СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ГРАФА Е. А. САЛІАСА.
Томъ XXVI.
Изданіе А. А. Карцева
МОСКВА.
Типо-Литогр. Г. И. Простакова. Москва, Балчугъ, д. Симон. монаст.
1901
Са-е-ій Па-ичъ.
Са-е-ій Па-ичъ.
РАЗСКАЗЪ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Са-е-ий Па-ич, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1901
Время на прочтение: 56 минут(ы)
Семья Гаранскихъ сидла за столомъ. Обдъ близился къ концу. Сли за столъ около шести часовъ, а въ половин седьмого уже подали сладкое блюдо въ вид печеныхъ яблокъ. Вс спшили, а дти были веселы, необычно нервно настроены.
Петербургскій чиновникъ, Алексй Ивановичъ Гаранскій, уже двадцать слишкомъ лтъ служащій въ министерств и тихо идущій въ гору, приближался къ тому мсту на этой гор, дале котораго такимъ, какъ онъ, хода нтъ. Плотный, съ красноватымъ лицомъ, плшивый, въ золотыхъ очкахъ, онъ сидлъ сильно понурясь, даже сгорбившись по привычк. Вся дятельность всей его жизни была — сиднье. Отъ одиннадцатаго часа до четвертаго въ министерств, а отъ восьми до одиннадцати дома за бумагами.
Это былъ характерный столоначальникъ, которыхъ по справедливости слдовало называть столосидльцами, вслдствіе того, что въ его должности начальствовать было собственно не надъ чмъ. Столъ, въ вид трехъ подчиненныхъ ему, работалъ механически, какъ немудреная и несложная машина, много проще Ремингтоновой.
Анна Сергевна Гаранская была тоже пожилая женщина, очень худощавая, рано состарившаяся. Она была уроженка Петербурга и за всю жизнь дальше Павловска или Парголова не здила. Какъ-то не пришлось, некогда было. Сначала ея отцу и матери некогда было куда-либо ее свозить прогуляться, а затмъ, когда она вышла замужъ, ей самой некогда было и не на что двинуться. Впрочемъ, теперь она съ семьей собиралась въ Старую Русу… уже лтъ съ восемь. Это было большое утшеніе. Появилась она на свтъ среди многочисленной семьи мелкаго чиновника, у котораго было очень мало жалованья и очень много дтей. Все дтство и часть юности, проведенныя въ маленькой квартир на шестомъ этаж, въ комнат, гд спало шесть человкъ братьевъ и сестеръ, отсутствіе воздуха, скудная пища, затмъ раннее замужество, повтореніе роли ея матери въ свой чередъ, т.-е. т же заботы, т же дти, т же попытки одолть мудреную науку — сведеніе концовъ съ концами, наконецъ, петербургскій климатъ,— все вмст сдлало то, что теперь Анн Сергевн казалось пятьдесятъ лтъ, а въ дйствительности шелъ тридцать седьмой годъ.
Подобно ей и ея братьямъ и сестрамъ, ея собственныя дти были также блдны, худощавы, смотрли кисло. Эти. дти никогда не капризничали, не буянили, даже не шалили. Старшій, пятнадцатилтній гимназистъ, казался двадцатилтнимъ по сложенію, по пискливому голосу, учился туго. Вс часто болли и не было ни единой, казалось, болзни на свт, которой бы эти дти избгли, за исключеніемъ чумы. Десятая часть жалованья Гаранскаго уходила на сткляночки и баночки для ‘внутренняго’ и ‘наружнаго’ употребленія.
Младшій ребенокъ,— двочка, семилтняя Оля, была самое живое существо, ибо мене хилое. Ей случалось изрдка, раза два-три въ мсяцъ, и пошалить и покапризничать. Это было такое рдкое явленіе въ семь, что всхъ — и отца съ матерью, и дтей — оживляло.
Семья спшила теперь отобдать, потому что день былъ особенный, чуть не торжественный: въ дом была елка и около восьми часовъ должны были съзжаться гости. Гостей ожидалось много. Разумется, все это были сослуживцы Гаранскаго, такіе же чиновники, какъ и онъ, съ тмъ же прошлымъ и, конечно, съ тмъ же будущимъ. У всхъ были жены и дти, тоже усердные данники врачей и аптекъ.
Когда сослуживцы собирались вмст въ праздникъ или на чьи-либо именины, рожденье, то изображали странное явленіе. Вс они были будто членами одной семьи и во всякомъ случа одной породы. Казалось, что у всхъ отцовъ, матерей и дтей были гъ же качества, т же недостатки, духовные и тлесные, и было то же кислосладкое отношеніе ко всему міру Божьему на основ одинаковаго худосочія. Если бы статистика занялась породой петербургскихъ мелкихъ чиновниковъ, то, конечно, открыла бы, что со временъ Елисаветы и Екатерины врядъ ли кто продолжаетъ свой родъ. По всей вроятности, эти роды вымираютъ и исчезаютъ на третьемъ, четвертомъ поколніи. А если порода не прекратилась, то исключительно потому, что пополняется свжими экземплярами изъ провинціи, которые асимилируются, врне, заражаются, чтобы тоже выродиться и тоже исчезнуть въ свой чередъ.
Посл обда дти ушли изъ столовой въ спальню, а отецъ съ матерью и старшій сынъ гимназистъ перешли въ гостиную, среди которой стояла небольшая елка, уже увшанная довольно обильно всякаго рода скромными украшеніями — отъ яблоковъ, апельсиновъ и золотыхъ орховъ до звздочекъ и дешевыхъ коробочекъ съ конфектами. Кругомъ на полу было разставлено много игрушекъ и для своихъ дтей, и для тхъ, что прідутъ въ гости.
