САДОВНИК
САДОВНИК
Rudyard KIPLING. The Gardener (1926)
Садовник, Киплинг Джозеф Редьярд, Год: 1926
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Редьярд КИПЛИНГ
Был дан мне гроб — и плакать
На нем до Судного дня,
Но Тот, Кто видит все слезы, —
Он пожалел меня.
Один лишь день сквозь годы,
В том дне лишь час один,
Где Ангел, встав от гроба,
Мне камень отвалил.
Все в деревне знали, что Хелен Таррел безупречна по отношению к окружающим, и более всего — к несчастному ребенку своего единственного брата. Деревня также знала, что Джордж Таррел жестоко искушал терпение семьи с младых ногтей, и никто не удивился, когда выяснилось, что после многих неудачных попыток исправиться и начать наконец новую жизнь он — инспектор индийской полиции! — связался с дочкой отставного сержанта и разбился, упав с лошади, за несколько недель до того, как родиться ребенку. Благодаренье Богу, отца и матери Джорджа к тому времени давным-давно не было на свете, и хотя Хелен, тридцатипятилетняя и независимая, вполне могла умыть руки и не впутываться во весь этот позор, она благороднейшим образом взяла на себя все заботы, несмотря на то, что ей самой тогда угрожало заболевание легких, вынудившее ее отправиться на юг Франции. Она распорядилась относительно переезда ребенка и няни из Бомбея, встретила их в Марселе, выходила малыша от приступа детской дизентерии, схваченной из-за небрежности няньки, которую она тут же рассчитала, и, наконец, исхудавшая и осунувшаяся, но торжествующая, поздней осенью привезла мальчика, уже совершенно здоровенького, домой, в Хэмпшир.
Подробности эти были достоянием всех и каждого, ибо Хелен была ясна как божий день и придерживалась мнения, что скандалы разгораются тем больше, чем тише о них шепчешься. Она признавала, что Джордж, в общем-то, всегда был паршивой овцой в семье, но дело обернулось бы куда хуже, если бы на своих правах стала настаивать мать. К счастью, люди этого класса, похоже, готовы были почти на все ради денег, и поскольку Джордж всегда обращался к. сестре во всех своих передрягах, она чувствовала, что права, разрывая всяческие отношения с семейством отставного сержанта и принимая на себя заботу о ребенке, друзья с ней соглашались. Первым шагом было крещение, совершенное ректором, [1] — мальчика назвали Майклом. До тех пор, насколько она себя знала, Хелен не так чтобы очень любила детей, но она была нежно привязана к Джорджу, несмотря на все его выходки, и отмечала, что маленький Майкл очертаниями рта был вылитый отец, а на таком фундаменте уже можно кое-что построить.
Говоря по правде, Майкл скорее унаследовал тарреловский лоб, широкий, низкий, хорошо вылепленный, и широко посаженные глаза. Рот его был даже чуточку лучше очерчен, нежели диктовало фамильное сходство. Но Хелен, не уступившая бы материнской родне ни единой черточки, торжественно клялась, что он вылитый Таррел с головы до пят, и поскольку возразить ей было некому, сходство было, таким образом, установлено.
Через несколько лет Майкл стал таким, как мечтала о том и какой всегда была сама Хелен — бесстрашным, задумчивым и ясно привлекательным. Шести лет отроду он пожелал узнать, отчего он не может звать ее ‘мамочкой’, как другие дети зовут своих матерей. Она объяснила, что она ему только тетя и что тети — это не то же самое, что мамы, но что он может называть ее ‘мамочкой’, перед тем как ложиться спать, если ему так нравится — пусть это будет их маленьким секретом.
Майкл рыцарски хранил тайну, однако Хелен, по обыкновению, не скрыла ничего от друзей, и когда Майкл узнал, разразилась буря.
— Зачем ты сказала? Зачем ты сказала?
