Саша Таганковъ.
Разсказъ.
Саша Таганковъ.
Разсказъ.
I.
——
II.
III.
——
——
IV.
——
V.
Саша Таганков, Сурожский Павел Николаевич, Год: 1913
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Саша Таганковъ работалъ въ грузовой артели. Ему было уже больше тридцати лтъ, а онъ все держалъ себя какъ-то такъ, словно находился въ пор зеленой юности. Въ работ онъ былъ исправенъ, старателенъ, и видъ у него здоровый, крпкій — загорлое лицо, густая борода, твердая походка, большія красныя руки. Но въ глазахъ чего-то не хватало, или, врне, осталось въ нихъ что-то съ дтства и не ушло, осталось мягкимъ блескомъ навсегда.
— Чего ты не женишься?— говорили товарищи, чувствуя, что Саш чего-то не достаетъ.
— А зачмъ?— простодушно возражалъ Саша.
Въ отвтъ раздавался дружный смхъ.
— Чудакъ человкъ, не знаетъ, зачмъ люди женятся. Пора-бы, кажись. Въ твои годы у другихъ уже сыновья помощники, а ты все изъ себя мальчика корчишь.
Саша мигалъ своими мягкими глазами и говорилъ:
— Жениться — одни только хлопоты, еще какую возьмешь. А теперь я живу покойно.
— Съ маменькой?— спрашивали его насмшливо.
— Съ маменькой,— серьезно отвчалъ Саша.
— Овца ты,— презрительно говорили товарищи,— Съ тобой и компанію нельзя поддержать.
— Отчего нельзя? Отъ компаніи я не прочь.
— Ну, коли такъ, пойдемъ въ пивную.
Саша шелъ охотно. Пили водку, пиво. Саша быстро хмллъ, но и въ хмлю не мнялся, былъ, какъ всегда, тихій, спокойный, и только смялся громче.
И товарищи уже безъ презрнія, съ теплотой, говорили:
— Эхъ, ты, божья теля.
Зимой, когда навигація прекращалась, Саша сидлъ дома, продая лтніе заработки. Утромъ шелъ на базаръ за провизіей. На базар холодно, дуетъ со всхъ концовъ, торговки сердитыя, бранятся.
Саша купитъ хлба, мяса, молока и домой. Идетъ быстро, сгорбившись, обгоняя прохожихъ. Дома еще много работы. Мать старая, часто прихварываетъ. Саша самъ топитъ печи, носитъ воду, мететъ полы. Мать только обдъ готовила, но если болзнь прикручивала ее къ постели, Саша стряпалъ самъ, и выходило не хуже.
Все это въ конц-концовъ надоло, и, если бы не книжки, было-бы, пожалуй, скучно. Книжки Саша бралъ въ городской читальн, повсти и разсказы, другихъ не любилъ, а о прочитанномъ долго раздумывалъ, и вс описанные въ книжкахъ люди оживали тогда, двигались, говорили, часто даже не то, о чемъ говорили въ книжк.
Съ особенной теплотой думалъ Саша о ласковыхъ, нжныхъ, какъ полевые цвты, двушкахъ, которыхъ описывали въ повстяхъ. Отчего въ жизни нтъ такихъ? От чего он кажутся грубе, проще? А можетъ быть, и есть, да Саша не знаетъ…
Читалъ Саша медленно, полушепотомъ, такъ какъ грамотой владлъ плохо, и если начиналъ читать вслухъ, то запинался на длинныхъ и трудныхъ словахъ. Единственной слушательницей его была мать.
— Пропусти, Саша,— говорила она, если Саша останавливался слишкомъ долго.
— Нельзя, маменька,— не соглашался Саша,— сказуемое не выйдетъ.
Подъ словомъ ‘сказуемое’ онъ подразумвалъ смыслъ фразы.
Мать тоже увлекалась трогательными книжками, и часто оба вмст, мать и сынъ, плакали, жаля описанныхъ въ книжк людей.
Въ март начинались грузовыя работы.
Городъ былъ торговый, изъ степныхъ мстъ сюда привозили много хлба, и всю весну и лто, до глубокой осени, шла оживленная погрузка.
Городъ стоялъ у залива, широкаго, но мелководнаго, принимавшаго въ себя мутное теченіе большой рки, и грузовые пароходы останавливались верстахъ въ тридцати отъ города, на рейд. Хлбные грузы подавали на рейдъ на мелкихъ судахъ, а тамъ уже перегружали на большіе пароходы, и грузовымъ артелямъ было много работы.
Море еще покрыто льдомъ, солнце только обнажаетъ береговые обрывы, заваленные снговыми наметами, а въ гавани, возл амбаровъ, уже копошатся рабочіе, стучатъ вялки, тянутся вереницы подводъ. Въ артельномъ дом частыя собранія, толкотня. Разговоры вертятся на одномъ — каковы будутъ заработки? Зима все подобрала, и въ карманахъ теперь пустота.
