Михаил Пришвин.
Рассказы
Михаил Пришвин.
Рассказы
Сашок
Сашок
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
* * *
Примечания
Примечания
———————————————————————————-
Сашок, Пришвин Михаил Михайлович, Год: 1906
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Мне тогда было лет девять. Я сидел за столиком и отвечал урок учителю. Вдруг кто-то крикнул:
— Царица небесная… Сашок утонул!
Мы бросились к окну. Толпа народа виднелась у пруда. Мы туда. Толпа обступила почти весь пруд кругом. Несколько человек по ту и по другую сторону пруда тащили за веревки невод от плотины к ‘хвосту’. Тащили, как всегда, довольно медленно, потому что мешали большие ивовые кусты у самой воды. Посредине пруда, на лодке, кто-то торопливо раздевался. Потом он крестился и нырял, влезал снова на лодку, отдыхал и снова нырял. Необыкновенно и страшно было то, что вся собравшаяся толпа молчала.
Все было так, как и просто на рыбной ловле, но теперь была еще эта странно молчаливая толпа, сосредоточенно смотревшая в воду. А вода была темная, мутная, с берегов почти до середины затянутая зеленой ряской.
В этой воде, где-то на дне пруда, лежал человек.
Пройдет еще несколько минут, и он там умрет. Вот почему молчала толпа, было страшно, и страх передался мне.
Невод притянули к ‘хвосту’ пруда. Наступал решительный момент. Раздался вопль:
— Заступись… помоги!.. Родимый, батюшка…
Корна показалась пустая. В ней билось несколько серебристых рыбок…
Невод потащили назад к плотине. Кто-то сказал, что время еще есть минут десять, захватят в этот раз, можно будет откачать.
Я стал про себя молиться: ‘Господи, спаси Сашка!’ Я вспомнил, что часы, тикая, отбивают секунды. Я стал считать секунды, и от этого, казалось, времени становилось больше: тик-так, тик-так, раз, два, три…
. . . . . . . . . . . . . . .
И как же я любил Сашка! Помню зимний вечер. Михаловна дремлет, угревшись на теплой лежанке, а мы с Сережей сидим на ковре под стульями. Мы едем по морю. Кругом стреляют морские разбойники, вздымаются высокие волны, а мы себе спокойно сидим под стульями, сидим и едем. Вдали показывается вершина горы Арарат. Мы выталкиваем сонного кота из-под стульев, а он возвращается назад в виде голубя и приносит зеленую масличную ветвь. Нам грустно: завтра Рождество, а елки не будет, не до веселья, говорят, в такой неурожайный год. Вдруг из передней в коридор отворилась дверь, что-то зашумело. Мы тихонько к двери. И что же! Сашок, весь в снегу, с белой от морозу бородой, тащит по коридору на холодную половину большую-большую елку…
И этот самый Сашок теперь на дне пруда. Если его сейчас не вытащат, он умрет…
Тик-так… раз, два, три, четыре… Да скорей же! Скорей обходите кусты!..
Сашок не молод, весь зарос бородой, почти лица не видно. Но все его зовут Сашок, потому что любят. Он страстный охотник, и особенно на перепелов с сеткой и самкой.
Вот мы сидим с луками в вишневой заросли, подкарауливая птичек. Из вишняка видно, как Сашок с сеткой в руке пробирается по зеленому полю. В это время весь заросший волосами Сашок кажется одним из тех таинственных лесных существ, про которые рассказывала Михаловна в зимние вечера, угревшись на теплой лежанке
— Сашок, возьми нас с собой!
И он брал. Пока не сядет солнце и не стихнут соловьи, не крикнет ни один перепел, и сидит, притаившись за ‘глудкой’, боится ястреба. Но вот мы добрались до озимого поля, на краю его расстилаем сетку и дожидаемся, когда крикнет тот голосистый, ‘десятирублевый’, которого никак не может поймать Сашок.
‘Пить-пиль-вить!’
Далеко, далеко. Но самка ‘взяла’.
‘Трюк-трюк’, — отвечает.
‘Пить-пиль-вить! Трюк-трюк!’
На красном фоне вечерней зари мелькнула черная точка.
— Тихо, тихо! — шепчет Сашок. — Летит! — И все мы боимся дыхнуть, мы, маленькие мальчики, и этот большой волосатый человек. Скорчились, прижались почти к земле. Слышно, как сердце бьется.
‘Ш-м-ш’, — зашумела рожь возле нас. Упал возле сетки.