— Затем, что всегда самое лучшее — говорить правду, — отвечала Хелен, обнимая трясущегося от рыданий мальчика.
— А я так не думаю, и твоя правда противная!
— В самом деле, милый?
— Да, и… — она почувствовала, как напряглось в кроватке маленькое тельце, — раз ты всем сказала, я больше не стану звать тебя ‘мама’ — даже перед сном.
— Но разве это так уж хорошо? — мягко возразила Хелен.
— Мне все равно! Все равно! Ты меня так обидела, что я тоже тебя обижу! Я всю жизнь буду тебя обижать!
— Прошу тебя, не надо так говорить, мальчик мой! Ты не знаешь, что…
— Буду! А когда я умру, я обижу тебя еще больше!
— Слава Богу, я умру задолго до тебя, милый.
— Ха! Эмма говорит: ‘Никто не знает своей судьбы’ (Майкл имел в виду пожилую простоватую служанку Хелен.) Многие маленькие мальчики очень рано умирают. И я умру. Вот тогда увидишь!
Сдерживая дыхание, Хелен пошла к двери, но отчаянный крик ‘Мама! Мама!’ вернул ее назад, и они зарыдали вместе.
После двух семестров в подготовительном классе (Майклу исполнилось десять) что-то или кто-то подтолкнул его к мысли о необычности его гражданского статуса. Он атаковал Хелен, с фамильной прямотой разбивая в пух и прах все ее оборонительные усилия.
— Не верю ни одному слову, — бодро сказал он под конец. — Не было бы таких разговоров, если бы мои родители были женаты. Но ты не беспокойся, тетя. Я все выяснил насчет моей родни — в английской истории и у Шекспира тоже. В начале Вильгельм Завоеватель, и — да полно других, и все самые знатные. А тебе все равно, что я, ну-у, такой — правда?
— Если что-нибудь и могло бы… — начала она.
— Ладно. Не будем больше говорить об этом, чтобы ты не плакала.
И впредь не возвращался к разговору, но два года спустя, ухитрившись в каникулы подхватить корь, лежа с температурой под 104, он только об этом и бормотал, пока голос Хелен, прорвавшись сквозь его бред, не убедил его, что ничто ни на земле, ни выше не способно их разделить.
Школьным семестрам приходили на смену чудесные рождественские, пасхальные и летние каникулы, время славное и веселое, как нитка жемчуга, и словно драгоценности, берегла их Хелен. Увлечения Майкла с годами менялись, взрослея вместе с ним, но его любовь к Хелен только крепла. Она платила всей силой ответной привязанности, а если могла — советом или деньгами, и поскольку Майкл был не глуп, Война застала его как раз на пороге того, что могло бы обернуться самой заманчивой карьерой.
В октябре он должен был поступить стипендиатом в Оксфорд. В конце августа с первым эшелоном выпускников частных школ он чуть было не ушел на Линию — мальчишки рвались в бой, а попадали в бойню, однако же капитан Корпуса военной подготовки, где он почти год был сержантом, помешал ему, быстренько направив его лейтенантом в новый, с иголочки батальон, — половина личного состава все еще щеголяла в старой красной армейской форме, другая же высиживала менингит в переполненных сырых палатках. Хелен пришла в ужас при мысли о немедленном призыве.
— Но это же семейная традиция, — смеялся Майкл.
— Ты хочешь сказать, что все это время верил старым байкам? — (Эмма, ее служанка, уже несколько лет как умерла.) — Я дала тебе честное слово — и даю опять, — что — что все в порядке. Правда.
— О, это меня не тревожит. И никогда не тревожило, — храбро отвечал он. — Я просто имел в виду, что если бы меня призвали, мне следовало бы попасть в заварушку раньше, как деду.
— Не говори так! Ты что, боишься, что все это вот-вот кончится?
— Ну уж и вот-вот! Ты же знаешь, что говорит К.
