Второй перевод на русский язык.
Пролог. Действия 2, 3-тье.
Переводчик не указан. По французскому переводу А. Шези.
‘Есть многое, известное нам по слуху, и почти вовсе между тем неизвестное, — пишет к нам один из известных литераторов, препровождая предлагаемый здесь отрывок из индийской драмы. — Так, все мы слыхали о ‘Сакунтале’, и до сих пор, кроме немногих
сцен, взятых Н. М. Карамзиным из старинного немецкого перевода, и помещённых им в ‘Московском Журнале’ за 1792 год, ничего нет по-русски из этого чудного создания. Оно переведено было на английский язык В. Джонсом, и напечатано в 1790 г. (с этого перевода перевёл её тогда на немецкий язык Г. Форстер), но перевод Джонсов был неверен и недостаточен. Лет двенадцать тому назад знаменитый Антуан Леонар Шези издал как самый текст санскритский, так и французский перевод ‘Сакунталы’, и все знатоки согласились, что в первый раз видят творение индийского поэта вполне и совершенно переданное Европе. Теперь что нам, русским, делать? Ждать ли, пока мы сами выучимся по-санскритски и переведём ‘Сакунталу’ с подлинника? Да. Скоро ли это будет? Как ни недостаточен был отрывок перевода Карамзина, он дал хоть какое-нибудь понятие о
предмете, а с тех пор прошло 45 лет, и никто у нас не подумал идти далее для ознакомления с бесценным цветом санскритской поэзии. Вот моя мысль: почему не перевести нам, покамест, ‘Сакунталу’ с французского перевода Шези? По крайней мере, я решился на такое дело и кончил его, пусть теперь бранят меня ориенталисты, но, может быть, поблагодарят не ориентированные читатели. Хочу, однако ж, предварительно знать мнение публики, и потому посылаю к вам часть моего перевода, прошу вас напечатать его в ‘Сыне отечества’, если услышу после сего отзывы благоприятные, напечатаю всю ‘Сакунталу’ вполне, с примечаниями, предисловием и объяснениями, а не то предам её всесожжению! Отмеченные строки благоволите напечатать курсивом, в подлиннике сии места писаны стихами, а всё остальное — прозою. Надобно ли говорить здесь, что этот драгоценнейший памятник древнейшей индийской поэзии, ‘Сакунтала’ сочинена через 400 после Р. X., поэтом Калидасой, жившим при дворе раджи Викрамадитии, царствовавшего в Уджани, одном из семи священных индийских городов, и что сюжет драмы взят был Калидасой из ‘Магабгараты’, огромной эпопеи поэта Виазы, жившего задолго прежде? Говорить ли ещё о прелести ‘Сакунталы’, о бессмертных красотах её? Прочтите отзывы Гердера, Шлегеля, Карамзина, других великих судей, прочтите, что
говорит Гёте… Но лучше всего — прочтите сами ‘Сакунталу’, радуюсь, если мой несовершенный, хотя с прекрасного, но с перевода сделанный перевод даст о ‘Сакунтале’ сколько-нибудь достаточное понятие. Я старался угадывать прелестную простоту и чудное величие творения Калидасова в переложении Шези — успел ли, не знаю. Да судят другие’!
Царь Душманта.
Мадгавия, шут, его сотоварищ.
Раквотака, придворный.
Бгадразена, полководец.
Гаутами, мать-отшельница.
Сакунтала, приемная дочь отшельника Канны.
Её подруги:
Приамвада.
Анузуя.
Театральный директор и Актриса (в Прологе).
Пустынники, свита царя.
Брамин. Да, будет к вам властитель вселенной, представляющийся под восемью видами — Воды, первого из всех созданий, священного Огня, Брамина священнослужителя, двух великих Звёзд, вечных установителей времени, безграничного Эфира, лёгкого зародыша звуков, Воздуха, оживляющего своим дыханием все дышащие создания, да будет к вам бог сей благосклонен, и да благословит вас вовеки! (Уходит).
Директор театра. Что они мешкают? (Заглядывает за кулисы). Скорей, красавица! Если ты совсем готова, что ж ты не идёшь?
Актриса. Вот и я — говори, что делать?
Директор. Мы здесь, ты знаешь, перед знаменитым собранием, отличающим великие качества художника. Мы должны представить ему ‘Сакунталу’, новое произведение Калидасы. Сделаем же так, что бы старания наши отвечали тому, чего от нас ожидают!
Актриса. А может ли быть иначе? Где найдётся, скажите, сделайте милость, тот, кто поспорил бы с нашим директором в знании его дела?
Директор (улыбаясь). Прекрасно. Но, говоря без уловок, всё наше искусство никуда не годится, если мы не успеваем понравиться публике, а в предприятии столь щекотливом — самый ловкий ум всего менее может быть уверен!
Актриса. Понимаю. Но с чего же начать?
Директор. Всего лучше, думаю, будет постараться увлечь внимание слушателей песенкой, которая приятно ласкала бы их слух.
Актриса. Правда, но помоги же мне выбрать из времён года то, которое могла бы я прославить!
Директор. Да, которому же из них лучше отдать преимущество, если не лету? Оно теперь только что начинается.
Усладительные дни, когда, освежившись прохладою купанья, и роскошно лёжа в тени цветущих деревьев, мы предаёмся мирному сну при благовонном дыхании воздуха.
