, пузатыя шифоньерки, консоли всхъ временъ и стилей, старыя картины, венеціанскія зеркала, майолики, прикрпленныя къ стнамъ, старый коверъ на стол empire, съ разставленными на немъ золочеными сфинксами, большой шкафъ временъ Людовика XIII, множество статуэтокъ, этрусскихъ вазъ, древностей неаполитанскаго издлія, масса кубковъ, лампъ, стеклянной, бронзовой и глиняной посуды, поддланной подъ стиль помпейскихъ бездлушекъ,— все это наставлено, нагромождено какъ попало, безъ толка и порядка. Донъ Руфъ пріобрлъ въ Батиньол страсть къ собиранію всякой рухляди.

— Фу-ухъ, какой безпорядокъ, пыль какая!— сказала бургиньонка, осмотрвшись.— Я сейчасъ все это приберу. Ромена, открой окно и ступай на балконъ… Сядь тамъ, дитя мое.

Ромена, озадаченная всей этой пестротой, ничего не успла разсмотрть, она открыла окно и прошла на балконъ, взявши съ кресла открытую книгу. Она сдлала это машинально, по привычк, подобно тому,какъ миссъ Бессъ не могла видть лоскута печатной бумаги, будь то — объявленіе объ интендантскихъ поставкахъ, безъ того, чтобы не прочесть его отъ строки до строки. Въ амбразур окна молодая двушка увидла низенькій стулъ, захватила его съ собой и съ книгою въ рукахъ сла на балкон подъ навсомъ.

Тмъ временемъ бургиньонка спшно прятала въ шкафъ множество вещей, видъ которыхъ заставилъ ее удалить Ромену,— таковы были: Венера Каллипигія, маленькій сатиръ, обучающій музык Ахилла, коверъ съ изображеніемъ группы мужчинъ и женщинъ, слишкомъ легко одтыхъ, цлая куча помпейскихъ амулетовъ, нкоторыя картины на довольно игривые сюжеты, между прочимъ картина, изображающая драку прачекъ и женскіе документы, отшлепываемые вальками… Когда все было убрано и заперто на ключъ, бургиньонка обратилась къ Роз, смотрвшей на нее съ недоумніемъ:

— Теперь давай метлу, щетокъ, тряпокъ, ведро воды,— да поживе!

Озадаченная служанка повиновалась безпрекословно. Черезъ минуту пошла чистка, вытираніе и выбиваніе мебели, поднялась такая пыль столбомъ, что пришлось затворить дверь на балконъ, гд сидла Ромена, и открыть два противуположныхъ окна. Ворвавшійся въ комнату сквозной втеръ вихремъ вынесъ наружу облака пыли, точно клубы дыма изъ кратера. Мало-помалу грязь и пыль были удалены. Увлеченная примромъ, Роза усердно помогала энергичной гость. Окончивши эту самую трудную и непріятную часть работы, матушка-Розалія принялась разставлять все по-своему: пузатый комодъ — противъ затйливой шифоньерки, диванъ — противъ оконъ, майолики, картины и статуэтки, которыя можно было выставить на-показъ,— по стнамъ, этажеркамъ и консолямъ… Лавка старьевщика превратилась въ изящный кабинетъ артиста.

Донъ Руфъ, до хрипоты накричавшись на извощика и его хромую лошадь, вышелъ изъ экипажа и, терзаясь отъ нетерпнія, попытался дойти пшкомъ- но на первыхъ же ста шагахъ такъ усталъ, что едва держался на ногахъ и принужденъ былъ ссть среди улицы на лавочку торговца лимонадомъ. Къ нему тотчасъ же подошелъ чистильщикъ платья и предложилъ свои услуги. Очень услужливый народъ — неаполитанскіе уличные чистильщики платья, иногда они доводятъ свое усердіе до того, что невзначай обрызгиваютъ грязью прохожихъ изъ-за удовольствія потомъ почистить ихъ. Донъ Руфъ далъ ассигнацію въ двадцать су этому доброму человку, прося его размнять деньги и поскоре привести хорошій экипажъ. Прошелъ часъ, а добрый человкъ не возвращался,— вроятно, потому, что не нашелъ хорошаго экипажа или не усплъ размнять денегъ. Чтобъ успокоиться, донъ Руфъ выпилъ три стакана лимонада и ршился пуститься въ путь — увы!— опять пшкомъ. Посл нсколькихъ остановокъ для отдыха онъ добрался, наконецъ, до пансіона и узналъ, что его дочь съ матушкой-Розаліей вышли изъ дома. Это успокоило его волненіе, но не утишило злости.

Уютно расположившись на балкон, Ромена обвела глазами разстилавшійся у ея ногъ чудный видъ на городъ, его окрестности и безбрежное синее море, все залитое горячими лучами полуденнаго солнца, потомъ взглянула на книгу, которую держала въ рукахъ. Это была совсмъ новенькая книжка въ желтой обертк, купленная Франчискьелемъ въ замну той, которую растрепалъ Чичиль въ минуту досады. На обертк подъ заглавіемъ было напечатано: ‘Сто восьмое изданіе’.

— Сто восьмое изданіе!— воскликнула Ромена.— Должно-быть превосходная книга.

И принялась читать.

XVI.
Возвращеніе Ромены.

Ромена принялась читать сто восьмое изданіе и плохо понимала прочитанное. Первыя фразы удивили ее. Что это за театръ Варьете, пустой въ девять часовъ вечера? Что такое оркестръ, балконъ, въ полсвта горящая люстра? Все это было для нея ново, неизвстно. Миссъ Бессъ не ходила въ театры потому, что была протестантка, матушка-Розалія ноги туда не накладывала потому, что была католичка, выходило такъ, что вс религіи запрещаютъ театры, слдовательно въ нихъ бываютъ только нечестивые. Она продолжала, однако же, читать, желая составить себ понятіе о томъ, что такое въ сущности театръ. Она уже узнала, что есть тамъ люстра, балконъ, кресла съ темнокрасною обивкой, занавсъ съ большимъ краснымъ пятномъ, утонувшимъ въ тни. Эта подробность привела ее въ большое недоумніе: какъ это пятно могло утонуть въ тни? Она продолжала читать, предполагая найти объясненіе дальше. Дальше говорилось о потушенной рамп, о пюпитрахъ музыкантовъ, о трехъ галлереяхъ и о ротонд плафона, въ которой голыя женщины и дти устремлялись къ небу, покрытому зеленью газовой копоти. Ея недоумніе удвоилось. Голые… Зачмъ же это они раздлись? Ей въ голову не могло придти, что дло идетъ о живописи на потолк. Потомъ въ книг говорилось о какихъ-то круглыхъ просвтахъ, обрамленныхъ золотомъ и биткомъ набитыхъ головами въ чепцахъ и фуражкахъ,— о женщин, отворяющей ложи, суетящейся съ билетами, впускающей господина во фрак и тоненькую, стройную даму.

Ромена закрыла глаза и постаралась представить себ театръ, не получилось ровно никакого представленія. Отъ миссъ Бессъ она слыхала, что если встрчается въ книг что-либо непонятное и спросить объясненія не у кого, то надо продолжать читать,— впослдствіи непремнно все выяснится. И такъ она продолжала. На второй страниц два молодыхъ человка разговариваютъ въ оркестр и сожалютъ, что пришли слишкомъ рано,— пьеса еще не начиналась. Что такое пьеса, Ромена догадалась, она читала ‘Аталу’ и ‘Эсфирь’, знала даже отъ миссъ Бессъ, что ряженые люди декламируютъ стихи передъ публикой, разъ, желая наглядне показать, какъ это длается, воспитательница сняла очки, надла на плечи простыню и продекламировала монологъ изъ ‘Коріолана’. На той же второй страниц говорилось еще о ложахъ, о какой-то зеленой бумаг, о бенуарахъ, ушедшихъ въ полный мракъ…

‘Des baignoires?— подумала она.— Что же это такое? Baignoire — купальня… Впрочемъ, что же тутъ удивительнаго? Теперь и понятно, зачмъ раздлись женщины и дти…’

Съ каждой фразой росло ея удивленіе и, не въ обиду автору, росла и скука. Но миссъ Бессъ, желая заставить Ромену прочесть Вальтеръ-Скотовскія описанія, постоянно говорила, что никогда не слдуетъ находить книгу скучной, не дочитавши ее до конца. Ромена добросовстно исполняла наставленія учительницы и слдила за разговоромъ молодыхъ людей въ оркестр. Одинъ изъ нихъ былъ высокаго роста съ маленькими черными усиками… Она опять закрыла глаза и ей сейчасъ же припомнился Франчискьель. Она часто,— чаще, чмъ хотла,— вспоминала незнакомца, котораго видла всего два раза, на спуск съ горы и въ церкви.

‘Нтъ, онъ тогда не для меня приходилъ,— подумала она и вздохнула.— Съ тхъ поръ я его не видала’.

Между тмъ молодые люди въ оркестр вели бесду о новинк — Венер, занимавшей весь Парижъ. ‘Полгода только и говорятъ о ней,— сказалъ одинъ.— Ахъ, mon cher! И музыка же! Вотъ собака-то!…’ Кто собака? Какое соотношеніе между музыкой и собакой? Дальше рчь шла о новой звзд, называемой

Нана (странное названіе дня звзды), она-то, повидимому, и есть новая Венера… Объ этой планет ей говорила миссъ Бессъ, и Ромена поняла, наконецъ, что молодые люди говорятъ объ астрономіи. Еще немного дале ей понравилась фраза: ‘Церковная тишина, нарушаемая сдержаннымъ шепотомъ и хлопаньемъ дверей’.

‘Такъ именно и было’,— подумала двушка и, закрывши глаза, почувствовала на себ жгучій взглядъ.

— Ахъ! Я просто сумашедшая и гадкая…

Она стала читать быстре. Высокій молодой человкъ съ черными глазами и съ усиками былъ бы интересенъ, еслибы не противное имя — Фошери, другое имя лучше: Гекторъ,— за то самъ онъ казался ей глуповатымъ. Скоро она добралась до того мста, гд Гекторъ хочетъ сказать любезность директору театра, Борденаву: ‘Вашъ театръ…’ — началъ онъ вкрадчивымъ голосомъ. Борденавъ спокойно остановилъ его такимъ словцомъ, которое ясно показывало, что директоръ любитъ точно опредленныя положенія, а въ выраженіяхъ стсняться не охотникъ: ‘Скажите лучше, моя…’

Дальше Ромена не дочитала. Донъ Руфъ, увидавши, что она читаетъ, выбжалъ на балконъ и вырвалъ книгу изъ рукъ.

— Несчастная!— вскричалъ онъ.— Что ты тутъ длаешь?

Ахъ, донъ Руфъ, донъ Руфъ, гд же ваши теоріи? Не вы ли на дняхъ говорили Франчискьелю: ‘Не то нужно для нашихъ дочерей. Показывайте имъ жизнь, какова она есть въ дйствительности, вводите ихъ какъ можно раньше въ реализмъ этой жизни, воспитывайте ихъ для насъ и для тхъ условій, въ которыхъ имъ предстоитъ жить…’ Теперь что вы скажете?… Что такъ говорили о другихъ двушкахъ, а не о Ромен? Она почему исключеніе? Потому, что она ваша дочь?… Такихъ вопросовъ никто не задалъ дону Руфу, а онъ готовъ былъ самъ задать бургиньонк и накинулся на нее со словами:

— Какъ! Вы даете ей читать такія книги?

— Что это за книга?— спросила монахиня.

— Я здсь взяла, на кресл,— сказала Ромена.

— Стало-бытъ, не я даю, а она нашла эту книгу у васъ въ комнат…— Это было сказано такимъ тономъ, что дону Руфу пришлось опустить голову. Онъ промямлилъ какія-то жалкія слова, стараясь какъ-нибудь вывернуться изъ неудобнаго положенія, и, красня, обратился къ дочери съ неловкимъ вопросомъ:

— До какого мста ты дочитала?

— До того, гд директоръ говоритъ, что театръ — это его… я забыла, какъ онъ назвалъ свой театръ.

— Ну, все равно, все равно…

— Онъ сказалъ: моя… Ахъ, какъ это? Да… моя…— и, въ невинности своей, она повторила слово, вычитанное въ книг.— Что это значитъ?

Донъ Руфъ покраснлъ, поблднлъ, все лицо ему избило въ пятны.

Что же, донъ Руфъ, вводите дочку-то скоре въ реализмъ дйствительной жизни!

— Я отвчу за васъ,— сказала Бургиньонка.— Никогда не произноси этого слова,— имъ называютъ неприличные дома.

— Понимаю,— проговорила Ромена.

Поняла она не совсмъ ясно, но объясненіемъ вполн удовлетворилась. Посл этой вспышки наступило неловкое молчаніе. Чтобы завязать разговоръ, мать-Розалія обратилась къ дону Руфу:

— Посмотрите, какъ я прибрала эту комнату.

Донъ Руфъ одвался чисто, но не боялся ни пыли, ни грязи въ дом, какъ и подобаетъ истому неаполитанцу. Онъ замтилъ только, что кое-какія вещи исчезли.

— Я убрала ихъ сюда,— матушка-Розалія показала на шкафъ.— И хорошо бы было ихъ тамъ оставить.

Донъ Руфъ остался очень недоволенъ этимъ визитомъ, при которомъ ему пришлось разыграть довольно плачевную роль. Свою досаду онъ сорвалъ (про себя, конечно) тмъ, что нашелъ небезопаснымъ пребываніе дочери у бургиньонки. Двочка проявляла излишнее любопытство и на свои вопросы получала отвты въ неудобныхъ выраженіяхъ. Монастырь отнюдь не представляетъ надежной охраны добродтели, особливо монастырь, изъ котораго можно выходить, настоящая охрана — это полнйшее невдніе. Несчастная двочка уметъ читать, она неминуемо погибнетъ, если не принять своевременныхъ мръ, пока еще не поздно.

Вечеромъ донъ Руфъ встртилъ въ кофейной сіяющаго отъ счастья Франчискьеля.

— Я ее видлъ,— тихо сообщилъ ему молодой человкъ.

— Которую? Нмку или русскую?

— Ну ихъ!… Я и думать забылъ объ этихъ мерзкихъ женщинахъ. Ее видлъ… Вы знаете…

— Терезину?

— Да, Терезину. Она шла по улиц съ своею матушкой и узнала меня… Оглянулась!

— Ну, и что же?

— Вся вспыхнула, потомъ оглянулась… Какъ вы полагаете, она это для меня оглянулась?

— Еще бы! Что же ты?

— Я… я ничего.

— Дальше-то что же было?

— Ничего не было… Все.

— Какъ все? И ты не пошелъ за нею, ничего не съумлъ передать ей… карточку съ нсколькими словами, наскоро написанными карандашомъ, кольцо, пустякъ, наконецъ, какой-нибудь, хотя бы цвтокъ? Нечего сказать, хорошъ… И это мой ученикъ!

— Я не посмлъ… Мн даже въ голову не пришло.

— Слушай, въ томъ положеніи, въ какомъ сейчасъ ваши дла, надо идти на-проломъ. Она тебя любитъ,— это ясно,— и станетъ презирать, если ты окажешься мямлей.

— Что же нужно длать?

— Смло забраться въ домъ. Твоя стна выше ихъ террасы, а какъ далеко он другъ отъ друга?

— Метра на три, не больше.

— Купи лстницу и по ней перелзь въ садъ Терезины.

— Понимаю,— сказалъ Франчискьель.— А если ея мать поймаетъ?…

— Скажи ей: я экспериментирую.

На другой день раннимъ утромъ все было исполнено по указанію дона Руфа, непріятель пробрался въ крпость. Ромена видла изъ своего окна, какъ онъ сходилъ по лстниц, и ея сердце билось, билось… Она успокоилась лишь тогда, когда онъ ступилъ на землю, прошелъ страхъ за него, но она не перестала бояться,— почемъ знать,— быть-можетъ за себя. Она побжала къ матушк и остановилась у ея двери.

‘Если скажу, она его выгонитъ, и тогда конецъ… Если не скажу, какого же я тогда должна быть мннія о самой себ? Что бы ни было, надо сказать…’

Она робко постучалась.

— Матушка, онъ тамъ… Знаете… тотъ, что въ церкви…

— И тотъ, что вчера…— сказала монахиня, отъ которой ничего не ускользало.

— Онъ но лстниц забрался въ садъ.

— Ты хорошо сдлала, что сказала мн. Я съ нимъ поговорю…

— Матушка… не браните его…

— Будь покойна.

