САЛАМБО.
САЛАМБО.
РОМАНЪ ГУСТАВА ФЛОБЕРА (*).
I.
Пиръ.
I.
Пиръ.
II.
Въ Сикк.
II.
Въ Сикк.
III.
Саламбо.
III.
Саламбо.
IV.
Подъ стнами Кагеагена.
IV.
Подъ стнами Кагеагена.
Саламбо, Флобер Гюстав, Год: 1862
Время на прочтение: 230 минут(ы)
(*) Статью объ этомъ роман см. въ ‘Отеч. Запискахъ’ ныншняго года No 1, ‘Иностранная литература’.
Въ Мегар, предмстій Карагена, въ садахъ Гамилькара, шелъ пиръ. Его затяли гамилькаровы воины, въ воспоминаніе битвы при Эрикс. Такъ-какъ хозяинъ былъ въ отсутствіи, а воиновъ на пиру присутствовало очень много, то они и ли и пили, какъ хотли и сколько хотли.
Предводители, обутые въ золотыя, котурны, помстились на срединной дорожк, подъ пурпуровымъ балдахиномъ, отороченнымъ золотою бахрамою, толпа разсыпалась подъ деревьями.
Дорожки, окаймленныя роскошною зеленью сада, усыпаны были чернымъ пескомъ, смшаннымъ съ краснымъ коралломъ, а по бокамъ аллеи, проложенной ко входу дворца, высились кипарисы, какъ два стройные ряда зеленыхъ обелисковъ.
Въ глубин виднлся дворецъ, построенный изъ покрытаго желтыми пятнами нумидійскаго мрамора, онъ покоился на широкомъ основаніи и его четыре этажа устроены были въ вид террасъ. Посреди шла прямая, широкая лстница изъ чернаго дерева, уставленная, съ боковъ, кормами побжденныхъ галеръ, она вела къ дверямъ, выкрашеннымъ красною краскою, по которой сіялъ, во всю длину дверей, черный крестъ. Вызолоченныя ршотки закрывали окна дворца. И въ своемъ какомъ-то кровожадномъ великолпіи онъ казался воиномъ, такимъ же величавымъ, такимъ же непроницаемымъ, какъ чело самого Гамилькара.
Самъ карагенскій совтъ распорядился, чтобы пиръ устроенъ былъ въ гамилькаровомъ саду.
Между деревьями сновали запуганные, полунагіе рабы. Солнце садилось. Ароматическій запахъ лимонныхъ деревъ смшивался съ испареніями всей этой, покрытой потомъ, толпы, и дышать было очень тяжело.
Тутъ находились люди всякихъ націй. И лигурійцы, и лузитанцы, и балеарцы, и римскіе перебжчики. Рядомъ съ тяжелымъ дорійскимъ нарчіемъ раздавались шумящіе, какъ военная колесница, кельтскіе звуки, а іонійскія окончанія разбивались о твердые, какъ крикъ шакала, звуки пустыни.
Одни валялись на подушкахъ, во всю длину своего тла, другіе ли съ большихъ блюдъ, сидя, вокругъ нихъ, на корточкахъ, а кто просто лежалъ ничкомъ и силился, не вставая, достать кусокъ говядины, потомъ, подперши локтями голову, принимался поглощать его такъ, какъ львы, спокойно и лниво, пожираютъ свою добычу.
Запоздавшіе стояли подъ деревьями, и, созерцая покрытые багряными матеріями столы, дожидались своей очереди.
Для многочисленныхъ гостей не хватило кухни Гамилькара, и чего недоставало, то прислано было совтомъ. Среди зелени жарились быки, подл обсыпанныхъ анисомъ хлбовъ, лежали тяжелые сыры, стояли кратеры, полныя вина, и плетеныя изъ золота корзины съ цвтами.
Веселье такъ и искрилось у всхъ въ глазахъ, вс такъ и радовались, что вотъ, наконецъ, можно было пость вдоволь. Тамъ-сямъ затягивалась псня.
И чего только имъ не подавали! Сначала подносили птицъ въ зеленомъ соус, на красныхъ, съ черными узорами, тарелкахъ, потомъ всевозможныя раковины, пшеничную, ячменную каши, и изъ бобовъ, дале — въ янтарныхъ блюдцахъ улитокъ съ тминомъ.
Затмъ столы уставились мясомъ: антилопами съ ихъ рогами, павлинами съ блестящими хвостами, цлыми баранами, испеченными въ нжномъ вин, верблюжьими и бунтовыми ляшками, жареною саранчею, вареными въ сахар блками. Все это было переполнено разсоломъ, трюфлями и ассафетидой. Пирамиды цвтовъ обрушивались надъ медовыми пирогами. Не были забыты даже и т маленькія собаки, съ жирнымъ животомъ и розовой шерсткой, которыми такъ лакомились карагеняне и которыми такъ гнушались прочіе народы.
Галлы, отличавшіеся своими собранными на маковк волосами, рвали изъ рукъ другъ у друга арбузы, и съ коркой пожирали лимоны, негры, никогда невидавшіе морскихъ раковъ, такъ и царапали себ лицо объ ихъ колючую красную поверхность, блые, какъ мраморъ, бритые греки брали со своихъ тарелокъ крошки и бросали ихъ чрезъ плечо, а одтые въ звриныя шкуры пастухи Бруціума пожирали свою добычу молча и уткнувъ лицо въ тарелку.
Стемнло. Засвтилась въ порфировыхъ вазахъ нефть, и ея трепетный огонь испугалъ посвященныхъ лун обезьянъ, дремавшихъ на вершинахъ кипарисовъ.
Пламя отсвчивало на броняхъ продолговатыми полосками и разсыпалось по драгоцннымъ камнямъ блюдъ искрами всхъ цвтовъ радуги. Кратеры отражали предметы на своей выпуклой поверхности, и солдаты тснились вокругъ нихъ- и кривлялись, желая возбудить другъ въ друг хохотъ. Они перебрасывались чрезъ столы скамейками изъ слоновой кости, они лили себ въ горло всякое вино. На земл стояли винныя лужи, и люди скользили въ нихъ. Стукъ челюстей, говоръ, звукъ разбитой посуды, чистый звонъ серебряныхъ блюдъ раздавались въ воздух.
По мр того, какъ народъ пьянлъ, ему все боле и боле лзли на умъ оскорбленія, причиненныя ему Карагеномъ. Истощенная войною республика, по неосмотрительности, допустила, что въ столиц мало по малу собралась большая часть возвращавшагося войска. Предводитель варваровъ, Гисконъ, отсылалъ одинъ отрядъ за другимъ, и думалъ облегчить тмъ для республики расплату съ наемниками. Совтъ уже не надялся, что остававшіяся въ город войска принуждены будутъ согласиться на меньшее вознагражденіе… Будучи не въ состояніи заплатить наемникамъ, негодовали на нихъ за то, что долгъ имъ мшался въ народномъ ум съ-тми тремя тысячами двумя-стами талантами, которыхъ требовалъ Лутицій… Наемниковъ- ненавидли, какъ римлянъ. Съ своей стороны они понимали это, возмущались, грозили, волновались и потребовали наконецъ, чтобы имъ дали возможность собраться попраздновать одну изъ одержанныхъ имъ побдъ. Партія мира уступила имъ, на зло Гамилькару, стоявшему за войну. Партія эта до того перечила Гамилькару, что вынудила его сдать командованіе Гискону, И если воинамъ приказано было пировать въ гамилькаровомъ дом, то именно для того, чтобы какъ нибудь да навлечь на него часть того раздраженія, которое питали варвары противъ республики. Совтъ радовался также, что страшные расходы по устройству праздника почти всею своею тяжестью лягутъ на ‘амилькара.
Солдаты гордились: они осилили республику, имъ казалось, что для нихъ наступило теперь время возвратиться на родину, съ золотомъ въ капюшонахъ ихъ плащей. Но все-таки общанное вознагражденіе не удовлетворяло ихъ, они указывали другъ другу свои раны, рычали и прыгали, какъ дикіе зври. Какой-то громадный лузитанецъ бгалъ и сильно пыхтлъ, лакедемонцы, нескидавашіе своихъ массивныхъ латъ даже во время праздника, тяжело прыгали. Нкоторые изъ нихъ неприличными тлодвиженіями передразпивали женскую походку, греки танцевали кругомъ вазы съ изображеніями нимфъ, и тутъ же какой-то негръ стучалъ бичачьею костью въ мдный щитъ.
Вдругъ раздалось жалобное пніе — сильное и пріятное. Звуки подымались и опускались въ воздух: точно раненая птица била своими крыльями. Это пли невольники въ темниц. Солдаты быстро поскакали, побжали освобождать ихъ и пригнали десятка два людей блдныхъ, съ бритыми головами и въ черныхъ войлочныхъ шапочкахъ. Пришедшіе смшались съ остальною толпою. Только одинъ изъ невольниковъ остался въ сторон. Сквозь лохмотья виднлось его тло, испещренное длинными полосами. Онъ подозрительно смотрлъ вокругъ себя и щурилъ глаза передъ пламенемъ факеловъ. Замтивъ, наконецъ, что никто не тронетъ его, онъ глубоко вздохнулъ и слезы омыли его лицо. Схвативъ полный сосудъ, онъ поднялъ его вверхъ и, сказавъ благодареніе богамъ и своимъ избавителямъ, бросилъ его на землю. Звали его Спендій. Благодаря своему знанію языковъ, онъ снова благодарилъ наемниковъ по-гречески, лигурійски и финикійски и, цалуя ихъ руки, изъявилъ свое удивленіе, что не видитъ на столахъ тхъ драгоцнныхъ чашъ, изъ которыхъ имли право пить только карагенскіе юноши-патриціи, составлявшіе священный легіонъ. А ничему такъ варвары не завидовали, какъ этому праву!..