— Эхъ, и отълся ты за зиму, прямо, какъ боровъ сталъ,— подсмивались другъ надъ другомъ стивидоры.
— Да и ты не похудлъ: шея — хоть ободья гни.
— Ничего, теперь вотъ жирокъ поспустишь, работа не свой братъ.
И Саша оживалъ весной вмст съ другими. Охотно ходилъ на собранія, въ разговорахъ большого участія не принималъ, но слушалъ внимательно. Любилъ толкотню товарищей, ихъ твердыя, смуглыя, съ налетомъ не сходящаго даже зимой загара лица, неуклюжія фигуры, грубость рчей, таившихъ въ себ теплоту. Все это было свое, близкое съ дтства. Саша и выросъ почти въ гавани, подъ стукъ лебедокъ и вой пароходныхъ гудковъ: отецъ его тоже былъ стивидоръ.
Ушелъ куда-то въ синія дали ледъ, забгали по заливу пароходы.
Каботажное судно тащитъ партію на рейдъ, тамъ уже стоятъ, дымя трубами, морскіе великаны, ждутъ хлбной жратвы. И, отдавъ легкій весенній грузъ — ящики съ лимонами и апельсинами, мшки съ орхами, боченки съ коринкой,— они начинаютъ жадно и торопливо глотать хлбное зерно, которое везутъ и везутъ съ берега на длинноносыхъ баржахъ.
Дни въ спшной работ, отъ которой къ вечеру болятъ руки и ноги, ломитъ спину, а ночью сонъ на барж, въ душномъ трюм или на палуб.
Въ субботу вечеромъ, если не было спшной грузки, артель возвращалась на берегъ, и Саша шелъ домой. Мать поджидала его, и какъ бы поздно ни пришелъ Саша, свтъ горлъ въ оконц, и на первый же стукъ старуха открывала.
— Живъ-здоровъ?
— Слава Богу. Вотъ вамъ, маменька, гостинецъ.
Саша протягивалъ матери кулечекъ, въ немъ было съ десятокъ апельсиновъ, орхи, коринка.
— Спасибо, Саша,— говорила мать.— Завтра пироговъ напеку, сть хочешь?
— Съмъ, коли есть что.
Мать подавала ужинъ, Саша лъ молча, усталый, чувствуя покачиванье во всемъ тл, а старуха смотрла на загорлое, некрасивое лицо сына съ лаской, съ умиленіемъ, и Богъ знаетъ отчего ей хотлось плакать.
— Выморился, Саша?
— Нтъ, ничего.
— Большая грузка?
— Большая. Восемь пароходовъ и посейчасъ стоитъ.
Саша никогда не жаловался на работу и вообще ни на что не жаловался, былъ всегда ровный, одинаковый. Работа въ артели была обезпечена, домикъ свой, есть хозяйка въ дом. Не было, собственно, ни большой нужды, ни большого достатка, жили, какъ и вс тутъ, на окраин, прижимисто, тсно, по готовой мрк, которая переходила отъ отца къ сыну вмст съ дворами, заработкомъ и домашнимъ скарбомъ. И если не случалось чего-нибудь особеннаго, то и волноваться не было причины, все шло само собой, вертлось, какъ колесо на ладно подогнанной оси, чуть-чуть поскрипывая, вертлось до тхъ поръ, пока не вылетали спицы, или не ломалась ось.
Тогда приходилось говорить ‘стопъ’.
Лто уже было на половин, задалось оно сухое, безпокойное. Часто схватывались втры, дули упорно, и погрузка шла медленно, съ перерывами.
А потомъ, когда волненіе стихало, начиналась спшка. Артель гнали и гнали, чтобъ сдать во-время грузы.
Работать при такихъ порядкахъ было трудно, артель волновалась, изъ-за срочной нагрузки даже въ праздникъ нельзя было създить на берегъ, а тамъ вдь хозяйство, семья.
Какъ-то среди недли, въ полдень, пришелъ съ берега пароходъ, и шкиперъ, сдоусый, плотный, съ бронзовымъ лицомъ, сталъ выкликать среди рабочихъ.
— Кто тутъ Александръ Таганковъ?
— Я,— отозвался Саша.
— Велли теб сказать, что мать помираетъ.
Саша не испугался, а только притихъ, сгорбился. И показалось ему, что баржа, на которой онъ стоялъ, закачалась.
— Надо хать,— оказалъ онъ серьезно. Потъ бжалъ по лицу, какъ слезы, и Саша не вытиралъ его, капли прятались въ бород, въ усахъ.
— Ну, понятно, позжай,— отозвались товарищи.— Работу не передлаешь, а мать одна.