Мужъ и жена занялись елкой, чтобъ окончательно все привести въ порядокъ. Гимназистъ помогалъ вяло, медленно, не спша, какъ бы нехотя. Онъ все такъ длалъ. Дти въ спальн начали переодваться, чтобъ облечься въ свои праздничныя платья. Маленькая Оля, начавъ было тоже переодваться, вдругъ выскочила изъ комнаты, пробжала коридоръ и влетла въ кухню. Она вспомнила, что тамъ сидитъ ея пріятель, котораго надо провдать.
Дйствительно, въ кухн, въ углу, на лавк за столомъ сидлъ гость. При свт керосиновой лампочки виднлось въ уровень съ большимъ столомъ маленькое дтское лицо, блое, съ легкимъ румянцемъ, большіе синіе, дтски-серьезные глаза и золотомъ сіяющая кудрявая голова. Передъ ребенкомъ стояла тарелка съ объдками, на которой были: обглоданныя дв косточки отъ курицы, кусокъ недоденнаго пирога и акуратно обсосанныя сердцевины печеныхъ яблоковъ. На одной тарелк сошлись обращики сегодняшняго обда.
Двочка подбжала къ столу и крикнула:
— Ну, лупоглазый, полъ?
— Пой! отозвался мальчуганъ, картавя по-дтски.
— Сытъ?
— Ситъ!
— Одваться будешь, лупоглазый?
Двочка сама не понимала, что значитъ употребляемое ею слово, а подражала отцу, прозвавшему такъ мальчугана за его большіе, не-выкат, глаза.
Онъ, недоумвая, глядлъ съ своего мста черезъ столъ и ничего не отвтилъ.
— Одваться будешь? повторила Оля.
— Одваться?! повторилъ онъ.
— Ну да! Другое платье надо. Гости будутъ. Надвай другое платье.
— Какое?
Женщина, возившаяся съ чмъ-то въ углу кухни, разсмялась глуповато и выговорила:
— Да ему не во что, барышня, одваться! У него кром того, что на немъ, ничего другого нтъ. Его на елку пустить нельзя этакаго, чумазаго.
— Какъ нельзя? вдругъ опечалилась двочка.
— Нельзя ему такимъ грязнымъ итти. Для гостей срамъ. А другого ничего у него нтъ. Тутъ посидитъ. А вы ему пришлите чего-нибудь съ елки. Впрочемъ, сапожникъ сказалъ, что зайдетъ за нимъ въ девять часовъ.
Двочка, ни слова не отвтивъ, повернулась, пролетла по всему коридору, влетла въ спальню, гд переодвались сестры, оглядлась и побжала черезъ столовую и переднюю къ дверямъ гостиной. И здсь она начала визгливо кричать: ‘мама’! а затмъ начала стучать кулаченкомъ въ дверь.
Гаранская вышла, пріотворила дверь слегка, дабы двочка не могла увидть что-либо въ гостиной, и спросила, что ей нужно. Эта, путаясь, все-таки объяснила чего желала. Мать приказала ей итти одваться, а сама, вернувшись въ гостиную, спросила мужа, какъ быть.
— Ну, что же, отозвался добродушно Алексй Ивановичъ,— Богъ съ нимъ! Коли случился у насъ, то и его надо пустить! Наднь на него штанишки и рубашенку съ Мити. Какъ разъ подойдутъ. Скажемъ, что сирота. Никто не обидится! Онъ же тихій и скромный. Только вели его умыть.
Черезъ часъ въ квартир Гаранскихъ было шумно и тсно. Хотя комнаты были довольно просторныя, еще просторне отъ скромной обстановки, тмъ не мене все было переполнено. Родителей и дтей набралось, по крайней мр, двадцать пять человкъ. Молодыхъ двушекъ и молодыхъ людей приглашено не было на этотъ разъ. Размры квартиры не позволяли, да и празднество было дтское.
Уже когда начали раздавать игрушки, обрзывать съ елки и длить между дтьми всякую мелочь, появился новый гость, человкъ средняго роста, полный, гладко остриженный, подъ гребенку, и тщательно обритый. Отсутствіе усовъ длало его толстый, большой носъ неправильной формы похожимъ на картофелину, а толстыя, оголенныя губы казались еще толще. И какая-то странная складка въ этихъ губахъ бросалась въ глаза. Въ ней сказывалась добродушная горечь или тоскливое благодушіе.
Вновь прибывшій былъ единственнымъ гостемъ Гаранскаго, который не былъ его сослуживцемъ и вообще на служб не состоялъ. Это былъ старый холостякъ, Иванъ Николаевичъ Басковъ, шестидесятилтній, грузный, но бодрый старикъ. Уже давно, лтъ тридцать, онъ проживалъ все лто въ своемъ имніи, гд-то около Валдайскихъ горъ, а зиму въ Петербург.
Знакомыхъ у Баскова было сравнительно не много, онъ былъ нелюдимъ и домосдъ. Прежде онъ занимался всякаго рода аферами, теперь же ровно ничего не длалъ, только ежедневно по утрамъ писалъ какое-то сочиненіе. Писалъ онъ уже давно, но никогда никому не прочелъ ни страницы и о чемъ было оно — никому не было извстно.