Тотчасъ отдано было приказаніе принести чаши, которыя хранились у сцисситовъ — сословія богатыхъ купцовъ, державшихъ общій столъ. Рабы воротились, и донесли, что было поздно и сцисситы уже спали.
— Разбудить ихъ! кричали варвары.
Второй поискъ тоже былъ безуспшенъ: чаши оказались запертыми въ храм.
— Отворить храмъ! кричали варвары. Наконецъ трепещущіе рабы объявили, что чаши въ рукахъ у самого предводителя Гискона.
— Пусть онъ принесетъ ихъ! было отвтомъ.
Вскор въ глубин сада показался Гисконъ, одтый въ черную мантію и увнчанный драгоцнною митрою. Въ темнот ліанъ виднлась его сдая борода. Воины, завидя его, завопили: ‘Чаши сюда! чаши сюда!’ Гисконъ пытался ихъ успокоить: льстилъ ихъ храбрости, старался убдить ихъ, что чаши составляютъ частную собственность. Въ это время, скоча по столамъ, подбжалъ къ нему одинъ изъ галловъ, и сталъ размахивать предъ нимъ двумя обнаженными мечами.
Гисконъ ударилъ варвара но голов своею палкою изъ слоновой кости. Галлъ покатился. Его соплеменники зарычали. Гисконъ понялъ, что путемъ одной храбрости не достигнетъ своей цли и потому ршился раздлаться съ варварами современемъ, при помощи коварства. Онъ сталъ медленно удаляться, и когда былъ уже у самыхъ дверей, повернулся и закричалъ наемникамъ, что имъ придется раскаяться въ своихъ поступкахъ.
Пиръ возобновился… Однако Гисконъ могъ воротиться, окруживъ предмстье, прилегавшее къ самымъ крайнимъ изъ городскихъ укрпленій, могъ просто раздавить варваровъ… Несмотря на свою многочисленность, они вдругъ почувствовали себя одинокими! Они испугались этого громаднаго города, который теперь весь покоился сномъ — этого города… съ его безчисленными лстницами, высокими, черными домами и съ колоссальными божествами, боле кровожадными, чмъ самый карагенскій народъ. Вдали, въ порт, скользило нсколько фонарей. Воинамъ пришелъ на мысль Гамилькаръ… Гд онъ былъ? Зачмъ онъ оставилъ ихъ, по заключеніи мира? Безъ сомннія, размолвка между нимъ и совтомъ — лишь уловка, направленная къ ихъ погибели… И озлобленіе воиновъ обратилось на него. Кстати, въ это же время образовалась толпа, смотрвшая на негра, катавшагося въ корчахъ по земл, взоръ его былъ недвиженъ, шея искривлена, ротъ — въ пн. Кто-то закричалъ, что негръ отравленъ. Вдругъ всмъ вообразилось, что и они отравлены. Бросились на рабовъ. Поднялся страшный вопль. Духъ истребленія объялъ пьяное войско. Они били, убивали вокругъ себя. Нкоторые бросали въ деревья факелы, другіе прислонились къ ршотк, за которою были львы, и убивали львовъ стрлами. Самые дерзкіе побжали къ слонамъ, съ тою цлью, чтобы отрубить имъ хоботы и окормить ихъ слоновою костью.
Между тмъ балеарскіе пращники завернули за уголъ дворца, надясь въ тишин предаться грабежу, однако встртили на пути преграду изъ индійскаго камыша. Изрзавъ кинжаломъ ремни, запиравшіе входъ, они очутились у той стороны дворца, которая была обращена къ Карагену, и на лазоревой земл тянулись, предъ ними, подобно длиннымъ нитямъ звздъ, блые цвты, издававшіе сильный медовый запахъ, а древесные стволы, выкрашенные киноварью, краснли, какъ запятнанные кровью. Посреди находилось двнадцать мдныхъ пьедесталовъ, изъ которыхъ каждый держалъ по большому стеклянному шару, наполненному неяснымъ красноватымъ цвтомъ. Воины шли съ факелами, съ трудомъ ступая по пологой, глубоко вспаханной почв.
Они замтили маленькое озеро, раздленное на нсколько бассейновъ стнами изъ голубыхъ камней. Вода въ немъ такъ была прозрачна, что пламя отражалось на самомъ дн, состоявшемъ изъ блыхъ кремней, усыпанныхъ зеленымъ пескомъ. Вдругъ вода дрогнула, золотыя песчинки сдвинулись со своихъ мстъ, и на поверхность всплыли огромныя рыбы, съ драгоцнными камнями у своихъ ртовъ. Солдаты смялись, и, запустивъ подъ жабры рыбамъ пальцы, потащили ихъ къ своимъ столамъ. То были рыбы фамиліи Барка, и происхожденіе ихъ считалось священнымъ. Святотатственная мысль не замедлила расшевелить аппетитъ варваровъ. Живо развели они огонь подъ мдными вазами, и стали потшаться зрлищемъ того, какъ великолпныя рыбы бились въ кипящей вод.
Страха уже не было. Попойка возобновилась. Благовонія стекали со лба солдатъ и смачивали ихъ ноги. А они разставили на столахъ свои локти, и пожирали пьяными, тяжелыми глазами все, чего не могли унести. Нкоторые изъ нихъ прогуливались но пурпуровымъ скатертямъ столовъ, и разбивали пиньками скамьи изъ слоновой кости и тирскія сткляницы. Псни смшивались съ предсмертнымъ хрипніемъ рабовъ, умиравшихъ среди осколковъ разбитой посуды. Слышались требованія вина, мяса, золота… женщинъ. Раздавался бредъ на сотн разныхъ нарчій. Однимъ, благодаря туману, охватившему ихъ головы, казалось, что они были въ бан, другіе, видя вокругъ себя зелень, воображали, что они на охот, и бросались на своихъ товарищей, какъ на дикихъ зврей. Пожаръ переходилъ отъ одного дерева къ другому, и высокія массы зелени походили на волканы, начинавшіе куриться. Вопли удвой вались: раненые львы ревли въ темнот.
Дворецъ мгновенно освтился на самой верхней изъ террасъ. Средняя его дверь отворилась, на порог появилась, одтая въ черныя одежды, дочь Гамилькара. Она стала сходить внизъ, и остановилась на послдней изъ террасъ, при начал большой ростральной лстницы. Опустивъ голову, она неподвижно смотрла на воиновъ.
Сзади нея тянулись два ряда блдныхъ людей, одтыхъ въ блыя одежды съ красной бахрамой, прямо падавшей на ихъ ноги. У людей этихъ не было ни бородъ, ни волосъ, ни бровей. Въ рукахъ они держали огромныя лиры, и острымъ голосомъ пли гимнъ карагенскому божеству. Эти люди были жрецы-евнухи храма Таниты. Саламбо часто призывала ихъ въ свой домъ.
Потомъ она спустилась внизъ но ростральной лстниц, жрецы послдовали за нею. Она пошла между столовъ, и предводители воиновъ отступали при ея приближеніи.
Ея волосы были осыпаны лиловымъ порошкомъ и подняты, какъ у хананейскихъ двъ, наподобіе башни. Жемчужныя нити ниспадали отъ висковъ къ угламъ губъ, розовыхъ, какъ полураскрытая граната. На груди было подобіе кожи угря, образованное изъ драгоцнныхъ камней. Украшенныя алмазами, обнаженныя руки выходили изъ-подъ ея черной, съ красными цвтами, туники безъ рукавовъ. На ногахъ у нея была золотая цпочка, уравнивавшая ея шагъ. И ея большой темно-пурпуровый, изъ неизвстной матеріи, плащь, спускаясь по земл, колыхался сзади, какъ широкая волна.
Повременамъ жрецы дотрогивались до арфъ, и извлекали изъ нихъ почти глухіе звуки, а въ промежутки между этими звуками слышалось побрякиваніе золотой цпочки и правильный звукъ папирусныхъ сандалій Саламбо.
Никто еще не зналъ ея. Знали только, что она жила въ уединеніи, погруженная въ дла благочестія. Бонны видли ее ночью, на вершин дворца, на колняхъ передъ звздами, среди облака зажженныхъ курильницъ. Она была блдна отъ вліянія луны. Что-то божественное, какъ какое-то тонкое облако, окружало ее. Взоръ ея смотрлъ куда-то вдаль, за предлы земнаго пространства. Она шла наклонивъ голову, и въ правой рук несла маленькую лиру, изъ чернаго дерева.
Слышался ея ропотъ.
— Умерли! Вс умерли! Вы не придете боле на мой зовъ, и, сидя на берегу озера, я вамъ уже не буду бросать арбузныя смена — вамъ, у которыхъ въ глубин взора вращалось таинство Таниты. И она звала ихъ по именамъ.
— О, будь милосерда ко мн, богиня!
Воины тснились вокругъ, не понимая, что она говорила. Ихъ изумилъ ея уборъ. Она обвела ихъ долгимъ, устрашеннымъ взоромъ, и, поднявъ плечи, протянувъ руки, повторила нсколько разъ:
— Что вы сдлали? что вы сдлали? Вдь у васъ были уже для вашей услады и хлбъ, и мясо, и масло! Я для васъ велла привести быковъ Гекатомполиса, я для васъ послала въ пустыню охотниковъ!— Голосъ ее поднялся, щоки покрылись румянцемъ. Она прибавила: — Гд вы — въ побжденномъ город, или во дворц вашего господина?… И какого господина, Гамилькара! моего отца, служителя Вааловъ. Знаете ли вы, въ вашей отчизн кого-либо, кто бы, какъ полководецъ, былъ выше его? Смотрите! Ступени какого дворца полны нашихъ побдъ!… Продолжайте же! Жгите дворецъ… Я удалюсь и унесу лишь съ собой генія нашего дома, моего чернаго змія, который спитъ тамъ, наверху, на листьяхъ лотоса. На мой свистъ оіи. послдуетъ за мною, и если я сяду на галеру, онъ поплыветъ сзади, въ тнистомъ слд судна.