Актриса. Посмотрите, как рано утром пчела нежно лобызает в своём лёгком полёте свежий цвет кесары, посмотрите, как юная дева прелестно располагает за своими ушами пахучий цветок сирени.
Директор. О божественные звуки! Видишь — всё собрание очаровано их пленительным согласием! Но каким зрелищем, скажи мне, поддержим теперь мы его внимание?
Актриса. Разумеется, новою драмою Калидасы, которую ты уже объявил.
Директор. Точно — ведь я, было, и позабыл!
В восторге моём ум мой так же могуче увлёкся непреодолимою прелестью твоих божественных звуков, как увлекается в это мгновение царь Душманта робкою
газелью, которую он преследует!
………………………………………………………………………………………………..
Конец первого действия. Начинается второе действие.
Выходит Мадгавиа, шут и любимец царя Душманты.
Мадгавиа. Ай, ай, ай! Сил не станет!.. Что делать с этою страстью царя охотиться?.. Быть всегда осужденным слушать тысячу раз повторенные клики: ‘Твоя очередь — смотри: олень’! — Твоя очередь, смотри: кабан!’… А потом, уж разве в полдень, перебегавши по всем дорожкам в лесу, дадут тебе отдохнуть под сквозною тенью общипанного дерева, и вместо освежения пей вонючую, тёплую воду какого-нибудь источника, заваленного гнилыми листьями древесными! Бог знает когда, дозволят тебе проглотить наспех кусок мяса, и тот обожжёт тебе горло. Уснуть на воле и не думай! Лошадиный топот во всю ночь не позволит тебе глаз сомкнуть, а чуть рассвет, эти мерзавцы, бесстрашные охотники, без милосердия дерут тебе уши криком своим: ‘В лес! В лес’! — Да, если бы все беды этим и кончались, а то вот здесь ещё новая беда села на плечи…. С того дня, когда отставши от свиты в горячке охоты, и преследуя молодую газель, царь заехал в какую-то пустыню и открыл там какую-то молодую пустынницу, по имени Сакунталу, уже и речи нет о возвращении в город… Все эти мысли не дали мне уснуть до зари, но я всё-таки не придумал лекарства на нашу беду, кроме того разве, что мой высокий друг женится на своей новой победе… (Прохаживается и смотрит). Вот и он идёт, с луком и в венке из полевых цветочков на голове. Ох! По всем приёмам его видно, что сердце у него сильно ранено… Постой! Покажусь, как будто меня всего разломало от усталости… (Громко). Пора, кажется, мне немножко отдохнуть. (Опирается на палку).
Душманта (про себя). Победа не будет трудною! Судя по всем поступкам её со мною, я могу, скорее всего, надеяться, и если любовь моя не увенчалась ещё успехом, мне кажется, она не меньше моего ждёт времени, которое соединит нас. (Улыбается). Да, так-то ум наш всегда судит о вещах, сообразно тому, что ему нравится, и часто потом жестоко обманывается. Неужели и со мною теперь тоже случится?.. Ах! Нет! Если удаляясь, она выражала своим сладостным взором столько нежности, если она была так медленна в своей походке, на каждом шагу оказывая новую прелесть, если, в то время, когда подруга хотела удержать её против воли, она показала такое живое нетерпение… Всё это, бесспорно, было для меня! О, любовь умеет отличать своё и брать всё, что принадлежит её власти…
Мадгавиа (опершись на палку). Великий царь! Усталость лишает меня употребления рук, извини, прошу тебя, если только губами моими могу пробормотать тебе приветствие!
Душманта (смотрит на него и смеётся). От чего это ты так согнулся?
Мадгавиа. Что? От чего согнулся? Сам ты переломал мне все косточки и спрашиваешь, от чего я кряхчу!
Душманта. Загадка твоя мне непонятна. Изъясни, пожалуйста, лучше.
Мадгавия. Изволь. Вот эта ветаза сгорбилась. Как думаешь: от чего? Добровольно, или от стремления воды?
Душманта. Разумеется, от стремления воды.
Мадгавиа. Ну, вот также, добрая воля твоего величия сгорбила меня!
Душманта. Какъ же это?
Мадгавиа. Прилично-ли, спрашиваю тебя, забыть все важнейшие дела государства и спокойному пребыванию в своём дворце предпочесть эти леса, где сделался ты настоящим дикарём? Разве здесь, скажи мне, можешь ты собирать свой совет? И поучительно ли видеть меня, почтенного брамина, что я гоняюсь здесь за дикими зверями? Да, я весь так переломался, что руками пошевелить не могу, — их вывихнуло у меня тяжелое занятие. Прошу тебя из милости одного денька отдыху!
Душманта (про себя). Бедняк не любит охоты, и с тех пор, как юная дочь Канвы заняла всю мою душу, я почти также разлюбил звероловство.
Нет! Не чувствую больше сил натягивать лук и направлять смертельную стрелу в робких газелей, разделяющих убежище моей милой, и как будто в прекрасных очах её, занявших ту восхитительную прелесть, которая видна в их глазах!
Мадгавиа (смотря на царя). Какая новая мысль занимает ум твой? Увы! Слишком хорошо вижу — я проповедовал в пустыне…
Душманта. Какая же новая мысль может быть у меня, кроме той, чтобы последовать мудрым советам друга?