Трепеща всмъ тломъ, Ромена спряталась за блой занавской окна и стала смотрть въ садъ. Незнакомецъ началъ съ того, что снялъ лстницу, чтобъ ее не увидали снаружи, съ его стороны это было очень смло,— такимъ образомъ онъ лишилъ себя возможности бгства. Потомъ онъ спрятался въ высокомъ и густомъ куст камелій. Монахиня сразу его тамъ замтила и подошла прямо. Онъ уже приготовился на первый ея вопросъ отвтить, по наставленію дона Руфа: ‘Я экспериментирую’, но мать-Розалія поставила дло иначе и, не обинуясь, спросила:

— Что вамъ нужно отъ Ромены?

— Ничего… Я вовсе не къ ней, не для нея,— бормоталъ юноша.— Я пришелъ… пришелъ воровать!— выговорилъ онъ вдругъ бойко и поднимая голову.— Да, воровать, я — воръ. Прикажите меня арестовать.

Бургиньонка покатилась со смху, Франчискьель не могъ удержаться и тоже расхохотался. Ничего подобнаго Ромена не ожидала и не могла придти въ себя отъ удивленія.

— Ладно!— сказала монахиня.— Это доказываетъ, что вы — хорошій малый. Вы готовы скоре отправиться въ тюрьму, чмъ ее компрометировать. До сихъ поръ я думала, что къ подобной лжи прибгаютъ только въ романахъ. Воровать или не воровать, это мы посл разберемъ, а теперь пойдемъ-ка на террасу и поговоримъ серьезно. Вы оттуда перебрались сюда по лстниц?— начала мать-Розалія, когда они услись на террас.— Теперь я понимаю назначеніе этой дыры въ стн, которая меня порядочно безпокоила. Вы подсматривали оттуда, молодой человкъ. Я не люблю этого, но не въ томъ дло. Разъ вы тутъ проскакали на осл, потомъ васъ видли въ церкви, потомъ… та-та-та!… я узнаю васъ, несмотря на ваши усы, погонщикомъ ословъ,— вы провожали меня на прогулк за городъ. Теперь я понимаю, почему вы были такъ не въ дух,— вамъ бы хотлось везти Ромену. Наконецъ, вчера мы васъ встртили на улиц. Извольте разсказывать, кто вы такой?

Подъ неотразимымъ вліяніемъ этой простоты и откровенности, Франчискьель разсказалъ свою исторію съ нкоторыми, впрочемъ, умолчаніями, такъ, говоря о своемъ отц, онъ называлъ его ‘состоявшимъ на служб Бурбоновъ’ и при этомъ сильно краснлъ, къ чему собственно не могъ быть поводомъ самый фактъ службы при низвергнутой династіи.

‘Онъ чего-то не договариваетъ’, подумала бургиньонка.

За то онъ не скрылъ отъ нея подробностей трудовой жизни, полной лишеній, и говорилъ о Чичил въ такихъ теплыхъ выраженіяхъ, которыя понравились матери-Розаліи, она любила животныхъ и не прочь была бы держать у себя нсколькихъ, еслибы забота о людяхъ не поглощала всего ея времени. Франчискьель ни словомъ не упомянулъ о дон Руф, такъ какъ считалъ его дядей Ромены и боялся прямо поставленнаго вопроса: ‘Если вы такъ хорошо знакомы съ дядей, то почему не просите у него руки племянницы?’ — что поставило бы его въ необходимость заговорить о вещахъ, казавшихся ему крайне запутанными, каковыми он, впрочемъ, и были въ дйствительности. Умолчавши о дон Руф, онъ не могъ уже разсказать о поздк въ Фризи и о двухъ иностранкахъ. Помимо этихъ пропусковъ, его повствованіе было довольно точно.

— Вы достаточно богаты для двоихъ,— сказала бургиньонка.— Вы свободны и были бы, кажется, человкомъ подходящимъ, но чмъ же вы занимаетесь, что длаете?

— Ничего не длаю,— отвтилъ Франчискьель.

— Въ такомъ случа и думать забудьте о Ромен. Для меня, видите ли, бездльный человкъ есть синонимъ бездльника, т. е. попросту негодяя. Итакъ, первымъ дломъ прикажите задлать эту дыру въ стн и общайте мн не тратить времени понапрасну въ этомъ лимонник. Затмъ ищите дла, полезнаго для другихъ. Когда найдете такое и я его одобрю, тогда можно будетъ поговорить о васъ и за васъ, а до тхъ поръ не извольте являться сюда ни во мн, ни къ ней. Я вамъ запрещаю и смотрть-то на нее. Ршено на этомъ?

— Ршено,— сказалъ молодой человкъ, вздыхая.— Только сдлайте для меня одно одолженіе. Если я найду какое-нибудь дло, Чичиль будетъ скучать безъ меня, онъ не любитъ даже, когда я читаю. У васъ есть пустая конюшня, я буду платить за его кормъ. Онъ можетъ вамъ пригодиться для поздокъ, для прогулокъ. Оставивши его у васъ, я, по крайней мр, буду покоенъ, что его не станутъ бить.

— Славный малый ты… вотъ что!— воскликнула бургиньонка и расцловала его въ об щеки.

Ромена видла это изъ окна и, сложивши свои маленькія ручки, проговорила:

— Господи, Боже мой, что же это такое!

— Теперь убирайся отсюда,— сказала монахиня молодому человку.— Только уже черезъ ворота,— лстницу я теб пришлю.

— Оставьте у себя,— мн она не понадобится.

— Что?— спросила Ромена, когда дверь затворилась за Франчискьелемъ.

— Можешь его любить сколько душ угодно, если это теб нравится,— отвтила мать-Розалія.— Только безъ томныхъ взглядовъ въ потолки и безъ вздоховъ. Люби весело,— только то и хорошо, что весело.

Между тмъ донъ Руфъ встртилъ въ кофейной одного фламандскаго художника, проживавшаго круглый годъ на Капри, живописнйшемъ изъ итальянскихъ острововъ. Зимой тамъ воздухъ мягкій, лтомъ нтъ духоты, неаполитанцы туда не здятъ, бываютъ только иностранцы, по большей части художники, тамъ можно вести совершенно уединенную жизнь, между небомъ, моремъ и скалами, не могущими внушить дурныхъ помысловъ. Обыватели отличаются нравами золотого вка.

— Я и женился на капріотк,— заключилъ разговоръ фламандскій художникъ.

Донъ Руфъ тотчасъ же ршился вырвать Ромену изъ-подъ гибельнаго вліянія монастыря и поселиться съ нею вдвоемъ на Капри.

‘Въ сущности я ничего не потеряю,— разсуждалъ онъ самъ съ собою.— Въ кофейной изо дня въ день все т же лица, Франчискьель отстаетъ отъ меня, докторъ Шарфъ относится ко мн какъ-то странно, не достаточно серьезно, аббатъ Симплицій — мистикъ… Надо пожертвовать собою для дочери. Тамъ, на Капри, я буду имть, по крайней мр, возможность оградить ее отъ растлвающей городской среды, тамъ она не увидитъ ни театровъ, ни баловъ, ни концертовъ, ни другихъ мстъ разврата, даже дома не услышитъ мерзкой болтовни кухарокъ. Я стану самъ учить ее мало-по-малу, безъ книгъ, я покажу ей свтъ такимъ, каковъ онъ въ дйствительности, вылчу ее отъ романтическаго героизма, являющагося отрицаніемъ жизни. Она не будетъ такою, подобно другимъ женщинамъ, куклою, сфабрикованною для забавы чувствительныхъ сердецъ и которою можетъ забавляться первый встрчный для собственнаго развлеченія, Я сдлаю изъ нея настоящую женщину, женщину натуралистку.

Сильный такими доводами, донъ Руфъ отправился въ пансіонъ съ тмъ, чтобы говорить ршительно, несмотря на это, его рука немного дрожала, когда онъ взялся за веревку колокола. Очутившись же лицомъ въ лицу съ бургиньонкой, онъ совсмъ растерялся и, заикаясь и запинаясь, заговорилъ что-то очень безсвязное о родительской нжности, о желаніи ближе узнать дочь, провести съ нею хотя бы одинъ сезонъ… одинъ дачный сезонъ… Донъ Руфъ, всегда избгавшій причинять кому-либо неудовольствіе, заключилъ словами:

— Умоляю васъ,— отпустите со мною Ромену… на короткое время.

— Вы не хотите сказать, что желаете взять ее совсмъ… Имете полное право на это. Но надо такъ устроить, чтобъ она хала съ вами не противъ своего желанія. Оставьте ее до завтра,— я ее уговорю.

Въ тотъ же вечеръ мать-Розалія имла длинный разговоръ съ молодою двушкой, весело говорила ей о дон Руф, о радостяхъ жизни съ любящимъ отцомъ, о прелестяхъ деревни, и столько разъ повторила: ‘Какая ты счастливица!’ — что на слдующій день Ромена собиралась, какъ на прогулку. Только когда матушка поцловала ее въ послдній разъ и прошептала на ухо: ‘Ты вдь будешь мн писать?’ — она убжала въ свою комнату и вышла оттуда съ красными глазами и потомъ въ теченіе нсколькихъ часовъ не принялась ни за какую работу, палецъ объ палецъ не ударила, чего съ нею никогда не случалось.

Лодка, увозившая дона Руфа съ дочерью на Капри, повстрчала на рейд прекрасную, совсмъ новенькую, паровую яхту, только-что пришедшую изъ Плимута. Ею командовалъ тотъ самый англичанинъ, который путешествовалъ съ Франчискьелемъ по Калабріи. Высадившись на молъ, онъ встртилъ бывшаго погонщика ословъ и не узналъ его. Пять лтъ времени, усы, какъ у мушкатера, и костюмъ джентльмена совершенно измнили вншность молодого человка. Ему пришлось о себ напомнить.

— Вы перемнили занятіе?— спросилъ англичанинъ.

— Увы! У меня нтъ никакого занятія!— отвтилъ Франчискьель.

На самомъ дл незнаніе за что приняться причиняло юнош большое горе. Онъ обращался за совтами въ доктору Шарфу и къ аббату Симплицію. Докторъ сказалъ:

— Изучайте анатомію.

— Изучайте богословіе,— отвтилъ аббатъ.

— Будьте медикомъ.

— Будьте священникомъ.

— Оставайтесь холостымъ,— совтовали оба.

Но Франчискьель, во-первыхъ, не хотлъ оставаться холостымъ, что же касается изученія медицины или богословія, то на это требовалось много времени, знаніе латинскаго и греческаго языковъ, курсъ гимназіи, курсъ лицея, экзамены и всякая чертовщина. Докторъ и аббатъ предложили давать ему уроки, но начинать приходилось все-таки съ склоненія слова rosa,— куда ни пойди, везд одно и то же. Франчискьель доходилъ до настоящаго бшенства,— вс пути ему были закрыты. Его было прельстила адвокатура громкими словами о защит вдовъ, сиротъ и угнетенныхъ, но для того, чтобъ имть право ихъ защищать и самому говорить громкія слова, надо было опять-таки начать съ склоненія слова rosa. Оказывалось, что, не зная этихъ проклятыхъ склоненій, нельзя предпринять ничего добраго. Пуститься въ торговлю, открыть лавку или начать играть на бирж?… Но донъ Руфъ говоритъ, что это — посягательство на чужой карманъ. Франчискьель хотлъ приносить пользу другимъ, а не отъ нихъ извлекать пользу для себя, таково было желаніе матушки-Розаліи. Что же длать? Что предпринять?

Такъ раздумывалъ и разсуждалъ про себя Франчискьель, проходя по гавани. Еслибъ онъ пришелъ пятью минутами ране, то увидалъ бы Ромену передъ ея отъздомъ на Капри. Ромену онъ не засталъ, за то постоянная дума о ней вдохновила его, внушила добрую мысль. Всякій неаполитанскій простолюдинъ родится морякомъ, и Франчискьель во дни бдности провелъ не мало ночей на рыбной ловл, выучился мастерски работать веслами, управляться съ рулемъ и парусомъ. Почему бы не сдлаться морякомъ,— морякомъ для пользы ближняго? На мор часто случаются несчастья, въ особенности въ узкихъ проливахъ между Капри и Минервой, между Исшіей и Процидой, между Процидой и Мизеной… Сколько гибнетъ судовъ! Сколько слезъ льется на другой день!…

— Куплю себя судно, найму шесть здоровыхъ гребцовъ и буду выходить въ море въ опасное время.

Эта идея пришла ему въ голову, когда онъ встртилъ англичанина.

— А вы, милордъ, что подлываете?— спросилъ Франчискьель.

— Живу на мор. Вотъ купилъ новенькую яхту, въ ней уютныя каюты, книги, шахматы, хорошій столъ, великолпный погребъ и все, что нужно для счастья человка… А я скучаю.

— Я найду вамъ развлеченіе,— сказалъ Франчискьель и сообщилъ англичанину свой проектъ.

XVII.
Письма двочки.

Капри. 7-го мая.

Милая, добрая матушка! Мы пріхали. Пять часовъ утра, папа спитъ, а я пишу вамъ. Узжая вчера, я его видла въ бинокль,— вы знаете, кого… Онъ былъ въ гавани, и я подумала, что онъ пришелъ проводить меня. Перездъ былъ чудесный, только папа,— пресмшной онъ,— запрещалъ все время смотрть на пассажировъ, показывалъ на берега, на Везувій, разсказывалъ про изверженія. Онъ, очевидно, хочетъ научить меня, а самъ не подозрваетъ, что я все это знала еще у миссъ Бессъ. Я не сказала ему этого, боясь, что ему не понравится. Онъ превосходный человкъ, и мн кажется, что мы славно заживемъ съ нимъ вдвоемъ. У Капри пароходъ остановился передъ массою скалъ, насъ встртило множество лодокъ, предлагали хать въ лазурный гротъ. Мн очень хотлось, но папа не согласился, боясь пассажировъ. Онъ меня такъ стережетъ, что вамъ нечего за меня опасаться. На берегу насъ встртила толпа двочекъ и предложила розъ. Вс двочки — хорошенькія, тоненькія, смуглыя, какъ мдныя монетки, съ пунцовыми губками и искрящимися глазками. Я пишу вамъ все, что приходитъ въ голову, какъ попало… Потомъ мы пришли въ село Капри. Папа потребовалъ экипажъ, на остров не оказалось ни одного и онъ остался очень недоволенъ, а я очень рада,— я давно мечтала о такой стран, гд бы не было экипажей, какъ въ Венеціи. Здсь вс здятъ на ослахъ, погонщиками — двочки, и какъ он бгаютъ и лазаютъ по горамъ, кабы видли,— прелесть! Мн непремнно хочется выучиться такъ же лазить. Село маленькое, и все здсь маленькое — улица, дома, даже растенія не высоки. Насъ ожидалъ живописецъ — старый, нечесаный, съ всклокоченной бородой, страшный-престрашный. Папа не позволилъ мн сказать съ нимъ ни одного слова. Мы наняли домикъ, такой крошечный, что онъ легко бы весь помстился въ нашей часовн. Въ немъ пять комнатъ, величиной каждая въ птичью клтку, потолки такъ низки, что папа, забывшись, всталъ и сплюснулъ на голов свой цилиндръ. Теперь онъ купилъ соломенную шляпу, которая къ нему очень идетъ. При дом есть терраса, какъ у насъ, вся заросшая вьющимися растеніями, она выходитъ на сверную сторону и расположена на обрыв. Справа-тропинка, пробитая въ скал, а внизу — море, чудное, прелестное море, точно голубая вата,— такъ бы и повалялась на ней. По какъ ни хорошо здсь, какъ ни весело, а надо было подумать объ обд. Старая Роза,— вы знаете, прислуга папы,— ничего не приготовила, и намъ пришлось идти обдать въ гостиницу Тиверія. Мы поспли какъ разъ къ общему столу. Я такъ проголодалась, что тотчасъ же сла, но папа приказалъ мн встать и въ наказаніе посадилъ за маленькій столъ, что однако же не помшало мн слышать разговоры, которые велись за большимъ столомъ. Все время говорили о Тиверіи. Здсь, впрочемъ, только и слышишь это имя, жители называютъ его Тимберіо и такъ говорятъ о немъ, точно лично его знали. Все связано съ его именемъ: тутъ онъ вырылъ колодезь, тамъ построилъ цистерну, тамъ стну, тамъ проложилъ дорогу. Здсь есть гротъ Тиверія, въ которомъ онъ приносилъ жертвы,— пещера Тиверія, куда запирали узниковъ,— скала Тиверія, съ которой онъ бросалъ ихъ въ море, есть площадь Тиверія, вилла Тиверія, его замокъ, даже мы обдали въ отел Тиверія. Папа казался очень взволнованнымъ,— онъ видимо боялся, какъ бы я не узнала, кто былъ Тиверій.