Баскова встртила хозяйка особенно радушно. Онъ былъ почетный гость, такъ какъ былъ другомъ ея дтей. Подъ елкой и теперь лежало нсколько игрушекъ, присланныхъ имъ, а въ рукахъ его была огромная бонбоньерка для тхъ же маленькихъ друзей его.
— Иванъ Николаевичъ! Иванъ Николаевичъ! раздались визгливо радостные дтскіе голоса.
Иванъ Николаевичъ перездоровался со всми и вс особенно поспшно и предупредительно подавали ему руку. Чиновники помоложе расшаркивались, постарше любезно сгибались. Впрочемъ, всюду, гд являлся Басковъ, въ сред своихъ многочисленныхъ знакомыхъ онъ пользовался особымъ расположеніемъ. На это было три важныхъ причины: добродушіе и простота обращенія, большія средства и полная личная независимость это всхъ и это всего.
Приблизясь къ кучк дтей, обступившихъ елку, Басковъ добродушно улыбаясь расцловалъ нкоторыхъ изъ нихъ, приласкалъ и погладилъ по головк тхъ, которыхъ зналъ меньше.
Перекинувшись лишь нсколькими словами кое съ кмъ изъ гостей, онъ тотчасъ же слъ въ углу гостиной близъ окна и сталъ глядть.
Сборище дтей всегда производило на него особенное впечатлніе. Онъ становился сразу оживленне и радостне, затмъ по-немногу серьезне и задумчиве… И случалось иногда, что это раздумье кончалось подавленнымъ вздохомъ. Но что это было за раздумье — было такою же тайной, какъ и его средства, его состояніе, а равно и писаніе безконечнаго сочиненія. Усвшись, Басковъ одинъ какъ бы изобразилъ публику, а вс остальные гости стали лицедями для него, и старые, и взрослые, и маленькіе, чуть видные отъ земли, — вс суетились, болтали, кричали, пересмивались. Въ комнат были толкотня и гулъ. Переведя глаза съ елки на дверь въ прихожую, Басковъ увидалъ у самой притолки на стул крошечнаго мальчика, хорошенькаго, въ красной рубашенк. И онъ невольно задался вопросомъ, почему же этотъ ребенокъ сидитъ въ углу у дверей, а не кружится съ другими среди игрушекъ. И онъ сталъ внимательно присматриваться къ ребенку.
‘Наказанъ онъ, что ли, родителями за шалость? Или больной, безногій что ли?’ думалъ Басковъ.
Мальчикъ казался на видъ лтъ четырехъ или пяти, но глаза, большіе, спокойные, проницательные, поражали отсутствіемъ дтскаго выраженія. Взоръ былъ немного старше тла. Мальчикъ глядлъ на все окружающее такъ же добродушно-задумчиво, какъ сейчасъ и самъ Басковъ.
Долго глядлъ онъ на ребенка, наконецъ, не выдержалъ… Любопытство взяло верхъ и, вставъ, онъ подошелъ и слъ около него. Погладивъ его по кудрявой золотистой головк, онъ спросилъ:
— Ты что же тутъ сидишь, къ елк не идешь?
— Заюгаютъ, отозвался ребенокъ твердо, серьезно и какъ-то особенно ршительно.
— Отчего? Кто же заругаетъ? Иди.
— Баиня не пьиказая…
— Почему?… Какая барыня?
Ребенокъ не отвчалъ, но Басковъ догадался однако, что слово ‘баиня’ опредляло общественное положеніе его.
— Какъ тебя звать? спросилъ онъ, усмхаясь серьезному лицу крохотнаго человка.
— Саей! быстро и кратко сказалъ тотъ, будто бросилъ слово.
— Какъ?! Какъ?! переспросилъ Басковъ.
— Са-е-ій, протянулъ мальчикъ вразумительно и затмъ два раза повторилъ то же.
Умные глаза его, устремленные на Баскова, удивлялись непонятливости собесдника.
— Это что же, твое имя?
— Да!..
— Диковинное имя! Понять невозможно… Повтори-ка опять?
Ребенокъ будто сообразилъ, что нужно объясниться толкове, и крикнулъ громко:
— Са-е-ій Па-ичъ!
Но онъ произнесъ такъ быстро, что Басковъ могъ только разслышать и понять: ‘Сай Пай’.
Онъ разсмялся весело.
— Да это что же? Твоя фамилія?
Ребенокъ не отвтилъ, очевидно совсмъ не понявъ.
— Сколько теб лтъ?
— Семмой… Ское семь.
— Семь? Ну, мало похоже… Съ кмъ ты сюда пріхалъ? Съ отцомъ? Съ матерью?
— Нтъ! тряхнулъ мальчикъ головой.
— Кто тебя привезъ?
— Не привезъ! Пшкомъ пришелъ, отвтилъ ребенокъ, продолжая картавить.
— Ну, привелъ же тебя кто-нибудь?
— Сапозникъ!
— Какой сапожникъ?
— Какъ какой? удивился мальчикъ.— Демьяй Ваничъ.
— Демьянъ Иванычъ? понялъ Басковъ.— Сапожникъ? Онъ теб родственникъ?
— Нтъ!
Басковъ далъ еще нсколько вопросовъ ребенку, но окончательно ничего не понялъ. Завидя недалеко гимназиста Петю, онъ подозвалъ его и разспросилъ про человчка.
Петя объяснилъ, что мальчикъ по имени Савелій — сирота, котораго приводятъ къ нимъ изрдка, чтобъ играть съ младшимъ братомъ и сестрой Олей. И Петя прибавилъ покровительственно:
— Онъ славный мальчикъ, умный, тихій!.. На видъ кажется малъ, но ему уже семь лтъ. Учиться пора!
