Саша
Саша
Саша, Юшкевич Семен Соломонович, Год: 1907
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Семён Юшкевич
Сумерки быстро надвигались. Третья площадка нашей горы, вся освещённая, с позолоченной скалой, продержалась миг — побагровела, осветилась тёмно-красным огнём — посинела и потухла. Спускалась ночь. Голубятня потеряла очертания и казалась ящиком, домом, горой. По двору торопливо двигались люди. Слышался говор, кашель: то рабочие возвращались с фабрик, мастерских, с дока. Андрей вывел из конюшни кабриолет и, осторожно опустив оглобли на землю, пошёл за лошадью.
— Но, но, осади, — бормотал он громко, возясь у стойла.
Послышались глухие удары и звон уздечек. Тяжело ступая и выбивая искры подковами, шла ‘Жёлтая’ и фыркала Андрею в спину.
— Но, но. — бормотал он, отстраняя её рукой и, повернувшись у кабриолета к лошади лицом, стал напирать на неё. ‘Жёлтая’, нехотя и всё тяжело ступая задом, пошла в оглобли. Андрей стал запрягать. Спускалась ночь.
Я стоял в тёмном коридоре и, высунувшись из окна, с нетерпением следил за действиями Андрея. Мать, уже готовая к выходу, в пышном платье, которое чудесно шло к ней, весело торопила бабушку. Маша, стоя на коленях и лазая вокруг неё, оправляла складки, когда они ей казались не на месте, и беспрестанно что-то делала булавками, которые вынимала изо рта, где их было много.
— Готово ли, Маша? — спрашивала мать и, когда Маша отвечала: ‘сейчас, барыня’, раскрывала веер и со скучающим видом обмахивалась им.
Во дворе между тем наступила тишина. Рабочие скрылись. Ласково ворчал Андрей. Лошадь фыркала. Поднималась луна и приятный светло-синий свет пал на гору.
— Ещё не готово, — с нетерпением шептал я. — Милая мама, поторопись, пожалуйста, мама, — просил я, точно мой шёпот мог передать ей и моё нетерпение.
Но вот показалась толстая тень и стала у входных дверей. Заворчала Белка.
— Готово, Андрей? — раздался голос матери.
— Готово, барыня моя… — ответил Андрей, подняв голову.
— Хорошо, мы сейчас, Андрей.
Я вздохнул от облегчения. Тотчас же, шурша платьем, с бабушкой под руку, показалась мать. Маша провожала их, и будто обе шли в дремучем лесу и могли о сучья порвать свои платья, — она и с боков и сзади и забегая вперёд, охраняла их.
— Выходят… — шепнул я Коле в открытую дверь.
— Тише! — погрозил он мне.
— В десять часов дети должны быть в постели, — донёсся ко мне голос матери.
— Ага, — подумал я радостно, — они вернутся очень поздно.
— Слушаю, барыня, — ответила Маша.
Стало тихо. Я ждал, выскользнув в беседку. Раздался важный отчётливый топот ‘Жёлтой’, и Андрей, восседая на заднем сидении, показался у последнего окна и осадил.
— Пожалуйте, барыня, — почтительно проговорила Маша.
Лошадь забила копытами. Белка с лаем бросилась к воротам.
— Уехали! — крикнул я во весь голос, влетая к Коле, — уехали!
Я вскочил на кровать и дважды стал на голову, упираясь ногами о стену.
— Свободны, свободны! — всё кричал я, стоя на голове, и мне было смешно, что вижу комнату опрокинутой. — Маша, скорее чаю! — нам некогда.
— Маша, они уехали! — заорал Коля и, тщетно попытавшись, подобно мне, стать на голову, спрыгнул с кровати и понёсся по комнате.
Через несколько минут Маша внесла чай на подносе. Как далека она была теперь от меня. Целая неделя прошла с тех пор, как я просил у неё прощения, и добрые чувства, взволновавшие меня, давно уже успели затеряться среди будничной жизни, с её маленькими радостями и маленькими заботами. Отсутствие Сергея в эти дни помогло забвению, и Машенька опять превратилась для меня в Машу, в горничную, в безответную рабыню, и, требуя от неё услуг, я теперь делал это зло, как бы наказывая её за минуты моей слабости… Безучастным взглядом посмотрел я на её покорную фигуру и вдруг нарочно толкнул её, чтобы вывалить поднос со стаканами из рук. И когда стаканы со звоном ударились о пол, а она вскрикнула от ожога, я с торжеством выбежал в столовую, напевая:
— Машка, дурка, обожглась!