Мадгавиа (радостно). Если так — да здравствует царь мой! (Хочет удалиться).
Душманта. На минуту! Послушай, что я скажу тебе.
Мадгавиа. К услугам твоего величия!
Душманта. Когда твое естество отдохнёт, мне нужна будет его услуга, в таком деле, которое не причинит ему ни малейшей усталости.
Мадгавиа. Что это! Да уж не заставите ли вы меня насладиться каким-нибудь добрым кушаньем?
Душманта. А вот узнаешь.
Мадгавиа. Нетерпеливо жду такого счастливого мгновения!
Душманта. Эй! Кто там?
Придворный (входит). Что угодно твоему величию приказать?
Душманта. Раквотака! Позови ко мне моего воеводу.
Придворный. Повинуюсь царской воле. (Возвращаясь с воеводой). Иди, иди, господин почтенный! Повелитель наш ожидает тебя, хочет говорить с тобою — иди же скорее!
Воевода (про себя, глядя на царя). Как ни упрекают нас мудрецы за упражнение охотою, но оно удивительно прилично нашему повелителю! И вот, с тех пор, как он ему предался,
с тех пор, как занятие луком, которого не оставляет он никогда, укрепило руку его, с тех пор, как привыкший к палящим лучам солнца, он переносит жар без малейшего
утомления, избавленное от излишней толщины, крепкое тело его составлено, кажется, из одних нервов, и, посмотрев на него, назовёшь его слоном, пробегающим вдали по вершине высокой горы и представляющимся зрению точкою. (Приближаясь). Да будет царь всегда победителем! Государь! Повсюду в лесу видны следы диких зверей, и никогда охота не обещала нам лучшей удачи — можешь ли медлить?
Душманта. Ах! Бгадразена! Мудрый Мадгавиа, этот отъявленный неприятель охоты, запрещает мне такое увеселение!
Бгадразена (тихо Мадгивии). Славно, дружище, стой крепче, а я испытаю мысли царя! (Громко). Государь, этот дурак не знает, что говорит. Рассмотри, сделай милость, удовольствия и выгоды, доставляемые охотою: вначале, самое свободное обращение кропи, тело освобождается от излишней толщины, делается легче и способнее на все роды занятий, потом, не удивительное ли наслаждение угадывать по разным движениям животного, которое преследуешь, чувство, то страха, то гнева, его оживляющих, и наконец, — радостный восторг, когда стрела охотника верно достигает своей добычи, в то мгновение, когда она бежала во всю прыть. Нет, нет! Правду говорят, что нет на свете другого увеселения, которое можно б было сравнить с охотою!
Мадгавиа (сердито). Ах! Ты злодей! Ах, ты негодный потатчик! Уж пусть бы царь предавался такому занятию, если у него есть к нему страсть, а ты, негодный сын рабыни, когда ты рыскаешь по лесу, желал бы я тебе попасть в лапы какого-нибудь голодного старого медведя, когда он гонится за слоном или оленем!
Душманта. Бгадразена! Близость священной пустыни не позволяет мне согласиться на твое желание. И так, оставим сегодня в покое зверей здешнего леса.
Пусть буйвол играет, возмущая рогами своими воду, в которой он утоляет жажду, пусть серны, соединяясь стадами, спокойно пережёвывают жвачку в тени, пусть старые вепри без опасения пилят клыками своими пни в грязных болотах, и пусть лук мой покоится с распущенною тетивою!
Бгадразена. Как угодно твоему величию.
Душманта. Вороти же стрелков, побежавших вперёд, и позаботься отдать приказ, чтобы все уважали это святое убежище, и свита моя оставалась в далёком от него расстоянии, потому что, видишь ли ты —
Под наружностью терпения выше всякого испытания благочестивые пустынники скрывают пожирающую силу. Так вода, охлаждающая и усладительная, если подвергнуть её силе огня, может раскрыть страшную мощь, и обжечь нас!
Мадгавиа. Ступай-ка, ступай, благородный защитник наслаждений охотою!
Бгадразена. Повеления царя будут тщательно исполнены! (Уходит).
Душманта (своей свите). Вы положите все охотничьи снаряды, а ты, Раквотака, удвой бдительность по своей должности.
Придворный. Царь останется доволен. (Уходит).
Мадгавиа. Как одного слова твоего достаточно было очистить всю эту ограду! Здесь и мухи теперь не осталось. Удостой же сесть на эту скамью, в тени огромных деревьев, под этим благодетельным навесом, что бы мне можно было подле тебя наслаждаться тем приличным делом, о котором ты мне говорил!
Душманта. Иди вперёд.
Мадгавиа. Иди, государь, иди ты.
Душманта. Друг Мадгавиа! Ты не можешь похвалиться, что бы глаза твои наслаждались уже всем тем удовольствием, к какому они способны, потому что взоры твои не встречали ещё существа, самого достойного, что бы увлечь их.
Мадгавиа. Что ты говоришь, государь! Ах! Да и в эту минуту не направлены ли они на твою особу?
Душманта. Хотя вообще способны мы судить о себе слишком благосклонно, но не обо мне идёт здесь речь, а о Сакунтале, жемчужине здешнего уединения.