‘Ма-ва, ма-ва’, — шепчет перепел.
‘Трюк-трюк’, — отвечает самка под сеткой.
Не помня себя, спешит перепел под сетку, видно, как шевелится рожь. Тут все мы вскакиваем, встряхиваем сетку, и перепел висит, запутавшись крыльями и ногами. Потом мы возвращаемся домой через лес. В лесу уж темно, горят светлячки. Но нам не страшно с Сашком…
Неводом почти совсем разогнали зеленую ряску, почти вся обнажилась грязная, стоячая, прудовая вода. Еще пять минут, и Сашок умрет.
Тик-так, раз, два, три…
Бывало, летом, когда возят снопы с поля, мы с Сережей всегда на возу у Сашка. Солнце палит жарко на теплых снопах. Но тут-то и разговорится Сашок. Рассказывает про перепелов, про всяких птиц. Ему и нам все интересно, от мельчайшего красненького паучка на коре старой липы до самых больших птиц. Он рассказывает, а небесно-голубые глаза на волосатом лице светятся ласково-ласково.
Тут на возу у нас и созревает план набега.
Мы в вишняке, дожидаемся, когда уйдет караульщик. Ушел. Мы к яблонке. Трясем, набиваем карманы и пазухи, мчимся к амбару у колодца, складываем добычу. А то возьмем длинный шест с гвоздем, взберемся на стену скотного двора и достаем яблоко за яблоком желтобокую антоновку и красную анисовку с синеватым пушком.
Тут двойная опасность: свалиться на двор, где страшный бык, и быть пойманным караульщиком.
Яблоки берегутся до вечера, когда у колодца собираются все запыленные, усталые рабочие. Все едят наши яблоки и похваливают молодцов. И мы едим вместе с ними. Тут Сашок всегда уж достанет из кармана какую-нибудь диковину: невиданного кузнечика, который может перелетать с треском, раскрывая красные и синие крылья, или перепелочку маленькую с черным пушком, иногда вытащит из-под амбара смешных слепых щенят.
Расступись, дай дорогу!
И расступилась толпа.
Идет старая женщина, седая, с лицом темно-бронзовым, словно почерневшим от времени. Но глаза светятся религиозным светом, и крепко сжаты сухие бескровные губы. В руках у нее большая деревянная чашка, и там горит ‘страстная’ свеча, лежит ладан (наверно, ладан). Она идет прямо к пруду и пускает по воде чашку с горящей свечой. Легкая зыбь на мутной воде гонит чашку вперед. Замерла толпа. Все смотрят, где остановится чашка. Вот словно и остановилась, кружится на одном месте.
— Затаскивай крыло сюда! Волоки в угол к плотине!
Туго идет. Не зацепился ли?
Серьезные лица напряженно смотрят в одну точку.
И вдруг загудела толпа, как один человек.
Показалась голая нога, рука, прилипшая к телу мокрая рубашка, борода, лицо…
С тех пор прошло уже двадцать лет. Я видел Сашка. Он по-прежнему ловит перепелов, но жалуется, что птицы прилетают все меньше и меньше. А главное, переводятся голосистые, ‘так хрипуны и летят’. И ходить-то не стоит, только лапти трешь.
Рассказ впервые напечатан в журнале ‘Родник’, 1906, No 11—12, с. 512—514.
Детство дало Пришвину ‘вечный’ запас впечатлений от природы и общения с людьми. Птицелов Сашок — спутник ярких моментов его детства. ‘Есть в природе прекрасные факты, — записывает Пришвин в 1905 году, — неопровержимые, независимые от нашего воображения, от нашего творчества, например, цветок. Это не наше воображение… Так и сказал Александр по прозвищу ‘Дедок’. Впрочем, какой он старик: мне кажется, он всегда был таким’ (‘Пришвин и современность’. М., 1978, с. 236).
Печатается по изданию: ‘Родник’, 1906, No 11—12.
Корна — мешок, которым заканчивается середина сети.
Страстная свеча — свеча, которая была возжена на Страстной неделе — седьмой (последней) неделе Великого поста перед Пасхой.
Источник текста: Собрание сочинений. В 8 т / М. М. Пришвин, Редкол.: В.В. Кожинов и др. [Вступ. ст. В.Д. Пришвиной Коммент. А.Л. Киселева Ил. В.Ф. Домогацкого]. Том 1. — Москва: Худож. лит., 1982. — 21 см. С. 568 — 571.