— Ну, идём, — выговорил Коля, погнавшись за мной. — Они сейчас должны прийти.
— Машка, дурка, обожглась, — повторил я со смехом.
Маша вышла из нашей комнаты и, не показывая нам вида, что ей больно, с беспокойством спросила:
— Куда вы уходите, паничи? Ведь мамаша сердиться будут.
— Не твоё дело, Машка, — бросил Коля, выбегая в коридор.
— Не твоё дело! — крикнул я в свою очередь, наскоро допивая чай.
Она молча вышла, а я, ужасно оживлённый, побежал за Колей. Возле конюшни я нагнал его и мы вместе пошли к голубятне, где было назначено свидание с Сергеем и Настенькой.
— Их ещё нет, — произнёс Коля, глядя на луну.
— Сейчас придут, — уверенно ответил я и постучал зубами от волнения.
В комнате Странного Мальчика был свет. Знал ли он, что мы сейчас будем у него? Свеча с прыгавшим пламенем мерцала, как звезда. Весь двор и стены флигелей и крыши утопали в ярких синеватых тенях, и от них было весело, как в праздничный день. Из голубятни шли шорохи, воркование. Кричали птенчики, протяжно, жалобно.
— Кто-то идёт… — прошептал Коля.
Я впился глазами в длинные качавшиеся тени придвигавшиеся своими огромными головами к стене левого флигеля.
— Это Сергей и Настя, — прошептал я волнуясь, — кто же третий?
Тени согнулись, и головы их легли на стене.
— Это Стёпа, — с удивлением произнёс я, — откуда он взялся?
Мы вышли из засады и поздоровались. Стёпа, смеясь и видимо довольный, что озадачил нас, размахивал корзинкой, наполненной до краёв.
— И ты здесь, — произнёс я, чуть разочарованный.
Он не ответил и только шире сделал своё улыбавшееся лицо.
— Ну, вот и мы, — проговорил Сергей, и я вдруг почувствовал, что недоволен его голосом. — Что у вас нового?
— Странный Мальчик выздоровел, — ответил Коля.
— Знаю, Стёпа сказал. Ничего другого? Пойдём. Странный Мальчик ждёт нас.
— Когда ты познакомилась с Стёпой? — шёпотом спросил я у Настеньки.
— Это секрет, — таинственно ответила она.
— Секрет? — переспросил я обиженным голосом и ясно почувствовал, что теряю весёлость и оживление.
— А мне казалось, — промолвил я сейчас же, — что ты никогда не захочешь познакомиться с ним.
— Почему же, Павел? — с изумлением спросила она.
— Он… грязный, Настя.
— Он славный, Павел…
Я хотел ответить, объяснить, — почему Стёпа не мог быть ей товарищем, но уже не успел. Сергей входил в квартиру Алёши. Настроение моё совершенно испортилось и, глядя с неудовольствием на Настеньку, я думал: ‘Тебе нравится Стёпа, нехорошая! Ну и пусть. Я найду лучшую Настеньку, чем ты. Ты выйдешь замуж за него, и у тебя муж будет кузнецом’. Но это не только не успокоило меня, а ещё больше расстроило. Я совсем надулся и отошёл от неё, чтобы она почувствовала моё презрение. На всём кругом потемнели краски. Что-то грызло мою душу, что-то беспокоило. В комнату я вошёл пасмурным. Сняв шапку и бросив ‘здравствуйте’ я, пригорюнившись, уселся в углу, и старался только о том, чтобы не поддаться искушению взглянуть на Настеньку.
— Пусть знает, — обиженно думал я. — Теперь она увидит, кто лучше: я или Стёпа.
Между тем, Алёша, увидев нас, улыбнулся своей доброй улыбкой и подошёл к нам.
Настенька подала ему руку и долго вглядывалась в него. Сергей ерошил волосы.
— Я рад, что вы пришли, — говорил Алёша…
В комнате стояли две деревянные кровати и на одной из них лежал мальчик, до подбородка закрытый одеялом. В углу, подле печи, на низенькой скамеечке, сидел старик с большой седой бородой, покрывавшей всю его грудь, держал палку в руках, вертел ею и чертил что-то на полу. Соседнюю комнату занимала лавка, и в стеклянную дверь я видел женщину, вероятно мать Алёши. И всё в комнате казалось таким тихим, скромным, молчаливым, что мысль о другой жизни за этими стенами казалась обманом, сном. Незаметно и не привлекая внимания, висела икона… На стене, между двумя картинами, в клетке прыгал и царапался чижик, а под столом, как одногнёздки, высунув хвосты, лежали обнявшись котёнок и собачонка. Нежная тоска по чем-то прошлом, утраченном, не тревожа, тихо вошла в мою душу.