Мадгавиа (про себя). Ладно — мне надобно употребить всю мою силу, для воспрепятствования этой страсти! (Громко). Но если эта красавица дочь пустынника, ты не можешь получить руки её — ну, так, к чему же послужит тебе желание заглядываться на неё?
Душманта. Ах! Какой ты дурак! Разве хотим мы схватить руками новый месяц, когда вытянув шею и уставив глаза, мы не можем отвратить взоров наших от его серебристого блеска! Но не думай, чтобы Душманта остановил мысли свои на предмете, которым он обладать не может!
Мадгавиа. Расскажи же мне.
Душманта. Знай, что она одолжена рождением небесной богини, и что если её называют дочерью Канны пустынника, то потому только, что он принял её оставленную, подобную нежному цвету малики, отделённого от его стебля и увядавшему от лучей солнца.
Мадгавиа (улыбаясь). Право, когда я думаю о прелестных женщинах, какие находятся в твоём антаг-пуре (род гарема), я вижу , что ты предпочитаешь им свою новую победу, мне кажется, я вижу сытого человека, который меняет сладкое питье финиковое на горький сок дикого тамаринда.
Душманта. Мой друг! Очень заметно, что ты не видел её, потому, что ты осмеливаешься так говорить.
Мадгавиа. О, без сомнения! Что может тебе нравиться, то должно быть очень мило.
Душманта. Одним словом:
Когда размышляю я о могуществе Брамы и совершенствах этой несравненной девушки, мне кажется, что соединив в мысли своей все стихии, способные произвести прекраснейшие формы, и уравнивая их на тысячу образов, Брама остановился, наконец, на образе этой божественной красоты, совершенстве создания!
Мадгавиа. Ох! Боюсь, что эта красавица заставит тебя забыть всех других женщин.
Душманта. Но — мысль ужасная!
Какому смертному на земле назначена эта восхитительная красота, свежестью своею похожая на цветок, благоухания которого не вдыхал ещё в себя никто, на нераспустившейся цвет, которого не смела еще сорвать дерзкая рука, на жемчужину, ещё нетронутую в перламутре, где она покоится, на новый мёд, к которому не прикасались ещё ни чьи уста?
Это бесценное сокровище, достойная награда высоких добродетелей, кому оно достанется? Увы! Не знаю…
Мадгавиа. Поверь мне, ты не должен терять времени, если не хочешь, чтобы эта обожаемая пустынница не сделалась добычею какого-нибудь грубого пустынника, с волосами, намазанными и гладко приглаженными маслом ангуди.
Душм. Мой друг! Она не может располагать сама собою, а старейшина семейства в отсутствии.
Мадгавиа. Хорошо, но какие чувства её к тебе?
Душманта. Юные девы, воспитанные в пустыне, естественно, робки, но…
Этот взор, столь скромно потупленный в моём присутствии — эта нечаянная улыбка, где мелькает лукавое невнимание, не доказательства ли они любви, удерживаемой самою кроткою стыдливостью, не смеющей открыться вполне и дозволяющей себя угадывать?
Мадгавиа. Как? И при таких-то слабых доказательствах ваше величие уже поёт победу?
Душманта. Ах! Её чувство ко мне сказалось яснее в минуту её ухода с двумя её молодыми подругами!
‘Посмотрите, — говорила она — и сладостно лгала она в это время, — посмотрите — ногу мою жестоко ранила эта колючая игла кузы’, — и она остановилась без причины. Потом, едва ступила она насколько шагов, как оборотила голову, будто отцепляя одежду свою от кустарника, который вовсе за неё не цеплялся — и все для того, чтобы взглянуть на меня!
Мадгавиа. Ну, так, конечно, с добрым запасом кушанья, заколдованный прелестью этой пустынницы, остаёшься ты в этом лесу?
Душманта. Мой друг! Приискать какую-нибудь хитрость, и снова войти в священное убежище, хочу употребить я твой ум!
Мадгавиа. Да, на что тебе хитрости? Ведь ты царь?
Душманта. Что ты хочешь сказать?
Мадгавиа. ‘Эй вы, пустынники! Подавайте мне тотчас шестую часть сборки сарацинского пшена (риса), следующего мне по закону’. Вот что ты можешь сказать им.
Душманта. Бессмысленный! Совсем другой дани жду я от благочестивых пустынников, дани — в тысячу раз более драгоценнейшей груды дорогих каменьев —
Дань, собираемая царями с их подданных, тлена и преходяща, но святое приношение, блага, которые своими пламенными молитвами получают они для нас с неба, остаются навсегда на главе властителя!
Голоса за сценою: Можем ли иметь счастье насладиться присутствием царя?
Душманта (прислушиваясь). О! По звукам этих кротких и усладительных голосов думаю, что мы слышим голоса пустынников!
Придворный (входит). Да будет царь всегда победителем. Два юных риши (знатока, богослова) ожидают его.
Душманта. Введите их скорее!
Придворный. Приказ государя исполнится. (Выходит и возвращается через минуту с двумя пустынниками). Сюда, сюда!
Один из пустынников (рассматривая царя). Какого доверия не внушит этот вид величия, блистающего таким светом во всей его особе, или лучше сказать, это выражение доброты, признак истинного риши, отпечатанный во всех его чертах.