И гимназистъ какъ бы съ высоты своего величія погладилъ ребенка по головк и спросилъ:
— Хочешь, я теб гостинца принесу съ елки?
— Принеси, отвтилъ этотъ.
— ‘Стало-быть Савелій’ думалъ про себя Басковъ. ‘Ну, поди, догадайся, когда вамъ говорятъ: Са-ій’.
Однако, гимназистъ, общавшій гостинца, заговорилъ съ какою-то двочкой, а затмъ вмст съ нею скрылся, очевидно позабывъ о своемъ общаніи. Между тмъ Савелій уже гораздо пристальне и пытливе оглядывалъ всю толпу дтей, переводя глаза направо, налво и какъ бы ища глазами гимназиста.
— Пропалъ Петя-то! сказалъ смясь Басковъ.
— Пьяпай! повторилъ ребенокъ, и лицо его изъ серьезнаго стало слегка уныло.
Очевидно, что въ маленькой душ вдругъ произошло большое разочарованіе.
Басковъ всталъ, приблизился къ елк, набралъ цлую горсть конфектъ, золотыхъ орховъ, яблоко и какой-то картончикъ съ красными разводами, изображавшій сундучекъ, и, вернувшись къ мальчику, положилъ ему все въ подолъ рубашенки. Ребенокъ отороплъ, зарумянился, глаза его запрыгали, но, не придерживая рубашенки, онъ обими руками схватилъ протянутую толстую руку Баскова и порывисто поцловалъ ее… Порывъ былъ такъ силенъ, что въ одно мгновеніе онъ три раза усплъ чкмокнуть руку.
Усвшись, Басковъ съ любопытствомъ сталъ оглядывать новаго знакомаго. Вся фигура этого человчка положительно забавляла его, въ особенности проницательный, упорный, отчасти суровый взглядъ большихъ глазъ и не только твердый, но иногда почти энергичный голосъ.
— Курьезный ты клопъ, Савелій! сказалъ онъ наконецъ.— Видалъ я клоповъ, а такого первый разъ вижу! А я много видалъ ихъ.
— И я видалъ! отозвался мальчикъ.
— Кого?
— Кьяповъ!
Басковъ уже разсмялся на всю гостиную.
— Ты про однихъ говоришь, а я про другихъ! объяснилъ онъ, медленно поднимаясь съ мста.
Но едва онъ ступилъ шагъ, какъ за нимъ раздался голосъ:
— Дяденька, кьясавчикъ, не уходи.
Онъ обернулся. Савелій улыбался и, видимо стараясь придать голосу мягкость и ласковость, повторилъ:
— Дяденька, посиди.
И мальчикъ шлепнулъ кулачкомъ по стулу. Басковъ снова слъ и сталъ еще внимательне присматриваться къ своему человчку.
Онъ задалъ ему нсколько вопросовъ и мальчуганъ отвчалъ дльно, кратко и твердо. На вопросъ, кого онъ больше всхъ любитъ, повторенный вразумительно три раза, ребенокъ не отвчалъ и очевидно умышленно.
— Стало-быть никого, что ли, не любишь? спросилъ Басковъ.
— Никого, сразу послдовалъ отвтъ.
— Не за что! усмхнулся Басковъ.
— Не за что! повторилъ Савелій серьезно и ршительно.
Иванъ Николаевичъ разсмялся этому серьезному голосу.
— Ну, а кого ты не любишь, Савелій?
— Пьясковью… Макая Макаича… Ваньку… перечислилъ ребенокъ съ паузами, какъ бы вспоминая, и затмъ онъ толково объяснилъ, что они вс дерутся всякій на свой ладъ.
Проговоривъ еще съ четверть часа съ мальчуганомъ, Иванъ Николаевичъ объявилъ ршительно:
— Ну, прощай, Савелій!
Ребенокъ сразу сталъ серьезне. Басковъ, поднялся и уже сдлалъ нсколько шаговъ по гостиной, когда почувствовалъ, что что-то тянетъ его сзади. Онъ обернулся и увидлъ за собой мальчика, который ухватилъ его за фалду сюртука обими рученками и тянулъ. Онъ уже собирался строго сказать: ‘полно шалить’! но глянувъ въ лицо этого страннаго человчка, онъ съ изумленіемъ въ голос произнесъ:
— Что ты?
Лицо ребенка было сурово-грозно, брови сморщились, губы были крпко сжаты, казалось, онъ разозлился.
— Что ты? недоумвая повторилъ Басковъ и пригнулся, чтобы ближе видть лицо ребенка.
— Дяденька, произнесъ онъ,— не уходи! Кьясавчикъ.
Мальчикъ уцпился за рукавъ его сюртука и сильно стиснулъ его.
— Нельзя, Савелій! Мн домой пора! заговорилъ Иванъ Николаевичъ, но вмст съ тмъ онъ чувствовалъ, что мальчуганъ тронулъ его. Что-то будто вдругъ запало ему въ сердце къ этому ‘клопу’.
— Ты что же? Полюбилъ меня, что ли?
— Да! Не уходи! Красавчикъ. Посиди.
И мальчикъ потянулъ Баскова къ тмъ же стульямъ.
— Ну что же? Хорошо. Пойдемъ! Только давай сядемъ въ другомъ мст!