— Папа,— сказала я,— да вдь я отлично знаю, кто онъ былъ, и повторила ему все то, что мн говорила о немъ миссъ Бессъ.

Папа разсердился и пробурчалъ:

— Слишкомъ многому учатъ маленькихъ двчонокъ!

На сегодня довольно, однако.Уже половина седьмого, пора будить папу и завтракать. Я умираю отъ голода.

Капри. 14-го мая.

… Онъ воображаетъ, что учитъ меня, а самъ, говоря по правд, ничего не знаетъ. Я отношусь съ нему съ полнымъ уваженіемъ, какъ вы привязывали, но вамъ пишу все, что думаю. Такъ вотъ вамъ я скажу, что не онъ меня, а я его учу. Вопервыхъ, пріучаю вставать во-время: представьте, до сихъ поръ онъ вставалъ въ полдень. Теперь я стучусь въ его дверь, пока онъ не отопретъ, отпереть же онъ не можетъ, не одвшись. Тогда мы завтракаемъ козьимъ молокомъ, онъ наливаетъ въ него кофе. Я ничего не говорю на это,— нельзя же отъ всхъ дурныхъ привычекъ отъ учить сразу. Посл завтрака въ шесть часовъ прогулка и непремнно пшкомъ. Прежде онъ иначе шага не длалъ, какъ въ экипаж, теперь, длать нечего, ходитъ, только часто останавливается. Надюсь, что привыкнетъ. Вчера мы взобрались на Анакапри по лстниц, высченной въ скал,— 536 ступеней. Папа останавливался отдохнуть всего только десять разъ. Анакапри настоящая пустыня. Проводникъ говорилъ, будто бы здсь тысячу двсти жителей, а мы и кошки не видали. Домики крошечные, низенькіе, съ низенькими дверями, въ которыя иначе нельзя пройти, какъ ползкомъ. Страшно становится отъ этой тишины, и къ тому же опять все полно воспоминаніями о Тиверіи, имъ пробита лстница въ известковыхъ скалахъ. На вершин горы хорошее вино, по словамъ папы, лучшее на остров. Знаете ли, какъ его здсь называютъ?— Слезы Тиверія!

На обратномъ пути я выучила папу разпознавать растенія, поврите ли, недлю тому назадъ онъ только по плодамъ могъ различить лимонное дерево отъ фиговаго, теперь уже знаетъ почти вс встрчающіяся деревья и даже нкоторыя морскія растенія. Это, повидимому, занимаетъ его, онъ отличный ученикъ и я бы ему охотно поставила хорошіе баллы. Съ однимъ мн будетъ много хлопотъ: это — съ исправленіемъ его нравственности. Представьте себ, дорогая матушка, онъ ни во что не вритъ! На дняхъ, напримръ, мы зашли въ церковь, намъ показали серебряный бюстъ святого, покровителя острова, и крестъ изъ кристалла и эмали, сохранившійся чудомъ. Разъ мавры сожгли церковь до основанія, уцллъ только крестъ, и я къ нему прикладывалась. А папа увряетъ, что вся эта исторія выдумана. Почему онъ знаетъ, что она выдумана?… Въ собор показываютъ еще гвоздь, вбитый въ колонну. Если кто-нибудь потеряетъ какую-нибудь вещь на остров, хотя бы цнную, черезъ нсколько дней онъ непремнно найдетъ ее висящею на гвозд въ собор. Ее приноситъ тотъ, кто найдетъ.

— Хочешь пари держать, что это вздоръ?— сказалъ папа.

— Держу пари,— отвтила я.

На другой день мы шли вдвоемъ по пустынной, каменистой тропинк, и онъ бросилъ перчатки.

— Перчатки-то!— сказала я.— Он не стоятъ того, чтобы ихъ приносить. Вотъ я врю, такъ оставлю крестикъ,— въ немъ два брилліанта…

— А если не принесутъ?…

— Если не принесутъ, пусть пропадетъ.

Черезъ два дня мой крестикъ вислъ на гвозд. Папа крпко задумался.

Не правда ли, хорошенькая исторійка?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Капри. 17 мая.

… Онъ пересталъ говорить мн непріятное о религіи и, кажется, самъ начинаетъ склоняться къ нашимъ убжденіямъ, но все еще продолжаетъ высказывать самые еретическіе взгляды на людей. Чтобы просвтить меня, онъ увряетъ, будто бы нтъ въ мір ни одного честнаго человка, ни одной честной женщины. Тогда я ему указала на васъ, на нашихъ сестеръ, на миссъ Бессъ,— разсказала, что вы длаете для другихъ, многое разсказала, хотя, конечно, далеко-далеко не все. Онъ возражалъ и высказалъ самыя мрачныя мысли.

— Я ничего не отрицаю,— сказалъ онъ,— и ничего не знаю. Но вглядись хорошенько во вс наипрекраснйшіе поступки и и ты везд найдешь одну и ту же подкладку — самолюбіе. Ты говоришь о самоотверженности монахинь, у которыхъ ты жила, но все, что он длаютъ добраго, это для того, чтобы выказаться, заставить говорить о себ, или чтобы затмить другой орденъ, конкурирующій съ ними, или чтобы получить такое вліяніе, которымъ бы можно было злоупотреблять для своихъ выгодъ, или наконецъ,— почему знать?— быть-можетъ изъ-за личнаго удовольствія и, по меньшей мр, ради царства небеснаго, такъ какъ, надлавши своихъ добрыхъ длъ, он начинаютъ считаться съ Богомъ, представляютъ ему счетъ, точно изъ лавочки: я, дескать, сорокъ лтъ была добродтельна и самоотвержена, такъ позвольте получить вчное блаженство. Это просто-напросто ростовщичество! Какъ ни прикидывай, а честныхъ людей нтъ.

Не бойтесь за меня, матушка,— такія разсужденія не собьютъ меня съ толку, будь они безусловно справедливы и врны, я имъ все-таки не поврю. Много, должно-быть, зла надлали люди моему бдному пап.

Я сказала ему:

— Если вы во всемъ видите гадкія побужденія, такъ скажите, какъ же нужно поступать, чтобы быть по-настоящему честнымъ?

Онъ не зналъ, что отвтить. Удивительно, какъ мужчины не способны разсуждать здраво! Папа, напримръ, говоритъ о добр и добродтели, слдовательно, онъ долженъ знать, что это такое, или, по крайней мр, сознавать, чувствовать. Такъ нтъ же… Миссъ Бессъ наврное сказала бы, что у него нтъ идеала, вы бы сказали, что ему нечего длать. Въ сущности это можетъ быть одно и то же.

Чтобы доказать мн, какъ мерзки люди, онъ часто читаетъ въ газетахъ faits divers. Онъ ходитъ за газетами на пристань, какъ говорятъ здсь, къ приходу каждаго парохода. Я пользуюсь этимъ временемъ и сама отношу письма въ почтовый ящикъ, я мало довряю Роз, несмотря на вс ея достоинства,— она слишкомъ много болтаетъ, даже сама съ собою, когда поговорить не съ кмъ. Папа приноситъ: Утренній Курьеръ, Pungolo, Piccolo и др., но мн не даетъ въ руки,— боится, какъ бы я не прочла фельетона, который, по его словамъ, способенъ погубить меня на всю жизнь. Признаюсь вамъ, иногда мн до страсти хочется узнать, что это за фельетонъ такой. За то папа прочитываетъ вслухъ обо всхъ случаяхъ, все это одни ужасы: тамъ мужъ убилъ кинжаломъ жену, въ другомъ мст жена отравила мужа, сынъ обокралъ отца, братъ поджегъ домъ сестры и… уже я не знаю, еще что.

— Вотъ каковъ родъ людской!— говоритъ папа.

Сегодня утромъ я ему отвтила:

— Папа, вдь живемъ же мы спокойно здсь на Капри вдвоемъ съ тобою и, кажется, до сихъ поръ не зарзали, не отравили, не обокрали ни другъ друга, ни сосдей, и домовъ не подожгли. Отчего же объ этомъ не публикуютъ въ газетахъ?

— Ахъ, дитя! Это ни для кого не интересно.

— Въ такомъ случа что же интересно?

— Все необыкновенное.

— Поэтому выходитъ, что убійства, отравленія, кражи и и поджоги — все это происшествія необыкновенныя, а обыкновенно-то добрые люди живутъ тихо и честно, какъ мы съ тобой?

Онъ не нашелся, что возразить, и я очень довольна. Пишите мн на почту ‘до востребованія’ и скажите, нашелъ ли себ дло… вы знаете кто.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Капри. 21 мая.

Благодарю васъ за милое письмо, дорогая моя матушка! Оно коротко,— вамъ некогда писать длинныя посланія,— но въ немногихъ словахъ вы мн все сообщили. Вы его видли, ему двадцать два года, зовутъ его Франческо Бальди, а уменьшительнымъ именемъ — Франчискьель. Какое чудесное дло онъ избралъ для себя! Только мн будетъ очень страшно всякій разъ, когда море будетъ неспокойно. Вы еще не сообщили ему, гд я живу, а также имени папы, боясь, какъ бы онъ не поспшилъ и не испортилъ дла. Но вы совтуете мн подготовлять отца, а потомъ прідите сами и переговорите съ нимъ. Какая вы добрая, какая милая! Я пишу лишь нсколько строкъ, чтобы только поблагодарить васъ. Завтра буду писать подробно и сообщу кое-что.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Капри. 23 мая.

… Мы только-что вернулись съ длинной прогулки и папа отдыхаетъ. Отправились мы рано утромъ съ тмъ, чтобы забраться на самый верхъ горы. Я — большая охотница лазить — никакъ не воображала, что подъемъ такъ труденъ. Папа велъ себя молодцомъ, правда, останавливался часто, но не потерялъ ни бодрости, ни терпнія. Во время остановокъ мы говорили. Я прямо и весело повела мою атаку.

— Папа,— сказала я,— мн уже шестнадцать лтъ, я чувствую, что начинаю старться. Надо подумать о моемъ замужств.

— Ah, pazzarella!… (Ахъ, ты шалунья.)

— Совсмъ не pazzarella,— я говорю очень серьезно. Надюсь, вы не хотите, чтобъ я осталась старой двкой.

— До этого еще долго,— успемъ и подумать, и поговорить.

— А откладывать все-таки не слдуетъ. Кто пускается въ путь, тотъ долженъ заране знать, куда идетъ, иначе собьется съ дорого. Вотъ мы теперь лзимъ по ужасной дорог, а зачмъ?— затмъ, чтобы добраться до пустынника и отъ него полюбоваться необыкновенными видами. У насъ есть цль, а потому, какъ вамъ ни трудно, вы все-таки идете впередъ. И мн нужно знать, куда идти: если — къ замужству, то слдуетъ идти по одной дорог, если же оставаться двушкой, въ такомъ случа отпустите въ монастырь.

— Неужели же въ твои годы ты уже думаешь о замужств?

— Всякій думаетъ лишь въ томъ возраст, какой иметъ.

Онъ засмялся и пошелъ дальше. На ходу нельзя разговаривать, этимъ онъ и пользуется. Только-что я открою ротъ, онъ пускается въ путь и не отвчаетъ. Но, къ счастью, онъ скоро запыхался и мы опять остановились.

— Что же, папа, подумалъ ты?

— О чемъ?

— О моемъ замужств.

— А ты все еще о немъ думаешь? Такъ я же теб скажу, что еще никогда не было ни одного счастливаго брака.

— А вашъ?

Онъ нахмурилъ брови.

Очень странно это,— онъ хмуритъ брови всякій разъ, когда я заговариваю о моей матери. Замтивши, что я сдлала неловкость, я замолчала. При слдующей остановк онъ заговорилъ самъ.

— Ужь не знакома ли ты съ какимъ-нибудь молодымъ человкомъ?

Говоря это, онъ смотрлъ настоящимъ звремъ, почему я и поспшила отвтить отрицательно. Вдь это правда, я незнакома съ г. Франчискьелемъ,— вы знакомы съ нимъ,— правда вдь? Вы же мн сказали, что я могу его любить, я и люблю.

— То-то!— продолжалъ папа, видимо успокоенный.— Молодые люди вс никуда не годятся: одни — болваны, не лучше парикмахерскихъ восковыхъ болвановъ, другіе — педанты, отуплые отъ школьной суши, большая же часть — негодяи, только и знающіе биржу и другія мерзкія мста…

Въ этомъ тон онъ говорилъ по крайней мр четверть часа. Такъ какъ Франчискьель не можетъ быть ни парикмахерскимъ болваномъ, ни педантомъ, ни негодяемъ, то я и пустилась въ путь, не дожидаясь окончанія его рчи. Мн такъ было досадно на папу, что я сломала кончикъ зонтика о камни и ушла далеко впередъ. Папа сталъ кричать, чтобъ я остановилась и подождала его.

— Такъ вы хотите, чтобъ я оставалась двушкой?— крикнула я ему сверху.— Тогда отвезите меня назадъ въ пансіонъ.

Онъ поднимался, тяжело вздыхая. Когда добрался до меня, то слъ, или, врне, тяжело опустился на камни. Отдохнувши, онъ взялъ меня за руки и нжно сказалъ:

— Мы живемъ вмст всего дв недли, и теб уже такъ хочется меня покинуть!

Вы меня знаете, милая моя матушка, я не могу равнодушно слышать извстныхъ интонацій голоса. Я сла рядомъ съ нимъ, поцловала его щеку, несмотря на противный табачный запахъ отъ его бороды, и отвтила:

— Нтъ, папа, не хочу я васъ покидать, а для того, чтобъ этого не пришлось сдлать, надо меня отдать замужъ. Мн очень хорошо съ вами здсь, на Капри, но не можемъ же мы прожить такъ цлый вкъ. Жизнь — не прогулка по горамъ. У васъ есть дла и вы не можете все ваше время тратить на то, чтобы смотрть за маленькою двочкой или за взрослою двушкой, за которую вы ежеминутно трепещете. Не станете же вы въ самомъ дл отрицать, что постоянно боитесь, какъ бы кто меня не сълъ. Слдовательно, мн нтъ другого выхода, какъ возвратиться въ пансіонъ и сдлаться монахиней. Если вамъ этого хочется, я готова…

— Нтъ, нтъ, ни за что на свт!— перебилъ онъ меня, крпко сжимая мои руки.

Я предвидла это и продолжала, ласкаясь:

— Тогда какъ, выйдя замужъ, я буду подъ надзоромъ другого, а жить мы будемъ вс втроемъ вмст. У васъ будетъ въ одно и то же время и семья, и полная свобода, вы будете вызжать, курить, читать ваши газеты мирно и покойно, ни о чемъ не заботясь, я буду съ вами, но уже никакихъ тревогъ вамъ отъ меня не будетъ.

Онъ задумался и не сказалъ ни слова до нашего прихода къ пустыннику. Этотъ пустынникъ очень милый и привтливый старичокъ, онъ повелъ насъ на кладбище, все заросшее розами, и позволилъ мн сорвать два цвтка. Посылаю вамъ лучшій изъ нихъ.

Матушка, дорогая моя! Прізжайте скоре,— ничего, подобнаго здшнимъ видамъ, вы наврное нигд не видали. Природа начинаетъ дйствовать даже на папу, до сихъ поръ онъ восхищался ею только по своимъ книжкамъ. Теперь же, когда онъ увидалъ ее своими глазами, она сама сказалась въ немъ, непосредственно и просто. Онъ до того увлекся, что вдругъ воскликнулъ:

— Безбрачіе иметъ свою прелесть, и я охотно бы сдлался пустынникомъ.

Старичокъ-монахъ разсмялся.

— Вы не выдержите трехъ дней,— сказалъ онъ.— Одиночество и безбрачіе хороши для меня, живущаго въ облакахъ, а не для васъ, добрый человкъ, и не для этой милой двушки. Къ этой жизни надо имть особое призваніе. Вы понятія не имете о томъ, какое опьяняющее дйствіе имютъ на человка тишина и чистый воздухъ этихъ высотъ. Отъ нихъ голова кружится, а эти обрывы манятъ васъ къ себ своею притягательною силой. Поврьте мн, возвращайтесь въ Неаполь и постарайтесь полюбить людей, это — единственный способъ истинно любить Бога. Что же касается вашей дочки, то отдайте ее скоре замужъ.