Какого обилия благ не доставляет нам его пребывание в сём священном лесу?.. Сколько покровительство, нам оказываемое, возвышает ежедневно его достоинства! Да,
справедливо, в священных гимнах, вдохновенные певцы возвышают до небес славу такого монарха, властителя страстей своих, столь достойного двоякого именования царя и мудреца, конечно, и одно название Муни уже почтенно, но какого блеска не приобретает оно, если впереди его находится название царь?
2-ой пустынник. Как? Мой друг! И так вот он, Душманта, знаменитый любимец Индры.
1-ый пустынник. Без сомнения, но какая твоя мысль?
2-ой. О, не дивлюсь более, если эта рука, мощная, крепкая, как огромная полоса железа, которою заперты врата столицы его, достаточна для покорения его могуществу
земли, чёрной границы обширного океана, и если в лютых битвах, какие ведёт он с Даитиями, боги столько же придают его грозному луку, сколько и громам Индры, блистательных побед, какие одерживает он над своими врагами!
Оба пустынника (приближаясь). Да, будет победа всегда уделом твоим, великий царь!
Душманта (встает) Примите мой привет!
Оба пустынника. Да будет твое величие всегда счастливо! (Предлагают ему плоды).
Душманта (принимая с знаками глубокого почтения). Скажите мне, прошу вас, причину вашего прихода?
Оба пустынника. Мирные обитатели сей пустыни и, узнавши, что величество твоё остановилось здесь недалеко, желали бы…
Душманта. Чего желают от меня ваши благочестивые отшельники?
Оба пустынника. Они заклинают тебя, государь, поселиться на несколько дней в их пустыне в сопровождении своего возницы, уверенные, что присутствия твоего достаточно ужаснуть целый сонм злых духов, который с отъезда добродетельного Канны, нашего начальника, не перестаёт нападать на нас, препятствуя исполнению священных обязанностей.
Душманта. Такое требование для меня есть высшая благосклонность.
Мадгавиа (тихо, царю). Вот, что называется сделать самую приятную неприятность.
Душманта. Рагвотака! Пусть без отлагательства возница приготовит мне колесницу, и не забудет положить в неё мой лук и другое оружие.
Придворный. Повинуюсь царю. (Уходит).
Оба пустынника. О, как сладостно видеть, что род благородных предков не пресёкся в тебе. Конечно, знаменитое поколение Пуру поставил Брама покровительствовать несчастным и защищать их от всякого страха.
Душманта. Идите, добродетельные брамины, а я следую немедленно по стопам вашим
Оба пустынника. Победа царю! (Уходят).
Душманта. Ну, любезный Мадгавиа, не блажен ли ты? Ты увидишь Сакуналу — ты должен умирать от нетерпения.
Мадгавиа. Да, мне очень хотелось бы этого, но вот эти злые духи…
Душманта. Ну, ну, не бойся ничего. Разве не будешь ты подле меня?
Мадгавиа. Правда, я под неизменным покровительством твоей всемогущей руки.
Придворный (приходит). Великий царь! Колесница готова принять твоё величие для торжественного шествия, но вот некто Карабга, посланник царицы, матери твоей, прибыл в сию минуту из столицы.
Душманта (почтительно). Как? Точно ли от великой царицы послан он?
Придворный. Почему величие твоё в этом сомневается?
Душманта. Введи его.
Придворный (выходит и возвращается через минуту с посланным). Карабга! Ты видишь царя и повелителя своего. Приблизься с почтением к священной особе его!
Посланный (низко кланяясь). Да будет царь победителем! Государь! Ваша великая матерь дает вам знать…
Душманта. Что угодно почтенной царице?
Посланник. Через четыре дня должен последовать большой пост, по случаю приношения теням предков, и царица даёт знать твоему величию, что присутствие твоё необходимо при сем торжестве
Душманта. С одной стороны, обещание, данное благочестивым пустынникам, с другой повеление царицы, великой матери моей… Две обязанности, которые необходимо выполнить… Что мне делать.
Мадгавиа. Прекрасно! Я вижу его теперь в таком же затруднении, как Триванка!
Душманта. Истинно, я нахожу теперь себя в ужасном замешательстве!
Разделение двух мест, где я должен действовать в одно время, разделяет мой разум, как утёс, находящийся в реке, разделяет движение её вод.
Друг Мадгавиа! Мать моя всегда уважала тебя, как сына, итак, ты можешь возвратиться в город, сказать царице о важном деле, исполнение которого принял я для добродетельных отшельников, и прекрасно можешь занять моё место при случае торжества.
Мадгавиа. Изволь, но не думай только, что бы я соглашался потому, что хоть сколько-нибудь боюсь этих злых ракшасов.
Душманта. Возможно ли — брамин, столь почтенный, как ты! Иди — ты выше всякого подозрения.
Мадгавиа. Это ещё не всё. Теперь, когда я объявлен братом царским, и не могу отправиться, кажется мне, без поезда, приличного моему новому достоинству.
Душманта И на это я согласен. Решаясь остаться здесь один, для защиты почтенных браминов, я не имею надобности в моей блестящей свите, которая будет сопровождать тебя, как почётный поезд.
Мадгавиа (гордо). О, о! Вот я и буду казаться твоим почтенным наследником!