И уже взявъ ребенка за руку, старикъ провелъ его въ столовую, гд чья-то няня разливала чай гостямъ. Свъ за столъ подъ висячею лампой, онъ посадилъ около себя мальчика и попросилъ два стакана чаю. Савелій съ видимою охотой принялся за свой стаканъ и за полученную булку, но при малйшемъ движеніи Баскова боязливо приглядывался къ нему.
И однажды, когда Иванъ Николаевичъ вдругъ поднялся и сдлалъ нсколько шаговъ къ столу, на которомъ горла свчка, чтобы закурить папиросу, мальчикъ вскочилъ со стула, швырнулся за нимъ и закричалъ:
— Дяденька!.. Дяденька!..
— Что ты? Я не ухожу!
Но Савелій все-таки вцпился за фалду и держалъ. Басковъ вернулся на свое мсто, мальчикъ дождался, чтобъ онъ слъ. И затмъ, уже видя его за столомъ, онъ выпустилъ фалду изъ своихъ рученокъ и довольный сталъ съ трудомъ карабкаться на свой стулъ.
— Вотъ такъ встрча! разсмялся Иванъ Николаевичъ и сталъ помогать мальчику влзть на стулъ.
Но сдлалъ это неумло… Ребенокъ, вроятно вполн надявшійся на постороннюю помощь, вдругъ оборвался и стукнулся объ полъ.
Иванъ Николаевичъ ахнулъ и вскочилъ.
— Ушибся, бдный… Ушибся?
— Да, отвтилъ Савелій.
— Это я виноватъ. Въ няньки совсмъ не гожусь.
И Басковъ безсознательно, какъ бы въ искупленіе своей вины, взялъ ребенка съ пола на руки, посадилъ къ себ на колна и передвинулъ его стаканъ съ чаемъ.
Савелій, вдругъ очутившись на толстыхъ колнахъ Баскова, задралъ голову и повернулъ къ нему свое лицо, удивленное и будто смущенное. Онъ видимо отороплъ и сконфузился.
— Что ты? удивился и Басковъ.
Савелій глядлъ ему въ лицо своими большими синими глазами, упорно не сморгнувъ. И въ его взгляд можно было те перь прочесть безъ ошибки, что онъ радъ, даже счастливъ. Онъ глядлъ такъ же, какъ глянулъ на Баскова въ гостиной, когда тотъ принесъ ему цлую кучу гостинцевъ съ елки.
— Пей свой чай, сказалъ Иванъ Николаевичъ ласково.
Но Савелій будто не слыхалъ. Онъ продолжалъ смотрть въ лицо старика, задирая голову. Затмъ онъ вдругъ припалъ лицомъ къ его блому жилету и прижался.
Басковъ глядлъ и не понималъ.
— Ушибся сильно, въ самомъ дл? спросилъ онъ.
Савелій поднялъ голову отъ жилета, снова взглянулъ на старика и улыбнулся. Это была его первая улыбка за весь вечеръ и она преобразила его дтское личико: красивое, оно стало еще краше.
— Ты любишь на колнкахъ сидть, догадался Басковъ.
— Да, тихо отозвался ребенокъ.
— Кто тебя всегда сажаетъ такъ?
Ребенокъ молчалъ и снова жался головой и лицомъ.
— Отвчай, что ли? Кто?
Савелій промычалъ что то въ жилетъ.
— Что?.. Кто такой?
— Никакой, тихо отозвался мальчикъ.
— Никакой? Никто, что ли?
Ребенокъ молчалъ.
— Никогда, никто…
Ребенокъ молчалъ.
Старикъ тоже смолкъ, задумался, потомъ вздохнулъ.
— Ну, что же чай-то? Пей! сказалъ онъ наконецъ какъ-то сурово, какъ если бы ребенокъ ему надолъ.— Садись вотъ и пей.
Онъ пересадилъ Савелія на его стулъ и, угрюмо нахмурившись, снова задумался.
Черезъ минутъ десять и старикъ и ребенокъ вернулись въ гостиную вмст. Басковъ пошептался съ хозяйкой.
— Пойдемъ, Савелій. Что я теб покажу, сказала она.
Ребенокъ не шелъ и косился на нихъ.
— Пойдемъ.
Гаранская протянула руку, мальчикъ попятился и ухватилъ Баскова за фалду.
— Ну, полно баловаться! строго выговорила Гаранская.— Давай руку. Иди.
Савелій повиновался и, двинувшись за хозяйкой, оборачивался на ходу и будто съ сознательною укоризной глядлъ на старика.
Едва онъ скрылся за гостями, Басковъ вышелъ въ переднюю, надлъ шубу и ухалъ.
‘Чуденъ этотъ клопъ’, думалось ему.
Дня черезъ три Басковъ нарочно захалъ къ Гаранскимъ днемъ только для того, чтобы разспросить и узнать что-нибудь о ‘клоп’.
Прежде всего онъ узналъ отъ Гаранской, что Савелій посл его отъзда долго искалъ его по всмъ комнатамъ и на вопросы, кого ему надо, упрямо не отвчалъ ни слова. А когда хозяйка догадалась спросить его: ‘Ты ищешь барина, который тебя чаемъ поилъ?’ — Савелій тоже не отвтилъ и сталъ только сердите.
— Вс дти, продолжала Гаранская,— его обступили и приставали къ нему: Савелій Павлычъ, кого теб надо?
— Онъ себя самъ такъ называетъ? замтилъ Басковъ вопросомъ.
— Да. Всегда. Савелій Павлычъ! улыбнулась Гаранская.