Ея тонкія ноздри вздрагивали. Ногти ея ломались о камни, надтые на ея груди, глаза потускнли.
— Бдный Карагенъ! жалкій городъ! продолжала она:— городъ, вокругъ котораго работали вс страны — городъ, котораго весла бороздили вс моря, нтъ боле человка, готоваго на твою защиту.— И потомъ она принялась пть о приключеніяхъ Мелькарта, бога сидонянъ и родоначальника своей фамиліи. Пла она на неизвстномъ варварамъ, древнемъ ханаанскомъ язык, ея тлодвиженія были столь грозны, что воины спрашивали другъ у друга о смысл ея словъ. Одни только безбородые жрецы понимали Саламбо. Ихъ морщинистыя руки, лежавшія на струнахъ лиръ, дрожали и порой извлекали изъ нихъ полные ужаса аккорды, а сами они трепетали отъ религіознаго волненія и отъ страха, внушеннаго варварами. А варварамъ, погруженнымъ въ пніе двы, до нихъ никакого дла не было.
Но пристальне всхъ смотрлъ на Саламбо своими жгучими глазами одинъ молодой нумидійскій военачальникъ. Его поясъ до того былъ утыканъ дротиками, что приподымалъ горбомъ плащъ, прикрпленный чернымъ ремнемъ къ его вискамъ и оснявшій его голову. Нумидіецъ очутился на пиру случайно. По обычаю царей, онъ жилъ у Гамилькара, въ видахъ упроченія своихъ связей съ знатною Фамиліею Барки. Звали его Нарр’Авасъ, онъ еще въ первый разъ встртился съ Саламбо, и его ноздри ширились какъ у леопарда, стерегущаго свою добычу изъ-за бамбука.
Въ противоположной сторон виднлся колоссальный ливіецъ, съ короткими черными и курчавыми волосами. На немъ была одна только походная броня, съ мдными бляхами, разрывавшими пурпуровое ложе, а на ше ожерелье изъ серебряныхъ лунокъ, путавшееся въ его косматой груди. Лицо его было запятнано кровяными брызгами. Облокотясь на лвый локоть и раскрывъ ротъ, онъ улыбался.
Религіозный порывъ Саламбо прошелъ. Она принялась утишать ярость варваровъ. Съ свойственнымъ женщин тактомъ, она обращалась къ каждому изъ племенъ на родномъ ему язык. Увлекшись воспоминаніями о Караген, она воспвала прошлыя битвы съ Римомъ. Бонны рукоплескали. И воспламенившись при блеск обнаженныхъ мечей, она восклицала, воздвъ руки. Лира ея выпала, она смолкла и, сжавъ руки у сердца, она стала молча и опустивъ вки.
Ливіецъ Мато склонился къ ней. Невольно она приблизилась къ нему, и въ порыв удовлетворенной гордости, до краевъ налила ему золотую чашу виномъ. Это было знакомъ примиренія ея съ арміею.
— Пей! воскликнула она.
Въ ту минуту, когда Мато поднесъ чашу къ губамъ, къ нему приблизился тотъ самый галлъ, котораго поразилъ Гисконъ. Галлъ ударилъ Мато по плечу, и сказалъ:
— Теб боги покровительствуютъ: ты разбогатешь. А когда же свадьба?
— Чья свадьба?
— Твоя! Вдь но нашему, если женщина напоитъ воина, то это значитъ, что она желаетъ раздлить съ нимъ ложе!
Не усплъ галлъ кончить, какъ Нарр’Авасъ замахнулся дротикомъ, и бросилъ его въ Мато. Остріе такъ сильно пригвоздило ливійца, что нсколько мгновеній дрожало въ воздух.
Мато тотчасъ выдернулъ желзо, и, не имя при себ оружія, схватилъ одинъ изъ столовъ, со всмъ находившимся на немъ приборомъ, и бросилъ имъ въ Нарр’Аваса. Его не остановило даже и то, что вокругъ Нарр’Аваса стояла толпа. Эта послдняя бросилась разнимать ихъ. Воины и нумидійцы до того стснились, что не могли вынуть своихъ мечей. Мато силился прошибить толпу своею головою. Но когда онъ ее поднялъ, Нарр’Аваса уже не было. Саламбо также исчезла. Онъ обратился къ дворцу и увидвъ красную, съ чернымъ крестомъ, дверь запертою, бросился къ ней и налегъ на нее всмъ своимъ тломъ.
Въ это время къ нему приблизился слдовавшій за нимъ Спендій.
— Пошелъ прочь! закричалъ Мато.— Спендій молча разорвалъ свою тунику, сталъ на колни и въ темнот, охватывавшей вершину дворца, ощупалъ руку Мато, потомъ принялся перевязывать разверзшуюся его рану. Мато, выходя изъ себя, кричалъ:
— Да оставь же меня! Оставь меня!
— Нтъ, возражалъ рабъ: — я вдь твой: вдь ты меня освободилъ изъ темницы!
Посл этого Мато обошелъ на цыпочкахъ вокругъ всей терассы, и молча, прикладывалъ глазъ къ раззолоченнымъ Камышевымъ ршоткамъ оконъ. Но въ темныхъ покояхъ все было мертво.
— Слушай, говорилъ ему въ это время рабъ: — не презирай меня за то, что я слабъ! Я такъ знаю дворецъ, что какъ ехидна могу проползти между его стнъ… Пойдемъ, чрезъ подземный ходъ, въ комнату предковъ, подъ каждымъ кирпичемъ которой лежитъ по золотому слитку.
— А что мн до того за дло! воскликнулъ Мато.
Спендій замолкъ.
Они очутились на послдней изъ терассъ. Ихъ охватывала громадная темень, походившая на черную, окаменвшую морскую пучину. Но на горизонт уже занималась заря… Каналы Мегары начинали своими блыми окраинами вырисовывать зелень садовъ, и зданія выяснялись, въ блдномъ свт.
По мр того, какъ выплывало розовое солнце, постройки вырастали, повидимому, множились, улицы удлинялись, и полныя воды, круглыя цистерны казались забытыми среди дворовъ серебряными щитами. Маякъ Гермійскаго перешейка блднлъ. Кони Эшмуна, почуя приближеніе солнца, ударяли копытами о мраморный полъ и мчались но направленію къ востоку.
Какъ бы раздирая себя, богъ-солнце выливалъ изъ жилъ своихъ на Карагенъ цлый золотой доя,дь. Навьюченные верблюды тронулись. Продавцы отпирали свои лавки, аисты летли. Паруса бились о мачты. Въ лсу Таниты заслышали тамбуринъ священныхъ прелестницъ, а на маппальскомъ мысу задымились печи, выдлывавшія глиняные гробы…
Зубы Спендія, прислонившагося къ терасс, стучали одинъ о другой.
— Понимаю, господинъ, понимаю, почему ты отказался сейчасъ отъ грабежа, говорилъ онъ.
Мато, казалось, только сейчасъ пробудился, и не понималъ, что говорилъ рабъ.
— Какія богатства! восклицалъ послдній:— а между тмъ у ихъ владльцевъ нтъ даже желза, чтобы оберегать ихъ!
— Смотри, говорилъ онъ, указывая на чернь, собиравшую на прибрежь золотыя песчинки: — Карагенъ подобенъ имъ: онъ запускаетъ во вс приморскія мстности свою алчную руку, а прибрежная волна до того заглушаетъ своимъ боемъ его слухъ, что онъ не различаетъ позади себя звукъ шаговъ приближающагося владыки!— И показывая въ садъ, гд свтились копья воиновъ, Спендій присовокупилъ:
— Тутъ же люди сильные, и съ отчаянною ненавистью, они ничмъ не связаны съ Карагеномъ!
Мато все стоялъ, прислонившись къ стн. Спендій приблизился и заговорилъ шопотомъ:
— Воинъ! да понимаешь ли ты меня? Вдь мы будемъ ходить въ пурпур! Насъ будутъ омывать ароматами!… я въ свою очередь также буду имть рабовъ!… Вспомни вс несправедливости твоихъ начальниковъ… лагери въ снгу… переходы въ зной… невыносимыя военныя строгости, и наконецъ вчный страхъ быть распятымъ! И разв наемникамъ не удавалось овладть крпостями въ Италіи?… Кто теб помшаетъ? Гамилькара вдь здсь нтъ!… Ты храбръ, они тебя послушаютъ!
— Нтъ! отвчалъ Мато: на мн — проклятіе Молоха. Это я прочиталъ въ ея глазахъ… да и сейчасъ видлъ я въ одномъ изъ храмовъ чернаго барана, который отступалъ. Но гд же она? прибавилъ онъ.
Спендій понялъ, что Мато былъ слишкомъ взволнованъ, чтобы разсуждать, и потому замолчалъ.
Сзади еще курились деревья, съ нихъ падали обгорлые остовы обезьянъ, слоны махали, за палисадомъ своихъ парковъ, окровавленными хоботами, а у дверей амбаровъ виднлся густой рядъ повозокъ, нагруженныхъ варварами.