Душманта (про себя). Этот молодой глупец так легкомыслен, и по его ветрености легко могут начаться подозрения в моём антаг-пуре о новой страсти, меня увлекающей. Надобно мне переменить его мысли. (Берёт Мадгавию за руку). Будь уверен, друг мой, что только желание быть полезным этим почтенным риши заставляет меня внести ногу мою в их пустыню, и во всей этой страстной любви, которую показывал я тебе к Сакунтале, не было ни сколько правды. Видишь:
Какое отношение может быть между мною и юной девушкою, столько же смиренною, как робкие газели, среди которых она воспитана, преданная совершенной любви чисто отвлечённой? Сказка, которую я тебе пересказывал, была простою шуткою с моей стороны, и надеюсь, ты остережёшься принимать всё это за что-нибудь другое, кроме шутки?
Мадгавиа. О! Не сомневайся!
Душманта. Ступай же, Мадгавиа, думай о том, как достойно выполнить обязанность, мною тебе доверяемую, а я иду оказать мое покровительство почтенным браминам.
Конец второго действия. Начинается третье.
Молодой Брагмачари (несёт освящённую кузу, размышляет некоторое время, потом вскрикивает, как будто вне себя от удивления). Нет могущества, равного великому Душманте! Едва явился он в нашей пустыне, как злые духи не смеют уже противоположить малейшего препятствия нашим благочестивым занятиям!
Исполненные ужаса от одного мановения руки его, когда он берётся за стрелу, не слыша еще дрожания тетивы, и глухого голоса потрясённого лука, уже бегут они далече?
Итак, безопасно могу я передать нашим почтенным жрецам сии освящённые злаки, предназначенные украсить стены наших священных алтарей. (Идёт, глядит кругом и как останавливается на каком-то предмете).
О Приамвада! Для кого назначаешь ты этот освежительный бальзам узиры и эти широкие листья лотоса, с их длинными волокнами? (Как будто слушая). Что ты говоришь? Для Сакунталы? У неё горячка? Милая Приамвада — ах! Позаботься о ней! Ты знаешь, что она вторая жизнь для доброго нашего отца! А я между тем передам тебе через почтенную Гаутами воду, освящённую при последнем жертвоприношении, она утишит боль её. (Уходит).
Входит Душманта, показывая во всех движениях признаки самой сильной страсти.
Душманта (вздыхая). Без сомнения, знаю всю строгость, какую предписывает
ей благочестивая жизнь, знаю, что она совершенно покорна воле Канны, и между тем, как реку нельзя поворотить к её источнику, так ничто не можешь отвратить сердца моего от страсти, его увлекающей!
Могущая любовь! Как можешь ты наносить нам раны, столь глубокие, ты, оружие которой составляют одни цветы? (Размышляет). Ах, я вижу!
Огни гнева гневного таятся ещё в тебе, подобно таинственной кузнице, сокрытой во глубине морей! Могла ли бы ты без того, в прах обращённая, зажигать такие огни в сердцах наших?
Несчастные мы любовники! Каких страданий не заставляете вы нас испытывать, ты , жестокая любовь, и ты, молчаливое светило ночей, оба созданы для того, кажется, чтобы внушать нам только сладкую доверенность!
Да, эти цветистые лучи, которыми украшают колчан твой, эта свежесть, которую придают свету твоему, о луна! Как различно представляются они влюблённому!
Эти свежие лучи твои — пожирающее пламя, эти цветистые стрелы — острые алмазы, раздирающие наши сердца! И между тем —
Пусть любовь беспрерывно соединяет на мне все роды мучений, далекий от жалоб на неё, я благодарил бы её даже, если бы в возмездие скорбей моих, она дала мне средства торжествовать некогда над этою красавицею с упояющими взорами! Но, божество неумолимое! Ты не окалываешь сострадания к несчастному, который может так горько жаловаться на твою жестокость! Как? Для того ли беспрерывно посвящаю я себя твоему обожанию, со всею горячностью исступлённого воображения, чтобы видеть тебя, ещё с большей силою, напрягающею твой ужасный лук, избирая сердце мое целью для стрел твоих?
Посмотрим, что мне делать для развлечения моих скорбей, теперь, когда благочестивым пустынникам не нужна моя помощь? (Вздыхая). Увы! Только вид моей возлюбленной можете принести мне некоторое услаждение, и надобно мне отыскать ее. (Смотрит на небо). Да, без сомнения, в это время дня, когда жар дает себя чувствовать всего сильнее, Сакунтала, сопровождаемая двумя своими подругами, ищет убежища на берегах Малини, где тенистые деревья распространяют столь усладительную тень! Надобно мне идти туда… (Приближается и смотрит). Ах! Вот она прошла здесь, за несколько мгновений, по этой аллее, которую защищают молодые кустарники!
Вижу по цветам, там и здесь разбросанным, нежные чашечки которых, хотя и отторгнутые от родного стебля, сохраняют ещё весь блеск свой, вижу по этим веточкам, из которых льётся свежий молочный сок, показывающий недавний срыв их. (Чувствуя приятное ощущение). Каким живительным воздухом дышат в сих местах!
С каким сладострастием, всё моё тело, сжигаемое пламенною горячкою любви, ласкает теперь этот нежный ветерок, обременённый благоухающими испарениями лотоса, и
легкими каплями освежительной росы, которые похитил он, играя на едва заметных волнах Малини! (Смотрит вокруг).