— Да, но мой банкир сказал мне в понедельник, что это просто не может протянуться дольше Рождества — по финансовым соображениям.
— Надеюсь, что он прав, но наш полковник — а он из кадровых! — говорит, что, похоже, это будет долгая история.
Батальону Майкла повезло — по какой-то случайности, которая означала в том числе и несколько увольнительных, призывников использовали на береговой обороне в мелких окопах норфолкского побережья, откуда послали охранять вход в один из шотландских эстуариев, развлекая в довершение всего безосновательными слухами о нескорой службе. Но в тот самый день, когда Майкл должен был провести целых четыре часа вместе с Хелен, встретившись с ней на железнодорожном узле выше по линии, их, чтобы как-то справиться с потерями, перебросили к Лоо и он успел только послать ей прощальную телеграмму.
Во Франции удача вновь сопутствовала батальону. Он был расквартирован возле Сальен, где вел достойную похвал необременительную жизнь, покуда обделывались дела на Сомме, и наслаждался миром в секторах Армантье-Лаванти, когда началось сражение. Находя, что батальон имеет здоровые взгляды относительно защиты собственных флангов и в состоянии окопаться, осторожный Командующий выкрал его из их собственной дивизии, под предлогом помощи в прокладке телеграфа и использовал главным образом в окрестностях Ипра.
Месяц спустя, как раз после того, как Майкл написал Хелен, что делать особенно нечего и тревожиться поэтому нет необходимости, осколок снаряда, выпавший из рассветной сырости, убил его наповал. Следующий снаряд поднял из земли и положил поверх тела то, что было когда-то основанием амбарной стены, так аккуратно, что только специалист догадался бы, что здесь произошла какая-то неприятность.
К тому времени деревня давно уже узнала, что такое известия с войны, и, по английскому обычаю, установила ритуал встречи с ними. Вручив своей семилетней дочке официальную телеграмму для передачи мисс Таррел, почтальонша заметила, обращаясь к садовнику ректора: ‘Вот и мисс Хелен очередь пришла’. Тот отвечал, думая о собственном сыне: ‘Что ж, он продержался дольше других’. Сама девочка подошла к парадной двери, громко всхлипывая, потому что мастер Майкл частенько баловал ее конфетами. Опомнившись, Хелен обнаружила, что честно говорит каждому: ‘Пропал без вести — значит погиб’, — очень аккуратно при этом опуская одну за другой шторы в доме. Затем она заняла свое место в мрачной процессии, которая вынужденно двигалась сквозь неизбежный строй бесполезных эмоций. Ректор говорил о надежде и предсказывал скорейшие известия из лагеря для военнопленных. Также и друзья поведали ей несколько совершенно достоверных историй, правда, всегда о других женщинах, к которым, после месяцев и месяцев молчания, чудесным образом возвращались их без вести пропавшие. Кто-то убеждал ее обратиться к надежным людям в организациях, имевших связь с дружественными нейтральными странами, которые, в свою очередь, могли добыть точную информацию у самых скрытных представителей немецкого лагерного начальства. Хелен обратилась, писала всюду, куда ей советовали, и подписывала все, что ложилось перед ней на стол.
Как-то в один из отпусков Майкл провел ее по оружейному заводу, где она увидела, как изготавливается снаряд — от железного бруса до почти готового изделия. Тогда ее поразило, что проклятую штуку ни на секунду не отпускают вниманием. ‘Из меня делают неутешную ближайшую родню’, — повторяла она, готовя свои бумаги.
В должное время, когда все организации должным образом выразили глубокое или искреннее сожаление относительно того, что не могут проследить и т. д., и т. д., что-то отпустило ее внутри, и все чувства — кроме благодарности за облегчение — застыли наконец в блаженной недвижности. Майкл умер, и ее мир остановился, и она была единственной, кто вполне испытал потрясение от этой остановки. Теперь она была неподвижна, а мир двигался вперед, но ее это нимало не заботило — не трогало ее никак и не касалось. Она видела это по легкости, с какой слетало в разговоре с ее губ имя Майкла, и по тому, как под надлежащим углом опускала она голову, выслушивая надлежаще сочувственный шепот.