Блдный Мато, молча, слдилъ за какимъ-то предметомъ. Спендій удивленно посмотрлъ по направленію его глазъ и увидлъ вращавшуюся въ ныли золотую точку. То хала въ Утику колесница съ двумя женщинами. Спендій ихъ узналъ, но смолчалъ…
Чрезъ два дня наемниковъ выпроводили изъ Карагена въ Сикку. Имъ дали но золотому, и общали немедленно начать сборъ подати въ ихъ пользу. Наемники-варвары не знали, что имъ отвчать на такія общанія, столица наскучила имъ — и они согласились оставить ее.
Длинные копья, скиры, рогатины, войлочныя шапки и бронзовые, шлемы — все это заколебалось и двинулось, слышались сиплые звуки, вылетавшіе изъ густыхъ бородъ, и изъ отверстій мдныхъ латъ выглядывали ужасныя обнаженныя мышцы, похожія на части крпкихъ военныхъ машинъ.
Террассы, укрпленія, стны усяны были карагенянами, одтыми въ черное. Туники моряковъ краснли, какъ кровавыя пятна, среди этой мрачной толпы. Старшины наблюдали съ башенъ. И ихъ особое вниманіе обратилъ на себя одинъ черноволосый воинъ, который не разя, оборачивался на пути, съ видомъ, раздумья.
Вс были неспокойны, вс боялись варваровъ. Однако, варвары шли такъ доврчиво, что граждане наконецъ пріободрились и смшались съ ними. Карагеняне съ удивительнымъ притворствомъ желали всего лучшаго воинамъ, осыпали ихъ благословеніями, цвтами, ароматами, дарили имъ амулеты противъ болзней… Но въ то же время тайно отплевывались, или же незамтно клали въ талисманы шерсть шакала — средство сдлать сердце боязливымъ.
Трусливое лицемріе нкоторыхъ дошло до такой дерзости, что они даже уговаривали варваровъ возвратиться на прежнее житье въ город.
Затмъ потянулся багажъ варваровъ: пьяница тащилъ съ собою мха съ виномъ, обжора — цлыя четверти быка, пироги, масло, завернутое въ фиговые листья… У нкоторыхъ на плечахъ болтались попугаи, за другими шли слдомъ собаки, газели, пантеры. Ливійскія женщины хали на ослахъ, и поносили негритянокъ. Муловъ понукали остріемъ желза, и они сгибали хребетъ подъ тяжестью палатой.. Тутъ же слдовали стаею рабы и водоносцы худощавые, пожелтвшіе отъ лихорадокъ, совершенно покрытые всякими гадами — сокъ карагенской сволочи, примкнувшій къ варварамъ.
Лишь только отрядъ вышелъ за городъ, ворота тотчасъ заперлись за нимъ. Мало но малу онъ потерялся въ ныли, мало по малу и Карагенъ сталъ казаться для него однимъ только рядомъ длинныхъ стнъ.
Варварамъ показалось, что они слышатъ за собою, въ отдаленіи, великій вопль, имъ стало чудиться, что они не вс на лицо… Не зная наврно числа своихъ товарищей, оставшихся въ город, они предположили, что т грабятъ тамъ какой нибудь храмъ, успокоились и развеселились. Имъ было пріятно идти, какъ въ былыя времена, походомъ, всею массою. И греки запли старую мамертинскую псню:
Я мечомъ моимъ машу!
Имъ я жертву собираю!…
Въ каждомъ дом — господинъ!…
Безоружный предо мною
Въ прах ползаетъ у ногъ.
Господинъ, царь большой!…
Скакали, прыгали… и когда пришли въ Тунисъ, замтили, что недоставало отряда балеарскихъ пращниковъ. Они врно были гд нибудь недалеко!,
Цлую ночь виднлись въ Караген длинные огни. Никто не могъ опредлить, что тамъ былъ за праздникъ.
На другой день побрели при горячемъ втр, въ большихъ разстояніяхъ одинъ отъ другаго. Смотрли на огромные, искусно завитые рога быковъ, на овецъ, зашитыхъ въ кожи, для предохраненія ихъ шерсти, на борозды, сходившіяся правильными косоугольниками — и дивились всему этому.
Вечеромъ разлеглись на палаткахъ, не развертывая ихъ… Жалли о томъ, что гамилькаровъ пиръ миновалъ…
Когда на слдующій день, посл жаркаго перехода, съ шумнымъ оживленіемъ подошли къ источнику, Спендій замтилъ со своего украденнаго у Гамилькара верблюда унылаго Мато.
— Господинъ! а господинъ, закричалъ она, ему.
Мато едва отвчалъ на его привтствія, однако, несмотря на это, Спендій все-таки пошелъ сзади.
Спендій былъ сынъ греческаго ритора и распутной кампаніянки. Сначала онъ торговалъ женщинами, потомъ, потерпвъ крушеніе, разорился, дале воевалъ противъ римлянъ съ самнитскими пастухами и былъ взятъ въ плнъ, бгалъ, снова былъ возвращаемъ, работалъ въ каменныхъ ломкахъ, задыхался въ паровыхъ баняхъ, кричалъ въ пыткахъ, наконецъ бросился съ отчаянія въ море и, пойманный воинами Гамилькара, привезенъ былъ въ Карагенъ…
Всю дорогу слдовалъ онъ бокъ-о-бокъ съ Мато и ухаживалъ за нимъ. Такое вниманіе наконецъ тронуло Маю и заставило его распахнуться.
Мато былъ урожденецъ Сирты, ходила, съ отцомъ въ храмъ Аммона, охотился за слонами въ гарамантскомъ лсу, потомъ поступилъ на службу Карагена. Республика была должна ему четыре лошади, много пшеницы и жалованье за цлую зиму. Онъ боялся боговъ и желалъ умереть на родин.
Спендій валялся на своемъ верблюд, опрокинувъ голову и полузакрывъ глаза. Чтобы лучше насладиться нгою, которая была разлита въ воздух, онъ разставлялъ свои пальцы и перебиралъ ими. Мстительныя надежды волновали его, для того, чтобы заглушить рыданія, онъ зажималъ себ ротъ.
Мато снова погруженъ былъ въ свою скуку, его ноги свшивались до земли, трава стегала его по котурнамъ, отчего происходилъ непрерывный шумъ.
Горы закрывали горизонтъ, но, но мр того, какъ къ нимъ приближались, казалось, перескальзывали съ одного мста на другое. Тамъ-сямъ, среди ровной мстности, выдавался, похожій на корабельную корму, утесъ. Потомъ въхали въ пески, покрытые жосткими травами. Къ своему удивленію, они увидли торчавшую между листьевъ львиную голову и потомъ споткнулись на расшитаго на крест льва. Его, на половину прикрытыя гривой, переднія лапы были широко разогнуты въ об стороны: точно два крыла птицы, рбра выдавались изъ-подъ вытянутой кожи, а лапы нсколько приподнятыхъ вверхъ заднихъ ногъ лежали одна на другой, пронзенныя однимъ общими гвоздемъ. Черная, стекавшая кровь повисла сталактитами на конц вытянутаго вдоль по кресту хвоста. Солдаты тшились: бросали льву въ глаза кремни и называли его консуломъ и римскимъ гражданиномъ. Чрезъ сто шаговъ повстрчался еще крестъ со львомъ, а еще дале потянулась цлая линія такихъ крестовъ. Нкоторые львы были распяты уже такъ давно, что отъ нихъ только и остался что скелетъ. Другіе же, полуисточенные червями, свертывали себ челюсти и длали ужасныя гримасы. Кресты качались подъ ними, и вороны не переставали летать вокругъ. Карагенскіе поселяне распинали львовъ въ наказаніе за ихъ хищничество и въ примръ другимъ львамъ. ‘Что это за народъ, которому нужно такія потхи?’ думали варвары.
И ими, а особенно урожденцами свера, начинало овладвать какое-то смутное безпокойство. Они рзали себ руки о кусты алоя, ихъ слуху досаждали огромные москиты, въ арміи начинали показываться болзни. Сикки все еще не было. Нкоторые ршились даже воротиться въ Карагенъ.
Вдругъ Сикка открылась взору. Покрывавшія стну города жрицы Таниты махали воинамъ разноцвтными матеріями, били въ тамбурины, играли на арфахъ. И заходящее сзади солнце пронизывалось между струнъ и ложилось вдоль обнаженныхъ рукъ жрицъ. Мгновенно музыка замолкала, и поднимался трескучій, быстрый, бшеный вопль, жрицы производили его ударами языка объ углы губъ. Но были и такія, которыя, подперевъ голову обоими локтями, смотрли на приблизившуюся армію молча, какъ сфинксы, и пронзали ее большими черными глазами.
Сикка былъ городъ священный и потому не могъ помстить въ себ всей арміи: храмъ съ его принадлежностями занималъ цлую половину города, и варвары должны были расположиться въ нол — кто по отрядамъ, кто по національностямъ. Греки разбили палатки параллелями, иберы — кружками, галлы сколотили себ досчатые бараки, ливійцы поселились въ каменныхъ избушкахъ, а негры выгребли себ ногтями песчаныя ямы.— Нкоторые днемъ бродили между багажемъ, а на ночь ложились просто на земь, завернувшись въ плащи. Кругомъ разстилалась равнина, тамъ-и-сямъ склонялась къ песку одинокая пальма, сосны и дубы окрашивали бока обрывовъ, мстами длинной и узкой полосою протягивался дождь, а вокругъ все-таки стояла чистйшая лазурь.