О блаженство! Там, под этим навесом, составленным из перепутанных ветвей цветущей ветазы, там покоится Сакунтала!
Да, я совершенно различаю на мелком песке, которым покрыта тропинка, туда ведущая, свежие следы ног её, этих очаровательных ножек — они отпечатались здесь во всей их прелести!
Посмотрим сквозь ветви. (Раздвигает ветви и вскрикивает в восхищении).
Вижу её, прелесть очей моих! Вот она, небрежно сидит с подругами на цветистом ложе! Из моей счастливой засады, я могу наслаждаться их разговором, исполненным очаровательной откровенности… (Прячется).
Сакунтала и две подруги её.
Подруги (обмахивая её опахалами). Милая Сакунтала! Чувствуешь ли какое-нибудь облегчение от свежего ветерка, производимого этими широкими листьями лотоса?
Сакунтала (с болезненным видом). О мои добрые подруги! Для чего столько забот!
Подруги смотрят на неё с грустью.
Душманта (про себя). Она, кажется, очень не здорова! (Сомнительно). Что же? От излишнего ли жара, или скорее по другой причине, которая пришла теперь мне в голову? (Думает). Или?.. Прочь все сомнения!
Грудь, полузакрытая этим поясом, напитанным бальзамом узиры, это зарукавье, сплетённое из жилок лотоса небрежно надетое на руку, упавшую в утомлении… О, как,
несмотря на весь этот беспорядок, она восхитительна в очах моих!
Да, правда, что огнь любви и пожирающий жар лета повергают нас в чрезмерное ослабление, но не естественно, чтобы одно влияние Солнца утомляло нас до такой степени в цвете юности!
Приамвада (тихо Анузуе). Заметила ли ты, Анузуя, что со времени первого свидания с царём, Сакунтала сделалась такою расстроенною? Вот, мне кажется, начало её болезни…
Анузуя (тихо Приамваде). Признаюсь, и я думаю так же! Надобно узнать хорошенько. (Громко Сакунтале). Мне хотелось бы спросить у тебя, милая… Твоя болезнь очень тяжела?
Душманта. Прекрасно! Она должна теперь сказать!
Ах! Как её зарукавье, сплетённое из лотосовых жилок, белизной спорящих со светом лучей месяца, чёрными пятнами показывает жестокость внутреннего огня, её пожирающего!
Сакунтала (с усилием приподнимаясь). Ты сама видишь, но что ты хочешь знать?
Анузуя. Послушай, милая Сакунтала: мы не можем угадать, что происходит в твоём сердце, но, между тем, я думаю, болезнь твоя может быть одинакова с болезнью влюблённых, как описывают её в любовных трактатах. Скажи ж нам, что с тобой сделалось? Не зная хорошо зла с самого начала его, нельзя и думать об исцелении.
Душманта (про себя). Можно сказать, поистине, что Анузуя прочла мысль мою, потому что я то же подозреваю…
Сакунтала. Да, боль моя нестерпима, и мне нелегко вдруг открыть её причину…
Приамвада. А между тем, моя кроткая подруга, Анузуя говорила совершенно справедливо. Скажи, для чего стараешься ты сделать тайну из странного состояния, в каком находишься? Посмотри, как день ото дня все члены твои кажутся более и более слабеющими, хотя восхитительная красота всё ещё не оставила тебя!
Душманта (про себя). Ах! Какую правду сказала ты, Приамвада!
Да, щеки её потеряли свою удивительную округлость, грудь её, хотя и твердая юностью, разделяется теперь немного более на своей возвышенности, стан её потонул,
прекрасные плечи её похудели, и лёгкая бледность сменила живой блеск её лица! Но если и чувствуешь скорбь, видя её в таком состоянии слабости, то находишь восхитительною, думая, что любовь причинила такое опустошение… Её уподобить можно слабой лиане, у которой завяли листочки от пламенного дыхания полуденного ветра…
Сакунтала (вздыхая). И для чего не разделю я с вами мои скорби?
Подруги (вместе). Милая подруга! Милая подруга! Этого желаем мы всего более: разделенную скорбь переносить легче.
Душманта (про себя). Так спрашиваемая любезными поверенными своих скорбей и своих радостей, не может она скрываться, не может не сказать о виновнике своего мучения… И в это мгновение, не смотря на всю любовь, которую не однажды открывал я в её взорах, когда они украдкой падали на меня, я чувствую трепет в ожидании её ответа!..
Сакунтала. С той минуты, когда знаменитый покровитель наш царь, Душманта, представился взорам моим… (Останавливается с гримасой стыдливости).
Подруги. Докончи, докончи, милая подруга!
Сакунтала. С той поры, тревожимая страстью, которую он внушил мне, я стала добычею этой несчастной болезни…
Подруги. Прими наши поздравления! Никто из смертных, кроме его, недостоин сделаться предметом обетов своих! Так прекрасная река не соединяет волн своих ни с чем, кроме обширного моря!
Душманта (в восторге). О сладостное признание! Я слышу тебя!
Как ты, любовь, виновница моих страданий, вдруг сделалась моим утешителем!.. Так под небом, покрытым облаками, все существа природы, будто уничтоженные прежде пожирающим огнём Солнца, кажутся приемлющими новое бытие!..