Стало почему-то жаль Сашу, и какъ будто была большая несправедливость въ томъ, что у него умираетъ мать.
Черезъ часъ отошла на берегъ баржа, выбросившая хлбный грузъ, и Саша ухалъ въ городъ. День былъ тихій, море чуть колыхалось, по краямъ стояли облака. Саша былъ спокоенъ, но тло дрожало, что-то ныло въ груди, какъ будто проснулся и сталъ давить какой-то давній страхъ. Саша хотлъ представить себ умирающую мать и не могъ. Онъ больше двухъ недль не былъ дома, а когда узжалъ, мать была здорова.
— Дай-ка, братъ, спичку,— обратился къ Саш, выпачканный въ смолу и масло, матросъ.
— Не курю,— коротко оказалъ Саша.
— Эхъ ты, человчина,— неодобрительно покачалъ головой матросъ.— Оттого ты и скучный такой, что не куришь. Захворалъ, что-ли?
— Нтъ, домой ду, мать помираетъ.
— А-а,— протянулъ матросъ, сдлалъ серьезное лицо и отошелъ.
Облака уже порозовли, и близокъ былъ вечеръ, когда баржа подошла къ берегу. Городъ стоялъ на обрыв, стекла въ окнахъ сверкали, и плылъ лниво и печально согртый зноемъ звонъ.
Уже въ сумерки подошелъ Саша къ своему домику. Сердце заколотилось больно и часто, когда онъ взялся за кольцо калитки.
На порог встртила сосдка, высокая, сухая женщина съ длинными костлявыми руками. Лицо у нея было серьезное, выпуклые птичьи глаза неподвижны.
— Насилу-то. Боялись, что не застанешь,— сказала она.
— Плохая?— поспшно спросилъ Саша.
— Плохая. Уже и батюшка былъ, запричастили.
Все съ той же дрожью. и безпокойствомъ въ груди Саша вошелъ въ комнату. Горла лампочка на стол, въ углу стояла кровать, на ней подъ одяломъ чье-то маленькое тло, и на подушк худое старушечье лицо съ сдыми сбитыми волосами.
Саша не узналъ сразу матери, такъ она осунулась, пожелтла. Тяжело и часто вырывалось дыханіе, стоны покрывали каждый вздохъ. Глаза были полуоткрыты, и въ нихъ не было ничего, кром больной, неосмысленной муки.
— Почитай, что безъ памяти,— сказала старуха.
— Другую ночь мучится,— добавила другая.
Третья только вздохнула.
Саша только теперь замтилъ еще двухъ женщинъ. Он стояли у кровати въ тни, блеклыя, смутныя, скрестивъ на груди руки, словно стерегли уходящую душу.
— Отчего раньше не извстили?— съ горечью оказалъ Саша.
— Кто-жъ его зналъ, что тамъ будетъ?— вымолвила сосдка.— Не жаловалась ни на что, въ церковь ходила — и вдругъ сразу… Все тебя вспоминала.
Мать услышала говоръ, открыла глаза и уставилась въ лицо Саши. И должно быть узнала, потому что заволновалась, зашевелила руками:
— Благословить хочетъ,— зашептали старухи.
Саша наклонился къ матери, руки ея коснулись его лица, но не поднялись и упали. Что-то бормотали сморщенныя губы, но словъ не было, не складывалось бормотанье въ слова, и въ глазахъ свтилась безсильная человческая мука.
Саша заплакалъ отъ жалости, отъ сознанія, что ничмъ уже нельзя помочь, припалъ къ теплымъ материнскимъ рукамъ и почувствовалъ, что нтъ у него ближе человка въ мір, какъ мать.
Потомъ поднялся, вытеръ платкомъ лицо и вышелъ въ другую комнату. Тамъ было темно. Въ одно окно съ улицы отъ стоявшаго наискось фонаря падалъ свтъ, а въ другое, выходившее во дворъ, виденъ былъ край неба съ крупными, яркими звздами. И оттого, что кругомъ было тихо, и, какъ всегда, мирно горлъ фонарь, и спокойно свтили звзды, а изъ комнатки рядомъ неслись и неслись, не умолкая, жуткіе, надрывные стоны, Саш стало страшно, и онъ задрожалъ, почувствовавъ что-то такое, чего раньше не испытывалъ никогда.
Не все такъ просто и ясно въ мір, какъ прежде казалось ему. Есть какая-то темная сила, ломающая человческую жизнь, какъ соломинку. Вотъ теперь умираетъ у него мать, и никто не можетъ помочь ей — ни попы, ни доктора, ни другіе люди. А зачмъ? Кому она мшала?..
Вошла сосдка, нащупала глазами Сашину фигуру и сказала скорбно:
— Трудно Ивановн, мучается. Я ужъ думаю, не попробовать ли банки?