Храмъ карагенской Венеры внчалъ Сикку своею золотою крышею, покоившеюся на мдныхъ столбахъ. Казалось, богиня наполняла собою всю страну: эти судороги земли, эти измненія температуры, эта игра свта — все напоминало о ней, прихотливой до сумасбродства и сіявшей улыбкою безсмертной красоты. Одн горы образовали своими вершинами подобіе полумсяцевъ, другія — походили на крутую грудь женщины… Варвары чувствовали въ себ не только усталость, но и какое-то сладостное волненіе.
Спендій не замедлилъ купить себ раба на деньги, вырученныя продажею верблюда. Онъ спалъ у Мато въ палатк. Иногда ему чудился свистъ линьковъ — онъ просыпался… и потомъ, улыбаясь, поглаживалъ шрамы на тхъ мстахъ своихъ ногъ, гд были когда-то кандалы.
Мато не чуждался его сообщества и позволялъ ему сопровождать себя во всхъ прогулкахъ, Спендій ходилъ за нимъ, какъ ликторъ, съ длиннымъ мечомъ при бедр, и иногда Мато беззаботно опирался на его плечо.
Однажды они наткнулись, въ лагер, на кучку людей, между которыми находился Нарр’Авасъ, нумидійскій князь. Мато затрепеталъ.
— Давай твой мечъ, я его убью! закричалъ онъ.
— Погоди еще, отвчалъ Спендій.
Между тмъ Нарр’ Авасъ приблизился къ нему и, въ знакъ союза съ нимъ, поцаловалъ большіе пальцы его обихъ рукъ, потомъ онъ долго говорилъ противъ Карагена, умолчавъ однако о причинахъ, побудившихъ его принять сторону варваровь.
‘Кого хочетъ обмануть онъ?’ думалъ Спендій: ‘варваровъ, или же Карагенъ?’
Нарр’Авасъ, повидимому, искалъ сближенія съ Мато, посылалъ ему жирныхъ козъ, золотого песку, страусовыхъ перьевъ, и ливіецъ изумлялся такимъ ласкамъ, и не зналъ — отвчать ли ему на нихъ? но Спендій успокоивалъ его.
Однажды утромъ, когда они вс трое отправлялись на охоту, Нарр’Авасъ запряталъ себ за рукавъ кинжалъ. Спендій все время слдовалъ за нимъ, и они возвратились домой безъ всякихъ приключеній. Въ другой разъ Нарр’Авасъ завлекъ ихъ очень далеко, къ границ своихъ владній, и когда они очутились въ узкомъ проход, съ улыбкой объявилъ имъ, что сбился съ дороги: Спендій съумлъ найти ее. Задумчивый Мато особенно часто отправлялся бродить спозаранку по окрестности и лежалъ безъ движенія на песк.
Онъ пересовтовался со всми окрестными колдунами, перепробовалъ вс заклинанія и амулеты: глоталъ леденящій сердце ядъ ехидны, зарылъ при вход въ свою палатку дощечку съ какимъ-то именемъ… Спендій слышалъ, какъ онъ стонать, какъ онъ разговаривалъ самъ съ собой.
Въ одну ночь рабъ вошелъ къ Мато, тотъ лежалъ ничкомъ на львиной кож, закрывъ лицо руками.
— Ты страдаешь? сказать рабъ.— Скажи, чего теб нужно, господинъ, а господинъ?
Мато обратилъ къ нему большіе, мутные глаза и сказать:
— На мн — кара боговъ! Меня преслдуетъ дочь Гамилькара, я боюсь ее, я все уже переиспыталъ… Не знаешь ли ты такихъ боговъ, которые сильне… или же какого либо неотрицаемаго заклинанія?
— Къ чему это? говорилъ Спендій.
— Чтобъ избавиться отъ нее! восклицалъ Мато, ударяя себя въ голову кулакомъ, потомъ продолжалъ: — она приковала меня къ себ невидимою цпью. Иду я — и она со мной, останавливаюсь я — и она тоже! Ея взоры жгутъ меня, я слышу ея голосъ! Она меня окружаетъ, она — во мн самомъ… Мн кажется — она сдлалась моей душою… а между тмъ насъ какъ бы раздляютъ волны цлаго незамтнаго океана… Отъ красы ея вкругъ нея — облако, мн часто кажется, что я ее не видалъ, что все то было — сонъ.
Глядя на Мато, Спендій вспомнилъ, какъ проводилъ когда-то но городамъ толпу женщинъ, какъ юноши обступали его, несли ему золотыя чаши и молили его… Ему стало жаль Мато, и онъ сказалъ:
— Будь крпокъ, господинъ! Разв теб не унизительно, что ты страдаешь отъ женщины?
— Да разв я ребнокъ! восклицалъ Мато:— я встрчался съ женщинами и во время приступовъ, и подъ обрушивающимися сводами, но эта!…
Рабъ прервалъ его: — еслибы только она не била дочь Гамилькара! началъ онъ.
Мато возразилъ: — она непохожа на другихъ дочерей человческихъ! Факелы играли предъ ея глазами! неприкрытыя алмазами частицы ея обнаженной груди сіяли… сзади ея чувствовался запахъ храма..У изъ нея выдлялось что-то слаще вина, ужасне смерти! И она все-таки шла, потомъ остановилась!… Мато замолкъ, нсколько открывъ ротъ, наклонивъ голову и устремивъ глаза въ одну точку, потомъ Воскликнулъ:
— Мн ея нужно! Я умираю по ней! Когда я представлю себ, что она въ моихъ объятіяхъ, меня охватываетъ бшеная радость! Но въ то же время, Спендій, я ненавижу ее, я бы хотлъ бить ее! Я бы продалъ себя, лишь бы сдлаться ея рабомъ. Ты былъ тамъ, ты! Говори мн о ней! Не правда ли, она каждую ночь выходитъ на терассу дворца? Камни должны трепетать отъ прикосновеній ея сандалій! Звзды должны тяготть къ ней!
Онъ упалъ въ бшенств и хриплъ, какъ раненый быкъ, потомъ плъ, подражая пнію Саламбо, и его протянутыя въ воздух руки длали т же движенія, какія длали т дв легкія руки по струнамъ арфы. Ночи Мато и Спендія протекали въ вопляхъ съ одной стороны, въ увщаніяхъ съ другой.
Мато хотлъ забыться виномъ, но ему длалось еще тяжеле, хотлъ развлечься игрою въ кости, но проигрывалъ одну игру за другою, пошелъ къ служительницамъ богини и воротился оттуда рыдая.
Что касается Спендія, онъ длался все радостне, все смле. Его часто видли въ кабак, за бесдою съ воинами. Онъ исправлялъ старыя латы, выдлывалъ разные фокусы кинжалами, ходилъ собирать травы для больныхъ… являлся забавникомъ, хитрымъ на выдумки изобртателемъ и красно говорилъ. Варвары привыкли къ его подслугамъ и полюбили его.
Ждали пословъ изъ Карагена съ золотомъ. То и дло, что считали и пересчитывали, чертя на песк. Строили планы: кто хотлъ пріобрсти рабынь, рабовъ, земли, кто собирался зарыть свои сокровища. Подымались споры между конниками и пхотинцами, варварами и греками, то и дло, что слышался пронзительный женскій крикъ.
Каждый день въ лагерь прибывали новые обитатели, совершенно нагіе и съ пучками травы на голов, для защиты отъ солнца. То были карагенскіе перебжчики, спасавшіеся отъ своихъ заимодавцевъ, заставлявшихъ ихъ насильно работать. Къ наемникамъ стекались также ливійцы, всякіе изгнанники, преступники, люди невнесшіе податей, поставщики вина и масла, питавшіе злобу противъ Карагена за то, что тотъ не платилъ имъ своихъ долговъ. Спендій не переставалъ возбуждать противъ республики. И когда запасы стали истощаться, то заговорили о томъ, чтобы идти на Карагенъ.
Однажды, вечеромъ, услышали какіе-то тяжелые звуки и увидли вдали что-то красное. Приближались пурпуровыя носилки, съ страусовыми перьями по угламъ. На ихъ опущенныхъ занавсяхъ качались хрустальныя цпи и жемчужныя нити. Сзади слдовали верблюды, съ колоколами на ше, вокругъ хали всадники, залитые въ золото.
Все остановилось вблизи лагеря. Путники стали доставать изъ чахловъ свои круглые щиты, длинные мечи, шлемы. Одни изъ нихъ остались на мст съ верблюдами, другіе двинулись впередъ. Показались знамена республики: голубые жезлы, съ лошадиными головами и кедровыми шишками но концамъ. Варвары вскочили и рукоплескали.
Несшіе носилки двнадцать негровъ подходили ровнымъ дробнымъ шагомъ. Они должны были идти то вправо, то влво: имъ мшали попадавшійся скотъ и шнурки носилокъ. Повременимъ раздвигала пологъ какая-то жирная, вся изукрашенная кольцами, рука, и слышенъ былъ сиплый голосъ, произносившій ругательства.
Носилки раскрылись, и взору предстала человческая голова, вздутая и безстрастно покоившаяся на огромной подушк. Ея брови, похожія на дв дуги чернаго дерева, соединялись на перенось, а въ курчавыхъ волосахъ сверкали золотыя песчинки. Лицо было такое поблеклое, что, казалось, его осыпали мраморною пылью. Туловище исчезало подъ овечьими шкурками, наполнявшими носилки.
То былъ суффетъ Ганнонъ, изъ-за медленности котораго Карагенъ проигралъ битву при Эгатскихъ Островахъ. Ганнонъ, говорили варвары, явился милостивымъ къ врагамъ посл гекатомпильской побды, лишь благодаря своей жадности: онъ всхъ плнниковъ продалъ, а республик объявилъ о ихъ смерти.
Ганнонъ вышелъ изъ носилокъ пошатываясь и при помощи двухъ рабовъ.