Такой милый этотъ пустынникъ! Онъ подошелъ ко мн и сталъ показывать все, что отсюда видно, называя горы и разсказывая связанныя съ ними исторіи.

Папа покойно услся передъ кружкою вина, принесенною пустынникомъ, закурилъ сигару и машинально вынулъ изъ кармана газеты, которыхъ не усплъ прочесть поутру. Вдругъ онъ ударилъ себя по лбу и вскочилъ съ мста.

— Что съ вами?— спросила я.

— А то, что я завтра ду въ Неаполь.

— Вотъ видите,— сказалъ старый монахъ,— вы пробыли не боле часа въ пустыни, и васъ уже зоветъ въ себ міръ.

XVIII.
Орденъ Итальянской Короны.

Почему дону Руфу понадобилось такъ неожиданно хать въ Неаполь? Увы, можно быть натуралистомъ и все-таки имть свои маленькія слабости и не быть свободнымъ отъ мелкаго тщеславія. Года два или три тому назадъ докторъ Шарфъ получилъ коммандорскій крестъ королевскаго ордена Итальянской Бороны. Насъ, конечно, не можетъ не радовать до нкоторой степени подобная честь, выпадающая на долю нашихъ друзей, въ особенности же если мы сами не имемъ на нее претензіи. Тмъ не мене донъ Руфъ какъ-то невольно сдлалъ кислую гримасу, когда прочелъ въ газет о пожалованіи доктору ордена. Это не помшало, однако же, дону Руфу сдлать визитъ старому пріятелю и разсыпаться въ поздравленіяхъ, настолько усердныхъ, что вновь пожалованный коммандоръ нашелъ нужнымъ принять наступательное положеніе.

— Милйшій мой,— сказалъ онъ дону Руфу,— вещи этого рода доставляютъ особенное удовольствіе лишь, тмъ, кто ихъ не заслужилъ, и я смю думать, что вы были бы счастливйшимъ изъ смертныхъ, еслибы вамъ дали крестикъ.

— Ахъ, полноте,— возразилъ донъ Руфъ, жеманясь, какъ старая двка отъ предложенія выйти замужъ,— съ какой бы стати мн его дали?

— Да хотя бы съ той стати, что у васъ его нтъ…

Докторъ, очень довольный такимъ поводомъ къ пожалованію ордена дону Руфу, такъ расхохотался, что стекла дрожали въ окнахъ. Въ тотъ же день онъ увидался съ министромъ, своимъ стариннымъ пріятелемъ, и говорилъ съ нимъ о дон Руф, какъ о человк безобидномъ и довольно ничтожномъ, собирающемся написать книгу объ атавизм. Министръ общалъ дать ему крестъ. Дону Руфу это показалось не совсмъ ловкимъ.

— Какъ же это однако?… Вдь я же республиканецъ,— сказалъ онъ доктору.

— Экая важность! Король — тоже республиканецъ.

— Конечно, конечно, но все-таки… придется хать, просить…

Чтобы пощадить гордость дона Руфа, было ршено, что онъ просто сдлаетъ визитъ министру, причемъ не будетъ рчи объ орден. Визитъ онъ сдлалъ, поговорили о Клод Бернар, министръ взвсилъ просителя и нашелъ его крайне легковснымъ, но, будучи человкомъ покладистымъ, онъ проводилъ его любезнымъ пожатіемъ руки и знаменательными словами:

— Прошу на меня разсчитывать…

Донъ Руфъ долго разсчитывалъ, а креста все-таки не получилъ. Посл него въ министру явилось еще пятьдесятъ девять охотниковъ до орденовъ, всмъ имъ онъ говорилъ любезныя слова, всмъ жалъ руки и, ухавши въ Римъ, забылъ обо всхъ. Пождалъ, пождалъ донъ Руфъ и, наконецъ, пересталъ ждать. Но вдругъ въ поднебесной выси горъ острова Капри онъ прочелъ въ газет, что министръ, успвшій со времени того визита пасть раза два или три, былъ опять министромъ и опять находился въ Неапол въ отел ‘Римъ’. Извстно, что путешествующіе министры не останавливаются нигд надолго,— слишкомъ много просятъ у нихъ орденовъ. Слдовательно надо было торопиться. Но въ настоящемъ случа казусъ представлялся исключительнымъ: приходилось оставить Ромену одну на остров, по которому то и дло снуютъ зазжіе живописцы, быть-можетъ романтики! Съ другой стороны, не повидать министра — проститься, пожалуй, навсегда съ орденомъ Итальянской Бороны, а ленточка-то — блая съ краснымъ, титулъ — caballiero!… Взять Ромену съ собою невозможно,— куда двать ее, пока придется дожидаться въ пріемной министра? Во всякомъ случа не разбойничій же притонъ Капри, принявши нкоторыя предосторожности, все-таки можно отъхать на короткое время. Итальянская Корона одержала верхъ надъ всми опасеніями, и донъ Руфъ уложилъ въ чемоданъ свжую сорочку, черную пару и блый галстукъ. Чистя платье и тщательно складывая его, донъ Руфъ еще разъ повторилъ свои инструкціи Роз, смотрвшей на него съ величайшимъ недоумніемъ:

— Завтра я узжаю рано, съ разсвтомъ, и вернусь только ночью. Безъ меня не смйте шагу длать изъ дома — ни ты, ни Ромена. Если провизіи нтъ, сходи и купи сейчасъ. Будетъ кто-нибудь звонить, не смть отпирать ни подъ какимъ видомъ. Придутъ нищіе, гони ихъ прочь,— чего добраго, подъ видомъ-то нищаго какой-нибудь живописецъ… Отъ нихъ все станется, особенно отъ романтиковъ, или проще сказать — прохвостовъ… Вотъ револьверъ,— не бойся,— я разстрляю заряды въ окно, чтобы знали, что въ дом есть оружіе… Теперь ступай за провизіей, а завтра разбуди меня въ три часа утра.

Донъ Руфъ не сомкнулъ глазъ во всю ночь. Роза тоже не спала, боясь пропустить назначенный часъ. Она понимала, что дло идетъ о чемъ-то ей неизвстномъ, но необыкновенно важномъ.

Въ конц мая солнце встаетъ рано и въ четыремъ часамъ донъ Руфъ уже былъ на пристани, гд его ждала палубная лодка, нанятая наканун. И какая лодка! О трехъ парусахъ, съ шестью гребцами, съ капитаномъ, съ бархатными подушками подъ пестрымъ тентомъ, съ флагомъ на корм. Донъ Руфъ не хотлъ дожидаться парохода, приходившаго слишкомъ поздно въ Неаполь, онъ отправлялся на Сорренто, откуда экипажъ долженъ былъ доставить его въ Кастеллямаре, а тамъ по желзной дорог, лодка должна была дожидаться въ Сорренто и привезти его обратно на Капри. Такова была программа. Но, какъ на грхъ, втеръ не шелохнулся и во весь путь пришлось идти на веслахъ. Донъ Руфъ опоздалъ въ позду въ Кастеллямаре и хотлъ дохать до Неаполя въ экипаж, взятомъ въ Сорренто, измученныя лошади стали. Онъ нанялъ другой экипажъ, который сломался между Torre del’Annuncada и Torre del Greco до этой станціи пришлось идти пшкомъ въ пыли выше колнъ,— въ пыли, которую ни разу не сметали съ 79 года, со времени знаменитаго изверженія Везувія, разрушившаго и засыпавшаго множество городовъ. Геологи до сихъ поръ находятъ въ ней пепелъ и пемзу, остатки того изверженія. Донъ Руфъ пріхалъ поздно въ отель ‘Римъ’ и только издали видлъ, какъ министръ садился въ экипажъ, окруженный сплошною толпою просителей, протягивавшихъ ему вчетверо сложенные листы бумаги, онъ бралъ ихъ, совалъ во вс карманы, а когда слъ въ коляску, то просьбы посыпались со всхъ сторонъ и завалили бднягу до колнъ. Наконецъ лошади понеслись во всю прыть. Донъ Руфъ, съ головы до ногъ покрытый пылью, протискался къ подъзду.

— Не знаете ли,— обратился онъ къ швейцару,— въ которомъ часу вернется его превосходительство?

— Его превосходительство не вернется,— отвтилъ швейцаръ такимъ тономъ, какимъ обыкновенно отвчаютъ лакеи людямъ покрытымъ пылью, а слдовательно пришедшимъ пшкомъ.— Его превосходительство ухали въ Римъ.

Донъ Руфъ общалъ извощику пять франковъ на водку за то, чтобъ онъ привезъ его на станцію до отхода позда. Извощикъ получилъ на водку пять франковъ, но до министра донъ Руфъ опять-таки не добрался. Станція была биткомъ набита щегольски одтыми нищими, изъ которыхъ никакъ не меньше сотни выклянчивали крестики. Поздъ тронулся. Донъ Руфъ положилъ на полъ чемоданъ и дорожный мшокъ, приставилъ руки въ губамъ въ вид рупора и выкрикнулъ во весь голосъ свое имя. Услыхавши его, министръ могъ припомнить свое общаніе, раскаяться въ забывчивости, приказать остановить поздъ… или, по меньшей мр, подойти къ окну и тоже крикнуть: ‘Донъ Руфъ, поздравляю васъ кавалеромъ ордена Итальянской Короны!’ Поздъ не остановился, министръ ничего не крикнулъ. Съ быстроубгающимъ поздомъ исчезла надежда на полученіе ордена. Донъ Руфъ опустилъ руки, чтобы взять чемоданъ и дорожный мшокъ, но исчезли и они.

Не печалься, донъ Руфъ, не тужи,— въ карман остались кошелекъ и бумажникъ. За нсколько су теб вычистятъ платье, на станціи славный буфетъ, наконецъ, если у тебя много свободнаго времени, ты можешь подать жалобу полицейскому коммисару, который, само собою разумется, не найдетъ твоей пропажи. За то въ газетахъ вс прочтутъ твое имя — не въ рубрик награжденныхъ орденами, а въ отдл обокраденныхъ. Кром того, ты можешь хать съ первымъ поздомъ, въ Сорренто тебя ждетъ прекрасная палубная лодка съ бархатными подушками, къ вечеру ты будешь на Капри и обнимешь Ромену, она радостно обовьетъ руками твою шею, а это пріятне и слаще цпи Аннунціаты и Золотого Рука… Такъ мило-успокоительно шепталъ на ухо обокраденному и обманутому въ своихъ ожиданіяхъ человку добрый геній, избавляющій неаполитанцевъ отъ долгихъ печалей. Прибавьте къ этому, что донъ Руфъ былъ страшно голоденъ и что въ такихъ случаяхъ даже плохой обдъ прогоняетъ грустное настроеніе. По всмъ этимъ причинамъ нашъ пріятель пустился въ обратный путь не въ особенно дурномъ расположеніи духа и, благодаря, подувшему попутному втерку, пріхалъ много ране, чмъ его ожидали, вслдствіе чего произошла катастрофа.

Франчискьель съ своимъ англичаниномъ серьезно взялись за ремесло спасателей. Надо сказать правду, къ молодому человку очень шла соломенная шляпа, обтянутая широкою черною лентой съ золотыми буквами, изображающими слово Сапфирина (названіе яхты), цвтная рубашка и широкія панталоны придавали легкость и свободу движеніямъ. Въ дв недли онъ такъ привыкъ къ морю, будто выросъ на немъ. Каждый день, чтобы пріобрсти навыкъ къ своему длу, онъ бросался одтый въ море, нырялъ до дна, проплывалъ подъ кораблемъ и взбирался на бортъ безъ лстницы, трудно было найти другого такого мастера-пловца и такого красавца. Его глаза искрились радостью, онъ зналъ, что длаетъ все это для Ромены. Матушка-Разалія, къ которой онъ часто заходилъ, ласково сказала ему,

— Это хорошо, Франчискьель, я тобою довольна.

— А можно мн е повидать?

— Нтъ, еще нельзя.

— Я приказалъ задлать отверстіе въ стн.

— Знаю.

— Матушка, пошлите ее въ садъ,— я отсюда, изъ-за драпировки, однимъ глазкомъ только взгляну…

— Ея нтъ здсь.

— Гд же она?

— Этого я пока не скажу теб.

— Ее взялъ дядя?

— У нея нтъ никакого дяди

— А этотъ господинъ, что былъ здсь, цловалъ ее?…

— Не безпокойся, мой добрый Франчискьель. Скажи, довряешь ты мн?

— Вполн, матушка.

— Такъ не волнуйся и имй терпніе. Тише дешь, дальше будешь. Не старайся увидать ее, не торопись, не то, пожалуй, все испортишь. Положись на меня.

Франчискьель общалъ во всемъ слушаться матушки, а на дона Руфа страшно разозлился. По какому праву являлся онъ въ монастырь, если Ромена не была его племянницей? Какъ смлъ цловать ее, если онъ ей не дядя? Во всемъ этомъ была какая-то тайна, сильно его тревожившая. къ тому же припоминались гадкіе совты, которые давалъ натуралистъ, грязныя исторіи, которыя онъ такъ любилъ разсказывать, вс мерзости, цлымъ потокомъ изливавшіяся съ его губъ… И этими оскверненными губами онъ осмливался касаться чистаго чела Ромены! Такъ разсуждалъ Франчискьель, до пуританства экзальтированный чистотою настоящей любви. Донъ Руфъ, доводившій его своими наставленіями до разныхъ экспериментальныхъ глупостей, показался ему отвратительнымъ, идя въ порту, Франчискьель горько раскаивался въ томъ, что слушался такого учителя и даже восхищался имъ. Но тихая волна скоро успокоиваетъ, убаюкиваетъ, какъ добрая нянька. Подъ сумракомъ ночи, охваченный необъятнымъ просторомъ звзднаго неба, безмолвнымъ покоемъ и тихою качкою моря, Франчискьель, лежа на палуб яхты, забылъ о дон Руф,— передъ нимъ понеслись другія мечты, встали иные образы: матушка-Розалія, съ нею Ромена, веселая тишь монастырскаго сада въ цвту, внутренность церкви, въ ней блое платье, смуглая головка въ внк флръ-д’оранжа, склонившаяся подъ благословляющею рукой аббата Симплиція… Франчискьель полною грудью вдохнулъ свжій воздухъ ночи и, засыпая, прошепталъ:

— Матушка общала,— надо на нее положиться…

Затмъ онъ сталъ ждать терпливо, но его терпнія хватило лишь на двое съ половиною сутокъ,— въ вечеру третьяго дня онъ въ волненія ходилъ по палуб.

— Вы скучаете?— сказалъ ему англичанинъ.— Ничего не сдлаешь, когда море такъ спокойно. Ради развлеченія не путешествовать ли намъ? Вы бывали на Капри?

— Нтъ.

— Надо побывать. Я тамъ необыкновенно скучалъ, но Моррей приходитъ въ восторгъ отъ этого острова, на немъ былъ Гудсонъ Лоу. Меня только это и интересовало. Мн показывали мсто, гд французы напали на него врасплохъ. Онъ хорошо дрался и уступилъ посл почетной капитуляціи.

— Подемте на Капри,— сказалъ Франчискьель.

На другой день рано утромъ затопили машину и противъ Сорренто увидали лодку съ пестрымъ тентомъ и съ флагомъ на корм, на которой плылъ донъ Руфъ. Море было тихо и на лодку никто не обратилъ вниманія. Въ Капри англичанинъ не сошелъ на берегъ, пообдалъ на яхт, за обдомъ выпилъ въ надлежащую мру, закурилъ длинную сигару и объявилъ, что его ничуть не интересуетъ островъ съ его ослами, босоногими и черномазыми двчонками, съ двнадцатью дворцами Тиверія и со всмъ остальнымъ.

— Надоло все это. Я остаюсь на Сапфирин. Если очень скучно станетъ, поду посмотрть скалу, на которую взобрался генералъ Ламаркъ. Онъ побилъ Гудсона Лоу, напавши на него неожиданно, не то островъ былъ бы нашъ, и были бы теперь на немъ заводы и парки.

Франчискьель вышелъ на берегъ одинъ и очень заинтересовался новостью представившейся ему картины. Все населеніе было на улиц, вс веселы, довольны малымъ, работаютъ, смются, поютъ и бесдуютъ, какъ дома. А дома такъ малы, что въ нихъ можно только спать ночью, днемъ же вс живутъ на воздух, и кушанье готовятъ, и обдаютъ, даже спятъ, длаютъ визиты, работаютъ и веселятся. На площадк двочки пляшутъ тарантеллу, у двери своего домика сидитъ священникъ и мирно покуриваетъ трубочку. Вс улыбаются Франчискьелю, киваютъ головой, привтствуютъ добрымъ словомъ, точно давнишняго пріятеля. Ему невольно вспомнилось, махъ расписываетъ родъ людской нашъ натуралистъ.