— Можно попробовать,— отозвался Саша.
— Ты-бъ сходилъ къ Огурцову,— знаешь на Соборной паликмахерская? Онъ мастеръ банки ставить.
— Схожу.
Саша поднялся и вышелъ. Была уже ночь, начало двнадцатаго, окраины спади, тускло горли фонари, бросая кружки свта. А небо было чистое, низкое, и звздъ было такъ много, словно он высыпали затмъ, чтобы посмотрть на Сашино горе. Казалось Саш, что идетъ за нимъ слдомъ какая-то тнь и что-то шепчетъ. Онъ останавливался, слушалъ — шопотъ смолкалъ вмст съ шорохомъ шаговъ.
У Огурцова уже было темно, и Саша долго стучалъ въ дверь, потомъ въ окошко.
— Кто тамъ?— послышался, наконецъ, за дверями сердитый голосъ.
— Банки ставить,— сказалъ Саша.
— Что такъ поздно?
— Случай такой. Подемъ, сдлай милость.
— Эхъ, выбралъ время.
Недовольное сопніе, длинный звокъ и потомъ голосъ:
— Извозчикъ есть?
— Нту.
— Веди извозчика, я сейчасъ.
Саша пошелъ на поиски. Пусто было на улицахъ, все спало. И пока Саша нашелъ извозчика, пока столковался съ нимъ, пока Огурцовъ, плотный старикъ съ подстриженными усами, собрался и вышелъ, держа въ рук узелокъ съ банками, пока трусили межой рысцой по безконечнымъ ухабистымъ уличкамъ,— на колокольн ударило два часа, и въ домик наступила развязка.
— Преставилась,— тихо сказала старуха, встртивъ Сашу у калитки.
Саша снялъ картузъ и перекрестился. Что-то оборвалось въ душ и зазвенло.
— Эхъ, что-жъ это вы,— съ досадой сказалъ Огурцовъ.— Человкъ на смертномъ одру, а вы банки.
— Сколько вамъ за трудъ?— опросилъ Саша.
— Да что ужъ тамъ? Заплати за извозчика, больше ничего.
Позвякивая стклянками, Огурцовъ слъ на извозчика и ухалъ.
Въ домик поднялась тихая, печальная суета. Были распахнуты окна и двери, словно хотли дать просторъ покинувшей тло душ — лети, куда знаешь. Старухи затопили печь и стали грть воду, чтобы омыть тло новопреставленной.
Саша увидлъ мать только на разсвт, когда, обрядивъ въ темное, даже уже припасенное ею на случай смерти платье, старухи положили ее въ передней комнат на стол. Лицо у нея было спокойное, немного удивленное, глаза были покрыты коричневой кожицей вкъ, и въ плотно сжатыхъ губахъ залегло выраженіе покорности и печали.
У Саши, при вид этого спокойнаго лица и покойно сложенныхъ рукъ, заныла въ груди нестерпимая жалость. Онъ наклонился, поцловалъ еще теплый лобъ и желтыя, точно изъ воска слпленныя руки, и весь затрясся отъ слезъ.
Старухи вышли, оставивъ Сашу одного:
— Пускай поплачетъ.
Возл иконы горла свча тонкимъ, нжно золотымъ внчикомъ, а въ окна вливался ранній разсвтъ, и небо блло, прозрачное, грустное, и стояла по угламъ томительно-напряженная тишина.
Отъ слезъ у Саши что-то таяло въ груди, но жалость щемила душу все сильне, и, казалось, оно не заглохнетъ никогда.
Ушла изъ міра близкая, дорогая душа, ушла, не сказавъ ни слова. Жили вмст долго, цлые годы, а вотъ пришелъ часъ вчной разлуки и захватилъ врасплохъ. Если-бы знать, что смерть такъ близко, какой-бы ласковой заботливостью окружилъ онъ мать! Не отходилъ-бы отъ нея, смотрлъ-бы въ ея глаза, наговорился бы досыта, такъ чтобы потомъ помнить всю жизнь. Отчего прежде не думалось объ этомъ? Казалось, что смерть еще далеко, бродитъ тамъ гд-то темными переулками, а она уже стояла подъ окнами и ждала только часа, чтобы войти…
Два дня, въ комнат гд лежала покойница, горли свчи, пахло ладаномъ, и слышался унылый, плачущій голосъ чтеца. Текли и текли жалостливыя напвно-подобранныя слова, и казалось, капля за каплей сочилась въ нихъ великая печаль о всемъ убывающемъ, о жизни человческой, такой быстротечной — вотъ вспыхнула, посвтила недолго и уже гаснетъ.
Въ домик толпились люди. Шли знакомые и незнакомые особыми, осторожно-крадущимися шагами, выдавая въ каждомъ движеніи тайный испугъ, крестились, вздыхали, смотрли на покойницу, на Сашу, шептались о чемъ-то и уходили.