Басковъ, смясь вмст съ хозяйкой и даже подсмиваясь надъ фактомъ пріобртенія нежданнаго обожателя, все-таки сталъ подробно разузнавать о немъ у Гаранской и попросилъ адресъ сапожника, чтобы какъ-нибудь повидать мальчика и что-нибудь для него сдлать.
— Престранный это субъектъ! объяснилъ Иванъ Николаевичъ, будто извиняясь или оправдываясь.
И Гаранская разсказала Баскову, что ребенокъ круглая сирота. Однажды когда знакомый ея кухарки, сапожникъ, привелъ мальчика съ собой, онъ понравился сразу ея дтямъ и съ тхъ поръ изрдка, преимущественно въ праздники, сапожникъ приводитъ его къ нимъ на цлый день. Однако ребенокъ этотъ ему совершенно чужой. Его временно отдали сапожнику въ обученіе, общаясь со временемъ платить за него два рубля въ мсяцъ. Тотъ, кто привелъ его къ сапожнику, тоже случайно получилъ его откуда-то и самъ не зналъ, чей онъ. Извстно только одно, что его мать умерла въ больниц года два назадъ, а онъ остался, какъ говорится, на улиц.
— Его слдовало бы пристроить въ пріютъ,— сказалъ Басковъ.
— Конечно! Мужъ собирается похлопотать.
— Что же?! Это хорошо! А скажите, лукаво прибавилъ Иванъ Николаевичъ,— давно ли вы его знаете?
— Да уже мсяцевъ девять-восемь или пожалуй уже годъ, Право, не помню.
‘Стало быть, подумалъ Басковъ,— онъ будетъ хотть и собираться еще годъ, если не два’.
По отъзд Баскова Гаранская ршила:
— Вотъ бы скряг этому доброе дло сдлать: отдать мальчика на свой счетъ въ ученье въ школу, а не въ мастерскую. Скряга!
Это мнніе было отголоскомъ мннія знакомыхъ Баскова. А между тмъ какое у него было состояніе, имъ всмъ было наврное неизвстно.
Баскаковъ положительно будто скрывалъ это ото всхъ, и только вслдствіе нкоторыхъ недомолвокъ его и промаховъ знали, что помимо хорошаго имнія въ Новгородской губерніи у него есть солидный капиталъ. Когда была однажды объявлена подписка по всей Россіи на одно народное дло, Басковъ тотчасъ же откликнулся широко, щедро.
Комитетъ по сбору пожертвованій получилъ отъ ‘неизвстнаго’ ни боле, ни мене какъ двадцать тысячъ. Съ деньгами вышла какая-то путаница въ административномъ мст. Они канули въ воду… ‘Неизвстный’ по-невол долженъ былъ объявиться, чтобы деньги не пропали совсмъ. А этотъ неизвстный оказался Басковъ.
И посл этого при разспросахъ знакомыхъ и при комплиментахъ за такое пожертвованіе онъ не только хмурился, но прямо сердился и рзко говорилъ про комитетъ:
— Да, подвели, черти! Кабы зналъ про огласку, не пожертвовалъ бы!
Ему было просто досадно, что онъ какъ бы далъ знакомымъ мрку своего состоянія.
Жилъ Басковъ, какъ и подобало холостяку. День проходилъ одинаково однообразно. Проснувшись и напившись чаю, онъ садился писать. Но что писалъ онъ, зналъ онъ одинъ.
На этотъ трудъ употреблялось ежедневно по три и по четыре часа усиленной работы. Рукопись все росла, дошла до крупныхъ размровъ и большого количества тетрадей. Часто, впрочемъ, случалось Баскову перечитывать первыя тетради и безъ малйшаго колебанія рвать ихъ и тотчасъ же бросать въ топившуюся печку. При этомъ онъ не отходилъ отъ печки до тхъ поръ, пока не убдился, что тетрадка сгорла до.тла.
Время до сумерекъ онъ проводилъ въ прогулк по Невскому или по Владимірской, гд жилъ, или тамъ, гд были широкіе тротуары. Посл обда Басковъ отправлялся въ клубъ, гд былъ самымъ старшимъ членомъ, и проводилъ весь вечеръ, но не дале полуночи, за винтомъ.
Какъ жилъ Иванъ Николаевичъ на большой квартир одинъ одинехонекъ, такъ и на свт былъ тоже одинъ одинехонекъ. У него не было не только близкихъ родныхъ, но даже и дальней родни не существовало ни души. Если онъ никогда женатъ не былъ, то потому, что увлеченіе женщиной было для него немыслимо.
Онъ былъ собственно не дюжинный, даже оригинальный человкъ. Оригинальность эта заключалась въ томъ, что онъ считалъ себя обойденнымъ судьбой, т. е. счастьемъ, и былъ недоволенъ жизнью. Въ дйствительности онъ самъ обошелъ свое счастье, упорно избгая и избгнувъ то, для чего собственно уродился, быть хорошимъ семьяниномъ.
Смолода и всю жизнь ощущая къ женщин какое-то органическое недолюбленіе, если не отвращеніе, онъ всегда любилъ дтей, а теперь подъ старость чуть не обожалъ ихъ.
О женщинахъ или женщин вообще Басковъ отзывался, что между нею и луной нкоторое подобіе. Какъ луна, собственно говоря, совершенно не нужна, такъ и женщина не нужна. И безъ той, и безъ другой отлично бы люди прожили на свт.
