В.В. Розанов
В.В. Розанов
Самообладание и распущенность
Самообладание и распущенность
Самообладание и распущенность, Розанов Василий Васильевич, Год: 1906
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Терпение воспитывает, а распущенность развращает, — вот вечная истина, забытая в думском зале. Министры и ‘представители общества’ поменялись положением сравнительно с тем, как это было еще год назад. Год назад ‘представители общества и населения’, в лице земских и других деятелей, в лице журналистики и проч., были под гнетом, терпели, и притом молча, и в терпении закалялись и нравственно очищались, хотя и озлоблялись невольно, напротив, представители власти дошли до всех своих безобразий, хорошо раскрытых в японскую войну, именно тем, что власть более и более распускалась в безответной стране, теряла всякие границы, перестала различать белое и черное, доброе и злое. Теперь, мы говорим, роли поменялись: для власти настали дни терпения, министры переживают прямо дни страдания и оскорбления: но забывается их беспощадными критиками и отчасти прямыми ругателями, что именно в таком-то положении они и приобретают с каждым днем закал, твердость, нравственную ценность, что они явно растут и будут расти, тогда как представители народа в ругательной своей роли, увы, неудержимо падают и будут падать, расслабляются, рыхлеют нравственно и всячески. Пора опомниться и вовремя оглянуться на себя. Когда Аладьин заявляет в Думе: ‘Наше министерство действует своевременно во всех тех случаях, когда речь заходит о многомиллионных ассигнованиях: ведь три четверти денег всегда остаются у них в кармане (аплодисменты слева), грабить наш народ русские министры никогда не опаздывают’ (заседание 12 июня), — и все это в присутствии сидящих тут же министров, не имея, как говорится в суде, никакого ‘вещественного доказательства’ в руках, то это напоминает худшие времена цензурного угнетения, когда вооруженный простым карандашом цензор зачеркивал статьи журналистов, объясняя им в лицо, что они ‘щелкоперы’ и что литература — ‘щелкоперство’, с которым он и не церемонится: литератор плакал, цензор торжествовал, теперь министру хоть утирать слезы, а Аладьин расхаживает в парламенте, как ‘малый’ ‘в своем трактире’. Посмотрите, какая спесь и высокомерие у господина, который еще полгода назад был просто мещанином города Симбирска!
‘ — При таких условиях пусть министр внутренних дел имеет достоинство и порядочность не являться сюда после того, как Дума лишила его доверия’.
И, кончая речь, опять то же:
‘ — Уходя с этой кафедры, я еще раз повторяю министрам: когда же у вас найдется столько порядочности и честности, чтобы убраться с этих мест’.
Смотри, какой барин! Просто — Наполеон. Нет, в самом деле, надо бы справиться, не потребовал ли или не дал ли мелочи серебром этот депутат из мещан города Симбирска думским сторожам, чтобы они при проходе его через переднюю выстраивались в ряд и делали под козырек. Завтра — Наполеон, но и сегодня он уж ‘Буонапарте’… То-то, бедный, видит хорошие сны… Дума играет, кажется, для многих роль гашиша.
Нельзя не припомнить из ‘Войны и мира’ Л. Толстого один эпизод, довольно поучительный в смысле государственных понятий. Один из блестящих штабных офицеров сказал остроумное словцо об австрийском главнокомандующем, только что прошедшем мимо. Это было сейчас после Аустерлица, вина в котором приписывалась нами союзным австрийцам, — глубокой бездарности всех распоряжений их главного штаба. Словом, острота была заслужена и сама по себе очень остроумна. Вдруг Андрей Болконский, выразитель серьезных дум ‘Войны и мира’ и, можно думать, государственных чувств самого автора, бросился к этому офицеру и осыпал его грубыми упреками. Когда тот выразил изумление, то Андрей Болконский сказал: ‘Да, они — бездарны, но они союзники России, и мы на войне. Смеясь над союзником, пусть и виновным, вы смеетесь над тем, кто его взял себе в союзники, — над нами, русскими, над Россией. И в своем присутствии я этого не дозволяю’. Вот взгляд и чувство. В Думе Аладьин разглагольствует не только перед своими симбирскими избирателями, но и говорит перед Европою, вовсе не солидарной в дружелюбных чувствах к нам, а отчасти и враждебной. Пусть министры и нехороши, пусть они не ‘внушают доверия Думе’, но и Дума, и министры — русские, и у них идет домашний спор. Едва ли даже они похожи на австрийцев и русских перед Наполеоном. Они во всяком случае ближе, как члены одной истории и одной страны. Кричать поэтому о правительстве, кричать на всю Европу, и без малейшего документа в руках, что оно ‘три четверти из всякого ассигнования оставляет в своих карманах’, — значит не иметь ни малейшего гражданского в себе чувства, никакого чувства ответственности перед родиной. И поистине приходит на ум повторить оратору его же укор: когда же у вас найдется столько порядочности и честности, чтобы убраться с этих мест?
Аладьина выбрал Симбирск, но ведь и министров выбрал Государь, который уж никак не меньше Симбирска, не меньше Он Симбирска и в глазах даже Государственной Думы. Аладьин ничего не помнит и хоть побывал в Англии, но, очевидно, кроме петушиных боев, бокса и боксерства, ничего в этой Англии не видал и ничему не научился, не научился, между прочим, прилично вести себя. А впрочем, куда уж примеры Англии, уроки ее истории! Вспомним проще урок, заключенный в поговорке нашей народной мудрости. Может быть, он образумит Аладьиных: — Мели, Емеля! Твоя неделя.
Впервые опубликовано: ‘Новое Время’. 1906. 16 июня. No 10867.