А Саш порой казалось, что его положили въ трюмъ, завязали глаза, навяли темные сны — и тянется передъ нимъ какое-то жуткое, полное муки и дрожи видніе, и нтъ ему конца. Ахъ, если бы проснуться и увидть, что ничего нтъ, что все по-старому — мать тихо ворочается по хозяйству, звенитъ посудой, убираетъ со стола, а ему вотъ надо собираться на рейдъ.
Но голосъ чтеца, почти несмолкавшій, явственно говорилъ о томъ, что прежнее уже не вернется: пришла смерть и раздлила Сашину жизнь на-двое, по одну сторону легло прошлое, озаренное свтомъ материнской любви, а по другую — будущее, темное и неизвстное.
Похороны. Дымъ кадильный, запахъ теплаго воска, огоньки, жалобныя, хватающія за душу слова о жизни въ томъ мір, гд нтъ ни печали, ни воздыханія,— и суета при этомъ, хлопоты, денежные расчеты.
Такъ прошло три дня. А на четвертый, придя съ кладбища, Саша заперъ на замокъ опустлый домикъ и ухалъ на рейдъ.
Тамъ опять работа подъ жгучимъ солнцемъ, подъ шумъ волнъ и стукъ лебедокъ. Приходили и уходили гиганты-пароходы, рыча чудовищными гудками, выбрасывали и забирали грузы, и на каждомъ изъ нихъ была частица Сашинаго труда. Онъ сталъ работать еще усердне — работа отвлекала отъ думъ.
— Здорово потянуло парня,— говорили товарищи, скользя глазами по исхудалому лицу Саши.
— Что говорить? Горе только рака краситъ.
Ночи стояли жаркія, море не давало прохлады, въ трюмахъ была духота, артель спала на палуб, и сонъ былъ тревожный, несмотря на усталость. Иногда Саша просыпался среди ночи, точно отъ какого-то толчка, съ испуганно-бьющимся сердцемъ, боясь, самъ не зная чего, и слышалъ каждый разъ одно и то же: тихое хлюпанье моря и тонкій, царапающій по душ скрипъ снастей. Горли на пароходахъ сторожевые огни, слабо дымились трубы. А вверху были звзды, звзды безъ конца, яркія, покойныя, бросавшія въ темноту цвтные огни, и отъ звзднаго свта становилось тихо и грустно на душ. Оживало недавнее, плыло передъ глазами терикими воспоминаніями, наполняя волненіемъ и печалью душу. И образъ матери воскресалъ въ этой печали. Какая она была внимательная, заботливая, кажется, только и думала о Саш. А онъ прозвалъ ея уходъ, не позаботился о ней въ послднія минуты… Но разв онъ виноватъ? Такъ вышло.
Саша вернулся въ городъ не въ субботу — не хотлось ночевать въ пустомъ дом, а въ воскресеніе утромъ.
Былъ девятый день отъ кончины матери, и Саша пошелъ на кладбище. Оно лежало за городомъ, на взлобк, оттуда виденъ былъ берегъ, загроможденный постройками, и море, мягко синвшее вдали.
Обдня уже была на половин, когда Саша вошелъ въ церковь. Онъ вмшался въ толпу и простоялъ, скучая, до конца.
Когда стали выходить, Саша подошелъ къ прислужнику, краснощекому мужчин съ рыжими солдатскими усами, тушившему на ставникахъ свчи, и сказалъ:
— Мн бы панихидку отслужить на могил.
— Ладно, сейчасъ скажу батюшк.
Прислужникъ пошелъ въ алтарь, а Саша обернулся и въ трехъ шагахъ отъ себя увидлъ женщину, которую видлъ на похоронахъ. Осталось въ памяти ея лицо, молодое, но истомленное, съ ранними морщинками, точно посл долгой болзни. И еще больше остались въ памяти глаза, ласковые и вмст съ тмъ печальные.
Саша удивился и обрадовался. Женщина смотрла на него печально и ласково. Саша подступилъ ближе и поклонился ей, какъ знакомой.
— Панихидку по маменьк?— опросила она такъ, словно давно уже знала Сашу.
— Да,— кивнулъ головой Саша.
Пришелъ батюшка въ эпитрахили, рыжеватый, кособокій, съ маленькими, жадными глазами, строго посмотрлъ на Сашу, и вс четверо, батюшка, пономарь, Саша и женщина, вышли изъ церкви.
Когда Саша шелъ къ могилк, то что-то пощипывало у него на душ, близки были слезы, но, увидвъ свже насыпанный бугорокъ съ блымъ крестомъ, сталъ спокойне и не могъ разбудить въ себ жалость. Какъ-то не врилось, что подъ бугоркомъ лежитъ мать.