Его ноги, обутыя въ войлочные, усыпанные серебряными лунками, сапожки, были забинтованы, какъ у муміи, и изъ лежавшихъ крестъ-на-крестъ тесемокъ проглядывало тло, животъ его вылзалъ изъ-подъ пурпуровой куртки, а складки шеи ниспадали на грудь, какъ у быка, вышитая цвтами туника Ганнона трещала подъ мышками, сверху на немъ былъ черный плащъ. И со своимъ большимъ голубымъ ожерельемъ, со своими золотыми запонками, съ тяжелыми своими серьгами Ганнонъ казался еще безобразне, чмъ была.: онъ походилъ на какой-то грубо вырубленный каменный идолъ, на какую-то мертвую, покрытую блдной язвой, массу. Ястребиный носъ Ганнона дышалъ раздуваясь, а маленькіе, со слипшимися рсницами глаза блестли жосткимъ металлическимъ блескомъ. Дв серебряныя трубы возвстили начало его рчи. Онъ воздалъ хвалу богамъ и республик, сказавъ, что для варваровъ была большая честь служить ей, затмъ перешелъ къ тяжести настоящихъ временъ. ‘Если у господина только три оливы, то не справедливо ли, чтобы онъ оставилъ дв для себя?’ говорилъ старый суффетъ, вмшивая въ свою рчь пословицы и ища себ одобренія въ толп.
Между тмъ толпа не понимала его финикійскаго языка (его окружили кампанцы, галлы и греки, прибжавшіе прежде другихъ, налегк, безъ оружія). Онъ это замтилъ, смолкъ и переминался…
Ему пришло въ голову созвать военачальниковъ. Глашатаи возвстили его зовъ на общеупотребительномъ въ т времена греческомъ язык.
Часовые разогнали бичами толпы солдатъ, и начальники явились съ знаками своего достоинства и своихъ странъ.
Наступилъ вечеръ. Зажглись огни. Спрашивали другъ Друга: ‘Что случилось? отчего суффетъ не раздаетъ денегъ?’ А суффетъ жаловался начальникамъ на тяжелое положеніе Карагена, истощеннаго податями Риму.
Повременимъ Ганнонъ прерывалъ свою рчь: теръ себ тло алоэ или же пилъ изъ подносимой ему рабомъ серебряной чаши отваръ ласточкинаго пепла и вареной въ уксус спаржи. Потомъ, утеревъ рота пурпуровой салфеткой, начиналъ снова разсказъ объ увеличившихся на все цнахъ, опустошенныхъ войною нивахъ, утраченныхъ ловляхъ пурпуровыхъ раковинъ и другихъ бдствіяхъ… Коснувшись современной, по случаю утраты Сициліи, дороговизны рабовъ, онъ добавилъ: ‘Не дале того, какъ вчера, я передалъ за одного банщика и четырехъ кухонныхъ слугъ столько денегъ, сколько хватило бы на покупку цлыхъ двухъ слоновъ!’
Развернувъ длинный папирусный свертокъ, онъ читалъ, сколько истрачено республикою на поправку храмовъ, мостовой, на постройку судовъ, на содержаніе коралловыхъ ловель, на увеличеніе казны сидеритовъ и на машины въ каптабрскихъ серебряныхъ рудникахъ.
Начальники поняли не боле воиновъ… Они, какъ и вс вообще наемники, умли только здороваться по-финикійски, что же касается карагенскихъ офицеровъ, служившихъ въ рядахъ наемниковъ переводчиками, то вс они, боясь мести со стороны варваровъ, скрылись, а Ганнонъ не догадался взять переводчиковъ съ собою, и вдобавокъ глухой голосъ его совершенно пропадалъ въ воздух.
Затянутые въ свои желзные пояса, греки силились уловить смыслъ ганноновыхъ словъ. Покрытые шкурами обитатели горъ или съ недовріемъ смотрли на него, или же звали, опершись на свои дубины. Галлы вовсе не слушали Ганнона, зубоскалили и наклоняли внизъ свои длинные волосы. Жители пустыни внимали, не двигаясь и закутавшись въ свои срыя шерстяныя одежды. Отъ общей сумятицы, стража шаталась на лошадяхъ. Негры держали зажженыя сосновыя втви. Толстый карагенянинъ разглагольствовалъ, помстившись на холм.
При вид варваровъ, начинавшихъ выходить изъ терпнія и ругаться, Ганнонъ длалъ разныя движенія руками, нкоторые хотли возстановить тишину, возвышали голоса и тмъ только усиливали гвалтъ.
Вдругъ какой-то тщедушный человкъ явился у ганнонова подножія, выхватилъ у глашатая трубу и, подавъ сигналъ, объявилъ на языкахъ греческомъ, латинскомъ, галльскомъ, ливійскомъ и балеарскомъ, что хочетъ говорить объ очень важномъ дл.
— Говори, говори! послышалось ему въ отвтъ.
Весь дрожа, Спендій, обращаясь, поочередно, ко всмъ національностямъ, сказалъ:
— Вы слышали, какія страшныя угрозы говорилъ этотъ человкъ!
Національности поглядли другъ на друга и потомъ, какъ бы согласившись, отвчали вс утвердительнымъ киваньемъ головы.
— Онъ говорилъ, продолжалъ Спендій:— что боги другихъ странъ — пустой бредъ въ сравненіи съ карагенскими. Онъ васъ называлъ трусами, ворами, собачьими дтьми, онъ говорилъ, что вы довели республику до необходимости платить Гиму дань и истощили ее вашею жадностію. Онъ читалъ перечисленіе казней и наказаній, которыя готовятся вамъ: васъ заставятъ чинить мостовыя, работать надъ расширеніемъ казны сцисситовъ пошлютъ копать кантабрскіе рудники!
Слыша въ его рчи повтореніе тхъ собственныхъ именъ, которыя произнесены были Ганнономъ, наемники ршили, что Спендій не лгалъ. Нкоторые же кричали противное, но ихъ голосъ потерялся въ толп.
— Разв вы не видали, что онъ оставилъ за собою отрядъ всадниковъ? продолжалъ Спендій:— вдь это для того, чтобы умертвить васъ всхъ въ удобную минуту.
Толпа стала повертываться, чтобъ разузнать объ отряд Ганнона, и въ эту самую минуту увидли какого-то человка всего въ лохмотьяхъ, съ изодранной кожей, дрожавшаго всмъ тломъ и опиравшагося на масличную палку. Человкъ этотъ подошелъ къ стоявшимъ съ факелами неграмъ, идіотически осклабился и смотрлъ на нихъ съ ужасомъ. Потомъ прячась за нихъ и заикаясь, онъ кричалъ на балеарскомъ язык: ‘Вотъ они, вотъ они!’ (и онъ доказывалъ на стражу суффета): ‘они ихъ убили!…’ — ‘Да, вс убиты… вс!…’ повторялъ онъ сбжавшимся балеарцамъ: — вс раздавлены, какъ виноградъ… богатыри… пращники… мои и ваши товарищи!’
Ему дали вина, онъ плакалъ, и потомъ его рчь полилась. Спендій едва сдерживалъ свою радость, объясняя грекамъ и ливійцамъ слова Зарксфса.
Наканун выступленія варваровъ, высадилось триста пращниковъ. Въ этотъ день они долго спали и вошли въ Карагенъ уже но уход войска. Они были безоружны: ихъ глиняныя пули хали вмст съ багажемъ на верблюдахъ. Когда они вошли въ улицу, вся масса населенія ринулась на нихъ… Варварамъ теперь стало ясно, что за вопль долеталъ до нихъ, когда они удалялись изъ Карагена. Спендій его не слыхалъ, такъ-какъ халъ впереди отряда. Тла избитыхъ преданы были страшному поруганію. Чтобы подвергнуть души ихъ мукамъ, жрецы обожгли ихъ волосы, потомъ рубили ихъ на части и вывшивали у мясниковъ, нкоторые изъ карагенянъ даже вцплялись въ нихъ съ остервенніемъ своими зубами… Къ вечеру стали предавать трупы пламени, его-то длинные столбы, отражавшіеся въ озер, видли издали уходившіе варвары. Когда же отъ пламени загорлись нкоторые изъ сосднихъ домовъ, то остальные трупы, а также и тла полумертвыхъ поспшно были сброшены съ городскихъ стнъ. Зарксасъ плавалъ до слдующаго дня въ камышахъ, потомъ бродилъ, терпя всякія муки, скрываясь днемъ въ пещерахъ и выходя изъ нихъ по ночамъ. Однажды онъ увидлъ вдали копья и безотчетно, безсознательно слдовалъ за ними.
Негодованіе солдатъ сдерживалось, пока Зарксасъ говорилъ, оно вспыхнуло съ послднимъ его словомъ. Хотли тотчасъ же умертвить стражу Ганнона, но нкоторые уговорили сначала хоть дознаться — заплатятъ ли имъ долгъ. Тогда вс стали кричать: ‘наши деньги!’ Ганнонъ отвчалъ, что привезъ ихъ.
Варвары бросились къ аванпостамъ и воротились съ багажемъ суффета, катя узлы его передъ собою. Не доашдаясь рабовъ, они принялись вскрывать эти узлы и нашли въ нихъ гіацинтовыя платья, губки, щотки, пилочки, благовонія и принадлежности къ раскрашиванію глазъ сурьмою, однимъ словомъ, всякій скарбъ богатаго человка, привыкшаго къ прихотямъ. На одномъ верблюд была большая бронзовая ванна, походная баня суффета. Ганнонъ путешествовалъ съ такими удобствами, что при немъ были даже клтки съ гекатомпильскими ласточками, которыхъ сжигали живыхъ, для приготовленія ему отвара. Съ нимъ взято было такъ много провизіи, что она то и дло являлась изъ тюковъ, и между тснившимися вокругъ варварами поднялся смхъ.