— Я рад, что вы пришли, — говорил Алёша, обращаясь к нам, к Настеньке…
— Ворон!.. — раздалось в углу.
Я вздрогнул. Настенька и Коля со страхом обернулись. То говорил старик с огромной седой бородой и чему-то улыбался.
— Молчи, отец, — оборвал его мальчик, лежавший на кровати.
Он повернулся к старику и, опираясь на локти, долго смотрел на него в упор, как кошка на воробья.
— …И вы сделали хорошо, — добавил Алёша таким голосом, что всем стало хорошо на душе.
Только я ещё бунтовался. Настенька оглянулась на меня.
— Монах… Красный Монах… — продолжал старик и распустил бороду так, что она покрыла всю его грудь.
— Молчи, отец, — ещё громче произнёс мальчик, лежавший на кровати — и голос его теперь угрожал.
Старик поставил палку меж ногами и, насторожившись, внимательно прислушивался. Настенька со страхом прижалась к Сергею, и испуганно взглядывала на старика.
— Кто это? — спросил тихо Сергей у Алёши.
Стёпа смеялся и делал гримасы.
— Это мой отец, слепой, — ответил спокойно и улыбаясь Алёша. — Вы не бойтесь, — он хороший…
— Что же он говорит о Вороне?
— Это его тайна, — загадочно произнёс Алёша, — мне нельзя сказать.
— Ему снятся черти, — сердито выговорил мальчик с кровати. — Отец! — крикнул он, — положи палку, я приказываю.
Мы все задрожали от безумного страха. Слепой повертел палкой, будто писал ею в воздухе, и положил её на колени.
— Он добрый, — говорил Алёша, — он хороший, — он всё знает…
— Монах, — прошептал слепой.
— Вот это, Саша, — обратился Алёша к мальчику на кровати, и мы слушали с глухим беспокойством, — мои новые знакомые: Сергей, Настя. Коля, Павел…
Саша приподнялся на локте и внимательно осмотрел нас.
— Она мне нравится, — деловито произнёс он, указывая на Настеньку. — Пусть она сядет возле меня. А где Стёпа?!. Стёпа тоже.
Голос у него был такой же, как у Алёши, но казался более равнодушным и не тревожил. Стёпа прыгнул к нему на кровать, и оба они улыбнулись друг другу. Настя передвинулась так, что стала ему видна вся. Теперь и я заинтересовался и устроился подле Сергея.
— Почему ты не встаёшь, — недоверчиво спросила Настенька, усаживаясь на табуретке. — Встань, пожалуйста, и я тебя не буду бояться.
— Настя, — с упрёком выговорил Сергей.
— Но я его боюсь, — упрямо повторила она.
И когда Алёша подошёл к ней, чтобы успокоить, она вдруг, забыв о страхе, подала ему корзинку и сказала:
— Мама прислала вам всем… как братьям…
— У меня мёртвые ноги, — раздался голос Саши, — я всегда лежал.
— Как жаль, — произнёс Коля, внимательно посмотрев на него.
— Мёртвые ноги! — с удивлением вырвалось у меня и у Сергея.
Слепой завозился в углу, и я повернулся спиной к нему, чтобы совершенно не видеть его.
— Как здесь всё странно, — со страхом подумал я.
— Ты была на горе? — спросил Саша, тронув рукой Настеньку, и она отодвинулась. — Расскажи мне о ней. Через несколько дней мать на руках понесёт меня во двор и я её увижу.
— Я была на горе, — важно сказала Настя и все её ленточки задвигались на ней, — и тогда она ещё цвела вся. Теперь гора умерла…
— Алёша, — позвал слепой. — Выйди во двор и посмотри, где луна стоит?
— Сейчас, отец, — ответил он и вышел из комнаты.
— Тебе не скучно лежать? — спросил Сергей у Саши.