— Кабы луна постоянно свтила, говорилъ онъ,— и мы бы не знали темныхъ ночей, то тогда, конечно, мы могли бы прійти къ убжденію, что безъ луны жить невозможно. Но коль скоро мы сидимъ недли по дв при однхъ звздахъ, стало быть очевидно, что и безъ луны можно было бы обойтись. Что касается до женщины, то и она та же луна.
— А родъ человческій?— возражали Баскову.
— Родились бы люди какъ-нибудь иначе!— заявлялъ онъ, не смущаясь.— Какъ-нибудь сами бы зарождались, вотъ какъ въ природ бываетъ.
— Извините,— возражали ему, — въ природ такъ не бываетъ!
— Извините! смялся Басковъ.— На свт всегда б моль.
— Это по части музыки?
— Нтъ, по части съденія всякихъ мховъ.
Разумется, жизнь одинокаго холостяка сложилась черезчуръ монотонно: ‘срая изъ срыхъ’, тоскливая и даже какая-то безсмысленная.
У всякаго стараго холостяка почти всегда заводится экономка среднихъ лтъ, повелвающая какъ соленьями и вареньями, такъ отчасти и самимъ бариномъ.
Но съ Басковымъ этого тоже случиться не могло. Если свтскія женщины были ему не по сердцу благодаря своей принадлежности къ прекрасному полу, то женщинъ простыхъ онъ мысленно ставилъ на-ряду съ домашними животными.
Но такъ какъ прожить совершенно одному, безъ единаго близкаго существа, на свт тоже мудрено и, пожалуй, даже невозможно, то поэтому у Баскова былъ тоже, давнымъ-давно, близкій человкъ, его слуга.
Ровесникъ барина, старикъ, по имени Герасимъ, былъ сыномъ крпостного повара господъ Басковыхъ, затмъ самъ былъ крпостнымъ и, 19-го февраля выйдя на волю 23 лтъ, остался при своихъ господахъ, чтобы стать слугой ‘молодого’ барина Ивана Николаевича.
И цлую жизнь прожили два холостяка вмст, переживъ каждый своихъ родныхъ.
Совмстная жизнь за сорокъ безъ малаго лтъ привела, конечно, и къ общности привычекъ и даже воззрній.
Только въ двухъ вопросахъ, и важныхъ, расходились вполн баринъ и слуга. Басковъ ненавидлъ женщинъ, а Герасимъ былъ своего рода донъ-Жуанъ, и только недавно остепенился онъ, заболвъ и пролежавъ мсяцъ чуть не при смерти. Затмъ Басковъ любилъ дтей столько же, сколько Герасимъ ихъ не любилъ и чуть не нанавидлъ.
Разумется, Герасимъ былъ привязанъ къ барину, но быть можетъ мене сердечно, чмъ могъ бы или чмъ слдовало быть привязаннымъ, такъ какъ онъ былъ ему многимъ обязанъ.
Характеръ или нравъ стараго слуги исключалъ возможность сильной и глубокой привязанности. Герасимъ былъ смолода и до старости столько же мягокъ сердцемъ къ женскому полу и влюбчивъ, сколько сухъ и жестокосерденъ къ непрекрасному полу. Друзей у него никогда не бывало, какъ и у барина его. Но если у Баскова были въ жизни люди, которые относились къ нему сердечно, какъ къ человку доброму, то у его камердинера и наперсника, за отсутствіемъ друзей, были настоящіе враги, пріобртенные донъ-жуанствомъ въ переднихъ и въ двичьихъ.
Герасимъ былъ собственно самый настоящій — съ головы до пятъ и до мозга костей — себялюбецъ. Конечно, онъ этого не зналъ, а Басковъ, давно оцнившій безпредльный эгоизмъ своего стараго лакея-друга, не могъ объяснить и втолковать Герасиму, что такое эгоизмъ.
— Да, вдь, на томъ весь міръ Божій стоитъ, говорилъ Герасимъ. Всякъ себя любить прежде всего и пуще всего. Люби Бога, а потомъ себя, а потомъ того, кто любитъ… А которые люди говорятъ, что они ближнихъ любятъ больше себя — лгутъ, притворствуютъ.
И на этомъ Герасимъ стоялъ крпко.
Разумется, уже издавна Басковъ длился съ слугой всми своими мыслями и впечатлніями, входилъ съ ними ежедневно въ длинныя разсужденія обо всемъ на свт. Герасимъ за послднія десять лтъ даже читалъ газеты, которыя получалъ баринъ, интересуясь всмъ, что происходитъ на свт. Но только однимъ интересовался онъ всею душой, а другимъ лишь изъ подражанія барину. Благодаря бесдамъ съ бариномъ, замнившимъ простому лакею и гимназію и чуть не университетъ, Герасимъ зналъ и понималъ очень и очень многое. Поэтому среди своихъ пріятелей, мелкихъ лавочниковъ или прислуги знакомыхъ барина, онъ слылъ за особенно и замчательно умнаго человка, все знающаго, обо всемъ разсуждающаго, и пользовался особымъ уваженіемъ. Къ тому же Герасимъ не только не скрывалъ, а скоре хвастался тмъ, что у него въ банкирской контор лежатъ билеты выигрышныхъ займовъ… И не два и не три, какъ у прочихъ камердинеровъ видныхъ господъ, а цлыхъ тридцать штукъ… И баринъ дарилъ, да и самъ экономіей сколотилъ.