Что касается жалованья наемниковъ, то все оно помщалось въ двухъ плетушкахъ и состояло отчасти изъ употребляемыхъ карагенянами кожаныхъ денегъ. Варвары были изумлены. Гаинонъ объяснялъ имъ, что республика не имла еще времени взвсить ихъ страшно обременительныя для нея требованія.
Тогда все было опрокинуто, все было перевернуто вверхъ дномъ. Солдаты принялись бросать въ Ганнона деньгами. И онъ едва усплъ вскарабкаться на осла и бросился въ бгство: его огромное ожерелье подпрыгивало до ушей, онъ убрался изъ лагеря, призывая на варваровъ всевозможныя проклятія, плача и рыдая. ‘Убирайся, подлецъ! боровъ! подавись своимъ золотомъ!’ кричали варвары ему вслдъ.
На утро слдующаго дня въ Сикк происходило большое движеніе и раздавалось восклицаніе: ‘Они идутъ на Карагенъ!’
Варвары дйствительно поднялись. Оставалась на мст еще только одна палатка. Въ нее вошелъ Спендій.
— Вставай, господинъ! Мы выступаемъ.
— Куда?
— Въ Карагенъ!
И Мато вспрыгнулъ на скакуна, котораго рабъ держалъ у входа въ палатку.
Луна подымалась изъ-за волнъ. Въ город, еще покрытомъ мракомъ, блестли и блли разные освщенные предметы: колесничное дышло на какомъ нибудь двор, какой нибудь развшанный по стн кусокъ холста, выдавшійся уголъ стны, золотое ожерелье, прицпленное къ ше идола. Но обширныя развалины, участки черной земли, сады казались еще мрачне въ потемкахъ. Рыбачьи сти, растянутыя изъ дома въ домъ въ квартал моряковъ — Малыш, походили на крылья чудовищныхъ летучихъ мышей. Скрынъ колесъ, подымавшихъ воду въ верхніе этажи дворцовъ, слышенъ еще не былъ, верблюды спали, лежа на живот, какъ страусы, тамъ-сямъ вдалек подымался изъ-подъ бронзовой черепицы, запоздавшій жертвенный дымокъ. Луна покрывала своимъ свтомъ въ одно и то же время и водяную поверхность залива и Тунисское озеро. На озер длинными розовыми рядами располагались фламинго, а сзади, подъ катакомбами, сверкала, какъ кусокъ серебра, соляная лагуна.
Саламбо вышла на терассу своего дворца, рабыня несла за нею желзный листъ съ горячими угольями.
Посреди терассы стояла маленькая, слоновой кости, постель, покрытая рысьимъ мхомъ. На ней лежали подушки, сдланныя изъ перьевъ попугая — птицы, посвященной богамъ. По угламъ возвышались четыре длинныя курильницы, наполненныя нардомъ, ладономъ, корицею и миррою. Раба зажгла фиміамы. Саламбо смотрла на полярную звзду, потомъ медленно склонилась предъ четырьмя странами горизонта и стала на колни, на лазурный, усыпанный золотыми искрами, порошокъ, изображавшій звздное небо.
Она жалобнымъ голосомъ взывала къ божествамъ. ‘Привтъ теб, во имя вчнаго молчанія и вчнаго плодородія, богиня всего влажнаго!’ говорила она, потомъ, два или три раза покачнувшись всмъ тломъ, распростерлась но земл и, вытянувъ руки, приложила лицо къ лазурной пыли. Раба быстро подняла ее, въ знакъ того, что боги приняли ея молитву.
Раба эта была привезена въ Карагенъ еще дитятею. Она не покидала господъ и но своемъ освобожденіи, въ знакъ чего ея правое ухо пронзили широкимъ отверстіемъ. Разноцвтная полосатая юбка ея спускалась до пятъ, лицо ея было желто, какъ ея туника, длинныя серебряныя стрлки сверкали надъ ея головою, а въ ноздряхъ ея краснла коралловая запонка, стояла она совершенно выпрямившись и опустивъ вки.
Саламбо подошла къ краю терассы и нагнулась надъ спящимъ городомъ. Ея грудь всколыхнулась отъ глубокаго вздоха, покачнувшаго наброшенное на нее покрывало. Ея сандаліи усяны были изумрудами, а пряди ея наполняли пурпуровую сть, покрывавшую ея голову.
Поднявъ къ лун взоръ, она шептала гимнъ:
‘Вращайся съ легкостью, поддерживаемою неосязаемымъ эфиромъ! Глаза кошекъ и пятна пантеръ удлинняются или сокращаются по мр того, какъ ты растешь или уменьшаешься! Жены призываютъ твое имя въ мукахъ родовъ! Ты вздуваешь раковины! Ты приводишь въ броженіе вино! Ты разлагаешь трупы! Ты образуешь жемчугъ на дн морей! Вс зародыши взываются къ жизни, богиня, твоею влагою! Когда являешься ты — разливается покой по всей земл: цвты свертываются, волны стихаютъ, люди простираютъ къ теб грудь свою, и весь свтъ — съ океанами и горами, смотрится въ тебя, какъ въ зеркало. Ты бла, кротка, лучезарна, чиста, ты — помощница, ты — очистительница, ты — ясна!’
Мсяцъ въ это время выглядывалъ изъ-за горъ, но другую сторону залива.
‘Но ты и ужасна’, продолжала Саломбо: ‘ты порождаешь чудовища, страшные призраки, лживые сны, твои очи сндаютъ камни строеній, и обезьяны больны всякій разъ, когда ты возрождаешься. Отчего ты измняешь постоянно свой видъ? То ты — какъ плывущая галера, то — какъ пастырь посреди звздъ, стерегущій свое стадо.
‘О, Танита! вдь ты любишь меня? Вдь я столько разъ созерцала тебя!… Но, нтъ: ты катишься въ лазури, а я, я остаюсь недвижная, на земл.’
— Таанахъ, поиграй на арф, на серебряныхъ струнахъ, мн такая тоска!
Раба вставила большую треугольную чернаго дерева арфу въ хрустальный шаръ и заиграла. Раздались глухіе, торопливые, похожіе на пчелиное жужжаніе, звуки. Они слились съ ропотомъ волнъ и шумомъ Акрополя.
— Остановись! закричала Саламбо.
— Что съ тобою? сказала раба: — тебя начинаетъ пугать каждый шорохъ.
— Сама не знаю, отвчала первая.
— Ты слишкомъ утомляешь себя молитвою.
— О! Таанахъ, я бы такъ желала исчезнуть куда нибудь, пропасть безъ слда!
— Быть можетъ, на тебя сильно дйствуютъ ароматы?
— Нтъ, не можетъ быть: въ нихъ — духъ боговъ.
Раба принялась говорить Саламбо о ея отц. Полагали, что онъ отправился въ страну янтарей, за мелькартовы столбы.
— Если же онъ не вернется, прибавила Таанахъ:— теб слдуетъ, согласно вол его, выбрать себ мужа, между сыновьями старшинъ, и тогда въ его объятіяхъ твоя печаль пропадетъ сама собою.
— Къ чему? отвчала двушка, приходившая въ ужасъ отъ свирпаго смха мужчинъ и отъ ихъ грубой наружности.— Иногда, Таанахъ, продолжала она: — изъ груди моей вырывается такое горячее дыханіе, что оно тяжеле, чмъ паръ волкана. Меня зовутъ какіе-то голоса. Огненный клубокъ вертится въ моей груди и подступаетъ къ горлу, онъ меня душитъ, я хотла бы умереть… а потомъ что-то сладостное, съ головы и до ногъ, разливается въ моемъ тл… Какая-то ласка охватываетъ меня… точно какая-то боль распространяется надо мною… я бываю подавлена… О! я бы хотла разсяться въ ночномъ туман, въ волн ручьевъ, въ влаг деревъ, я бы хотла покинуть мой составъ, превратиться въ духъ, въ лучъ… и вознестись до неба… О! мать!
Перегнувшись, она подняла вверхъ руки, такъ высоко, какъ только могла, и въ своемъ длинномъ одяніи была столь же легка и блдна, какъ мсяцъ.
Чтобы изгнать изъ нея ужасъ, Таанахъ надла ей на шею ожерелье изъ янтарей и зубьевъ дельфина, и Саламбо сказала почти потухшимъ голосомъ:
— Позови ко мн Шахабарима!
Отецъ ея не желалъ, чтобы она вступила въ сословіе жрицъ, онъ не хотлъ также, чтобы ей было извстно народное ученіе о Танит. Онъ ее берегъ для такого союза, который согласовался бы съ его политическими видами. И Саламбо жила одна въ своемъ дворц, мать ея давно уже умерла.
Саламбо возрасла среди воздержанія, постовъ, жертвенныхъ очищеній. Ее окружало лишь все избранное и строгое, тло ея насыщалось благовоніями, душа — молитвами. Никогда еще она не вкушала ни вина, ни мяса, никогда она не дотронулась до какого нибудь нечистаго животнаго, и нога ея еще не ступала въ такой домъ, гд былъ мертвецъ.
Она не знала сладострастной стороны финикійскаго культа. Благодаря тому, что существовали различные, часто противорчившіе другъ другу, способы поклоненія, она чтила богиню лишь въ образ свтила. И луна оказывала на Саламбо сильное вліяніе: Саламбо длалась все слабе и слабе, по мр того, какъ свтило уменьшалось.