В блаженном осознании пришедшего облегчения со всеми своими колоколами разразилось над ней и прошло незамеченным Перемирие. Еще через год она превозмогла физическое отвращение к юным — живым и вернувшимся, — так что даже могла брать их за руку и почти искренне желать им добра. Она не проявляла никакого интереса к каким бы то ни было последствиям войны, относились ли они ко всей нации или к каждому в отдельности, тем не менее, проезжая для того огромные расстояния, заседала в различного рода утешительных комитетах, держась твердых взглядов — она даже слышала, как она их излагает, — относительно размеров будущего деревенского Мемориала.
Затем ей, как ближайшей родственнице, пришло официальное уведомление, подкрепленное листком письма, исписанным химическими чернилами, серебряным идентификационным диском и часами, — в том, что тело лейтенанта Майкла Таррела найдено, опознано и перезахоронено на Третьем воинском кладбище Хагензееле — с должным указанием ряда и номера могилы в ряду.
Так Хелен обнаружила, что передвинулась к следующей операции в производстве — в мир безутешных, но ликующих родственников, обретших теперь уверенность в том, что есть на земле алтарь, куда они могут возложить свою любовь. Они ей вскоре и рассказали — уточнив с помощью железнодорожного расписания, — как просто это сделать и как мало посещение могилы нарушит привычное течение жизни.
‘Совсем другое дело, — повторяла жена ректора, — если бы его убили в Месопотамии или даже в Галлиполи’.
Мука исхода к чему-то вроде второй жизни переправила Хелен через Пролив, где в новом мире аббревиатур она узнала, что до Хагензееле Три можно удобно доехать дневным поездом, к которому как раз подходит удобный утренний паром, и что не больше чем в трех километрах от самого Хагензееле есть маленький уютный отель, где можно совершенно комфортно переночевать, а утром идти на могилу. Все это ей сообщил главный агент, обитавший в дощатом, покрытом толем сарайчике на окраине разрушенного до основания города, среди клубов известковой пыли и разлетевшихся бумаг.
— Кстати, — сказал он, — вы, конечно, знаете вашу могилу?
— Да, спасибо, — ответила Хелен и показала свой ряд и номер, отпечатанные на маленькой пишущей машинке Майкла. Чиновник начал было сверять, открыв одну из своих книг, но тут между ними влезла толстая ланкаширская тетка, умоляя сказать ей, где она может найти своего сына, который был капралом в Армейском штабном колледже. Его настоящее имя, всхлипывала она, Андерсон, но, будучи из уважаемой семьи, он, разумеется, прошел в списки под именем Смит, убит в Дикибуше, в начале пятнадцатого. У нее не было его номера, также не знала она, каким из его двух имен называли его товарищи, но ее ‘турист-Кук’ истекает к концу пасхальной недели, и если к тому времени она не найдет свое дитя, то сойдет с ума, — после чего упала прямо к Хелен на грудь, из маленькой спальни за офисом быстро вышла жена чиновника, и они втроем уложили женщину на кровать.
— Они часто вот так, — говорила жена чиновника, развязывая тугие ленты на шляпке женщины. — Вчера она утверждала, что он убит в Хооге. Вы уверены, что знаете вашу могилу? Это такая разница.
— Да, благодарю вас, — сказала Хелен и поспешила прочь, не дожидаясь, пока женщина на кровати начнет причитать снова.
Чашка чаю в переполненном, коричневом с голубыми полосами деревянном строении с фальшивыми потугами на респектабельность унесла ее дальше в кошмар. Расплачиваясь по счету, она спросила о поезде на Хагензееле, сидевшая рядом крупная, некрасивая англичанка вызвалась ее проводить.