— Некогда скучать, — серьёзно произнёс Саша. — Я весь день чем-нибудь занят. Мне нужно за домом смотреть. Отец — слепой, занят своим, — и всё о чём-то с Алёшей шепчется. Мать ничего не понимает. Не понимает, — как бы удивляясь этому, повторил он. — Только плачет и жалуется. Разве слёзы помогают? Вещь — не пословица, жалоба — не дело.
— Но ты ведь не ходишь, — возразила Настенька, — как же ты за домом смотришь?
Он с удивлением посмотрел на неё, а Стёпа, знавший его мысли, рассмеялся и захлопал в ладошки.
— Вот ноги умеют ходить, — сказал он, — а что толку? Без ног худо — без головы круто. А тут все без головы. Вот в чём беда. Отец всё сидит и шарит руками — точно таракан возится. То с Алёшей шепчется, — о чём говорят, я и не пойму. А их кормить нужно. Отец любит покушать. Вовремя не подашь — сердится, плачет. Вот он какой. Мать, когда в комнате, тоже плачет. Слёз у нас тут много. Слёз не оберёшься, — прибавил он угрюмо.
Вошёл Алёша и громко сказал:
— Луна стоит над башней, а флюгер горит, как звезда.
— Ну, так сегодня поедем, — ответил слепой, — и лицо у него стало светлое, приятное, — садись ближе, Алёша.
У Алёши заблестели глаза и — будто нас не было в комнате — он уселся возле старика. Голос его ласкал, как звуки струн, когда по ним ударят ладонью…
— Говори, отец, — попросил он. — Луна стоит над башней…
Слепой загадочно улыбнулся, погладил бороду. Горячий шёпот тронул тишину. Будто листья зашелестели.
— Вот так всегда они, — произнёс Саша, с беспокойством следя за ними. — О чём говорят, не пойму.
В голосе его была досада, но глаза неотлучно подстерегали каждое движение Алёши. Вдруг он упёрся на локоть и громко крикнул:
— Алёша!
Странный Мальчик медленно повернул голову, будто она была теперь так тяжела, что не поддавалась его усилиям. Глаза были полузакрыты. Что-то блаженное неземное лежало в его улыбке.
— Алёша, Алёша! — всё громче звал Саша.
— Лежи спокойно, — медленно, как бы вдумываясь, ответил Странный Мальчик, — я не сплю.
— Отчего же твоя мать плачет? — спросил Сергей дрожащим голосом, — и мы снова встревожились.
— От дел плачет, — ответил Саша, успокоившись, и повернулся к нам. — Ртов тут много, а дела плохие. Мать куда как мало кушает, а я ещё меньше. Всё для них бережём.
Он метнул глазами в сторону старика и Алёши и уже шёпотом прибавил:
— И ещё потому плачет, что сестрёнка наша умерла. В прошлом году умерла. Аннушкой звали. Одна у нас девочка была — и та умерла. Никак мать её забыть не может. Все забыли, — она не забывает.
— Плохо у вас тут, — вырвалось у Коли.
— Ну, и плохо… — вдруг сорвался Стёпа, тяжело дыша. Казалось мне, он злился на нас и у него глаза горели. — А я для Сашки на нож пойду. Батьке не уважу за него. Хочешь, сейчас тебе с горы земли принесу? Хочешь лягушку достану?
— Сиди, сиди, — деловито, но нежно ответил Саша, — и я тебя люблю.
Стёпа угрюмо, всё тяжело дыша, опять уселся и стал с благоговением слушать.
— Очень нехорошо у вас, — печально произнёс Сергей, и всем нам сделалось тяжело от его голоса, — но мать моя уже всё разберёт.
— Как лучше сделать? — угрюмо подхватил Саша. — Только даром голову мучишь. Кому оно нужно? Не видать кому. Сдаётся, будто кто балуется, а нам достаётся.
— Тебе жаль сестрёнки, Саша? — с жалостью спросила Настенька.
Он задумался, как будто загадку решал, и не мог найти ответа.
— Я и сам себя спрашивал, жалко ли мне её, или не жалко. Не знаю. Тесно ей было жить здесь, и никому она не нужна была. Вот оно что. И мы никому не нужны, — вдруг прибавил он растерянно, — и никто никому не нужен…
Настенька всплеснула руками. Я тоскливо посмотрел на неё, на Стёпу и вдруг обрадовался чему-то. Было так, как будто я до сих пор говорил: ‘не хочу, не хочу’, — а кто-то сильный сказал: ‘надо’, — и я уступил.
— Стёпу нужно любить, — молнией пронеслось у меня, — и я его люблю, — сейчас же ответил я себе.