— А помретъ Иванъ Николаевичъ прежде меня, то въ землевладльцы выйду! гордо заявлялъ Герасимъ знакомымъ.— Я у Ивана Николаевича въ завщаніи стою. Разныя только человколюбивыя учрежденія прописаны, а изъ людей — я одинъ. А на сколько, не знаю. Какъ ни бился — не узналъ. Тысячъ, понятно, десять, не меньше.
— Но въ этомъ развитомъ человк было все-таки что-то особенное, неуловимое и неопредлимое… отъ него пахло крпостнымъ хамомъ.
Во-первыхъ это была сугубая органическая родовая лнь, а затмъ неряшество… Кром того Герасимъ былъ завистливый человкъ, отчасти, если не хитрый, то себ на ум, отчасти льстивый.
Въ отношеніяхъ барина и лакея было нчто и осталось не разъясненное, и сомнительное.
Когда-то, нсколько разъ, Басковъ собирался завести пріемыша, воспитанника и даже одинъ разъ собрался совсмъ.
Сынъ бдной и больной вдовы, уже 14-ти-лтній малый, перебрался на жительство къ нему, былъ тотчасъ же одтъ прилично, получилъ отдльную комнату и былъ отданъ въ городскую школу. Но не прошло мсяца, какъ Герасимъ доложилъ барину, что у Андрюшки подъ кроватью нашлись четыре пустыя бутылки отъ водки и три еще не откупоренныхъ… Басковъ ахнулъ… Андрей не сознался ни въ чемъ и уврялъ, что кто-нибудь подсунулъ эту водку по злоб.
Басковъ, несмотря на увщанія Герасима, не прогналъ юнаго пьяницу, надясь на его исправленіе. Но одновременно онъ пересталъ давать ему денегъ на удовольствія. Прошло еще дв недли и въ дом стали исчезать вещи. Сначала дв серебряныя ложки, затмъ бронзовая статуэтка изъ гостиной, а затмъ и золотая печатка съ письменнаго стола Баскова.
Печатка нашлась въ жилет мальчика, висвшей у него въ комнат.
— Чегоже еще вамъ нужно?— спросилъ Герасимъ.— Хотите, чтобъ онъ ночью васъ зарзалъ?
И Андрей былъ водворенъ обратно къ матери. Посл такой неудачной пробы Басковъ заклялся имть воспитанника,
Случилось это давно, уже тому лтъ съ двнадцать.
Года три назадъ Баскову снова предложили взять на воспитаніе сироту-двочку лтъ десяти, умненькую и хорошенькую. Онъ ршился попробовать снова счастья.
Но когда онъ согласился, мщане, мужъ и жена, у которыхъ жила двочка въ качеств племянницы, вдругъ отказались на-отрзъ и объявили, что они раздумали и оставятъ двочку у себя.
Басковъ только развелъ руками.— Не судьба!
Черезъ дв недли двочка случайно попалась ему на улиц и объяснила подробно, словоохотливо, что она въ услуженіи въ качеств подняньки, а что дядя съ теткой побоялись ее отдать къ барину потому, что онъ злюка, драчунъ и когда ‘выпимши’, то на всхъ какъ собака ‘швыряется’.
Басковъ слушалъ и стоялъ предъ болтливою двочкой изображая истукана.
— Да кто же меня такъ изобразилъ?— воскликнулъ онъ, наконецъ.
Но двочка не знала и ничего не объяснила.
У старика, конечно, возникло тотчасъ подозрніе на единственнаго человка, который могъ разыграть роль клеветника въ такомъ дл и намреніи, которое никому изъ его знакомыхъ не было извстно. Да и кому изъ нихъ была бы какая польза отъ подобнаго клеветничества?
Затмъ пораздумавъ, Басковъ вскор пришелъ къ убжденію, что просто произошло какое-нибудь недоразумніе и что подозрвать Герасима съ его стороны — стыдно, даже гршно. Конечно, старый слуга, любящій его, далеко неспособенъ на такой гадкій поступокъ. Да и какая цль? Что ему въ томъ, если будетъ въ дом двочка-пріемышъ? Даже веселе будетъ всмъ. Это не отрокъ-пьяница и воръ, отъ котораго Герасимъ спасъ его.
Но какъ Иванъ Николаевичъ не разсуждалъ, внутренній голосъ подсказывалъ ему:
‘Ревность — чувство свойственное не однимъ лишь влюбленнымъ. Въ самыхъ разнородныхъ людскихъ отношеніяхъ является часто чувство, которое иначе какъ ревностью или ревнивостью назвать или опредлить нельзя. Герасимъ его любитъ, много, давно… Можетъ быть…’
Этому случаю съ двочкой минуло боле трехъ лтъ.
Теперь, посл елки Басковъ почему-то живе вспомнилъ о неудач съ мальчикомъ и съ двочкой. А посл визита своего къ Гаранскимъ исключительно ради разспросовъ объ оригинальномъ человчк, старикъ-холостякъ непрерывно, постоянно вспоминалъ о немъ.
Наконецъ, на четвертый день ему захотлось непремнно и тотчасъ провдать мальугана. Онъ веллъ запречь сани и отправился на Васильевскій Островъ. Назвавъ кучеру линію и дохавъ до нея, онъ веллъ хать тише и сталъ искать глазами вывску сапожника.
Однако, прохавъ всю длинную линію, онъ вывски не нашелъ. Между тмъ нумеръ дома былъ ему не извстенъ. Баскову стало досадно отъ неудачи. Чтобы найти и видть мальчугана, нужно было снова отправляться или посылать къ Гаранскимъ.