Цлый день она томилась, и оживала только съ наступленіемъ вечера. Она чуть не умерла въ одно изъ затмній.
Богина Танита-Рабетна, казалось, мстила за эту двственность, непринесенную ей въ жертву! она не оставляла Саламбо въ поко, и безпокойство двы было тмъ ощутительне, что отличалось тою же неопредленностью, какъ и самыя понятія о богин, только лишь развивавшія ея безпокойство.
Саламбо постоянно думала о Танит. Она силилась понять ея догматъ и для того желала увидть изображеніе богини, запрятанное въ самомъ тайник храма и украшенное великолпнымъ покрываломъ, съ которымъ связаны были судьбы Карагена: мысль о божеств не отдлялась ясно отъ мысли объ его изображеніи, и видть или имть послднее — значило пріобрсти себ качества бояіества и даже нкоторымъ образомъ взять надъ нимъ верхъ.
Между тмъ Саламбо повернулась: она узнала шумъ золотыхъ колокольчиковъ, привязанныхъ къ подолу одежды Шахабарима. Онъ вошелъ вверхъ по лстницамъ и, скрестивъ руки, остановился на порог терассы.
Его впалые глаза такъ же блестли, какъ лампада въ могильномъ склеп, его худощавое слабое тло пошатывалось въ длинной льняной одежд, отягощенной побрякушками и изумрудовыми шарами.
Шахабаримъ имлъ продолговатый заостреный подбородокъ, его кожа была холодна на ощупь, а изборожденное глубокими морщинами желтое лицо выражало постоянное желаніе и вчную тоску.
Онъ былъ воспитателемъ Саламбо и великимъ жрецомъ Таниты.
— Говори, чего теб нужно, сказалъ онъ.
— Я надялась! ты мн столько разъ общалъ… и она спуталась, смутилась, потомъ вдругъ заговорила: — скажи! за что ты презираешь меня? Что забыла я изъ обрядовъ? Ты самъ говорилъ, господинъ, что никто лучше меня не разуметъ дла богини, а между тмъ есть вещи, которыя ты не хочешь сообщить мн. Неправда ли, отецъ?
Шахабаримъ вспомнилъ о приказаніи Гамилькара и отвчалъ:
— Ничего нтъ такого, чему бы я могъ тебя научить!
— Духъ влечетъ меня къ любви, отвчала она:— я служила всмъ богамъ, но вс они слишкомъ нечувствительны, слишкомъ далеко и высоко, понимаешь ли ты? ее же… я чувствую, что она связана съ моимъ существованіемъ: она наполняетъ мою душу, я трепещу отъ тхъ порывовъ, которые внутри меня: точно она рвется во мн, желая выйти на свободу. Мн кажется, я слышу ея голосъ, вижу ея образъ: внезапный свтъ освтитъ меня… и потомъ — снова мракъ!
Шахабаримъ молчалъ. Она смотрла на него умоляющими глазами.
Онъ наконецъ подалъ знакъ, чтобы служанка, непринадлежавшая къ хананенской рас, удалилась. Когда Таанахъ скрылась, Шахабаримъ поднялъ одну руку на воздухъ и началъ:
— Прежде боговъ существовала лишь тьма, носилось вяніе тяжелое, неясное, какъ сознаніе бредящаго человка. Вяніе сосредоточилось и породило желаніе и облако. И изъ желанія, и изъ облака произошло первоначальное вещество. То была мутная, черная, холодная, глубокая вода. Она заключала въ себ безчувственныхъ чудовищъ, несвязныя части имющихъ родиться образовъ, рисуемыхъ обыкновенно на стнахъ храмовъ. Дале матерія сгустилась. Она превратилась въ яйцо. Яйцо лопнуло, и изъ одной половины его образовалась земля, изъ другой — твердь небесная. Появилось солнце, луна, втры, облака, и при гром грозы пробудились разумныя твари. Тогда богъ Эшмунъ развернулся звздною сферою, Канонъ заблисталъ въ солнц, Мелькартъ своими руками двинулъ его за Гадесъ, Кабиры низошли въ волканы, а Рабетна, подобно кормилиц, наклонилась надъ землею, низвергая свтъ свои, какъ млеко, и ночь свою, какъ покровъ.
— А посл? сказала Саламбо.
Желая ее развлечь, Шахабаримъ сталъ ей отвлеченнымъ образомъ толковать таинство происхожденія, но при этихъ послднихъ словахъ влеченіе двушки вспыхнуло, и Шахабаримъ, уступивъ на половину, прибавилъ:
— Танита внушаетъ любовь людямъ и управляетъ ею.
— Любовь людямъ! повторила въ раздумьи Саламбо.
— Она — душа Карагена, продолжалъ жрецъ:— и, хотя находится всюду, но все-таки ея мстопребываніе здсь, подъ священнымъ покровомъ.
— О, отецъ! вдь я ее увижу, неправда ли? Ты меня сведешь къ ней? Я стараго отъ желанія узнать ее. Сжалься, помоги, пойдемъ!
Онъ отдалилъ ее сильнымъ и горделивымъ движеніемъ руки и сказалъ:
— Никогда! Разв ты не знаешь, что Ваалы-гермофродиты доступны только намъ — мужчинамъ но разуму, женщинамъ — но слабости. Твое желаніе — святотатство, будь довольна тмъ знаніемъ, которымъ уже обладаешь.
Она стала на колни и рыдала, приложивъ, въ знакъ раскаянія, свои пальцы къ ушамъ.
Шахабаримъ былъ безчувственъ какъ камень.
Она, трепеща, оглядывала его сверху и до низу, и ему было пріятно, что она страдаетъ изъ-за его богини, съ которой познакомить ее вполн онъ не могъ.
Уже начинали пть птицы, тянулъ холодный втерокъ, облачки бжали по блдному небу.
Вдругъ онъ замтилъ за Тунисомъ что-то, какъ пыль, двигавшееся но земл. Потомъ пыль эта превратилась какъ бы въ длинную перпендикулярную сровато-песчаную полосу… и въ круговорот этой массы показались головы дромадеровъ, пики, щиты: армія варваровъ шла на Карагенъ.
Поселяне, блдные, являлись въ городъ, они бжали отъ варваровъ, въ три дня перешедшихъ разстояніе отъ Сикки до Карагена и имвшихъ своею цлію истребленіе.
Заперли ворота. И почти тотчасъ появилось самое войско. Оно остановилось посреди перешейка, на берегу озера и, на первыхъ порахъ, не выказало непріязненныхъ дйствій. Многіе изъ солдатъ приближались къ стнамъ съ пальмовыми втвями, но страхъ такъ былъ великъ, что ихъ отогнали выстрлами изъ луковъ.
По утрамъ и вечерамъ вдоль стнъ бродили разные зваки: жителямъ особенно бросился въ глаза одинъ маленькій человчекъ, постоянно закутанный въ плащъ и носившій наличникъ. Онъ настойчиво и по цлымъ часамъ разсматривалъ водопроводъ, чмъ, безъ сомннія, хотлъ лишь отвлечь вниманіе жителей отъ истинныхъ своихъ цлей. Съ нимъ ходилъ великана’, лицо котораго было открыто.
Но Карагенъ защищали во всю ширину перешейка: сначала — ровъ, потомъ дерновый валъ, а потомъ стна изъ тесанаго камня, въ тридцать локтей высоты и въ два этажа. Въ ней помщались конюшни на триста слоновъ, магазины съ полною сбруею и пищею для этихъ животныхъ, а также много военныхъ припасовъ. Зубчатыя башни внчали стну.
Тотчасъ за стной находился первый изъ карагенскихъ кварталовъ — Малыша, кварталъ моряковъ и красильщиковъ. Тутъ всегда бывали развшаны для сушки пурпуры, тутъ были глиняныя печи для печенія солонины.
Сзади возвышался амфитеатромъ городъ: его кубическіе, каменные, деревянные, глиняные, тростниковые, и изъ раковинъ, домы располагались уступами. Еще были замтны стны трехъ древнихъ, теперь слившихся кварталовъ. Находившійся въ центр Бирсы Акрополь просто исчезалъ въ разнообразіи своихъ памятниковъ. Тутъ тснились храмы съ поддерживаемыми колоннами въ вид статуй, коническіе каменные памятники, мдные куполы, обелиски съ опрокинутыми на своихъ верхушкахъ факелами… Однимъ словомъ — здсь чувствовалось постепенное напластываніе вковъ.
За Акрополемъ тянулась, по красному грунту и между надгробныхъ памятниковъ, мапнальская дорога, шедшая прямо отъ берега къ катакомбамъ.
Потомъ тснились между садовъ жилища, это былъ новый, четвертый кварталъ, Мегара. Онъ доходилъ до утесистаго берега, на которомъ былъ устроенъ гигантскій, постоянно горвшій по ночамъ, маякъ.
Такимъ казался Карагенъ для солдатъ, расположившихся въ равнин.
Они спорили между собою о разныхъ частяхъ города. Вонъ виднлась, противъ дома сцисситовъ, золотая черепичная крыша храма Канона, вонъ, налво отъ Эшмуна, стоялъ разубранный коралловыми втвями храмъ Мелькарта, а тамъ тонулъ въ пальмовой зелени куполъ Таниты. Черный храмъ Молоха помщался внизу отъ цитернъ, въ сторон маяка. На стнахъ, на перекресткахъ, везд виднлись отвратительные, гигантскіе или же коренастые идолы, съ огромными животами, разверстыми пастями, разставленными кровожадными руками, они держали копья или цпи. Сквозь улицы, въ дальнемъ ихъ конц, блестла лазурь моря, а въ перспектив, улицы казались еще уже, еще круче.