‘Вотъ бы куда привезти дона Руфа хотя на недльку,— подумалъ молодой человкъ.— Ему бы это полезно было’.

Отъ дона Руфа мысли естественно перешли къ Ромен, и Франчискьелю захотлось быть одному. Онъ вышелъ изъ села, побрелъ пустынною тропинкой и скоро очутился между обрывомъ и стною. На стн балкончикъ врод клтки, на балкончик… Юноша вскрикнулъ.

— Ромена!

Она подбжала въ периламъ и нагнулась.

— Вы какими судьбами?— сказала она, смясь и преодолвая волненіе.— Идите сюда,— никого нтъ… Я одна.

Франчискьель хотлъ было залзть на стну.

— Нтъ, нтъ, проходите въ дверь… тамъ, дальше. Я сейчасъ отопру.

Роза спала въ кухн, какъ убитая, посл тревожной ночи, проведенной ею по милости ордена Итальянской Короны. Донъ Руфъ въ то же время и по той же причин не мене крпко спалъ въ вагон между Неаполемъ и Кастеллямаре.

— Матушка позволила вамъ придти ко мн?— спросила Ромена, отворяя дверь.

— Нтъ еще… Но…— пробормоталъ Франчискьель.

— Какъ нтъ?…

— Я попалъ сюда случайно, не зналъ…

— Стало-быть вы…

— Стало-быть… мн уходить…

Онъ сдлалъ шагъ назадъ, не переступивши даже порога дома, при этомъ у него былъ такой грустный видъ, что Ромена готова была расплакаться.

— Случайно… А почему знать, можетъ-быть такъ Богу угодно?— сказала она.— Вдь безъ Его воли ничего не длается… Входите.

Она осторожно притворила дверь, чтобы не разбудить Розу, и провела своего милаго на балконъ, гд было два свидтеля: ясное небо и море лазурное. Сначала ихъ разговоръ былъ отрывочный, потомъ понемногу наладился и пошелъ гладко. Тмъ временемъ Роза проснулась, проснулся и донъ Руфъ, изъ вагона перешелъ въ карету и похалъ въ Сорренто. Роза навострила было уши, прислушиваясь къ какому-то шепоту, но дремота одолла, и она опять уснула подъ тихій говоръ на террас, донъ Руфъ тоже уснулъ подъ мягкій стукъ колесъ по пыльной дорог. А о чемъ шелъ на террас тихій говоръ влюбленныхъ?— Обо всемъ, кром любви. О ней впрочемъ и надобности не было говорить: она свтилась въ глазахъ, сказывалась въ звук ихъ голосовъ, носилась надъ ними и охватывала ихъ своимъ блестящимъ ореоломъ… Они говорили о мор, о скалахъ, о пустынник, о Чичил и пансіон, о матушк-Розаліи и миссъ Бессъ, о темной церкви и доктор Шарф, о прогулк на ослахъ, объ аббат Симплиціи, о яхт Сапфирин и о спасеніи гибнущихъ на мор, о Калабріи, объ Алфред де-Мюссе, Вальтеръ-Скотт, о житіяхъ святыхъ, о звздахъ… Они знакомились другъ съ другомъ, только ни тотъ, ни другая ни словомъ ни упомянули о дон Руф: Ромена,— чтобы не омрачить перваго разговора, такъ какъ она предчувствовала, что съ этой именно стороны и ожидаютъ ихъ препятствія, Фринчискьель — изъ скромности, изъ желанія не вспоминать нкоторыхъ наставленій своего учителя…

Между тмъ донъ Руфъ переслъ изъ экипажа въ лодку и, благодаря попутному втерку, вздувшему паруса, быстро подвигался къ Капри. Роза выспалась и стояла у дверей, поджидая, не пройдетъ ли какой-нибудь добрый человкъ, съ которымъ бы можно было душу отвести — поговорить. Первый подошедшій человкъ былъ самъ хозяинъ.

— Какъ,— накинулся онъ на нее сразу,— ты не въ дом?

— Во весь день шагу не длала, ишь и теперь у дверей стою.

— Никого не было?

— Ни единой живой душеньки.

Донъ Руфъ прошелъ прямо на балконъ. Франчискьель говорилъ, Ромена смялась.

— Несчастный!— воскликнулъ натуралистъ.— Ты что здсь длаешь?

Ошеломленный, Франчискьель, подъ вліяніемъ охватившихъ его мрачныхъ подозрній, рзко отвтилъ:

— Экспериментирую.

XIX.
Лазурный гротъ.

Что бы ни говорили, героевъ въ полномъ смысл этого слова не существуетъ, а равно и героинь. Конечно, женщины, о которыхъ миссъ Бессъ разсказывала Ромен, составляютъ настоящую гордость своего пола и своей націи, начиная съ пророчицы Деворы, воевавшей съ хананеями, угнетавшими избранный Богомъ народъ, и кончая Манонъ-Жанною Флипонъ, женою Ролана, безтрепетно взошедшею на эшафотъ, но вс он, Девора, мадамъ Роланъ и даже Юдифь, убившая Олоферна, несказанно бы струсили, еслибы во дни ихъ ранней юности папаша засталъ ихъ въ сумерки съ глазу на глазъ съ молодымъ человкомъ, пришедшимъ тайкомъ. Можно смло подержать пари, что при подобномъ казус каждая изъ нихъ обратилась бы въ самое поспшное и ничуть не постыдное бгство. Такъ точно поступила и Ромена.

Оставшись одни, донъ Руфъ и Франчискьель молчали съ минуту, обоимъ было крайне неловко. Молодой человкъ стоялъ, прислонившись спиною въ колонн балкона, взволнованный родитель ходилъ взадъ и впередъ, сочиняя фразы, достаточно сильныя для выраженія его негодованія. Онъ ожидалъ извиненій, но Франчискьель не думалъ извиняться и упорно молчалъ. Тогда донъ Руфъ заговорилъ, сдерживая голосъ до шепота, чтобы не быть услышаннымъ съ тропинки:

— Отвтишь ты мн, наконецъ, или нтъ?

— Мн нечего отвчать.

— Зачмъ ты сюда попалъ?

— Сами-то вы сюда зачмъ попали?

— Я у себя дома.

— А я почему зналъ?

— Но эта двушка…

— Что же это двушка?… Вы знаете всю мою исторію съ этою двушкой, я все вамъ разсказывалъ, только имя скрылъ. Я называлъ ее Терезиной.

— Какъ, Терезина — это…

— Это вотъ она. Вы же говорили мн: или на-проломъ! Вы посовтовали сдлать въ стн дыру и подсматривать, вы сказали пойти за нею въ церковь, я и пошелъ, вы научили переодться погонщикомъ ословъ… По вашему же совту я купилъ лстницу и забрался въ пансіонъ. Еслибъ я васъ слушался во всемъ, она была бы не здсь, а давнымъ-давно у меня, и занимались бы мы съ нею натурализмомъ. На что же вы претендуете? Да и какое право имете на нее? Я видлъ разъ, какъ вы ее поцловали въ пансіон, я побжалъ къ воротамъ, чтобъ убить васъ… Я ее любилъ. Вы мн сказали, что она ваша племянница. Съ тхъ поръ я только и думалъ объ одномъ: увидать ее, добиться ея любви и тогда просить у васъ ея руки. Вы все лгали: она не племянница вамъ. Что же она такое? Я не знаю, я теряюсь въ догадкахъ и задыхаюсь. Вы тайно увезли ее изъ пансіона и прячетесь съ ней здсь… Чего вы все прячетесь? Честные люди не прячутся… Не вы отъ меня, а я отъ васъ вправ требовать объясненія… Отвтите ли вы-то мн, наконецъ, кто она, что она вамъ?…

Дону Руфу стоило сказать одно слово, чтобъ остановить Франчискьеля, онъ, однако же, не сказалъ этого слова. Все слышанное ошеломило его, подняло въ его голов цлый вихрь мыслей. Еслибъ онъ былъ въ состояніи ихъ отчетливо разюмировать, онъ, несомннно, сказалъ бы самъ себ:

‘Я хотлъ воспользоваться Франчискьелемъ для произведенія двухъ опытовъ: одного — надъ взрослою женщиной, другого — надъ двушкой-ребенкомъ… Благодаря моимъ вчнымъ прятаньямъ, вышло такъ, что женщина — была моя жена, Маріанина, а двушка — моя дочь, Ромена’.

Франчискьель повторилъ свой вопросъ еще настоятельне, схвативши дона Руфа за руку.

Но отецъ упорно не выдавалъ секрета, причинившаго ему столько непріятностей, къ врожденной скрытности примшивалось еще нкоторое чувство стыда и боязнь показаться смшнымъ. Въ эту минуту появилась Ромена, она оправилась отъ страха и, слыша шумъ на балкон, поспшила на выручку своему другу, не перестававшему неистово кричать:

— Она вамъ не племянница, кто же она, кто она? Вы ей что?…

— Онъ мой отецъ и я его дочь.

Франчискьель чуть не упалъ, донъ Руфъ закричалъ на Ромену во все горло:

— Убирайся вонъ!

Она опустила голову и скрылась. Наступила опять минута молчанія. Гнвъ молодого человка смнился раскаяніемъ въ своемъ гнусномъ подозрніи — въ томъ, что онъ оскорбилъ дона Руфа.

— Простите,— проговорилъ онъ тихо.— Но почему же вы давно не сказали?… Я не зналъ, что вы… что она здсь, пришелъ случайно, увидалъ ее на балкон…. Поврьте мн, я не сказалъ ни одного слова, отъ котораго бы она могла покраснть, не дотронулся до ея руки, клянусь вамъ въ томъ… Отдайте ее мн, отдайте за меня!

— Нтъ!—отрзалъ донъ Руфъ, очень довольный тмъ, что опять его верхъ.

— Почему?

— Этого я вамъ объяснять не обязанъ. Извольте выйти вонъ!

Франчискьель пришелъ въ такое отчаяніе, что вскочилъ на перила балкона и хотлъ броситься внизъ, но донъ Руфъ схватилъ молодого человка и вытащилъ въ гостиную.

— Полно Франчискьель, брось ты свой романтизмъ! Изъ-за этого не стоитъ лишать себя жизни, мой бдный мальчикъ. Я все забуду, но общай мн уйти тою же дорогой, которою пришелъ, и спать ночь покойно. Завтра утромъ приходи на пристань,— я тамъ буду.

Онъ проводилъ его до подъзда, заперъ дверь на ключъ, задвинулъ засовъ и сталъ раздумывать — бранить Ромену или нтъ. Онъ очень скоро поршилъ не бранить, отчасти потому, что былъ сильно уставши, главнйше же вслдствіе убжденія въ ея полной невинности. Случись такое приключеніе съ другою двушкой, онъ ни на минуту бы не усомнился въ томъ, что все произошло какъ въ его романахъ. Но Ромена была его дочерью. Гнвъ все-таки надо было на комъ-нибудь сорвать, и онъ позвалъ Розу. Но Роза заперлась въ своей комнат и съ головою закуталась въ одяло, что она длала всякій разъ, когда ожидала объясненія съ хозяиномъ. Не дозвавшись прислуги, донъ Руфъ выпилъ большой стаканъ воды и заснулъ, какъ только привалился къ подушк, забылъ даже завести часы.

Услыхавши, что отецъ спитъ, Ромена надла маленькія туфельки и тихонько вышла на балконъ, ей почему-то казалось, что Франчискьель долженъ быть на тропинк подъ обрывомъ. У нея въ рукахъ была старая корзина, въ которой въ оныя времена Маріанина находила сладкіе пирожки. На этотъ разъ, вмсто пирожковъ, въ ней лежали тетрадка бумаги и карандашъ. Луна серебрилась въ мор и яркимъ голубоватымъ свтомъ заливала балконъ. Ромена нагнулась черезъ перила, приложила палецъ въ губамъ и спустила корзину на длинномъ шнурк. До самаго утра старая корзина въ наилучшемъ вид исправляла должность почтовой сумки.

Поутру донъ Руфъ проснулся и взглянулъ на часы, стрлки показывали двадцать минутъ третьяго. Донъ Руфъ перевернулся, хотлъ было заснуть и не могъ. Тогда онъ сталъ раздумывать, на свжую голову всегда приходятъ добрыя мысли. Ему стало жаль Ромену.

‘Неужели она любитъ этого Франчискьеля?— разсуждалъ онъ самъ съ собою.— Чего добраго… Вчера, когда я вошелъ, она казалась очень счастливою, потомъ, когда мы заговорили крупно, она вбжала въ странномъ волненіи. ‘Онъ мой отецъ… я его дочь…’ Гм… Ясно — романтическое опьяненіе, помраченіе здраваго смысла. Бдная двочка! Придется причинить ей большое горе. Надо развлекать ее… Сегодня же повезу въ Лазурный гротъ.

Придя къ такому хорошему заключенію, онъ опять взглянулъ на часы, на нихъ по-прежнему было двадцать минутъ третьяго. Донъ Руфъ отдернулъ занавску окна и невольно закрылъ глаза отъ ослпившаго его свта, солнце было уже высоко, а въ дом полная тишина. Ромена, уснувшая на блой зар, была погружена въ сладкій сонъ, Роза лежала въ постели, чтобы, по возможности, отдалить предстоящее объясненіе. На этотъ разъ,— первый, кажется, въ жизни,— дону Руфу пришлось поднимать заспавшихся. Онъ казался довольнымъ и веселымъ, особенно ласково поздоровался съ Роменою, назвалъ ее на простонародномъ нарчіи dormillne и объявилъ, что повезетъ кататься въ парусной лодк.

— Куда же мы подемъ?— спросила Ромена.

— Въ Лазурный гротъ.

Разговоръ происходилъ на балкон, внизу на тропинк стоялъ Франчискьель и не проронилъ ни одного словечка. Напрасно прождавши дона Руфа на пристани, онъ подумалъ, не случилось ли чего недобраго, встревожился и пришелъ узнать. Успокоенный слышаннымъ разговоромъ, онъ вернулся на пристань. Черезъ полчаса донъ Руфъ встртилъ его тамъ и поздоровался очень любезно и мило, какъ ни въ чемъ ни бывало.

— Ну, юноша, каково провелъ ночь?

— Какъ нельзя лучше.

— И прекрасно. Очень радъ. Теперь мы можемъ поговорить по-дружески. Какъ ты однако странно одтъ, уже не во флотъ ли поступилъ?

Франчискьель передалъ о своихъ планахъ и показалъ стоящую на якор яхту.

— Опять романтизмъ! Никогда ты отъ него, должно-быть, не отдлаешься, мой бдный мальчикъ!… Опасности бури, лордъ Байронъ и Корсаръ… Какъ старо все это! Брось лучше, живи обыденной жизнью, какъ вс добрые люди, попросту и логично. Мы живемъ въ такое время, когда никто не тонетъ.

— Почему вы не хотите отдать за меня Ромену?

— Во-первыхъ, вотъ по этому самому,— потому, что ты донкихотствуешь, потому что у тебя нтъ сознанія дйствительности въ ея реальномъ значеніи. Во-вторыхъ,— не сердись и не огорчайся, будемъ смотрть на вещи трезвымъ взглядомъ,— что ты такое, чтобы претендовать на руку моей дочери?

— Лаззарони, я это знаю… Но вамъ-то что? Вы же сами сто разъ говорили мн, что люди вс равны…

— Конечно… въ теоріи. Но тутъ дло идетъ о моей дочери… и — чортъ возьми!— всякій вправ подерживать свое достоинство…

— Но мн кажется, что честный человкъ…

— Все это прекрасно и я совершенно согласенъ,— ты честный малый, я это знаю,— но этого мало: моя дочь можетъ выйти замужъ только за человка съ именемъ. Ну, а твое-то… Согласенъ и вполн признаю, что не твоя вина, но поставь ты себя на мое мсто, пойми, что есть такія пятна…

— Не вы ли сами говорили, что миновало то время, когда эти пятна переходили съ отца на дтей, что это старый хламъ, затасканный романами и драмами?… Не выли показывали мн на улицахъ Неаполя ряды экипажей со словами: ‘Вс катающіеся въ этихъ каретахъ и коляскахъ — дти воровъ?’

— Да… все это такъ, но вдь дло-то идетъ о моей дочери,— пойми ты, наконецъ.