Батюшка, размахивая кадиломъ, невнятно, скороговоркой, читалъ молитвы, и совсмъ нескладно подпвалъ ему хромоногій, съ провалившимися щеками пономарь. Не было ни благолпія, ни важности въ скомканныхъ словахъ панихиды, точно такъ и нужно было для убогой окраины кладбища.
И только, когда запли въ два голоса вчную память… что-то зазвенло у Саши въ душ, всталъ передъ нимъ живой обликъ матери, и слезы затуманили глаза. Ему вспомнилось, какъ недавно за чаемъ, точно въ предчувствіи, близкаго конца, мать сказала:
— Спасибо теб, Саша, что ты жалешь меня.
И заплакала.
— Вчера безъ тебя сварила я кофейку, взяла маслица, булки, пью и думаю: чего мн еще? Сыта, одта. И все это ты. Спасибо теб.
У Саши тогда тоже навернулись слезы, а теперь покатились рясно — никогда онъ не забудетъ этихъ словъ.
Съ кладбища Саша и женщина шли вмст. Дулъ, прямо въ лицо горячій втеръ, клубилась подъ ногами пыль.
— Саша спросилъ:
— Какъ васъ зовутъ?
— Наталья,— сказала женщина. Голосъ у нея былъ мягкій, слегка усталый, и это какъ-то располагало къ ней.
— А по отчеству?
— Васильевна. Да это лишнее. Называйте прямо по имени.
Саша улыбнулся, ему понравилось, что она такъ проста.
— Вы двушка?— спросилъ онъ.
— Нтъ, замужняя, только не живу съ мужемъ.
— Почему?
— Бросила. Мужъ у меня недобрый — бьетъ, обижаетъ, самъ всегда пьяный. Четыре года мучилась, а дальше терпнія не стало. И хоть бы дтей, а то и дтей нтъ, никакой радости.
Она вытерла свернутымъ въ трубочку платкомъ глаза и продолжала:
— Разв я прежде такая была? Онъ мое здоровье все подорвалъ, тнь моя только осталась.
Саш стало жалко Наталью: хорошій, видимо, человкъ, а мучается. И вдругъ какъ-то совсмъ неожиданно она представилась ему двушкой: молодое лицо, тяжелая коса на спин, тихая ласка въ глазахъ. Отчего она не встртилась ему раньше?
И, все еще продолжая видть передъ собой ея двичье лицо, Саша спросилъ:
— А мужъ твой гд теперь?
— На Грушевскихъ шахтахъ, машинистомъ служитъ.
— Что-жъ ты тутъ длаешь?
— Хожу на поденную, стираю, прибирешь гд — этимъ и живу.
— Трудно такъ?
— Трудно,— вздохнула Наталья.— Работа не всегда бываетъ, гд заплатятъ, а гд и такъ.
Саша спрашивалъ и говорилъ самъ, и самъ себ удивлялся, что говоритъ съ незнакомой женщиной такъ просто.
Подошли къ домику.
— Зайдемъ ко мн,— сказалъ Саша.— Самоварчикъ поставимъ, чайку попьемъ. Я сосдку покличу.
Наталья согласилась.
Застучали желзные болты, открыли окна, и въ сумрачную глубину комнатокъ заглянулъ солнечный свтъ. Наталья развела самоваръ, потомъ нашла вникъ, подмела. Золотистая пыль заиграла на солнц. И стало домовито, уютно, и даже какъ будто пахнуло прошлымъ.
— Цвточки-то совсмъ завяли,— сказала Наталья и, зачерпнувъ воды, полила стоявшія на окнахъ гераньки. Она длала все быстро, умло и такъ вошла въ стою роль, что даже спросила:
— А чай у васъ есть?
— Чай? Кажись, есть, а вотъ сахару нту. Я сейчасъ сбгаю.
На углу была лавочка. Саша купилъ сахару, булокъ, колбасы, масла и со сверточками въ рукахъ забжалъ къ сосдк, присматривавшей во время болзни за матерью.
— Пойдемте, Даниловна, чай пить.
— Спасибо, Саша, сейчасъ приду.
А дома уже стоялъ на стол пырхающій паромъ самоваръ, разставлена была посуда, и Наталья встртила Сашу словами:
— Тамъ въ коморк яйца лежатъ. Можетъ, яичницу сжарить?
— Сжарь, пожалуйста, вотъ хорошо,— обрадовался Саша. Его смущало то, что гости есть, а ды мало, и негд достать.
Пришла сосдка и удивилась, увидя Наталью. Была даже слегка обижена,— почему ее Саша не позвалъ хозяйничать. Но Наталья своей простотой и ласковостью быстро расположила къ себ старуху. Она и сосдк разсказала про свое горькое замужество. И хотя не одобряла старуха такихъ поступковъ, какъ бгство отъ мужа, а тутъ выходило такъ, что ничего.