— Я сама еду в Хагензееле, — объяснила она. — Не в Хагензееле Три, мне на сахарозавод, теперь это называется Ля Розье. Чуть южнее Хагензееле Три. У вас заказан номер в гостинице?
— Да, спасибо. Я телеграфировала.
— Так лучше. Иногда там полно, а когда и нет никого. В старом ‘Золотом Льве’ — это на западной стороне завода — поставили ванны, и теперь многие останавливаются там.
— Я не знала об этом. Я впервые выбралась.
— В самом деле! А я уже девятый раз еду. Не по собственным делам — слава Богу, я никого не потеряла, — но из моих друзей многих не обошло, как и у других. Я часто езжу, и, знаете ли, для них утешение, что есть кто-то, кто может взглянуть — ну, на место, а потом рассказать им. Можно и сфотографировать. У меня целый список поручений. — Она нервно рассмеялась и постучала по висящему через плечо ‘кодаку’: — В этот раз две-три на сахарозаводе, и полным-полно на кладбищах в округе. Знаете ли, я все собираю и потом систематизирую. А когда поручений в одно место набирается достаточно, чтобы оправдать дорогу, я быстренько все объезжаю и выполняю их. Это действительно утешает людей.
— Я думаю, — вздрогнув, ответила Хелен, они садились в маленький поезд.
— Конечно, утешает. (Правда, чудесно, что наши места возле окна?) Должно утешать, иначе зачем бы им было кого-то просить, не так ли? Вот здесь в списке целых двенадцать или пятнадцать поручений, — она снова постучала по ‘кодаку’, — вечером мне нужно их рассортировать. Ох, я забыла спросить. Кто у вас?
— Мой племянник, — сказала Хелен. — Но я очень любила его.
— Ах, ну конечно! Я иногда спрашиваю себя, знают ли они после смерти? Как вы думаете?
— Я н-не — у меня не хватало духу много думать о таких вещах, — сказала Хелен, почти загораживаясь от нее руками.
— Может, это и лучше, — ответила женщина. — Чувства потери, должно быть, уже достаточно, я думаю. Что ж, не буду вас больше тревожить.
Хелен исполнилась благодарности, но когда они добрались до отеля, миссис Скарсворт (они познакомились) настояла, чтобы пообедать за одним столиком, а после обеда в маленькой, мрачного вида гостиной, полной шепотом говорящих родственников, она перебрала все свои ‘поручения’, пускаясь в биографии умерших, если она их знала, или описывая их ближайшую родню. Хелен терпела, пока наконец, почти в половине десятого, не спаслась бегством к себе в номер.
Почти сразу же в дверь ее комнаты постучали, и вошла миссис Скарсворт, все еще судорожно сжимая в руке ужасный список.
— Да-да — я знаю, — начала она. — Вы устали от меня, но я хочу вам что-то сказать. Вы — вы не замужем, так ведь? Тогда, наверное, вы не… А-а, не имеет значения. Я должна кому-то сказать. Я так больше не могу.
— Но, пожалуйста…
Однако миссис Скарсворт уже прислонилась к закрытой двери.
— Одну минуту, — сказала она, сглотнув пересохшим ртом. — Вы — вы знаете об этих моих могилах, про которые я вам рассказывала внизу, но что ж из того? Это действительно поручения. По крайней мере, некоторые из них. — Ее взгляд блуждал по комнате. — Что за диковинные обои у них здесь, в Бельгии, вам не кажется?.. Да. Я клянусь, что эти — поручения. Но есть еще одна, понимаете, и — и — он был для меня больше, чем что-либо в мире. Вы понимаете?
Хелен кивнула.
— Больше, чем кто-либо еще. И конечно, ему нельзя было этим быть. Он не должен был вообще чем-то быть для меня. Но он был. Он есть. Потому я и выполняю поручения, понимаете? Вот и все.
— Но зачем вы говорите мне? — в отчаянии проговорила Хелен.