— Вот, я Алёшу люблю, — опять сказал Саша, — больше себя люблю. — Куда Аннушка добрая была, а он ещё добрее. Смотрит он за мной крепко — да толку мало. И в дело, тоже не годится, и мать не годится. Она ведь шагу без меня не делает. Я деньги считаю, долги записываю. Что мать, что камень — всё одно. А кто тут из вас хозяйский сын?
— Он хозяйский сын, — ответил Стёпа, указывая на Колю, — и Павка тоже.
— Хорошо быть хозяином, — задумчиво произнёс Саша, поглядев на нас. — И гора ваша?
— Гора наша, — сказал Коля.
Саша замолчал вдруг, и мы не знали о чём говорить с ним. Словно лежал старый, старый человек, а мы беспокоили его, и от этого стало неудобно как-то, неприятно. Старик всё шарил руками и шептал. Открылась дверь из лавки и вошла мать Алёши. Она была высокая, худая, с мутными, как у рыбы, глазами и длинным, длинным носом. Лицо у неё было в красных пятнах, как будто раскрашенное. Она ходила ровно, не качаясь, точно кто-то держал её за носки и так передвигал. Слепой, услышав, что дверь раскрылась, перестал шептать и недовольным голосом сказал:
— Мне, Марья, время покушать. Кушать я хочу.
— Вот слышите, — шепнул нам Саша, — только об этом и слышишь: ‘Мне, Марья, время покушать’. Днём покушает и пойдёт на улицу.
— На улицу? — удивилась Настенька, — ведь он слепой.
— Он привык. У него палка — что глаза. Стучит палкой перед собой и ходит. А зачем ходить? На улице ему худо — мальчики его мучают. Дёргают его сзади, палку вырывают, и он падает. Вот он и придёт, сядет и плачет. Крепко плачет. Зачем ходить. Я всё слышу, вижу и тоже плачу… потихоньку. У нас только Алёша не плачет.
Опять Саша замолчал. Старуха возилась у печки. Слепой ждал, стучал тихо палкой и писал ею на полу.
— Чьи дети? — спросила вдруг старуха с беспокойством, и дала старику есть.
— Иди, мать, в лавку и не бойся, — ответил Саша. — Дети хозяйские. Вот корзину прислали тебе. После разберёшь.
— Хозяйские, — повторила она равнодушно. — Ну, и пусть… Христос с ними. Я, Саша, посижу здесь.
— Нельзя, мать, ступай в лавку. Придёт человек, никто не увидит, а он из лавки унесёт. Худо нам будет.
Она переполошилась от испуга.
— Взаправду придёт? — спросила она.
— Будешь здесь, придёт. Добро стеречь нужно.
— Так я пойду, Саша.
— Иди, мать, иди!
— Ты позови, когда что нужно будет. Я приду.
— Я позову. Иди.
Старуха вышла. Слепой уже поел и поднялся. Он был толстый, высокий, — и теперь борода его казалась ещё страшнее. Лицо у него было в морщинах, а веки он держал плотно закрытыми. Палка начала стучать по полу, и казалось, что глаза тихонько прыгают по земле и указывают дорогу.
— Ты куда идёшь, отец? — спросил Саша, — ночь теперь…
— Пойду под луну стану. Луна мне нужна.
— Зачем тебе луна? Садись, где сидел.
— Пойду я, — угрюмо ответил старик.
— Садись, отец. И без луны обойдёшься.
— Ты что в луне знаешь? — вдруг засмеялся слепой и это шло к нему. — Ты, червяк… земной…
Ему, очевидно, понравилось это слово, и он несколько раз кряду повторил: ‘червяк, червяк’, и прибавил с нежностью в голосе:
— Про луну у Алёши спроси. Он знает.
— Не хочу о луне знать. Человеку хлеб нужен, — вот про это расскажи.
— А я знаю, что хлеб не нужен, — лукаво выговорил он, — я знаю. Правда, Алёша?
Алёша наклонил голову и гармоническим голосом сказал:
— Хлеб никому не нужен, никому!
Сергей давно порывался вмешаться, но сдерживался. Позже он говорил нам, что у него закружилась голова среди этих людей. Теперь он вдруг поднялся, и густым ровным голосом спросил:
— Что такое жизнь?
Я вздрогнул от радости, но тотчас же растерялся. Коля и Настенька поднялись за Сергеем. Было так, будто этот вопрос всё время мучил нас, каждый думал о нём, и только за тем и пришёл, чтобы спросить.