Закусили яичницей и колбасой, а потомъ стали пить чай, и ни на минуту не умолкала бесда. И Саш казалось, что спадаетъ съ души шелуха, и душа свтлетъ, очищается подъ ласковыми глазами Натальи.
Въ воскресенье Саша снова встртился съ Натальей, принесла она блье, которое брала въ стирку. Опять пили чай, разговаривали. И стало это повторяться каждый разъ, когда прізжалъ Саша. Приходила Наталья, всегда одинаково заботливая, ласковая, прибирала въ домик, готовила обдъ.
— Вы что больше любите — борщъ али супъ?— спрашивала она, выглядывая изъ кухни.
— Борщъ,— говорилъ Саша.
— А на второе что?
— Мн все равно.
— Нтъ, такъ нельзя, вы скажите,— ласково настаивала она.— Я все могу приготовить: и битки, и котлеты, и соусъ.
Потомъ обдали вмст. Обдъ былъ вкусный, сытный. А вечеромъ, проводивъ Наталью, Саша шелъ въ гавань, довольный, спокойный, и казалось ему — иногда, что мать жива: это она, заботливая, накормила и напоила его, сунула въ руки узелокъ съ харчами.
Уже стали сплетничать по дворамъ:
— Саша спутался съ бабой.
Боле ненавистные говорили:
— Вотъ онъ тихоня, монахъ. Не успла мать ноги протянуть, какъ уже любезная завелась. И хоть бы съ двушкой, честнымъ бракамъ, а то чужая жена, бглянка.
И на рейд товарищи подшучивали:
— Что, братъ, не выдержалъ?
— Что такое?
— Что такое? Ишь какой чистенькій. Бабу себ завелъ?
— Ничуть не бывало,— оправдывался Саша.— Просто прибирать женщина ходитъ.
— Знаемъ мы эти приборки,— подмигивали товарищи.— Ничего, Саша, дйствуй, въ святые все равно не попадешь.
Саша не обращалъ вниманія на эти разговоры. Пускай себ говорятъ, что угодно. И когда въ ноябр закрылась навигація, и Саша сталъ устраиваться на зиму и представилъ себ длинную вереницу одинокихъ дней и ночей въ пустомъ домик, ему стало жутко, и онъ сказалъ Наталь:
— Знаешь что! Переходи ко мн жить. Домъ у меня пустой, мста много. Будешь хозяйничать у меня, а то безъ женскихъ рукъ,— сама знаешь, плохо.
Стояли они возл стола въ комнатк, тепло натопленной, уютно прибранной. День былъ холодный, падалъ снгъ, пополамъ съ дождемъ, и шумлъ скучно, по осеннему втеръ.
Лицо у Натальи стало серьезное, настороженное, точно ее испугало предложеніе Саши. Она промолвила тихо:
— Что говорить про насъ будутъ?
— А намъ какое дло?— сдвинулъ плечами Саша. Потомъ взялъ Наталью за руку, посмотрлъ ей въ глаза и сказалъ:
— Должно быть, мы не напрасно встртились. Жить, видно, намъ вмст. Оба мы горе видали, давай теперь искать радости.
— Я согласна,— тихо промолвила Наталья.
— Ну вотъ и хорошо,— обрадовался Саша. Онъ положилъ свою руку на плечо Натальи и притянулъ ее къ себ. Наташа не противилась, и когда Саша поцловалъ ее, она отвтила, потомъ отклонилась, высвободилась изъ рукъ Саши и сказала:
— Пусти, Саша, еще успемъ.
Въ тотъ же день Натальи перехала къ Саш.
Стали они жить, какъ мужъ и жена.
Новое началось въ жизни Саши. Тотъ же домикъ, т же комнаты, да не т: стало какъ будто свтле, красиве, выше. Поселилось въ нихъ милое женское существо, завело новые порядки, на все наложило свою умлую руку. Мдь заблестла, какъ позолота, чистыя скатерочки лежали на столахъ, блыя занавски заколыхались на окнахъ. Зацвли отпоенныя водой гераньки и еще какіе-то цвточки съ розовыми, опущенными внизъ колокольчиками, весело постукивали стнные часы, и вернулась домой кошка, сбжавшая было къ сосдямъ.
Но главное было не въ томъ, что въ домик стало тепло и уютно. Главное было въ томъ, что Саша узналъ по настоящему, что такое любовь, и сколько радости можетъ дать женщина, если она любитъ и хочетъ, чтобы ее любили. Прежде онъ зналъ женщинъ по случайнымъ, рдкимъ связямъ, и было у наго всегда потомъ такое чувство, какъ будто онъ сдлалъ что-то постыдное, скверное. И потомъ, посл того, онъ втайн презиралъ такихъ женщинъ,
А тутъ было совсмъ другое. Все радостное, милое, о чемъ только могъ думать Саша, вдругъ пришло къ нему вмст съ Натальей. Казалось ему теперь, что онъ не жилъ прежде, а только готовился къ жизни, готовился и ждалъ, когда же придетъ настоящее! И вотъ оно пришло, то большое, единственное, что забираетъ человка всего, отдаетъ душу за душу, жизнь за жизнь.