— Вы же говорили: ‘Еслибъ у меня была дочь, я бы ее съ радостью за тебя отдалъ’.

— Мало ли что говорится, мой милйшій!… На жизнь надо смотрть съ реалистической точки зрнія. Еще туда-сюда еслибы ты что-нибудь длалъ…

— Да сами-то вы что длаете?

— Я… я пишу книгу объ атавизм…

— Такъ же, какъ я спасаю погибающихъ… Все дло стало за началомъ у насъ обоихъ.

— Наконецъ, я долженъ теб признаться, что имю поводы сомнваться въ твоей нравственности.

— Это еще что такое?

— Да вотъ хотя бы въ отношеніы религіи…

— Да вы же мн всегда проповдывали атеизмъ!

— Какъ ты не хочешь понять, что это совсмъ не то?… Бдь она мн дочь… Къ тому же въ твоей жизни были просто скандально-безнравственные поступки.

— Какіе, смю спросить?

— А ужинъ въ Фризи?…

— Кто же меня туда завезъ?

— Тамъ эта нмка, эта московитка .

— Кто меня познакомилъ съ ними?

— Вотъ я теб что скажу, мой милый: жизнь еще велика и кром Ромены есть двушки. Мы увидимся съ тобою въ Неапол, въ кофейной, и я теб дамъ кое-какіе добрые совты. Преодолй свое горе, воспользуйся имъ, какъ сюжетомъ для художественно-литературнаго произведенія, перестань изображать изъ себя страдальца, сдлайся экспериментаторомъ. Прощай, Франчискьель!

Донъ Руфъ отвернулся отъ молодого человка и направился домой очень довольный своею твердостью. На дорог его повстрчалъ щеголеватый господинъ въ мундир морского офицера: это былъ капитанъ парусной лодки, возившій его въ Сорренто.

— Патронъ, не пожелаете ли прокатиться?— спросилъ онъ, держа въ рук расшитую галуномъ фуражку.

— Какъ же, какъ же… Сейчасъ ду въ Лазурный гротъ.

Черезъ полчаса донъ Руфъ возвратился на пристань съ Роменой, зорко осматриваясь, не притаился ли гд Франчискьель. Потомъ они вошли въ лодку съ бархатными подушками и съ капитаномъ въ галунахъ. Море было тихо, лодка шла медленно на веслахъ и обогнула гряду мелкихъ камней, связанныхъ цементомъ, сквозь прозрачную воду виднлись обломки колоннъ. То были развалины бань Тиверія. Гребцы опустили весла. Маленькая, узкая лодочка вышла изъ отверстія, пробитаго въ скал, и быстро приблизилась къ палубной лодк.

— Пріхали,— сказалъ капитанъ.

— Гд же гротъ?

— Вотъ отверстіе въ скал. Наше судно въ него не пройдетъ. Надо перессть въ эту лодочку.

— Я могу перевозить только по одиночк,— прибавилъ лодочникъ,— такъ какъ при вход въ гротъ надо ложиться на дно лодки.

— Ахъ, чортъ возьми!— воскликнулъ донъ Руфъ въ виду необходимости разстаться на нсколько минуть съ Роменою.

Случай былъ изъ ряда вонъ важный. Позжай донъ Руфъ первымъ, онъ оставлялъ дочь во власти капитана, носившаго баки котлетами и фуражку въ галунахъ. Отпустить ее впередъ значило предоставить на произволъ незнакомаго лодочника. Донъ Руфъ подумывалъ было отказаться отъ осмотра знаменитаго грота, но тогда его могли бы счесть трусомъ, что во всякомъ случа крайне непріятно. Лодочникъ былъ старъ и казался человкомъ честнымъ и смирнымъ. Донъ Руфъ крпко полагался на свое умнье распознавать людей съ перваго взгляда.

— Въ грот никого нтъ?

— А кому же тамъ быть?

— Можно тамъ высадиться?

— Можно, signor eccellenza.

— Отвези синьорину, высади и сію же минуту возвращайся за мною.

Донъ Руфъ съ замирающимъ сердцемъ слдилъ за всею операціей и, когда лодка исчезла, пришелъ въ необыкновенное волненіе, смшившее гребцовъ. Что-то длается въ этой чортовой трущоб?… Надо не быть натуралистомъ, чтобъ оставаться спокойнымъ въ подобныхъ обстоятельствахъ. Наконецъ лодочка опять показалась, донъ Руфъ перевелъ духъ.

Въ эту минуту Ромена сидла рядомъ съ Франчискьелемъ. Съ правой стороны грота есть нчто въ род дебаркадера, небольшая площадка, отъ которой идетъ вверхъ высченная въ скал лстница, ведшая когда-то къ одной изъ двнадцати виллъ Тиверія. По ней сходилъ купаться въ гротъ Барбаросса. Теперь верхній ея выходъ заваленъ огромнымъ камнемъ. Франчискьель заплатилъ приличную сумму лодочнику, спрятался на этой лстниц и вышелъ на встрчу Ромены. Увидавши его, она вздрогнула.

— Вы боитесь…— сказалъ онъ.— Если сомнваетесь во мн, то оставайтесь въ лодк и возвращайтесь къ отцу. Если врите, то давайте руку.

Она протянула свою маленькую ручку, и лодочникъ похалъ за дономъ Руфонъ.

— Ромена, любите вы меня?

— Вы говорили съ отцомъ?

— Онъ не соглашается.

— Что же мн длать теперь?

— Скажите, Ромена, любите ли вы меня?

— Онъ когда-нибудь согласится…

— Вы не хотите мн отвтить…

— Мы молоды,— можемъ ждать…

— Скажите только, любите ли?

Она замолчала, въ глазахъ Франчискьеля стояли слезы. Тогда она припомнила старую псенку, которой ее убаюкивали малюткою, и тихо, грустно стала напвать:

Вспомни, другъ, былое время,

Когда меня ты покидалъ,

Когда разлуки тяжкой бремя

Въ слезахъ и стонахъ изливалъ…

Не плачь же, другъ, теперь разлука

Не будетъ больше насъ томить…

Франчискьель перебилъ ее и продолжалъ, импровизируя:

Но, другъ жестокій, что за мука

Такъ безнадежно мн любить!..

Ромена въ свою очередь перебила его и чуть слышно добавила:

О, что за счастье такъ любить,

Какъ я тебя…

Тутъ только они какъ бы очнулись, взглянули другъ на друга, взглянули на чудный гротъ.

— Ромена, будешь ждать?— прошепталъ Франчискьель.

— Буду, Франчискьель.

— И никогда не будешь принадлежать другому?

— Никогда и никому.

— Кром меня?

— Кром… тебя!

Ея головка склонилась на плечо Франчискьеля. Его губы нжнымъ, чистымъ поцлуемъ прикоснулись въ ея лбу. Они были неизъяснимо счастливы.

Снаружи, съ моря, донесся голосъ лодочника (условленный сигналъ), онъ громко плъ старую рыбацкую псню:

Волна бжитъ,

Волна шумитъ.

Услышь, мой другъ, услышь меня…

Франчискьель исчезъ въ просченной въ скал лстниц.

— Eccellenza,— крикнулъ лодочникъ дону Руфу,— ложитесь на дно.

— Да мн стоитъ только пригнуться… Мы могли бы прохать втроемъ, съ дочерью.

— Берегитесь… Ложитесь скоре и руки спрячьте!

Лодочникъ ударилъ веслами, направилъ лодку въ отверстіе, затмъ легъ самъ и сталъ проталкиваться руками о стнки узкаго корридора, ведущаго въ гротъ. Очутившись въ грот, донъ Руфъ первымъ дломъ осмотрлся во вс стороны, точно ища глазами спрятавшагося въ какой-нибудь щели разбойника. Этотъ осмотръ встревожилъ Ромену, она встала, чтобы заслонить входъ на лстницу.

— Какъ, все тутъ?— воскликнулъ донъ Руфъ недовольнымъ тономъ. Онъ не расположенъ былъ ни удивляться, ни восхищаться.

— Что это? Театральный фокусъ… Балетная декорація! Никакой естественности… Сама природа впадаетъ въ романтизмъ! Начать съ того, что это мало до мизерности. (Двадцать пять саженъ въ длину и боле десяти въ ширину. Донъ Руфъ былъ требователенъ.) И какой же это Лазурный гротъ? Оттнокъ совсмъ не голубой, а скоре зеленоватый. Игра рефракціи и просвчиванія, интересная разв только для физиковъ, а уже никакъ не для натуралистовъ. Это явное мошенничество со стороны писакъ, составляющихъ гиды для путешественниковъ… Ихъ просто подкупаютъ трактирщики и лодочники, чтобы заманивать доврчивую публику, а эта каналья привезъ насъ врозь, чтобы содрать двойную плату. Пойдемъ, Ромена! Мы отправимся вмст, стоитъ только пригнуться пониже. Воображаю, какъ ты здсь скучала, ожидая меня, бдняжка…

— Ахъ, нтъ, папа. Здсь такъ хорошо… Всю жизнь не вышла бы отсюда…

Франчискьель слышалъ эти слова изъ своей засады, и въ его сердц они отозвались слаще самой чудной музыки.

XX.
Катастрофа.

На обратномъ пути въ Неаполь яхта повстрчала лодку, на которой докторъ Шарфъ, сидя на корм, распоряжался толпою рыбаковъ. Онъ упорно продолжалъ свои поиски за неизвстными еще морскими зврюгами.

— Не хотите ли прокатиться съ нами?— крикнулъ Франчискьель.

— А вы куда?

— Куда вамъ угодно,— отвтилъ англичанинъ, искавшій только развлеченія.

Докторъ взошелъ на яхту и въ теченіе трехъ часовъ смшилъ англичанина, очень довольнаго новымъ знакомствомъ. Фраичискьель все время сидлъ въ сторон, молча, ничего не видя и не слыша.

— Вотъ два дня такой,— сказалъ англичанинъ.— Поговорите съ нимъ, пожалуйста, и постарайтесь развеселить его.

Докторъ подошелъ къ молодому человку и, смясь, спросилъ:

— Что, другъ, задумался? Ужь не поранила ли сердечко какая-нибудь капріотка?

— Не смйтесь, докторъ,— мн совсмъ не до шутокъ…

По мр того, какъ Франчискьель все откровенно разсказывалъ, подвижная физіономія доктора Шарфа мняла выраженіе,— изъ веселой стала серьезною, изъ серьезной сердитою.

— Дрянь этотъ Руфъ!— вскричалъ онъ.— Прячетъ отъ насъ дочь, точно принимаетъ насъ за какихъ-то разбойниковъ. къ тому же она ему и не дочь совсмъ, онъ и женатъ-то былъ незаконно, только въ церкви внчанъ… Тоже одна изъ гадкихъ штукъ нашего друга Симплиція. Если вы увезете двочку, онъ ничего не можетъ вамъ сдлать, съ своею страстью вчно таиться да прятаться онъ потерялъ всякія права на нее. По закону, она не что иное, какъ незаконная дочь. Умри онъ безъ завщанія, и она останется на мостовой безъ куска хлба. И этотъ шутъ еще отказываетъ вамъ, когда самъ вашего башмака не стоитъ… Экая скотина!

— Такъ я могу ее увезти?— сказалъ Франчискьель, въ восторг отъ этой идеи.

— Конечно, можете, и по дломъ ему будетъ… По длать этого все-таки не слдуетъ,— прибавилъ докторъ, становясь опять серьезнымъ.— Какъ бы тамъ ни было, онъ отецъ ей, а она — честная, хорошая двушка. Увезти ее было бы нечестно. Кто позволилъ бы себ все то длать, чего не запрещаетъ законъ, тотъ былъ бы отъявленнйшимъ негодяемъ. Донъ Руфъ — шутъ, длаетъ гадости,— это его дло и до насъ не касается. Хы должны быть снисходительны къ людямъ и строги къ себ.

Странно это: у всякаго своя мораль и своя религія, у иныхъ нтъ никакой религіи, и тмъ не мене всегда и вс люди могутъ быть честными только по одной мрк, однимъ способомъ. Франчискьель посмотрлъ на это иначе и сталъ распрашивать о женитьб дона Руфа. Докторъ передалъ вс подробности въ такомъ комическомъ вид, что молодой человкъ умиралъ со смху.

— Насилу-то вы его развеселили,— сказалъ англичанинъ, подходя къ нимъ.

Въ тотъ же вечеръ Франчискьель былъ у аббата Симплиція и просилъ тайно обвнчать его съ Роменой. Аббатъ наотрзъ отказался.

— Повнчали же вы дона Руфа…

— Я считаю это однимъ изъ самыхъ дурныхъ поступковъ въ моей жизни и послдствіемъ его были большія несчастій. На этотъ разъ я былъ бы еще боле виноватъ: я пошелъ бы противъ воли родителя и обманулъ бы его… Обманъ — худшій изъ грховъ.

— Но донъ Руфъ самъ виноватъ,— онъ самъ ведетъ себя, какъ…

— Не намъ его судить, не намъ и карать. Истинный христіанинъ прощаетъ людямъ и не долженъ прощать только себ.

— Это, однако, удивительно,— подумалъ вслухъ Франчискьель,— какъ разъ то же говоритъ докторъ Шарфъ.

— Докторъ Шарфъ протестантъ и богоотступникъ,— проговорилъ аббатъ, сильно морща носъ, что его очень безобразило.

На слдующій день рано утромъ Франчискьель отправился къ матушк-Розаліи.

— Хилый мой,— сказала бургиньонка, выслушавши разсказъ молодого человка о томъ, что происходило на Капри,— ты напрасно поторопился, а твоя продлка въ Лазурномъ грот мн совсмъ не нравится. Я разбраню Ромену и строго запрещу что бы то ни было длать безъ позволенія отца.

— Что же это такое, наконецъ? Вы вс противъ меня,— вы, матушка, и аббатъ, и докторъ.

— Я не знаю ни твоего доктора, ни твоего аббата, но знаю, что прямой путь для честныхъ людей одинъ. Надо дйствовать на дона Руфа. Общаю теб сама похать на Капри и поговорить съ нимъ по-своему. Меня онъ послушаетъ, ручаюсь за это.

Франчискьелю пришла въ голову мысль, показавшаяся ему блистательной,— отвезти на Капри въ яхт англичанина не только мать-Розалію, но и доктора, и аббата. Направивши такимъ образомъ на непріятельскаго короля вс свои фигуры разомъ, онъ разсчитывалъ сдлать матъ въ три хода. Этимъ элементарнымъ пріемамъ стратегіи обучилъ его англичанинъ, каждый день побивавшій его въ шахматы. Спрошенные порознь, добрякъ Симплицій и милйшій докторъ охотно согласились прокатиться, не подозрвая, что имъ предстоитъ хать вмст. Франчискьель тотчасъ же написалъ объ этомъ Ромен, адресовавши письмо ‘до востребованія’. Онъ зналъ, что Ромена получаетъ такимъ образомъ свою корреспонденцію потихоньку отъ дона Руфа, отправляясь за нею сама въ то время, когда онъ отдыхаетъ. На бду случилось, что донъ Руфъ ждалъ присылки денегъ и самъ пошелъ на почту справиться. У дона Руфа было прекрасное зрніе и, пока разбирали для него пакетъ подъ буквою С., онъ разсмотрлъ фамилію Скапонъ на трехъ конвертахъ, только адресованы они были не господину, а госпож Скапонъ.

— На ваше имя ничего нтъ,— сказалъ завдующій отдленіемъ.

— А для моей дочери, г-жи Ромены Скапонъ?— небрежно спросилъ донъ Руфъ.— Она не такъ здорова и просила взять ея письма.

Завдующій почтовымъ бюро, не задумываясь, отдалъ три письма. Это было запрещено закономъ, но мало ли что закономъ запрещено и длается въ простот сердечной? Чужія письма читать запрещаетъ не одинъ только законъ, однако же донъ Руфъ преспокойно распечаталъ и прочелъ вс три.

На первомъ былъ штемпель Локля, оно заключалось въ пяти листахъ очень тонкой бумаги, непревышавшихъ всомъ пятнадцати граммъ и исписанныхъ мельчайшимъ почеркомъ вдоль и поперекъ.

‘Это должно быть отъ миссъ Бессъ,— проговорилъ про себя донъ Руфъ съ видомъ глубочайшаго презрнія.— Наврное какія-нибудь романтическія бредни.

Во второмъ конверт была коротенькая записка, написанная крупнымъ, твердымъ почеркомъ.

‘Милая моя Ромена, я тобою недовольна. На дняхъ пріду и побраню. Надо всегда и во всемъ повиноваться отцу,— помни это. Но все-таки я тебя крпко цлую и крпко люблю. Твоя мать-Розалія’.