— Что такое жизнь? — говорил Сергей, — если знаете, скажите. С вами с ума сойдёшь.
— О, о, он горячий! — опять засмеялся слепой.
— Жизни нет, — тихо, но уверенно ответил Алёша.
Настенька опять всплеснула руками и, смотря прямо на Алёшу, взволнованно произнесла:
— Жизнь есть, Алёша, — вы говорите неправду. Вы здесь, я говорю с вами… Сергей слушает. Это жизнь.
— Вам кажется, — спокойно возразил Алёша.
— Кому кажется, — подхватил Сергей? — мне или вам?
На лице слепого играла лукавая усмешка. Словно вечные враги сошлись, — а ему дорога была победа одного, — он гладил бороду, слушал и кивками одобрял Алёшу.
— Мне кажется, — убеждённо ответил Алёша, чуть покраснев, — вас всё-таки нет, хотя я и отвечаю вам.
— Вы сумасшедший! — точно она, наконец, догадалась, воскликнула Настенька, и я задрожал от её голоса.
— Червяк, червяк… — проговорил слепой, и тихо и долго смеялся.
— Уйдём отсюда, — вырвалось у меня, — я боюсь.
Мы переглянулись, — и от моего голоса все поняли, как нам страшно. И лишь только поняли, — страх удесятерился, и точно кто-то выстрелил в нас, мы вдруг бросились к двери и с криком выскочили во двор.
— Больше никогда не пойду к ним, — шепнул я Коле.
— Вот странные люди, — запыхавшись прибавил Сергей.
Настенька держала его за руку, — и тихо говорила: ‘Какие они несчастные!’
Посреди двора мы остановились, чтобы разобраться в том, что случилось. От голубятни падала длинная тень…
Вдруг я крикнул не своим голосом. Кто-то сзади тронул меня за куртку.
— Отчего вы крикнули? — раздался голос Алёши.
Я бросился к Сергею и, держась за него, со страхом глядел на Алёшу.
— Я ведь не страшный, — тихо говорил он, и луна освещала его лицо. — Вот вы убежали и Саша заплакал. А в доме нехорошо, когда он плачет.
— Но вы все такие чудные… — произнёс Сергей.
Алёша пожал плечами.
— Приходите завтра на гору, — вдруг предложил он. — Придёте? Мать вынесет Сашу во двор, и он всех вас будет видеть. Когда я ему это обещаю, — он успокоится. Придёте? — попросил он, как бы делая кому-то уступку.
— Я приду, — с жаром произнёс я, — я тебя люблю. Боюсь и люблю. А расскажешь о Красном Монахе? Милый Алёша, обещай нам и мы все придём.
— Я расскажу, — серьёзно ответил он. — Поднимемся на третью площадку, и будем смотреть на море. — Там и расскажу. Пошёл бы теперь, но Саша ждёт. Море ночью ещё красивее.
— Разве ты был ночью на горе? — недоверчиво спросил Сергей.
— Конечно, был…
— И не боялся, — с нетерпением допытывался Сергей.
— Я никого не боюсь, — улыбнувшись ответил Алёша.
— Алёша! — позвал голос Слепого, — Алёша!
— Ну, прощайте! Завтра на горе увидимся, — торопливо сказал он. — Прощайте!
— Прощай! — крикнули мы все в один голос и смотрели ему вслед, пока он не скрылся в комнате.
— Он бы и мать мою удивил, — сказал Сергей. — Однако пора, милые, домой.
Мы все были так полны пережитыми впечатлениями, что не хотелось ни о чём говорить, думать.
— Домой, домой, — заторопился и я, — скоро мама с папой вернутся. Придёшь завтра на гору, Сергей? А ты, Настя?
Оба кивнули головой и мы простились.
— Ещё несколько дней и снова начнётся осень… — говорил я Коле, раздеваясь. — Как скучна жизнь. Правда, Коля?
— Интересна, — возразил Коля и, потушив свечу, накрылся одеялом.
— Завтра узнаем о ‘Красном Монахе’ — сказал я громко через несколько минут, но Коля уже не ответил мне. Повернувшись лицом к стене, он спал.
Источник текста: Источник: Юшкевич С. С. Собрание сочинений. Том IV. Очерки детства. — СПб.: ‘Знание’, 1907. — С. 159.
Оригинал здесь: Викитека.