— Потому что я устала лгать. Устала лгать, изобретать, сочинять — из года в год. А когда я не сочиняю, я все равно должна притворяться и помнить, что я притворяюсь, всегда. Вам не понять, что это значит. Он был для меня всем, чем ему не следовало быть — единственной реальностью — единственным настоящим, что со мной случилось в жизни, а я должна следить за каждым моим словом и думать, что наплету в следующий раз, — много лет!
— Сколько лет? — спросила Хелен.
— Шесть лет четыре месяца до и почти три после. С тех пор я была у него уже восемь раз. Завтра девятый, — и я не могу — не могу опять идти к нему, и чтобы никто во всем мире не знал. Я хочу быть честной хоть с кем-то, прежде чем идти. Понимаете? Для меня это не имеет значения. Я всегда врала, даже в детстве. Но это недостойно его. Поэтому — поэтому я должна была рассказать вам. Я не могу так больше — не могу!
Она поднесла стиснутые руки почти к самому лицу и внезапно уронила, почти бросила, вниз. Хелен подалась вперед, схватила их, наклонив над ними голову и шепча:
— Милая моя! Милая моя!
Миссис Скарсворт отступила назад, лицо ее пошло пятнами.
— Боже мой, — сказала она. — Вы так это принимаете?
Хелен ничего не ответила, и женщина вышла, но Хелен долго еще не могла заснуть.
На следующее утро миссис Скарсворт спозаранку уехала по своим поручениям, и Хелен одна отправилась в Хагензееле Три. Кладбище еще обустраивалось, оно поднималось на пять или шесть футов над покрытой щебнем дорогой, вдоль которой тянулось на сотни и сотни ярдов. Кульверты, проложенные поперек глубокой канавы, служили проходами сквозь незаконченную ограду. Она сделала несколько шагов по земляным, с положенными на них досками ступеням и на одном сдавленном вдохе оказалась вровень со всем переполненным пространством. Она не знала, что Хагензееле Три приняло уже двадцать одну тысячу мертвецов. Она видела только безжалостное море черных крестов, на лицевых сторонах которых под всеми углами крепились штампованные оловянные полоски. Она не различала ни устроения, ни порядка в их массе, казалось, вставшая по пояс сорная трава, скошенная насмерть, устремилась на нее траурной громадой. Она пошла вперед, сворачивая в отчаянии налево и направо, пытаясь сообразить, какие силы выведут ее на нужную могилу. В отдалении виднелась белая линия. Она оказалась массивом из двухсот или трехсот могил, на которых были уже установлены надгробья, высажены цветы и выглядывала прозеленью трава. Тут она смогла различить ясно вырезанные буквы в окончаниях рядов и, сверясь со своей запиской, поняла, что искать она должна была не здесь.
Какой-то человек стоял, опустившись на колени, позади линии надгробий — очевидно, садовник, потому что он укреплял рассаду в рыхлой земле. Она пошла к нему, держа в руке свою бумагу. Он поднялся при ее приближении и без каких-либо вступлений или приветствий спросил:
— Кого вы ищете?
— Лейтенанта Майкла Таррела — моего племянника, — медленно, слово за словом, произнесла Хелен, как она произносила много тысяч раз в своей жизни.
Человек поднял глаза и взглянул на нее с бесконечным состраданием, потом повернулся от свежевысеянной травы к голым черным крестам.
— Идем со мной, — сказал он, — я покажу тебе, где лежит твой сын.
Выходя с кладбища, Хелен оглянулась напоследок. В отдалении она увидела человека, склонившегося над своей рассадой, и она пошла прочь, думая, что это садовник.
1. Приходский священник в англиканской или протестантской церкви. — Прим. пер.
(с) Перевод Татьяны Сургановой
‘Литературная газета’. — 2000, N 5 (2-8 февраля).
Сканирование, распознавание, сверка с оригиналом — Михаил Назаренко