‘Вотъ это такъ!— подумалъ донъ Руфъ.— Это я понимаю. Молодецъ эта бургиньонка!’

Онъ вложилъ записку въ конвертъ и тщательно его заклеилъ.

Третье письмо было отъ Франчискьеля. Изъ него донъ Руфъ узналъ много вещей довольно непріятныхъ: во-первыхъ, бывшій погонщикъ ословъ былъ ‘на ты’ съ его дочерью, что показалось ему чудовищною дерзостью, во-вторыхъ, они видлись въ Лазурномъ грот, что было совсмъ невроятно.

‘Чистйшій вздоръ,— разсуждалъ донъ Руфъ,— никого тамъ не было, я осмотрлъ вс уголки, а глаза у меня хорошіе. Гд же бы могъ спрятаться этотъ негодяй?… А, понимаю!…’

И донъ Руфъ хлопнулъ себя ладонью по лбу, онъ сообразилъ, что старый лодочникъ былъ не кто иной, какъ Франчискьель, переодтый и загримированный. ‘Какова подлость!…’ Натуралистъ забылъ, что онъ въ своей жизни тоже переодвался и загримировывался по меньшей мр два раза. ‘Въ тому же какой слогъ! Каждая строка такъ и дышетъ романтизмомъ…’ Всего боле озаботилъ дона Руфа конецъ письма, гд говорилось о скоромъ прізд матушки, доктора и аббата: ‘Вс трое будутъ хлопотать за насъ, моя Ромена. Не теряй надежды’.

‘Это мы примемъ къ свднію, они насъ здсь не застанутъ’

Обдъ прошелъ спокойно. Донъ Руфъ приготовилъ было рзкіе выговоры Ромен, но не сказалъ ни слова изъ опасенія, что она заплачетъ. Онъ ограничился нкоторыми намеками и вопросами.

— Скажи, пожалуйста, Ромена, не замтила ты, каковъ изъ себя лодочникъ, возившій насъ въ Лазурный гротъ?

— Не особенно красивый: взглядъ какой-то плутовской, носъ картошкой, беззубый ротъ, сдая борода колючками…

— Ты, кажется, внимательно его разсматривала!…

— О, все это съ перваго взгляда бросается въ глаза…

— А почему ты знаешь, что у него борода колючая?

— Да вдь это видно.

— Ужь не цловалась ли ты съ нимъ?

— Ну, ужь лучше цловаться со щеткою.

‘Ловко она притворяется’ — подумалъ донъ Руфъ.

Въ сущности же онъ не считалъ ее способною сдлать большой проступокъ. Будь это посторонняя двушка,— о, тогда другое дло,— донъ Руфъ заговорилъ бы иначе. Въ тону же романтическое письмо бывшаго погонщика показалось ему слишкомъ глупымъ и тмъ успокоило относительно капитальныхъ пунктовъ. Вставая изъ-за стола, донъ Руфъ хотлъ произвести аффектъ.

— Ты можешь не ходить сегодня за письмами. Я былъ на почт и взялъ ихъ. Вотъ они.

Онъ подалъ дочери записку матушки-Розаліи и посланіе миссъ Бессъ… Никакого эффекта не вышло. Ромена не только не смутилась, а, напротивъ, была въ восторг отъ того, что отецъ узналъ о ея переписк и не разсердился,— ей очень непріятно было переписываться потихоньку. Она бросилась къ нему на шею, повторяя:

— Какой вы добрый, какой милый!…

Потомъ побжала въ свою комнату и по десяти разъ перечитывала письма. Полученное отъ миссъ Бессъ показалось ей слишкомъ короткимъ, выговоръ матушки опечалилъ ее, и она дала себ слово быть покорной и послушной двочкой. Потомъ она задумалась о Лазурномъ грот.

‘Что же мы дурного сдлали?’ — спрашивала она себя.

Въ тотъ же вечеръ Донъ Руфъ сказалъ ей повелительнымъ тономъ:

— Укладывайся,— завтра мы демъ въ Неаполь.

— А какъ же матушка?… Она пишетъ, что на дняхъ будетъ у насъ.

— Мы застанемъ ее до отъзда, и ты можешь написать ей сейчасъ же, чтобъ она не безпокоилась хать сюда.

Ромена была рада вернуться въ Неаполь, гд она будетъ ближе къ Франчискьелю, кром того, она свято исполняла приказаніе матушки о повиновеніи. Покорность дочери удивила дона Руфа и онъ сталъ напвать изъ Риголетто:

La donna &egrave, mabile

Quai piuina al vento…

Онъ пошелъ укладывать свои вещи и заперся на ключъ.

Для чего нужна была такая предосторожность?— Для того, чтобы дочь не увидала какъ-нибудь его книгъ въ желтыхъ оберткахъ, съ которыми онъ не разставался и которыя читалъ, ложась отдыхать днемъ и на сонъ грядущій посл ужина. Донъ Руфъ не находилъ ровно ничего дурного въ этихъ двадцати двухъ томахъ in 18^о такъ какъ дурна лишь ложь, а въ этихъ произведеніяхъ вдохновеннаго ученаго и прозорливца была только правда,— вся правда, самая настоящая. Донъ Руфъ находилъ, что молоденькія двушки должны знать все, даже то, чего не знаютъ честныя женщины, доживя до сдыхъ волосъ. Ну, а отъ Ромены-то онъ все-таки считалъ боле удобнымъ прятать свою излюбленную беллетристику и запираться на ключъ, когда брался за это полезное чтеніе. Разъ онъ забылъ припереть дверь и такъ увлекся однимъ прелестнымъ мстомъ (это былъ разсказъ о томъ, какъ двое молодыхъ людей спаиваютъ своего дядю, чтобы стащить у него двадцать франковъ), что не слыхалъ, какъ вошла Ромена.

— Папа, вы, кажется, читаете очень интересную книгу.

Донъ Руфъ привскочилъ, быстро сунулъ книжку подъ одяло и чуть не крикнулъ на дочь:

— Ты зачмъ? Что нужно? Я ничего не читаю… Уйди, уйди сію минуту…

Вотъ почему донъ Руфъ тщательно заперъ дверь, принимаясь за укладку своихъ двадцати двухъ томовъ. Услыхавши возню и нетерпливые возгласы отца, Ромена постучалась и спросила:

— Не хотите ли, я помогу? Я живо все уложу вамъ.

— Нтъ, нтъ, нтъ и… нтъ!— кричалъ донъ Руфъ неистовымъ голосомъ.

На слдующій день довольно позднимъ утромъ донъ Руфъ, Ромена и Роза сошли на пристань, куда ихъ багажъ былъ доставленъ раньше. Оставался узелъ съ двадцатью двумя книгами, съ которыми натуралистъ не ршился разстаться и несъ собственноручно, несмотря на ихъ изрядную тяжесть.

— Папа, дайте я понесу. Вы устали,— сказала Ромена.

— Ни за что въ мір!— вскричалъ донъ Руфъ, быстро удаляясь отъ дочери и перехватывая связку въ другую руку съ такимъ видомъ, будто въ ней лежали разрывные снаряды.

Тмъ временемъ Франчискьель былъ въ немаломъ затрудненіи. Докторъ и аббатъ общали пріхать въ это утро на яхту и слдовательно должны были непремнно столкнуться. Франчискьель дождался священника и бургиньонку на берегу и перевезъ ихъ ране прибытія доктора, надо было, по возможности, отдалить непріятную встрчу. къ счастію, въ салон яхты была богатая коллекція иллюстрированныхъ изданій. Близорукіе люди, за невозможностью любоваться природою, ни даже произведеніями искусства на извстномъ разстояніи, очень любятъ гравюры и фотографіи. Аббатъ почти легъ на столъ и водилъ носомъ по огромнымъ in folio. Оставалось занять еще мать-Розадію, такъ какъ докторъ способенъ былъ отказаться отъ поздки, увидавши на борт монахиню. Дло обошлось безъ хлопотъ,— бургиньонка скоро сама нашла себ дло. Она начала съ того, что осмотрла яхту и очень одобрила англійскую опрятность,— достоинство, которымъ не могутъ похвалиться неаполитанскія суда. Когда пріхалъ докторъ, она была въ кухн и обстоятельно раскрашивала повара-француза, потомъ прошла въ каюту Франчискьеля, настоящее чудо столярнаго искусства, съ лакированными раздвижными перегородками.

— Все это очень хорошо,— сказала мать-Розалія,— а теперь скажи-ка мн, не оборваны ли пуговицы у твоихъ рубашекъ?

— Не знаю.

— Давай ихъ сюда, я пересмотрю.

Бургиньонка осмотрла блье, сла у окна, вынула изъ кармана маленькій несессеръ и принялась пришивать пуговицы. Яхта, шедшая по втру, слегка покачивалась, но монахиня не обращала на это вниманія. Въ окно виднлось голубое море, небольшія волны съ вспнивающимися гребнями, слышался ихъ веселый плескъ, и добрая матушка усердно работала, очень довольная, что нашла себ дло. Надъ нею, на палуб, раздавались шаги, говоръ и смхъ. Это докторъ Шарфъ ходилъ и разговаривалъ съ англичаниномъ.

Донъ Руфъ, Ромена и Роза пришли на пристань. Ршено было не дожидаться парохода и хать въ лодк знакомаго капитана въ фуражк съ галунами.

— Патронъ,— счелъ онъ своимъ долгомъ предупредить дона Руфа,— втерокъ свжетъ и разводитъ волну.

— А что?… Разв опасно?

— Со мною никогда не опасно, только попляшемъ немножко.

— Ну, что же, попляшемъ. Ты что скажешь, Ромена?— обратился онъ къ дочери.

— Очень рада.

— Батюшки вы мои!— вскричала Роза, смертельно боявшаяся хоря.— Что же это вы длаете? Вернитесь домой… Бога въ васъ, что ли, нтъ… въ атакую погоду лзть въ воду?

Волненіе замтно росло, но донъ Руфъ спшилъ ухать, далеко въ мор, въ сторон Неаполя, онъ запримтилъ подозрительный пароходъ, на немъ могли пріхать и застать ихъ мать-Розалія, докторъ и аббатъ, къ тому же его измучила связка книгъ, которую онъ принесъ съ такими мученіями, каково же было бы тащить ее обратно, въ гору?

— Трусиха,— сказалъ донъ Руфъ,— тонутъ только въ романахъ Купера.

Они вошли въ лодку. Все шло благополучно, пока плыли на веслахъ, но какъ только подняли парусъ, лодка весело запрыгала по волнамъ. Ромена смялась, Роза призывала на помощь всхъ святыхъ, донъ Руфъ крпко прижималъ къ груди узелъ съ книгами и глоталъ что-то горьковатое, подступавшее ему въ горлу. Втеръ все крпчалъ, все сильне и сильне подпрыгивала лодка, то ныряя между двумя волнами, то выскакивая на ихъ гребни. Роза кричала раздирающимъ голосомъ, Ромена покачивалась, убаюкиваемая мечтами, у дона Руфа въ глазахъ позеленло, онъ судорожно схватился за желудокъ… Узелъ съ книгами весьма пострадалъ…

— Назадъ… на Капри!— едва слышнымъ голосомъ проговорилъ измученный натуралистъ.

— Перемни галсъ!— скомандовалъ капитанъ.

Одинъ изъ матросовъ побжалъ отвязать шкотъ, на бду затянувшійся за кнехтъ, въ то время, какъ рулевой уже исполнилъ команду. Парусъ лихорадочно заполоскался, потомъ вздулся и склонился на ту сторону, на которой сидлъ донъ Руфъ. Лодка качнулась разъ, другой и легла на бокъ, вс попадали въ море.

XXI.
Конецъ двадцати двухъ томовъ.

Яхта неслась на всхъ парахъ къ лодк. Франчискьель издали узналъ Ромену, увидалъ неловкій маневръ и, предчувствуя бду, бросился въ море. Черезъ нсколько секундъ онъ уже держалъ въ объятіяхъ молодую двушку. Съ яхты спшно спускали шлюпку. Полумертвую отъ страха Розу спасъ одинъ изъ гребцовъ. Донъ Руфъ барахтался подъ парусомъ, по счастью не успвшимъ намокнуть и вздувшимся надъ нимъ пузыремъ. Но терять нельзя было ни минуты. Ромена была уже въ шлюнк, Франчискьель въ нсколько взмаховъ достигъ паруса и разрзалъ его ножомъ. Донъ Руфъ терялъ сознаніе и уже выпустилъ изъ рукъ не только рею, за которую было ухватился, но и драгоцнный узелъ, медленно пошедшій ко дну. Мелкая рыбешка жадно накинулась на произведенія французской литературы и почувствовала себя очень скверно,— типографская краска заключаетъ въ себ ядъ, гибельный для мелкой твари.

Ромену перенесли въ каюту Франчискьеля, бурніньонка живо ее раздла, завернула въ одяло, уложила на кушетку и затопила каминъ, передъ которымъ развсила сушить мокрое платье.

— Гд я?— спросила Ромена, приходя въ себя.

— Ты на постели Франчискьеля,— отвтила бургиньонка и расхохоталась. Она считала дурнымъ лишь то, что дурно по существу.

Ромена покраснла до корней волосъ. Отчего?— Неизвстно. Невинна и наивна она была, какъ новорожденный младенецъ, и все-таки покраснла. въ эту минуту снаружи кто-то повернулъ дверную ручку.

— Сюда нельзя,— сказала бургиньонка.

Франчискьель отошелъ прочь мокрый до костей и восхищенный до неземного восторга,— онъ догадался, что Ромена въ его кают.

Дона Руфа съ большимъ трудомъ втащили на бортъ, раздли и положили на диванъ англичанина. Услыхавши суету, произведенную крушеніемъ лодки, аббатъ оторвался отъ книгъ и принялъ самое дятельное участіе въ общихъ хлопотахъ. Докторъ былъ слишкомъ занятъ для того, чтобъ обращать на него вниманіе.

— Живо, друзья!— командовалъ докторъ Шарфъ.— Мокрыхъ полотенецъ и фланели! Растирайте его съ головы до ногъ, мы его спасемъ,— сердце еще бьется. Валяй его! Сильнй, сильнй растирай Я буду нажимать ребра… Вотъ такъ…. вотъ такъ…

— А папа?— спросила вдругъ Ромена.

— Сейчасъ пойду узнаю.

Бургиньонка вышла изъ каюты и направилась въ помщеніе англичанина.

— Позвольте, mademoiselle,— крикнулъ докторъ.— Сюда нельзя,— здсь мужчина… совсмъ раздтый…

— Мн что за дло.

— А въ такомъ случа идите, добрая душа! На васъ, кажется, только платье противное, а сами-то вы человкъ хорошій. Растирайте вс… Кожа краснетъ, согрвается… Побда! Онъ вздохнулъ… Сильне, аббатъ! Сильне, мать! Сейчасъ откроетъ глаза… Еще, еще… Такъ, такъ, аббатъ! Растирайте.. Еще одно усиліе… Дышетъ, паза открылъ. Молодецъ вы, матушка!… Теперь уходите. Мы его однемъ.

Въ избытк восторга отъ быстраго возвращенія къ жизни дона Руфа добрякъ Симплицій вздохнулъ, отирая лобъ.

— Слава Христу-Спасителю!… Ахъ, докторъ, еслибы вы не были протестантомъ…

— Съ чего же вы взяли, что я протестантъ? Никогда не думалъ быть протестантомъ. Я — атеистъ.

— Такъ что же вы давно не сказали?— воскликнулъ аббатъ, протягивая руку доктору.

Черезъ минуту онъ сообразилъ, что сморозилъ глупость, но слово — не воробей, его не поймаешь. Аббатъ крпко пожалъ руку доктора Шарфа. Есть полное основаніе предполагать, что съ этой минуты бывшіе враги сдлались искренними друзьями.

Бургиньонка вернулась къ кают Франчискьеля. Дверь была заперта извнутри задвижкою.

— Нельзя, нельзя…— крикнула Ромена.

— Это я, мать-Розалія. Отопри же.

— Умоляю васъ, не входите.

— Я принесла теб извстіе про здоровье отца.

— Скажите такъ, черезъ дверь.

— Если не отопрешь сію минуту, ничего не скажу.