И еще казалось Саш, что теперь, при Наталь, какъ будто посвтллъ и приблизился къ нему образъ матери, глубже и полне вошелъ въ его душу. Забылась мучительная неправда смерти, и осталась только печаль, тихая и озтлая, какъ лампада. Порой Саш казалось, что мать невидимо тутъ, среди нихъ, и оттого ему, Саш, такъ хорошо. Часто, думая о Наталь, Саша вспоминалъ вдругъ мать, изъ-за облика Натальи выплывало ея старое, доброе лицо, и Саша удивлялся — почему?
Случилось ему какъ-то заболть, и онъ пролежалъ два дня. Наталья часто подходила къ нему, садилась на край постели, ласково склонялась къ неіму. И Саш пріятна была эта ласка, теплота милаго тла, теплота мягкихъ глазъ. Такъ вотъ, въ дтств, если случалось прихворнуть, приходила мать, склонялась надъ нимъ и гладила рукой по лицу, по волосамъ. И было хорошо.
Быстро шло время. Зимой были короткіе дни, но зато длинные вечера, и не было скучно. Саша опять бралъ изъ читальни книжки и читалъ вслухъ, а Натальи слушала, и если въ книжкахъ описывалась любовь, то обоимъ казалось, что это написано про нихъ.
Полной и радостной казалась жизнь. Оба оправились, даже похорошли.
У Натальи показалась краски въ лиц, сгладились морщинки, и въ глазахъ стало больше блеска. Отдохнула, повеселла, живя у Саши: то засмется, то запоетъ, и въ домикъ точно солнечный лучъ заглянетъ.
Поздно пришло къ Саш счастье, и было оно не надежное, и шаткое, но оттого казалось еще дороже. Пока не думали о будущемъ, все шло хорошо. Казалось, будто на всю жизнь сошлись и никогда не разойдутся. Но опасенія нтъ-нтъ, да и выплывали то у одного, то у другого.
— А что, если мужъ узнаетъ?— говорила въ такія минуты Наталья.
— Не узнаетъ,— успокоивалъ ее Саша, а у самого блднло лицо, и въ сердц подымалась тревога.
— Если и узнаетъ, все равно я къ нему не пойду,— говорила ршительно Наталья.— Чего? На новую муку? Да лучше въ петлю.
— А разводъ онъ не дастъ?
— Нтъ не изъ такихъ онъ. На зло не дастъ… Завязалъ онъ мн голову, всю жизнь занапастилъ.
Наталья горестно задумывалась, а Саша говорилъ:
— Ничего, Наташа, ты не тревожься. Будемъ жить, какъ и жили, а тамъ, гляди, все въ нашу пользу обернется.
— Какъ оно можетъ обернуться?— недоумвала Наталья.
Саша улыбался такъ, точно зналъ что-то сокровенное, и говорилъ:
— Ты только врь, а оно сбудется.
И уходили опять въ настоящее, погружались въ него съ головой, какъ въ теплую воду.
Весна была уже совсмъ близко, и все кругомъ напоминало о ней. Солнце вставало рано, и чмъ выше оно подымалось, чмъ разгоралось ярче, словно рющіе тамъ, въ синев, втры раздували его, какъ степной костеръ.
Снжные наметы опадали, золотой кисеей лежалъ на нихъ солнечный свтъ, тни были густыя, въ крик воронъ слышалась затаенная радость. Все стало порывистымъ, безпокойнымъ. Какъ съ привязи, срывались теплые втры и буйно носились надъ жаждущей освобожденія землей. Солнце тутъ разрушало зимнія преграды, и уже журчала, разливалась мутными лужами вода.
И въ эти тревожные предвесенніе дни случилось то, чего больше всего боялись Наталья и Саша.
Какъ то передъ вечеромъ пришелъ городовой, вынулъ изъ книги какую-то бумажку и спросилъ:
— Тутъ проживаетъ Наталья Майкопская?
— Здсь,— сказалъ, пугаясь, Саша.
— Завтра ей въ двнадцать часовъ въ участокъ.
— На счетъ чего?
— Въ повстк обозначено. Распишись-ка вотъ тутъ.
Саша нашелъ перо, долго мокалъ его въ затусклое чернило, и, нацарапавъ свою фамилію, отдалъ листокъ.
— Безпремнно въ двнадцать,— повторилъ, не уходя, городовой.