Сакунтала. Выдумайте же, мои кроткие подруги, что-нибудь такое, чем могла бы я сделать царя чувствительным к скорби, меня терзающей… Без того скоро останется вам от меня — только одно воспоминание…
Душманта (про себя). Вот что разрешает все мои сомнения — о я, счастливейший из смертных! Не усладительнее ли — видеть себя властителем сердца, которое отдается само собою, нежели торжествовать над сердцем ценою тысячи стараний!
Приамвада (Анузуе). Милая подруга! Страсть Сакунталы приобрела силу неодолимую, и всякое промедление будет ей смертельно.
Анузуя (Приамваде). Какую хитрость должны мы употребить, чтобы удовлетворить желание подруги нашей без замедления и сохранить стыдливость её?
Приамвада (Анузуе). Только о последнем, милая, надобно нам позаботиться, а первое — я разумею, верность успеха — будь уверена, это дело уже достоверное!
Анузуя (Приамваде). Как так?
Приамвада (Анузуе). Подумай. — Не заметила ль ты этого очаровательного выражения нежности, изображаемого взорами царя каждый раз, когда обращает он их на нашу подругу? И эта худоба, которую замечают в нём с нескольких дней, чему приписать её, если не бессоннице любви?
Душманта (про себя). Она правду говорит! Мое зарукавье потемнело от горячих слёз, изменяющих внутреннему, пожирающему меня огню и наполняющих руку мою, когда, во время продолжительной бессонницы, упираюсь я на всё бледною щекой, оставляя нетронутой звенящую тетиву моего лука и сжимая иссохшие пальцы, тщетно надеюсь сыскать в них опору!
Приамвада (подумав). Мне пришла мысль! Если бы Сакунтала написала любовное письмецо, не могу ли я спрятать его в цветок и поднести царю этот цветок, под предлогом, будто представлю ему приношение?
Анузуя. О, я восхищена такою милою хитростью! Что скажешь, Сакунтала?
Сакунтала. Надобно подумать…
Приамвада. Хорошо! Думай же теперь только о каких-нибудь нежных стишках, которые будут предвестием объявления более важного.
Сакунтала. Готова… Но сердце мое трепещет, страшась отказа!..
Душманта. Прелестная девушка! Он подле тебя, пожираемый страстью, тот, чьего отказа ты боишься!.. Нет, нет! Влюбленный, знаю, может быть, жестоко обмануть в своей надежде — может достигнуть иногда и высшего счастья…
Но быть нечувствительным, преслушным любви — как же счастье может ему когда-либо после того улыбаться?
Ты страшишься, о прекраснейшая из девушек! Чтобы я не отверг твоего дара… Я — упоённый любовью, мечтающий только об обладании тобою, я, который предпочитает тебя всему, что только есть в мире драгоценного!
Подруги. Милая Сакунтала! Ты слишком унижаешь свои достоинства! Скажи, есть ли существо такое, которое, будучи пожираемо пламенем, было бы так нечувствительно, что захотело заслониться зонтиком от кротких лучей месяца осеннего, в то мгновение, когда они разольют на него усладительную свежесть?
Сакунтала. (улыбаясь) Что вы говорите вздор! Не мешайте — разве не видите, что я горю в огне, сочиняя мои стихи? (Кажется глубоко задумавшейся).
Душманта (про себя). О зрелище очаровательное! Как завидовал бы я, если бы хоть на мгновение был лишен тебя!
Да, я могу теперь считать по пленительному движению нежно сдвинутых бровей её, число стоп, из которых составляет она свой стих, и это легкое дрожание губ, которое проводит очаровательную складочку на её дрожащей щеке, как изменяет оно пламень страсти её ко мне!
Сакунтала. Вот, стихи мои кончены, но нам не на чем написать их…
Приамвада. О, не беспокойся! Я легко могу начертить их ногтем на этом лотосовом листочке, столь же гладком, как блестящее перо молодого попугая, и тщательно соблюду размер стиха!
Сакунтала. Слушайте же и скажите: хорошо или нет приноровлены они к обстоятельству.
Подруги (вместе). Слушаем внимательно!
Сакунтала
(читает стихи)
Сердце твоё я не знаю,— знаю одно:
Сердце трепещет, едва лишь подумаю я о тебе.
Ночью и днём я терзаюсь, а мысли мои —
Лишь об источнике боли, только о нем.
(Не любопытно ли вам услышать самые звуки, какими передаёт Сакунтала в подлиннике свои милые стихи? Вот они, по возможности выраженные европейскими буквами господином Шези:
Сакунтлае моанлего.
Тужжа па ане гиаам мама уна маано диваа раттимча,
Никкиба дабаи балиам туга гаттгаманорагайм ангайм! Прим. пер.).
Душманта (про себя). Вот время мне явиться! (Вдруг выходя). Нет, нет! Прелестная дева! ты испытываешь только лёгкую теплоту любви, но моё сердце… Ах! Против него направлена вся свирепость огня любви!..
Так полный круг месяца поглощается палящими лучами солнца, когда нежный цвет лотоса получает от него только лёгкое прикосновение!
Подруги (радостно встают при виде царя). Ах! Как внезапно увенчиваются желания наши успехом!