Ромена робко отперла дверь, потомъ отбжала въ уголъ и присла спиною къ двери, скрестивши руки на груди, въ поз нимфы, застигнутой въ купальн. По уход матери-Розаліи, она встала и, Богъ знаетъ вслдствіе какой фантазіи, одлась въ платье Франчискьеля. Панталоны, немного подогнутыя внизу, были почти въ-пору, рубашка оказалась длинна и имла видъ пальто, но широкополая соломенная шляпа восхитительно шла къ распущеннымъ чернымъ волосамъ. Бургиньонка хотла было разсердиться и не могла,— такъ мила была Ромена. Она крпко ее поцловала со словами,

— Какъ это глупо!

Что касается Розы, о которой вс забыли, то она побдила сердце одного пожилого кочегара-англичанина, не понимавшаго ни слова по-итальянски. Старый морякъ снесъ ее внизъ къ машин, гд она высушилась въ одну минуту, высохши, почувствовала страшную жажду, попросила стаканъ воды и выпила его залпомъ. Вмсто воды кочегаръ подалъ ей стаканъ джина. Роза не умерла отъ услужливости своего обожатели, а только уснула такъ крпко, что опомнилась лишь къ вечеру.

Донъ Руфъ хотя оправился, но былъ въ самомъ дурномъ расположеніи духа. Во-первыхъ, у него болла голова и его все еще тошнило, что, какъ извстно, никогда не располагаетъ къ веселости, во-вторыхъ, онъ лишился всего багажа и, главное, своихъ книгъ, стоившихъ 77 франковъ. Потеря не разорительная, но донъ Руфъ хорошо зналъ счетъ деньгамъ и не любилъ терять ихъ понапрасну. Въ особенности же его выводило изъ себя присутствіе монахини, доктора и аббата на яхт, куда онъ самъ попалъ совсмъ вопреки желанія. Въ этой случайности онъ усматривалъ вс признаки заговора противъ него, въ которомъ участвовали и капитанъ лодки, и его гребцы. Вдругъ онъ сообразилъ, что Франчискьель долженъ быть тутъ же съ Роменою, тотчасъ потребовалъ дочь къ себ и до вечера заперся съ нею вдвоемъ.

Наконецъ, яхта стала на якорь, въ рейд, и въ каюту вошли докторъ, аббатъ, буригньонка и Франчискьель.

— Мы пріхали…

— Насилу-то…— сказалъ донъ Руфъ.— Надюсь, сейчасъ съдимъ на берегъ?

— Нтъ, мой милйшій, мы ужинаемъ на яхт. Изъ-за васъ намъ пришлось сдлать порядочный обходъ. Теперь мы умираемъ съ голоду…

— Я не голоденъ.

— Въ такомъ случа посмотрите, какъ мы будемъ сть.

— Я хочу сію минуту съхать на берегъ.

— Какъ хотите. Только прежде, чмъ узжать, не лишнее было бы поблагодарить Франчискьеля, спасшаго вамъ жизнь.

— Нсколько дней тому назадъ я помшалъ ему броситься съ балкона въ обрывъ… Мы — квитъ.

— Выйдите отсюда вс!— крикнулъ докторъ, выведенный изъ себя этою выходкой.

Вс вышли, донъ Руфъ растерялся и хотлъ послдовать за другими.

— Нтъ, вы-то останьтесь!— скомандовалъ докторъ.— Ромена вамъ не дочь,— понимаете? Вы ее даже не признали и не узаконили. По закону вы не имете на нее никакого права. А потому мы ее оставляемъ здсь, можете отправляться одни, если угодно, а за нею попробуйте явиться съ жандармами. Тогда васъ попросятъ показать ваши документы. Гд они у васъ?

Выйдя изъ каюты, Ромена приблизилась украдкою къ своему возлюбленному и нжно сказала:

— Благодарю тебя, Франчискьель.

Черезъ минуту докторъ вывелъ дона Руфа.

— Я его уговорилъ,— мы ужинаемъ вмст. Онъ — милйшій и любезнйшій изъ людей.

— За столъ, господа, за столъ!— пригласилъ англичанинъ и усадилъ рядомъ съ собою съ одной стороны мать-Розалію, съ другой — Ромену.

Франчискьель поспшилъ ссть около Ромены. Донъ Руфъ очутился на другомъ конц стола между докторомъ и аббатомъ. Ужинали на палуб, поваръ-французъ былъ настоящій артистъ, а вино не итальянскаго издлія…

— Да здравствуетъ Франція!— сказалъ докторъ.

Бургиньонка подняла стаканъ, въ которомъ рубиномъ сверкало настоящее кло-вужо. Какъ донъ Руфъ ни хмурился, а и ему пришлось сознаться, что романтикъ лордъ Байронъ былъ правъ, сказавши:

The best of remedies is а beef-steak

Against sea-sickness…

Посл двухъ или трехъ стакановъ шато-икема онъ даже нагнулся къ уху добряка Симплиція и посвятилъ его въ нкоторыя особенности нравовъ улицы Шуазиль. Аббатъ не нашелъ въ этомъ ничего остроумнаго, но вечеръ былъ такъ восхитителенъ! Полная луна поднялась во всей крас и засыпала море серебромъ и брилліантами, городскіе огни меркли въ ея сіяніи, свжій береговой втерокъ доносилъ звуки музыки, пнья, ароматъ цвтущихъ акацій и лимонныхъ деревьевъ… Вино искрилось и лнилось въ бокалахъ… Искрились и глаза влюбленныхъ. Ахъ, какъ они любили другъ друга! Только донъ Руфъ оставался непреклоннымъ. Всмъ логическимъ доводамъ доктора, всмъ убжденіямъ аббата онъ противупоставлялъ пассивное и инертное сопротивленіе. Когда на помощь къ нимъ подошла мать-Розалія и, указывая глазами на юную парочку, тихо сказала:

— Жените ихъ…

Онъ всталъ, давая знать, что пора хать, и коротко отвтилъ:

— Нельзя!

Это происходило 1 іюня 1882 года, въ день Святого Никодима. Съ тхъ поръ боле двухъ недль не было никакихъ извстій изъ Неаполя. За справками обратились къ доктору Шарфу, который, несмотря на массу дла, на все находитъ время. Вотъ нсколько отрывковъ изъ его писемъ:

’21 іюня.— Донъ Руфъ и его дочь исчезли неизвстно куда. На другой день, посл ихъ невольнаго купанья въ мор, я отправился къ нимъ,— домъ запертъ, никого нтъ. Я говорилъ съ аббатомъ, но и онъ ничего не знаетъ, становится въ тупикъ,— на что, впрочемъ, не особенно многое и требуется. Я было хотлъ обратиться къ квестору и къ содйствію правительственнаго телеграфа, но потомъ раздумалъ, побоявшись огласки. Бдняга Франчискьель въ отчаніи. Этими днями были порядочныя бури, и онъ кидается въ море, какъ сумашедшій,— уже вытащилъ изъ воды съ дюжину рыбаковъ и, кром того, одну знатную даму съ любовникомъ,— они хотли вмст утопиться. Мужъ этой барыни бснуется со злости. Но событіе надлало шуму и на Франчискьеля смотрятъ какъ на героя. Его представили въ ордену Итальянской Бороны въ петличку, онъ предпочелъ бы Ромену на шею. Я весьма опасаюсь, что съ своимъ спасаніемъ утопающихъ онъ когда-нибудь нырнетъ и не вынырнетъ…’

’30 іюня.— Франчискьель сталъ, повидимому, спокойне. Онъ получилъ отъ министра любезное письмо, въ которомъ сообщается, что онъ можетъ получить орденъ Итальянской Бороны, если желаетъ. Онъ пришелъ ко мн за совтомъ, что ему длать. Я спросилъ, очень ли ему хочется быть ‘кавалеромъ’. Онъ отвтилъ (какъ я того и ожидалъ), что ему ничего, кром Ромены, не нужно. Тогда нашъ аббатъ,— святой человкъ, но святой неаполитанскій, т. е. себ на ум!— смясь, объявилъ, что знаетъ, какъ отвтить, взялъ листъ бумаги, уткнулся въ него носомъ и черезъ четверть часа прочелъ намъ приблизительно слдующее:

‘Ваше превосходительство! Вы очень милостивы, но я еще молодъ и могу подождать столь высокой награды, тогда какъ мой тесть, господинъ Руфъ Скапонъ, человкъ уже пожилой (allempato), подвергавшійся гоненію и заключенію въ тюрьм при Бурбонахъ, давно, въ тиши кабинета, работаетъ надъ капитальнымъ научнымъ трудомъ объ атавизм. Много лтъ уже этотъ достойный человкъ посвятилъ изученію естественной и соціальной исторіи, и правительство имло бы полное основаніе вознаградить его за перенесенныя имъ гоненія и поощрить его рдкія достоинства и полезный трудъ. Принимаю смлость ходатайствовать передъ вашимъ превосходительствомъ о томъ, чтобы милость, которой вамъ угодно почтить меня, была оказана моему тестю. Въ случа исполненія этой просьбы, я сочту себя награжденнымъ выше моихъ заслугъ…’

‘Дале слдовали обычныя фразы и выраженія преданности королю, королев, наслдному принцу и всей королевской фамиліи. Вы знаете, какъ я подъ-часъ умю смяться, но, какъ я смялся на этотъ разъ, вы едва ли можете себ представить. Аббатъ ршительно молодчина…’

‘7 іюля.— Франчискьель получилъ великолпную депешу отъ министра. Король, королева, наслдный принцъ и вся королевская фамилія выразили глубокое сочувствіе не только героизму, но и прекраснымъ душевнымъ качествамъ, выказаннымъ молодымъ человкомъ. Вслдствіе этого, третьяго дня подписанъ приказъ о пожалованіи ордена Франческо Бальди и его illustrissime тестю, синьору Руфу Скапону. Въ вид же особой милости сообщить ему о состоявшемся пожалованіи поручается самому Фраичискьелю. Все это прекрасно, но мы до сихъ поръ еще не знаемъ, гд искать illustrissime дона Руфа’.

’20 іюля.— Наконецъ, мы напали на слдъ. Вчера вечеромъ я видлъ у книгопродавца Деткена, какъ запаковывали двадцать два тома in 18, вс одного автора. Я предположилъ, что это для дона Руфа.

— Кому вы адресуете эту посылку?— спросилъ я книгопродавца.

— Одному иностранцу, живущему въ С…. въ округ Солерна.

— А какъ фамилія этого иностранца?

— Г. де-Сенъ-Меданъ.

Не знаю самъ почему, мн показалось подозрительнымъ это имя. Къ счастью, я знаю въ С… одного швейцарца фабриканта, очень милаго человка. Завтра воскресенье, я поду къ нему съ Франчискьелемъ’.

’21 іюля.— Я только-что вернулся изъ С… На мой вопросъ фабриканту, знаетъ ли онъ г. де-Сенъ-Медана, отвтъ былъ такой:

— Отлично знаю. Онъ — необыкновенный чудакъ. Разъ онъ явился во мн и спросилъ, нтъ ли у меня холостыхъ сыновей. Я сказалъ, что нтъ, и онъ, повидимому, остался очень доволенъ. Тогда онъ попросилъ позволенія приходить иногда съ дочерью гулять въ моемъ саду. Дочка у него прежиленькая и прежалкая, отецъ не позволяетъ ей взглянуть ни на одного мужчину, будь то погонщикъ ословъ или носильщикъ, самъ ни на минуту не выпускаетъ ее изъ вида, не позволяетъ ей ни читать, ни писать. Въ моемъ саду ему боле всего понравились высокія стны, которыми онъ обнесенъ еще въ старые годы изъ опасенія разбойниковъ. Бдная двушка только здсь и бываетъ и не знаетъ другого развлеченія, какъ сидть тамъ на лавочк и смотрть на ручей. Тмъ временемъ отецъ прогуливается со мной и страшно надодаетъ разсказами самыхъ неинтересныхъ сальностей.

По этому портрету я узналъ дона Руфа. У воротъ сада раздались три удара въ колоколъ.

— Это онъ пришелъ,— сказалъ хозяинъ.— Онъ всегда такъ даетъ знать о своемъ приход.— Если въ саду есть чужіе, то садовникъ не отпираетъ.

— Прикажите все-таки впустить его и оставьте насъ однихъ на минуту. А ты, Франчискьель, спрячься въ теплицу.

Самъ я зашелъ за кусты у ручья, гд была скамейка. Ромена прошла прямо къ ней и вздрогнула, увидавши меня.

— Онъ въ теплиц,— шепнулъ я ей.— Не теряйте бодрости,— все устроится.

Потомъ обошелъ по трав, чтобы донъ Руфъ не услыхалъ моихъ шаговъ, и, подкравшись сзади, ударилъ его по плечу.

— А, здравствуйте, г. де-Сенъ-Меданъ!

Онъ весь затрясся и забормоталъ что-то совсмъ безсвязное.

— Успокойтесь, мой милйшій,— сказалъ я.— Никто вамъ никакого зла не сдлаетъ. Напротивъ, я пріхалъ сообщить вамъ пріятную новость. Вамъ пожалованъ орденъ Итальянской Короны.

— Я не люблю насмшекъ.

— Я и не думаю смяться,— даю въ томъ честное слово.

Я сдлалъ такое серьезное лицо, что онъ поврилъ.

— А кому я этимъ обязанъ?… Вамъ, конечно?

— Нтъ, Франчискьелю.

Я передалъ ему всю исторію и показалъ письмо министра.

— Такъ стало-быть я получаю орденъ лишь какъ тесть этого молодца?— спросилъ онъ.

— Да, какъ тесть кавалера Бальди.

— А если я напишу, что онъ мн совсмъ не зять, а и ему не тесть?…

— Кавалеръ Бальди въ большой милости при двор, и ваше письмо можетъ имть самыя дурныя послдствія.

— Что же мн длать?… Ромена!

— Она въ теплиц съ Франчискьелемъ.

— Ну… и пусть ихъ!… Пойдемте играть въ кегли.

Мы стали играть втроемъ съ подошедшимъ къ намъ хозяиномъ, не знающимъ, почему г. де-Сенъ-Меданъ зовутъ дономъ Руфомъ. Нашъ натуралистъ держалъ себя очень любезно, даже прилично, и выигралъ сряду пять партій. Вечеромъ самъ проводилъ насъ до станціи, пожалъ руку Франчискьелю и добродушно сказалъ:

— До свиданія, кавалеръ Бальди!

Въ сущности, онъ кажется очень доволенъ и счастливъ, хотя это счастье и омрачено нсколько тмъ, что до сихъ поръ не дошла до него посылка книгопродавца Деткена. По всей вроятности, она затерялась на почт. Въ какія-то руки попали эти двадцать два тома in 18 въ желтыхъ оберткахъ? Очень можетъ быть, что мы когда-нибудь объ этомъ разскажемъ нашимъ читателямъ.

Р.

‘Русская Мысль’, NoNo 5—8, 1883

СБИТЫЙ СЪ ТОЛКУ.

ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЙ РОМАНЪМАРКА МОНЬЕ.

I.Клодъ Бернаръ.

II.Прошлое.

III.Атавизмъ.

IV.Человческіе документы.

V.Натуралистическое воспитаніе.

VI.Первый экспериментъ.

VII.Экспериментъ продолжается.

VIII.Экспериментъ принимаетъ плохой оборотъ.

ГЛАВА IX.Конецъ эксперимента.

X.Романтическое воспитаніе.

XI.Натуралистическая мораль.

III.Второй экспериментъ.

XIII.Продолженіе эксперимента.

XIV.Экспериментъ усложняется.

XV.Сто восьмое изданіе.

XVI.Возвращеніе Ромены.

XVII.Письма двочки.

XVIII.Орденъ Итальянской Короны.

XIX.Лазурный гротъ.

XX.Катастрофа.

XXI.Конецъ двадцати двухъ томовъ.

Читайте также:

ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЙ РОМАНЪ
МАРКА МОНЬЕ.

I.
Клодъ Бернаръ.

II.
Прошлое.

III.
Атавизмъ.

IV.
Человческіе документы.

V.
Натуралистическое воспитаніе.

VI.
Первый экспериментъ.

VII.
Экспериментъ продолжается.

VIII.
Экспериментъ принимаетъ плохой оборотъ.

ГЛАВА IX.
Конецъ эксперимента.

X.
Романтическое воспитаніе.

XI.
Натуралистическая мораль.

III.
Второй экспериментъ.

XIII.
Продолженіе эксперимента.

XIV.
Экспериментъ усложняется.

XV.
Сто восьмое изданіе.

XVI.
Возвращеніе Ромены.

XVII.
Письма двочки.

XVIII.
Орденъ Итальянской Короны.

XIX.
Лазурный гротъ.

XX.
Катастрофа.

XXI.
Конецъ двадцати двухъ томовъ.